Жила-была маленькая девочка, очень строптивая и любопытная. Когда родители велели ей что-нибудь сделать, она их не слушала – разве мог выйти из этого для нее толк?
Как-то раз она сказала родителям:
– Я столько всего слышала о фрау Труде! Непременно как-нибудь ее навещу. Говорят, что она такая странная и необычная и что будто бы в дому у нее такое множество разных диковин, что мне не терпится на все это взглянуть.
Но родители ей строго-настрого это запретили, сказав:
– Фрау Труда – дурная женщина и занимается темными делами. Если только ты к ней пойдешь, то ты нам больше не дочь.
Но девочка не послушала запрета родительского и все-таки отправилась к фрау Труде. Приходит она к ней, а фрау Труда и спрашивает:
– Отчего ты такая бледная?
– Ах, – отвечала она, дрожа всем телом, – я сильно испугалась того, что увидала.
– Что ж ты увидала?
– Увидала черного человека у вас на лестнице.
– Так то был углежог.
– Потом увидала я зеленого человека.
– Был то охотник.
– Потом увидала я красного человека.
– Так то был мясник.
– Ах, фрау Труда, до чего же мне было страшно! Посмотрела я в окошко, а вас не увидела, и сдается мне, был это сам дьявол с огненной головой.
– Ох-ох! – сказала та. – Стало быть, видела ты ведьму в истинном обличье. А я-то давненько тебя дожидаюсь, хочу, чтобы ты мне послужила и немного посветила.
Тут превратила она девочку в деревянный чурбак и кинула его в огонь.
А когда пламя как следует разгорелось, подсела поближе, стала греться и сказала:
– Вот теперь-то стало светло!
Брайан Ходж
Лохматый Питер и его друзья
Про особняк, где они размещались, говорили, что за долгие годы не случалось, чтобы над ним хоть раз засияло солнце, а когда шел дождь, он был ледяным, как на Северном полюсе. Что ж, так и должно было быть, ведь в их жизни солнце тоже не светило невесть как давно, а может, его лучи и вообще никогда не касались их несчастных лиц.
Они не были предназначены для солнечных дней и парков, для лодочных прогулок и пикников. Упаси бог. Они были другими детьми, чей удел – грозы с градом, зловещие и мрачные закоулки, кораблекрушения и бедствия.
При этом они все же были востребованы. Посетить их означало увидеть будущее, свою судьбу в конце неверного пути и схватиться за голову в надежде, что еще не все потеряно. Взглянуть на них значило понять, что для большинства, почти для любого другого ребенка в мире, не зашедшего так далеко, как они, есть еще шанс исправиться и покончить с заблуждениями.
И потому, каким бы мрачным и зловещим ни было их обиталище, люди сюда приходили. Прямо рвались сюда. Приезжали полные машины, порой даже полные автобусы. Одну экскурсию для них проводили утром, одну днем и (видимо, для тех, кто хотел обеспечить своему ребенку бессонную ночь, полную кошмаров) еще одну вечером. Плату у входа принимал мистер Крауч с суровым лицом или, даже чаще, миссис Крауч с еще более непроницаемым лицом, и экскурсия начиналась. Можно было задерживаться сколько угодно, где только захочется – иногда такие лишние минуты необходимы, чтобы идея достигла сознания особо упрямого или тупого ребенка, – хотя, топчась на одном месте, вы рисковали упустить часть полезных разъяснений мистера Крауча. Питер слушал его болтовню уже очень долго. Наверное, если бы старик заболел или – еще лучше – свалился с лестницы и сломал свою мерзкую цыплячью шею, он, Питер, смог его заменить и ни разу бы не сбился.
Вот и сейчас он прислушивался – слух у него был удивительно острым, – отмечая, что с прошлого, да и позапрошлого раза не изменилось ни словечка.
– Этого хмурого паренька зовут Каспар, – доносился снизу голос мистера Крауча, всегда начинавшего свой тур с комнаты Каспара. – И трудно найти более подходящее имя для таких, как он, потому что если только он не возьмется за ум, то скоро превратится в привидение, вот увидите.
– А что с ним не так? – спросила женщина из толпы. – Выглядит терпимо.
– Он вообразил, что еда, которую ему подают, слишком плоха для него. Уж как пытались его бедные родители впихнуть в него хоть кусочек, но он только плотнее сжимал губы. Что же им оставалось делать, как не привезти его сюда, а? А ведь он был когда-то здоровым мальчуганом. Можно даже сказать, пухлым мальчуганом. А сейчас? Вы только посмотрите.
На этом месте всегда была драматичная пауза.
– Ну-ка, покажи свои ребра, малыш. Продемонстрируй свои ребра этим добрым людям.
Тут публика всегда начинала дружно ахать.
– Хотите попробовать его покормить? – обращался к кому-нибудь мистер Крауч.
– Нет, нет, спасибо… может, не надо, – отнекивался кто-то.
– Ерунда. Идите-ка сюда и просто протяните ему вот это. Увидите сами, что будет.
Раздавался щелчок и лязганье дверцы такой ширины, чтобы передать то, что не пролезло бы между прутьями решетки. Например, миску.
Питер знал, что за этим должно последовать. Но этого не произошло. Сегодня. Иногда и так бывало.
– Говори свои слова, малыш! – пророкотал мистер Крауч. – Скажи слова!
– Уберите прочь этот гадкий суп! – крикнул Каспар, но голос его звучал неубедительно. Так тоже бывало, иногда.
Снова раздался щелчок, а мистер Крауч захихикал:
– Видите? А я вам говорил, так-то. Неисправим, и ему недолго уж осталось. Не дотянет и до конца месяца, если хотите знать мое мнение.
Если слушать мистера Крауча, Каспару оставалось жить не больше месяца вот уже несколько лет.
– А теперь мы идем к Паулине! – восклицал мистер Крауч, перекрывая шарканье подошв, а затем раздавался новый изумленный вздох, опережающий даже пояснения хмурого старика.
– Любила баловаться со спичками, так-то. Любой котенок знает, что это опасно, но только не она. И вот, полюбуйтесь, что с нею сталось. Больше похожа на ящерицу, чем на девочку, вот как побаловался с ней огонь.
На этом месте мистер Крауч протягивал Паулине коробок с единственной деревянной спичкой, не больше, чтобы она не принялась за прежние шалости, а гости не получили бы больше впечатлений, чем ими было оплачено.
– Держи, дорогуша, – говорил он обычно. – Поглядим на твои фокусы.
Чирканье, потрескивание, потом шипение. Слышался очередной общий вздох, а иногда возмущенный ропот.
