В течение нескольких недель после смерти Джозефа Кэмпбелла я вспоминал о нем буквально на каждом шагу. Выходя с толпой пассажиров со станции метро «Times Square» и ощущая энергию этой толпы, я улыбался, вспоминая видение, которое однажды явилось здесь Кэмпбеллу: «Последняя инкарнация Эдипа, продолжающийся роман Чудовища и Красавицы, стоит в этот полдень на углу Пятой авеню и Сорок второй улицы в ожидании, когда загорится зеленый свет».

На предварительном просмотре последнего фильма Джона Хьюстона «Мертвые», снятого по рассказу Джеймса Джойса, я вновь подумал о Кэмпбелле. Одна из его первых серьезных работ была посвящена роману Джойса «Поминки по Финнегану». Кэмпбелл знал: то, что Джойс называл «могилой и постоянством» в человеческих страданиях, на самом деле – главная тема классической мифологии. «Тайная причина всех страданий, – говорил он, – заключается в том, что все мы смертны. Бренность – первейшее условие жизни. Утверждая жизнь, нельзя этого отрицать».

Однажды во время прогулки, когда темой нашей беседы было страдание, он упомянул вместе с Джойсом некоего Айгджугарджука. «Кто такой Айгджугарджук?» – спросил я, с трудом выговаривая это труднопроизносимое имя. «Ох, – ответил Кэмпбелл, – это был шаман из эскимосского племени карибу, обитающего на севере Канады. Тот самый, который сказал посетившим его европейцам, что прийти к истинной мудрости можно только через страдание. Только обездоленность и страдание делают разум восприимчивым ко всему тому, что скрыто от других». «Конечно, – сказал я. – Айгджугарджук».

Джо не обратил внимания на мое невежество. Мы остановились. Его глаза горели, и он сказал: «Вы можете представить себе вечер у костра в обществе Джойса и Айгджугарджука? Господи, как мне хотелось бы оказаться там с ними!»

Кэмпбелл скончался накануне двадцать четвертой годовщины со дня убийства Джона Ф. Кеннеди, трагедии, которую он во время нашей первой встречи, состоявшейся несколькими годами ранее, обсуждал с точки зрения мифологии. Теперь, когда снова всплыли эти грустные воспоминания, я заговорил о размышлениях Кэмпбелла, которыми он делился со своими взрослыми детьми. Например, он описывал торжественные государственные похороны как «иллюстрацию той важной роли, которую ритуал играет в жизни общества», ибо пробуждает воспоминания о мифологических сюжетах, необходимых человеку. «Это было ритуализированное событие величайшей социальной значимости», – писал Кэмпбелл. Публичное убийство президента, «в результате которого все наше общество, живой социальный организм, к которому принадлежали и мы сами, в доли секунды оказался оторванным от привычной жизни, требовало компенсации для восстановления чувства солидарности. В течение четырех дней все граждане огромной страны, участвуя в этом символическом событии, вели себя совершенно одинаково». Ему принадлежат слова: «Это было первое и единственное подобное событие в мирное время, когда я, наблюдая за происходящим, почувствовал себя частью этого народа».

Я вспомнил эти слова и тогда, когда одному моему коллеге пришлось отвечать на вопрос о нашем сотрудничестве с Кэмпбеллом. «Зачем вам нужна мифология?» Задавшая этот вопрос дама придерживалась знакомой современной точки зрения: «все эти греческие боги и прочее» не имеют никакого отношения к сегодняшней жизни людей. Как и большинство людей, она не знала одного: обломки «прочего» выстилают изнутри нашу систему верований. Так черепки разбитой посуды тянутся вдоль места археологических раскопок. Но поскольку мы живые существа, в «прочем» заключена энергия. Ритуалы пробуждают ее. Подумайте о положении судей в нашем обществе, которое Кэмпбелл рассматривал не с социологической, а с мифологической точки зрения. Если бы судья лишь исполнял какую-то роль, он мог бы появляться в суде в сером костюме, а не в черной судейской мантии. Чтобы закон был не просто средством принуждения, власть судьи должна быть ритуализирована, мифологизирована, как и большая часть сегодняшней жизни. По мнению Кэмпбелла, от религии и войны до любви и смерти.

