Когда приходила его очередь читать лекции администраторам-стажерам по управлению персоналом, Бен Горфинкль всегда заканчивал их кратким инструктажем о работе с непокорным подчиненным.

Даже если вы являетесь хозяином положения и можете уволить этого упрямца вот так — щелчок пальцами — лучше сначала дать ему шанс подчиниться. Если он хороший человек и подчиняется, значит, вы все уладили. Но если вы уволите его, вам придется найти замену. А откуда вы знаете, что новый будет лучше? Правильное решение — обменяться мнениями.

В понедельник, вернувшись домой с завода, он тут же позвонил рабби.

— Я хотел бы встретиться с вами, рабби, для небольшого обмена мнениями. С тех пор, как я стал президентом, мы, кажется, ни разу не говорили наедине, а накопилось много вопросов, которые нам следует уладить.

— Когда угодно.

Иногда можно договориться о встрече заранее, чтобы он немного помучился. А иногда лучше встретиться сразу же, без предупреждения, чтобы застать его врасплох, неподготовленным. Все зависит от обстоятельств.

— Может, сегодня вечером?

— В семь я иду в миньян.

— Я приглашен на обед, но если бы мы могли встретиться немного раньше…

— Да, вполне.

— Стью взял мою машину…

— Я могу заехать к вам.

Обмениваясь рукопожатием с Горфинклем, рабби невольно подумал, что со всеми президентами храма отношения у него были разными. С Джейкобом Вассерманом, первым президентом, который и выбрал его, было не только взаимное уважение, но и настоящая дружба. Несмотря на разницу в возрасте, они по-человечески нравились друг другу, и в тот первый год в Барнардс-Кроссинге Вассерманы приглашали их на обед при каждом удобном случае, а Смоллы непринужденно заглядывали к ним днем в воскресенье выпить чашку чая и поговорить. Тогда ему нужен был президент-друг. Оглядываясь назад, он понимал, что был молод и страшно неопытен и что только крепкая дружба Вассермана и уважение, с которым относилась к старику вся община, уберегли его от бесчисленных затруднений, включая основное — невозобновление контракта после испытательного года.

С Элом Беккером, ставшим президентом после Вассермана, его отношения были совершенно другими. Вначале Беккер был лидером оппозиции, и только случайно представившаяся возможность помочь ему в личном вопросе позволила рабби склонить его на свою сторону. Беккер чувствовал вину из-за своей оппозиционности и стал не только почтительным, но временами даже почти подобострастным. Сейчас у рабби не было более преданного защитника, чем Беккер, но он никогда не чувствовал себя с ним вполне непринужденно.

Мортон Шварц, третий президент и предшественник Горфинкля, относился к рабби не так. Он был дружелюбен и иногда даже несколько вольно подшучивал над его маленькими недостатками, вроде постоянных опозданий и склонности забывать о встречах, которые рабби не относил к числу первостепенных. Но это была улица со строго односторонним движением, во всяком случае, по мнению Шварца, и когда рабби иногда отвечал в том же духе, он чувствовал, что это расценивается как излишняя самонадеянность. Однако, за эти годы он закалился и находил отношение президента скорее забавным, чем раздражающим. То, что с ним заключили пятилетний контракт, возможно, было как-то связано с этим.

С Беном Горфинклем опять было все по-другому. Просидев с ним в правлении несколько лет, рабби знал кое-что о его деловых качествах, но возможностей работать вместе у них было немного, и до настоящего времени их отношения были весьма нейтральными — ни дружелюбными, ни враждебными.

Начните с непринужденного обращения. Установите дружественную атмосферу.

Горфинкль провел его в гостиную, и когда они уселись, спросил:

— Вам достаточно удобно там, рабби? Не хотите пересесть?

— Нет, здесь хорошо.

Поощряйте дискуссию, но вынудите его защищаться.

Он мягко улыбнулся.

— Скажите, рабби, каковы, по вашему мнению, цель и назначение храма и в чем заключаются обязанности раввина?

Рабби заметил жертву пешки и отказался. Он улыбнулся.

— Я провел последние полдюжины лет, занимаясь именно этим. Вы, конечно, вызвали меня — так срочно перед назначенной встречей — не для того, чтобы услышать краткий обзор всего, что я говорил с тех пор, как приехал сюда. Я уверен, у вас есть что мне сказать.

Горфинкль одобрительно кивнул. Он помолчал минуту и затем сказал:

— Видите ли, рабби, я думаю, что вы не вполне понимаете, чем вообще является храм. Я не уверен, что кто-либо из раввинов понимает это. Они слишком увлечены им; у них профессиональный интерес.

— В самом деле? Может, хотя бы вы мне это объясните?