– Пусть вас это не тревожит, господа, – успокаивал мистер Крауч. – Она же ничего не чувствует. Если в этом почерневшем огрызке языка осталось хоть одно нервное окончание, то я – король Сиама!
Стадо покорно (как и полагается стаду) продолжило движение, топоча, поднялось по лестнице на следующий этаж, и люди, как часто случалось у следующей двери, начали переговариваться и ворчать, что комната пустая, они ничего не видят.
– Так ли? – спросил мистер Крауч. – А если постараться и вглядеться получше?
Постепенно, спустя некоторое время, стал доноситься одобрительный шепот.
– Их тут трое, так-то, но в глаза не бросаются. Думали, что это очень весело дразнить темнокожих, скажем, тех, у кого кожа немного темней, чем их собственная. Вернее, темнее, чем была их собственная. – Тут мистер Крауч всегда подпускал смешок, радуясь собственной шутке. – Вот и подкрасили их, окунули в чернила, так что сейчас разглядеть можно только белки глаз. Сдается, вы бы лучше рассмотрели проказников, поулыбайся они чуток, но мы все не можем дождаться этого события.
Мистер Крауч постучал по прутьям решетки:
– Не до смеху вам теперь, верно, бедолаги?
Экскурсия продолжалась, группа шла по коридору и снова вверх, и к этому времени уже кто-нибудь непременно плакал, может, даже многие юные посетители заливались слезами и пищали, и обещали – о, как они обещали! – Питер слышал все обещания, которые давали испуганные дети, тысячи таких обещаний. Обещания быть хорошими: исправиться. Обещания никогда больше так не делать и не забывать вести себя как полагается.
Дальше была очередь Филиппа, неугомонного вертлявого мальчишки, который не мог спокойно усидеть на месте и носился по комнате, пока весь не покрылся кровоподтеками, почти такими же темными, как чернильная кожа Черных Мальчиков.
За ним следовал глупый Летающий Роберт, который опрометчиво пошел гулять с зонтом в страшную непогоду и был унесен налетевшим порывом. Еще глупее было то, что он не догадался выпустить из рук зонтик и поднимался все выше, выше, над крышами домов, а потом рухнул на мостовую – видать, даже ветер и тот от него устал, а уж как устали родители от такого слабоумного сынка.
– Уверен, люди добрые, вы и не знали, что руки и ноги могут гнуться под такими углами, – услужливо, как всегда, показывал мистер Крауч.
Затем шел Фред, которого не любил никто, даже среди одиноких и несчастных обитателей этого дома, над которым никогда не сияло солнце, а дождь всегда был холодным. Фред был злым и жестоким, вредным и противным, готовым поиздеваться над каждым живым существом, четвероногим или двуногим. Окажись на его месте кто угодно другой, Питер сходил бы с ума от жалости каждый раз, слыша, как мистер Крауч спускает и натравливает собаку, слыша битву за колбасу, которая никогда не доставалась плачущему мальчишке… но для Фреда Питер делал исключение.
Наконец, экскурсия добиралась до соседней двери, еще одна комната, и будут здесь.
Голос мистера Крауча становился вкрадчивым и лукавым:
– Помаши этим добрым людям, Конрад. Вот так. Как следует маши, еще, еще. А теперь двумя руками.
Когда Конрад исполнял требование, раздавались крики и визг уже не толпы, а отдельных людей. Это были голоса отцов и матерей, девочек и мальчиков, писклявые и басовитые. И всегда хотя бы кто-то один пронзительно визжал. Всегда.
– Что с ним случилось? – желала знать какая-нибудь напористая мамаша.
– Никто не мешает младенчикам сосать пальцы. Но настает день, и ребенок расстается с этой привычкой. Только не Конрад. Родители жаловались, что им приходилось чуть ли не штангу привязывать, чтобы помешать ему тянуть пальцы в рот, – пояснил мистер Крауч. – Когда дело заходит так далеко, лучше навсегда устранить искушение.
– И кто же это сделал? – мрачно пробурчал какой-то папаша, словно сам не мог решить, интересно ему или противно.
– О, его зовут Портной Вжик-Вжик. И лучше вам с ним не встречаться.
А потом случилось нечто неожиданное – самое, пожалуй, неожиданное из всего, что здесь когда-то случалось. В тишине прозвучал тоненький голосок маленькой девочки, в котором не слышалось ничего, кроме искренней любознательности: «Какими ножницами он пользовался?»
– Дженни! – В голосе одернувшей ее матери явственно слышались стыд и негодование. – Что за вопросы ты задаешь?
– А что? – Дженни явно не понимала, в чем ее преступление. – Я просто хотела узнать!
Мистер Крауч закряхтел, очевидно недовольный тем, что упустил инициативу.
– Острыми, вот какими, – ответил он, наконец, и изобразил звук стригущих ножниц. – Такой ответ вас устроит, дотошная барышня?
– Извините ее, – попросила мать. – Но она хотя бы обратила внимание, это же хорошо, правда? Обычно она витает в облаках и не замечает даже того, что у нее под носом.
– Скажите на милость, – задумчиво протянул мистер Крауч. – Видал, видал я таких, как же.
Восстановив порядок, экскурсия могла двигаться дальше, все было в порядке, слез и всхлипов как раз столько, чтобы удостовериться, что назидания не пропали даром, уроки усвоены, но не слишком много, чтобы помешать мистеру Краучу приступить к следующему рассказу:
– А самое ужасное мы приберегли на конец…
По другую сторону решетки появилась толпа, состоящая из множества любопытных глаз и вытянутых шей, локтей, плеч и ног, теснящих и отпихивающих друг друга. Взрослые с каменными лицами проталкивали своих отпрысков поближе, чтобы смотрели и набирались ума. И хотя пора бы уже, давно пора, Питер так полностью и не привык к первой волне отвращения, пробегающей по их лицам. Так бывало всегда, каждый раз одно и то же – они всматривались, потом отшатывались, – и каждый раз это причиняло ему боль.
– Трудно поверить, я вас понимаю, но это мальчик – скрывается там, под этой копной, под всеми этими зарослями, – говорил мистер Крауч. – Только посмотрите на него! Видно, у него были занятия намного интереснее, чем уход за собой, иначе он выглядел бы хоть немного пристойней. Да-с, это его ногти, настоящие. Так отросли, что начали закручиваться в кольца, кошмар. А если его волос когда-то и касался гребешок, мне об этом неведомо. Лохматый Питер, так мы его зовем. Такого неряхи, как этот мальчишка, белый свет не видывал. Даже мне трудно выносить его вид. На все, что хотите, готов согласиться, лишь бы с Питером Лохматым рядом не садиться. А о том, как от него воняет между поливками из шланга, я уж лучше помолчу.
