Введение

Сол Крипке, родившийся в 1940 году, был вундеркиндом. Первую свою статью по семантике в модальной логике он опубликовал в шестнадцатилетнем возрасте, после чего продолжил изучение математики в Гарвардском университете. С той поры многие его работы имеют явный технический и математический уклон. Однако Крипке сумел совместить работы по формальной логике с философскими сочинениями, бывшими при этом понятными и потому оказавшими большое влияние на современную философию. Последнее обстоятельство в конце двадцатого века сыграло решающую роль в реабилитации метафизики и способствовало повышению интереса к философской логике. Крипке являлся профессором Принстонского университета, а до того преподавал в Рокфеллеровском и Корнельском университетах. В настоящее время Сол Крипке работает в центре по работе с выпускниками городского университета Нью-Йорка.

Значение научных работ Крипке следует понимать, учитывая некоторые особенности. К середине двадцатого века в «аналитической» философии доминировала некая комбинация из эмпиризма и логического позитивизма с уклоном в лингвистику, что заметно уже в трудах Людвига Витгенштейна. Для того чтобы оценить значение взглядов Крипке, не обязательно детально вникать в суть этих направлений философской мысли, но ниже все же придется сделать некоторые пояснения. Пока же я хочу коснуться двух важных черт, определяющих современный климат в философии. Первой была отвергнута метафизика как важнейшая область философского знания. Со времен Платона и Аристотеля (или того ранее) философы задавались вопросами о сущностной природе вещей, о принципах их классификации и о том, какие из них являются необходимыми («так должно быть»), а какие — более или менее случайными («может быть и по-другому»). Распространение эмпиризма в восемнадцатом веке подорвало влияние метафизики, ибо утверждение эмпиризма о том, что любое истинное знание является плодом чувственного опыта, оставляло мало места для серьезного философского знания в метафизической форме. В девятнадцатом веке метафизику еще более потеснил позитивизм; позитивисты рассматривали метафизику как промежуточную стадию интеллектуального развития, следующую непосредственно за теологией и предшествующую окончательному — научному и чисто эмпирическому — способу исследования (то есть теоретизированию о мире исключительно на основе эксперимента и наблюдения). Благодаря логическому позитивизму это вытеснение метафизики господствовало в философии более полувека после Первой мировой войны.

Сам логический позитивизм оказался под сильным влиянием течения, названного впоследствии «лингвистическим переворотом» в философии. Грубо и упрощенно говоря, этот переворот можно охарактеризовать как широко распространившееся убеждение в том, что философские проблемы надо решать с помощью лингвистического анализа. Многие такие проблемы, собственно, и возникли изза особенностей использования повседневного естественного языка. Выражения естественного языка могут быть двусмысленными. Два предложения могут иметь внешне одинаковую грамматическую структуру, но обладать различными логическими импликациями. Например, предложения «Билл не умеет плавать» и «Санта-Клауса не существует» очень похожи в грамматическом отношении, но истинное содержание первого предложения заключается в том, что Билл существует, а второго — в том, что СантаКлауса не существует. Вслед за Готлобом Фреге и Бертраном Расселом логические позитивисты придерживаются того взгляда, что замена — по крайней мере в научных и философских целях — естественного языка на искусственный формальный язык позволит устранить многие традиционные проблемы философии. Сам Витгенштейн, хотя он и был (особенно в своих последних работах) далек от позитивизма, тоже считал, что традиционные утверждения метафизики являлись либо результатом грамматической путаницы, либо, в случае их приемлемости, были лишь простыми отражениями грамматических правил.

 

Необходимость и сущность

Основной областью интересов традиционной метафизики являлась модальность. Модальность имеет дело с категориями необходимости (тем, что должно иметь место) и возможности (тем, что может иметь место в одних обстоятельствах и не иметь места в других обстоятельствах). Так, средневековые философы спрашивали: является ли Бог необходимым существом и необходимо ли Бог обладает определенными свойствами, например, благоволением? Должен ли Бог существовать (или Он может и не существовать) и должен ли Бог желать добра (или может ли он желать зла)? Более того, требования и утверждения метафизики (а на самом деле и других отраслей философии) сами по себе считались необходимыми. Так, например, не только истинно то, что две тождественные сущности обладают общими свойствами, но и само это утверждение является также истинным и необходимым. Обесценивание метафизики, происшедшее в двадцатом веке, повлекло за собой соответствующее обесценивание концепции необходимости. Обязательными утверждениями — как стали полагать — являются те, которые известны априори. Утверждение известно априори, если оно высказано на основании одних только рассуждений без ссылки на чувственный опыт — то есть на эксперимент или наблюдение. Многие утверждения логики и математики, например, известны априори. Таким образом, то, что было отличительной категорией метафизики, уподобилось эпистемологической категории, касающейся знания. Более того, априорная познаваемость таких утверждений была объяснена тем, что они являются аналитическими — то есть предложениями, истинными в силу своего значения. Стандартный пример аналитического утверждения — «все лисицы — лисы». Поскольку «лисица» — это самка вида лис, постольку предложение утверждает, что все лисы женского пола являются лисицами, что, несомненно, является логической истиной. Общие принципы мышления подсказывают нам, что необходимость любого необходимого утверждения (например, «сумма внутренних углов евклидового треугольника равна двум прямым углам») является простым следствием возможности познать истинность данного предложения путем чистого размышления. Последнее же возможно, потому что как только было усвоено значение терминов и понятий, то сразу становится видна эквивалентность утверждения логической истине. (Часто при этом Добавляли, что базовые логические истины позволяют дать имплицитные дефиниции ключевых логических терминов — например, понятию «все»).

Работы Крипке сыграли важную роль в реабилитации модальной метафизики. В своих работах по формальной логике Крипке разработал изящную модель семантики для модальности, использовав для этого идею Лейбница о возможном мире — идею о том, каким мир мог бы быть. В простейшем случае: то, что возможно, является истиной в каком-то из возможных миров; то, что необходимо, является истиной во всех возможных мирах. Любое предложение истинно, но случайно, если оно истинно в настоящем мире и ложно в каком-то другом возможном мире (то есть предложение, которое актуально является истинным, потенциально может быть и ложным). В цикле лекций, опубликованных в книге «Присваивание имен и необходимость», Крипке выдвигает философский довод для отказа от нескольких основных догматов антиметафизической и лингвистической по своим склонностям философии двадцатого века. Среди названных неадекватными требований было отождествление необходимости с априорной познаваемостью (и аналитичностью). Крипке утверждал, что существуют необходимые утверждения, которые не известны априори и знание которых приходит апостериори, то есть можно утверждать, что они приобрели статус знания только с помощью того или иного чувственного опыта — например, благодаря наблюдению. И наоборот, существуют такие утверждения, истинность которых мы можем распознать априори, но которые являются случайными, а не необходимыми — то есть они могут оказаться ложными.

