Жил-был один мельник, и была у него дочь-красавица. Когда она выросла, отец задумал ее пристроить и выдать повыгоднее замуж. И решил он так: «Пусть только явится подходящий жених и посватается, я тотчас отдам ее за него».
В скором времени явился жених. Все говорило о том, что человек он очень зажиточный, и у мельника не было причин ему отказывать, так что он пообещал, что выдаст за него дочь.
А вот девице он не так понравился, как должен бы нравиться невесте жених, и надежным он ей тоже не казался. Только, бывало, на него глянет или подумает о нем, и сразу чувствует в душе какой-то страх.
Вот как-то говорит он ей:
– Ты же моя невеста, а сама даже в гостях у меня ни разу не побывала.
Отвечает ему девица:
– Я ведь не знаю даже, где находится ваш дом.
Тогда жених говорит:
– Дом мой там, в дремучем лесу.
Девица принялась отнекиваться, мол, ей нипочем не найти туда дороги. А жених возражает:
– В ближайшее воскресенье придется тебе ко мне прийти. Я уже гостей пригласил; а тропку я усыплю золою, так ты без труда найдешь дорогу.
Вот настало воскресенье, пора девице отправляться в дорогу, но тут вдруг сделалось ей очень страшно. Она сама не понимала, в чем причина, но на всякий случай насыпала полные карманы гороху и чечевицы.
Тропка из золы вела с опушки леса, и девица пошла по ней, но на каждом шагу кидала на землю горошинку-другую. Шла она почти целый день, пока, наконец, не забралась в самую чащобу, где в темном лесу стоял там один-единственный дом. Не понравился девице этот дом, показался он ей слишком мрачным и зловещим. Входит она в дом, а в нем никого и стоит мертвая тишина.
Вдруг раздался откуда-то голос:
Девица обернулась на голос и увидела птицу в клетке, висевшей на стене. Птица снова закричала:
Тогда юная невеста стала обходить дом, шла она из комнаты в комнату, пока не обошла все, но там было пусто, ни единой души человеческой. Наконец спустилась она в подпол, а там сидела древняя старуха с трясущейся головой.
– Не скажете ли, – заговорила с ней девица, – здесь ли живет мой жених?
– Ах, бедное дитятко, – отвечала старуха, – куда же ты попала! Очутилась-то ты в логове разбойников. Думаешь, что ты невеста и вот-вот сыграешь свадебку, да придется тебе играть свадьбу со смертью. Вон, гляди, заставили меня держать здесь, наготове, котел с кипящей водой. Как только ты окажешься в их власти, разрежут они тебя на куски без всякой жалости, сварят и съедят. Им ведь человечина уже не в диковинку. Если только я не сжалюсь над тобой да не спасу, ждет тебя верная гибель.
И велела ей старуха спрятаться за большую бочку, где ее было совсем не видно.
– Сиди тихо, как мышка, – велела старуха, – замри, не шевелись, а не то пропадешь! Ночью уснут разбойники, тогда-то мы с тобой и убежим; я давно уже выжидаю такого случая.
Не успели они обо всем договориться, как шайка ввалилась в дом. Разбойники притащили с собой еще какую-то девушку. Все они были пьяны и не обращали внимания на ее стоны и крики. Они заставили ее выпить три стакана вина: стакан белого, стакан красного, и стакан желтого, и после этого сердце у ней разорвалось на части. Тогда они сорвали они с нее нарядное платье, положили ее на стол, разрезали на куски ее белое тело и присыпали солью.
Бедняжка невеста, сидя за бочкой, вся трепетала, ведь теперь она своими глазами видела, какой удел ждет ее саму.
Один разбойник приметил на мизинце убитой девушки золотое колечко, а снять его с пальца не сумел, тогда взял он топор да и отрубил палец. А палец отскочил от удара, да и упал за бочку, прямо за корсаж невесте.
Разбойник схватил свечу, хотел отыскать палец, да так и не нашел его. Тут крикнул один из его товарищей:
– А за большой бочкой ты искал?
Но старуха сразу закричала:
– Идите-ка лучше поешьте, а поискать можно и с утра. Авось палец от вас не убежит.
– Старуха права, – сказали разбойники, перестали искать и уселись к столу. Старуха же подсыпала им в вино сонного зелья, так что скоро они улеглись в подполе, вповалку и захрапели.
Когда невеста это услышала, то потихоньку выбралась из-за бочки. Ей пришлось переступать через спящих, ведь они лежали прямо на полу. Как же боялась девушка разбудить хоть одного из них. Но с божьей помощью удалось ей благополучно выбраться наружу. За ней вышла и старуха, отворила двери, и они бросились бежать во весь дух, подальше от притона разбойников. Ветер развеял рассыпанную по дороге золу, но горох и чечевица пустили ростки, взошли и указывали дорогу в лунном свете. Шли они всю ночь и под утро добрели до мельницы, а там девица поведала своему отцу обо всем, что случилось.
Когда подошел день свадьбы, явился жених, а мельник созвал на пир всю свою родню и друзей. Когда гости сели за стол, каждому предложили рассказать какую-нибудь историю. Невеста сидела тихо и не подавала голоса. Тогда жених и говорит невесте:
– А ты, родная, ничего не знаешь? Расскажи нам тоже что-нибудь.
Она отвечала:
– Коли так, расскажу-ка я вам один сон. Будто бы шла я одна по лесу, долго, пока не дошла до какого-то дома. И не было ни единой живой души, только на стене висела клетка с птицей, и крикнула птица:
Потом птица прокричала эти слова еще раз. Милый, все это мне только снилось. Стала я тогда обходить все комнаты, и всюду было пусто, а уж так там было страшно!.. Потом спустилась я будто бы в погреб и сидела там древняя бабушка, у которой голова тряслась. Спросила я: «Не здесь ли живет мой жених?» А она мне: «Ах, бедное дитя, да ведь ты попала в логово разбойников! Твой жених живет здесь, но он разрежет тебя на куски, а потом сварит да съест».
Милый, все это мне только снилось.
Но старушка спрятала меня за большой бочкой, и не успела я туда юркнуть, как вернулись разбойники, волоча с собой какую-то девушку. Ей они дали ей выпить трех сортов вина – белого, красного и желтого, – и от этого разорвалось у ней сердце на куски. Милый, все это мне только снилось.
Тогда сорвали они с нее нарядное платье, уложили ее на стол, разрезали на куски ее белое тело и засыпали солью. Милый, все это мне только снилось.
А один разбойник увидал у нее на мизинце золотое колечко, но не смог стащить его с пальца. Схватил он тогда топор и отрубил ей палец; но отскочил палец вверх, упал за большую бочку и попал прямо мне за корсаж. Вот он, этот палец с колечком.
С этими словами она вытащила его и показала гостям.
Разбойник – а он во все время рассказа сидел белый как мел – вскочил из-за стола и хотел бежать, но проворные гости его схватили и отдали на суд.
И был он, а с ним и вся шайка казнены за их ужасные злодеяния.
Энджела Слэттер
У Плакучих Ворот
ВИДИТЕ, ВОН ТАМ?
Вот он, этот дом у нас в Брейкуотере, тот самый, у Плакучих Ворот, куда мужчины и женщины приходят ждать и оплакивать тех, кого забрало у них море. Очень красивый дом, просто прекрасный, особенно если учесть дурную славу округи, в которой он стоит, – да, по правде говоря, и дурную славу тех, кто в нем проживает.
Парадную лестницу ежедневно подметает девица, которой это занятие по душе (но о Нел поговорим позднее), фасад затейливо украшен цветным камнем разных оттенков, от сливочного до охры, попадаются даже красные, как рубины. Каменная мозаика изображает цветы и вьющиеся ветви (для которых использованы малахитовые изразцы). Во всем портовом городе больше не встретить ничего подобного, а кое-какие злые языки даже судачат, что тут-де не обошлось без колдовства. Окна в доме всегда чисто вымыты и сияют, будто хрустальные, но рассмотреть, что внутри, невозможно: они всегда плотно занавешены тяжелыми штофными гардинами.