На него глазели из-за решетки, тыкали пальцами, и Питер тоже смотрел, потому что как ни ненавидел он это место, но не мог даже помыслить о том, чтобы уйти отсюда. Потому что за все время, что он жил здесь, среди бесчисленных посетителей, толпящихся у его двери, он ни разу не увидел отца или матери, с которыми ему захотелось бы пойти домой. Даже если бы они его забрали.
– Ну а теперь давайте двигаться к выходу. Детям пора отдыхать. Вы это увидели и, уверен, не скоро это забудете, – говорил мистер Крауч, понемногу тесня свое стадо к лестнице. – Но на тот случай, если младшие все же забудут, я буду не я, если не расскажу вам, ответственные и серьезные родители, о хорошеньких книжечках с картинками, которые ждут вас внизу, у входа. Гарантирую, они отлично освежат все в памяти. Для их же пользы, конечно. Вы только подойдите к моей славной хозяюшке, а уж она обо всем позаботится в лучшем виде.
Они топали по исцарапанным деревянным половицам, а Питер сидел к ним спиной, дожидаясь, пока все не уйдут. Часто ему приходил в голову вопрос – как бы они отреагировали, узнав, что своим видом они вызывают у него ничуть не меньшее отвращение, чем он у них?
– Эй! – едва слышный звук, такой тихий, что грубые уши взрослых не улавливали его в топоте множества ног. – Эй!
Питер обернулся, и все снова изменилось, еще раз, потому что снова произошло нечто совершенно неожиданное, чего здесь никогда не случалось.
Никто и никогда не останавливался поговорить. Никогда.
– Ты меня не испугал, – прошептала любопытная девочка Дженни, прижавшись лицом к отверстию в двери и вцепившись в прутья решетки. – Нисколько не испугал.
Потом ее потащило к выходу, девочка смешалась с толпой, и Питер больше не видел и не слышал ее. Но из его мыслей она не скрылась, и ему почему-то казалось, что они еще увидятся.
Так оно и было, они увиделись. И недели не прошло, как Дженни вернулась.
Но на этот раз она пришла не за наукой. Видимо, кто-то счел, что учиться ей уже поздно. Нет, она пришла, чтобы учить. Дженни, как и все они, должна была стать для других детей устрашающим примером. Она пришла, чтобы остаться.
Мистер Крауч привез ее глубокой ночью. В такие холодные предрассветные часы сюда всегда доставляли новичков и убирали тех, кто больше не работал. Ночь, в конце концов, была неофициальным временем, свободным от экскурсий, когда с дверей снимали засовы, и они могли бегать по всему особняку… нельзя было только спускаться в вестибюль и заходить в кое-какие комнаты внизу, которых они никогда не видели и которые мистер и миссис Крауч звали домом.
Единственная свободная комната, известная Питеру, располагалась напротив него через коридор, туда-то мистер Крауч и принес Дженни. Раз уж ходить было разрешено и поскольку такие события нечасто случались в их жизни, все ребята снизу пришли познакомиться. Они взбегали по лестнице, но никто не поднял шума, кроме миссис Крауч с ее толстыми, как у слона, ногами. Все здешние дети умели двигаться тихо, даже Жестокий Фред.
– Я хочу представить вам Дженни, – пролаяла миссис Крауч, столь же краснолицая и мощная, насколько бледным и тощим был ее супруг. – Кое-кто из вас, возможно, помнит, как на прошлой неделе во время экскурсии она перебила рассказ необдуманным вопросом. Какие ножницы, подумать только! Но ужаснее всего то, что она, по всей видимости, не сознает, какая трагедия с ней произошла. Вы можете себе это представить?
На лице у миссис Крауч всегда было написано брезгливое недовольство, будто какие-то вредные невидимки постоянно совали ей под нос вонючие пальцы, заставляя морщиться.
Однако она говорила правду. Дженни, с гладко причесанными темными волосами и глазами любознательной мечтательницы, явно не боялась – ни Питера, ни остальных. Наоборот, вид у девочки был такой, словно она переживает захватывающее приключение.
– Но я уверена, что вы не будете терять времени и посвятите ее в курс дела, – закончила миссис Крауч, после чего глянула на часики и заохала, что ей пора. – Хороших вам снов, проказники! Или дурных. Это одно и то же!
С этим она их покинула. Лестничные пролеты долго протестующе скрипели под ее внушительным весом. Наконец, дети услышали, как хлопнула громадная зарешеченная дверь внизу и зазвякали ключи.
Все окружили Дженни, чистую, с иголочки, чьи грехи и преступления против обидчивых взрослых не были заметны с первого взгляда.
– Что с тобой не так? – спросил первым Конрад, чье несчастье, отсутствие больших пальцев, бросалось в глаза сразу же. – На вид как будто все в порядке.
– Ага, – ухмыльнулся Жестокий Фред и ткнул ее в плечо. – Ты вроде не отсюда. Ты не одна из нас.
Дженни, нахмурив брови, посмотрела на свое плечо, потом на Фреда.
– Не толкай меня больше. Если не перестанешь, – и она указала на Конрада, – и у тебя будет такая же рука.
По коридору пронесся шепот. Никто и никогда не противоречил Фреду. Вообще. Они просто приспособились и научились терпеть его обиды и приставания, дожидаясь, пока ему самому не надоест.
– И куда тебе тогда деваться? – продолжала Дженни, она еще не закончила. – Будешь просто копией Конрада, только похуже. А тогда зачем ты им будешь нужен? Ты же не сможешь даже сжать как следует кулак.
По грубому, злобному лицу Фреда пробежала тень растерянности. Потом, сообразив, кажется, что ничего другого не остается, он отмахнулся от нее и, что-то ворча и ухмыляясь, стал спускаться вниз, к себе.
Неслыханно.
– Я не знаю, – сказала Дженни, повернувшись к Конраду, – не знаю, что со мной не так. Мне кажется, все в порядке. Я знаю только, что думают по этому поводу мои родители.
Питер невольно придвинулся поближе. Все остальные тоже. Конрад и Каспар, Черные Мальчики и Паулина, даже Непоседа-Филип притих. Все, кроме Летающего Роберта, который и не мог бы здесь оказаться, потому что его бедные переломанные ноги не одолели бы подъем на лестницу, он и вообще-то почти не ходил, если на то пошло.
– Дженни, которая вечно витает в облаках… так они меня звали. Им просто казалось, что я невнимательная.
