Методология

Уоберт Нозик родился в 1938 году в Бруклине, в еврейской семье эмигрантов из России. Философию изучал в Колумбийском университете на кафедре Сиднея Моргенбессера и в Принстонском университете на кафедре Карла Гемпеля и многим обязан этим крупнейшим представителям философии науки. Большая часть его научной жизни прошла в Гарварде. Умер Нозик в январе 2002 года.

Помимо множества статей, Нозик написал семь книг. «Анархия, государство и утопия» (1974) — его главный вклад в этику и политологию; «Философское объяснение» (1981) — очень объемная и весьма неровная работа, помимо прочего, включающая его рассуждения об эпистемологии, философии сознания и этике; «Изучение жизни» (1989) — это сборник написанных в свободном стиле эссе на различные темы, подчас выходящие за привычные рамки философии; «Нормативная теория индивидуального выбора» (1990) — переиздание его докторской диссертации (1963), посвященной теории принятия решений. В «Природе рациональности» (1993) Нозик возвращается к теме, затронутой им в «Изучении жизни», разрабатывает ее более строго. «Загадка Сократа» (1997) — это сборник, где перепечатаны самые важные его статьи и несколько научнопопулярных очерков. Наконец, в 2001 году увидела свет его книга «Инвариантность», где содержится подробный и тщательный анализ релятивизма, объективности, необходимости, сознания и генеалогии этики.

Отличительной чертой большинства философских сочинений Нозика является его несогласие с традиционной аналитической философией англоязычного мира начала и середины двадцатого века. Хотя карьера его началась именно в русле аналитической традиции. Его первые наставники Моргенбессер и Гемпель были убежденными приверженцами аналитической философии, а сам Нозик проявлял большой интерес к философии науки. Потом он занялся изучением способов принятия решений, чему была посвящена его диссертация на соискание степени доктора философии, защищенная в 1963 году. Однако первая опубликованная им книга, хотя и следующая традициям аналитической философии, была посвящена философии политики и морали. После работы по теории принятия решений Нозик обратился к теории свободы воли, но, не справившись с ней, занялся социальными и политическими вопросами, к которым проявлял интерес и до того, решив заняться разработкой проблем свободомыслия, к которым давно испытывал инстинктивное влечение. Это можно считать проявлением политического подхода к философским дискуссиям вообще.

Сущностью такого подхода является замена доказательства объяснением и пониманием как целью философского обсуждения, в надежде, что объяснение ведет к пониманию. Нозик противопоставляет объяснение и понимание, поскольку объяснение «фиксирует нечто в действительности», а понимание «фиксирует это нечто в сфере возможноетей» («Философское объяснение», 12). Проще говоря, противопоставляются два вопроса: «Что служит причиной этого?» и «Почему реализована эта, а не другая возможность?» Важнее, однако, противопоставление целей доказательства и объяснения. Попытки убеждать людей с помощью зубодробительных доказательств Нозик считает принуждением. Правда, он все же касается проблемы принуждения и даже посвящает ее рассмотрению длинную статью (перепечатанную в «Загадке Сократа»); при этом совершенно не очевидно, что привлечение им вопроса о принуждении к философским обсуждениям оказалось удачным. Нозик подчеркивает ненадежность дедуктивных доказательств, которые мгновенно рассыпаются при несостоятельности хотя бы одного предварительного допущения. Надо признать, это действительно так. Иногда для получения важных философских выводов приходится строить сложные дедуктивные доказательства. Обычно такие построения убедительны на каждом этапе рассуждения, но крепость всей конструкции определяется ее слабейшим звеном, включая предположения по умолчанию. Но что из этого следует? Грубо говоря, быть принужденным к чемуто — это значит делать что-то против своей воли под внешним давлением. Мы часто говорим, что доказательства вынуждают нас приходить к неприятным выводам. Но мы не можем быть принуждаемы поступать в соответствии с этими выводами, делая вид или соглашаясь с серьезностью представленных аргументов. Мы способны принять что-то из-за того, что нам как следует промыли мозги, но это будет уже обходной маневр, а не принуждение. Возможно, как предположил Саймон Хэйлвуд, на самом деле Нозик возражает против любой агрессивной попытки запугиванием заставить людей принять какую-либо точку зрения, вместо того чтобы научить их думать самостоятельно. Возможно, отчасти это верно; но кажется, что Нозик избегает этого, весь свой пыл обратив на критику использования дедуктивных доказательств, а не на способы рассмотрения аргументов. Во многих поздних работах Нозика заметен весьма оригинальный подход к процедуре философствования.

Конечно, Нозик и сам нередко прибегает к дедуктивной аргументации, но главная его цель — стимулировать поиск объяснений. Он говорит об этом так: «Мое желание — объяснить, как возможно познание, как возможна свобода воли, как появляются этические истины, как жизнь может обрести смысл» («Философское объяснение», 21). Он настаивает на том, что его цель — истина, но это утверждение выглядит несколько неубедительно, когда он ратует за философский плюрализм и рассуждает о допустимости всего спектра воззрений — поистине это слишком произвольный подход к философствованию. Привел ли он Нозика к релятивизму? Он сам отвечает, что нет, потому что содержание предложенной им «корзины» мнений упорядочено без вмешательства какой-либо внешней силы. Упорядочение происходит путем свободного отбора первостепенных взглядов. Иногда кажется, что Нозик ополчается против рациональности как таковой, говоря, что мы не можем до бесконечности выдвигать и принимать разумные причины, в какой-то произвольный момент мы должны остановить этот процесс. Сам Нозик не признает выбор этого момента произвольным и объясняет его тем, что с определенного момента мы обнаруживаем, что теряем способность мыслить связно, а это означает, что мы теряем способность мыслить вообще, перестав придерживаться некоторых принципов, таких как закон непротиворечивости, например. Так что мы лишь с большой натяжкой можем признать, что целью философа был поиск истины, — и не Нозику обижаться на это, учитывая предельную осторожность трактовки им собственно философских проблем.