Для того чтобы убедить нас в том, что предложение может быть необходимо истинным, но не известным априори, Крипке предлагает нам подумать над предположением Гольдбаха о том, что любое четное число можно представить в виде суммы двух простых чисел. Это предположение никогда не было доказано, но никому пока не удалось привести пример четного числа, которое не было бы суммой двух простых, или представить какое-либо иное доказанное опровержение. Наряду со всеми прочими математическими предложениями предположение Гольдбаха является, если оно истинно, необходимо истинным. Подобным же образом, если оно ложно, необходимым является его отрицание. Итак, либо предположение Гольдбаха необходимо истинно, либо необходимо истинно его отрицание. Но ни то ни другое утверждение не известно нам априори. Возможно, существует доказательство этой гипотезы (или ее опровержение), которое позволит нам знать ее априори, так же как было найдено в конце концов доказательство «последней теоремы» Ферма. Нет, однако, никаких гарантий, что любое истинное математическое утверждение имеет доказательство. Крипке указывает, что первая теорема Геделя о неполноте показывает, что для любого непротиворечивого набора аксиом существует бесчисленное множество арифметических истин, которые не могут быть доказаны внутри этого набора. Это утверждение делает весьма маловероятным, что каждая арифметическая истина может быть доказана, исходя из известных априори аксиом. Если это верно, то бесчисленное множество арифметических утверждений являются необходимыми, но не познаваемыми априори.

Крипке приводит и другие примеры утверждений, которые необходимы, но известны только благодаря мирскому опыту и являются поэтому апостериорными, а не априорными. Крипке использует пример, придуманный логиком Готлобом Фреге, — пример «Утренней Звезды» и «Вечерней Звезды». Древние греки называли Вечерней Звездой (Hesperus) планету, которая первой появлялась на темнеющем вечернем небосклоне. Утренней Звездой (Phosphorus) называли планету, которая последней оставалась видимой на рассветном небе. Греки, не без влияния вавилонян, убедились со временем в том, что это не две планеты, а одна. Так греки узнали правду о том, что «Утренняя Звезда — это Вечерняя Звезда». Это апостериорное, а не априорное знание, для получения которого сначала пришлось ознакомиться с тщательными астрономическими наблюдениями вавилонян, а потом самим немного задуматься на астрономические темы. Однако, утверждает Крипке, так как Вечерняя Звезда есть всего-навсего Утренняя Звезда, то предложение «Утренняя Звезда — это Вечерняя Звезда» просто констатирует факт, что нечто является тождественным самому себе, а следовательно, этот факт является необходимой истиной. Много подобных проблем возникает, когда речь идет о людях, пользующихся псевдонимом. Как правило, это писатели, творящие под пот deplume. Так, предложения «Джордж Элиот — это Мэри Энн Эванс» и «Марк Твен — это Сэмюель Клеменс» не могут быть известны априори, но являются необходимыми, так как в обоих случаях утверждается тождество личности с ней самой.

Крипке признает, что можно предположить, будто сделано открытие, состоящее в том, что Вечерняя Звезда не является Утренней Звездой (и действительно, такая возможность послужила причиной того, что некоторые философы, в том числе Фреге, считали, что тождество Вечерней Звезды и Утренней Звезды является случайным). Но это не то же самое, что представить себе истинный возможный мир, где Вечерняя Звезда — это не Утренняя Звезда. В лучшем случае мы можем представить себе мир, в котором какая-то планета видна на небосклоне в вечерние сумерки, а другая, отличная от первой, планета видна на небосклоне в утренних сумерках. Мы можем назвать эти планеты Вечерней Звездой и Утренней Звездой соответственно, но это не сделает их идентичными планете Утренняя Звезда/Вечерняя Звезда. Таким образом, требование Крипке о необходимости приводит к опровержению (или коренной модификации) идеи Юма о том, что мы вправе сказать, что нечто является возможным, если вообразим себе это нечто.

Другие предложенные Крипке примеры апостериорной необходимости представляются более спорными. Эти примеры касаются строения, природы и происхождения родов вещей и отдельных вещей. Крипке вступает в дискуссию с Тимоти Сприггом, спрашивая (по сути), могла ли королева Елизавета II иметь других (биологических) родителей. Крипке признает, что возможна такая ситуация, когда вдруг обнаружится, что ее родители совсем не те люди, которых мы привыкли считать ее родителями (Георга VI и Элизабет Боуз-Лайон). Таким образом, утверждение, что Елизавета II — дитя Георга VI и Элизабет Боуз-Лайон, является апостериорным и не могло быть известно нам априори. Но, спрашивает Крипке, если Елизавета II действительно дитя Георга VI и Элизабет Боуз-Лайон, то может ли она в какомто другом возможном мире иметь других родителей — например, мистера и миссис Трумэн? Нет, отвечает Крипке, они могут иметь ребенка, сходного по многим признакам с Елизаветой II, но их ребенок не будет именно этой женщиной, Елизаветой II. Человек не может родиться от слияния другого сперматозоида и другой яйцеклетки, отличающихся от тех, от слияния которых этот человек в действительности родился.

В том же ключе Крипке спрашивает о деревянном столе: можно ли именно такой стол сделать из другого куска древесины или даже из замороженной воды Темзы, придав ему вид настоящего деревянного стола? Нам пришлось бы проверить подлинность этих вещей, что доказывает апостериорность подобных утверждений. Но даже если такое удалось бы, то, учитывая, что наш стол сделан из вполне конкретного куска дерева, невозможно, говорит Крипке, чтобы этот стол был сделан из другого куска дерева или изо льда. Можно изготовить очень похожий стол, но он не будет именно этим столом.

Два этих примера демонстрируют принцип, согласно которому материальный объект, состоящий из определенного «куска» материи, не может состоять ни из какого другого «куска» материи. Если этот принцип верен, то мы получаем другой общий источник происхождения утверждений — необходимых, но познаваемых только апостериори. Для того чтобы установить, что Фред является отцом Билла, может потребоваться апостериорное исследование, но если Фред на самом деле отец Билла, то Билл уже не может иметь никакого другого отца.

Затем Крипке переходит к обсуждению теоретических тождеств, субстанциональных свойств веществ и классов вещей. Теоретические тождества — это высказывания, в которых наука утверждает, что нечто есть что-то. Например: свет есть поток фотонов, вода есть Н20, молния есть электрический разряд, золото есть элемент с атомным номером 79.