Участвуя в дискуссии, держитесь откровенно и открыто. Дайте ему почувствовать, что вы не пытаетесь ничего скрывать.

Горфинкль проигнорировал иронию рабби.

— Вы думаете о храме как об инициативе группы религиозных людей, которая в процессе реализации притягивает других религиозно настроенных людей. — Он покачал головой. — Возможно, найдется один действительно религиозный человек, как Вассерман, например, но остальных храм интересует просто как организация. Когда же организация достигает успеха — а на это уходит много сил, — первая группа становится обузой для организации, и к руководству должны прийти люди другого типа. Иногда основатели так надуваются из-за своего успеха, что жить с ними просто невозможно. Они ведут себя так, словно храм принадлежит им, потому что они его создали. Это раздражает новых людей. Именно так случилось здесь; в некотором смысле именно поэтому я стал президентом. Но на самом деле проблема глубже: для создания организации нужны не те способности, что для ее дальнейшего функционирования. Это два разных типа людей.

— И те, и другие — евреи, — заметил рабби.

— Случайное совпадение, рабби.

— Случайное? В синагоге?

Горфинкль кивнул.

— Именно. Вы знаете, что в храме есть две фракции: моя и та, которую возглавляет Мейер Пафф. А Пафф, при всей его ортодоксальности, не так уж сильно интересуется иудаизмом или религией вообще. Вы что думаете — люди участвуют в деятельности храма потому, что они религиозны? Что религия для них так уж важна? — Он покачал головой в знак резкого отрицания. — Нет, рабби. Знаете, что их привлекает? Их привлекает храм как организация.

Каждый человек хочет быть чем-то, быть кем-то. Ему нужно ощущение успеха. Он ходит в школу, поступает в колледж, мечтает стать кем-то, кем-то значительным. Потом он находит себе работу или открывает какой-нибудь мелкий бизнес и думает, что наконец-то нашел свой путь. И вот ему тридцать пять, и он уже понимает, что не станет Президентом Соединенных Штатов или полководцем, не получит Нобелевскую премию; его жена — не кинозвезда, и его дети — не гении. Он начинает понимать, что вставать утром, идти на работу, возвращаться домой и ложиться спать, чтобы утром встать и идти на работу, — весь этот цикл не изменится каким-нибудь необыкновенным образом. Вся его жизнь такой вот и останется, до самой смерти. А после смерти о нем будет помнить только семья.

Трудно смириться с этим в таком обществе, как наше, где каждый исходит из предположения, что может стать Президентом Соединенных Штатов или, по крайней мере, миллионером. И тогда эти люди с головой окунаются в работу организации, где можно стать важной персоной. Когда-то это были масонские ложи, где они могли носить необычную форму и необычный титул. Но ложи нынче несколько не в моде, и в американском городе вроде Барнардс-Кроссинга для приезжих — евреев или христиан, особенно для евреев — не так просто занять достойное место в политической жизни города. И вот есть храм — их организация. Они могут что-то делать и быть кем-то. Есть храм и «Братство», а для женщин есть женская община и «Хадасса». Все, что от них требуется, — хоть чуть-чуть что-то делать, и рано или поздно они станут важными персонами. Они станут председателями комитетов, или просто будут при какой-то должности. Они увидят свои имена в газетах. И если вы думаете, что это не важно, поговорите с какой-нибудь женщиной, которая, скажем, укладывала салфетки для завтрака, который устраивает «Хадасса», и которую не упомянули среди прочих, принимавших участие.

Но вернемся к Паффу. Пока он был у руля, он пользовался влиянием. Теперь, утратив власть, он утратил и влияние, и это раздражает его.

— Если бы дело было только в этом, — мягко ответил рабби, — разве он стал бы жертвовать такие большие суммы, так много работать и отдавать так много своего времени?

Горфинкль пожал плечами.

— То, что для вас большая сумма, рабби, не большая сумма для Мейера Паффа. Когда вы уже достигли определенного уровня жизни, а у вас вдруг появляется много денег, вам нелегко коренным образом изменить этот уровень. Ну, купите вы машину побольше, пару лишних костюмов поэлегантнее, несколько лишних пар обуви подороже. И все это еще пустяк. Есть огромная сумма денег, которая все увеличивается, а вы даже и не приблизились к возможности потратить их. Что вы с ними делаете? Вы используете их для рекламы. Вы переезжаете из дома за тридцать тысяч долларов в особняк за сотню тысяч. Вы покупаете картины, приглашаете дизайнера по интерьеру. Почему? Потому что у вас внезапно появился художественный вкус? Нет. Вы преуспели, но вы не ощущаете никакой разницы. Поэтому вы делаете вещи, доказывающие другим, что вы преуспели. Их зависть или уважение дают вам ощущение значительности. Одни выставляют себя, другие — себя рядом с дорогостоящими женщинами. Третьи, как Пафф, дают свои деньги организациям, из которых можно извлечь пользу.