Этот подход получает дальнейшее развитие в «Изучении жизни», которое было задумано «еще менее директивным», нежели «Философское объяснение». «Я просил бы читателей не принимать то, что я говорю о разных предметах, как истину в последней инстанции, но лишь как средство, которое может помочь им более глубоко осмыслить некоторые вопросы», — пишет Нозик в предисловии к книге Боррадори «Американский философ». Нозик признает Сократа своим «великим учителем», признает сильное влияние на него восточной, в особенности индийской философии, выделяющей «экспрессивные» качества субъекта. Боррадори отмечает иронию того обстоятельства, что именно Гемпель, аналитик до мозга костей и любимый наставник Нозика, привлек внимание своего ученика к важности объяснения — ключевого понятия в поздних работах Гемпеля. «Природа рациональности» возвращает нас к более строгому подходу при обсуждении вопросов стратегии, призванной управлять нашим рациональным мышлением, и мы скоро вернемся к этому вопросу.

 

Этика

«Анархия, государство и утопия» — пожалуй, самое знаменитое (а кто-то может сказать, самое неудачное) из сочинений Нозика. Позднее он сильно огорчался из-за ситуации, в которую попал благодаря этой книге, справедливо заявляя, что был очень далек от того, чтобы стать просто «политическим философом». Тем не менее вопросы этики и политики занимают значительное место в его (особенно более позднего периода) сочинениях и поэтому требуют внимания. Книга «Анархия, государство и утопия» произвела особенно сильное впечатление на общество, поощряя его сдвиг вправо, к ценностям свободной рыночной экономики, произошедший по обе стороны Атлантики в последней четверти двадцатого века. Двумя основными моментами этики являются деонтология, утверждающая приоритет «правильного», и телеология, утверждающая приоритет «добра». За три года до выхода в свет «Анархии, государства и утопии» деонтология получила огромную подпитку (как и этическая и политическая философия в целом) в книге Роулза «Теория справедливости». В этой книге справедливость опирается на гипотетический договор между людьми, готовыми взаимодействовать в мире, но при этом в ней ничего не говорится об условиях заключения такого договора. Такой подход является деонтологическим, поскольку правильные действия обусловлены существованием договора. Но одновременно он является телеологическим, так как договаривающиеся стороны хотят выработать такие правила, которые максимально улучшат их благополучие, — и поскольку эти люди равно невежественны, постольку они соглашаются с этими правилами, с тем чтобы в результате (опуская некоторые трудности) система была построена так, чтобы благосостояние повысилось не только у отдельных случайных людей, но и у всего народа в целом.

Нозик больше предан деонтологии и целых пятьдесят страниц посвящает критике Роулза. Нозик отвергает любую попытку обосновать социальную систему, исходя из представлений о совершенном государстве (как счастливом воплощении закона больших чисел) или образцовом государстве (как о воплощении воздаяния по заслугам или же законам равенства, ибо такая система теряет устойчивость, как только мы начинаем пользоваться равными возможностями). Главный принцип подхода Нозика — индивидуализм. Философ придерживается атомистического взгляда на индивида: мы все имеем определенные права, а наши обязанности ограничиваются уважением прав других. Сам Нозик («Анархия, государство и утопия» XIV, 9) и его критики говорили, что он не дает убедительного обоснования своей философии морали, хотя можно спросить — какими, собственно, могут быть такие обоснования? Чтото может быть принято просто как данность — в противном случае придется вспомнить о запрете Юма выводить «должное» из «сущего». Нозик обосновывает в какой-то мере свой индивидуализм, настаивая на том, что индивиды, а не общества и прочие социальные образования, отвечают за свои чувства и переживания, — индивиды ответственны за то, как они пользуются своими правами, и за то, что получается в результате. Но права, которыми мы обладаем, суть права свободы, и единственные права, которые мы имеем в отношении других, — это права на невмешательство и на соблюдение договоренностей. Мы не можем (исходя из наших прав) просить других о помощи, как бы ни нуждались в ней, и, в частности, мы не можем подвергаться принудительному налогообложению, чтобы помогать другим (Нозик сравнивает налоги с подневольным трудом, хоть и признает, что имеются отличия). Все это придает его философии весьма раздражающий оттенок, и Нозик признает это. Сначала это его беспокоило, но потом он перестал переживать, придя к выводу, что его предложения выведены рациональным путем и оттого неизбежны. Однако ничто не могло помешать Нозику утверждать, — что он и делал, — что у нас есть .моральный долг заниматься благотворительностью и т.д. (кстати говоря, сам Нозик входил в организацию «Амнистия»). Все дело только в том, что мы не должны действовать так по принуждению.

По Нозику, люди не только что-то переживают, они еще и деятели, которые должны активно проживать свою жизнь. Из этого он выводит, что мы должны отвергнуть саму идею «машины переживаний», с помощью которой простым нажатием кнопки было бы можно пережить любое ощущение и последствия любых действий, какие мы только способны себе представить. Единственная разница фантазий с реальностью заключается в том, что нам ничего не приходится делать ради достижения желаемого результата. Нозик безоговорочно отвергает взгляды ведущих утилитаристов девятнадцатого века, — Милля и особенно Сиджвика, — утверждавших, что единственной настоящей ценностью являются определенные переживания и ощущения. Если перевести эту мысль на современный язык, то можно сказать, что виртуальная реальность должна оставаться именно виртуальной реальностью. Животные в этом смысле занимают промежуточное положение — они способны чувствовать, не являясь рациональными существами. И хоть они не имеют каких-то официальных прав, некоторые вещи в отношении их непозволительны — мы не должны охотиться на них ради своего удовольствия («Анархия, государство и утопия», 37). И даже преступник имеет право на уважительное отношение к себе как к рациональному существу.

Теория справедливости Нозика может быть названа теорией «присвоения права». Лозунг этой теории: «Все, что возникает из справедливой ситуации в результате справедливых действий, само по себе является справедливым» («Анархия, государство и утопия», 51). В связи с этим возникают три темы для обсуждения: справедливость приобретения, справедливость передачи и справедливость ради исправления несправедливости. Справедливость приобретения, как ее понимает Нозик, осложняется его согласием с оговоркой Локка о том, что если мы черпаем справедливость из природного источника (а не получаем ее путем передачи от прежнего владельца), то должны оставить достаточный ее запас для всех остальных (скажем, я не могу захватить единственный колодец в пустыне в свое безраздельное пользование). Большую часть своих рассуждений Нозик посвящает разбору справедливости, полученной в результате передачи, где особенно важными являются возражения против «образцовых» теорий (эгалитаризма и т.д.), и в связи с этим возникает вопрос: действительно ли теория Нозика предлагает большую свободу по сравнению с конкурирующими теориями? Исправление допущенной несправедливости предусматривает соответствующую компенсацию, но при этом возникают значительные трудности в приложении теории к реальной жизни, ибо в прошлом были допущены многие исторические несправедливости, приведшие к неравномерному распределению ресурсов. И наконец, критики заметили, что рассмотрение всех трех тем заставило Нозика размыть границу между деонтологией и телеологией, склонившись на сторону последней.