– Ох, – проговорила Паулина серьезно и торжественно. – Этого они не любят. Прямо-таки терпеть не могут.
– И ни разу не задумались над тем, нет ли их собственной вины в том, что облака куда интереснее, чем они.
Лицо Паулины в это мгновение, кажется, приобрело мечтательное выражение. Но поскольку бровей у нее не было, трудно сказать наверняка. «Как языки огня», – прошептала она.
Каспар глотнул воздух и пожевал тощие щеки.
– Ты им об этом не сказала, да?
– В том-то и дело, что обмолвилась нечаянно, – призналась Дженни, – Потому-то они и привели меня сюда в первый раз. Не знаю, как им в голову пришло, что это может быть мне на пользу. Они говорили, что вы ужасные, но мне вы показались совсем нормальными. Я подумала, что вы все замечательные! Ну… с Фредом придется повозиться. Но даже он не совсем безнадежен.
Это было еще удивительнее, чем то, что она не побоялась Фреда. Никто и никогда еще не разговаривал с ними вот так.
– Даже ты, с нечесаными вихрами, – сказала она Питеру. – Но скажи что-нибудь. Скажи, что ты разговариваешь. Было бы куда приятней жить напротив кого-то, кто разговаривает.
– Я разговариваю, – сообщил Конрад чуть более поспешно, чем хотел.
– Вот и молодец. Потому что, скорее всего, в мяч ты играешь не так уж хорошо.
Прозвучи это из уст Фреда, Конраду стало бы до слез обидно, но Дженни произнесла это так, что он только посмеялся. Ведь она говорила правду. Мячику с ним ужасно не везло.
После знакомства Дженни обустроилась на новом месте, благо это было недолго: пройтись по пустой комнатушке и ощупать стены, попрыгать на кровати да понюхать полученный кусок мыла. Остальные разбрелись по своим комнаткам, ведь была ночь, так что у всех начинали слипаться глаза, и им не терпелось поскорее удрать из этого дома хотя бы во сне. Впрочем, Питер немного задержался в дверях.
– Вот еще что, – заговорил он. – Когда нас кормят, откладывай немного, если нетрудно. Мы все так делаем, кроме Фреда. Только следи, чтобы тебя не застукали.
Он выглянул в коридор, хотя и знал, что никто не подслушивает.
– Это для Каспара. А то его кормят так, чтобы только не протянул ноги. Он должен иметь соответствующий вид, понимаешь?
– Договорились, – ответила Дженни.
– А… ты была не против отправиться сюда? – спросил он. – Правда не против?
– Видишь ли, я не любила танцевать и не очень хотела заниматься спортом, и мне не нравилось, когда указывают, что и как мне петь, – объяснила она. – Им казалось, что я не вписываюсь. Так что, возможно, оказаться здесь было не так уж и плохо.
– Посмотрим, что ты скажешь через месяц. – Питер еще раз убедился, что они разговаривают с глазу на глаз. – Тебе не должно здесь нравиться. И если они об этом догадаются, ничего хорошего не будет.
– Значит, буду следить, чтобы на лице было написано то, что нужно: горе и тоска, – сказала Дженни. – Знаешь, для ребенка, который не может поковырять собственным пальцем в носу, ты удивительно добр.
Питер не нашелся, что ответить, ведь ее слова прозвучали как комплимент, а он к ним не привык.
Уже собравшись уйти к себе, он увидел, что девочка запрокинула голову и рассматривает что-то на потолке. Он решил подождать и ждал довольно долго, но ничего не происходило.
В конце концов он был вынужден задать вопрос:
– Что ты там рассматриваешь?
– Звезды, что же еще.
– Но у тебя же нет окна.
– Но они же все равно там, – сказала Дженни.
Вот тогда он понял, по-настоящему понял, за что ее назвали Дженни, Витающей в облаках, и почему они ее боялись. Эта девочка видела звезды там, где все остальные видели только старые обои. Разве могли они с таким справиться?
Именно поэтому через пару недель, увидев Дженни утром, Питер не сразу заметил, что в ней изменилось. Ночью в коридорах слышалась какая-то возня, бормотание и тихое хныканье, но Питер не обратил на это внимания, потому что подобные звуки не редкость, во всяком случае, в этих стенах. Он перевернулся на другой бок и снова заснул.
Он встал рано, задолго до первой экскурсии, даже до завтрака, а Дженни что-то долго не показывалась из своей комнаты, а когда вышла, глаза ее были устремлены на потолок. Питер, наблюдая, как она ощупью идет по коридору, подумал, что, кажется, она слишком далеко зашла со своим витанием в облаках.
– Что? – спросил он. – Ты не хочешь даже посмотреть на меня и поздороваться?
Говоря так, он и вправду подумал, что ей, должно быть, все-таки стало противно глядеть на такого грязнулю.
– Я не могу, – прошептала Дженни.
– Я тут, внизу. Просто перестань задирать нос и сразу увидишь.
– Серьезно, – шепнула она, и на этот раз Питер заметил, что голосок у нее дрожит. – Я не могу.
Пальцем она показала себе на плечо.
– Здесь что-то мешает.
Питер зашел ей за спину. На первый взгляд все выглядело как обычно, поэтому он ногтями попытался откинуть в сторону блестящие темные волосы (ему вдруг стало до слез жалко, что у него такие когти и что они мешают ему погладить ее пальцами по волосам).
У него перехватило дыхание – но по другой причине.
– Что они с тобой сделали?
– Не знаю. – Теперь в голосе Дженни слышалось нетерпение. – Это ты можешь рассмотреть, а я нет.
Отодвинув волосы Дженни в сторону, Питер изучил картину. Они придумали, как показать публике то, что нельзя было увидеть. Сначала откинули ей голову назад, а потом закрепили так, чтобы девочка смотрела только вверх, полностью лишив ее подвижности. Множеством грубых черных стежков подтягивали кожу на затылке к коже у основания шеи. Выглядело все это просто убийственно. Когда Питер описал это Дженни, от ее рыданий у него чуть не разорвалось сердце – а ведь он даже не был уверен, что оно у него еще сохранилось.
Он бережно уложил ее волосы на место и пообещал, что ни за что не бросит ее, хотя сейчас ему и придется отойти совсем ненадолго, – он скоро вернется и, если она не против, поможет ей с завтраком.
После этого Питер бросился бежать вниз по лестнице, с четвертого этажа на третий, на второй, а оттуда на первый – к границе, за которую им было строго-настрого запрещено заходить. Здесь его задержала массивная дверь, зарешеченная не простыми вертикальными прутьями вроде тех, через которые на них глазели экскурсанты, а еще и поперечными и такими частыми, что даже дети не могли просунуть сквозь них руку.