Подойдите к двери, рассмотрите все завитушки, резьба-то по эбеновому дереву, рельефы с русалками и сиренами, сидящими на утесах и прыгающими с них прямо в море. Дверной молоток на удивление прост – кажется, в этой детали создатели вспомнили на миг о хорошем вкусе: самая обычная медь (конечно, превосходно отполированная), с изящным рельефным узором, придающим ему сходство с обрывком каната. Дом был построен не теперешними обитателями – эти в него вселились, расползлись, как рак-отшельник быстро растет, заняв новую раковину. Построил его старый морской капитан, вскоре после того оставивший все свое состояние в океане с его змеями и пиратами, штормами и водоворотами, вихрями и обманчиво тихими берегами, подойдя к которым так легко напороться на рифы. Потом дом приобрел другой человек, скандально известный «поп без прихода», проводивший свои дни в изучении темных мистерий, говорящий с духами и пытавшийся создать часы души, которые дали бы ему возможность если не жить вечно, то, по крайней мере, удвоить время земной жизни. Ему пришлось убраться из города, спасаясь от недовольства народа. А его обиталище пустовало долгие годы, пока не явилась эта женщина.
Далита.
Высокая и эффектная, с черными как смоль волосами, кожей золотистой, словно спелое зерно, и карими, блестящими, как камешки, глазами. С собой она притащила трех маленьких дочерей, внешне достаточно похожих на нее и достаточно непохожих одна на другую, чтобы понять, что отцы у них разные. Никто не знал, купила она дом или только открыла в нем лавку – через пару месяцев явился-таки стряпчий, обнаружив ее присутствие, но она к тому времени уже прочно обосновалась и как следует развернула дело (что заняло у нее всего-то неделю).
Агент с недовольным лицом уверенно стукнул молотком и вошел в дом, едва приоткрылась дверь. Через некоторое время он вышел с совсем другим выражением лица, на котором отражалось непривычное для него блаженство. Он удалился, слегка пошатываясь, впрочем, это явно его ничуть не беспокоило. С тех пор он зачастил в дом, а Далиту оставил в покое (как и ее отпрысков, число которых продолжало увеличиваться), а если после каждого визита его мошна становилась капельку тяжелее, а мошонка, наоборот, чуть теряла в весе, ничего дурного в том не было.
Роскошно выглядит дом, зато не может похвалиться живописным видом на море. Есть в этом какая-то несправедливость. Конечно, если высунуться из одного окна, сильно перегнуться влево и плотнее прижаться лицом к стеклу, то сквозь узкую арку Плакучих Ворот можно увидеть мелькающую воду. Точнее, нечистую, маслянистую жидкость, плещущую в порту, загрязненную множеством людей и их отходами. Но покажите того, что рискнул бы назвать это видом на море.
Вокруг дома нет ни кованой ограды, ни даже намека на садик вокруг – он просто торчит посреди своей улицы, порой грязной от дождя, а иногда пыльной без него. Ничто не приглушает здесь крики чаек и запахи свежей, сохнущей и гниющей рыбы.
Зато внутри все благоухает – ароматы и благовония, пьянящая, наркотическая смесь нейтрализует рыбный дух (как и другие, более интимные запахи), и любой, вступивший в пунцовое великолепие вестибюля, мгновенно забывает обо всех своих страхах и заботах. Богатое убранство, красивые девушки, их шарм, улыбки, голоса (приглушенные, но беспечные) – рядом с ними все кажется несущественным, кроме одного. После первого посещения даже самый робкий лавочник, колесный мастер, портной, моряк, князек или лицо духовного звания, – короче говоря, любой, кому по карману заломленная Далитой цена, – будет снова и снова блуждать по темным закоулкам, ведущим к дому у Плакучих Ворот.
Да сказать по правде, со временем округа-то стала на удивление безопасной – матросы из тех, кто не прочь заработать лишнюю монету, с удовольствием взялись приглядывать за порядком на улицах. Воры и грабители быстро усвоили, что не стоит задевать тех, кто направляется в определенную сторону этакой особой походкой – если только они не хотят неприятностей на свою голову. Портовые грузчики, говорят, время от времени расчищали улицу у дома от завалов мусора. Ни к чему пугать клиентов.
Постепенно клиентура Далиты росла, и теперь она все реже обслуживала завсегдатаев сама, становясь разборчивее и более скупо даря свои милости. Но, по мере того, как дочки подрастали, входя в возраст, росло число тружениц в доме: сначала Сильва, затем близняшки Яра и Нанэ, следом Карин, за ней Исха, потом Таллин и, наконец, Киззи.
Ашу не занимали, ее приберегали для другого случая.
Нел тоже не занимали, она пропадала на кухне.
Исха, рискнув распорядиться своей судьбой, сбежала и, похоже, исчезла навсегда.
Нел никогда не боялась улиц. Улицы всегда казались ей более приветливыми, чем дом женщины, – она не думала о Далите как о матери, может, потому, что от нее этого никогда не требовали.
Нел обыкновенная, просто на удивление. Возможно, Далита простила бы, уродись она дурнушкой, ведь это было бы хоть что-то – но такая обыкновенная, как она, Нел… почти что никакая. Пустота, на которой не задерживается глаз. Наверное, это казалось самым оскорбительным: все остальные дочери так или иначе переняли материнскую яркую красоту, искусно подчеркивая ее притирками и пудрами, платьями и корсетами – лишь бы произвести наилучшее впечатление на всех, кто их видит.
Но Нел… время от времени сестры пытались приукрасить ее, подправить, но казалось, попадая на ее кожу, краски блекнут, производя не больше изменений, чем легчайший ветерок. Розовое шелковое платьице поникало, как будто не найдя опоры. Волосы тоже отказывались курчавиться и виться, даже после целой ночи на тугих папильотках. Стоило их снять, как на плечи Нел падали густые прямые пряди, не каштановые, не черные, не светлые, а неприметная смесь всех трех цветов. Среднего роста, со средненькими серыми глазами, вся она была средненькая и сливалась с окружением не хуже хамелеона.
На проспектах, авеню, полузаброшенных улочках и в тайных проулках она нашла подобие дома и обрела собратьев среди обитателей этих мест. Такие же невидимки, они распознали родственную тень. Кое-кто даже помогал. Не бросаться в глаза означало не привлекать внимание, и в этом была их безопасность. Матушка Магнус, мудрая женщина, поделилась с Нел частицами своей магии – показала, как приглушать звук шагов и как заставить самые темные тени льнуть и облегать, служа камуфляжем. Самый ловкий вор по прозвищу Чуток научил ее договариваться со сложнейшими замками, так что они открывались, но девушка вовсе не собиралась использовать это умение в нечестных целях. Каждая крупица знаний бережно сохранялась ею, если не находила мгновенного применения.
Но в последние несколько месяцев улицы стали не такими приветливыми: тени казались более глубокими и мрачными, по ночам повисала тяжелая тишина, и Нел больше не была уверена в том, что найдет, совершая свои вылазки по утрамбованной земле или по гравийным дорожкам.
Нел нашла первую девочку.
Она тогда отправилась за недельным запасом угля, таща за собой недавно вычищенную красную тележку (Далита всегда требовала безупречной чистоты, и ее не волновало то, что уголь иногда портил картину). Нел всегда приходила к Угольному двору Билсона еще до открытия, но она умела справляться с замком на расшатанных деревянных воротах, а мистер Билсон ничуть не возражал, когда она оставляла мешочек с медяками и бронзовыми монетами в крохотной выемке за дверью заднего хода. Нел вошла, тележка каждый раз громко протестовала, подскакивая на выбоинах, но девушка ее не бросила. Она прошла к огромному угольному баку (высотой в человеческий рост, в длину в два, а в ширину в три), закрытому металлической крышкой, и, отодвинув ее, обнаружила, что изнутри на нее смотрят. Вглядевшись в полумрак, Нел различила тело, распростертое на черном, ничем, кроме пыли, не покрытом ложе из угля, и выражение растерянности, навеки застывшее на лице мертвой девочки.
Констебль, тучный и краснорожий, сильно рассердился на Нел за то, что она не смогла сказать ему, кто это сделал, чем сильно осложнила его работу. Обычно ему приходилось иметь дело с кражами да пьяными драками. На беглянок он старательно закрывал глаза, утверждая, что все они вернутся, когда как следуют проголодаются. Он спокойно брал взятки от тех, кто ведал городским «дном» – они отлично сами справлялись с поддержанием порядка, и констебль это ценил. Любые трупы, появлявшиеся в результате криминальных разборок, имели обыкновение бесследно исчезать. Ему не приходилось иметь с ними дела. Но… это было что-то новое.
– Никого я не видела, – в третий раз повторила Нел. – Я просто ее нашла.
– А ты что там делала в такую рань? – вопросил он.