Начнем с золота и рассмотрим альтернативные возможности. Допустим, что золото определяется в понятиях его внешних наблюдаемых свойств. Итак, мы априори допускаем, что золото — это желтый металл (примеры такого подхода мы находим уже у Канта). Крипке предлагает нам вообразить, что желтизна данного образца является лишь оптическим обманом. Будет ли это означать, что перед нами не золото? Нет, это будет означать лишь то, что неверно думать, будто золото — желтое. Точно так же можно ли значение слова «тигр» передать описанием — «крупное хищное четвероногое животное рыжевато-желтой масти с черными поперечными полосами на теле и с белым брюхом»? Нет; снова можно возразить, что все тигры — трехногие и что только в результате оптического обмана мы видим их по-другому. И в то же время будет ли нечто, соответствующее данному описанию, непременно тигром? Предположим, что мы открыли неизвестную прежде популяцию животных, соответствующих данному выше описанию, но по результатам исследования оказавшихся рептилиями. Будут ли такие животные тиграми? Нет; они не будут тиграми, несмотря на то что по внешним признакам они выглядят как тигры. Вернемся, однако, к золоту. Будет ли некое вещество, имеющее желтую блестящую поверхность, как у золота, золотом? Не обязательно — оно не будет золотом, если строение его атома отличается от строения атома золота. Точно так же рассматривает Крипке и другие теоретические тождества. Природные свойства обсуждаемых родов вещей не определяются их поверхностными или наблюдаемыми качествами. Вещество, имеющее атомный состав, отличный от атомного состава Н20, как бы ни походило на воду по виду, вкусу и т.д., не будет водой — оно будет «водой дураков» (по аналогии с «золотом дураков» — медным колчеданом, который встречается в природе и выглядит, как золото). Хотя свет известен нам по воздействию на наш орган зрения, не это определяет его природу. Мир, населенный слепыми людьми, не был бы от этого лишен света.

Если природа тигров, воды, золота, света и так далее не определяется их поверхностными, видимыми характеристиками, то что же определяет их природу? Крипке объясняет, что по крайней мере в большинстве случаев микроскопические свойства их структуры определяют природу этих естественных вещей. Это следует из подтверждения тождеств — «вода есть Н20», «золото есть элемент с атомным номером 79», «свет есть поток фотонов», — где тождество определяется между известным из повседневного опыта видом той или иной вещи (вода, золото, свет) и характером ее строения на микроскопическом уровне (Н20, элемент с атомным номером 79, поток фотонов).

В таких случаях микроскопическая структура определяет сущность вида. Крипке называет «сущностью» свойство, которое необходимо имеется у данной вещи. Необходимо, что вода — это Н20, поскольку, как мы уже выяснили, вещество, не являющееся Н20, не является водой, как бы оно ни было по виду похоже на воду. Точно так же некое вещество или элемент с атомным номером, отличным от 79, не будут золотом, даже если они выглядят в точности как золото. Такие виды вещей обладают микроструктурной сущностью.

Существуют не только виды вещей, обладающих сущностью, так же как не все сущности являются микроструктурными. Выше уже приводились аргументы Крипке в пользу того, что Елизавета II не могла иметь других родителей, кроме Георга VI и Элизабет Боуз-Лайон. Таким образом, наличие именно этих родителей является сущностным свойством королевы. В этом случае сущностью обладает индивид, и эта сущность определяется его происхождением, а не микроструктурой. Также мы видели, как Крипке утверждает, что определенный стол не может быть произведен из другого куска материи; изготовленный из другого материала стол может быть качественно идентичен исходному столу, но он не будет именно тем столом. Такие объекты, полагает Крипке, как и другие материальные предметы, определяются сущностью материала, из которого они состоят или изготовлены.

Интересно, что хотя Крипке принимает за истинные эти утверждения, устанавливающие тождество, он считает случайными соответствия между ощущениями и состояниями головного мозга — то есть не считает их тождествами. Допустим, например, что ощущение боли связано с таким состоянием мозга, когда повышается частота образования импульсов в С-волокнах. Может ли ощущение боли быть разрядами С-волокон? Нет, отвечает Крипке, потому что возможны разряды в С-волокнах, не вызывающие ощущения боли. Возможно существование миров, где мозг может находиться под воздействием разрядов С-волокон, но индивид при этом не чувствует никакой боли. Таким образом, отношения между болью и разрядами в С-волокнах являются случайными, а следовательно, эти два феномена не являются тождествами. Но почему мы не можем расценивать феномен боли, как, например, феномен света, который существует независимо от того, действует ли он на орган зрения или нет? Ответ Крипке заключается в том, что наша интуиция говорит нам, что в последнем случае поток фотонов все равно является светом. С другой стороны, то, что не является болезненным, то, что не ощущается, как боль, не будет болью. В случае света необходимо отношение с соответствующей микроструктурой (потоком фотонов), в то время как отношение с ощущением, которое свет вызывает, является случайным (зрительные образы, ощущение тепла). В случае боли все обстоит по-другому. Соотношение между болью и ощущением боли является необходимым, а соотношение с соответствующей микроструктурой — случайным.

 

Присваивание имен и соотнесенность

Метафизические взгляды Крипке являются радикальным отходом от ортодоксии, господствовавшей в середине двадцатого века. Хотя эти взгляды до сих пор вызывают множество дебатов, они (в особенности утверждение о том, что такие суждения, как «Вечерняя звезда — это Утренняя Звезда», являются необходимыми) уже давно воспринимаются как очевидные истины. «Вечерняя звезда есть Утренняя Звезда» просто выражает факт как таковой; естественно, здесь присутствует необходимость, так как имеет место неопровержимый факт. Тогда почему надо считать взгляды Крипке революционными?

Главную причину следует искать в философии языка, в частности, в теории референции, использовавшей понятие соотнесенности как нечто само собой разумеющееся, что приводит к отрицанию модального статуса (необходимости или случайности) в утверждениях тождества. Крипке, конечно же, считает, что такая философия языка ошибочна, и большую часть книги «Присваивание имен и необходимость» он посвятил критике и корректированию теории референции как одной из частей философии языка. И если Крипке прав, то глубоко укоренившийся взгляд на значение, присущий большей части философии двадцатого века, следует признать ошибочным.

Не все утверждения тождества, даже в метафизике Крипке, являются необходимыми. Например, фраза «Бенджамин Франклин является изобретателем бифокальных очков» есть истинное, хотя и случайное утверждение. Так происходит потому, что в этой фразе присутствует определяющее описание: «изобретатель бифокальных очков» (к определяющим описаниям того же рода относятся такие выражения, как «первый главный почтмейстер Соединенных Штатов» или «человек, открывший электрическую природу молнии»). Определяющее описание не является подлинным именем. В модальных понятиях выражение «(тот) изобретатель бифокальных очков» обозначает разные сущности в разных возможных мирах. В нашем мире оно обозначает Бенджамина Франклина, тогда как во множестве других миров оно могло бы обозначать другого человека (например, Спинозу, если бы тот был первым, кто сделал бифокальные очки) или не обозначать вообще никого, если бы бифокальные очки не были изобретены или если бы их изобрели одновременно несколько человек. Существование Франклина, однако, возможно в каком-то из других миров. Поэтому мы вправе сказать, что утверждение тождества, содержащее, как в нашем случае, определяющее описание, является случайным, а не необходимым.

