Пролог

И вдруг заводится какой-нибудь хитрый гад – в наши дни таких называют гидами, но дела это не меняет, – и раздобывает старую колымагу на двенадцать сидячих мест, и начинает проводить экскурсии под напыщенным названием "Мир могил".

Он везет своих клиентов в Форест-лаун и на Голливудское кладбище, показывает им надгробные камни, крипты, монументы и мавзолеи, числящиеся за знаменитостями вроде Рудольфа Валентино или Мэй Уэст, но этим не ограничивается. Он провозит их мимо дома, в котором в 1962 г. лишила себя жизни Мэрилин Монро, мимо гостиницы, в которой в 1982-м умер от передозировки Джон Белуши, мимо дома Рамона Новарро, где хозяина забили до смерти в 1968-м в ходе садо-мазохистского сеанса.

Он снабжает экскурсантов фрагментами информации и о прочих, кому не удалось прославиться иначе, как фактом или обстоятельствами собственной смерти; он вывозит их на место события, вроде тех холмов, на склонах которых в шестидесятые одну за другой находили жертв Душителя-С-Холмов, вроде того луга, обнаруженное на котором в сороковых расчлененное тело проститутки привело к возникновению легенды о Черном Тюльпане, вроде того болота, именуемого Грязной Ямой и находящегося слева от Тихоокеанского хайвея, где в середине восьмидесятых нашли обезглавленное тело азиатки.

Нельзя забывать и о придорожном трактире "У Бадди" – по-прежнему функционирующем и принадлежащем прежнему владельцу, – всего в каких-то четырех милях от Грязной Ямы, если проехать по заболоченному проселку, именуемому Лягушачьей Тропой (а ведь красочные названия, топографически привязанные к жутковатым преданиям Хуливуда, имеют ничуть не меньшее значение, чем мораль, которую можно извлечь из суматошной жизни и бесславной смерти многих его обитателей), – и о найденных в этом трактире, а дело происходило в 1975-м, телах двух проституток и одной официантки, частично расчлененных и в значительной мере обезображенных, причем на груди и на животе у них были вырезаны знаки, которые сочли сатанистскими.

Следователи окружной прокуратуры допросили Чарли Мэнсона и членов его «семьи», как упрятанных за решетку, так и остававшихся на тот момент на свободе, пытаясь повесить на него и это преступление. Однако он оказался не единственным сатанистом, активничающим в здешних местах (если даже согласиться с тем, что он был именно сатанистом), и у следствия ничего не вышло.

Как вскоре выяснилось, полиции не стоило в поисках истины заглядывать и тем более ездить слишком далеко. Достаточно было схватить переселенца с Аппалачских гор по имени Дэниэль Янгер, по кличке Дюйм, которую он с удовольствием употреблял и сам, а этот Дюйм оказался постоянным посетителем трактира "У Бадди". В Хуливуд он прибыл через Кентукки, Джонсон-сити и Нэшвилл, штат Теннесси, подгоняемый американскою мечтой о неслыханной славе и непомерном богатстве.

Согласно собранным в ходе следствия доказательствам, этот невежественный человек обожествлял змей и приносил им ритуальные жертвы. Исходно он принадлежал к одной из фундаменталистских христианских сект в Кентукки, члены которой в доказательство своей веры пляшут, сжимая в обеих руках по пригоршне живых гадюк. Уже здесь, на вечеринках, устраиваемых богачами в Малибу, ему два или три раза довелось закалывать козла – то ли в ритуальных целях, то ли в пиршественных.

Он, однако же, яростно отрицал собственную приверженность культу Дьявола, Сатаны или Люцифера, демонстрируя при этом более тонкое понимание различий между этими ипостасями нечистой силы, нежели между адвокатом и прокурором.

И тем самым только подкрепил мнение присяжных о том, что данный выходец из экономически депрессивного штата Кентукки со своими странно косящими глазами и лишенными мочек ушами непременно должен оказаться носителем или посланцем Зла.

И вот, с оглядкой на то обстоятельство, что никто из свидетелей не смог сказать о нем что-нибудь хорошее или предоставить ему алиби, и вопреки присутствию в зале находящейся практически на сносях жены, и невзирая на страстные уверения адвоката (согласно которым Янгер, хоть и впрямь напившийся до бесчувствия в трактире "У Бадди" в тот вечер, когда исчезла официантка Глэдис Трейнор, отсутствовал там на следующий день, когда пропали проститутки Карла Пойнтер и Джанет Струм), его признали виновным по тридцати семи пунктам обвинения, включая похищение, истязание, умышленное убийство и надругательство над трупами.

Судья, зачитывая приговор, не поскупился на суровые выражения. Было ясно, что он считает Нигера худшим из людей, когда-либо живших на земле. Общий срок тюремного заключения составил триста семьдесят два года. Судья, несомненно, приговорил бы Янгера и к смертной казни (а будь его воля – то и к троекратной смертной казни), но тремя годами ранее Верховный суд Соединенных Штатов признал смертную казнь антиконституционной.

И хотя в 1976 году смертную казнь восстановили, Янгера это не затронуло, а в 1990-м ему предстояло предстать перед Комиссией по помилованию.

Репутация у него к этому времени сложилась как у самого тихого, самого безобидного изо всех преступников, отбывающих пожизненное заключение; в тюрьме он не обзавелся ни врагами, ни друзьями. Держался в сторонке, играл на двенадцати-струнной гитаре, посещал тюремную часовню шесть раз в неделю. У членов Комиссии по помилованию штата Калифорния не было ни малейшего представления о том, чем он занимается у себя в камере.

Его сокамерник, нью-йоркский вор по имени Джино Мачелли, приватно допрошенный о том, не рассказывал ли Янгер ему чего-нибудь об убийствах, в которых его обвинили и за которые осудили, не сознавался ли в них, не упоминал ли часом о своей приверженности сатанизму, не говорил ли во сне, ответил на это:

– Во сне! Да он и наяву-то все время молчит. С таким сокамерником рехнуться можно!

Он ничего не рассказал о том, как Янгер вполголоса молится на языке, которого сам Мачелли отродясь не слышал. Не рассказал о том, как Янгер поймал мышь и заживо спустил с нее кожу остро заточенной ложкой. На самом деле Мачелли довелось повидать на своем веку немало крутых, психанутых и страшных парней, но никто из них не был так крут, психанут и страшен, как Дюйм Янгер. Мачелли понимал, что Янгер играет с правоохранительной системой в кошки-мышки, но не собирался информировать об этом ее представителей. Лучше уж пусть Янгер гуляет на свободе, чем остается соседом по камере.

Власти попытались разыскать его жену, однако им это не удалось. Никаких других родственников он не назвал, поэтому на слушаниях в Комиссии рядом с ним никого не было.

Никого не осталось из близких и у убитых проституток, как это чаще всего и бывает с представительницами их ремесла, редко задерживающимися на одном месте настолько, чтобы обзавестись друзьями, поэтому их посмертные права на слушаниях никто не отстаивал. У официантки на момент гибели были мать, отец и две сестры, но все они уже давным-давно забыли о ней. Никто не появился на слушаниях с протестом против досрочного освобождения убийцы.

Учитывая всю совокупность обстоятельств, члены Комиссии увидели в Янгере живое доказательство либеральной фантазии о том, что тюремное заключение исправляет и реабилитирует человека, и выпустили его на свободу.

– Вы ведь понимаете, мистер Янгер, не правда ли, что вам следует подыскать себе постоянное место работы, заботиться о ближних, когда таковые у вас появятся, аккуратно докладывать обо всех доходах, долгах и расходах, избегать злачных мест и нехороших знакомств, участвовать в общественных мероприятиях и работах, по мере того как вас будут к ним привлекать, не злоупотреблять алкоголем, исключить из употребления наркотики, выполнять распоряжения вашего куратора из полиции и иные письменные распоряжения по мере их поступления?

Один из членов Комиссии придвинулся к ее председателю и шепнул ему что-то на ухо.

– Я сказал, что у вас проблемы с письмом.

– Но читаю я хорошо, сэр, – торопливо возразил Янгер, опасаясь того, что столь ничтожный изъян может обречь его на пожизненное заточение.

Это было единственной связной фразой, сказанной им в ходе слушаний (все остальное сводилось к простым «да» и "нет"), и голос Янгера, пусть его речь и прозвучала столь коротко, изумил Комиссию. Если бы человеческим голосам соответствовали определенные цвета, то о голосе Янгера сказали бы, что он цвета ржавчины. Это был голос, заставляющий прислушаться, даже если его с трудом можно было отличить от шепота.

– Не сомневаюсь, что ваш куратор вам поможет. Ну, и помимо ограничений, мною уже объявленных, вы должны получить разрешение на покупку или хранение огнестрельного оружия, на покупку или вождение автомобиля, на получение кредита, на женитьбу, на перемену места службы и на переезд за пределы зоны юрисдикции. Вам это ясно?

Янгер прочистил горло, как будто первая произнесенная им фраза уже надорвала, если не полностью истощила его речевые возможности, и ответил, что ему ясно.

Ему было приказано вернуться в камеру на все время, необходимое для проведения канцелярской рутины.

Он вернулся в камеру, сел на койку, уставился на собственные ладони.

– Эти ублюдки думают, что я, на хер, ничего не соображаю, – внезапно произнес он. – А я, на хер, все соображаю.

Мачелли не спросил его, что он имеет в виду. Вор считал сокамерника тупицей, и следить за течением его мыслей ему было так же интересно, как за течением мыслей коровы. Он просто хмыкнул.

И вдруг Янгер встал с койки, поднял вверх стиснутые кулаки, запрокинул голову, разинул рот и еле слышно зашипел от восторга. Это был голос зверя, собирающегося на охоту, собирающегося убивать и убивать.

 

Глава первая

Шесть утра. Такой славный денек, как настающий сейчас по другую сторону стеклянной витрины кофейни "У Милорда", расположенной за один квартал от перекрестка Голливудского бульвара и Виноградной, где толпятся проститутки, – такой славный денек не так-то часто выдается в Хуливуде, который и сам был когда-то подобен провинциальной красотке с золотистыми волосами, и свежим дыханием, и фигурой с привлекательными формами, хотя и не склонной к полноте. Конечно, эта красотка видывала кое-какие виды и даже поучаствовала в парочке фильмов с убийствами, но все же умудрилась сохранить в своем облике некоторую невинность.

Однако проходили годы – и время оказывало на шоу-столицу губительное воздействие. Эту красотку все время пользовали и использовали – и вот уже на хуливудских костях завелись вороны, крысы, амбарные совы и прочая нечисть того же сорта и принялись обращаться с беднягой так, что кто угодно непременно сошел бы с ума, окажись ему все это в диковинку.

Человек по фамилии Уистлер, повсеместно известный под кличкой Свистун, частный детектив – как это называлось в те дни, когда Дэшел Хэммет напивался в стельку, а Хамфри Богарт носил пальто полувоенного покроя, – испытывал от этого города изрядную усталость.

Сведущие люди утверждали, что Свистун знает Хуливуд лучше, чем кто бы то ни было другой (за исключением детектива, специализирующегося на преступлениях против несовершеннолетних, по имени Айзек Канаан, однорукого бармена «Милорда», которого звали Боско, и сутенера со стеклянным глазом по имени Майк Риальто), и что никому другому так не доставалось от этого города, как ему.

И все равно Свистун и Хуливуд были славной парочкой: столица разврата зарабатывала, чем придется, а ее возлюбленный – чем попало.

В хороший денек вроде нынешнего их обоих по-прежнему можно было принять за создания в самом цвету, их мечты и надежды позванивали у них в мозгу золотыми и серебряными монетами.