Нел закатила глаза.
– Покупала уголь для дома, а теперь Мадам Далита меня уже, наверное, обыскалась.
При упоминании имени ее матери Констебль догадался, наконец, что эту девушку не стоит задерживать надолго.
Все надеялись, что это убийство – просто случайность, но не тут-то было. С тех пор было еще пять трупов – по крайней мере, пять было найдено. Два из них Нел видела, но только издалека, потому что их поспешно убирали, чтобы не сеять панику. Один достали из фонтана на городской площади, второй вынесли из сада старого Дома Фентона (много лет пустовавшего), еще один нашли в плодовом саду вдовы Хендри на окраине города, но следующий лежал на ступенях городской ратуши, а последний был привязан к носу самого большого судна в порту – каравеллы, принадлежавшей торговой компании «Антифон». Молодая женщина была плотно примотана к носовому украшению, она будто цеплялась за него, спасая жизнь.
Все девушки оказались бедными, почти ни у кого из них не было семьи, но все были очень, очень миловидными в свое время. Это, впрочем, было не так уж важно, когда их безжизненные тела лежали на мраморных плитах в Брейкуотерской покойницкой, плотно завернутые в черную ткань, чтобы души не смогли найти выхода, в ожидании гробов, оплаченных городским советом, – все девушки были без гроша за душой, да, но ничто не вселяет такого ужаса в народ, как мысль о неупокоенных мертвецах. У горемык, бесприютных и обездоленных при жизни, при ненадлежащем захоронении имеется, видимо, больше оснований обратиться в неприятных, обиженных и беспокойных призраков. Поэтому совет из десяти человек, состоявший из четырех представителей самых знатных семей, трех самых богатых торговцев, двух самых громогласных проповедников и Вице-короля, порылись в своих глубоких карманах и выложили денежки на приличные гробы и достойные похороны.
Вице-король поднял было шум на счет девушки номер два, найденной в фонтане – люди, мол, пили эту воду! – так что Констеблю придали двух помощников для проведения расследования. На беду, опросы пришлось проводить в тавернах, и вскоре выяснилось, что сотрудники не могут справиться с искушением и нагружаются во время работы так, что помощи от них маловато. Констебль ежедневно являлся пред ясные очи Вице-короля, с выражением собачьей преданности на физиономии. Голову он все сильнее и сильнее втягивал в плечи, так что у людей возникало опасение, не провалится ли она вовсе и не придется ли ему тогда делать прорези в груди, чтобы выглядывать сквозь них наружу. Констебль молча стоял навытяжку, пока Вице-король кричал.
Это был красивый, лет тридцати пяти, светловолосый человек с нежно-голубыми глазами поэта. Высокий и хорошо сложенный, он одевался безукоризненно и с блеском, что выгодно отличало его от предыдущего Вице-короля. Он возмущенно кричал на Констебля. Он устраивал гневные разносы членам совета. Выглядел он при этом блестяще. Он ласково беседовал с родителями, потерявшими дочерей, и выплатил пособия тем, кто попросил, несмотря на то что – как с одобрением замечали люди – это не входило в его обязанности. Он даже присутствовал на похоронах убитых девушек, произнося восхваления в адрес каждой из них, тепло воспевая их красоту и юность, выражая скорбь об их безвременной кончине. Когда Нел впервые появилась в дверях зала заседаний совета, с первой запиской от матери, Вице-король прервал тираду, обращенную к Констеблю, и широко ей улыбнулся. Потом он себя этим не утруждал, будто ее обыкновенность отводила ему глаза и он просто перестал ее замечать. Нел было интересно – уж не кажется ли ему, что записки плывут к нему сами, по воздуху. В самом деле, ее приход до того не привлекал внимания, что нередко, застав его врасплох, она ловила на его лице выражение, не предназначенное для чужих глаз. В другие моменты ей казалось, будто это вообще не его лицо, а маска, поспешно натянутая поверх другой. Нел тогда трясла головой, понимая, что ее глаза ее обманывают.
Она покашливала, и тогда он бросал свое дело, каким бы ни занимался, и протягивал изящную руку с ухоженными ногтями, чтобы она положила письмо ему на бледную, без единой черточки ладонь. Эта ладонь поражала Нел – такая гладкая, будто у него не было ни прошлого и будущего. Будто он просто явился в мир, как явился в Брейкуотер, шестью месяцами раньше, имея при себе все нужные письма со всеми нужными печатями. С ним были только два человека с картофельными физиономиями, которые редко подавали голос, а если открывали рот, то изъяснялись односложным мычанием. Он аккуратно сместил действовавшего вице-короля – человека, известного своей бездеятельностью, пьянством, пристрастием к молоденьким, а также к мздоимству. Замена была встречена горожанами с радостным удивлением. Новый Вице-король оказался превосходным организатором и весьма талантливо сумел заткнуть рот оппозиции, так что впервые за много лет город вздохнул спокойно и заработал как часы. На смену недовольству его диктаторскими замашками пришли одобрительные кивки, когда почта начала прибывать вовремя, поставщиков продуктов обязали навести чистоту в кладовых и на кухнях, а штрафы за брак или несоблюдение сроков стали больно бить виновных по карману.
Когда Далита в первый раз отправила ее с таким поручением (так и не дождавшись визита нового Вице-короля в свое заведение), Нел решила, что женщина печется о своем деле. Она предположила, что Далита боится, как бы новая власть не принялась искоренять разврат – от них такого можно было ожидать. Как еще объяснить, что Вице-король так ни разу и не появился в доме у Плакучих Ворот? Товар Далиты не нуждался в рекламе, слава бежала впереди него, дом привлекал клиентуру даже и без небольшой дополнительной ворожбы вроде заколдованного слушка, запущенного на многолюдной рыночной площади, или крохотной гирлянды из заговоренных ромашек, украдкой положенной в карман или корзину.
Но потом Нел поняла – это не просто продвижение продукции, подымай выше. Предложение Далиты состояло не в разовой услуге, речь была кое о чем куда более солидном и постоянном.
Далита была твердо намерена занять более заметное место в обществе.
Вначале Нел просто ждала, что Вице-король сейчас чихнет, высморкается и отошлет ее прочь со смехом, который будет эхом отдаваться у нее в ушах – но он не сделал ничего подобного. Он прочитал записку, открыл медальон, прикрепленный к конверту, некоторое время внимательно рассматривал портрет Аши, потом кивнул и проронил: «Я рассмотрю это предложение».
Нел слово в слово передала ответ матери, и та с удовлетворенным видом откинулась на спинку массивного кресла. Глаза у нее блестели. Стремительность, с которой было проделано это сватовство, больше напоминающее сделку, никого не удивила.
Теперь Нел чуть ли не через день посещает по утрам Вице-короля по разным вопросам, связанным с подготовкой к свадьбе. Он не дает ей прямых ответов, но ближе к вечеру присылает одного из своих людей с письмом.
С Нел он передает традиционные подарки невесте (с которой ни разу не виделся), по одному каждый день в течение недели перед свадьбой. Все это странные, нелепые вещицы, кажется, имевшие в начале своей жизни другое назначение. Ржавая железная монета, вставленная в изящную филигранную оправу и висящая на толстой золотой цепи. Тряпичная кукла, наряженная в прекрасное изящное платье и обутая в искусно сделанные миниатюрные туфельки, но вот запах у куклы… скверный, затхлый, немного отдающий мертвечиной. Браслет из старых, потерявших цвет бусин, нанизанных на длинную нить из кованого серебра. Медный перстенек с розовым кораллом. Осколок зеленого бутылочного стекла, вставленный в позолоченную раму, будто картина. Траурная брошь, вся помятая и в пятнах, а волосы в ней пыльные, совсем истерлись и пересохли, зато с обратной стороны прикреплена новая крепкая булавка – теперь не отстегнется. И, наконец, сегодня серьги.
Это крупные, чистой воды бриллианты, хотя и покрытые грязью. Такие камни под силу оценить только знатоку (а Далита из их числа).
Висят они на простеньких серебряных крючках.
Выглядят серьги довольно уродливо, а Вице-король требует, чтобы на предстоящей свадьбе невеста была в них.