Определяющее описание обозначает некоторый объект в силу того, что этот объект уникально соответствует описанию. «F» обозначает «х» только тогда, когда «х» есть «F», причем единственное «F». Как мы уже отмечали, различные объекты могут быть уникальными «F» в разных мирах. Теперь вернемся к именам. Как имена обозначают то, что обозначают? Именно эта проблема является предметом спора Крипке с его предшественниками. К ответу Крипке мы придем по ходу наших рассуждений. Пока же скажем только, что, согласно его взгляду, каким бы образом имена ни получали свое значение, настоящее имя обозначает один и тот же объект во всех возможных мирах, где существует этот объект. То есть в любом мире, в котором существует человек Бенджамин Франклин, имя «Бенджамин Франклин» точно обозначает именно этого человека. Термины, выполняющие эту функцию, то есть обозначающие одну и ту же сущность во всех возможных мирах (если какая-либо сущность обозначена), называются строгими указателями. Так как «Бенджамин Франклин» является строгим указателем, а «изобретатель бифокальных очков» строгим указателем не является, то мы можем видеть, что в некоторых мирах угверждение «Бенджамин Франклин является изобретателем бифокальных очков» может оказаться ложным. С другой стороны, высказывание «Вечерняя Звезда — это Утренняя Звезда» есть высказывание тождества с двумя именами и, на взгляд Крипке, с двумя строгими указателями. Поскольку «Вечерняя Звезда» и «Утренняя Звезда» суть строгие указатели, если обозначают один и тот же объект в любом мире, постольку они обозначают один и тот же объект во всех мирах (если они вообще что-то обозначают). Отсюда высказывание «Вечерняя Звезда есть Утренняя Звезда» либо необходимо истинное, либо необходимо ложное.

Заметим, что мы нигде не предполагаем, что родители могли назвать Франклина Фредом или что никто другой не может носить имя Бенджамин Франклин. Эти гипотезы касаются того, как определенные слова могут по-разному использоваться в других возможных мирах. В данном случае мы обсуждаем другой вопрос: что наши слова (то есть те же самые слова, продолжающие употребляться тем же образом) обозначают, когда мы (в этом мире) рассматриваем неактуальные состояния, в которых могут находиться вещи?

Существует, однако, также альтернативный взгляд на имена, согласно которому сами имена являются замаскированными определяющими описаниями. Представим себе, что это верно, — тогда ложными окажутся утверждения Крипке. Определяющие описания не являются строгими указателями, поэтому и имена тоже ими не являются. Утверждения тождества, содержащие два имени, будут в обычных случаях выражать случайность, а не необходимость, потому что эти высказывания на самом деле содержат два определяющих описания. Рассел придерживался того мнения, что имена в том виде, в каком мы пользуемся ими в обыденном языке («Бенджамин Франклин», «Марк Твен», «Вечерняя Звезда»), не являются подлинными именами («логическими именами собственными»), но являются эквивалентами определяющих описаний. Сходный взгляд можно приписать и Фреге. Фреге не считал обычные имена логическими эквивалентами определяющих описаний; тем не менее он считал, что каждое имя имеет ассоциированный с ним смысл, каковой мы можем принимать за нечто похожее на определяющее описание, и этот смысл фиксирует значение имени. Так, Рассел мог полагать, что «Вечерняя Звезда» означает «планету, которая первой становится видимой на вечернем небосклоне», тогда как Фреге сказал бы, что «Вечерняя Звезда» имеет смысл, который можно передать выражением «планета, которая первой становится видимой на вечернем небосклоне». В обоих случаях «Вечерняя Звезда» обозначает какую-то планету, которая первой появляется на небосклоне в вечерних сумерках.

Крипке выдвинул несколько аргументов против взгляда на имена как на описания. Первый набор аргументов против такого взгляда является по сути своей модальным — то есть эти аргументы относятся к вопросу о том, являются ли определенные предложения предложениями необходимыми или случайными. Для сторонников описательного характера имен «Вечерняя Звезда — это Утренняя Звезда» есть однозначно случайное утверждение, потому что, согласно традиционному взгляду, утверждения, истинность которых проверяется апостериори, являются случайными. Но, как подчеркивает Крипке, в понятиях модальности этот взгляд имеет очень серьезный недостаток. Представим себе, что корректным для описания Моисея является следующее высказывание: «(уникальный) человек, выведший израильтян из египетского рабства». Если это так, то предложение «Моисей — это (уникальный) человек, выведший израильтян из египетского рабства» является (а) необходимым, (б) аналитическим, (в) априорным. Но ясно также, что это предложение не является ни тем, ни другим, ни третьим. Если бы Моисей по-другому распорядился своей судьбой, то мог бы вести безбедную жизнь при дворе египетского фараона; это случайный факт, что он взял на себя бремя вывести израильтян из Египта. Точно так же первыми кандидатами на определяющее описание, эквивалентное имени «Аристотель», могут быть: «последний великий философ античности» или «учитель Александра Великого». Если бы одно или другое было верным описанием, эквивалентным имени «Аристотель», то было бы необходимым, чтобы Аристотель был философом или учителем. Но это неверно, ибо Аристотель мог бы и не избрать карьеру философа или учителя (Аристотель не стал бы изучать философию, если бы его опекун не послал его в Афины или если бы его убили персы, захватившие его дом в Мизии); Аристотель мог бы иметь и более знаменитого ученика в философии (если бы Александр был бы так же хорош в философии, как в командовании армией, и прожил бы немножко дольше, тогда Аристотель мог бы и не оказаться последним великим философом античности).

Модальная критика Крипке описательного подхода зависит в какой-то степени от выбора мнимых описаний, связанных с именами «Аристотель» и «Моисей». Смог бы другой выбор имен спасти сторонников описательного подхода от критики Крипке? Сам Крипке не отрицает, что некоторые описания можно считать необходимыми для данного человека, и в самом деле приверженцы эссенциализма, о котором уже говорилось выше, заявляют, что Крипке полагает, будто существует много необходимых истин об индивидах, и этого может быть достаточно для их отождествления как уникумов. Крипке принимает некоторые положения дескриптивистов, например, что являющиеся предметом спора описания должны быть аналитическими эквивалентами соответствующего определяющего описания. Иначе говоря, определяющее описание придает имени смысл. Если это так, то релевантными следует признать такие описания, чтобы носитель имени был должен или по меньшей мере мог ассоциироваться с этим именем. Поскольку практически все, что мы знаем о Моисее, написано в Библии, постольку любой описательный эквивалент «Моисея» (или ряд описаний) должен содержаться в Библии. Так же понятно, что Крипке выбирает для эквивалентного описания «Аристотеля» те факты, касающиеся Аристотеля, которые известны лучше других.