Боско подошел к столику, за которым сидел Свистун, подлить ему кофе. В одной руке у него был кофейник, под мышкой обрубка другой – книга Генри Дэвида Торо "Уолден, или Жизнь в лесу". Подметив кое-что в глазах у Свистуна, бармен подсел за столик в нише у окна и улыбнулся столь же скорбно, как сам частный сыщик.

– Ты мне расскажешь свой сон, а я тебе свой, – предложил Боско.

– Как ты догадался?

Свистун поглядел на Боско без особого удивления, потому что все и без того знали, что бармен общается с духами и знает многое из того, чего не знают обыкновенные люди.

– О чем догадался?

– О том, что мне приснился сон.

– Всегда можно поставить шесть против одного на то, что человеку что-то приснилось. Сны снятся всем.

– Но многие ли из нас запоминают свои сны?

– А это уж другое дело.

– Мне снилась девушка, которую я когда-то знал. Ее звали Фэй. А было это в середине семидесятых.

– Не говори мне о семидесятых. Как раз в семидесятые я потерял руку в перестрелке – и мне с тех пор все время чего-то недостает.

Свистун пропустил мимо ушей эту мрачную шутку.

– Во сне мне было тридцать лет и я сидел здесь, дожидаясь, пока из-за угла не выйдет моя красавица. И пока я следил за нею, она остановилась и ступила на отпечатки на тротуаре, оставленные Мирной Лой.

– А как ты понял, что именно Мирной Лой?

– Это был сон, а во сне всегда понимаешь что-то такое, чего не понять наяву.

Боско кивнул, соглашаясь с выдвинутым тезисом.

– Я перебежал через дорогу и приобнял ее сзади, – продолжил Свистун. – А когда она обернулась, я понял, что она не узнает меня. Я хотел поцеловать ее, но она увернулась и сказала, что не целуется с незнакомыми мужчинами. Я почувствовал, как слезы навернулись мне на глаза, а она прикоснулась к моей щеке и сказала: "Эй, почему ты плачешь?" И тут я проснулся, и на меня нашла тоска, и она не оставляет меня до сих пор. Все утро. Ну, знаешь, как это бывает. На самом деле ничего страшного. Этакая сладкая печаль – и я понимаю, что просто так она не пройдет.

– А ведь это в двенадцати кварталах отсюда по бульвару, – заметил Боско. – А "У Милорда" в семидесятые просто не было.

– Что-то на этом месте все равно было. Мы живем среди теней. И, кроме того, снам нет дела до таких нестыковок.

– Только не надо тебе погружаться в мир снов или, допустим, кинофильмов, – сказал Боско. -Кровь от этого портится, а мозги превращаются в спагетти. Сны, кинокартины и посулы амбициозных красоток нельзя воспринимать серьезно.

– А тебе когда-нибудь снились счастливые сны?

– Ясное дело. Снилось, что сижу в этой нише, одной рукой обнимаю рыжеволосую красавицу, а другой себе подсобляю.

– И что ты почувствовал, когда проснулся?

– Почувствовал, что у меня всего одна рука, да и в той – кофейник.

Айзек Канаан вошел в зал и тут же обнаружил Боско за столиком у Свистуна. И кофейник – на столике. По дороге он прихватил со стойки пустую чашку и, усевшись, налил себе кофе.

– Едва теплый, – сказал Боско.

– Так пойди принеси мне горячего. Произнеся это, Канаан наполнил чашку доверху и сделал глоток.

– Серная кислота, – констатировал он.

– Я же тебе говорил. – Боско поднялся с места. И напоследок обратился к Свистуну с увещеванием: – Я тебе говорю, следи ты за этими снами как следует. Если человек, едва очнувшись от сладких грез, погрузится в реальность, у него может разорваться сердце.

– Вот уж чего я себе никогда не позволю. – Свистун, отвернувшись от Боско, поглядел в окно. – Не смей лишать меня снов! Я был здесь – и точка. А "У Милорда" действительно не существовало, потому что его тогда не существовало. И тебя здесь тоже не было.

– А я-то хоть был? – спросил Канаан, даже не зная, о чем они разговаривают, а просто желая поучаствовать в беседе, потому что он только что пришел сюда с улицы, где ему доводилось разговаривать разве что с ворами, бродягами и погрязшими в пороках детьми, которые, даже беседуя с полицейским, строят ему глазки.

– Да вы что, мы с вами и знакомы-то не были, – ответил Свистун. – Так с какой же стати вам было оказаться со мною рядом?

Боско, подавшись вперед, приобнял Свистуна за талию, однако тот и ухом не повел.

– Ничего не чувствую. И никого здесь нет. Сижу и дожидаюсь мою красавицу.

Внезапно он выпрямился как ужаленный и смертельно побледнел, так что Боско и впрямь решил было, что стремительно очнувшегося от мечтаний друга хватил сердечный удар.

– Какого черта? – спросил Боско.

– Вот именно, – поддакнул Канаан.

– Такие сны порою сбываются.

Свистун выскользнул из ниши и бросился на выход, прежде чем Боско успел произнести хотя бы слово.

Бармен вновь присел за столик. Они с Канааном увидели, что Свистун помчался по бульвару, не оглядываясь по сторонам, не уворачиваясь от проезжающих машин никак иначе, как негодующими жестами, продираясь сквозь толпу, состоящую из проституток, сутенеров, тайных агентов полиции и наркосбытчиков. И мчался он туда, где стояла миниатюрная женщина с платиновыми волосами и с кольцами на каждом пальце, а стояла она, уставившись на собственные сандалии и на бронзовый слепок ноги какой-то знаменитости на Тропинке Славы. Свистун обнял ее сзади. Она обернулась, изумилась и отпрянула, тогда как он вроде бы полез к ней целоваться. Потом он поднял ее и закружил в воздухе, всматриваясь в ее лицо, тогда как она, наконец вглядевшись в него, принялась смеяться и гладить его по щекам, причем хохотали они сейчас уже оба, во все горло, щеголяя белозубыми улыбками.

– Кажется, наш друг попал в беду, – заметил Боско.

– Мы все попали в беду, – ответил Канаан. -Где мой горячий кофе?

 

Глава вторая

Пол Хобби в свое время стал в Голливуде живой легендой. Едва закончив бизнес-колледж в конце шестидесятых, он взял три тысячи собственных, три – одолжил у своего брата и десять у родного отца, уговорил банк предоставить ему кредит на четверть миллиона и запустил картину.

Картина называлась "Буль-буль на балу боли", и в нее было втиснуто все, включая (но далеко не ограничиваясь ими одними) лесбиянок в руках у маньяка, враждующие банды мотоциклистов-насильников, женщин, распиливаемых то электрическими, то механическими пилами, нашествие тарантулов, космические чудовища и группу панк-рокеров под названием "Три петушка в одну пипочку". Затраты на картину окупились стократно, а ее прокат привел к возникновению культа, отголоски которого еще можно было расслышать в полуночных шоу через двадцать лет.

– За «Буль-булем» последовали и другие малобюджетные ленты, затрагивающие и эксплуатирующие злободневные темы, едва те выныривали на поверхность, редко оборачиваясь чем-нибудь, кроме колоссального коммерческого успеха.

Крупные студии Пол Хобби просто-напросто нокаутировал. Снимая полнометражный фильм в мультиколоре за пять дней. Преображая павильон таким образом, чтобы его можно было последовательно использовать для съемок двух фильмов, причем сроки и плата за аренду оставались разовыми. Воруя чужие идеи с лихостью карманника из аэропорта. Создавая не только ремейки, но и опережающие имитации обреченных на успех кинолент.

– Когда в прокат уже должны были выпустить «Клеопатру» с Элизабет Тэйлор и Ричардом Бартоном, он опередил их своей «Клио» с Гарриэт Пилбрек и Роджером Фернье. Когда Дастин Хоффман снял «Выпускника», выяснилось, что "Выпускной бал" Хобби вышел на месяц раньше. На "Посмотрите, кто пришел к обеду", он откликнулся лентой "Догадайтесь, кто заглянет на ланч".

Но воистину золотой жилой стало для него все, связанное с сатаной и с повадками сатанистов. Удачно отреагировав на «Предзнаменование» и на «Экзорциста», добавив к этому парочку как бы оригинальных киносочинений на тему дьявола, он разбогател.

Одни называли его Королем карманников, другие Верховным вором, а большинство просто думало о нем как о скупом, коварном, подлом и порочном ублюдке, готовом продать собственную мать за четвертак, а подругу жизни – за полтинник.

У него был роскошный офис в принадлежащем ему же здании в нижнем конце Голливудского бульвара, апартаменты в Кульвер-сити, полностью выкупленные апартаменты в Нью-Йорке, поместье на одном из островков на Гавайях, вилла в колонии Малибу и двадцатикомнатный особняк в Брентвуде. Имелось у него и множество другой недвижимости, но не для личного пользования, а как капиталовложение.

Он не был женат, но собирался жениться примерно через неделю после завершения съемок своего последнего шедевра "Ведьмы, у которых течка".

Его невеста Шарон Эллегеш была адвокатом и работала в модной конторе в Сенчюри-сити.

Его любовница Мэй Свифт часто дожидалась его в двухкомнатном помещении для отдыха, находящемся в глубине офиса, готовая предложить ласку, утешение и полную слюны ванну в конце трудного рабочего дня.

Конечно, некоторые сочли бы не совсем нормальным то обстоятельство, что, решив жениться на одной женщине, он по-прежнему ищет утешения в объятиях другой, и назвали бы это типичным конфликтом интересов, приемлемым лишь для человека в высшей степени безрассудного.

Но он и был в высшей степени безрассудным человеком.

Он гордился собственной безрассудностью, потому что не испытывал практически ни к кому добрых чувств. Скверно обращаясь с людьми и заставляя своих тайных ненавистников лизать себе задницу, он вновь и вновь приходил к выводу, согласно которому любой из его хулителей с радостью проделает за тысячу долларов то же самое, на чем он сам хотя бы зарабатывает, как минимум, миллион.

– Есть тут у нас пожарные или нет? – произнес он, не обращаясь ни к кому в отдельности.

Рабочие что-то доделывали на галерее второго яруса предполагаемого средневекового замка, электрики проверяли проводку, чтобы настоящим пламенем разгорелись чугунные канделябры и плашки, развешенные по стенам, гримеры приводили Эдди Минкуса и Джоанну Смолли в подобающий им на съемках вид, оператор, изрыгая направо и налево проклятия, командовал помощниками, расставляющими и переставляющими юпитеры, а исполнители главных ролей, сидя у себя в уборных, нюхали кокаин, пили водку или просто пердели в свое удовольствие.

– Есть тут, на хер, пожарный или нет, на хер?

Хобби проорал это тем особенным тоном, который применял, желая оповестить всех и каждого о том, что хозяин сердится, очень сердится и сейчас начнет откручивать яйца кому ни попадя.

– Есть у нас, на хер, пожарный, – зайдя чуть сбоку, проорал в самое ухо Полу Хобби Бумер Боливия. – Почему бы тебе не присесть, пока мы тут все не наладим? А потом ты придешь, скажешь «мотор», потом "на хер", потом опять «мотор» – и дело пойдет. А пока не лезь, Пол, на хер. Договорились, а?

– Я тебе сейчас яйца оторву, – сказал Хобби.

– А я тебе оторву и в жопу засуну, – ответил Боливия.

Он был единственным человеком во всем городе, возвращавшим строптивому режиссеру сполна и с лихвой и ухитрявшимся при этом постоянно выходить сухим из воды.

Большинство полагало, что подобные шуточки сходят Боливии с рук, потому что они с Хобби такие старые и закадычные друзья. Потому что они по-настоящему друг к другу привязаны. Потому что они в молодые годы изрядно погуляли в этом городишке на пару. Потому что одних баб трахали вместе и в очередь.

