От: Девушка с кладбища

Кому: Мрак

Дата: воскресенье, 6 октября, 11:22:03

Тема: Парень, который остановился

Итак… Помнишь, я писала тебе о грубом парне, из-за которого расстроилась на танцах, а потом вообще с них ушла?

Так вот, именно он помог мне с машиной. И это его ты видел.

Его зовут Деклан Мерфи. Ты его знаешь? Не отвечай. А то вдруг это подскажет нам, кто мы. Но если ты его не знаешь, то уж точно о нем наслышан. О нем ходит дурная слава.

Когда он под дождем постучал в мое окно, я жутко перепугалась. Решила, что он угонит мою машину, или прибьет меня, или заставит торговать наркотой.

Признаюсь, еле сдержалась, чтобы не удалить последнее предложение, поскольку чувствую себя теперь страшно виноватой за те свои мысли. Оглядываясь назад, я понимаю, до чего они были бредовыми. Хочешь знать, какое вопиющее преступление совершил этот парень после того, как постучал в мое окно? Позволил посидеть погреться в его автомобиле, пока сам под дождем чинил мою машину. А потом проводил меня до дома, чтобы со мной по дороге ничего не случилось.

Мама говорила: ее цель – показать одной-единственной фотографией всю картину происходящего целиком. Не знаю, удалось ли ей в полной мере достигнуть этой цели, но она к ней, без сомнения, приблизилась. Мама гордилась большей частью своих снимков, и на многих из них ты действительно видишь картинку с разных сторон. Эти множественные «слои» происходящего раскрываются через детали, как на том снимке из Сирии. Радость детей, страх мужчин. Пот и кровь, движение качелей. Произошло что-то ужасное, однако дети все еще способны радоваться жизни. Но полная ли история показана на этом фото? Конечно, нет.

Чем больше я размышляю над этим, тем сильнее склоняюсь к мысли, что цель мамы была безумной. Разве может фотография показать историю целиком?

Когда я сидела с Декланом, он сказал фразу, которая все выходные не шла у меня из головы: слабых людей защищают правила и нормы поведения, а таких, как он, можно спокойно изводить, ведь все считают, будто те заслуживают этого.

Как думаешь, Деклан в чем-то прав? Если богатый мальчик издевается над ребенком из бедной семьи из-за того, что тот носит старую, пошитую вручную одежду, это воспринимается всеми как жестокость. Если ребенок из бедной семьи насмехается над богатым мальчиком за то, что тот провалил тест, это окружающим не кажется такой уж жестокостью из-за разницы в их положении. Неужели мы все в какой-то мере являемся жертвами однобокого видения?

И если это так, то есть ли возможность показать себя с разных сторон? Или мы все скованы рамками одной-единственной фотографии, которая не может показать историю целиком?

«О нем ходит дурная слава».

Ее письмо задевает мою гордость и вместе с тем трогает до глубины души. Наверное, я жалею о том, что не признался ей.

Как-то не по себе оттого, что я знаю ее, но она не знает меня. Мне не нравится держать это в секрете. Это кажется неправильным. Как будто я обманываю ее. Раньше мы находились в равных условиях, а теперь условия изменились. Для меня.

Вспоминаю, как она рыдала под дождем, сидя в сломанной машине.

На танцах я видел красивую избалованную девушку, насмехавшуюся от нечего делать надо мной – грязным ничтожеством, бросающим тень на ее блеск и великолепие. В письмах я вижу девушку, скрывающую душевную муку под всей этой блестящей мишурой. У меня это никак не укладывается в голове.

Я понимаю ее чувства, когда она стремится нанести удар первой. Как жаль, что я не разглядел ее саму под напускной бравадой, когда мы стояли у чаши с пуншем. Как жаль, что не понял: это все маска.

У Рэва есть любимая пословица: «Мягкий язык переламывает кость». Скорее всего, из Библии. Впервые я понимаю значение этой пословицы.

Что она сказала мне вчера в машине? «Ты довольно враждебный».

Я страшно жалею, что был с Джульеттой таким нетерпимым. Как я мог не заметить бушующий в ее душе ураган? Как она могла не заметить ураган, бушующий в душе у меня?