С такими длинными ногтями Питер не мог как следует сжать кулак, но он постарался и принялся стучаться в дверь. Он колотил в нее, лягал ногами и снова колотил, и что-то орал сквозь решетку, пока в коридоре по ту сторону не распахнулась дверь и из нее не выскочил мистер Крауч.
– Что такое, что такое! – заскрипел он. – С чего весь этот шум и гам?
– Как вы могли такое устроить? – крикнул Питер в ответ (тоже неслыханное дело, так давно забытое, что он уже и не помнил, что такое возможно). – Она пришла сюда такая, как есть. Зачем было делать с ней такое!
Мистер Крауч в выцветшем фиолетовом халате, висевшем поверх пижамы, как парус, кряхтя, вплотную подошел к решетке и долго всматривался, а потом мерзко захихикал.
– Да ты к ней неровно дышишь, что ли? Да?
– Так нечестно! – кричал Питер. – Это неправильно!
– Следил бы ты лучше за собой, мой мальчик. Не заставляй меня позвать к тебе Вжик-Вжика, понял? Ты ведь не хочешь, чтобы он за тобой пришел, – зловеще произнес мистер Крауч, и в его тихом голосе слышалась угроза. – Он умеет отстригать не только пальцы, так что попридержи лучше свой длинный язык.
Питер захлопнул рот. Такое ему никогда не приходило в голову. Но потом он подумал, что отступить без боя хуже, чем лишиться языка, которого у него и так все равно что не было, поскольку никого не интересовало, что он говорит.
По крайней мере, до сих пор.
А еще он пожалел, что отросшие волосы полностью закрыли ему лоб и лицо, так что мистер Крауч не видит его презрительной усмешки.
– И какие ножницы он возьмет для этого? – спросил Питер.
Мистер Крауч издал утробное рычание, которое перешло в усталый вздох.
– Ты еще не понял, что это за место? За все это время ты так и не понял, где твое место, малыш? Твое и остальных убогих? Тебе объяснить, что вы такое?
Он сделал паузу, давая Питеру обдумать услышанное.
– Вы – отбросы, от вас отказались, когда не было больше никакой надежды. Когда у ваших родителей не оставалось другого выхода, как в отчаянии воздеть руки и отступиться.
Он медленно выплевывал каждое слово, каждое в отдельности.
– Неприятно? Что поделаешь. Ты бы должен был задуматься об этом раньше. Порядочные люди не зря тратят свои кровные денежки, когда привозят сюда своих собственных деток, чтобы показать им вас и напустить такого страху, чтобы они исправились.
Мистер Крауч распрямил спину, став даже повыше ростом, и победно глядел на Питера поверх своего длинного носа.
– Вы больше не мальчики и девочки. Вы просто вещи, на которые можно посмотреть, и если нужно вас слегка подправить, это делается. Но, конечно, не без причины. – Он выкатил глаза. – Кого напугает какая-то Дженни, Витающая в облаках, если она даже не смотрит на эти дурацкие облака? Если она смотрит прямо на вас?
Питер попятился.
– Так что, не будешь держать язык за зубами, мы мигом устроим тебе встречу с Портным Вжик-Вжиком. Здесь у нас разговор короткий. Мы знаем, как пригладить колючки. – Мистер Крауч был очень доволен собой, он упивался своей речью, вплотную подойдя к решетке и бросая на Питера злобные взгляды. – А напоследок добавлю еще кое-что: я говорил тебе, что надежды больше нет? Но она может появиться… хотя такое случается не очень часто. Вот наш Вжик-Вжик… Он доказал, что даже у неисправимых мальчиков, таких, как ты, все же есть шанс вырасти и стать человеком. Даже у мальчиков, которые любили бегать с ножницами. Поразмысли об этом… и следи за языком.
Экскурсии приходили и уходили бесконечной процессией шаркающих ног, тычущих пальцев и жадно глядящих глаз, а Питер пытался убедить себя, что в жизни все не так уж плохо. Да только поверить в это больше не удавалось. Казалось, они все это чувствовали, даже Жестокий Фред, которому, пожалуй, доставляло удовольствие пугать собравшуюся публику.
Что-то должно было случиться.
Рано по утрам и поздними вечерами, а иногда и днем, если удавалось улизнуть, Питер крадучись спускался на первый этаж, все дальше, пока не останавливался у большой зарешеченной двери. Он не колотил в нее, не лягался, ничего не выкрикивал, только смотрел, внимательно смотрел на дверь по ту сторону, в конце коридора.
Там был дневной свет, не слишком яркий и все же помогавший вспомнить о днях без страха и об открытом небе. Порой шел дождь, и холод чувствовался даже внутри, но Питер представлял себе, как чиста дождевая вода и как она может омывать. Там снаружи была улица, а за ней другие, много улиц, а за ними дороги, потом поля, а еще дальше – ох, кто же мог это знать?
Не потому ли, что Питер ждал, что случится еще что-то неслыханное? Или оттого, что даже мерзкий старый мистер Крауч потерял интерес к игре? Непохоже на него, но, видимо, годы делают рассеянными даже таких.
Последняя группа еще не разошлась, экскурсанты все еще толпились в закутке, который миссис Крауч величала сувенирным магазином, приобретали книжки с картинками, перешептывались насчет жалкого вида несчастных деток, когда Питер (дверь в его комнату как раз открыли) прокрался вниз, чтобы посмотреть им вслед. Он простоял там довольно долго, а когда случайно опустил взгляд, то сперва не мог поверить глазам.
Там, по другую сторону двери, большой зарешеченной двери, лежал ключ.
Торопясь продать побольше книжонок, неуклюжая толстуха сунула его мимо кармана.
Подобное могло никогда больше не повториться.
Питер присел на корточки, потянулся, но как ни выворачивал, как ни изгибал руку, она никак не проходила в отверстия между прутьями решетки. Все они были одинаковы, узкие, маленькие, слишком тесные, и он чуть не заплакал от бессилия.
Но тут, лихорадочно соображая, он вдруг понял, что делает все не так. Рука не пролезала, но ногти, его длинные, безобразно отросшие ногти – они-то уж, конечно, смогут это сделать.
Самый длинный был на указательном пальце левой руки, и Питер, загнув, как мог, остальные пальцы, принялся орудовать им, как волшебник своей палочкой, но – нет, нет, нет, нет, нет! Даже этот ноготь оказался коротковат, кончик его царапал кафельный пол в каком-то сантиметре от ключа, хотя Питер так прижимал руку, что ободрал ее до крови.