Люди понаблюдательней приписывали это инциденту, имевшему место где-то между третьей и четвертой картинами Хобби. Режиссер грязно прошелся насчет матушки синьора Боливия. Предполагалось, что это шутка. Однако синьор Боливия со своим латиноамериканским темпераментом подобных шуток не понимал и не выносил. Он отвел Хобби в сторонку и принялся молотить по животу, пока тот не заблевал себе все башмаки. А напоследок сказал, что если тот пожалуется или надумает отомстить, то он, Боливия, вернется и так уделает режиссера, что у того целый месяц ничто в желудке ни на минуту не задержится.

И лишь самые наблюдательные говорили, что все дело в том, что Боливия прибыл из Колумбии, или из Бразилии, или действительно из Боливии (и именно поэтому взял себе такой псевдоним), и прибыл не просто так, а на празднование, посвященное грядущей эпохе Водолея, которое состоится на пляжах в окрестностях Малибу. Эпоха Водолея должна начаться где-то в районе двухтысячного года и превратиться в эру межрасовой и межплеменной гармонии и служения ближнему. Но энергии, высвобожденные этим кануном, одновременно давали толчок появлению множества культов, связанных с обожествлением зла, преследующих цель его окончательной победы над добром. Борцы за оба дела, заговорив об эпохе Водолея, начали хвататься за оружие лет за пятьдесят, за сорок до его наступления. Боливия, утверждали эти наблюдательные люди, является жрецом культа вуду, так называемым хунганом, и отлично разбирается в том, как заклинать и отгонять демонов, и так далее, вследствие чего Пол Хобби боится его до смерти.

Но были куда более прозорливые – полагавшие, что все наблюдения их оппонентов – это полная херня.

– Готово? – крикнул кто-то.

– Готово.

– Все в порядке, Джимми?

– Все в порядке.

– Ты готов, Гарри?

– Нечего резину тянуть!

– Вилли?

– Поехали!

– У нас все готово!

– Операторы?

– Есть!

– Пиротехники?

– Порядок!

– Техника безопасности?

– На месте.

– Тут мистер Хобби интересовался пожарным. Он это слышал?

– Ты это слышал, Бенни?

– Ясное дело, слышал. Что ж я, по-вашему, полный кретин?

– Ну, уж и не умник, – возразил помощник оператора по кличке Вако.

– Нам тут таких историй, как на "Сумеречной зоне", не надо, – сказал инженер по технике безопасности по имени Джек. – Чтобы никаких убийств.

– Не секу время, – сказал Хобби. – У кого есть секундомер?

– У меня, – ответил Джек.

– Дай-ка сюда. Тебе он все равно не понадобится.

Джек передал секундомер одному из рабочих, а тот отнес его режиссеру.

– Ну, так готовы мы или не готовы? – спросил Хобби.

– Готовы, – ответил Вако.

– Ладно. Давайте снимать кино. Все внимание на меня. Я говорю «мотор», а потом я говорю «снято». Вот и все. И хорошо бы сделать это один-единственный раз.

– Минкус и Смолли на площадку, – сказал Вако.

Дублер с дублершей вышли на площадку под нависавшим чугунным канделябром, который приспустили по стене, засветив вмонтированные в него керосиновые горелки. Дублеров заковали в цепи и прикрепили цепи к стене. Двое рабочих стояли рядом, готовые броситься к ним сразу же после воспламенения.

Нервозность, казалось, носилась в воздухе электрическими разрядами.

Трюк предстоял сравнительно простой. На телах и на лицах у трюкачей была вторая кожа, отделенная защитной прокладкой от их собственной. Воспламененных от пламени канделябров людей подтягивали в воздух и держали на весу на протяжении тридцати секунд. Защитная прокладка гарантировала безопасность на девяносто процентов. То есть колоссальный допуск – более чем достаточный для того, чтобы опустить трюкачей на площадку – к Джеку, координирующему их действия, и к Бенни, городскому пожарному, которые собьют пламя ручными огнетушителями.

Но все понимали, что, именно исполняя такие простые трюки, люди и гибнут.

– Все внимание, – трезвым, спокойным голосом сказал Васко. – Актеры?

Актеры, участвующие в сцене, были уже на местах, таинственные в своих средневековых, но довольно-таки прозрачных костюмах.

– Камера?

– Работает.

– Скорость!

– Пламя!

Поддельную кожу трюкачей подожгли. Рабочие спрятались от объектива.

Вако поглядел на Хобби и включил секундомер.

– Мотор, – сказал Хобби и включил свой. Канделябр и зависнувшие на нем охваченные пламенем люди взметнулись на высоту в двадцать футов.

Актеры начали играть, участников труппы охватило волнение, трюкачи пылали, камеры стрекотали, – и когда прошло тридцать секунд, Васко вырубил свой секундомер и посмотрел на Хобби. А тот, позабыв о секундной стрелке, да, казалось, и обо всем на свете, со странным наслаждением следил за двумя охваченными пламенем человеческими фигурами. Это зрелище вроде бы производило на него гипнотическое воздействие.

– Тридцать пять секунд, – крикнул Вако.

– Продолжать! Продолжать! Еще пять секунд, – заорал Хобби.

Вако переглянулся с Боливией; ни тот, ни другой не понимали, что делать. И тут не выдержал Джек.

– Вниз, – заорал он. – Спускайте их. Но Хобби перекричал его: – Нет! Еще пять секунд. И тут все принялись отдавать друг дружке какие-то приказания. Начал нарастать ропот, подобный тому, который возникает, когда толпа становится свидетельницей несчастья.

– Пять секунд! Еще пять секунд, – орал Хобби.

– Прошло пятьдесят пять, – кричал Вако.

– Вниз! Спускайте их, на хер, – ярился Джек. Но никто никого не слушал, никто ничего не делал. Все ждали распоряжений режиссера. Хобби сказал, что «стоп» скажет он. Вот они этого и ждали.

Боливия двинулся было в сторону Хобби, сжав правую в кулак и отведя ее для удара. Он решил вырубить Хобби на месте. И позднее все присутствующие заявят, будто не сомневались, что он именно так и поступит.

– Шестьдесят секунд!

– Снято, – завизжал Хобби. – Эй, мудаки, сшибайте пламя!

 

Глава третья

Боско увидел, как Свистун помолодел буквально у него на глазах. И смеялся он как-то по-новому, и руками размахивал как-то по-другому, пересказывая этой женщине одну историю за другой, перескакивая с темы на тему. Он был полон энтузиазма, он не глядел на себя со стороны, ему было на все наплевать. Рехнуться можно!

Боско даже занервничал из-за этого, потому что давным-давно согласился с истиной – кого боги хотят погубить, того они сначала лишают разума, – хотя, разумеется, настаивал на том, что ни в какого Бога не верит, а лишь в некое представление о божественном начале, существующем разве что как намерение.

– И вот стоит здесь Спенсер Трэси и ждет, пока за ним не заедет помощник режиссера, – рассказывал меж тем Свистун. – А все это время стоит и пялится на него Гарри Бэгли, это бандит такой местный, со всегдашней сигарой во рту. А Спенсер Трэси думает, может, это тоже киноактер, только он его почему-то запамятовал. И он говорит: "Привет. Как дела?" А Бэгли отвечает: "Кончай херню пороть! И вообще, откуда я тебя знаю?"

– О Господи, старина Гарри. – Она расхохоталась, хотя наверняка не раз слышала эту байку и раньше. – А как он?

– Ушел от нас, – без особенного нажима, обозначив печаль лишь опущенными уголками рта, отвечает Свистун, потому как иначе нормальный человек будет относиться к чужой смерти?

Когда Ширли Хайтауэр, единственная за последний год официантка, продержавшаяся у «Милорда» больше двух недель, подходит вновь наполнить бокалы, они даже не замечают ее появления, они глядят друг дружке в глаза, они разговаривают, они держатся за руки.

Свистун без конца повторяет «Фэй», а она называет его Сэмом, одному Богу ведомо, почему.

Их присутствие создает в кофейне определенную атмосферу. Боско в конце концов понимает, что это такое. Он присутствует на встрече после долгой разлуки двух кинозвезд перед камерой.

Если бы меня предупредили, мрачно думает он, я взял бы напрокат рояль и пригласил пианиста.

– Просто не могу поверить, Фэй, – говорит Свистун.

– И я тоже, Сэм, – отвечает она. – Сколько же воды утекло? Пятнадцать лет?

– Около того. Плюс-минус.

– Плюс-минус что, Сэм?

– Две или три жизни.

– А ты все балагуришь, Сэм? Сэм Песочный Человек, Очень Склочный Человек.

Свистун заморгал, как будто она наступила ему на больную мозоль. Выдавил из себя улыбку, стараясь не показать и виду.

Без его всегдашнего балагурства никто бы не признал в нем Сэма Песочного Человека, Очень Склочного Человека, сидевшего пятнадцать лет назад в зале суда, наблюдая за тем, как беременная женщина, бывшая некогда его возлюбленной, выслушивает чудовищные обвинения, градом сыплющиеся на голову ее мужа.

Разок-другой она тогда обернулась, нервно окинув взглядом проталкивавшихся в зал зевак, но сразу же отвернулась, словно исходившая от них ненависть могла поранить ее самое. И каждый раз, когда она оборачивалась, Свистун прятался за чужими спинами, потому что ему не хотелось, чтобы она увидела его в этом зале, а увидев, подумала, будто он пришел поглумиться над человеком, отбившим ее у него.

И все же, если тебе предоставляется такой шанс, разве что святому не захочется поглазеть на человека, разбившего тебя в пух и прах, в минуту его окоончательного падения. И вполне по-человечески или, по меньшей мере, вполне по-мужски надеяться на то, что отвергнувшая тебя женщина, все равно сумеет разглядеть тебя в толпе – разумеется, ничуть не глумящегося, а сосредоточенного и серьезного, – и вовсе не затем, чтобы она произвела выигрышное сравнение в твою пользу, а лишь для того, чтобы просто-напросто посмотреть.

И если бы, увидев его и поняв, что он предан ей по-прежнему, она бросилась бы к нему в объятия и попросила прощения при первой же возможности, – что ж, это было бы только честно, это было бы только справедливо.

Когда Янгера в оранжевой куртке, какие выдают заключенным, ввели в зал, Фэи сперва уставилась на него, а потом неожиданно повернулась и посмотрела на Свистуна в упор, заглянув ему прямо в глаза, словно не было между ними никакой публики, прибывшей сюда полюбоваться ее унижением и страданием.

Его лицо внезапно одеревенело. Он не смог улыбнуться. Даже не смог подумать о том, нужно ли ему сейчас улыбнуться ей. Ему хотелось, чтобы она поняла, что он находится в зале суда из-за нее, даже если он и не вправе обнять ее и утешить на тот лад, который был бы угоден ему самому.

Но прежде чем он успел придать своему лицу надлежащее выражение, она уже отвернулась, и на сцену вышли главные актеры, и публика вскочила на ноги, а секретарь суда призвал всех к порядку, и вошел судья, и начался процесс, по результатам которого ее мужа должны были навсегда упечь за решетку.

– В чем дело, Сэм? – спросила Фэй.

– Да так, воспоминания накатили.

Она высвободила руки, взяла чашку, отхлебнула кофе.

– На меня тоже, Сэм, – сказала она. – А почему ты не подошел ко мне в суде? Почему не заговорил со мной?

– Мне этого хотелось.

– Я заметила, как ты на меня смотрел. Как будто все это казалось тебе невыносимым…

– Да нет.

– … поэтому я на тебя больше и не взглянула. Ты так меня расстроил.