* * *

Алан сидит на кухне, когда я в обеденное время спускаюсь вниз. Отчим читает свой блокнот, поедая сэндвич. В окно за его спиной льется солнце, и я бы сказал, что он похож сейчас на обычного среднестатистического папашу, если бы… если бы он не был Аланом.

Мы оба замираем, глядя друг на друга. Если бы мы были волками, то при каждой нашей встрече начинали бы осторожно кружить, вздыбив на загривке шерсть. Будучи людьми, мы ограничиваемся злобными взглядами.

Алан, как обычно, первым отводит глаза. Нет, не потому, что боится меня. Это было бы слишком просто. Он отводит взгляд так, будто я не стою его внимания.

Наши отношения не всегда были такими. Будь они плохими с самого начала, вряд ли мама вышла бы за него замуж. Алан поначалу пытался взять на себя роль отца, но мы, должно быть, были настроены на разную частоту, потому что я не уловил его сигналов. Или скорее проигнорировал их. Потом он пытался говорить со мной как мужчина с мужчиной о школе, ответственности и о чем-то там еще. Я затыкал уши наушниками и не слушал. Думал, что это лишь временный бойфренд мамы, которого она рано или поздно спровадит из дома. Так на кой черт тратить на него время?

Теперь же Алан бросил играть в отчима и заделался тюремщиком. Не знаю, что меня нервирует больше: то, что он притесняет меня, или то, что мама позволяет ему это делать.

Я заглядываю в шкафчик в поисках хлопьев. У мамы новый бзик по поводу здорового питания, поэтому мы едим все органическое с большим количеством клетчатки. Или протеина. Убил бы за сладкие колечки Froot Loops, но приходится довольствоваться диетическими клубничными Power O’s.

Открыв холодильник, чувствую, что на меня пялится Алан. Не люблю, когда он пялится на меня.

Мне вспоминаются слова Девушки с кладбища – слова Джульетты, напоминаю себе, – о том, что мы все скованы рамками одной-единственной фотографии. Сейчас у меня создается именно такое ощущение. Алан видит одну сторону меня, одно мгновение моей жизни, к которому все сведено. И почти все без исключения видят меня таким. Декланом Мерфи, пьяным водителем, разрушителем покоя своей семьи. Все видят один-единственный снимок, навсегда поймавший меня в свои рамки.

Эта мысль настолько тягостна, что на другие чувства уже не остается сил, и я перестаю вздыбливать шерсть на загривке.

– Где мама?

– Прилегла вздремнуть.

Я застываю с пакетом над налитой чашкой молока.

– Днем?

– Днем обычно и дремлют, – язвительно отвечает Алан.

Шерсть на загривке снова встает дыбом, но в памяти еще свежо воспоминание о том, как маму тошнило в ванной. Он об этом хоть знает? Это он должен был позаботиться о ней. И это он должен бы сейчас беспокоиться о ней.

– Не обязательно быть таким козлом, Алан.

– Следи за языком! – тычет он в меня пальцем.

Я зло сую молоко в холодильник и разворачиваюсь, готовый сцепиться с ним. Алан даже не глядит на меня. Он снова уткнулся в блокнот.

Мне хочется перевернуть стол, чтобы все на хрен с него разлетелось. Хочется подскочить к Алану и заорать: «Посмотри на меня! Сейчас же! Посмотри на МЕНЯ!»

У бедра вибрирует мобильный, и я выдергиваю его из кармана. Прижимаю к уху, не глядя на экран. Мне звонит только один человек – Рэв.

– Хей, – говорю я.

– Хей, Мерф.

В голосе звучит сильный акцент, и я не сразу врубаюсь, кто со мной говорит. Болвандес. Никак не могу перестать называть его про себя этим прозвищем, но тут обнаружил, что сам предпочитаю обращение «Мерф», а не выговариваемое с нажимом имя «Деклин». Болвандес никогда не звонил мне. На секунду меня охватывает паника: я должен был сейчас косить! Но потом я вспоминаю, что сегодня воскресенье. Зашкаливающий пульс выравнивается.