Мы легко можем убедиться, что этот аспект описательного подхода быстро приводит к недоразумениям. Ибо мы часто и небезуспешно пользуемся каким-то именем, называя человека, который действительно это имя носит, несмотря на то что не обладаем об этом человеке знаниями, которых было бы достаточно, чтобы однозначно его идентифицировать. Для примера Крипке использует имя физика Ричарда Фейнмана. Крипке утверждает, почти наверняка корректно, что многие люди могут пользоваться словом «Фейнман», называя им Фейнмана, несмотря даже на то, что они могут ничего не знать о Фейнмане, кроме того, что он был знаменитым физиком. Ничто не мешает им ссылаться на Фейнмана, а не, скажем, на Марри Гелль-Манна, другого знаменитого физика. (Вообразите себе следующий диалог. А: «Вы можете назвать какого-нибудь знаменитого физика?» Б: «Да, Фейнмана, он — физик». А: «Вы знаете еще что-нибудь о Фейнмане, что-то о его теориях?» Б: «Нет, я знаю только, что он физик». На самом деле Б имел в виду именно Фейнмана, хотя Б может знать также о Гелль-Манне только то, что он тоже физик.)

Такие проблемы возникают потому, что мы можем знать слишком мало фактов, касающихся какого-либо человека, для того, чтобы связать его имя с уникальным описанием. Подобные проблемы будут возникать, когда то, что мы думаем о каком-то человеке, оказывается ложным. Многие из нас думают, что Курт Гедель был первым человеком, доказавшим неполноту арифметики, и если это все, что мы о нем знаем, то именно это должно стать описанием референта слова «Гедель». Крипке предлагает нам вообразить, что на самом деле некий никому не известный венец по фамилии Шмидт, погибший при невыясненных обстоятельствах, был первым, кто доказал неполноту арифметики, а Гедель сумел каким-то способом добыть его рукопись. Теперь давайте зададимся вопросом, к кому относится фамилия «Гедель»? Согласно описательной теории, это имя соотносится с человеком, первым доказавшим неполноту арифметики, и этим человеком был Шмидт.

Итак, многие люди будут иметь в виду совсем не того человека, который при крещении получил от родителей имя «Курт Фридрих Гедель», похитил рукопись Шмидта, сделался знаменитым благодаря ее публикации, стал другом Эйнштейна в Принстонском университете, — все они будут иметь в виду безвестного несчастного Шмидта. Понятно, что это не так. Если бы история с рукописью Шмидта была правдой, то было бы естественным и правильным думать, что люди, которые знают о Геделе только то, что он был первым, кто доказал неполноту арифметики, обладают ложным убеждением относительно логика из Принстона, а не истинным убеждением относительно Шмидта.

Итак, похоже, что мнение об именах как об определяющих описаниях имеет множество серьезных недостатков. Но описательный подход имеет по меньшей мере одно преимущество: если имена суть просто эквиваленты определяющего описания, то мы имеем ясное представление о том, как фиксируются обозначения имен. Но какова альтернатива Крипке такому обозначению имен? Крипке не предлагает детально разработанной теории присваивания имен, но зато рисует более общую картину того, как работают имена. Вот простейший случай. Человеку или предмету имя дают во время церемонии присваивания имени, например, при крещении. Ребенку дали имя «Ихабод». Джейн присутствовала на церемонии крещения, что дает ей возможность использовать это имя, упоминая ребенка. Потом Джейн рассказывает о ребенке Джону, который не присутствовал при крещении. Теперь Джон использует имя «Ихабод» и намерен использовать его впредь, называя так ребенка, о котором рассказала ему Джейн. Итак, применение Джоном имени «Ихабод» не зависит от того, обладает ли он в своем сознании каким-то описанием ребенка, а определяется тем фактом, что он усвоил употребление этого имени от того, кто присутствовал при крещении. Джон моясет передать свое знание имени кому-то еще, кто затем будет столь же целенаправленно его использовать. Так, когда кто-то говорит «Наполеон был императором французов», то для него слово «Наполеон» обозначает именно Наполеона, поскольку существует неразрывная цепочка обозначений, которую можно протянуть к моменту крещения Наполеона его родителями. Эта цепочка является причинноследственной, потому что более позднее употребление этого слова каузально зависит от его более раннего употребления. Поэтому трактующую эти вопросы теорию чаще всего называют «казуальной теорией референций». В случае с «Наполеоном» эта каузальная цепочка приводит нас к самому Наполеону. Цепочка сохранения последовательности соотнесений (референций) не обязательно должна быть такой в каждом случае (похожая цепочка существует и в разговоре между собеседниками — она является причинноследственной, но при этом не связана с называемым объектом). В некоторых случаях описание можно использовать для идентификации некоторых объектов как целевых реципиентов — получателей имени. Известно, например, что планеты существуют и вне Солнечной системы, но это известно по большей части из теоретических рассуждений, а не в результате прямых наблюдений; тем не менее этим планетам могут быть присвоены имена, являющиеся эквивалентами теоретических описаний. В таких случаях существует каузальная связь между названным объектом и процессом его наименования, хотя в других случаях определяющее описание может ввести имя абстрактного объекта (например, «отношение длины окружности к ее диаметру» для л), и тогда каузальная связь с наименованным объектом отсутствует.

Как мы уже видели выше, Крипке распространил свои метафизические взгляды относительно идентичности и сущности на родовые понятия и на множества. Точно так же он расширил свое понимание присваивания имен и референций на понятия, указывающие на соотнесенность с такого рода вещами. Так, понятия «тигр», «вода» и «золото» функционируют как имена, присвоенные не индивидам, а родам объектов или веществам. Эти «общие имена», как и имена индивидов, являются строгими указателями. Во многих случаях их референции фиксированы чем-то похожим на первоначальное наименование образцов: «Золото — это вещество, такое же, как в том образце». В других случаях (теплота, электричество) соотнесенность фиксируется посредством определенных опытов, экспериментально. Родовые понятия (биологический вид, вещество, количество) могут ассоциироваться с определенными характеристическими свойствами, которые обычно используют для идентификации членов рода (например, желтый, блестящий, ковкий металл — для золота). Но эти свойства не позволяют дать аналитическое определение родового понятия, ибо может случиться так, что действительный представитель рода не обладает такими свойствами. В типичных случаях свойства, фиксирующие принадлежность к роду вещей и характеризующие природу или сущность родовой принадлежности, раскрываются в ходе научных исследований.

Взгляд на значение имен в том виде, который предлагается Крипке, не лишен недостатков, и философ признает это. Крипке полагает, что значение имени — это не более чем названный им объект. Если так, то два имени, обозначающие один и тот же предмет, имеют одинаковое значение. В этом случае нет никакой разницы для смысла, какое из этих имен употребляют в предложении, если они оба обозначают одно и то же. Этот принцип замены имен порождает, однако, некоторые проблемы. Джейн считает, что Цицерон был великим римским оратором и, кроме того, был лысым. Не зная, что Цицерона зовут Туллий, Джейн убеждена, что Туллий был философом-стоиком и не был лысым. Итак, истинны оба утверждения: «Джейн считает, что Цицерон был лысым» и «Джейн считает, что Туллий не был лысым». Учитывая, что существует принцип, согласно которому можно заменять одни имена на другие, имеющие то же значение, мы можем сказать, что второе утверждение эквивалентно предложению «Джейн считает, что Цицерон не был лысым». Итак, мы приходим к заключению, что Джейн считает Цицерона лысым и не лысым одновременно. Похоже, что Джейн пришла к неразрешимому противоречию. Но возможен и худший вариант. Джейн активно отрицает, что Туллий был лысым. Этого вполне достаточно, чтобы сказать, что Джейн не считает, что Туллий был лысым. Итак, «Джейн не считает, что Туллий был лысым» есть истинное утверждение, и благодаря принципу замены имен истинным следует признать утверждение «Джейн не считает, что Цицерон был лысым». Мы уже успели согласиться, что убеждение Джейн насчет Цицерона означает «Джейн считает, что Цицерон был лысым» и является истинным. На этот раз мы (а вовсе не Джейн) пришли к противоречию. Критик взглядов Крипке о присваивании имен и, вероятно, защитник описательного взгляда указал бы, что в данном случае виноват принцип замены имен.