– О Господи, я взял бы тебя на руки и сбежал бы с тобой куда глаза глядят, если бы знал, что это возможно. Если бы знал, что тебе этого хотелось.

– А мне этого хотелось.

– А куда же ты подевалась после суда?

– А что мне было делать, Сэм? Я же…

– Теперь никто не называет меня Сэмом.

– А как же тебя называют?

– Свистуном.

– Свистуном? Ладно. Звучит неплохо. Постараюсь запомнить. Так мне не продолжать?

– Да нет, конечно же, продолжай!

– Я была беременна. Это был ребенок от Дюйма Янгера. Может, если бы я не была такой дурой, ребенок был бы от тебя, но уж так вышло, что он оказался от Дюйма, и мне хотелось оставить его.

– Но для этого тебе не обязательно было исчезать.

– Тебе так кажется? Жене человека, о котором говорили, будто он искромсал в клочья трех женщин в грязной луже? Я была на первых страницах газет, в заголовках.

– Все проходит. Еще кого-нибудь убили бы.

– Да уж, просто замечательно. Ждать, пока не случится очередной кошмар, чтобы люди перестали обращать на тебя внимание. Так, что ли? Нет, Свистун, это не годится. Вот видишь, я запомнила. И всегда все запоминают. И вспоминают потом каждую пару лет. Мне хотелось избежать всего этого, а избежать было нельзя. Ни мне самой, ни моему ребенку. Куда бы мы ни отправились, люди бы все равно все узнали, раньше или позже. Не знаю уж, почему все так выходит, но тем не менее все именно так. Встречаешь на вечеринке или на стадионе кого-нибудь, а ему обо всем известно, так оно и случается. Раньше или позже. Куда бы ты ни спряталась.

– Просто не могу поверить, что вижу тебя здесь, – сказал Свистун. – Давно ли ты вернулась в город?

– Два с половиной года назад. Уже скоро три.

– И где ты живешь?

– На Франклина.

– Нет. Ты шутишь. Все это время ты живешь на Франклина?

– Нет. Только последние четыре месяца. Приехав сюда, я почти целый год прожила в Санта-Мо-нике. А потом переехала в Западный Голливуд.

– Пусть так, мне все равно трудно в это поверить. Я хочу сказать, этот город не так-то велик, чтобы двое знакомых в нем рано или поздно не встретились бы.

– А ты тоже здесь живешь?

– Ну, строго говоря, у меня дом в Кахуэнге, но здесь я провожу больше времени, чем там.

– Все еще на телефоне доверия, все еще в деле?

– Я ушел из этого дела давным-давно.

– А когда конкретно?

– Пятнадцать лет назад.

– Вот как?

– Я выдохся. Или меня задушили. Женщина покончила с собой, разговаривая со мной по телефону доверия.

– Я слышала об этом. Но это же была не твоя вина. Да и номер твой в программе был всего лишь вставным.

– Я не знал, что мне делать дальше. Я держал ее жизнь в своих руках – и выронил. Только и всего.

– А ты выяснил потом, кем она была?

– Обыкновенной мечтательницей.

– Ну, таковы мы все, мечтатели и мечтательницы.

Его предыдущая фраза была строкой из некогда популярной песенки, а она в своем ответе несколько перефразировала следующую строку, но губы ее при этом задрожали, словно во рту у нее внезапно оказалось нечто горько-сладкое.

– Ну, так что же, Фэй? Почему ты вернулась?

– Вернулась – значит, вернулась.

– Просто не могу поверить в то, что ты здесь сидишь.

Хохотнув, она заметила:

– Ну, и сколько же раз тебе уже доводилось произносить эту фразу?

Он, в свою очередь, рассмеялся.

– Но я говорю искренне. Да и велики ли шансы на то, что двое встретятся через пятнадцать лет, да еще вдобавок столько постранствовав по свету?

– Это маленький город, ты же сам сказал.

– На Франклина. – Он в недоумении покачал головой. – А где ты работаешь?

– Где живу, там и работаю.

– Что ты хочешь сказать?

– Я заместитель директора временного приюта для горемычных девиц. Бродяжек. Бездомных. И тому подобное. Он называется приютом Святой Магдалины.

– Я знаю это заведение. У меня есть друг, его зовут Айзек Канаан. Он детектив. Он по возможности поставляет сирот в ваш питомник.

Она сделала большие глаза.

– Я знакома с Айзеком.

– Ну и совпадение! Она посмотрела на часы.

– Мне пора. О Господи, давно пора. Мое дежурство.

Она выскользнула из ниши.

– Погоди-ка минутку. Дай мне адрес. Дай мне телефон. Я не хочу, чтобы ты снова от меня сбежала.

Тоже поднявшись с места, он взял ее за рукав. Она извлекла из кармана визитную карточку.

– Такие визитки я раздаю детям на улице. И предлагаю позвонить, когда им все надоест и захочется обзавестись временным пристанищем.

– Определяй меня на постой. Свистун взял у нее карточку.

Она придвинулась к нему вплотную, обняла, поцеловала, пошла было прочь, затем обернулась и посмотрела на него долгим взглядом.

– А ведь могли бы и не встретиться. Могли пройти мимо друг друга, не удостоив и взглядом.

– Была и такая возможность, – согласился он.

 

Глава четвертая

Уильям Твенти, звезда из последнего фильма Хобби, сказал:

– А может, еще разок, по просьбе актера?

– Какого хера? – огрызнулся Хобби.

– Мне кажется, я могу сыграть в этой сцене лучше.

– Ты и так уже хорошо сыграл.

– Но я могу лучше.

– Мне достаточно и того, что есть.

– А мне бы хотелось попробовать еще разок. Хобби посмотрел на второго режиссера.

– У нас осталось время?

– Через пятнадцать минут закончится двойная дневная норма, – ответил Вако.

– Значит, на хер просьбу актера. Произнося это, Хобби посмотрел Твенти прямо в глаза.

– Лишний цент потратить жаль, правда?

– Лишний цент я потратил, пригласив тебя на роль. – Он спустился на две ступеньки, разыгрывая из себя гору, идущую к Магомету, и обнял актера за плечи. – Я как выжатый гондон.

– Вы хотите сказать, выжатый лимон?

– Лимон или гондон, какая разница? Я так устал, что у меня уже целую неделю не встает. А ведь мне предстоит медовый месяц. Не тебя же вместо себя снаряжать.

Твенти ухмыльнулся. Он был не по женской части, и они оба знали это.

– Так что не зли меня. По просьбе актера, – передразнил Хобби. Он схватил Твенти за яйца. – А это по просьбе актера?

– Будь вам двенадцать лет, тогда конечно, – прошептал ему на ухо Твенти.

– В следующий раз мы снимем картину про дьявола в мужской школе. И я дам тебе роль классного наставника. А сейчас отправляйся домой. У тебя завтра съемки?

– У меня завтра отдых.

– Вот и отдохни. Но не забудь о вечеринке, которую я устраиваю на пляже.

Твенти униженно побрел прочь.

– На хер просьбу актера, – пробормотал себе под нос Хобби.

К нему подошел Боливия. Вид у него был озабоченный, лицо, вопреки всегдашнему загару, казалось бледным.

– В чем дело? Выглядишь так, словно привидение увидал, – заметил Хобби.

– Не могу оправиться после сцены сожжения. Ты ведь и впрямь мог убить этих трюкачей.

– Становишься слабоват в коленках с годами?

– Может, и так.

– Ну, такое ты бы все равно не принял слишком близко к сердцу, – сказал Хобби, понимая, что у Боливии имеется какая-то более серьезная причина.

– Янгера выпустили.

– Что?

– Амнистировали.

– С чего ты взял эту херню?

– Это не херня. Это было сегодня в вечерних новостях.

– Но как ты…

– Я следил за ним.

– Все эти годы?

– Только последние пять-шесть.

– Ну, хорошо, выпустили, а дальше что?

– А если он заявится и начнет задавать вопросы?

– Те вопросы, которых он не задал во время суда?

– У него ведь было время все хорошенько продумать, верно?

– Его предварительно вырубили. Если он тогда этого не вспомнил, то и сейчас не вспомнит.

– А если вспомнит?

– Да и шут с ним. Кину ему кость. Куплю авиабилет в родной штат.

– А если этого окажется недостаточно?

– Тогда с ним разберемся.

– Только разбираться буду не я.

– Действительно становишься староват, верно?

– Скажем, я повзрослел. У меня жена. У меня трое детей. Я уже не такой дикарь, как прежде.

– Но говнюк ничуть не меньший, верно?

– Если это все, что ты хочешь сказать, то и хрен с тобой.

Боливия пошел было прочь. – Эй, Бумер, – окликнул его Хобби.

Боливия остановился и повернулся.

– В следующий раз, когда замахнешься на меня, собственным кулаком и подавишься.

На этот раз Хобби пошел прочь, а останавливать его пришлось уже Боливии.

– Эй, Пол! Ты по-прежнему ждешь меня на завтрашнюю вечеринку?

– Конечно. А почему бы и нет? Я же не говорю, что с тобой поссорился.

 

Глава пятая

"Первое ребро", ресторан, принадлежащий Лаури, представляет собой одно из немногих мест в Голливуде, не слишком подверженных переменам. Уже два-три десятилетия он занимает особое место среди ресторанов города. Большие серебряные сервировочные столики на колесиках все еще снуют туда и сюда. Под серебряной крышкой – богатое мясное ассорти, выбор на любой вкус. Сезонные блюда можно прихватить с собой на дом в судках и иных емкостях. Правда, если забудешь, дело поправимо – по дороге домой все то же самое и куда дешевле есть в любом супермаркете. Но ведь лишний бакс заработать никому не вредно.

Это не ресторан для интимных встреч. Сюда не поведешь женщину в надежде соблазнить ее. Сюда хорошо прийти с женщиной уже после того, как ты с нею разок-другой переспал. Так они с нею сюда и приходили – лет восемнадцать-девятнадцать назад. В тех случаях, когда могли себе это позволить.

Слишком ярко освещенный, слишком шумный, слишком искрящийся весельем зал для грамотного обольщения. Свистун чувствовал, что, придя сюда сейчас, сделал промашку. Он думал о том, не кажется ли Фэй, будто он посылает ей тем самым некое сообщение, оставшееся непрочитанным для самого отправителя. Хотел ли он дать ей понять, что настолько же сомневается в успехе предприятия, как и она сама? Может быть, пятнадцать лет разлуки – срок недостаточный для ремейка любовной кинокартины? Может быть, ностальгия срабатывает лишь лет через тридцать, сорок, когда все раны уже затянулись, а все воспоминания кажутся сладостными? Конечно, он не был уверен в том, что ему не хочется начать с той точки, на которой они остановились, но у него хватало ума допускать и такую возможность.

Пока их столик сервировали, они практически не разговаривали друг с другом, поглядывая по сторонам столь же праздничными взбудораженными глазами, как и любая другая парочка из числа местных жителей или гостей города.

– Я рассказала тебе о том, чем зарабатываю на жизнь, – сказал Фэй. – А что ты?

– Я детектив.

– Служишь в полиции?

– Частный сыщик.

– Вот уж никогда не подумала бы!

– Да и я тоже.

– И как тебе, нравится?

– Не знаю, нравится ли. Просто мне кажется, что ничем другим я бы заниматься не смог. Или не захотел. По крайней мере, сейчас. В этом городе. А как ты? Тебе нравится собственная работа?

– Это воздаяние.

– В каком смысле?

– Я воздаю за все дурное, что сделала. Ладно. Мне моя работа нравится. Это не то, о чем я мечтала, прибыв в этот город в балетных пачках, но мне нравится.

– Твой ребенок живет с тобой?