Уже после смерти Кэмпбелла, идя однажды утром на работу, я остановился возле соседнего видеосалона. На выставленном в окне мониторе демонстрировались кадры из фильма Джорджа Лукаса «Звездные войны». Я остановился, вспоминая то время, когда мы вместе с Кэмпбеллом смотрели этот фильм на ранчо Лукаса «Скайуорд» в Калифорнии. Лукас и Кэмпбелл подружились, и режиссер, отдавая должное заслугам ученого, пригласил его посмотреть трилогию «Звездные войны». Кэмпбелл упивался древними мифологическими темами и мотивами, представленными на широком экране с помощью новейших современных технологий. Во время этого визита, в очередной раз бурно реагируя на героизм Люка Скайуокера и на опасности, которым он подвергался, Джо оживлялся, говоря о том, что Лукас «придал совершенно новое и мощное звучание» классической теме героя.

«В чем оно заключается?» – спросил я.

«Еще Гёте сказал об этом в „Фаусте“, но Лукас облек это в форму новой идиомы, а именно: технология не спасет нас. Компьютеры, гаджеты, машины – всего этого недостаточно. Мы должны полагаться на свою интуицию, на то, что дано нам природой».

«Разве мы тем самым не оскорбляем способность человека мыслить? – спросил я. – И разве мы уже стремительно не удаляемся от нее?»

«Дело вовсе не в этом. Герой не отрицает здравого смысла. Напротив, преодолевая негативные проявления, герой символизирует нашу способность контролировать иррационального варвара, сидящего внутри нас».

Кэмпбелл с явным сожалением привел и другие примеры нашей неспособности «признать присутствие в нас самих хищной, блудливой лихорадки», присущей человеческой природе. Теперь он описывал жизнь героя не как акт мужества, а как жизнь, проживаемую ради того, чтобы понять самого себя. «Люк Скайуокер никогда не мыслил более рационально, чем когда обнаружил в себе такие черты характера, которые позволили ему идти навстречу своей судьбе».

Как это ни парадоксально, для Кэмпбелла окончание странствия героя – вовсе не его возвеличивание. «Дело в том, – сказал он в одной из своих лекций, – чтобы не идентифицировать себя ни с чем пережитым. Индийские йоги, стремящиеся к освобождению, идентифицируют себя со Светом и никогда – с возвращением. Но ни один желающий служить другим не позволит себе подобного бегства. Конечной целью поиска не должны быть ни собственное освобождение, ни собственный экстаз, а только мудрость и способность служить другим». По словам Кэмпбелла, одно из многочисленных отличий знаменитости от героя заключается в том, что первый живет исключительно для себя, тогда как второй стремится спасти общество.

Джозеф Кэмпбелл считал, что жизнь – это приключение. «К черту все это», – сказал он, когда университетский наставник посоветовал ему заняться академической наукой. Поставив крест на докторской степени, он занялся чтением. На протяжении всей жизни он читал книги об окружающем нас мире, интересовался буквально всем: антропологией, биологией, философией, искусством, историей, религией. И никогда не переставал напоминать другим, что истинный путь в мир пролегает через печатные страницы. Через несколько дней после его смерти я получил письмо от одной из его бывших студенток, которая сейчас помогает издавать один известный журнал. Узнав о нашей с Кэмпбеллом совместной работе, она захотела рассказать о том, как «этот ураган энергии воздействовал на интеллектуальные способности студентов, которые, затаив дыхание, сидели в аудитории колледжа Сары Лоуренс». Она писала: «Мы слушали как завороженные, но изнемогали от того, сколько нам нужно было прочитать за неделю. В конце концов одна из нас не выдержала и сказала: „Я слушаю три других курса, и все преподаватели требуют, чтобы мы читали. Разве я могу все это осилить за неделю?“ Кэмпбелл рассмеялся и ответил: „Я поражен тем, что вы попытались это сделать. В вашем распоряжении вся жизнь“». Завершала письмо такая фраза: «Я все еще читаю – передо мной пример его жизни и работы».

