— Хорошая проповедь, Тэд, — сказал Мейер Пафф. Прихожане шеренгой спускались в малый зал, где был приготовлен легкий ужин. Стоя посреди прохода, Пафф поджидал Бреннермана и Горфинкля, идущих от кафедры.

— Вам она действительно понравилась? — нетерпеливо, слишком нетерпеливо спросил Бреннерман.

— Конечно, мне она исключительно понравилась, — сказал Пафф своим глубоким басом. — Во время проповеди я все думал — мы вот тут платим рабби большое жалованье. За что? Главным образом, за проповеди. Остальную часть его работы — речи на бар-мицве, на свадьбе, посещение больных — мы могли бы поручить кантору или президенту. Остаются только проповеди. И теперь ты доказал, что любой нахальный молодой панк может делать то же самое.

— Но послушайте…

— Это не место для ссоры, Мейер, — спокойно сказал Горфинкль.

Несколько членов конгрегации, выходивших последними, остановились послушать.

— А кто ссорится? Неужели я стану затевать ссору в храме? Поверьте, я не так воспитан. Я, скорее, поднимусь на кафедру и оскорблю кого-нибудь из членов конгрегации.

— А кого тут оскорбили? — спросил Горфинкль.

— Я не знаю. Возможно, дока Эдельштейна. Ему не нравится, когда храм занимается политикой. Я сомневаюсь, что ему очень понравилось, когда его назвали идолопоклонником. А может, он просто неправильно воспитан. Он всегда думал, что он хороший еврей. Он помог организовать этот храм и дал много денег на его развитие. Мой друг Ирвинг Каллен — его не было здесь сегодня вечером, но он тоже дал много денег для этого храма. И ты, возможно, не знаешь, что фонд семьи Каллен много лет вносил пожертвования в национальную ассоциацию содействия прогрессу цветного населения. Но Ирв Каллен никогда не считал, что раз он это делает, то и я должен.

Ты говоришь про места с табличками. Думаю, ты этого не заметил, но на трибуне, с которой ты говорил, на столе для чтения позади тебя и на том самом стуле, на котором ты сидел, есть небольшие медные пластинки, где сказано, что это пожертвовано фондом семьи Каллен, вся мебель кафедры, включая Ковчег и микрофон, в который ты говорил. Может, он и не спешил бы, если бы знал, что какой-то молодой умник ухватится за это, чтобы назвать его поклонником золотого тельца.

— Деньги еще не все, — сказал Горфинкль, — и это не дает вам права…

— Конечно, я знаю, что деньги еще не все. Кроме этого, можно еще трепаться и произносить речи. Я не ходил в колледж, как вы, мальчики. Я вырос на улице и парочку вещей там усвоил. Одна из них — слова ничего не стоят. И когда какой-нибудь умник начинал выступать, доказывая, что уж он-то точно знает, что к чему, мы говорили ему: «Заткни свои деньги себе в глотку».

— Но дайте же…

— Я хочу задать тебе только один вопрос, Тэд. По поводу твоей проповеди. Я не собираюсь спрашивать тебя, какова была ее цель. Это совершенно ясно: храм растет, для нас двоих он становится слишком большим. Может, ты думаешь, что всем полегчает, если ты его слегка уменьшишь?

— Я не…

— Нет, я вот о чем хочу тебя спросить: излагая законы в своей проповеди таким образом, себя ты считал Моисеем? Или Богом?