Она отвернулась так резко, словно он хлестнул ее по лицу.

– Я что-нибудь не так сказал?

– Мое воздаяние отчасти связано и с тем, что я сделала со своим сыном.

Он не стал задавать лишних вопросов, понимая, что она сама сейчас все расскажет. Он подцепил кусок ростбифа и отправил его в рот вместе с ломтем йоркширского пудинга, а пока жевал, озирался по сторонам, давая ей возможность собраться с мыслями и уточнить, что именно и в каком объеме она собирается ему рассказать.

– Я боюсь, что, услышав то, что тебе придется услышать, ты просто-напросто поднимешься с места и уйдешь отсюда.

Ее губы задрожали, а глаза застлала пелена слез.

Подавшись к ней, он взял ее руки в свои.

– Ты не обязана мне ничего рассказывать. Но мне хочется. И в то же самое время не хочется.

Тогда, думаю, лучше попробовать. А если я действительно встану и уйду, это будет означать, что от меня в любом случае мало проку.

Фэй уставилась на него долгим взглядом, затем шумно вздохнула и отвела глаза.

– После того как Янгера уличили в этих убийствах, я отвернулась от него. У меня не осталось для него даже жалости, не говоря уж о любви.

– Но у тебя же был ребенок, – сказал он, словно на это и впрямь можно списать что угодно.

– Ни любви, ни жалости не осталось у меня и для собственного ребенка. Это был мальчик, и я все время думала о том, что он может превратиться в чудовище вроде собственного отца. Живя за счет женщин, соблазняя и грабя их, выделывая штуки и похлестче. И даже делая то, что в конце концов сделал Дюйм.

Свистун знал, что сейчас это случится. Битье себя в грудь и полное признание. Достаточно он наслушался такого, работая на телефоне доверия, чтобы хватило на всю жизнь. Да и с тех пор подобные воспоминания продолжали обрушиваться на него – признания и пьяниц, и наркоманов, и растлителей, повествующих о своих жалких отвратительных грешках, которые, впрочем, неизменно оставаясь отвратительными, иногда оказывались далеко не такими жалкими и ничтожными. Ему под нож подставляли шею, под его пулю обнажали грудь, готовые вытерпеть любое наказание, какое ему угодно будет назначить. От него ожидали выполнения миссии палача.

И поскольку он не среагировал достаточно стремительно, она высвободила руки, сложила их в молитвенном жесте, явно собравшись рассказать ему все.

Слезы ручьями побежали у нее по щекам, скопившись двумя лужицами в углах рта. Она плакала беззвучно, демонстрируя Свистуну свое горе и свой стыд, потому что ей было некуда от него спрятаться, – от него, произведенного ею в исповедники, но не остающегося, как положено настоящему исповеднику, в глубокой тени, но напротив, сидящего прямо перед нею и являющегося к тому же человеком, которого она некогда знала и любила.

– Я буквально разваливалась по кускам. С ребенком на руках я приехала в родной город, в Джонсон-сити, но, когда я прибыла туда, моя мать уже умерла, а отец не принял меня. Он жил с женщиной и не хотел, чтобы мы путались под ногами.

Выбора у Свистуна не было. Ему предстояло выслушать все, что она расскажет. На лице у него застыла нейтральная маска.

– Мой родной отец не захотел принять меня с малышом, поэтому я совсем сошла с ума и отправилась на холмы в Кентукки, откуда родом Дюйм Янгер. Я оставила мальчика у его отца, который жил в какой-то развалюхе и гнал самогонку… О чем я только думала? О чем я только думала? – Она посмотрела на Свистуна, словно ожидая от него ответа на этот риторический вопрос. – Дюйм рассказывал мне о том, как бил его отец, когда он был мальчиком, особенно после того, как мать бросила их, а я все равно оставила у него своего сына.

– И сколько ему тогда было?

– Четыре с половиной. До тех пор я его продержала при себе. Хоть что-то сделала.

Неужели она рассчитывала на то, что Свистун поставит ей за это плюсик в несуществующем блокноте?

– А как ты зарабатывала себе на жизнь?

– Иногда работала в кафе. Иногда в каком-нибудь магазине. – Она остро посмотрела на него. -Брала деньги с мужчин.

Он не моргнул и глазом.

– Я стала просто чудовищем. Пила. Принимала наркотики. Опустилась на самое дно.

Слезы у нее на щеках уже просохли. Руки теребили край скатерти.

– И вот наступил вечер, когда я…

Она сбилась на полуслове, не зная, рассказывать ли ему то, что он не должен слышать.

– Случилось нечто, вернувшее меня к жизни. Ничего страшного или непоправимого вроде того, что я вытворяла раньше, но так или иначе я очнулась.

– Именно так оно всегда и бывает.

– Четыре года назад я собралась, почистилась, протрезвела. И отправилась за сыном.

– Сколько же ему было лет? Десять? Одиннадцать?

Казалось, она не в силах ответить на этот вопрос. Она поднесла руку к горлу, словно слова застряли там, не пролезая ни туда, ни сюда.

– Но с ним же ничего не случилось, верно?

– Его там не оказалось, – выговорила наконец она.

– Убежал?

– Его продали. Старик его продал.

– Что?

Она заморгала, словно боясь, что он ударит ее за то, что она это допустила.

– Мой свекор умер, но там нашлась старуха, ее звали Гранни Ауэрс, и она сказала мне, что за полгода до моего приезда свекор продал Джона.

– Джона? Так ты его назвала?

– Я же не собиралась называть его в честь отца. -Ее рот скривился, словно она надкусила нечто горькое. – Вот я и назвала его в честь моего отца, а мой отец потом от нас отвернулся.

– Но кому продал его Янгер? И как это произошло?

– Просто продал за наличные каким-то приезжим, а верней, проезжим.

Вставь такой сюжет в книгу, вставь такой сюжет в кинокартину – и никто не поверит тебе, подумал Свистун. Он вспомнил слова, сказанные ему однажды Канааном: "Ребенка от шести до четырнадцати, мальчика или девочку, могут доставить прямо тебе к порогу, не задавая никаких вопросов, и делай с ним, что хочешь. И стоит это удовольствие две с половиной штуки".

– А откуда они приехали? – спросил Свистун.

– Из Центральной или Южной Америки. Из Мексики. Из Азии. Проезжая на восток Штатов. Украли или купили за наличные.

Свистун взял еще один кусок ростбифа. Она бросилась ему в ноги, умоляя о пощаде. А если отдаешь себя на суд другому, едва ли ты собираешься через час после этого лечь с ним в постель. Она превратила его в конфидента, в плечо, на которое можно опереться, в доброго дядюшку. Превратила его в настоящего отца, взамен оказавшегося никуда не годным.

Женщинам кажется, будто с возлюбленным нужно обращаться именно так: кормить его старыми историями, исповедоваться перед ним в былых грехах, проверяя глубину его понимания, нежность его души, силу его чувств. Свистун, однако же, относился к этому совершенно по-другому.

 

Глава шестая

Каждый день на протяжении пятнадцати с половиной лет он просыпался под оглушительный звонок, ранним утром пробуждавший его ото сна и лишавший тем самым единственного утешения.

Каждую ночь он лежал на нижней койке двухъярусных нар, глазея на верхнюю, на которой спал какой-нибудь уголовник. В последнее время это был грязный итальяшка по имени Мачелли. И, глазея, он мысленно восстанавливал череду событий, заставивших его очутиться в таком дерьме.

Ему говорили, что он убил и зверски искромсал трех женщин. Его осудили, его приговорили, его заперли в эту клетку. Вспоминая последний вечер, проведенный в трактире "У Бадди", он так и не мог вспомнить, что отправился с Глэдис Трейнор на задворки и перерезал ей горло ножом для резки линолеума, который предъявили в качестве вещественного доказательства. Его личный нож. Он помнил о том, как сопротивлялся при аресте, когда полицейские вломились к нему и поволокли наружу, из собственного дома, из собственной спальни, в которой, забившись в дальний угол, тряслась от ужаса его беременная жена. Позже он сказал, что решил, будто в дом к нему вломились грабители или насильники, но ему возразили: с какой стати грабители стали бы вламываться в дом, в котором нечего украсть? С какой стати насильники заинтересовались бы женщиной, которая вот-вот родит?

Лучше всего он запомнил вкус горького пива на губах, когда его вывели из похмельного сна мужские крики, Фэй не оказалось в постели, и он рванулся за пистолетом к брюкам, валявшимся на полу. Владение незарегистрированным огнестрельным оружием впоследствии сработало против него. Обвинение подчеркнуло, что тем самым лишний раз доказывается его агрессивность. А он и дотянуться-то до пистолета не успел. На него навалились со всех сторон, принялись орать что-то прямо в уши, заломили руки, а он так и не понял, какого черта все это должно значить.

Да что там, его и потом подстерегало множество всяких сюрпризов. А может, если хорошенько задуматься – или, наоборот, перестать думать, – то все это нельзя было назвать сюрпризами.

Когда эти женщины в зале суда начали одна за другой рассказывать, как он соблазнил их, а потом обобрал. Можно подумать, что они живут на переломе пятидесятых, когда женщины носили юбку по Щиколотку, не посещали питейных заведений и трепетали накануне каждой менструации. С ума сойти, Даже Шарлотта, давая свидетельские показания, превратила его в самого настоящего дьявола. Шарлотта, плясавшая голой перед всем мужским населением Нового Орлеана и перед половиной гостей города. И кто знает, скольким из них она успела дать?

И может, ничего удивительного не было и в том, что Уиллард Эверли, рассказывая об их совместном детстве на холмах в Кентукки, не вспомнил ничего другого, кроме того, что видел, как десяти– или одиннадцатилетний Дюйм потрошил лягушек по методе, преподанной ему родным отцом. В результате чего он и предстал человеком, способным убивать и потрошить женщин.

А потом началась вся эта история со змеями. Плясал ли он, держа в обеих руках по пригоршне живых гадюк? Плясал ли до тех пор, пока не свалился с ног от усталости? Да нет, знаете ли, ответил он, лет десять ничего, кроме рок-н-ролла, не танцую. В зале поднялся смех, но сказал-то он это совершенно серьезно. Заговаривается ли он порою, говорит ли в исступлении на не знакомых ему языках? Не утверждал ли он, что является проповедником истинной веры, ниспосланным Господом к девственницам, чтобы показать им путь в царствие небесное? И происходило ли это по всему юго-востоку страны? И происходило ли так часто, что его ублюдками кишмя кишит земля между Атлантой и Новым Орлеаном?

Он этого не подтверждал, хотя и не отрицал тоже. Женщины в зале суда и присяжные заседательницы ядовито посматривали на него как на человека, которому наплевать на весь слабый пол за вычетом тех ситуаций, когда ему охота потрахаться. Хотя известно, что любопытство и неудовлетворенный интерес затаскивают женщин под одеяло куда верней, чем сладкие слюни. И происходит это каждый Божий день, кроме разве что воскресенья.

Сперва его одновременно и удивляло, и не удивляло, что Фэй не торопится к нему на тюремное свиданье. Когда его схватили и повезли в кутузку, ей до начала схваток оставались, может, всего несколько часов. Ну, а потом, ясное дело, восстановительный период. Да и куча хлопот. Но все-таки следовало бы ей раньше или позже явиться. Чтобы он полюбовался на нее. Потому что если он кого-нибудь когда-нибудь и любил, то только ее. Иначе с какой стати было бы ему на ней жениться – своих неприятностей мало, что ли? Денег у нее таких, о которых стоило бы говорить, не было, да и ее шансы превратиться в кинозвезду были близки к нулю. По меньшей мере, могла бы принести показать ребенка, чтобы он увидел своего отпрыска.