Его влияние можно было ощутить и на панихиде по нему, устроенной в Нью-Йорке в Музее естественной истории. Когда он впервые появился здесь ребенком, тотемные столбы и маски буквально ошеломили его. Кто их создал? Что они означают? Он начал читать все, что мог найти, об индейцах, о их мифах и легендах. К десяти годам он уже был погружен в занятия, сделавшие его одним из выдающихся знатоков мифологии в мире и одним из самых замечательных педагогов нашего времени. О нем говорили: «Он способен вдохнуть жизнь в скелеты фольклора и антропологии». Сегодня, на вечере памяти в музее, где три четверти века тому назад впервые заявило о себе его воображение, люди собрались, чтобы почтить его память. Выступал Микки Харт, барабанщик рок-группы «Grateful Dead», с которым Кэмпбелла связывало увлечение ударными инструментами. Роберт Блай играл на цимбалах и читал стихи, посвященные Кэмпбеллу. Выступали его бывшие студенты и друзья, которые появились у него после того, как уйдя на пенсию, он вместе со своей женой, балериной Джин Эрдман, поселился на Гавайях. На вечере были представители ведущих издательства Нью-Йорка. Одним словом, в музей пришли писатели и студенты, стар и млад – все те, для кого Кэмпбелл стал первопроходцем.

И журналисты. Я познакомился с ним восемь лет тому назад, когда по собственной инициативе пытался вдохнуть в телевидение живое дыхание нашего времени. Мы сняли на пленку две программы в музее, и его участие в их создании было столь убедительным и произвело такое впечатление, что более четырнадцати тысяч человек обратились с просьбой о стенограммах бесед. Тогда я поклялся, что снова встречусь с ним, на этот раз – для более системного и тщательного постижения его идей. Он написал и отредактировал около двадцати книг, но я воспринимал его как учителя, прекрасно знающего мир и великолепно владеющего языком, и хотел, чтобы и другие тоже воспринимали его как учителя. В результате желание поделиться этим сокровищем в образе человека и подтолкнуло меня к созданию сериала PBS и этой книги.

Говорят, что журналисту повезло: у него есть возможность пополнять свои знания на людях. Да, мы счастливцы: мы проводим время, постоянно повышая уровень своего образования. За последнее время я ни от кого не узнал столько, сколько узнал от Кэмпбелла, а когда я сказал ему, что ответственность за то, что бы со мной ни произошло, лежит на нем, ибо я его ученик, он рассмеялся и процитировал: «Везет тому, кто верит в везение, и не везет тому, кто не верит».

Как все великие учителя, он учил на своем примере. Он никогда никого не уговаривал (разве что Джин, когда просил ее стать его женой). Он говорил мне, что священники совершают ошибку, «когда стараются уговорить людей верить. Лучше бы они своим примером доказывали значение веры». Как он демонстрировал радость жизни и познания! Мэтью Арнолд считал, что высшая критика заключается в «овладении лучшими знаниями и мыслями, существующими в мире, и в создании на их основе истинных свежих идей». Именно это Кэмпбелл и делал. Было невозможно слушать и слышать его без того, чтобы в твоем собственном сознании не ощущалось биение новой жизни, без пробуждения твоего собственного воображения.

Он был согласен с тем, что «главная идея» его работы заключалась в том, чтобы найти «то общее, что присуще всем мифам мира и указывает на постоянную потребность человеческой психики в сосредоточенности на глубоких принципах».

«Вы говорите о поиске смысла жизни?» – спросил я.

«Нет, нет, нет, – ответил он. – Я говорю об опыте быть живым».

Я сказал, что мифология – это внутренняя маршрутная карта опыта, созданная людьми, которые путешествовали по ней. Я подозревал, что его не устроит это прозаическое журналистское определение. Для него мифология была «песней Вселенной», «музыкой сфер», музыкой, под которую мы танцуем даже тогда, когда не можем распознать мелодию. Мы улавливаем ее повторы, «когда с холодным безразличием слушаем неразборчивое бормотание какого-нибудь конголезского знахаря, или с восторгом читаем переводы сонетов Лао-цзы, или пытаемся разобраться в аргументации Фомы Аквинского, или внезапно ухватываем ускользающий от нас смысл диковинной эскимосской сказки».