— А вы?

Если вам возражают, не стесняйтесь признать собственные недостатки. Это намного улучшает атмосферу.

Горфинкль пожал плечами.

— Я такой же и признаю это. — Он усмехнулся. — Можете даже считать меня классическим примером. Я инженер-электронщик. Когда я поступил в Массачусетский технологический, это была сравнительно новая область. Я был одним из лучших на своем курсе и надеялся, что к тридцати годам буду возглавлять большую лабораторию электроники. Но началась война, и я немного отстал. А когда начал работать, то обнаружил, что по службе далеко не всегда продвигают самых способных — во всяком случае, в крупных промышленных корпорациях. Еврейское происхождение тоже не пошло на пользу. А потом начали появляться доктора наук — сверхобразованные придурки, что опять-таки не улучшило ситуацию. И что делать? Если ты женат и у тебя есть ребенок, уже поздно продолжать образование. Ты переходишь на другую работу, которая, похоже, даст какой-то результат. И, конечно, не дает. Ты пробуешь опять, и опять ничего не выходит. Я даже перешел на маленькое предприятие, где шла речь о возможности покупки акций — только шла речь! — но это был шанс расти вместе с компанией, и компания казалась перспективной. И я пошел на небольшую потерю в заработке, понимая, что это мой последний шанс. В нашем деле ты должен добиться чего-то, пока тебе еще нет сорока, иначе не добьешься вообще ничего.

Казалось, что все идет хорошо. А потом нас продали большому предприятию, одному из гигантов, и я опять оказался в большой корпорации. И теперь, когда мне сорок пять, я начальник отдела, то есть принадлежу к среднему звену управления. И там, вероятно, останусь, пока не уйду на пенсию.

Я допускаю, что сначала окунулся в политическую жизнь храма в надежде принести пользу. Я все еще думаю, что в какой-то степени так оно и есть. Но я не обманываю себя. Я знаю, что добрую часть этой деятельности составляет просто возможность быть важной персоной, иметь влияние на окружающих меня людей.

— Не слишком ли вы циничны и не упускаете ли суть, как это обычно и происходит с циниками?

— Что вы имеете в виду?

— Вот вы говорите, что одни выставляют себя, строя большие дома или хвастаясь чем-нибудь другим, а другие делают то же самое, жертвуя на хорошие дела. В этом их основное отличие, вы согласны? Мы все теперь психологи и психиатры-любители и думаем, будто разбираемся в человеческих побуждениях. Но так ли это? Судить можно только по результатам: человек, использующий свое богатство на достойные дела, даже напоказ, лучше человека, использующего его только для хвастовства. Ваше представление о храме очень цинично, если вы позволите мне так выразиться, мистер Горфинкль. Но цинизм — это всего лишь разочаровавшийся идеализм. Мы, евреи, называем себя нацией священнослужителей, и, если бы до конца следовали своему идеалу, то все свое время проводили бы в храме — в учении и молитве. Так даже было когда-то. В гетто маленьких городков Польши и России были люди, которые занимались только этим, но кто-то ведь должен был работать, и обычно это были жены. Лично мне это не нравится. Это одна из причин, по которым я не одобряю монастыри — ни мужские, ни женские. Я не считаю, что лучший способ жить в мире — это избегать его. У нас практическая религия, в которой парносса — зарабатывание на жизнь — столь же важно, как молитва, и мир так же важен, как храм.

Если он говорит что-то, в чем вы можете выявить сходство с вашей позицией, укажите ему на это, даже если ради этого вам придется немного исказить его слова. Психологически это оправдано: он хочет бы как-то выкрутиться, и вы даете ему возможность сделать это достойно.

— Тогда почему, — поспешно перебил его Горфинкль, — вы последовательно возражали против нашей программы, рабби? Мы этого и хотим, чтобы рядовые члены понимали, что храм — это часть мира и у него есть в нем своя роль.

— Я не возражаю против вашей программы как таковой, хотя думаю, что каждый должен решать такие вещи сам для себя. Меня волнует тенденция противодействия другой стороне до такой степени, что появляется опасность раскола. Я видел признаки этого в течение некоторого времени на заседаниях правления. Справедливости ради надо заметить, что другая сторона была в равной степени несдержанна. В эти последние несколько месяцев проблемы не обсуждались по существу — или почти не обсуждались. Наоборот, другая сторона выступала против предложений вашей стороны, а когда они вносили предложения, ваша группа относилась к ним так же и по той же самой причине. Никакая организация не может выжить при таком уровне вражды. В последние несколько дней, однако, вы отбросили элементарные правила приличия, которые сохраняли до настоящего времени. Проповедь мистера Бреннермана…

— А что не так с его проповедью?