По меньшей мере, могла бы позвонить ему по телефону или написать письмо, чтобы он не чувствовал себя настолько отрезанным от внешнего мира.

Ни одна женщина не имеет права обращаться с такой жестокостью с мужиком, с которым спала в одной постели, с которым трахалась, от которого завела ребенка. Когда появляется общий ребенок, мужчина и женщина становятся не просто мужем и женой. Они становятся семьей. Становятся кровными родственниками. А кровь гуще, чем вода, и является самыми прочными узами на свете.

Ладно, итак, он навеки возненавидел ее за то, что она от него отвернулась и даже не показала ему их общего мальчика.

Но самым главным сюрпризом он потом уже, задним числом, счел посещение зала для свиданий Полом Хобби.

Он ведь практически не знал этого человека и никак не был связан с ним, разве что оказывал ему пару раз услуги возле пляжной виллы, закалывал козочек, чтобы приготовить барбекю, да еще однажды мерился силой рук с ним и с Боливией в трактире "У Бадди". Ну и, понятно, пошумел по пьяной лавочке.

Он вспомнил, что эти двое однажды попросили его сплясать для них так, как у себя на холмах он плясал со змеями. Среди зрителей оказалась женщина в серебряном халате с причудливыми черными знаками на спине. Под халатом на ней ничего не было. А еще он смутно припоминал, не зная, было ли это на самом деле или ему пригрезилось, что они дали ему денег и заставили раздеться и оттрахать ее сверху, пока она лежала, вминаясь спиной в песок пляжа.

Пусть даже так, но когда Хобби внезапно появился в зале для свиданий и поведал, как ему жаль, что у Дюйма такие неприятности, и пообещал как следует позаботиться о Фэй и о малыше, это оказалось истинно дружеской заботой со стороны совершенно чужого человека, тогда как люди, называвшие себя друзьями Дюйма, повели себя прямо наоборот.

– Хобби сказал, что, зная Дюйма как независимо мыслящего гордого человека, презирающего любые проявления благотворительности, принес ему на подпись бумагу, предоставляющую самому Хобби право использовать данное дело в любой угодной ему форме – хоть в литературе, хоть в кино. А за это он обещает поддерживать Фэй и ребенка и держать остаток средств на отдельном счету на тот случай, когда (если) Дюйм выйдет на свободу.

Хобби сказал, чтобы Дюйм не обращал внимания на то, что пишут про него в газетах. Мол, он самый настоящий преступник с взрывным темпераментом и непредсказуемым поведением, знакомый с огнестрельным оружием и особо искусный в обращении с холодным, оказавший сопротивление при аресте, наставив пушку на офицеров полиции, – при том, что беременная жена оказалась на линии огня, и так далее…

Мол, он житель гор с особыми предпочтениями и повадками применительно к женщинам.

В некоторых газетах писали, что Дюйм похож на мифического Пана, и называли его Языческим Убийцей. Что волосы у него смахивают на лисью шерсть и стоят дыбом.

«Топорно вытесанная челюсть. Веки на глазах практически отсутствуют. Разрез глаз – азиатский; темные глаза со своеобразным маслянистым блеском, как лакированная кожа. Маленькие уши без мочек, прижатые к черепу. Твердая и прямая верхняя губа, переносица усеяна колючками, нижняя губа – мягкая и чувственная, как у женщины. Общий вид человека, превращающегося в животное, или животного, превращающегося в человека. Красавцем не назовешь, но, согласно показаниям свидетельниц, обладает бесспорной мужской привлекательностью».

Хобби нанял этого репортера, чтобы тот написал книгу. Нью-йоркских издателей рукопись не заинтересовала и была в конце концов выпущена – причем сразу в мягкой обложке – в захудалом издательстве захудалого городка Сан-Фернандо-Валлей. Книга была озаглавлена "Убийства в Лягушачьей Яме". Успеха она не имела и сгинула бесследно. Возможно, просто именно в то время рынок оказался перенасыщен продукцией такого рода. Может, никто не понял потенциальных возможностей этой истории применительно к телевидению. Да и сам Хобби раздумал снимать картину.

Он вновь посетил Янгера и сообщил ему, что все его попытки разыскать Фэй и вручить ей деньги ничего не принесли, потому что она вместе с малышом бесследно исчезла.

Что ж, подумал тогда Дюйм, хочешь верь, хочешь не верь, какая разница. Есть деньги у Фэй или нет, ему стало теперь наплевать, а его собственные шансы на освобождение были ничтожно малы.

С тех пор он больше не видел Хобби и ничего не слышал о нем.

Янгер был тугодумом, но вовсе не идиотом. Ему было ясно, что никто ничего просто так не делает. Режиссеру было от него что-то нужно, однако дельце не выгорело, только и всего. Должно быть, он Фэй и искать-то не стал. Засранцы из Голливуда всегда говорят что-нибудь в таком роде, потому что доброе слово и кошке приятно, а не стоит оно ни гроша.

Он задумался о проклятом ноже для резки линолеума. Именно это вещественное доказательство, должно быть, и оказалось решающим, именно оно убедило присяжных в том, что Дюйм и впрямь убил этих трех женщин, сколько он ни объяснял им, что потерял нож за пару недель до предполагаемого убийства. Во всяком случае, ему казалось, что он его потерял. В камере ему иногда снилось, где и как потерял он нож, но, проснувшись, он никогда не мог вспомнить деталей.

И вот он лежит, ломая себе голову надо всем этим. Как будто плывет в тумане. И знает, что этот итальяшка из Нью-Йорка, этот Мачелли пялится на него во все глаза.

– Чего ты пялишься на меня, Мачелли?

– Я не пялюсь.

– Думаешь, я не вижу, что пялишься?

– Просто думаю, каково тебе покажется на воле.

Дюйм и не подумал улыбнуться, но когда он произнес: "Да уж", по голосу можно было предположить, будто он ухмыляется во весь рот.

– А чем собираешься заняться на воле?

– Буду вести себя как положено. Устроюсь мыть машины. Пойду на вечерние курсы, а потом стану автомехаником. Я так просто не пропаду.

– Нет, что ты собираешься делать на самом деле?

Янгер наконец повернулся лицом к сокамернику и тюремным шепотом сообщил:

– Во-первых, напьюсь. Затем возьму бабу и затрахаю до полусмерти. Затем разыщу жену и спрошу, почему она не навещала меня, почему она меня, на хер, бросила. А потом поищу тех сукиных детей, которые меня подставили, и поквитаюсь с ними за пятнадцать лет на нарах.

 

Глава седьмая

Они лежали на кровати, но не в кровати – в спальне у Свистуна, в его шатком домике, нависшем над дорогой на Кахуэнгу. Не под простынями. Не голые. Просто лежали на неразобранной постели, разувшись, но не раздевшись, откинув головы на подушки, уставившись в потолок и переговариваясь вполголоса в ленивых лучах заката.

– Почему же ты не вернулась пораньше? – спросил он.

Она промолчала.

– Почему ты не вернулась после того, как Нигера упрятали окончательно?

– Я же тебе рассказывала.

– Расскажи еще раз.

– Я разонравилась городу, а город разонравился мне.

– А не из-за меня? Я хочу сказать: не из-за того, как я глядел на тебя в зале суда, не зная, что сказать?

– Нет. Этот суд уничтожил меня. Мысль о том, с каким мерзавцем я жила, меня раздавила. Вот почему я так и не смогла полюбить своего ребенка.

– Ты опять плачешь? – спросил он, хотя ни рыданий, ни всхлипов не услышал. А лица ее Свистуну не было видно в частично затененной комнате. -Если ты не хочешь говорить об этом…

– Я и не говорить об этом тоже не могу, – ответила она. – Может быть, если бы я выговорилась как следует сразу после того, как все произошло, я бы не пристрастилась к бутылке.

Он крякнул так, словно его сильно ударили по животу.

– Мне не перед кем было выговориться, вот я и стала пьяницей. Я понимала, что я нужна своему малышу, а все равно стала.

– Я тебя слушаю.

– Мне постоянно хотелось рассказать кому-нибудь всю историю, потому что я надеялась, что мне смогут помочь понять ее. Я хочу сказать, я же прибыла сюда, полная надежд, одержимая великими планами, и втюрилась в обыкновенного горца, так, по крайней мере, мне тогда казалось, в обыкновенного горца с необыкновенными глазами.

Он лежал рядом с ней, практически не соприкасаясь, одержимый желанием, какого не испытывал уже давно, – желанием раздеть эту женщину, раздеть Фэй и привлечь ее к себе хотя бы для того, чтобы убедиться, что их тела могут реагировать Друг на друга с прежней остротой. Ему хотелось прикоснуться к ней, положить руку ей на бедро, на грудь, на живот, но он понимал, что она обидится, Даже рассердится. Обвинит его в бесчувственности – хотя он как раз и чувствовал, что ей хочется этого не меньше, чем ему самому, – скажет, что после столь длительной разлуки у него по-прежнему на уме лишь одно. После столь чудесного свидания и воссоединения. Затем она обрушит на него свою ярость – если не всю, то хотя бы ее часть, – потому что, как справедливо утверждает Боско, если тебе некого ненавидеть, то можешь – пусть только на секунду – возненавидеть кого угодно, лишь бы в этой вспышке сгорела хотя бы малость твоих страданий и обид.

– Можешь ничего не рассказывать, если тебе самой не хочется, – сказал он. – Хочешь пропустить со мной по пятой?

Она повернула голову на подушке, желая заглянуть ему в глаза. "Пропустить по пятой" было выражением из слэнга Общества анонимных алкоголиков. Оно означало предельно искреннюю исповедь одного алкоголика перед другим. Без комментариев со стороны слушателя. Без советов. Без поисков оправдания. Просто рассказывать человеку лучше, чем рассказывать то же самое глухой стене.

– Ты состоишь в клубе? – спросила она.

– Уже десять лет. Десять лет ни единой капли.

– О Господи, Сэм, нам обоим пришлось нелегко, верно ведь?

Он перекатился на бок и поцеловал ее. Она не разжала губ и уж тем более не коснулась его языком. Выглядело это так, словно они внезапно вспомнили о том, что когда-то были любовниками, и страшно расстроились из-за того, что не могут вновь стать таковыми.

– Сейчас я расскажу тебе об этом, – сказала она. – О том, о чем чуть было не рассказала в ресторане. О ночи, когда я опустилась на самое дно. Строго говоря, это было в ночь на Рождество.

А это почти всегда случается на Рождество, подумал Свистун. Самые скверные дни для практикующих пьяниц и находящихся на просушке алкоголиков.

– Четыре года назад. Я была одна-одинешенька в занюханной гостинице из тех, куда пускают без вещей. В отцовский дом меня не приняли. Сына со мной не было – и я даже не знала, где он находится. Весу во мне было восемьдесят фунтов. Кожа, кости и немного волос. Я валялась на кровати, я была отчаянно голодна, и мне страшно хотелось выпить, но я была слишком слаба, чтобы подняться, выйти и сделать то, что требуется, чтобы заработать на это. Кое-как я добралась до двери номера и открыла ее. В коридоре никого не было. Я могла поклясться в том, что во всей гостинице нет ни единой живой души. Меня охватила паника. Мне начало казаться, будто я в могиле, будто я и в самом деле уже умерла. Умерла – и вот такой мне назначили ад. Грязный, пустой отель, где никто тебе воды не подаст, а сама напиться не можешь.

Я уже чуть было не заорала, как вдруг услышала, как открылась, а потом вновь закрылась дверь дальше по коридору. Я подошла к своей двери и приоткрыла ее. И увидела мужчину, идущего по направлению ко мне, на ходу надевая пальто. На голове у него была шляпа.