Чердак протянулся на всю длину дома. Там шесть кроватей – узеньких, деревянных, зато на них пышные и мягкие матрасы, толстые пуховые одеяла, шелковые покрывала, а подушек столько, сколько смогло уместиться. С одной стороны у каждой кровати свой платяной шкаф, из некрашеной светло-желтой сосны, покрытой только лаком. Дверцы с трудом закрываются, так набиты шкафы изнутри: дневные платья, вечерние туалеты, костюмы для клиентов с особыми запросами, легчайшие пеньюары для тех, кто не любит лишних препятствий на пути к цели. С другой стороны прикроватные тумбочки – и чего только в них нет: драгоценности, украшения для волос, чулки, панталоны, обереги и амулеты, случайные церковные свечки, пудры, румяна и духи. Тощий тюфяк Нел не здесь, на кухне, заваленный старыми стегаными одеялами сестер.
А есть еще пространство, где больше не стоят кровать, шкаф и тумбочка, но следы их ножек все еще заметны. Напоминание об Исхе, которая вечно говорила о побеге и однажды сбежала. Пространство, зачарованное взглядами, что бросают на него другие девушки, и незримым присутствием той, о ком теперь говорят редко и только шепотом, чтобы не услышала мать. Пространство, наполненное надеждой.
Деревянный пол сплошь покрыт коврами из пушистой шерстяной пряжи – по ним можно ходить только босиком, поэтому вся обувь девушек хранится в комнатке, занимающей половину крохотной прихожей чердака (во второй половине располагается ванна за занавеской) и уставленной рядами полок со всевозможными тапочками, сапожками, туфельками на каблучках, сандалиями из позолоченной и посеребренной кожи, замысловатыми конструкциями из лент и бантов, которые приходится долго прилаживать по ноге, чтобы можно было сделать хоть шаг.
У дальней стены длинной комнаты священное место: одна большая кровать с четырьмя столбиками, такая широкая, что на ней могут запросто улечься три взрослых человека, с балдахином из плотного узорного гобелена – он не пропустит свет, если захочется поспать днем. По обе стороны кровати стоят шкафы из красного дерева, тоже полные доверху. По левую сторону от них – туалетный столик и пуфик с мягчайшей подушкой, чтобы ягодицы избранной не пострадали. На столике рядами, горками, стопами разложены ожерелья, браслеты, сережки и кольца, все они сверкают и переливаются, точно крохотная вселенная с небрежно раскиданными по ней звездами. А между ними – вазочки и бутылочки (хрустальные, все разной формы), краски и помады для того, чтобы оттенить глаза, подчеркнуть скулы, придать губам чуть больше пухлости, чем предназначено Природой, а еще масло (дорогое, редкостное), заставляющее черные волосы блестеть, будто мокрый обсидиан.
Это место отведено для любимицы Далиты, самой красивой из ее дочерей, самой прелестной – для той, которая, как считает Далита, больше всех на нее похожа.
Грива Ашиных волос ниспадает до талии, а их кончики щекочут ей бедра, когда она встает. Нел, когда не занята на кухне, подолгу, часами моет их, втирает в них масла, снова промывает, а потом расчесывает, расчесывает, пока не заблестят.
Глаза у Аши, может быть, чуть-чуть великоваты (как у куклы), карие, и в обществе мужчин она часто сидит, потупив взгляд, как учила ее Далита. Кожа у нее цвета сливочного масла и чуть заметно сияет – это снова Нел: часами напролет она умащает эту кожу кремами, содержащими частицы золота и серебра. Лицо у Аши сердечком, нос тонкий и прямой, рот похож на прелестный бутон, пунцовые губы всегда кажутся влажными. Она чувствует себя уверенно, зная, что предназначена для чего-то большего. Но это знание не делает ее бессердечной. Аша – самая большая драгоценность Далиты, ее жемчужина, единственное ее незапятнанное и совершенное дитя, и у Далиты на эту дочь далеко идущие планы. Аша остается нетронутой, непорочной – эта награда достанется первому из первых. Сейчас ее нет в этой комнате, наполненной шумом голосов юных женщин, которые просыпаются, наряжаются, бранятся и снова мирятся.
– Не тяни так!
– Сиди тихо.
– Вот Аше ты никогда так волосы не дергаешь, – хнычет Нанэ.
Яра – она сидит напротив – кивает: «Да, никогда не дергаешь».
– Я не дергаю, – возражает Нел, – но зачем ты позволяешь гостям так запутывать себе волосы? Честно, это прямо птичье гнездо – и что только они с ними делают?
– Этого тебе никогда не узнать! – Нанэ хохочет и показывает язык. Нел видит ее в зеркале и сильнее дергает черные пряди, улыбаясь, когда сестра вскрикивает. Яра прыскает и получает от своей близняшки пинок.
От одной из кроватей доносится недовольное рычание. Сильва садится и озирается.
– Заткнитесь же, наконец. Кое-кто здесь пытается выспаться, чтобы хорошо выглядеть.
– Кое-кто надеется, что это поможет? – елейным голоском замечает Таллин, и кровать Сильвы взрывается хихиканьем и летящими в цель подушками. Рука у Сильвы верная, а способность поражать сразу несколько целей достойна восхищения. Только Нел в безопасности. Будто чувствуя, что пренебрежение Далиты само по себе пытка для их невзрачной кухонной сестры, они всегда нежны с ней и ласковы.
– Ну вот. – Нел в последний раз проводит щеткой в серебряной оправе по покорным теперь локонам, удовлетворенно улыбается, глядя, как они блестят. – Яра, ты следующая, поторопись, пока не пришла Аша.
– Ну как же. Сама Аша вот-вот явится нам. Видно, ее покарают боги, если хоть раз она просто тихонько зайдет в комнату, – Киззи скатывается с постели на пол с недовольным выражением на фарфоровой мордашке. Она немного упитаннее, чем другие сестры, очаровательная и аппетитная. Она младшая и поэтому инстинктивно чувствует, что это ее должны ублажать и холить, – но по милости Аши она всего этого лишена и потому постоянно возмущается.
Яра проскальзывает на пятачок, который только что освободила ее близняшка, и жмурится, как кошка, когда щетка принимается за работу. Яра столь же аккуратна, насколько неряшлива Нанэ – при том, как похожи их лица, трудно представить, какие разные они по натуре. Нанэ бойкая, грубоватая, а Яра тихоня, прямо-таки невинная девчушка (это, разумеется, исключено в силу ее занятия, но и внешнего впечатления порой бывает достаточно, чтобы порадовать особых клиентов).
– Помогите же мне кто-нибудь с этим корсетом, – скулит Карин. – Боги, Нел, неужели нельзя было стирать аккуратней? По твоей милости мой корсет сел! – Она сражается с бельем, натягивает так и этак, дергает завязки так, что они вот-вот порвутся. Нел откладывает щетку и пробирается к извивающейся, как червяк, сестре.
Спокойно отводит в сторону руки Карин и прилаживает корсет, разгладив складочку с одного бока, выправив косточки с другого, наконец, стягивает ленты и зашнуровывает их. Потрепав сестру по подбородку, она целует ее в щеку.
– Мне кажется, корсет совсем не сел, а вот ты изменилась. Сколько времени прошло с…
– О нет, – причитает Карин, – Снова? Только не это!
– Ты так беспечна, – говорит Таллин, натягивая через голову зеленое в оборках платье. – Этого матушка прикажет тебе оставить, она же сказала: больше ни разу.
Карин тяжело опускается на кровать, опустив голову и пряча в ладонях лицо. Но она не плачет – никому из девочек Далиты не позволяется плакать, от слез краснеют глаза, опухает лицо, кожа дубеет, а из носа дурно пахнет – это никого не красит.
– Может быть, – шепчет Карин сквозь пальцы, – Может быть, все еще обойдется?
– Что это за жизнь? – сердито бурчит Киззи, – Что за жизнь?
Нел искоса глядит на младшенькую и хмурится, прижимая к губам палец. – Тшш, тише, Карин. Мы об этом позаботимся, не переживай. Далите об этом знать не обязательно.
– Может, – говорит Карин, – может, я смогла бы разыскать Исху?
Надежда на лице Карин ранит Нел в самое сердце. Уж не подозревают ли другие сестры, что она помогла Исхе?
– Я могла бы уйти к ней? Как ты думаешь, Нел? Мы смогли бы ее найти?
– Я думаю, что договорюсь о тебе на следующую неделю. Матушка Магнус обо всем позаботится. А пока старайся есть поменьше и дай мне брошку, которую подарил тебе на той неделе жирный коротышка Констебль.
– Зачем? – Карин оскорблена мыслью, что у нее могут отнять что-то из побрякушек.