Он представлял себе, что этот огромный, неблагозвучный хор возник тогда, когда наши далекие предки рассказывали самим себе истории о животных, убитых ими для пропитания, и о сверхъестественном мире, в который эти животные, похоже, уходят после смерти. «Где-то там», за пределами видимого существования, обитал некий «хозяин зверей», от которого зависели и жизнь, и смерть людей: если он не посылал животных обратно, чтобы их снова приносили в жертву, охотники и их близкие голодали. Эти древние общества знали, что «смысл жизни в том, чтобы убивать и есть; и это – великая тайна, с которой приходится иметь дело мифам». Охота стала ритуальным жертвоприношением, и охотники в свою очередь совершали акт примирения с отлетевшими душами животных в надежде уговорить их вернуться, чтобы снова быть принесенными в жертву. Животные воспринимались как посланцы другого мира, и Кэмпбелл предположил, что между охотником и животными, на которых он охотился, возникло «магическое, удивительное согласие», словно они были заперты в каком-то «мистическом, неподвластном времени» круговороте смерти, погребения и воскресения. Искусство первобытных людей – рисунки на стенах пещер – и устная литература дали импульс тому, что мы теперь называем религией.

По мере того как первобытные люди переходили от охоты к земледелию, истории, которые они рассказывали, чтобы объяснить тайны жизни, тоже изменялись. Теперь зерно стало магическим символом бесконечного цикла. Растение умирало, его хоронили, а его зерно рождалось вновь. Кэмпбелла восхищало, что этот символ был подхвачен всеми мировыми религиями как апокалипсис вечной правды, суть которой – от смерти происходит жизнь, или, как говорил он сам, «от жертвы – блаженство».

«Иисус был себе на уме, – говорил он. – Какую поразительную реальность он увидел в горчичном зерне!» Он нередко цитировал слова Иисуса из Евангелия от Иоанна: «Истинно, истинно говорю вам, до тех пор, пока пшеничное зерно не упадет в землю и не умрет, оно бесплодно; но если оно умрет, оно принесет много плодов». И далее – Коран: «Вы думаете, что войдете в Сады Блаженства без тех испытаний, которые выпали на долю тех, кто умер раньше вас?» Он «странствовал» по этой духовной литературе, даже перевел с санскрита индусские рукописи и продолжал собирать более поздние мифы, которыми он дополнял мудрость древних. Особенно ему нравилась история об одной несчастной женщине, которая пришла к индийскому святому и гуру Рамакришне со словами: «О Мастер, во мне нет любви к Богу». Он спросил ее: «Значит ли это, что ты никого не любишь?» Она ответила: «Я люблю своего маленького племянника». И Рамакришна сказал ей: «Твоя любовь к этому ребенку и есть твоя любовь к Богу и служение Ему».

«Это и есть, – сказал Кэмпбелл, – главное послание религии: ты любишь одно из Божьих созданий…»

Будучи верующим человеком, он нашел в религиозной литературе принципы, общие для человеческой души. Но эти принципы должны быть освобождены от племенных ограничений, иначе мировые религии превратятся – как уже случилось на Ближнем Востоке и в Северной Ирландии – в источники пренебрежительного отношения и агрессии. Многочисленные изображения Бога Кэмпбелл называл «масками вечности», которые и скрывают, и обнажают «Лицо Славы». Он хотел понять, почему в разных культурах Бог носит такие разные маски и как получилось, что в столь отличных друг от друга традициях существуют сравнимые мифы: о сотворении мира, о непорочном зачатии, о инкарнациях, о смерти и воскресении, о Втором пришествии и о Судном дне. Ему нравилась фраза из индуистского священного писания: «Истина одна; мудрецы называют ее разными именами». Все наши имена и маски силурианцев, говорил он, означают одну и ту же реальность, которая по определению выходит за рамки языка и искусства. Миф тоже маска Бога, метафора того, что лежит за пределами видимого мира. Однако, говорил он, мистические традиции – это нечто иное: призывая нас к более глубокому осмыслению самого бытия, они говорят об одном и том же. По мнению Кэмпбелла, быть невнимательным, не осознавать происходящее, пребывать в полусонном состоянии – непростительный грех.

Я никогда не встречал никого, кто был бы лучшим рассказчиком, чем он. Слушая его рассказы о первобытных обществах, я мысленно переносился то на бескрайние равнины под небесным сводом, то в густой лес под полог могучих деревьев и начинал понимать, как голоса богов слышатся в завываниях ветра и раскатах грома, а дух Бога изливается в каждом горном потоке, и вся земля превращается в некое святое место – в царство мифического воображения. И тогда я спрашивал: что может питать наше воображение сегодня, когда модемы, лишив Землю ее тайны, произвели, по словам Сола Беллоу, «генеральную уборку»? Голливуд и телевизионные сериалы?