Действительно, в своих поздних работах Нозик в значительной степени отказывается от позиции, занятой им в «Анархии, государстве и утопии». (К счастью или, наоборот, к сожалению, миссис Тэтчер и мистер Рейган, вероятно, не читали последних сочинений Нозика.) Нозик явно склоняется теперь к промежуточной позиции между деонтологией и телеологией, хотя все еще признает свою «очевидную склонность к деонтологии» («Философское объяснение», 498). Даже в «Анархии, государстве и утопии» есть одно беглое замечание относительно вопроса о том, вправе ли мы нарушать второстепенные ограничения, чтобы избежать «беспредельных нравственных страданий» («Анархия, государство и утопия», 30 и сноска). Поэтому Нозик задается вопросом, каковы могут быть мотивации нравственных поступков. Он считает, что есть что-то «глубоко истинное» во взглядах Платона, согласно которым то, что лучше для нас, является скорее нравственным, чем безнравственным. При этом Нозик добавляет, однако, что мы не всегда можем напрямую связать нравственность с нашими эгоистическими интересами или пониманием счастья. Вместо этого в «Философских объяснениях» выдвигается и пропагандируется идея ценности, отношение к которой может заключаться в одобрении, упорном ее отстаивании, фокусировании на ней и т.д. Этот принцип отношения Нозик назвал «V-ing». Ценно уже то, что к имеющимся ценностям есть определенное отношение, и тот, кто соглашается с этим, сам является ценной личностью. Нозик настаивает на том, что для человека лучше уважать ценности, чем не уважать (по внутренним причинам, а не потому, что «честность — лучшая политика»), даже в том случае, если сам человек не осознает этого. Даже если человек в силу обстоятельств сам не ценит своего отношения к ценностям, они все равно «в силу соответствующих условий будут воодушевлять и побуждать нас» («Философские объяснения», 438).

Затем Нозик обращается к трактовке ценности, заимствуя идею Г.Ф. Мура об органическом единстве, согласно которой целое имеет ценность большую, чем ценности каждой из его частей. Мы можем избежать потенциального порочного круга, ссылаясь на определение, которое Нозик дает в другом контексте, где «нечто является единством... если его отличительные признаки на протяжении какогото времени не являются эквивалентными сумме отличительных признаков частей этого единства в течение того же времени» («Философские объяснения», 100). Органическое единство является плодотворным источником ценности, особенно в эстетике, но Нозик не отождествляет общее и сумму органических частностей, ибо существуют очевидные исключения (ценность часто приписывают простым или единственным в своем роде вещам как таковым). Идею

Нозика часто критиковали за расплывчатость, потому что он не говорит, как совместить два критерия органического единства — предполагаемого единства с разнообразием материала.

В «Философских объяснениях» и менее отчетливо в «Анархии, государстве и утопии» Нозик говорит о том, что мыслит в понятиях толчков и тяги, причем толчки оказывают давление изнутри, а тяга действует извне, так как передается мне от тебя как от искателя ценности, и этическая теория — среди всего прочего — призвана показать, что толчок по крайней мере не уступает по силе тяге («Философские объяснения», 401). Приведенные выше рассуждения относительно мотивации и ценности относятся к сфере толчков, но затем Нозик обращается к тяге, к деонтологии и телеологии, противоположно направленные требования которых представлены интуитивными толчками (побуждениями) к наилучшим действиям для достижения наилучшего результата, — причем в каждом случае применяется стратегия максимизации, объявленная вне закона в «Анархии, государстве и утопии». Однако, в согласии с новым подходом, это не доказательство превосходства какой-либо из сторон, «но объяснение или понимание того, почему (или где) человек склоняется к одной из них, пренебрегая другой» («Философские объяснения», 498). Обсуждение значения всего сказанного для применения в политике мы пока отложим и, прежде чем покинуть область этики, вкратце обратимся к совершенно иному вопросу, которому посвящена последняя глава «Неизменностей».

В этой главе Нозик рассматривает генеалогию и функционирование этики. Как это часто бывает, он апеллирует к эволюции, которая придает этике функцию обеспечения материального сотрудничества, и Нозик рекомендует в качестве «ядерного принципа» этики правило, «делающее обязательным самое широкое добровольное сотрудничество ради взаимного блага» («Неизменности», 259), отрицая всякое взаимодействие, не ведущее к взаимному благу, если только такое взаимодействие не является желательным для всех сторон или не направлено на наказание или на предотвращение нарушения ядерного принципа. И хотя рассуждения Нозика, конечно же, касаются более широкого круга проблем, его часто критиковали за неполное определение ядерного принципа и за отказ от обсуждения вопроса, в каких случаях этические изменения (например, включение новых членов в социальные группы) служат прогрессу или препятствуют ему

 

Политика

Книги «Теория справедливости» и «Анархия, государство и утопия» представляют собой попытку оживления политической философии, которой логический позитивизм и лингвистическая философия пренебрегли, доводя до полного упадка. Цель книги — нащупать средний путь между совершенным отсутствием государства, или анархией, и тем, что Нозик мог бы назвать государством-нянькой, возникающим из анархии благодаря поиску путей улучшения ситуации без морально недопустимых мер и ущемления прав. «Анархия, государство и утопия» писалась в период приверженности Нозика к деонтологии и строгой методологии и выражает суть его тогдашних воззрений, но и здесь не обошлось без некоторых натяжек. Нозик начинает с «естественного состояния» (представление о котором позаимствовано у Гоббса и Локка) и считает, что люди в таком состоянии (когда они объединены в общество, обладают языком и т.д., но не имеют правительства) очень похожи на нас, поскольку обычно — хоть и не всегда — поступают нравственно без всякой на то санкции. Одним из важнейших обоснований следующего шага является доказательство того, что он приведет к улучшению хотя бы в отношении увеличения справедливости, — и этим вводится телеологический элемент, правда, без значительного отступления от деонтологии, — очевидно, что каждый шаг имеет целью улучшение, иначе он не имеет смысла. Серьезный недостаток аргументации Нозика заключается в том, что не всегда ясно, хочет ли он обосновать или объяснить результат усилий. Все дело в некоторой двусмысленности относительно того, могут ли такие шаги порождаться «естественным состоянием» (это приводит философа к необходимости выбирать нравственно оправданные шаги — правда, существует возражение, что точно так же могут совершаться любые другие шаги) или они должны порождаться, что подразумевает объяснение как цель. Последнее предположение кажется более правдоподобным, и, возможно, Нозик думает, что объяснение ситуации не менее важно, чем ее обоснование.