Крипке поднимает эту тему в статье «Головоломка убеждений», где стремится защитить принцип замены имен, показывая, что сходная проблема возникает и тогда, когда высказывания об убеждениях анализируются без применения этого принципа. В таком случае можно заключить, что виноват не принцип замены имен; скорее всего существует более общая проблема с высказываниями, касающимися убеждений и их содержания. Я приведу пример Крипке о том, как мы приходим к противоречию, не прибегая к принципу замены имен. Пьер — молодой француз, который с полной убежденностью в своей правоте произносит фразу (a): «Londres est jolie». И вот Пьер приезжает в непрезентабельный район Лондона, чтобы учить английский язык методом погружения. Изучая язык, Пьер узнает, что город, в котором он сейчас живет, называется «Лондон». Опираясь на полученный горький опыт, Пьер утверждает (б): «Лондон неприятен». Но, не зная, что «Londres» и «Лондон» обозначают один и тот же город, он продолжает утверждать (а). Как должны мы, носители английского языка, выразить убеждение Пьера, когда он говорит (а)? Ясно, что мы должны сказать (А): «Пьер убежден, что Лондон приятен», — так как «Лондон приятен» есть точный перевод на английский язык выражения «Londres est jolie». Но учитывая английскую фразу Пьера (б), мы должны сказать (Б): «Пьер убежден, что Лондон неприятен»; вероятно, мы должны также признать и (В): «Пьер на самом деле считает, что Лондон приятен». (Б) и (А) приводят к противоречию Пьера, а (В) и (А) приводят к противоречию нас самих. Итак, в отношении Пьера мы оказались точно в таком же положении, как и в случае с Джейн. Правда, при этом, как нам кажется, мы не прибегли к принципу замены имен.

 

Правила и значение

Работы Крипке, как уже было сказано выше, явились реакцией на совокупность философских образов и пристрастий, ставших частью лингвистического поворота в философии. Главным вдохновителем последнего стал кембриджский философ Людвиг Витгенштейн. Поэтому вызывает удивление тот факт, что Крипке озвучивает и формулирует скептический парадокс и «его скептическое решение», которое он нашел у Витгенштейна в его «Философском исследовании» и которое считает «красной нитью поздних работ Витгенштейна по философии языка и философии математики» («Витгенштейн о правилах и частном языке»,

VII). Согласно Крипке, парадокс — это главное в «аргументе частного языка Витгенштейна», а этот аргумент, по мнению Крипке, можно развернуть в понятиях проблемы «следования правилу». Хотя основные дебаты развернулись вокруг того, прав ли вообще Крипке в своей интерпретации намерений Витгенштейна, и нас здесь будут интересовать рассуждения Крипке как таковые.

Крипке предлагает нам вообразить себе следующий сценарий. Я компетентен в обычной арифметике и меня просят выполнить операцию простого сложения. Мне надо получить сумму, какую я до сих пор никогда не вычислял, и оперировать мне придется с числами большими, чем те, с какими мне приходилось иметь дело в моих прежних вычислениях. Тем не менее предстоящие вычисления не превосходят моих математических способностей. Скажем, например, что меня просят вычислить результат действия «68 + 57». Я, конечно, уверен, что правильным ответом будет «125». Однако некий скептик предлагает следующую возможность. Рассмотрим, говорит он, некую функцию, которую мы назовем «квус» и обозначим символом «(+)»:

х (+) у = х + у, если х,у< 57 = 5 в остальных случаях

Возможно, заявляет скептик, когда я использовал слово «плюс» и символ «+», я не имел в виду знак «плюс» (то есть действие сложения — функция, в результате применения которой получается «125» как правильный ответ), но я имел в виду функцию «квус» (не аддицию, а «кваддицию»), в каковом случае я ошибся, дав ответ «125», — мне следовало ответить «5». Ошибка, подчеркивает Крипке, не является арифметической — это ошибка относительно моих прежних намерений и прежних значений. И нет сомнения в том, что человек действительно может заблуждаться относительно своих прежних намерений, например, при ослаблении памяти или под действием лекарств и т.д.

Несмотря на то что здесь говорится об ошибке, я уверен, конечно, что никакой ошибки не было. Поскольку в данном случае имеет смысл говорить об ошибке и правильности, постольку должен иметь место, как кажется, некий факт, касающийся содержания, в отношении которого я прав, — факт содержания, доказывающий, что это скептическое предложение не только необычно, но и ложно. Например, представим себе, что я много раз уже выполнял это вычисление. Тот факт, что, выполняя действие «68 + 57», я получал ответ «125», показывает, что под «+» я не имел в виду «квус». Однако предложенная ситуация построена на предположении, что я никогда прежде не решал эту арифметическую задачу и что в любом случае найдется какойто пример, в котором используются числа большие, чем те, с какими я сталкивался прежде, и для такого вычисления можно задать квус-подобную функцию, в отношении которой можно сформулировать скептический вопрос. Итак, моего предыдущего поведения, — того, что я говорил и делал в прошлом, — вполне достаточно для того, чтобы исключить многие скептические гипотезы в отношении моих намерений. Но это мое поведение вполне согласуется со многими другими скептическими гипотезами (в действительности — с бесконечным их множеством).

Итак, одно возможное объяснение факта, который определяет, что я имел в виду «плюс», а не «квус», — мое прошлое поведение, — является неадекватным. Причина заключается в том, что мое прошлое поведение ничего не говорит о случаях, отличающихся от тех, с какими я сталкивался прежде. Конечно, можно подумать, будто чтото связывает мое прошлое поведение с моим нынешним ответом и объясняет то и другое. Это «что-то» есть моя склонность или предрасположенность вести себя именно так, а не иначе. Ответы, которые я давал в прошлом, и ответ, который я даю сейчас, суть проявления одной и той же предрасположенности, и именно эта предрасположенность определяет, что я имел в виду «плюс», а не «квус» и что «125» есть правильный ответ. Предрасположенности выглядят достойным ответом на постановку скептической проблемы, потому что предрасположенности могут сыграть свою роль в тех возможных ситуациях, которых еще не было или вообще никогда не будет. Некоторые вазы (например, Портлендская ваза), подвергаясь ударам, проявляют свою хрупкость тем, что разбиваются. Хотя точно такая же хрупкая ваза может быть достаточно хорошо защищена и никогда не проявит своей хрупкости. Но и тогда она все равно остается хрупкой. Или другой пример: эластичность резинового жгута можно определить тем, насколько можно его растянуть под действием сил разной величины. Возможно, что к концам жгута никогда не прикладывали силу в 3,6 ньютона, но его предрасположенность, степень его эластичности предопределяет, что при приложении такой силы он растянется на 4 сантиметра (а не на 5 сантиметров). Подобным же образом моя предрасположенность определяет, что в прошлом я бы ответил «125», если бы меня попросили сказать, сколько будет «68 + 57». Итак, этот факт определяет, что я не имел в виду «квус», когда писал «+», и вообще моя предрасположенность четко говорит о том, что я имел в виду «плюс».