Нел закатывает глаза.
– Надо же будет как-то заплатить ей за услугу, а где, по-твоему, у меня деньги? – едко спрашивает она.
Карин смиряется и, сунув руку в верхний ящик тумбочки, достает квадратную перламутровую шкатулку, набитую блестящими штучками. Она протягивает Нел камею, изображающую голову Медузы, прекрасной и змееподобной, потом продолжает прерванный разговор:
– Ты можешь ее найти, Нел?
– Я думаю, она хотела от всех убежать, а уж если она решила скрыться, ее не найти.
Нел гладит ее по плечу и возвращается к волосам Яры, чтобы, коснувшись их напоследок щеткой, свернуть в тугой элегантный пучок.
– Ну вот, теперь вы все опрятные и аккуратные! А то, неровен час, зайдет она, а вы не прибраны.
Не успевает Нел закончить, появляется Далита, как всегда, внушительная и статная, словно императрица. Она шарит по комнате взглядом, не находя, к чему придраться: все дочери одеты и причесаны, на лицах пудра и краски, на коже духи и благовония. У нее в руках (неожиданно грубых, мужеподобных, очень умелых, безжалостных – эти руки умеют все!) шкатулка, старинная, гладко отполированная и все-таки потрескавшаяся под бременем лет, с золотой застежкой. Уже почти четыре часа пополудни, скоро в дверь начнут стучать клиенты, но это следует сделать в первую очередь, это важно, пока не наступило завтра.
За ее спиной стоит Аша, со спокойным достоинством, в свадебном платье. Белое, воздушное, оно светится в последних лучах солнца, проникающих в потолочное окно у них над головами. Мать старательно учила ее тому, как всегда показывать себя в наилучшем виде, она знает все, что нужно, об освещении, постановке, композиции, походке и осанке, о том, как, войдя в комнату, оставаться в центре внимания с первого мига и до самого ухода.
Впрочем, трудно избавиться от ощущения, что она пока не развернулась во всю мощь, а играет вполсилы, как на тренировке. Она бережет себя, хранит до времени, когда нужно будет засиять полным светом.
Платье – плод семи бессонных ночей семи рукодельниц-белошвеек – очень похоже на свадебный торт, столько на нем оборочек и лент, рюшей и украшений. Белоснежное, сияющее, так густо расшитое стразами, что даже смотреть больно. Она впервые показалась в платье, и Нел приходит в голову, что оно похоже на доспехи.
Никто, кроме Далиты, не удостоен чести готовить Ашу к свадьбе, потому что Далита не доверяет никому кроме себя. Она безусловно знает свое дело: Аша так хороша, что дух захватывает. Ее сестры, даже Киззи (слегка позеленевшая) любуются ею с восхищением и восторгом – и не без зависти. На волосах у Аши – тщательно причесанных, перевитых и уложенных в замысловатую форму, напоминающую крученые нити из черного сахара – красуется диадема, тончайшая работа ювелирных дел мастера. От нее вниз струится шелковая вуаль, тонкая, как паутинка. Вуаль спадает почти до пола, но в ней чувствуется какая-то незавершенность. Диадему венчают семь лучей, веером развернувшихся над головой Аши, как павлиний хвост, семь тонких полых пик, но на концах у них нет наверший из драгоценных камней, как можно было бы ожидать.
Далита оглядывается через плечо, пропускает Ашу вперед, в середину чердачной комнаты, так что она стоит в окружении сестер (только не Нел, Нел пятится назад, зная, что ее место не здесь, и подпирает стенку, тихо, как мышка). Пальцы Далиты вцепились в шкатулку, они дрожат от нетерпения, пока она возится с застежкой.
– Этот ларец, – начинает она, замолкает, колеблется. – Его ни разу не открывали сорок лет, со дня свадьбы вашей бабушки. Внутри подарок невесте, который может преподнести только семья: и приданое, и дары на будущее.
Она поднимает крышку и подносит сначала Сильве, потом Таллин, за ней Яре и Нанэ, затем Киззи и, наконец, Карин. Сама она вынимает последний оставшийся предмет. Теперь у них в руках что-то, напоминающее очень длинные (длиной с руку), шляпные булавки, на концах у них драгоценные камни, все разных цветов. Далита подходит к Аше со своей, увенчанной бриллиантом, булавкой, бережно прикрепляет ее к среднему лучу диадемы.
– Долголетия тебе, дочь моя. Процветания и благоденствия твоей семье.
Все сестры проделывают то же, и вот уже над диадемой Аши словно радуга загорелась: синий, красный, зеленый, фиолетовый, оранжевый, розовый и бриллиант, ясный, как луч света.
Серьги, дар жениха Аши, висят, как крупные капли мутной воды. Далита поправляет ей волосы, слегка, пытаясь прикрыть оскорбляющее глаз украшение. Она хмурится, мысленно отметив, что завтра нужно будет об этом позаботиться.
Далита осматривает других дочерей, не говорит ни слова, только взмахивает рукой.
Следом за ней они спускаются с чердака по лестнице, минуют два этажа дома со спальнями, каждая из которых, с прочной кроватью и ванной в уголке, оформлена в своем стиле. Их путь сейчас вниз, к трем гостиным на первом этаже, где они устраиваются в креслах и на длинных диванах. Яра и Нанэ отдергивают шторы на окнах и, усевшись на мягкие сиденья, высматривают клиентов. Они улыбаются, зазывно машут, приветствуя завсегдатаев и приглашая новых посетителей зайти. Киззи и Таллин проверяют, чтобы в каждой комнате были тележки с разнообразными напитками, а хрустальные бокалы и фужеры всех размеров и форм стояли наготове. Сильва следит за тем, чтобы открывать дверь на третьем ударе молотка (именно третьем, не очень поспешно, но и без лишнего промедления: три удара – как раз то, что нужно, чтобы обострить чувства клиента, но не заставлять его, или ее, слишком долго томиться в предвкушении). Карин ждет рядом с ней, готовая принять пальто, шляпы, трости и аккуратно разместить их в просторном гардеробе у входа. Завтра у них выходной, но не сегодня.
– Ты, – говорит Далита, пальцем указывая на Нел, но не глядя на нее. Нел ломает голову, не догадалась ли женщина о чем-то. – Отнесешь это Вице-королю.
Нел кивает, прячет письмо в карман.
– Но сначала помоги сестре снять платье. – Потребность Далиты властвовать распространяется только на создание иллюзии, но не на ее разрушение.
Нел снова кивает, хоть и знает, что это не обязательно, этого от нее не ждут.
Далита, шелестя бордовым платьем, поворачивается, легонько касается сливочной щеки Аши. Краем глаза она ловит свое отражение в одном из зеркал, висящих по обе стороны коридора, и замирает, как громом пораженная. Нел интересно, сколько ночей проводит эта женщина, изучая свое отражение, наблюдая, как годы касаются кожи, как начинают разрушать ее красоту. Далита встряхивает головой, на миг закрывает глаза, уходит. Девушки, услышав стук каблуков по ступеням, приходят в себя.
– Оно тяжелое? – спрашивает Нел. Аша кивает осторожно, чтобы случайно не повредить произведение искусства на голове. Нел начинает с головного убора, прежде всего она отстегивает вуаль и бережно кладет на ближайшую кровать. Потом очередь диадемы, она ложится рядом.
– Он красивый? Вблизи? – неожиданно спрашивает Аша.
Нел – она поглощена расстегиванием двух сотен крошечных жемчужных пуговок, бегущих по спине платья – прерывает работу. Нел спрашивает себя, не рассказать ли сестре о тех моментах, когда ей кажется, что Вице-король выглядит иначе, но решает, что не нужно.
– Да. Ты же видела его из окна.
– Но только издали. Он добрый? Ты с ним разговаривала.
– Нет, я носила ему письма, а это другое. – Нел раздумывает. – Он… решительный. Он знает, чего хочет. Он учтивый.
Аша вздыхает:
– Видимо, это лучшее, на что я могу надеяться.
Нел обнимает сестру, прижимается своей заурядной бледной щекой к ее щечке, розовой, как бутон. Они молчат, понимая, что все лучшее, на что Аша могла надеяться, у нее уже было, в доме у Плакучих Ворот.