Дальше происходит то, что люди добровольно организуют и оплачивают страховые компании, защищающие своих клиентов от нарушений их прав как другими клиентами, так и посторонними людьми. Когда конкуренция уменьшит число таких страховых компаний до одной на один данный регион, мы будем иметь «ультраминимальное» государство, которое затем становится «минимальным» (или «сторожевым») государством, где люди, не являющиеся клиентами страховой компании, тоже становятся членами сообщества — если потребуется, даже принудительно (при соответствующей компенсации). Государство становится монополией, защищающей людей от ущемления их прав, нарушения договоров и внешней агрессии.

Ясно, что мы оставляем без внимания многие сопутствующие сложности, и часто звучали возражения, — особенно со стороны анархистов, — как практические (касающиеся главным образом происхождения ультраминимального государства), так и принципиальные (касающиеся проблем перехода к минимальному государству и необходимости создания надежных гарантий для осуществления прав). Критика сторонников благотворительности главным образом сводилась к вопросу о том, не слишком ли узка концепция Нозика в отношении прав, ограничивающаяся признанием личной свободы и необходимости соблюдения договоров и игнорирующая право иметь достаточно возможностей для того, чтобы «вести образ жизни», пропагандируемый Нозиком, — хотя уже одного этого достаточно для замены деонтологии телеологией. В особенности это относится к части II, где утверждается, что всякий выход за пределы минимального государства является незаконным по причинам, которые мы обсудили в разделе об этике.

«Анархия, государство и утопия» заканчивается рассуждениями об утопиях. Любая группа сходно мыслящих людей может основать свою собственную утопию, не важно — вольнодумную или авторитарную, при условии, что они не станут враждовать друг с другом. При этом должна существовать ненасильственная система (по сути, минимальное государство в другом обличье), надзирающая за отношениями между разными утопиями и защищающая права их членов — в частности, на свободный выезд в другие, готовые принять их утопии. Хэйлвуд и другие высказали множество возражений как практического, так и принципиального характера: кто будет управлять такой системой и контролировать ее и что произойдет, если система вдруг погибнет, утратив поддержку? Можно ли примирить нейтралитет системы с ее предполагаемой свободой? Как обеспечить право людей быть такими, какие они есть? Должны ли в авторитарных утопиях родители ставить своих детей в известность о существовании свободных утопий где-то рядом? Могут ли эмигранты брать с собой имущество и оставлять неоплаченные долги? Нозик ничего не отвечает на подобные возражения, да и весь этот раздел намного короче других разделов. Конечно, все это не должно отвлекать от исходной идеи ценности, выдвинутой на обсуждение. Хэйлвуд сравнивает предложенную Нозиком систему с «повторением истории Соединенных Штатов, но без некоторых ее неприятных сторон».

Подобно этике, политика тоже подвергается решительному пересмотру в последних работах Нозика, более всего под влиянием концепции символической полезности, которая едва намечена в «Философских объяснениях» (см. стр. 428), но занимает уже важное место в «Изучении жизни» и, отчасти, в «Природе рациональности». Ее присутствие очевидно во фрейдистских толкованиях и в трактовке сентиментальных ценностей, но Нозик придает ей социальную и личностную окраску, подкрепляя символической полезностью новый взгляд на сами ценности и на процесс поиска ценностей. «Большая часть богатства нашей жизни состоит из символических смыслов и способов их выражения, символических смыслов, которые наша культура приписывает вещам или мы сами делаем это», и теория рациональности не должна отворачиваться от них («Природа рациональности», 30). Свободомыслие «Анархии, государства и утопии» страдало «серьезной неадекватностью», поскольку «оно пренебрегло символической важностью официальных формулировок политических вопросов и проблем»; и еще в одном отношении высказанные в «Анархии, государстве и утопии» взгляды «оказались несостоятельными» — а именно, что недостаточно одной лишь частной благотворительности. Нозик предлагал в связи с этим изменить налогообложение, запретить дискриминацию определенных меньшинств («Изучение жизни», 291) и усовершенствовать закон о наследовании («Изучение жизни», 30-32). Однако в «Неизменностях» Нозик умеряет свой энтузиазм, и это еще мягко сказано: «Единственное, что государство должно требовать (принудительно), — это придерживаться уважения к этике», в частности, придерживаться «ядерного принципа» сотрудничества; Нозик называет это «дополнением» к позиции, высказанной им в «Анархии, государстве и утопии», но мы вправе оставить открытым вопрос, не отказывается ли он вовсе от прежних убеждений.

 

Эпистемология

Отношение к «Философским объяснениям» было неоднозначным. Р. Майерс считает эту книгу «величайшим трудом Нозика», в то время как М.Ф. Бернит называет три ее заключительные главы «бессодержательными, нудными и поразительно претенциозными». Но все, включая и Бернита, сходятся в том, что третья глава «Познание и скептицизм» — это лучшая часть книги и весомый вклад в философию, хотя даже сам Нозик признает, что идеи, там содержащиеся, навеяны Фредом Дрецке.