Крипке выдвигает два принципиальных возражения против такого ответа на скептический вызов. Первое заключается в том, что даже если моя предрасположенность выступает за пределы моего актуального поведения, то она все же не бесконечна в той степени, какая требуется для того, чтобы я имел в виду «плюс», а не какую-то «кваддиЦиональную» функцию, которая отклоняется от функции сложения в случае с очень большими числами. Сложение определяет специфический ответ для любой пары чисел, как бы велики они ни были. Но некоторые такие числа настолько велики, что я не мог бы даже мысленно представить их, не говоря уж о том, чтобы попытаться их сложить. Итак, у меня отсутствует предрасположенность получить сумму в результате приложения функции «плюс» при решении задачи на сложение таких больших чисел. Такие случаи показывают, что моя предрасположенность не фиксирована на действии сложения больше, чем на любой другой функции.

Второе возражение Крипке касается того факта, что значение является нормативным отношением, в то время как моя предрасположенность есть отношение каузальное, а не нормативное. То есть другими словами: то, что я имею в виду, фиксирует то, что я должен сказать, но не то, что я говорю, и не то, что я скажу. Но, как мы все знаем, существует большая разница между тем, что мы должны делать, и тем, что мы расположены делать. Если я намерен играть в шахматы и играть в них по правилам, то я должен, делая рокировку, передвигать короля только на две клетки. Если, делая рокировку, я непреднамеренно передвину короля на три клетки в сторону ферзевого фланга, то это покажет, что я не смог выполнить мое намерение. Но что я был расположен делать, когда передвинул короля на три клетки? Похоже, что я был расположен передвинуть короля на три клетки, и причина, побудившая меня это сделать, находилась внутри меня (ничто другое не заставляло мою руку передвигать фигуру на три клетки). Итак, моя предрасположенность, утверждает Крипке, отличается от моего намерения. Я намеревался сделать рокировку по правилам, но был расположен сделать нечто иное. Если мы будем настаивать, что моя предрасположенность выдает мои намерения, то мы должны сделать вывод, что в конце концов я намеревался играть по правилам, отличным от стандартного правила выполнения рокировки. Как бы то ни было, не может одновременно быть истинным, что правило, которое я собирался выполнять, есть то же самое, что и моя предрасположенность, и что я мог ошибиться, не выполнив правило, которому собирался следовать.

Итак, как мы отреагируем на парадокс следования правилам? Крипке различает здесь прямое решение и скептическое решение. Прямое решение имеет целью показать, что в действительности здесь нет никакого парадокса и что автор парадокса сделал ошибку, утверждая, что это парадокс. Решение со ссылкой на предрасположенность является попыткой прямого решения. Если бы оно было верным, то показало бы, что существует окончательный ответ («мои предрасположенности») на вопрос, — что показывает: я следовал скорее правилу «плюс», а не правилу «квус». С другой стороны, скептическое решение не предусматривает попытки избавиться от парадокса, а вместо этого тщится объяснить, почему парадокс не оказывает того негативного воздействия, какого предположительно от него ждут. В этом случае Витгенштейн, по мнению Крипке, как раз и предлагает скептическое решение. Вывод парадокса должен быть принят. Но никакие доводы не могут повлиять на тот факт, что я имел в виду «плюс», а не «квус».

Если ничто не способно отменить сам этот факт, то, несомненно, нет нужды говорить банальные вещи, какие мы обычно говорим: например, что «то-то и то-то означает действие сложения посредством «+». Здесь в игру вступает скептическое решение. Согласно Крипке, Витгенштейн отрицает его правомочность. Витгенштейн был озабочен тем, чтобы опровергнуть концепцию смысла, которая доминировала в его раннем «Логико-философском трактате». Согласно этой концепции, предложения обретают значение, отображая некоторые факты действительности или соответствуя им. Это положение известно как «отобразительная теория значения» и являет собой одну из ипостасей более общей философии значения, согласно которой значение предложения задается условиями, в пределах которых предложение считается истинным. Применяя этот «условно-истинный» подход к рассматриваемому случаю, можно сказать, что значение высказывания «Джонс имеет в виду под «+» действие сложения» должно быть подтверждено неким внешним фактом, который сделал бы его правдивым. Но парадокс следования правилу говорит нам, что такого факта нет. Отсюда получается, что высказывание «Джонс имеет в виду под «+» действие сложения» лишено значения и смысла. Заметим, однако, что парадокс следования правилу приводит к выводу, что утверждения, касающиеся смысла, сами по себе являются бессмысленными только потому, что сочетаются с условно-истинным подходом к смыслу. Если мы откажемся придерживаться такого подхода, то не будет необходимости отрицать бессмысленность утверждений о смысле и значении.

Но если мы отвергнем условно-истинный подход к смыслу и значению, то чем можно его заменить? Ответ заключается в подтверждении и обосновании условий. То есть, другими словами, смысл предложения «Джонс имеет в виду под «+» действие сложения» задан условиями, при которых подтверждение истинности этого высказывания обоснованно. Каковы эти условия? Согласно тому, как понимает Крипке Витгенштейна, это условия, при которых другие члены моего языкового сообщества согласятся с моим подтверждением. Я могу обоснованно подтвердить предложение, если другие члены моего сообщества согласятся с моим подтверждением.

Важно понимать, что Крипке не говорит, что предложение является истинным, только когда мое сообщество говорит, что оно истинно. Это был бы еще один «прямой» ответ на парадокс. Но ранее мы уже рассматривали точку зрения, что вследствие именно моей предрасположенности я понимаю «+» как действие сложения. Ей противостоит взгляд, что то, что обеспечивает истинность моего подтверждения, является одобрение членов моего сообщества. По сути это означает, что решающую роль играет не моя предрасположенность, а предрасположенность моего сообщества. Но указание на предрасположенность сообщества чревато теми же проблемами, что и указание на индивидуальную предрасположенность. Как я не располагаю достаточно убедительной предрасположенностью, когда речь идет о невообразимо больших числах, так же не располагает ею и мое сообщество. Не может мое сообщество сделать что-то правильным, если назовет его правильным. Даже сообщества могут ошибаться — и в этом случае может иметь место несоответствие между правилом, которому намеревается следовать сообщество, и тем, что оно расположено делать. Поэтому ответ сообщества КрипкеВитгенштейна — и это важно — может отличаться от моего ответа, продиктованного предрасположенностью, и так происходит оттого, что предрасположенность сообщества делает мое подтверждение обоснованным, но не делает его истинным. То, что это подтверждение означает, задается сперва, но не потом.