Кэмпбелл не был пессимистом. Он верил в существование некоей «точки мудрости, лежащей за пределами конфликтов иллюзии и правды, благодаря которой все снова встанет на место». Найти эту точку – вот «важнейший вопрос нашего времени». В последние годы жизни он стремился к новому синтезу науки и духа. «Похоже, что переход от геоцентрического взгляда на мир к гелиоцентрическому, – писал он после высадки астронавтов на Луне, – убрал человека из центра, а центр казался таким важным. Однако духовный центр там, где прозрение. Стоишь на вершине и видишь горизонт. Стоя на Луне, ты видишь, как вращается Земля, даже если при этом ты сидишь в своей гостиной, а перед тобой – экран телевизора». Результат – беспрецедентное расширение горизонта, которое в наше время может служить точно так же, как мифология служила нашим предкам, для восприятия «нас самих и Вселенной как чуда, одновременно и ужасного, и восхитительного». Кэмпбелл утверждал, что не наука умаляет роль человека и разлучает его со Всевышним. Напротив, последние научные открытия «восстанавливают нашу связь с первобытными людьми, потому что дают нам возможность понять, что мы уши Вселенной, ее глаза, ее мышление и ее речь или, выражаясь теологическими терминами, уши Бога, глаза Бога, мышление Бога и Слово Божье». Во время нашей последней встречи я спросил его, продолжает ли он верить в то, о чем писал когда-то, а именно в то, что «сегодня мы участвуем в одном из самых значительных достижений человеческого духа на пути к познанию не только окружающей нас природы, но и нашей собственной тайны».

Немного подумав, он сказал: «Самое значительное».

Узнав о его смерти, я на какое-то время погрузился в полученную от него копию книги «Тысячеликий герой». Я думал о том времени, когда впервые открыл для себя мир мифического героя. Я забрел в маленькую библиотеку в моем родном городе и, перебирая книги на стеллажах, случайно вытащил книгу, открывшую мне мир чудес: Прометей, принесший людям огонь, похищенный им у богов; Ясон, победивший дракона и завладевший золотым руном; рыцари Круглого стола, которые поклялись отыскать чашу Святого Грааля. Но только познакомившись с Джозефом Кэмпбеллом, я понял, что вестерны, которые я смотрел на воскресных утренних сеансах, теснейшим образом связаны с этими древними легендами. И что истории, которые мы изучали в воскресной школе, соотносились с историями из других культур, в которых говорилось об исканиях человеческого духа, о стремлении смертных познать реальность Бога. Кэмпбелл помог мне увидеть связи, понять, как «складывается этот пазл», и не только не бояться того, что он называл «великим мультикультурным будущим», но и приветствовать его.

Разумеется, его критиковали за чрезмерное внимание к психологической интерпретации мифа, за якобы низведение современной роли мифа до идеологической или терапевтической функции. Не будучи специалистом, я не могу участвовать в подобных дебатах и предоставляю это право другим. Похоже, критика никогда не волновала его. Он продолжал учить, помогая другим по-новому взглянуть на известные вещи.

Помимо всего прочего, он учил нас собственным примером. Говоря о том, что мифы – это ключи к разгадке нашего глубочайшего духовного потенциала, мифы могут привести нас к благодати, просветлению и даже к восторгу, он говорил как человек, побывавший в тех местах, куда он приглашал нас.

Что привлекло меня к нему?

Мудрость. Да. Он был мудрым.

И возможность учиться. Он, как немногие, знал «широкую панораму нашего прошлого». Но не только это.

Любая история – это способ рассказать ее. Он был человеком с тысячью историй. Вот одна из его самых любимых. В Японии, на международной конференции по вопросам религии, Кэмпбелл услышал, как другой американский делегат, социальный философ из Нью-Йорка, сказал синтоистскому священнику: «Мы побывали во многих ваших обителях и присутствовали на многих церемониях. Но я не понимаю вашей идеологии. Я не понимаю вашей теологии». Японец задумался, а потом медленно покачал головой. «Я думаю, у нас нет никакой идеологии, – ответил он. – У нас нет идеологии. Мы танцуем».

То же самое делал и Джозеф Кэмпбелл – он танцевал под музыку сфер.