Обычно всегда полагалось, что для того, чтобы познать «р», надо, чтобы «р» было истинным, я должен быть убежден в его существовании, и мое убеждение должно быть в некотором смысле обоснованным. Некоторые считают это обоснование «внутренним», присущим лично мне: я должен иметь для этого основательные причины. Другие считают обоснование «внешним», прилагая его к самому убеждению, которое должно соответствовать данным обстоятельствам и истине (или должно быть выведено методом, который надежно ведет к истине; такой подход называют релиабилизмом). Нозик является сторонником внешних обоснований — экстерналистом (а возможно, и релиабилистом, хотя сам еще не определился в этом вопросе), но не без некоторых интерналистских завихрений. Главная заслуга Нозика — это введение двух базовых идей. Первая заключается в «отслеживании» истины. Для того чтобы знать «р», мое истинное убеждение должно удовлетворять двум условиям, которые мы можем назвать Вариативностью (если бы в норме «р» было ложно, я бы изменил убеждение) и Приверженностью (если «р» является истинным при каких-то других условиях, то я все равно буду убежден в его истинности); мое убеждение должно быть восприимчиво к истине. Первая сложность касается необходимой истины, когда Вариативность становится несущественной (потому что мы не можем представить себе условия, в которых такая истина становилась бы ложной), но в таком случае Приверженность сохраняет свою силу. Я могу знать и быть искренне убежден, что последняя теорема Ферма была доказана, но этого нельзя знать, если я откажусь от своего убеждения, когда кто-то скажет мне (ложно), что доказательство оказалось неверным. Вариативность и Приверженность выражаются высказываниями в условном наклонении. Чтобы показать это наглядно, рассмотрим пример: «Если бы я сошел с тротуара, то наверняка бы погиб». Теперь обсудим несколько сценариев (обычно называемых «возможными мирами»), в которых я действительно схожу с тротуара. Например: «Я сошел с тротуара, и автобус задавил меня насмерть»; «Я сошел с тротуара, и в подъехавшем автобусе взорвалась заложенная террористом бомба»; «Я сошел с тротуара, и какой-то милый орел схватил меня за шиворот и унес в небо». Теперь решим (каким-либо образом), какой из этих примеров ближе других к тому, что произошло в реальном мире, в котором я не сошел с тротуара и автобус благополучно проехал мимо. Можно предположить, что в приведенном примере самым близким к реальности является первый случай, поэтому мы говорим, что это истинно, что если бы я сошел с тротуара, то наверняка бы погиб. Грубо говоря: Вариативность удовлетворяется, если я оставляю свое убеждение относительно «р» в ближайшем из возможных миров, где оно оказывается ложным, — а Приверженность удовлетворяется, если я сохраняю убеждение в ближайшем возможном мире (не считая реального мира), где «р» представляется истинным (отсюда неопределенные «обычно» и «отчасти» в моих высказываниях о Вариативности и Приверженности).

Вторая из упомянутых мной базовых идей выводит нас к тому месту, где комментаторы утверждают, что Нозик «принимает самое убийственное возражение против своих взглядов и принимает его к своей выгоде» или «пытается использовать слабость критики для демонстрации своего интеллектуального превосходства». Речь идет о скептицизме, вечном пугале эпистемологии, и цель Нозика в связи с его новым подходом состоит в том, чтобы не опровергать скептика, но показать, как возможно познание, невзирая на то, что говорит этот скептик. Одна из характерных черт теории Нозика — это отрицание Замыкания (назовем так этот феномен для краткости), то есть того, что если я знаю «р» и если «р» влечет за собой «<у», то, значит, я знаю «<у». НеЗамыкание (отрицание замыкания) кажется несостоятельным (хотя и имеет своих сторонников), но Нозик использует его для ответа скептику на примере «мозга в чане». Допустим, что некие ученые извлекли из черепа мозг, электрическими разрядами очистили его от всей прошлой памяти и т.п. и начали подавать на его входы стимулы, которые обычно поступают в мозг по афферентным нервам, возбуждая, таким образом, в мозгу иллюзии переживаний (а также иллюзию неких действий в ответ на эти переживания). Откуда я могу знать, что я не такой «мозг в чане»? Нозик соглашается со скептиком в том, что я не могу этого знать, но использует отрицание замыкания для того, чтобы утверждать, что я тем не менее могу знать, что нахожусь дома (например) и что если я дома, то не могу одновременно быть также «мозгом в чане». Так происходит потому, что Вариативность требует, что если я знаю «р», то это значит также, что я перестаю верить в «р» в ближайшем возможном мире, где данное утверждение ложно. Но в ближайшем возможном мире, где я не нахожусь дома, например, хожу по магазинам и т.д., мое пребывание в «чане» относится к весьма отдаленному миру Пока все хорошо, но Нозику приходится принимать и весьма неприятные следствия, — например, такое, что я могу знать о некоем соединении и не знать, что именно оно соединяет.

Многие критики, говоря об анализе Нозика, указывали на случаи, выпадающие из поля зрения этого анализа, а некоторые утверждали, что полученные результаты могли быть достигнуты и без введения понятия Не-Замыкания. Тем не менее представление об отслеживании истины пополнило арсенал философской науки и было использовано Нозиком и другими не только для решения проблем, относящихся к познанию. Нозик думал об отслеживании при поиске параллелей между действием и знанием («Философские объяснения», 169-171) и говорил, например, об отслеживании ценности как «наилучшести» («Философские объяснения», 317-326).

 

Идентичность личности

Вторым основным вкладом Нозика в философию (опять-таки не вполне оригинальным, как он и сам признает, но существенно им разработанным) стала новая постановка вопроса об идентичности, относившегося первоначально к области метафизики. Нозика, как большинство из нас, прежде всего интересует идентичность личности.

Интуиция говорит нам, что идентичность должна быть внутренне присуща самому объекту; то есть если «я» идентично «Ь» (например, Утренняя Звезда — Вечерней Звезде), то эта идентичность никак не зависит от существования некоего третьего объекта «с». Но Нозик полагает, что такая зависимость возможна и что идентичность есть нечто внешнее по отношению к объекту.

Обычно в качестве примера приводится «корабль Тезея» Гоббса, но давайте перейдем непосредственно к идентичности личности. Теорию Нозика можно применить к обоим случаям.