Признавая поражение, он вытянул палец и слизал кровь с костяшек пальцев.
Обессиленный, несчастный Питер поплелся по лестнице вверх и уже дошел до третьего этажа, когда сообразил, что делал все неправильно, а сообразив, припустил вниз, перескакивая через две ступеньки. Конрад протестовал и отбивался, а кто бы не стал, когда какой-то ненормальный вдруг бросается, хватает вас и тащит куда-то, еще и зажимая рот, не давая крикнуть. Но все обрело смысл, когда они оказались у двери, огромной зарешеченной двери, и Питер показал.
Оказалось, что мальчику, у которого не было больших пальцев, ничего не стоит просунуть руку сквозь прутья.
Питер ждал неделю. Он ждал две.
Такое дело нельзя было делать в спешке. Такие дела требуют тщательной подготовки.
И еще оно требовало мужества, потому что кое-чего Питер не знал наверняка и мог только надеяться, что рассчитал правильно. Мистер Крауч, в свою очередь, был начеку. Несомненно, старик знал о потерянном ключе и, скорее всего, винил во всем трясущуюся, как студень, миссис Крауч, однако не мог не знать и того, что потерял его по свою сторону двери. Оставалось надеяться, что рано или поздно ключ попадется на глаза, а пока воспользоваться запасным.
Что до Питера, он держал это в строжайшем секрете, только он и Конрад – больше не знал никто. Раз другие не знали, то не могли даже невольно выдать себя, а лица самого Питера мистер Крауч, хоть и был крайне подозрителен по натуре, почти не мог рассмотреть, тем более что запах немытых волос стоял между ними, как вторая решетчатая дверь. А Конрад – сами посудите, ну кто будет опасаться ребенка без больших пальцев?
Так что со временем мистер Крауч успокоился и снова стал самим собой, раздражительным и брюзгливым. Это означало, что время пришло.
Питер решил, что начинать нужно вечером, чтобы успеть управиться до начала обычной утренней программы. Он вернулся на свой наблюдательный пункт возле большой зарешеченной двери и, как никогда прежде, забарабанил в дверь и колотил, и лягал, и колотил какое-то время.
Предсказуемый, как сила тяготения, в коридор выскочил мистер Крауч с развевающимися полами рубахи.
– Что такое, что такое, с чего весь этот шум и… – На миг он затих, уставив на Питера взгляд, от которого скисло бы молоко. – Снова ты. Разве я тебя не предупреждал, малыш?
– Я думаю, что никакого Вжик-Вжика нет, – заявил Питер уверенно, как только мог. – Я считаю, что вы его придумали.
Глаза разгневанного мистера Крауча сузились и превратились в две щелки.
– Ах вот оно что, мерзкий блохастый крысеныш! Так погоди, скоро узнаешь, что есть, а чего нет.
Больше сказать было нечего. Питер вытянул руки перед собой, ободранными костяшками кнаружи, а потом резко выбросил к потолку оба средних пальца.
Принимая во внимание длину его ногтей, оскорбление прозвучало внушительно.
На случай если дальше все пойдет не по его плану, Питер предупредил остальных ребят, чтобы спрятались, особенно Конрад. У него один вид Вжик-Вжика мог вызвать болезненные воспоминания. Потом Питер уселся на краешек кровати. Долго ждать ему не пришлось.
В самом низу зазвякали дверные засовы. Потом застучали шаги на лестнице, этаж за этажом. Тот, кто к ним поднимался, шел не как другие взрослые – не топал, не шаркал. Его шаги были размеренными и целенаправленными. Они звучали равномерно, как тиканье огромных часов, отстукивавших мгновение за мгновением. Вот он широкими шагами прошел по коридору, вырос в дверном проеме, вступил внутрь – неестественно высокий и до ужаса худой, особенно ноги, похожие… да-да, на ножницы. Высокая шляпа почти касалась потолка, а лицо состояло из острых костей, обтянутых землистой кожей, хотя он не казался таким уж дряхлым.
На носу у него красовались очки, увидев которые, Питер обрадовался – необычные очки в медной оправе, с круглыми стеклами, одно прозрачное, другое темное. «Да! – подумал Питер со вздохом облегчения. – Я так и знал».
Вжик-Вжик остановился, взглянул на Питера, и его руки задвигались изящно и проворно, словно пауки. Он откинул полу длинного сюртука, открыв целый сверкающий арсенал ножниц и ножничек, развешанных по ранжиру. Бегло осмотрев их, Вжик-Вжик сделал выбор. Он пощелкал ими в воздухе: вжик-вжик-вжик.
– Средний палец, стало быть, – произнес он. – Мистер Крауч так добр, что позволил тебе самому выбрать, который. Ему показалось, что они одинаково оскорбительны.
Питер протянул обе руки, растопырив пальцы пошире.
– Давай все десять. Но только ногти.
Брови Вжик-Вжика поднялись выше очков, почти до края шляпы.
– Ногти?
– Ага, а потом волосы. И еще кое-что, только не сразу, ладно?
На полноценную улыбку Вжик-Вжик, видимо, был неспособен, но все-таки сумел изобразить некое подобие кривой ухмылки.
– Ты ведь знаешь, кто я и зачем я здесь. Или нет?
Питер положил руки на колени.
– Собственно говоря, я долго об этом думал. Ты был одним из нас, разве нет? Тебя ведь тоже держали здесь взаперти? А за что – уж не за то ли, что ты всего-навсего любил бегать с ножницами? И все?
– Дело прошлое.
– Может, и так, но я уверен, что ты и сейчас жалеешь о потерянном глазе.
Вжик-Вжик опустил ножницы и заинтересованно склонил голову набок.
– Готов поспорить, это не было несчастным случаем. Ах, конечно, все говорили, что такое может случиться, но не случалось же. Потому что ты всегда смотрел под ноги и никогда не падал. Но тогда выходило, что они ошибаются, а им ведь нужно, чтобы всегда было по-ихнему? Они должны быть правы, а для этого нужно сделать так, как будто они оказались правы.
Питер ткнул пальцем в темное стекло.
– Это они сделали, да? Отняли у тебя глаз.
Медленно, задумчиво Вжик-Вжик снял очки. Зрелище было не из приятных. Вообще-то Питеру не доводилось видеть выколотых глаз, только отрезанные пальцы, но он предполагал, что пустая глазница будет прикрыта зашитыми веками, как шторами. Но нет, разрушение выставлено напоказ: ярко-розовые складки, нависающие над высохшей пористой массой.