Свистун не спрашивал о том, для чего ему пересказывают все эти детали. Он понимал, как много значат для нее эти детали. Это была реальность кошмара, привидевшегося наяву.

– Я кашлянула и он посмотрел в мою сторону. Улыбнулся, однако продолжил путь. Затем, должно быть, остановился и пошел назад, потому что уже миг спустя он сунул голову в проем моей двери.

– Что-нибудь случилось? – спросил он. – Плохо себя чувствуете?

– Я начала нести какую-то чушь. Будто я только что проснулась, прилетев сюда из Майами, чтобы преподнести сестре сюрприз на рождественские каникулы, – и на месте узнала, что она уехала в свой охотничий домик. Так что, когда я приду в себя, мне надо будет сложить вещи и отправиться на автобусе в верховья штата на семейное торжество.

– Я сказала, что с его стороны мило заглянуть и осведомиться о моих делах. Он ответил, а как же, по-моему, следует поступать порядочным людям, Рождество там или не Рождество. Но как раз в Рождество люди должны особенно заботиться о ближнем. Он сейчас в разъезде с семьей, и он понимает, каково это, быть в полном одиночестве. Не с кем поговорить, посмеяться, не с кем перекусить, может быть, самую малость выпить.

– Кто из нас кого дурачил? Я была уверена в том, что у него нет никакой семьи, и он думал про меня то же самое. Я понимала, что это за человек, и он понимал, что я за человек. Парочка обыкновенных подонков.

– Я сказала, что угостила бы его стаканчиком по случаю Рождества, только у меня ничего нет, а он сказал, что сможет, наверное, раздобыть бутылку на первом этаже. И вот он отправился за бутылкой и вернулся с целой пинтой. Мы выпили, мне малость полегчало. Я почувствовала, что щеки у меня заполыхали. Я попросила его отвернуться, пока я пройду в неотгороженную ванную и сполосну лицо, да и причесаться ведь не мешает. Когда я вернулась, он уже снял пальто и пиджак и уселся на кровать. Мы пропустили еще по стаканчику, а потом занялись сексом. Он даже не снял носков, и от них скверно пахло. После того как мы позабавились, для него отпала необходимость притворяться. Но человеком он оказался чрезвычайно порядочным. Оставил мне все, что оставалось в бутылке, и выложил на ночной столик две десятки.

Внезапно она умолкла. Свистун понимал, что история на этом не заканчивается. Что страшное еще только впереди.

– И знаешь что? – Она состроила гримаску комедиантки, выступающей перед зрителями в кабаре. – Я так низко ценила себя, я с такой готовностью пошла на эту сделку, что уговорила его забрать одну из десяток обратно.

– Ты плачешь?

– Не из-за этого Рождества. А из-за всех, которые я провела в разлуке с сыном. Сейчас мне кажется, что я избавилась от него чуть ли не нарочно.

– А ты когда-нибудь предпринимала попытки разыскать его? – спросил Свистун.

– Да, я его искала.

– А где?

– У старика Янгера остался спичечный коробок от тех людей, которым он продал Джона.

– Как это?

– Там, на холмах, когда покупаешь табак, спички к нему не прилагаются. И, в отличие от города, их нельзя купить на каждом углу. Там обычно прикуривают от керосиновой лампы. А старику понадобилось раскурить трубку – вот те люди и отдали ему коробок.

– Ион продержал его полгода?

– Он отдал его Сью-Сью, двенадцатилетней девчушке, и я бы не удивилась, узнав, что она отблагодарила его на свой лад. Так или иначе, она его сохранила. Это был красивый коробок, покрытый фольгой. Она держала в нем иголки и булавки. Так и поступают дети, особенно дети с холмов, у которых практически нет красивых вещей и игрушек.

– И что же значилось на коробке?

– Королевский мотель в Джонсон-сити. Я отправилась туда, но на этом моя удача и кончилась. Мне сказали, что регистрационные карточки хранят лишь в течение трех месяцев. Я покрутилась там какое-то время в расчете сама не знаю на что, а потом уехала.

– Я поищу твоего мальчика.

И он вновь поцеловал ее. На этот раз она открыла рот.

– Но как? Ведь прошло столько времени?

– Есть вещи, которые можно сделать, есть места, куда следует заглянуть. Никаких обещаний давать не стану, но, если смогу, я его разыщу.

И он вновь поцеловал ее.

– Я понимаю, что я у тебя в постели, но я на такое при первом свидании не соглашаюсь.

Фэй постаралась, чтобы сказанное прозвучало шуткой.

Он сунул ей руку под юбку.

– А я ничего и не жду.

Она принялась возиться с ремнем его брюк.

– Ждешь, не ври, – сказала она. – Да и я тоже жду.

А дальше они даже не успели как следует раздеться.

 

Глава восьмая

Боско был по-прежнему на дежурстве.

– Где твой сменщик? – спросил Свистун.

– Всегда в пути. Я вижу его только, когда прибывает поезд из Чикаго, а происходит это лишь трижды в неделю… Шутка. Понятия не имею, где он. Да и не все ли равно? Какие у меня могут быть дела?.. Хочешь кофе?

– Яичницу с ветчиной и кофе.

– Ты во что-то впутался.

– С чего ты взял?

– Ты никогда не завтракаешь, если во что-нибудь не впутаешься.

– Тебя не проведешь. Всевидящий Боско. И всезнающий.

– И за словом в карман не лезущий, – добавил Боско.

– В каком смысле?

– Не делай этого.

– О чем ты?

– Не вороши остывший пепел.

– А можно обойтись без философских сентенций? Давай выкладывай, что у тебя на уме.

– Ты уже не тот, что прежде, поверь мне на слово. Столкнешься на улице с этим Сэмом и даже не узнаешь его. И уж наверняка он тебе не понравится. И то же самое относится и к Фэй.

– Погоди-ка, Боско. Не такой уж я идиот. Я понимаю, что Фэй не восемнадцать, да и она меня за двадцатипятилетнего не держит.

– Ладно, так куда же ты собираешься?

– В Кентукки.

– А что за дела у тебя в Кентукки?

– Там у Фэй пропал сын.

– И когда же это случилось?

– В последний раз она видела его одиннадцать лет назад. А ее знакомые в последний раз видели его четыре года назад.

– Позволь мне убедиться в том, что я не ослышался. Ты отправляешься на поиски парня, пропавшего четыре года назад, не так ли?

– Совершенно верно.

– И как ты оцениваешь собственные шансы? Один против двадцати миллионов, так примерно? Или один против ста миллионов?

Свистун, ничего не ответив, посмотрел на стеклянную дверь кофейни.

– Боишься, что нас подслушают?

– Жду Фэй. Она должна заехать за мной и отвезти меня в аэропорт.

– Ну, хорошо, допустим, один шанс против двухсот тысяч. И этого для тебя достаточно, чтобы начать колесить по всей стране?

– Хватит о шансах. Ты что, решил на старости лет стать букмекером? Ты ведь читал истории про братьев и сестер, разлученных во младенчестве и вновь нашедших друг друга сорок лет спустя. О матерях, которым удалось разыскать сына или дочь, и наоборот.

– Это случается редко. Ты ведь сам понимаешь.

– Ну, хорошо, редко так редко.

– Ладно, согласен. Такое действительно случается. Но ты семью потами умоешься в ходе таких поисков.

– А завтрака ты мне так и не приготовишь? Что ж, придется перекусить в аэропорту.

Боско отошел приготовить ему яичницу. Вернулся, поджарив ее на скорую руку, принес и кофе.

– Может, Свистун, ты ее только расстроишь.

– В каком смысле?

– Попусту обнадежив.

– А вот и Фэй.

Свистун выскользнул из-за столика.

– Прикажешь позаботиться о твоей машине? О твоем доме? – спросил Боско.

– Фэй позаботится.

Свистун выскочил на улицу и отправился к своему видавшему виду «шевроле», за рулем которого сидела женщина.

Боско присел за столик и принялся есть только что приготовленную яичницу.

– Появляется женщина, – пробормотал он с набитым ртом, – и диета идет к чертовой матери.

 

Глава девятая

Они не захотели называть его Кентукки, хотя именно это имя пришлось бы ему по вкусу. Звали его Джоном, но сам он предпочитал Кентукки. Иногда он называл себя Дэном. В именах и прозвищах заключена особая магия. Он сообщил всем и каждому, что его зовут Кентукки, но они начали называть его Котлетой. Ничего себе прозвище для уличного главаря и громилы!

Надо хорошенько постараться, чтобы не ударить в грязь лицом, если тебе пятнадцать лет, росту в тебе пять футов два дюйма, а весу сто десять фунтов. И вовсе ему не хочется быть главарем. На самом деле не хочется. Лучше был бы главарем Хоган, которому семнадцать, восемнадцать, а может, и все девятнадцать, и росту он пять футов десять дюймов и весит полтораста фунтов.

Когда месяц-другой назад появился Хоган, откуда-то из Айдахо, штат Небраска, или из другой точно такой же дыры, ему только и понадобилось сказать: "Зовите меня Хоганом", – и все начали звать его Хоганом. Котлета не сомневался в том, что по-настоящему его звали как-то иначе. На улице никто не называет настоящее имя. Придумывают себе клички, изобретают фиктивные автобиографии.

Да и что за тип этот Хоган? Кому придет в голову назвать себя именно так – словно ты второстепенный персонаж из какого-нибудь фильма с участием Джона Уэйна? А хочешь походить на Джона Уэйна, ладно, тогда становись главарем, а Котлету изволь оставить в покое.

Так нет же, такого ждут от него самого. Но почему тогда не называют его Кентукки, как ему нравится?

А быть главарем означает заботиться обо всей ватаге в восемь или в десять подростков любого возраста, всех цветов кожи, и у каждого – свои заморочки. Означает ложиться последним – лишь после того, как убедишься, что припасена чистая вода на случай, если кому-нибудь захочется пить, что вся пища надежно спрятана в жестяные банки и ее вид и запах не привлечет крыс.

И подниматься с утра приходится тоже первым, чтобы проверить, не заболел ли кто-нибудь ночью, не впал ли в спячку и не наделал ли в угол, привлекая в подвал мух и других насекомых.

А вот Диппер все время забывает об этом и то и дело гадит в угол, потому что Диппер – дебил и место ему в больнице, а не на улице. Только больниц для таких, как Диппер, теперь нет. Какой-то говнюк из правительства штата прикрыл такие больницы. Выгнал всех дебилов и даунов, сказал, пусть сами о себе заботятся или пусть о них заботятся соседи. А соседи ни хера о них не заботятся. Кое-кого определили в гостиницы, но там их бьют, унижают, насилуют.

И вот на руках у Котлеты оказался этот несчастный дебил Диппер, а еще большие ленивые засранцы вроде Хогана, а еще малолетние проститутки Сисси, Мими и Му.

Котлета находит Мими красоткой. На ней рваная комбинашка, которую она называет блузкой, шелковая пижамная куртка, короткая юбочка, с обоих боков разорванная до самого пояса, туфельки на высоком каблуке и перчатки со срезанными пальчиками. Она отчаянно красится и накручивается на бигуди. Му одевается точно так же, и Котлете кажется красоткой и она.

Девочкам отчаянно хочется, чтобы их принимали за уличных музыкантш, и Мими действительно поет. Котлета парочку раз слышал ее: на крыше, она стояла, облокотясь о ветхие перила, и пела, а точнее вполголоса что-то мурлыкала. Певица из нее так себе – это было ясно даже Котлете, – но ее напомаженный ротик изгибается, когда она поет, так замечательно, что ему не до музыкальных нюансов.

И еще одно нравится в ней Котлете: она никому не дает. Даже Хогану, который держится так, словно, спуская с девочки штанишки, делает ей великое одолжение.