В научной фантастике — а теперь все чаще и в научной реальности — с людьми могут происходить забавные вещи. Грубо говоря, головной мозг имеет два полушария, которые можно полностью рассоединить. При этом каждое полушарие возьмет на себя все функции противоположного полушария в том же теле или в телах, куда эти полушария можно было бы пересадить. Таким образом, мы получаем двух человек вместо одного. При телепортации содержание одного мозга с помощью электронных носителей «считывается» и передается другому мозгу, предварительно очищенному от старой информации. Этот второй мозг хранится в дубликате исходного тела. Субъективно сознание одного человека не будет при этом отличаться от сознания его копии. Какой из этих двух дубликатов должен считаться первоначальной личностью? Ответ Нозика заключается в том, что носителем идентичности является ближайший преемник, при условии достаточной близости. Двумя признаками близости являются похожесть и причинно-следственная связь, но и здесь не обходится без проблем. Если «я» телепортируется для того, чтобы получить «6», и переживает эту операцию, то он продолжает оставаться самим собой, а «6» является отдельной личностью. Но если «я» погибает, то «6» становится его ближайшим преемником, поскольку похож на «я», является следствием «я» (и произведением талантливых инженеров) и теперь будет считаться и быть «я», который таким образом выжил. Такая идея близости представляется весьма смутной и расплывчатой. Когда я умираю, но где-то существует моя точная копия, то будет ли она моим продолжением? Предположительно не будет, несмотря на совершенное сходство, даже если добавить сюда наличие причинно-следственной связи (скажем, мое тело распадается на атомы, и они используются для создания копии). А что будет, если копия появится до моей смерти? Тогда возникнет проблема перекрывания, которая, как думает Нозик, исключит существование идентичности вещей, большей, чем их «атомное подобие». Здесь Нозик указывает на реальные трудности определения идентичности, которыми мог бы заняться неврологический эссенциализм (исходящий из того, что объект не в состоянии пережить замену частей) или какаято из форм буддизма. Теория внешнего влияния, согласно которой тождество «а» и «6» может зависеть от существования более близкого преемника «с», делает идентичность случайным отношением, которое Нозик принимает. Он даже допускает, что для кораблей и т.п. проблема идентичности может быть решена, но не для людей, не для личностей, — ибо, заботясь о себе и будущем своих семей, мы не заботимся о решении вопроса, чем мы должны считать сам предмет нашей заботы. Однако Нозик не очень ясно различает два типа заботы. Страх за то, что члены нашей семьи будут испытывать боль, отличается от страха перед болью, которую можем испытать мы, и именно последнее обстоятельство заслуживает серьезного обсуждения.

Все вышесказанное подвергалось массированной критике и оживленно обсуждалось, но гораздо меньше внимания привлекло суждение Нозика о том, что такое личность или самость. Здесь он выдвигает характерную для себя идею, которую сам называет «странной», — идею о самосинтезе. Идея заключается в том, что, говоря «я», я обращаюсь к себе как к кому-то или чему-то (отчасти?), произносящему это самое слово «я». Но я могу синтезировать — сам себя собрать — как нечто, имеющее также различные другие свойства (несмотря на то что мы только что признались, что сами не знаем, что считать объектом нашей заботы). Нозик не замечает здесь замкнутого порочного круга, так же как не видит никаких «особых проблем в том, как А соотносится с самим собой в силу свойств, которыми он сам себя и наделяет» («Философские объяснения», 93).

 

Рациональность

Всю жизнь Нозика занимала проблема Ньюкомба, и он принимался за нее трижды. Сначала он рассмотрел ее в своей диссертации, но отдельную статью посвятил ее решению только в 1969 году; назовем эти попытки попытками А и Б соответственно. Позднее Нозик возвращается к этой проблеме в книге «Природа рациональности». Присвоим этой попытке литеру В.

Проблема заключается в следующем. Некто умеет блестяще предсказывать, что выберут люди в той или иной ситуации, и он предлагает вам два ящика. Один из них прозрачен, в нем лежит тысяча фунтов стерлингов. Другой ящик непрозрачный. Вы можете выбрать либо один ящик с непрозрачными стенками, либо оба ящика вместе. Если этот человек предсказал, что вы возьмете непрозрачный ящик, то он положил туда миллион фунтов стерлингов; если он предсказал, что вы возьмете оба ящика (или сделаете свой выбор случайным, подбросив монету), то он оставил непрозрачный ящик пустым. Вам известно это, как и то, что все или почти все, кто выбрал второй ящик, получали вместе с ним миллион фунтов, а все или почти все, кто выбрал два ящика вместе, получали вместе с ними только тысячу фунтов. Что вы будете делать?

Для начала Нозик намечает два возможных подхода: «доминантный» подход подсказывает нам, что независимо от того, полон или пуст непрозрачный ящик, выбор обоих ящиков будет «доминировать», то есть даст нам больше, чем выбор одного только непрозрачного ящика; подход «ожидаемой полезности» диктует нам максимизацию полезного результата, если все получится, и вероятности того, что все получится. А придерживается подхода «ожидаемой полезности», потому что доминантный подход стоит предпочесть только в том случае, если вероятность исхода не зависит от нашего выбора, — то есть если выбор ящика не влияет на содержание ящика, каким бы оно ни было, — и успех предсказателя показывает, что вероятностно такой выбор не является независимым. Б все же рекомендует доминантный подход, потому что А не видит различия между вероятностной и причинно-следственной независимостью; учтя мой выбор, вы можете сделать вывод о вероятности определенного исхода, но это не означает, что влияние моего выбора носит причинно-следственный характер. В по природе более сложен и, подобно многим комментаторам, считает, что речь идет не о выборе между доминантным подходом и ожидаемой полезностью, но между двумя формами (очевидной и каузальной) ожидаемой полезности. Нозик комбинирует эти подходы — как взвешенные элементы «ценностного решения» — с символической полезностью, хотя такое решение более применимо к проблеме двух заключенных, которая обсуждается в связи с проблемой Ньюкомба. Но обсуждение этой второй проблемы мы опустим.

В «Природе рациональности», которой Нозик озадачился, он начинает обсуждение с принципов (научных, юридических и нравственных), которые считает «инструментами передачи вероятности и полезности» («Природа рациональности», 35), после чего переходит к обсуждению рациональности современных предпочтений (и в первую очередь это предпочтение немедленного мелкого блага большему, но отсроченному благу) и обсуждению нашего отношения к тому, что экономисты называют необратимыми затратами, где снова приобретает значение символическая полезность. Однако Нозик не обсуждает связанные с этим вопросы рациональности эгоизма по сравнению с альтруизмом и уважением к невосполнимым затратам, понесенным другими. Нозик рассматривает моральные принципы как принципы, выполняющие телеологическую функцию, что говорит о пропасти, разделяющей «Природу рациональности» и «Анархию, государство и утопию».

В «Природе рациональности» Нозик снова обращается к эволюции для объяснения нашей интуиции, очевидность которой несомненна; эта тема впоследствии всплывает в его «Неизменностях». Именно здесь он призывает перевернуть с ног на голову «коперниковскую революцию» Канта, который утверждал, что «объекты должны приспосабливать свою форму к нашим о них знаниям, учитывать возможности нашей интуиции» («Природа рациональности», in), в то время как для Нозика «именно разум является зависимой переменной, изменяющейся под воздействием фактов, и эта его зависимость от фактов объясняет корреляцию и соответствие между ними» («Природа рациональности», 112). Критики по этому поводу задают вполне естественный вопрос: как в таком случае мы можем доверять нашему разуму? Мы еще вернемся к этой теме.