Матушка Магнус работает и живет в длинной узкой комнате, в ветхой заброшенной пристройке, вклинившейся между двумя домами побольше. Ее кровать и умывальник в дальнем конце, а мастерская и лавка впереди. Посередине – обветшалая кухонька. На вид Магнус – вылитая ведьма, горбатая и скрюченная, с шаркающей походкой. Пол-лица у нее покрыто шрамами, вторая половина пока довольно гладкая. А вот волосы ее удивляют: белые, как серебро, длинные, мягкие, густые и пышные, они заставляют думать, что матушка знавала другие времена. От нее пахнет лавандой.
Нел поднимает бутылку и банки, потом снова ставит вниз. Она перебирает стопки исписанных пожелтевших листов в коробках на скамье – это рецепты и заговоры, которыми торгует Магнус. Дожидаясь, Нел нетерпеливо раскачивается вперед-назад, рассеянно таращит глаза на сушеные травы, свисающие с низкого потолка.
– Стой смирно, пока я ворожу, детка, – голос у нее нежный, медоточивый, глубокий.
– Я опоздаю. У меня еще письмо для жениха.
– Магия не терпит спешки, дитя. Поспешное колдовство – это небрежное колдовство. А небрежное колдовство – это опасное колдовство.
Матушка Магнус указывает на изуродованную половину лица, потом берет ступку и пестик и всецело отдается перемалыванию трав. Когда-нибудь Нел расспросит ее, что тогда произошло, но она понимает: сейчас не время. Спины мудрой женщины всем видом показывает, что ей не до расспросов. С сухим потрескиванием размолотые ингредиенты сыплются в бутылку сквозь узкое горлышко, с бульканьем льется следом пурпурная жидкость. Магнус закрывает бутыль пробкой и запечатывает черным воском. Она протягивает снадобье Нел, а та, в свою очередь, отсчитывает пять золотых четвертаков в морщинистую ладонь.
– Благодарствуйте, Матушка, – говорит Нел.
Этот настой для Аши, чтобы ускорить зачатие. Далита убеждена, что совсем скоро ее дочь прочно войдет в жизнь Вице-короля.
Нел ловит себя на том, что рассматривает разрушенную щеку Магнус, и от смущения вдруг выпаливает:
– А моя мать к вам когда-нибудь приходила?
Магнус мотает головой. Если вопрос ее и удивил, она не подает виду.
– Никогда. Хотя уж если кто-то из женщин и должен был бы искать моей помощи, так это она.
– Зачем? – Но Нел кажется, что она знает ответ.
Магнус усмехается:
– Ну как же, за снадобьем от смертельного врага женщин.
– От времени. – Нел кивает, слегка улыбается, радуясь, что ее-то не коснется тревога и страх потерять красоту.
– Уж если есть на свете женщина, которая нуждается в зельях – уж если есть женщина, которая бы металась в поисках часов души или чего-то подобного…
– Часы души?
– Похищают жизнь – лучше молодую, и все, что с этим связано. Если все сделать правильно, они смогут подарить тебе вторую жизнь, возможно.
– Возможно?
– Я ни разу не видела, чтобы все было сделано правильно. – Магнус потирает лицо и отворачивается. Больше она ничего не скажет. – Пока, Нел.
Нел выходит на улицу и направляется в богатую часть Брейкуотера, где дома стоят у подножия гор, и тут вспоминает, что забыла поговорить о Карин и ее беде. Ничего. Послезавтра у нее будет времени хоть отбавляй.
Вице-король, занятый подготовкой к свадьбе, весь день не появлялся в залах совета. Управление городом может подождать, все равно народ радостно ожидает праздника и никто не обращается с жалобами. Таверны распахнули двери и предлагают дармовую выпивку – благодаря толстому кошельку Вице-короля – и бордели тоже обслуживают бесплатно (только не девочки Далиты – в их жизни ничего не меняется). На улицах слышится смех и веселые дружеские разговоры. Перебранки и скандалы отложены на время, долги прощены и забыты, пусть всего на несколько дней. Город кутит, забыв о бдительности.
День постепенно превращается в лиловый вечер, когда Нел обнаруживает, что кованые ворота дома Вице-короля заперты. Она достает из кармана отмычку (ее подарил Чуток), и в мгновение ока замок, радостно звякнув, открывается. Девушка входит и неторопливо бредет по дорожке, ведущей чуть вверх к оштукатуренному и облицованному гранитом зданию. Большой дом на двадцать спален занимает один человек и два его лакея. Скоро к ним присоединится Аша, а у Аши скоро будут дети. Нел мечтает о том, как уйдет из дома у Плакучих Ворот и будет нянчить Ашиных малышей.
Тропинка вьется среди буйных зарослей, растительность вокруг дома напоминает настоящие тропики, да и воздух здесь горячий и влажный. Пахнет гниющими стеблями травы и чем-то непонятным. Нел мимоходом думает, что саду нужен уход, удивляется, почему тот, кто так щедр и не жалеет денег для горожан, кто так заботится о чистоте и порядке в городе, почему он так запустил собственный дом. В траве, за деревьями и кустами, что-то движется, и спина у Нел прямо-таки гнется под тяжестью взглядов невидимых глаз. Девушка прибавляет шаг.
Каменная лестница, ведущая в дом, грязно-белого цвета (никто не моет и не подметает ее ступени), а кое-где грязь забилась в глубокие извилистые трещины, и они стали похожи на вены, наполненные черной кровью. Нел проходит по ним на цыпочках, останавливается перед парадной дверью. Подняв руку, она стучит – и от толчка дверь тихо отворяется.
– Добрый вечер, – подает она голос.
Вокруг только тишина. Она входит в обширный вестибюль. Пол выложен черными и белыми плитками, как шахматная доска, справа и слева вверх поднимаются две лестницы, между ними – на необычном месте – камин, в нем не горит огонь, и только ветерок, повеявший из-за ее спины, шевелит остывший пепел. Слева и справа резные двери, покрытые серо-голубой краской, с золотыми филигранными украшениями вокруг ручек. Нел выбирает левую. Гостиная пуста, в ней царит тишина, воздух затхлый. Она идет дальше и находит еще дверь, на этот раз непарную. Толкнув, Нел открывает и ее: комната заставлена книгами, а в дальнем конце два кресла (с изогнутыми подлокотниками, тонкими ножками и вытертой обивкой), стоят наготове. Перед каждым серебряная чаша. В чашах собралась пыль: две основательные горки серой пыли. При ближайшем рассмотрении оказывается, что там есть и мусор, что-то похожее на змеиную чешую. На изящном столике между креслами два оловянных кувшина, наполненные водой, а за креслами ворох одежды: ливреи двух прислужников вице-короля.
Нел сует руку в карман и трогает пальцем толстую бумагу Далитиной записки. Сердце у нее – как жаркий молот, но его ритм постепенно становится увереннее, будто отмечает каждую секунду, проведенную здесь. Нел пятится, оборачивается и замечает то, чего не приметила сразу: занавешенную нишу. Не раздумывая она шмыгает за портьеру и останавливается, затаив дыхание.
Здесь тесно и никого нет, кроме нее, узкой заставленной полки и сундука, морского сундука. Крышка поднята, какая-то материя свешивается через край. Нагнувшись, Нел, вытягивает одну из тряпок: это платье, старое, грязное, с разводами угольной пыли на подоле. Еще платье и еще. Старые, такие выношенные, будто владелицам не на что было купить обновку. Всего их одиннадцать. На полке стоят бутылки. Большие склянки, длиной в половину ее руки. Нел насчитывает двенадцать, и только дна из них пуста. В остальных клубится красно-серый туман, кажется, он так и льнет к стеклу, стремясь выбраться наружу.
Внимание Нел привлекает звук шагов. Шаги и бормотание – различить слова невозможно, но голос звучит уверенно. Прижавшись глазом в щелке между портьерами, она видит, как Вице-король, к ней он повернулся спиной, решительно подходит к креслам с чашами и кувшинами. Охая и кряхтя, как старый дед, он опускается на колени и аккуратно переливает содержимое кувшина в чашу, не переставая что-то шептать.
Поднимается туман, он образует высокую колонну, а та принимает очертания человека. Вице-король подходит к другой чаше и, пока первая фигура, мерцая, затвердевает, проделывает то же во второй раз. Он поднимает голову, и Нел видит его лицо: это Вице-король, да, она узнает каждую черточку, но до чего же старый, куда старше, чем представляется. Глубокие морщины бороздят лицо, бугристое от пятен и бородавок, обезображенное злобой. Нел, понимая, что времени у нее совсем мало, выбирается из ниши и проскальзывает в открытую дверь.