И все же зачем он звонит?

– Что случилось?

– Ты сегодня чем-нибудь занят? Может, ты мне поможешь? Ну, точнее, моему соседу.

Я сбит с толку, и мысли крутятся только вокруг покоса по вторникам и четвергам.

– Ты хочешь, чтобы я сегодня покосил?

Болвандес смеется.

– Нет. Моему другу нужна помощь с машиной. Ты ведь сказал, что разбираешься в двигателях?

– Не во всех, – хмурюсь я. – То есть… если модель новая, то ему лучше обратиться в автосервис. В новых машинах стоят компьютеры…

– Она не новая. Он ее реставрирует. Это… – Он умолкает и, наверное, закрывает трубку ладонью, чтобы с кем-то переговорить, но я слышу его слова: – Какая это модель?

На заднем фоне лает собака.

Спустя некоторое время, Болвандес говорит в трубку:

– «Шевроле» 1972 года. Друг считает, что проблема в карбюраторе.

Неопределенно хмыкнув, я набираю в ложку хлопьев. Все всегда считают, что проблема в карбюраторе.

– Ты разбираешься в карбюраторах? – спрашивает Фрэнк.

– Немного.

– Так это… может, поможешь?

Я давно уже не ковырялся в машинах посложнее старой «хонды» Джульетты, но руки так и чешутся заняться чем-то заковыристым.

Бросаю взгляд на Алана. Если уйду из дома без позволения, то он стопудово бросится звонить в полицию, и минут через пятнадцать я уже буду в наручниках.

Алан все еще пялится в блокнот, но слушает каждое сказанное мною слово. Напряжение между нами не ушло, но поослабло. Плохо, что я не могу отпроситься у мамы.

«Прилегла вздремнуть».

Внутри болезненно шевелится страх. Не хочу зацикливаться на этом и не хочу беспокоить маму, если ей нужен отдых. Я прикрываю мобильник ладонью.

– Эй, Алан. Мой начальник на обязательных работах спрашивает, не смогу ли я ему сегодня помочь.

Отчим вскидывает взгляд. Бесконечно долгое мгновение он рассматривает меня с непонятным выражением на лице. Уверен, что он скажет «нет» только из желания лишний раз дернуть меня за цепь. Алан переворачивает страницу в своем блокноте.

– Так помоги. Только вернись домой до обеда.

Я чуть ложку не роняю.

* * *

Фрэнк Меландес живет недалеко от нас, но меня все равно удивляет, насколько его окрестности схожи с моими: то же старое предместье для среднего класса с небольшими дорогами, редкими тротуарами и обнесенными заборами участками. Я почему-то думал, что Меландес живет в трущобах. Словно немой укор вспоминаются слова из письма Джульетты. Я страдаю всеобщим недостатком: сужу людей по одному-единственному снимку из их жизни.

Найти Болвандеса не составляет труда – «шевроле» ярко-оранжевого цвета видно с другого конца квартала. Его владелец, должно быть, целое состояние заплатил за покраску автомобиля, потому как оттенок, похоже, сделан на заказ. Двое мужчин на подъездной дорожке уставились на карбюратор. На асфальте между ними, навострив чуткие уши, растянулась огромная немецкая овчарка. Когда я припарковываюсь, собака подбегает ко мне, повиливая хвостом. Я протягиваю к ней руку и жду, надеясь, что она ее не отхватит.

– Она не злая, – говорит стоящий рядом с Болвандесом мужчина. – Всех радушно встречает.

Собака подтверждает это, подставляя морду под мою ладонь. Почесав ее за ушами, я иду к Болвандесу.

– Привет, Мерф. Это мой сосед Джон Кинг.

Сосед его – седеющий мужчина среднего возраста, одетый в лимонно-зеленую тенниску. Такого легко представить играющим с Аланом в гольф. Хочется сразу возненавидеть его за одно лишь это, но он, тепло улыбнувшись, протягивает мне руку – меня обычно не так встречают.

– Мерф, верно? Фрэнк говорит, что ты эксперт по двигателям.