 

Разное

Наконец, в «Философских объяснениях» Нозик касается еще трех предметов. Сейчас мы кратко их рассмотрим.

Почему вообще существует нечто, а не ничто? Этот вопрос занимал умы бесчисленных поколений философов — несмотря на то что не вполне понятна сама альтернатива: что есть ничто? Отсутствие материальных объектов? Отсутствие пространства и времени? Отсутствие универсалий и математических фактов? Нозик выдвигает на этот счет две идеи. Первая — «допущение полноты», допущение того, что все возможности реализуются. Это допущение Нозика (его обоснование мы не будем здесь рассматривать) отличается от принципа полноты, выдвинутого Аристотелем и Гоббсом (сделанное Нозиком позднее ограничение этого допущения мы тоже не будем здесь рассматривать). Вторая, типично нозиковская и более важная идея, которую он использовал в нескольких контекстах, — это идея «самоотнесенности». Она заключается в том, что если мы можем найти истинный принцип, утверждающий, что все принципы, содержащие характеристику С, являются истинными, то при условии, что этот принцип тоже содержит характеристику С, мы имеем полное право считать такой принцип истинным. Это утверждение не является доказательством, конечно, поскольку является допущением, но Нозик считает, что если оно является истинным, то способно объяснить истинность, а Нозик в данном случае и ищет не доказательство, а объяснение. Таким образом, Нозик надеется применить объяснение к допущению полноты. В этом деле возникли многочисленные сложности, навлекшие на себя огонь критики, которую мы опустим, но я все же хочу привести одно интересное критическое замечание в адрес принципа достаточной причины. Вкратце оно звучит так: высказывание всякой истины имеет объяснение.

Проблема свободы воли занимала Нозика с тех пор, как он начал писать философские работы, и до того момента, когда он в отчаянии отвернулся от этой темы, обратившись к «Анархии, государству и утопии». Свое решение он предложил в «Философских объяснениях», хотя сам отзывался о нем как о «весьма туманном» («Философские объяснения», 307). Мы здесь просто отметим, что Нозик и там применяет свою идею отслеживания, но на этот раз не истины, а «наилучшести» (наилучшести вообще, не обязательно нравственной) или правоты (в отношении позволенного и навязанного). Связанную с ней идею о воздаянии он первым делом отличает от идеи мести, по его мнению, достойной лишь презрения, так как она не относится к истинным ценностям; хотя, конечно, эта идея нуждается в дальнейшей разработке. Цель воздаяния или кары состоит в том, чтобы связать нарушителя теми ценностями, в которых, как полагает Нозик, «переплетены» телеологические и нетелеологические аспекты наказания («Философские объяснения», 379).

Последняя глава «Философских объяснений» посвящена главным образом смыслу жизни, который готовы обсуждать сегодня очень немногие философы. Рассуждения Нозика на эту тему весьма глубокомысленны и потому не снискали широкой популярности. Начав с утверждения о том, что смысл чему-то может быть придан только чем-то другим, находящимся вне его, Нозик приходит в конце концов к всеохватывающей бесконечности, которую называет еврейским словом «эйн-соф». Осмыслить ее он пытается, обращаясь к понятию самоотнесенности и собственному понятию о «ближайшем преемнике», заимствованному из теории идентичности. После чего Нозик переходит к различению смысла и ценности, весьма затейливо ассоциируя их с романтизмом и классицизмом, и наконец спускается из эмпиреев на землю, чтобы закончить общими рассуждениями о месте философии среди других наук и искусств, не забыв при этом обрушиться на упрощенческие тенденции.

 

Последняя книга Нозика

Именно в своей последней книге Нозик предлагает нам куда более продуманное и развернутое обсуждение некоторых идей, лежащих в основе его нового подхода и в какой-то степени показательных. «Неизменности» — очень серьезное произведение по любому счету, и это понимаешь еще лучше, когда узнаешь, что все семь лет, которые писалась эта книга, философ боролся с раком желудка, заболевание, которое он переносил с поразительной стойкостью. Книга содержит 300 страниц убористого текста и еще сто страниц столь же убористых примечаний, позволяющих свободно погрузиться в технические подробности квантовой механики и математической физики, а также библиографию с постраничными указаниями на источники и сведения, почерпнутые из книг и статей по разнообразным отраслям науки. Все это делает «Неизменности» довольно трудной для чтения и восприятия книгой. Но сам Нозик озабочен не доказательством каких-то вещей, а расширением нашего философского горизонта путем поиска и разработки возможностей, которые он защищает и отстаивает именно как возможности. Мы уже говорили об этих последних главах, но здесь коснемся трех первых глав, посвященных релятивизму, объективности и необходимости.

Глава 1 начинается с вопрошания, является ли истина относительной. Вначале Нозик защищает связную последовательность релятивизма (противостоящую представлению об истине), соглашаясь, что какие бы аргументы ни приводил в свою пользу абсолютист, релятивист всегда может ответить: «Возможно, это истина для вас, но не для меня». И в некоторых случаях это так: есть тривиальные случаи, когда релятивизм является не только связным, но и истинным (например, если идет дождь, то это событие относится только к данному времени и месту). Однако Нозик предлагает две причины для защиты более серьезной и обоснованной версии релятивизма. Во-первых, Нозик рассуждает, является ли истина тем свойством, которое непременно приводит к победе того или иного убеждения (при допущении, что побеждать могут и неистинные убеждения).

Понимание «истинности» может очень отличаться в разных сообществах — для одних это может быть верность фактам, а для других когерентность, например (то есть понимание глубинной связи всех событий). Маловероятно, думает Нозик, что свойства истины могут быть различными в разных культурах, у представителей противоположных полов, социальных классов и т.д., и его цель — создать, насколько это возможно, рамку для обсуждения. Это позволяет автору размышлять о том, что сама истина может быть «локальной» и в каких-то случаях использовать субституты убеждений и представлений, а стало быть, и подменять истину как руководство к действию, направленного на успех и выживание («Неизменности», 67). Во-вторых, Нозик обращается к некоторым аспектам квантовой механики, что затрудняет (во всяком случае, мне) обсуждение проблемы. Позвольте лишь сказать, что Нозик считает всякое различие истинным только в данное время и в данном месте и существенным исключительно для этого времени и места. Вернувшись к началу этой главы, скажу, что, взявшись обсуждать вопрос о том, способен ли релятивизм ограничить сам себя, Нозик оставляет этот вопрос без ответа, не уточняя, вправе ли релятивист отстаивать и представлять как (абсолютную) истину все, что угодно.