Когда ей удается выбраться из дома, во рту у нее совсем сухо, а горло перехватило. Внезапно дохнувший ветер выбивает дверную ручку из ее онемевших пальцев и захлопывает дверь. Нел привычна к небольшому колдовству, мелким заклинаниям, что служат подспорьем в работе, безобидным фокусам. Но то, что сделал – делает – Вице-король, не поддается ее пониманию. Она сбегает вниз по выщербленным ступеням, слыша, как за спиной снова хлопает парадная дверь и шаркают две пары ног, – по всему видно, обитатели дома только что проснулись. Нел ныряет в темноту, ужас перед тем, кто ее преследует, пересиливает страх перед непонятным чем-то что копошится в саду. На цыпочках она пробирается по сырому щебню, глядя под ноги, и вдруг спотыкается о какой-то тюк, завернутый в заплесневелое одеяло.
Запах чего-то непонятного теперь становится еще сильнее, он исходит от этой штуки, этого свертка цилиндрической формы, мягкого и податливого под ее трясущимися руками. Пока она собирает в кулак волю, решаясь развернуть сверток, звук шагов становится громче, увереннее, они приближаются, движутся по ее следам. За миг до их появления, этих големов Вице-короля, раздается легкий шепоток и вздох – нет, шепотки и вздохи – и Нел окружают серые женщины, легкие и тонкие, как дымка, бледные, изнуренные смертью. Сквозь них Нел хорошо видит обоих прихвостней, их уродливые лица-картофелины, оба крутят головами, растерянно озираются, как потерявшие след ищейки. Они ее не видят, женщины создали для нее охранный щит. Лакеи удаляются, выходят на тропу, направляются к дому.
Нел выдыхает слова благодарности, но девушки не отвечают, только глядят на нее грустными-грустными глазами. Она глядит на них, всматривается в клубящиеся туманом лица, стараясь отпечатать их в своей памяти, пока взгляд не останавливается на одном лице, слишком хорошо ей знакомом. Это та, для которой Нел собирала узелок с теплыми вещами, едой и питьем; для которой – не прошло еще и полугода с тех пор – бесшумно открыла дверь и смотрела вслед, пока та не исчезла в тумане раннего утра. Та, которая, как она думала, сумела освободиться от Брейкуотера и от дома у Плакучих Ворот.
Нел бегом бросается к матери, не к Констеблю, не к кому-то из членов городского совета. Она бежит к матери, и призрак Исхи следует за ней по пятам. К Далите, потому что она самая сильная и могущественная из всех, кого только знает Нел. Неважно, что между ним нет любви, Далита любит Ашу и не допустит, чтобы ее обожаемой дочери причинили вред.
Нел, пролетев несколько метров вперед от толчка сильных рук Далиты, с трудом удерживает равновесие на последних ступеньках. Здесь она спотыкается и растягивается.
Влажная ткань смягчает ее падение – войлок, насквозь пропитанный водой. От него исходит острый, пряный запах соли.
– Я не дам тебе помешать и все испортить! – вопит Далита, как кошка, в которую ткнули раскаленной кочергой. Надо было видеть ее ярость, ее исступление, когда Нел рассказала обо всем, что видела, и поделилась своими страхами.
Поначалу Нел решила, что гнев матери направлен на Вице-короля, но звонкая оплеуха и последовавшая за ней пощечина убедили, что она ошибалась. Пока она пыталась опомниться, мать схватила ее за волосы, волоком протащила по всему дому, на кухню и втолкнула в подпол. Нел не могла понять, что больше разъярило женщину: мысль о том, что Нел хочет сорвать свадьбу, или то, что она помогла Исхе бежать.
– Лгунья! Неблагодарная! Подлая! Мерзавка!
Далита рывком открыла еще одну дверцу, в полу – трюм.
Ужасная истина о том, что это за место, открылась через несколько жутких часов, проведенных Нел в сырой, темной комнате: сюда достает прилив.
Она рассмотрела дыру в основании стены, куда приходит море. Но спастись через нее невозможно: отверстие забрано решеткой. Вода поднимается, поднимается, поднимается.
Крики и плач не помогли – никто их не слышит сквозь толстую каменную кладку стен и потолка. Да и вообще, сестры сейчас поглощены подготовкой к празднованию – накануне вечером они не отдыхали, работали, как обычно, но сегодня надели нарядные платья и изображают примерных дочерей, хотя на улицах будет полно мужчин, которые станут тыкать в них пальцами и смеяться за их спинами.
За прошедшие часы ничего не случилось, но Нел замерзла и уже близка к отчаянию. У нее зуб на зуб не попадает и так трясет, что ей все труднее стоять и стучать кулаками в деревянную дверцу люка на потолке – дерево разбухло, но не прогнило и все еще прочное. Из-за этих бесплодных попыток Нел в кровь разбила себе кулаки и пальцы. И замка здесь нет, который она могла бы уговорить поддаться.
А вода продолжает подниматься неумолимо, неотвратимо, неуклонно.
Волны поднимают Нел, выталкивают вверх, так что она тычется посиневшими губами и носом в каменный потолок. Во рту у нее вкус соли и металла, она чувствует запах гниения и смерти. В считанные минуты море вытеснит и последний крохотный кармашек воздуха, и тогда она утонет. Не важно.
Теперь все уже не важно.
Осознав это, Нел чувствует, как тело вдруг тяжелеет, а на душе становится легко-легко. Она перестает биться, пытаясь удержаться на плаву, предает себя воде и покачивается, безвольно, как водоросль. Прилив подталкивает ее раз, другой, третий, и она понимает, что это конец.
Руки.
Руки, сильные и настойчивые, много рук – и голоса, злые крики, крики облегчения. Много голосов, все кричат разом, и Нел тянут наверх. Дверца люка захлопывается за ней, засов брякает оглушительно, как удар грома.
А сестры, ее сестры, все, кроме одной, собираются вокруг нее, возмущаются, настаивают, охают от страха и облегчения, требуют рассказать, что случилось, где она была, почему пропустила свадьбу?
И Нелл им рассказывает, давясь морской водой, желчью и рвотой. Она дрожит, трясется и отчаянно пытается вернуть душу – которая только что собиралась улетать, – вернуть ее назад в тело.
Ей верят сразу, верят, потому что она никогда не лгала, и потому, что отлично знают свою мать и им известно, как далеко протираются ее амбиции.
Нел надеется, что Аша в безопасности, что еще есть время.
– Вице-король настоял, чтобы после церемонии они отдали дань уважения тем убитым в морге, пока город празднует.
Покойницкая, думает Нел, полная заблудших душ и прожитых жизней, сколько же там неиспользованной силы.
И, пока они сидят вот так, всемером, до них вдруг издалека доносится звучный голос погребального колокола. Не ритмичные удары, а отчаянный трезвон, крик о помощи. Он заставляет их остановиться, заставляет замереть голоса, лица, руки, пытающиеся обсушить Нел. Он приводит в порядок их души и мысли, заставляет вспомнить, что дорога каждая секунда.
И они бросаются бежать, все они, даже Нел бежит, задыхаясь и прихрамывая. Они взбегают по ступенькам, несутся по опустевшим комнатам. Они скатываются по парадной лестнице, как котята, которых выпустили из коробки. Они мчатся по булыжным мостовым, быстрые, проворные, и прозрачные ткани длинных шлейфов развеваются за ними, как знамена. Они несутся по ночным улицам, как стайка переполошенных призраков, мелькают в окнах и проемах открытых дверях, вспыхивают в лучах фонарей, выскакивая из темноты на свет и снова исчезая в тенях.
Почти уже добравшись от места, они чуть не врезаются в черную карету и в четверку с развевающимися в воздухе черными, как смоль плюмажами. На какое-то мгновение перед Нел мелькает Вице-король, скорчившийся внутри – его белый свадебный наряд окровавлен и изорван, и истинный возраст явно проступил на лице. В следующий миг экипаж проносится мимо них, мчит к городским воротам, но увиденное наполняет Нел новыми силами.
Сестры бегут, пока не добираются до толпы, окружившей черно-мраморный и красно-кирпичный морг Брейкуотера, проталкиваются среди людей, которые вот только что еще праздновали и веселились, ни о чем не догадываясь.