Вжик-Вжик снова распахнул сюртук и водрузил первую пару ножниц на их место, в аккуратную петлю из ткани. Вместо них он взял другие, потускневшие, в пятнах, совсем маленькие и короткие – первые детские ножницы, которые дают малышам после тупоконечных.
– Я храню их все эти годы, – сказал Вжик-Вжик, не отрывая от них здорового глаза. – Все еще годятся в дело.
И он воткнул свое детское сокровище прямо в центр того, что осталось от глаза. Было понятно, что это не причиняет ему боли, зато было больно на это смотреть, и Питера чуть не стошнило. Когда Вжик-Вжик так и оставил их на месте, довольный, что носит их снова, как в былые дни, Питер заставил себя посмотреть.
Вжик-Вжик наклонился вперед и придвинулся ближе, чтобы Питер ничего не упустил.
– Скажи то, что нужно, – зашептал он нетерпеливо. – Скажи же мне правильные слова.
Что за загадки? Питер чуть не утратил всю свою уверенность. Он мог сказать только то, что чувствовал, и, когда заговорил, голос у него дрожал.
– Что ты хотел сделать с ними после того, когда они сделали это с тобой? – спросил он. – Что бы это ни было… мы все здесь в таком же положении.
Вжик-Вжик выпрямился во весь свой невероятный рост. Скрестив руки на груди, он надолго задумался, потом выдернул ножницы из глаза и милосердно вернул очки на место. Отвернув полу сюртука, он снова поменял ножницы.
– Это правильно.
Питеру, больше не лохматому и не растрепанному, было удивительно странно сидеть на краешке кровати и смотреть, как его куски и кусочки падают и сыплются на пол. Длинные, грязные ногти, один за другим, буйные, спутанные волосы, прядь за прядью. Он не чувствовал такого облегчения, какого ждал, не было и чувства освобождения, ведь все это было частью его самого, щитом, за которым он так надежно укрывался.
Кем он будет без этого?
Вжик-Вжик отступил на шаг, чтобы оценить работу, и, кажется, остался доволен.
– Еще что-то, ты говорил?
– Верно. Правда, это не для меня.
Питер проводил его по коридору в комнату Дженни, где она сидела, глядя на звезды через потолок, потому что ей не оставили выбора. Он потрепал ее по плечу, отбросил в сторону густые волосы – сегодня он смог потрогать их пальцами, своими пальцами – и обнажил уродливые черные стежки.
– Я знаю, тебе нетрудно это сделать, – сказал Питер. – Главное, сможешь ли ты убрать все это, чтобы не сделать ей больно?
– Я тоже здесь, между прочим, – обиженно фыркнула Дженни. – Нехорошо говорить обо мне так, как будто меня тут нет.
Вжик-Вжик сложился пополам и уперся ладонями в колени, пытаясь рассмотреть получше. Он долго хмыкал и мычал. Когда он снова выпрямился, на его лице не было колебания. Только решимость.
– За это с тебя причитается, – заявил он.
Этого-то Питер и боялся.
Но – зато ему оставили право самому выбрать палец.
Ключ входит в скважину, замок щелкает, дверь тихонько растворяется… Таким мелочам суждено было положить конец всему, что было в прошлом, и начать все заново.
Питер впустил Черных Мальчиков и выждал время, чтобы они успели занять места, хотя ночь еще не кончилась и кругом было темно, только в вестибюле первого этажа виднелись тусклые отблески света, так что впотьмах было ничего не разобрать. Затем он снова запер за ними дверь.
– Как следует, погромче и без остановки, – наставлял Питер Жестокого Фреда. – От души.
Фред взглянул на него презрительно и после стольких-то лет не смог удержаться: «Не тебе меня учить, как бузить и скандалить».
Питер отошел от него в сторонку, а Фред с таким рвением принялся колотить в дверь и орать, что было ясно: никогда еще никто не поднимал такого шума в особняке, где не светило солнце, а дождь всегда был ледяным.
Дверь квартирки приоткрылась, и мистер Крауч выскочил в коридор в последний раз.
– Ну, ты у меня получишь, косматый выродок! – кричал он. – Если ты совсем выжил из ума и желаешь лишиться остальных девяти пальцев, я тебе помогу, понял?
Увидев, что буянит Фред, он остановился как вкопанный.
– Это ты? Что за муха тебя укусила?
И тут Черные мальчики, действительно черные, как чернила, выскочили из чернильно-черных теней, а мистер Крауч так их и не увидел. Они бросились на него, повалили на пол, а Питер тем временем снова пустил в ход ключ и выпустил Жестокого Фреда, так что Фред мог теперь заняться тем, что у него лучше всего получалось.
Они решили, что в коридоре лучше не пачкать, поэтому, оглушив мистера Крауча, они втащили его в комнату, где он жил со своей славной хозяюшкой и собакой, которая каждый божий день изводила Фреда. Вновь поднялся шум и гам, но теперь приглушенный, так как доносился из-за закрытой двери, и хорошо, потому что звуки были крайне неприятными.
Это длилось недолго… хотя, пожалуй, все же намного дольше, чем того требовала необходимость.
Прошло несколько часов, и заведение открылось, как обычно, у входа сидел Питер, приветствуя злорадных взрослых и перепуганных детей, явившихся на утреннюю экскурсию, а Дженни выглядывала из окошка кассы и, ослепительно улыбаясь, принимала плату.
Хотя и неожиданно юный, Питер тем не менее выглядел достойно. Вжик-Вжик как-никак был по профессии портным, и ему не составило труда подогнать один из старых костюмов мистера Крауча. Правда, в нем у Питера зудела кожа, не столько из-за материи, сколько при мысли о прежнем хозяине – но он и не собирался носить костюм долго.
– Если вы уже бывали у нас раньше, то наверняка уже заметили небольшие изменения, – обратился Питер к публике, стараясь не размахивать левой рукой и прятать повязку на том месте, где раньше у него был мизинец. – Это лишь временно, могу вас обрадовать. Бывает, что и таких чудесных людей, как мои дядюшка Эбен и тетушка Лиззи, не минует приступ малярии. Но пусть вас это не волнует! Вы увидите все, за чем пришли!
Питер не обманывал. Он столько раз слышал речи мистера Крауча, что теперь шел впереди процессии по лестнице, уверенный, что повторит все и ни разу не собьется.
– Итак, имя этого угрюмого паренька Каспар, – начал Питер, когда они поднялись на второй этаж. – И трудно найти более подходящее имя для таких, как он, потому что если только он не возьмется за ум, то скоро превратится в привидение, вот увидите.