Когда мы говорим, что некто, используя какое-то слово, что-то имеет в виду, нас всегда охватывает искушение увидеть в этом подтверждение чего-то, относящегося к скрытой ментальной жизни говорящего. И когда кто-то говорит слово «желтые», описывая ноготки, то можно предположить, что он говорит это по каким-то внутренним причинам, — выражая свой зрительный опыт, который требует назвать впечатление от этого опыта словом «желтые». Точно так же слово «боль» именует опыт иного рода, и то, что я имею в виду под «болью», дается мне в связи с тем опытом, который я когда-то в юные годы связывал, например, с моей первой зубной болью. Если слова приобретают значение и смысл таким образом, Витгенштейн называет это «частным языком». Витгенштейн рассматривает возможность частного языка как имплицитную, но определяющую часть концепции разума, над которой мы трудимся с семнадцатого века, со времен Рене Декарта. «Аргумент частного языка» Витгенштейна был предназначен для подрыва этой концепции разума, для чего следовало показать, что частный язык невозможен. Согласно Крипке, парадокс следования правилу является главной составляющей аргумента частного языка Витгенштейна. Давайте, например, я попытаюсь определить символ «s», соотнеся его с некоторым внутренним переживанием или ощущением. По сути, я задаю себе правило — правило, согласно которому некое последовательное переживание должно быть названо «s» тогда и только тогда, когда оно похоже на исходный определяющий опыт этого переживания. Кажется, что моего произвольного акта внутреннего определения достаточно для того, чтобы зафиксировать правило как правило, которое я намерен выполнять и таким образом зафиксировать значение «s». Но если парадокс следования правилу верен, то я никоим образом не смогу этого достичь.

Поскольку парадокс и его скептическое решение представлены Крипке как «аргумент Витгенштейна в том виде, в каком он поразил Крипке и в каком стал для него проблемой», постольку трудно точно сказать, какие именно из философских взглядов, приведенных в книге, принадлежат самому Крипке. Скорее всего он действительно считает, что парадокс этот представляет собой крайне интересную философскую проблему. Можно также сделать вывод, что Крипке не считает, что у этого парадокса есть убедительное непротиворечивое решение, — если бы оно было, Крипке не преминул бы об этом упомянуть. И в первую очередь он тогда не нашел бы данный парадокс таким интересным. Можно предположить, что Крипке все же думает, что скептическое решение достойно рассмотрения, даже если мы не можем с уверенностью приписать этот взгляд ему самому. С другой стороны, ясно, что многое из того, о чем сейчас говорилось, уводит нас в направлении весьма отличном от сути работ Крипке по модальности и философии языка. Эта последняя в трактовке Крипке весьма далека от поздних взглядов Витгенштейна. Но это, однако, точка встречи. Мы видели, что отношение Крипке к соотнесенности, к референции является «внешним» отношением: соотнесенность имени, которым я пользуюсь, не определяется только относящимися ко мне фактами, скорее, она определяется рядом внешних факторов — первоначальным присвоением имени и многоступенчатой связью между наименованием и моим текущим использованием имени, — такими фактами, о которых я вообще могу ничего не знать. Парадокс следования правилу подкрепляет подобный вывод относительно значения и смысла вообще. Относящиеся ко мне факты не фиксируют жестко и однозначно значение моих слов и символов, включая «+». Но здесь сходство заканчивается. Более значимо, что каузальная теория имен имплицитно подкрепляет условно-истинное содержание смысла. Значение слов «Марк Твен» — это человек Марк Твен, потому что именно этот человек создает условия истинности для предложений, в которых содержатся слова «Марк Твен». Например, значение предложения «Марк Твен был лоцманом на Миссисипи» задается условиями, при которых это предложение становится истинным, — а именно тем обстоятельством, что этот человек, Марк Твен, действительно был лоцманом на Миссисипи. Но, как мы видели, скептическое решение парадокса следования правилу начисто отвергает идею условной истинности.

 

Заключение

Книга Крипке о парадоксе следования правилу стоит особняком по отношению к его остальным работам. Пусть так, но то, что этот парадокс породил очень оживленную дискуссию, говорит о необычайной плодотворности мышления Крипке. У нас не было возможности рассмотреть работы Крипке по формальной логике ввиду их технической сложности. Тем не менее стоит хотя бы бегло коснуться того, почему они так важны. Какая-то часть формальной логики законно считается отраслью математики, склонной формулировать большинство своих проблем на математическом языке. Другие разделы формальной логики теснее связаны с философией, и их проблемы имеют общее происхождение с проблемами философскими. Иногда философские проблемы оказываются настолько тонкими или сложными, что возможностей философской «прозы» оказывается недостаточно для того, чтобы выразить или решить эти проблемы. Во многих таких случаях легче проблему представить с помощью формальных математических символов, а последовательное применение формальных или математических методов позволяет дать ответ на поставленную таким способом проблему. Собственные работы Крипке являются весомым вкладом в формальную логику подобного рода и представлены исследованиями семантики в модальной логике, а также работами по теории истины. Несмотря на то что формальная логика активно развивалась на протяжении всего двадцатого века, мы видим пока возрастающую, но далеко не полную готовность философов согласиться с важностью формальной логики для решения «обычных» философских проблем. Одновременно происходит дальнейший отход от лингвистического поворота в философии, от взглядов Витгенштейна и так называемых философов «обычного языка», согласно которым повышенного внимания к употреблению терминов, используемых в обыденных контекстах, окажется достаточно для решения философских проблем. Работы Крипке явились важным фактором развития новых направлений в современной философии.

Метафизика сегодня является одной из самых активных отраслей философии. Лингвистический поворот заставил философов отвернуться от нее на несколько десятилетий в середине двадцатого века. Реабилитация метафизики и, в частности, интерес к эссенциализму многим обязаны Крипке. Ключевым моментом такого сдвига стал выдвинутый Крипке коронный аргумент о том, что априорность и необходимость можно разделить. Но эта истина была затемнена философией языка, которая приняла имена за эквиваленты определяющих описаний (или их кластеров). Так решительным шагом в реабилитации метафизики стала реформация теории референций (теории соотнесенности). Многие философы считают эссенциализм непосредственным развитием взглядов Крипке на проблему соотнесенности (референций). Это не совсем верно и даже принижает его заслуги утверждением, что метафизика и теория референций — это две стороны одной медали. Положения Крипке относительно референций допускают эссенциализм, но не требуют его. Реабилитация им метафизики и определение нового направления в философии языка — это два различных, пусть и параллельно сделанных вклада в философию, значение которых трудно переоценить.