Девушки бегут вверх, отталкивая жирного Констебля, его помощников с изумленно отвисшими челюстями, по коридорам, пропитавшимся запахом смерти: разложения и бальзамирования. Наконец, они толпой врываются в комнату, в комнату, где рано или поздно оказываются все, заставленную белоснежными столами с желобами по краям и серебристыми трубками, ведущими к стокам в полу, порыжевшим от телесных жидкостей, долгие годы стекавшим по ним. Это комната, чем-то напоминающая их собственную, чердачную. Комната с окнами, расположенными очень высоко, чтобы нескромные взгляды зевак не оскорбляли умерших. Комната с грубо очерченным алым кругом у их ног, звездой, вписанной в него, со склянками, венчающими одиннадцать из двенадцати ее лучей. Склянки заполнены пенящейся красновато-серой дымкой, некоторые из них повалены на бок, как случайные жертвы чужой схватки, но разбитых среди них нет, кроме единственной пустой, что лежит возле Аши, облокотившейся об один из столов.
Ее свадебное платье выглядит кошмарно, диадема сбита набок и лишилась нескольких лучей. Приблизившись, сестры видят, что лицо у нее в пятнах, тени для век потекли, помада размазана, щеки исполосованы краской для бровей, из-за разводов туши кажется, что под глазами синяки. Мочка одного уха надорвана и кровоточит, серьга из него пропала.
Другие сестры останавливаются – пройти эти несколько шагов они не могут. Но Нел идет вперед, ступает босыми, грязными ногами (свои туфли она оставила в глубинах подпола), с насквозь мокрого платья до сих пор капает вода на холодный мраморный пол. Она замечает, что Аша дышит с трудом и с каждым выдохом изо рта у нее появляется алый дымок. Нел поднимает сестру, не обращая внимания на кровь, сочащуюся из разорванной груди. Нагнувшись к ней, Нел успевает услышать последние слова: «Я вижу Исху».
Смерть разглаживает черты Аши, и Нел выпускает ее, позволяет опуститься на пол. Она выпрямляет ей руки и ноги, поправляет одежду, бережно закрывает устремленные вперед глаза, пытается расправить спутанные локоны. В правом кулаке Аша судорожно сжимает один из недостающих лучей диадемы, с бриллиантом на конце. Его длинная острая ось покрыта сворачивающейся кровью. Нел не верит, что это кровь сестры, она заворачивает украшение, оторвав лоскут от свадебного платья, и засовывает поглубже себе в карман.
Тут она замечает вокруг Аши ореол, серебристое свечение, исходящее от мертвого тела, внутренний голос кричит, чтобы она этого не делала, но Нел не слушает и снова касается мертвенно-бледной кожи.
Ничего не происходит. Не грохочет гром, ее не пронзает мучительная боль, не слышно ни воплей, ни криков, ни стона. Ничего. Правда, Нел чувствует легкое покалывание у себя на голове, на коже, на лице. Но это совсем не больно и даже не то чтобы неприятно, – просто по телу очень медленно крадется ощущение перемен.
– Часы души, – говорит Матушка Магнус, и ее голос гулко разносится по темному вестибюлю дома у Плакучих Ворот. Все комнаты в доме погружены в темноту вот уже несколько недель, все дела отложены на неопределенное время, все звуки приглушены. Нел, стоя у окна, выглядывает на улицу сквозь щелку в плотных шторах. Там ничего не изменилось, а впрочем – вон там остановился и ждет кого-то экипаж, не слишком роскошный, не слишком бедный, просто экипаж, не привлекающий внимания. Старуха продолжает свои объяснения, Нел ее не прерывает. Время от времени она задает ей вопросы и задумывается над тем, замечает ли – заметила ли – мудрая женщина перемены.
– Почему девушки? Почему не мальчики?
– Тщеславие? Готовность? Нежная кожа? Кто ищет одиноких девушек с сомнительной репутацией?
– А Аша? Почему Аша? – Голос Нел дрожит, но не прерывается. – Кто был красивее Аши?
Нел замечает, что заламывает руки, она расслабляет их, заставляет себя прекратить.
– Он дряхлел, я видела его. Мне кажется, он был в отчаянии. Он забыл об осторожности, даже не давал себе труда прятать их. – Нел трет лицо, она так и не отвыкла от этой привычки. – Хотела бы я знать, где он сейчас, что делает.
– Я уже говорила, цыпленочек, ты можешь выследить его этой штукой, если на ней его кровь.
Нел кивает, она в этом уверена. Она хочет, чтобы это было так. Она берет вещицы у Магнус.
– Ему тебя не узнать, но прятаться тебе теперь будет труднее.
– Я знаю, – говорит Нел, по телу у нее бегут мурашки от мысли, что кто-то ее увидит.
– А как другие? – спрашивает старуха.
Нел поворачивается. Матушка Магнус показывает на одиннадцать склянок, которые теперь пусты. Нел отвезла их в гавань и там выпустила их содержимое наружу. Души, шелестя что-то, разлетелись в разные стороны, каждая (безошибочно, как надеялась Нел) к своему телу, к месту его упокоения. Она молилась, чтобы Исха нашла, куда они поместили ее тело, выкопанное, как и другие, из заросшего сада Вице-короля.
– Домой, – отвечает она. – они отправились домой.
Сверху до Нел доносятся возбужденные крики матери, и она прощается с мудрой женщиной. Далита, которая куда-то исчезла, когда ей сообщили новость о любимой дочери, была найдена несколько часов спустя в дома Вице-короля. Она выла, во все горло выкрикивала ругательства, барабанила чем попало в двери и окна. Потом она слегла, и с тех пор она была прикована к постели.
Впервые открыв глаза и увидев Нел, она вздрогнула и принялась неразборчиво бормотать. С того момента она принимает пищу только из рук этой своей дочери.
Потому что это Нел, но не только Нел.
Обыкновенная дочь преобразилась. Она не такая невероятная и убийственная красавица, какой была Аша, но что-то от умершей сестры ей передалось. Волосы стали черными, глаза увеличились, но остались серыми. Рот расцвел бутоном и притягивает взоры, а фигура округлилась, бедра и грудь увеличились, совсем чуть-чуть, а талия стала тоньше, без помощи корсета. Она носит теперь платья Аши, потому что свои больше не годятся.
Это другая девушка, но магия, исходившая из кожи Аши, слегка ее коснулась. Теперь Нел уже не та девушка, что могла жить в тени, и она жалеет об этой потере. Она больше не чувствует себя в безопасности, потому что не может укрыться от охочих до ее красоты глаз.
Этим утром, одевшись в дорожное платье из серого бархата (когда-то Ашино любимое), повесив расшитую бисером сумочку на одно запястье и черный лакированный веер (на котором, если развернуть, видны русалки и матросы) на другое, Нел дает наставления Карин, которая ее то и дело перебивает.
– А что нам делать, – спрашивает Карин (сейчас она круглее, чем была, и собирается округлиться еще больше), – если она спросит о тебе? Если она откажется есть?
– Подмешивайте ей в еду валерьянку, это ее успокаивает. Скажите, что я делаю то, что должна сделать, а ей нужно набраться терпения. – Нел натягивает серую замшевую перчатку с блестящими черными пуговками.
– Когда ты вернешься домой?
– Когда дело будет сделано.
Ее единственный саквояж ждет у дверей. Когда Нел окажется в темном экипаже, почувствует, как качается и подскакивает он на дороге, и поймет, что они выехали за пределы города, она достанет из ридикюля спицу, увенчанную бриллиантом. Нел положит ее на ладонь и будет наблюдать, куда та повернется, пока не определит, в каком направлении нужно следовать.
Нел глубоко вздыхает, собираясь с духом, чтобы выйти наружу, во внешний мир, чтобы ее увидели.
Видите, вон там?
Видите ту девушку?
Прекрасная девушка, просто прекрасная.
Энджела Слэттер – австралийская писательница, работающая в жанрах темного фэнтези и хоррора. Она автор книг «Девочка без рук и другие истории» (получившей награду Aurealis Award), «Закваска и другие истории» (получившей World Fantasy Award), а также сборника повестей «Midnight and Moonshine» (в соавторстве с Лизой Л. Ханнетт). Энджела Слэттер имеет ученую степень в области исследования литературного творчества. Она является обладателем British Fantasy Award за рассказ «Дочь Гробовщика» (из сборника «Книга ужасов»). Ее произведения входят в различные австралийские, британские и американские литературные антологии и публикуются в журналах Fantasy Magazine, Lady Churchill’s Rosebud Wristlet, Dreaming Again и Weirder Shadows Over Innsmouth.