Вторая глава гораздо менее противоречива, несмотря на то что она главным образом посвящена рассмотрению понятия инварианта, которому книга и обязана своим весьма загадочным названием. Центральное место в ней занимает толкование объективности, которой Нозик вначале приписывает три основных признака или требования: доступность для разных людей в разное время и т.д.; возможность соглашения между наблюдателями; независимость от наших убеждений, желаний, измерительной техники и т.п. Рассматриваются они поочередно и постепенно и не являются общеобязательными и общедоступными, поэтому

Нозик вводит четвертый главный признак, лежащий в основе первых трех: инвариантность в условиях каких бы то ни было трансформаций (например, скорость света является инвариантной при любых изменениях инерциальной системы отсчета) — но не любых трансформаций, а только «допустимых». Стоит обратиться к науке, если мы хотим узнать, что это за трансформации, и начать с перечня объективных фактов, доведя затем этот перечень объективных фактов и допустимых трансформаций до «осознанного равновесия» (см., в частности, «Инварианты», стр. 79-80). Далее в той же главе эта идея разрабатывается и усложняется, а затем переходит в прикладное обсуждение различных научных методологий — например, взгляда Поппера на научную гипотезу как на воображаемую конструкцию, построенную специально для критики и опровержения, или взгляда Куна на науку как на скачкообразные переходы от одной парадигмы к другой.

В главе 3, посвященной необходимости, мы снова оказываемся на зыбкой почве. Нозик начинает с выражения скептицизма в целом относительно необходимости, хотя стремится не столько к ее отрицанию, сколько к поиску альтернативного подхода, который мог бы стать оправданным. Сначала Нозик спрашивает, откуда мы знаем о метафизической необходимости (собирательный термин, обозначающий все необходимости, касающиеся логики, математики, науки и т.д.), и утверждает, что для нее мы не можем предложить никакой альтернативы. Хотя, возможно, это лишь означает, что мы обладаем слишком бедным воображением: «Отсутствие изобретательности есть мать необходимости» («Инварианты», 136). Здесь Нозик снова прибегает к понятию эволюции. В этой области удалось бы избежать ненужных дебатов, полагает Нозик, если бы мы обладали «способностью непосредственно оценивать как возможность обобщающих высказываний, так и возможность их отрицания» («Инварианты», 122). К сожалению, мы не обладаем такой способностью, а здравый смысл говорит, что такая способность не приносила бы никакой практической пользы нашим предкам, поэтому она и не закрепилась в процессе естественного отбора. Другой пример — это наша явно «интуитивная» уверенность в истинности евклидовой геометрии. Мы не в состоянии столь же «интуитивно» принять истинность современной неевклидовой геометрии, потому что для евклидовой геометрии было полезным казаться самоочевидной для наших предков, в то время как в этом нет и не было бы никакой пользы для более строгой неевклидовой геометрии, ибо ее большая сложность могла бы, например, замедлить процесс вывода умозаключений. Нозик признает, что такая опора на эволюцию является скорее приемлемой, чем истинной, а также что «интуиция едва ли могла стать результатом того, что случайные мутации (при отсутствии механизма отбора) могли произвести из родового наследия наших предков» («Инварианты», 124). Это красноречивый пример того, что Нозик уделяет очень мало внимания тому, как и на каком материале работает естественный отбор. Правда, он признавал, что этот процесс протекал скорее скачкообразно, чем постепенно и поступательно, но едва ли этого достаточно.

Помимо перечисленных выше примеров (наподобие евклидовой геометрии, иллюстрирующей якобы необходимые истины, которые на поверку оказываются отнюдь не таковыми), Нозик ополчается на утверждение Крипке и Патнэма о том, что высказывание «вода — это Н20» является необходимо истинным во всех возможных мирах. Он настаивает на различении между «привнесенными» и «природными» истинами (истину следует считать «привнесенной» в мир, если она является истиной только потому, что она является истиной в каком-то другом мире; в противном случае она является истиной «природной»). Далее Нозик говорит, что утверждение «вода — это Н20» является истинным в других возможных мирах только потому, что оно истинно в нашем мире, и настаивает на том, что истина является необходимой только в том случае, если она является природной истиной в каждом возможном мире. Дело, оказывается, заключается в том, что Крипке, как и Лейбниц, не приводит убедительного обоснования того, что высказывание «вода — это Н20» является истинным во всех возможных мирах.

Плахи не избежали даже такие понятия, как логическая и математическая необходимость. Помимо упоминания таких альтернатив, как интуитивность и паралогичность, и ссылок на квантовую механику, Нозик полагает, что «можно со спокойной совестью игнорировать логические функции как фильтр для мусора, загромождающего наши данные» («Инварианты», 144); правда, при этом не обсуждается вопрос о том, можно ли отказаться от закона непротиворечивости.

 

Заключение

Итак, какое место занимает Нозик в современной философии? Он был взращен в русле аналитической традиции, и его ранние работы строго следовали ей, но затем он сменил цель и принялся искать объяснения для понимания, а не строгие доказательства. В его последних работах можно найти массу поводов для всевозможных философских рассуждений, а также предложения, требующие экспериментальной научной проверки. Первая опубликованная им книга после многих лет работы на кафедрах философии (философу было тогда тридцать шесть лет) посвящена этике и политике и, как он сам не раз с горечью признавался, определила его философскую репутацию. По духу эта книга была деонтологической и оказала большое влияние на практическую политику, но позже Нозик двинулся в сторону телеологии, обратившись, среди прочего, к идее символической пользы. Самое большое влияние на современных философов Нозик оказал в области теории познания и теории идентичности личности, несмотря на то что его работы не были в строгом смысле слова оригинальными. Нозик также представил широкой публике проблему Ньюкомба и даже судил устроенный журналом «Scientific American» конкурс, посвященный этой теме. Он занимался исследованием проблем, вызывавших больший интерес у широкой публики, нежели у философов, — например, почему существует что-то, а не ничто, или в чем смысл жизни, — но работы эти были очень неровными и успеха не имели. Уже на смертном одре он написал наконец самую важную свою книгу, — очень содержательную, но трудную для восприятия и перегруженную техническими деталями, — где описывалась и иллюстрировалась его методология, но пока, насколько можно судить по первым впечатлениям, не оказавшую существенного влияния на современную философию.