— Он не имел никакого права злоупотреблять преимуществом, которое дает кафедра проповедника.

— Одну минуту, рабби, я слышал эту речь, а вы нет. И в целом я ее одобрил. — Губы Горфинкля приподнялись в холодной улыбке.

— Тогда вы виновны в равной степени, мистер Горфинкль.

— Вы забываете, что я — президент…

— Кафедра проповедника в храме принадлежит раввину, мистер Горфинкль.

— Я не знал этого, рабби, — мягко сказал Горфинкль. — Таков еврейский закон?

— Это закон обычной вежливости! Как раввин я руковожу религиозной школой. Могу ли я позволить себе провести урок вместо одного из преподавателей, не спросив сначала у него разрешения?

Иногда стоит уступить в незначительном вопросе.

— Что ж, возможно, Тед действительно слегка перешел рамки дозволенного. Он увлекающаяся натура, и его заносит.

— А вчера на заседании правления вы назначили Роджера Эпштейна председателем ритуального комитета.

— А чем плох Роджер Эпштейн? — возмутился Горфинкль.

— Ничем — как человек. Но у него нет никакой подготовки в области религии, и он никогда не был ни в одном храме до приезда сюда. Председатель ритуального комитета утверждает порядок служб. При сложившихся обстоятельствах группа мистера Паффа, склонная к консерватизму, может рассматривать это как преднамеренное оскорбление.

— Подождите, рабби. Я выбрал Роджера потому, что он мой лучший друг, а ритуальный комитет — самый важный из всех. И меня не беспокоит его незнание порядка службы. Думаю, вы с кантором с этим справитесь. Но председатель ритуального комитета распределяет почести на праздники. Наши люди придают этим почестям большое значение, и это справедливо. Я заметил, что все время, пока Мейер Пафф был председателем комитета, он пользовался этим в политических целях. Но раз уж мы заговорили о нарушении приличий, рабби, прилично ли собрать кучку детей, в том числе моего собственного сына, и прочесть им лекцию по этим вопросам с точки зрения оппозиции? Это не злоупотребление вашей привилегией?

— Дети? Мы тринадцатилетнего мальчика признаем членом миньяна. Его можно вызвать к чтению Торы, что означает руководство конгрегацией. Он может даже вести службу. И мы считаем восемнадцати-девятнадцатилетних студентов слишком незрелыми для понимания того, что происходит в общине их храма?

— Послушайте, рабби, я не нуждаюсь в вашем талмудическом заговаривании зубов. Я считаю это политикой и сообщаю вам, что хочу, чтобы это прекратилось.

Рабби улыбнулся.

— Вы имеете в виду, что хотите, чтобы я прекратил говорить с молодыми людьми?

— Я имею в виду, что вы не должны говорить с ними о делах храма. И я не прошу вас. Я вам приказываю.

— Вы не можете мне приказать. Раввин здесь я, и это я решаю, что мне говорить членам еврейской общины.

В вашей дискуссии наступает момент, когда вы понимаете, что нет никакого шанса на соглашение или примирение. Когда он наступает, этот момент, не темните. Нападайте, и нападайте до конца.

Горфинкль кивнул.

— Вы сказали достаточно, рабби, чтобы доказать мне, что вы представляете Паффа. Я не удивлен. Именно это я и подозревал, как и члены моей группы. Вчера вечером у нас была встреча, и я напоминаю вам, что мы представляем абсолютное большинство в правлении. Было решено, что я должен поговорить с вами и указать вам на неуместность вашего поведения в надежде, что это приведет к изменениям. Этому и был посвящен наш маленький обмен мнениями. И когда я передам им суть этого разговора, наряду с вашим бесцеремонным отношением к религии вообще, о чем мне стало известно только недавно, я уверен, что они проголосуют за прекращение нашего сотрудничества с вами.

Вы, конечно, можете бороться, но как умный человек, я уверен, вы понимаете, что для раввина проигранная борьба за свое место ставит под угрозу возможность получения другой работы. Смею вас уверить, что вы проиграете, и после этой встречи вам недолго оставаться раввином. — Он поднялся на ноги в знак того, что беседа закончена.

— Я получал свою смиху не у вас, — сказал рабби, тоже поднимаясь, — и не вам ее отбирать. Я раввин еврейской общины Барнардс-Кроссинга. Храм платит мне, но я не слепое его орудие и не нуждаюсь в храме или синагоге, чтобы выполнять свое назначение.

На улице раздался громкий и долгий звук автомобильного гудка.

Горфинкль пожал плечами.

— Извините, рабби, — спокойно сказал он. — Это приехал Стью, я должен идти.