– А что с ним не так? – спросила женщина с лошадиным лицом. – Он не кажется больным.
– Он вообразил, что еда, которую ему подают, слишком плоха для него. Уж как пытались его бедные родители впихнуть в него хоть кусочек, но он только плотнее сжимал губы. Что же им оставалось делать, как не привезти его сюда, а? А ведь он был когда-то здоровым мальчуганом. Можно даже сказать, пухлым мальчуганом. А сейчас? Вы только посмотрите.
Питер помолчал – здесь полагалась театральная пауза.
– Ну-ка, покажи свои ребра, малыш. Продемонстрируй свои ребра этим добрым людям.
В этот раз, когда Каспар задрал рубашку, это только озадачило публику.
– Смотрите, какой у него тугой живот, – возмущался чей-то папаша. – Чем он только его набил?
– Что бы это ни было, уверяю, что у него не будет больше шанса это повторить, – пообещал Питер… он счел за благо не упоминать о миссис Крауч, которая никогда не весила так мало за долгие, долгие годы.
Отперев дверь Каспара, он распахнул ее и ворвался в комнату, яростно бранясь и топая ногами – при этом ему с трудом удавалось сохранять серьезное лицо. Да и Каспару тоже, даже когда Питер ухватил его за ухо и притворился, будто против воли выволакивает в коридор.
– А ну, пошевеливайся, несчастный воришка! – кричал Питер. – Воротишь нос от прекрасной еды, которую тебе предлагают, а потом таскаешь с помойки всякую гадость?
Торжественно, сурово расступались перед ними добрые родители. Они понимали. Они встречали таких деток, будьте уверены. Питер тащил Каспара сквозь толпу, визжа и изрыгая проклятия.
– И ты думал, что останешься без наказания? Как же нам проучить нашего Каспара, а?
Один папаша закивал что есть силы и облизал губы.
– Как следует. Побольнее.
– О, я обещаю, что так и будет, сэр. Но я никогда себе не прощу, если не приглашу самых юных гостей взглянуть на это. Смотрите и учитесь, так мы всегда говорим. – Питер переводил взгляд с одного детского лица на другое и продолжал: – Остальные могут постоять здесь, мы вернемся через пять минут. Считайте это бонусом! За свои деньги вы сегодня получите больше, кто же от такого откажется?
Спустившись с детьми вниз, Питер вывел их через большую зарешеченную дверь, вышел сам, запер ее за собой и зашвырнул ключ подальше, чтобы никто не смог его найти.
Потом все они собрались на улице – все те, кто называл постылый особняк домом, кого так долго держали за решеткой и выставляли напоказ за проступки до того мелкие, до того ничтожные, что невольно возникал вопрос: у кого таких нет?
Питер вручил Паулине коробок спичек, который прихватил с кухни Краучей, громадный коробок, спички из которого ей перепадали по одной три раза в день. Никто, ни одна девочка, никакой мальчик не могли быть счастливее, чем она, заполучив их сейчас все разом.
– Чудненько, – процедила она сквозь почерневший огрызок языка и устремилась обратно в дом, ни разу не оглянувшись.
Они подождали пять минут. Потом десять.
– По-моему, она не собирается выходить, – сказала Дженни.
Но когда Питер бросился туда за Паулиной, Дженни схватила его за рукав и помотала головой – нет, жаль, но нет, и, хотя ему это было совсем не по душе, он знал, что Дженни права. Как бы ему ни хотелось, он не мог спасти каждого от самого себя.
Каспар и непоседа-Филип ушли первыми, поспевая за длинноногим Вжик-Вжиком, который решил, что лучше убраться до того, как станут видны языки пламени. Филип, которому нужно было только найти, в какое русло направить безудержную энергию, ловко помогал перекраивать костюм для Питера, и поскольку Вжик-Вжику всегда могла понадобиться помощь в его ателье, он предложил Филипу пойти к нему в подмастерья. Не совсем понятно, почему он предложил то же и Каспару. Но если вспомнить, с каким аппетитом изголодавшийся мальчик уплетал накануне это блюдо – огромных размеров филе Крауч, – казалось, что ему и самому передалось что-то от чудовища. Так что, возможно, Вжик-Вжик, который знал о чудовищах не понаслышке, решил, что безопаснее будет за ним присмотреть.
Прочие? Жестокий Фред и Конрад смотрели, пока пламя не показалось в окнах, а потом тихо улизнули вдвоем, потому что даже Фред понимал, что мальчику без больших пальцев нелегко было бы прожить в одиночку. Летающий Роберт с искалеченными в результате падения руками и ногами был совсем беспомощен… но Черные Мальчики втроем стащили его вниз по лестнице и, судя по всему, не собирались бросать на произвол судьбы. Вскоре и они растаяли в утренней дымке.
Огонь разгорелся настолько, что вокруг начала собираться толпа зевак. Дети, приведенные сюда для назидания, сейчас его определенно получали. Все они смотрели на пожар, словно не вполне веря в увиденное, некоторые промокали глаза и терли носы, однако быстро утешились благодаря свойственной им природной жизнестойкости. Но вот даже они начали постепенно расходиться с места происшествия…
Пока там не остались только двое, Питер и Дженни, Витающая в облаках, которая сейчас смотрела отнюдь не на небо.
– В том виде ты нравился мне больше, – заметила она. – Теперь ты кажешься таким же, как все.
Он понял.
– Но я чувствую не так, как все.
Он смотрел на улицу и дальше, туда, где были другие улицы, и еще дальше, где бежали дороги, ведущие в разные стороны, только не сюда, и столько всего им можно было предпринять, что у него закружилась голова.
Они могли делать все, что угодно.
Например, он мог бы быть тем, кого сделали из него взрослые. Или кем-то совсем другим, им наперекор.
Время покажет.
Брайан Ходж – автор одиннадцати романов в жанре хоррор с элементами криминала и исторического жанра. Он написал также более ста рассказов, новелл и повестей и выпустил пять сборников. Его последние работы – коллекция криминальных новелл «Все законы нарушены», повести «Вес мертвого тела» и «Кого бы боги уничтожили»; недавно был издан его эпический постапокалиптический роман «Dark Advent» и новейшее творение – «Листья Шервуда». Ходж живет в Колорадо и почти все время отдает работе. Но все же он увлекается еще музыкой, звукоинженерией и фотографией, интересуется всем (за исключением вороватых белок), что имеет отношение к садоводству с использованием органических удобрений, а также крав-мага, борьбой и кикбоксингом, что, впрочем, не спасает от белок.