– Деклан Мерфи. – Я пожимаю его руку. У него крепкое, но не властное рукопожатие. – Какой уж там эксперт. Фрэнк видел только, как я починил газонокосилку.

Улыбка Джона слегка тускнеет, но потом он бросает взгляд на мою машину.

– Ты приложил руку к реставрации этого «чарджера»?

– Я его почти полностью отреставрировал сам.

Он присвистывает. На его лице снова сияющая улыбка.

– Тебе повезло. Я знаю парней, которые убьют за такой автомобиль.

Как и я.

– Это моему отцу повезло, – пожимаю я плечами. – Он откопал кузов и половину запчастей на свалке. Начал ремонтировать его, когда я был еще мелким. Ну а я довел дело до конца. – Морщусь, думая об отсутствии покраски. – Только не покрасил. Пока.

– Копишь на покраску по индивидуальному заказу?

– Вроде того.

Копил, да. Пока Алан не сказал маме, что каждое пенни на моем банковском счете должно быть использовано для оплаты моей юридической защиты. Мне не нравится то, куда нас может завести этот разговор, поэтому я киваю на «шевроле».

– Красотка. Что с ней не так?

Почесав затылок, Джон вздыхает.

– Поставил ей новенький карбюратор Holley, но никак не могу его настроить.

Я наклоняюсь, чтобы взглянуть на карбюратор поближе. На нем ни пятнышка. Готов поспорить, что этот мужик о тачке заботится лучше, чем о жене.

– А в чем проблема?

– С холостым ходом беда, и я хотел погонять на ней, а она какая-то вялая. Две недели пытаюсь разобраться с этим. Сказал Фрэнку, что уже готов сдаться и отогнать ее в автосервис, но у меня такое чувство, будто я отдам свою малышку на поругание.

Мужики посмеиваются. Я уже понимаю, в чем дело, но мне нужно убедиться, что я прав.

– Можно ее завести?

Джон мешкает, прикидывая, хорошая ли это идея – дать мне повернуть ключ в замке зажигания.

– Конечно. Ключи в машине.

Насколько крут внешний вид «шевроле», настолько же крут и салон. Внутри пахнет кожей от сидений. Мотор ревет, когда я завожу машину. Я вслушиваюсь в раздающиеся под капотом звуки. Насчет холостого хода Джон прав. Спустя минуту я чую запах горящего бензина и выключаю двигатель.

Джон выжидающе наблюдает за мной с искрой вызова в глазах.

– Что думаешь?

– Думаю, что карбюратор слишком мощный для этой машины.

Он снова посмеивается, на этот раз несколько натянуто.

– О чем ты?

– Это же Holley 750? Он слишком мощный. Сначала я подумал, что карбюратор «задыхается», но потом прислушался. Думаю, дело пойдет на лад с Holley 650. Я, наверное, смогу настроить твой карбюратор так, чтобы машина чуток порезвее бежала, но…

– Постой-ка. – Улыбка совсем сошла с его губ. – Я его только-только поставил. Его всего лишь надо настроить.

С каждой минутой он все больше и больше напоминает мне Алана.

– Ты хотел услышать мое мнение. Я его высказал.

– Ты говоришь, что я должен купить новый карбюратор? – У него такое лицо, будто я велел ему съесть песка.

– Ну… да. У тебя свечи зажигания заливает бензином. Как я уже сказал, я могу его настроить…

– Нет. Не надо.

Джон выглядит разозленным. Не знаю, на кого он злится – на себя или на меня.

– Завтра покажу машину механику.

Я ощетиниваюсь. Привычное напряжение охватывает плечи, поднимается к шее и стискивает мои челюсти.

Фрэнк тоже наблюдает за нашим разговором уже без улыбки.

– Ничего же нет плохого в том, чтобы узнать еще одно мнение, Мерф?

– Ну да, – делано пожимаю я плечами.

– Папи? Папи? – раздается откуда-то приглушенный детский голосок. – Можно мне встать?

Болвандес достает из кармана радионяню.

– Мне нужно вернуться домой, Джон, – хлопает он друга по плечу. – Зато знаешь, что сказать завтра при звонке в автосервис.

– Да. Конечно. – Похоже, челюсти Джона тоже сдавило. – Спасибо за помощь, парень.

Таким тоном можно было бы сказать: «Спасибо за то, что ничем не помог».

Прежде чем я успеваю ответить, Болвандес машет мне рукой:

– Пойдем, Мерф. Угощу тебя лимонадом.

В его доме странновато. Снаружи кирпичное здание с бежевой облицовкой ничем не отличается от других на этой же улице, но внутри непривычно мало стен и много открытого пространства, очень опрятно и чисто.

– Я только схожу за Марисоль, – говорит Болвандес и оставляет меня в гостиной.

Камин без полки выложен камнями разных оттенков серого. Над ним висят фотографии в серебристых рамках. На большинстве снимков заснята совсем маленькая девочка – младше Марисоль. На одном фото я вижу молодого Болвандеса с обнимающей его за шею красивой женщиной. У них такие лица, что сразу становится ясно: когда они смотрят друг на друга, для них останавливается время.

– Деклан! – восторженно кричит Марисоль и тут же обхватывает мои ноги. – Ты пришел поиграть со мной!

Вот бы ровесницы реагировали так на мое появление!

– Конечно, – отвечаю я. – Мы можем поиграть в лимонадную игру.

– В лимонадную игру? – морщит носик Марисоль.

– Да. Сначала я попью немного лимонада, затем ты, после чего ты победишь.

Ребенок заливается смехом.

– Мне нравится такая игра.

Болвандес наблюдает за нами.

– Ты очень добр к ней.

– Не она вызверилась на меня за потраченные пять сотен баксов на совершенно ненужную железку.

– Вызверилась? – попугайничает Марисоль. – Что значит «вызверилась»?

Лицо ее отца вытягивается, и я расстроенно извиняюсь:

– Прости.

– Не страшно. Присядь.

Марисоль уходит рисовать в гостиную, а мы устраиваемся за кухонным столом с запотевшими стаканами в руках. Болвандес смотрит мне в глаза.

– Ты правда считаешь, что ему нужен новый карбюратор?

Пожав плечами, я делаю глоток лимонада.

– Я в этом уверен.

Болвандес кивает.

– До твоего прихода Джон сказал, что, наверное, совершил ошибку, купив этот карбюратор. Думаю, он надеялся, что ты убедишь его в обратном.

Я удивленно поднимаю брови.

– Так он и сам это понял?

– Наверное, ему трудно в этом признаться самому себе. Джон копается в своей машине все выходные, но он любитель в этом деле. – Болвандес ненадолго замолкает. – Ты правда можешь на слух определить, в чем проблема?

Я провожу пальцем по собравшимся на стакане каплям.

– Это несложно сделать, когда опыт есть. Я давно уже не занимался машинами, но тут проблема с карбюратором очевидна.

– Ты говорил, твой отец был механиком?

– И хорошим, – киваю я. – У него был свой автосервис. Он реставрировал старые модели автомобилей, ставил на них форсированные движки. А я все время вертелся рядом. Перебирать коробку передач, наверное, научился раньше, чем ходить.

Мне не хочется думать об отце, но в памяти непроизвольно всплывают воспоминания. Помню, как я ожесточенно спорил с парнями из автосервиса о корректировке момента зажигания на «импале». Отец тогда так хохотал, просто никак не мог успокоиться. Хотел сказать им, что я прав. Мне было восемь.

– Он научил меня водить, как только я смог дотянуться ногами до педалей. Я не задумываясь загонял машины со двора в автосервис и выгонял их обратно.

Проскальзывают и неприятные воспоминания. Мне приходилось водить машину на гораздо большие расстояния. Я натягивал бейсболку и выпрямлялся на сиденье, желая казаться выше, так как боялся, что меня засекут копы.

Оглядываясь назад, я жалею, что копы нас не поймали. Если бы поймали, то, возможно, Керри все еще была бы с нами.

– Где сейчас твой отец? – спрашивает Болвандес.

В его голосе слышится легкая забота. Я бы увильнул от ответа, потому что воспоминания приносят слишком много боли и заставляют вновь чувствовать себя виноватым, но Болвандес не осуждает меня. Если бы осуждал, то не просил бы помочь его другу. И не подпускал бы к своей дочке. Я чувствую себя в безопасности, а такое чувство я обычно испытываю только рядом с Рэвом.

– В тюрьме, – тихо говорю я, не отрывая взгляда от стакана. – Он напился и разбил машину. Погибла моя сестра.

Болвандес накрывает мою руку своей ладонью.

– Ох, Мерф. Мне очень жаль.

Его прикосновение застигает меня врасплох – оно так непривычно, что мне становится не по себе. Я убираю руку и тру затылок.

– Все хорошо. Это было давно.

– Ты навещаешь его?

Я мотаю головой.

– Мама никогда к нему не ходит, ну и я не хожу.

– Твоя мама вновь вышла замуж, да?

– Да.

– И как ты?

Подняв на него глаза, я кривлю губы в полуулыбке:

– Ты что, стал теперь моим поверенным психотерапевтом?

– Нет, просто пытаюсь тебя понять.

Я отпиваю лимонада.

– Да нечего тут особо понимать.

– Ты усердно работаешь. Меня не подводишь: Ты умный. Таких парней, как ты, не часто встретишь на обязательных работах.

– Я просто не хочу, чтобы меня доставали.

– Не думаю, что дело только в этом. – Болвандес ненадолго замолкает. – У тебя есть проблемы с алкоголем, Мерф?

– Естественно! – фыркаю я и делаю глоток лимонада. – Ты же читал мое дело?

– Читал. Так у тебя есть проблемы с алкоголем?

Я пожимаю плечами, после чего отрицательно качаю головой. Воспоминание о том, как обжигает горло виски, свежо настолько, словно я пил вчера. Я мало что помню о той ночи, но это жжение помню отчетливо.

– Нет.

– А были?

Я снова мотаю головой.

– Это был один день. Один долбаный день. – Второй самый худший день в мой жизни.

– Ты хочешь об этом поговорить?

Такое ощущение, что на меня начинают медленно и верно надвигаться стены. Между лопатками собираются капли пота. Если Болвандес будет напирать, я пулей вынесусь отсюда прямо сквозь стены.

– Нет, не хочу.

– Эй! – Болвандес кладет на мое плечо ладонь и тихонько встряхивает меня. – Расслабься. Я не хотел на тебя давить.

Вздохнув, отпускаю стакан. Я даже не осознавал, как сильно стиснул его.

– Прости.

В кухню вбегает с листом в руках Марисоль.

– Деклан! Я нарисовала тебя!

Она сует рисунок мне в лицо. На нем изображен мужчина в виде палки с каштановыми волосами.

– Очень красиво, – говорю я ей на удивление ровным голосом. – Нарисуешь мне еще что-нибудь?

– Да! – Она тут же убегает.

В кухне снова наступает тишина. Я утыкаюсь взглядом в стакан.

– Могу я тебе кое-что сказать? – спрашивает Болвандес.

Я сглатываю.

– Конечно.

– Один день – это не вся жизнь, Мерф. – Он ждет, когда я посмотрю на него. – Один день – это всего-навсего один день.

Фыркнув, откидываюсь на спинку стула.

– Что ты хочешь этим сказать? Что люди не должны осуждать меня за одну ошибку? Скажи это судье Оророс.

Болвандес опирается руками о стол.

– Нет, парень. Я хочу сказать, что ты сам не должен осуждать себя за нее. – Он о чем-то задумывается. – А тебе назначили психотерапевта?

Я одариваю его красноречивым взглядом. К мозгоправу меня можно было бы притащить только в наручниках.

– Нет.

Болвандес приподнимает брови.

– Что плохого в том, чтобы рядом был человек, с которым можно поговорить?

– Мне не нужен такой человек. Я в порядке.

– Всем нужен такой человек. – Болвандес мнется, прежде чем спросить: – У тебя хоть кто-нибудь есть?

Я снова собираю пальцем выступившие на стакане капли воды. Потом смотрю Болвандесу в глаза.

– Да. Есть.