Котлета слышал, как она отшила Хогана:

– С друзей я беру двадцать долларов.

– Не смеши меня, – ответил Хоган. – Больше двадцатки тебе и на улице никто не платит.

– Потому что все они мои друзья, – возразила Мими.

– А я подставляю зад за полсотни, – похвастался Хоган и отошел в сторону, мотая мудями, как будто они были полны охотничьей дробью.

– Думает, что его говно не воняет, – пояснила Мими Котлете. – Только ему невдомек, что друзьям я даю за пятерку. Настоящим друзьям. Даже за так даю.

Котлета то и дело подумывал о том, чтобы прикопить пятерку, да и поймать ее на слове. Правда, если бы она согласилась за пятерку, то оказалась бы дешевой проституткой, и это его огорчило бы.

Факт, однако же, заключался в том, что у него никогда не оказывалось свободной пятерки, потому что его мучал ненасытный голод и каждый доллар, оказавшийся у него в кармане, он немедленно проедал.

И все же он всерьез подумывал о пятерке, даже если ради этого ему предстоит умереть с голоду.

В нежилом и заколоченном здании он был сейчас один-одинешенек. Лишь где-то на этажах капала вода, да возились по углам крысы и мыши. Он сидел на целой стопке циновок, перед ним горел огарок свечи. С наступлением темноты вся ватага выходила на промысел. И мальчики, и девочки были готовы сделать все, что от них потребуют, лишь бы их накормили, напоили, купили новые кроссовки, дали подкурить или нюхнуть.

Сисси, Мими и Му уже на панели. Там же Хоган, Роч и Даки.

Господи, чего только не приходится делать, чтобы прокормиться. Все эти извращенцы со своими запросами и причудами.

– Я вам не лидер злоебучий, – уверяет друзей Хоган. – Я в жопу никому не даю. Я им сам вставляю. И не сосу никому. Ложусь на спину, а они сами сосут. Ненавижу лидеров. Ебал я их всех!

Котлета отлично помнил, как это произошло впервые с ним самим. В кабине у дальнобойщика, едущего на запад. Здоровенный мужик поставил его раком и – как это называется? – изнасиловал. Но лидером он из-за этого не стал.

– Посвети мне в окошко, мамочка, уже иду, – косо усмехнувшись пробормотал он.

Загасил свечу, спрятал ее в карман. Достал карманный фонарик и начал выбираться из дому. На улицу. Туда, где уже зажглись вечерние огни, куда уже вышли на поиски мимолетного счастья толпы народу.

 

Глава десятая

Ночами в Хуливуде бывает холодно.

Фэй надела лишнюю пару шерстяных носков. Набросила на плечи шаль, а руки держала в карманах куртки.

Джоджо, ее напарник, то и дело дул себе на руки. Но Фэй знала: это не только из-за холода. Руки он обморозил в далеком прошлом. Он был рослым темнокожим, и на лице у него имелось достаточно растительности, чтобы она скрывала жуткие ожоги, отпугивающие от него незнакомцев. Он завязал с наркотиками. Принял баптистскую веру. И вышел на улицу помочь тем, кто еще не успел набраться ума-разума.

Ему с Фэй было ведомо то, что знакомо лишь немногим. Жить с ощущением постоянной опасности интересно независимо от того, сидишь ты на наркотиках или нет. Опасность с тобой неразлучна. Смерть Дышит тебе в затылок.

Они полагали, что любой сбежавший из дому ребенок становится наркоманом примерно за месяц, проведенный на городских улицах. Начинает нюхать или подкуривать. Начинает тратить деньги на героин. Начинает жить от одного острого ощущения до другого. Начинает ошиваться на углу с дружками и подружками, торгуя собой, практикуя оральный и анальный секс и питаясь исключительно чизбургерами и пиццей. И запивая кока-колой. Иногда лакомясь мороженым. И это называется жизнью? Почему малолетние проститутки обоего пола называют это жизнью? Потому что такая жизнь им нравится. Конечно, не всегда и, разумеется, не во всех ситуациях. Но тем не менее нравится.

И Фэй с Джоджо об этом знали.

Знали практически все про малолетних потаскушек с перекрестка Голливудского и Виноградной.

Фэй подумала о том, что, не сиди Сэм из ночи в ночь за стеклянной витриной "У Милорда", он никогда не увидел бы, как она выходит на миссионерскую тропу. Вот и не верь после этого в судьбу! Может быть, и в Бога стоит поверить?

– У тебя все в порядке, Сисси? – спросила она у малолетней потаскушки с выкрашенными в несколько разных цветов волосами, щеголяющей в комбинации в качестве блузки и в тугих джинсах, превращенных в шорты на такой высоте, что становилось непонятно, что же именно они скрывают.

– Титьки мерзнут, – пожаловалась Сисси.

– А почему ты не носишь лифчик?

Парнишка по кличке Даки в причудливом наряде молодежной группировки из другого города и в бейсбольной кепке с надписью "Детройтские тигры", рассмеявшись, сказал:

– А у нее и титек-то нету.

После чего выплюнул жвачку на тротуар.

– Она говорит о тепле, а не о том, чтобы торчало наружу, сукин сын ты несчастный, – огрызнулась Сисси.

Она в свою очередь рассмеялась и пихнула его. Походили они сейчас на двух щенков.

– Ну, так, может, зимнее белье потеплее? – на полном серьезе спросила Фэй. Спросила так, словно была докторшей, выписывающей рецепт. – Здесь, в Южной Калифорнии, запросто можно простудиться. И болеть потом будешь целый месяц.

– В чем дело? Ты ей кем доводишься? Мамочкой? – со внезапной злостью спросил Даки. Расстроило его то, что подружка обозвала его сукиным сыном.

– Да что с тобой, Даки, – удивилась Фэй. – Не с той ноги встал?

– Волосы в жопе зачесались, – сказала Сисси, шлепнув его по заду.

– В рот тебя, заорал Даки.

– Ну-ну, парень, полегче на поворотах, – пробормотал Джоджо.

– Прошу прощения, – язвительно сказала Сисси. – Сам изо рта не вынимаешь, вот и раздухарился.

Мими и Му отошли из-под залитого светом участка тротуара возле витрины, где они выставляли напоказ свои юные прелести. Шум перебранки явно заинтересовал их. Главное, чтобы было на что посмотреть. И чем заняться.

– В чем дело, Сисси?

– Ни в чем. У Даки волосы в жопе…

– Я тебя предупреждал. Я тебе сейчас покажу. Даки хотел было ухватить Сисси за наброшенную на плечи пелеринку из искусственного меха.

– Руки прочь, мудак. – Она с ловкостью увернулась. – У тебя все руки в говне, а ты еще лезешь.

Одна из только что подошедших девчушек сграбастала Даки за плечо и потащила его в сторону. Он погрозил ей кулаком. Захихикав, она шмыгнула прочь.

– Я уж тебя подкараулю, Сисси, – пригрозил Даки. – Я уж тебе покажу.

– У меня в приюте Магдалины есть фланелевые рубашки, – сказала Фэй.

– Фланелевые рубашки, – не веря собственным ушам, простонал Даки. И, засмеявшись, принялся хлопать себя по коленям и расхаживать из стороны в сторону по улице – одна нога на тротуаре, а другая на мостовой. – Хотелось бы мне посмотреть. Хотелось бы посмотреть на Сисси в смирительной рубахе.

– Никакие это не смирительные рубахи. – Фэй-прореагировала на его слова, оставив без внимания шутовскую пантомиму. – Теплые рубашки с короткими рукавами и красивым рисунком.

– Тебя заманят туда, запрут и силком заставят стать монашкой, – сказал Даки.

– Даки! – Фэй наконец рассердилась. – Почему бы тебе не отойти в сторонку? Дай нам поговорить.

– А отошла бы ты сама! Или лучше пошла бы! Даки показалось, что он отлично парировал нанесенный ему удар.

– От Даки не отвяжешься, пока не дашь ему чего-нибудь сладенького, – сказала Мими.

Джоджо извлек из кармана конфету. Разломал пополам. Дал половину Даки, а вторую пока придержал.

– Честная сделка, – уже с набитым ртом произнес Даки.

– А теперь отвали ненадолго, – темным и глубоким, похожим на шоколадную реку голосом сказал Джоджо.

Даки, жуя конфету, отошел. Шел он на цыпочках, явно ликуя, как совсем маленький мальчик, только что взявший верх над сверстниками в игре.

– Можешь заглянуть и взять себе парочку таких рубашек, – сказала Фэй.

– И мне тоже можно? – спросила Му.

– И тебе тоже. Девочки рассмеялись.

– Может, присядем, – предложила Фэй.

– Эй, Му, что-то я не пойму, – смеясь, сказала Мими.

– Перекусим.

– А, Му, почему?

– А может, и останемся ночевать.

– Эй, Му, ты к кому?

– А с утра вас посмотрит доктор, – добавила Фэй, уже осознав, что девочки просто дурачатся над нею.

– Как, Му, быть посему?

– Ну, если вы все-таки передумаете… – сказала Фэй.

Они с Джоджо отошли, провожаемые смехом и шутками.

– А через двадцать минут кто-нибудь из этих детишек уже окажется на заднем сиденье и будет зарабатывать на хлеб насущный, – заметила Фэй.

– Мы пытаемся. Кроме этого, мы ничего не можем поделать, – своим голосом горького шоколада ответил Джоджо.

 

Глава одиннадцатая

Холостяцкую вечеринку, задуманную Хобби, предстояло провести на вилле в колонии Малибу. Его невеста уже въехала в городской особняк.

Боливия, Айра Конски, агент Пола Хобби, его адвокат Мелвин Джибна – а организация вечеринки была поучена именно им – жаловались, что просто не в силах созвать всех друзей режиссера и продюсера. Поэтому они ограничились "ближним кругом", состоящим примерно из ста двадцати человек.

Более типичного сборища умных барракуд, подлых шакалов и сладкогласых акул нельзя было, наверно, наблюдать нигде, разве что – на съезде служителей евангелистской церкви.

И вот уже если не все, то все же сто десять гостей любовались панорамой Тихого океана – деловые партнеры и просто-напросто знакомые. Полдюжины из них можно было назвать друзьями Хобби, но и то с большими оговорками. Если бы Хобби и впрямь вознамерился собрать истинных друзей, то встречу можно было бы провести в будке телефона-автомата.

Ему как раз и предстояло выяснить, объявится ли четверка тех, кого он считал закадычными друзьями.

Айра Конски отвечал за напитки, холодные закуски и салаты из лучших ресторанов и магазинов, предоставленные с двадцатипроцентной скидкой.

Мелвин Джибна, будучи адвокатом и обладая соответствующими знакомствами, должен был организовать развлекательную программу: видеокассеты, помеченные знаком «X», которые предстояло прокручивать в режиме нон-стоп на сорокачетырехдюймовом экране, и стриптизерша, в дневное время ухаживающая за больными, а в ночное – демонстрирующая свои прелести.

Боливия – человек с особыми возможностями (что не было тайной ни для кого) – пригласил двадцать проституток, готовых в любую минуту удовлетворить малейшее желание каждого из гостей.

В приглашениях значилось, что выбор стиля одежды остается за гостями, и сейчас сто девятнадцать мужчин и одна женщина щеголяли во всей своей красе от плавок до строгих вечерних костюмов.

Монсиньор Теренс Алоизиус Мойнихен, первосвященник шоу-бизнеса, был в слаксах за пару сотен долларов, в итальянских туфлях на босу ногу, в шелковой рубашке и в легком пуловере вместо всегдашней черной сутаны и шапочки из красного атласа.

Адвокат профсоюза Френк Менафи выглядел скверно. Люди перешептывались о том, что он умирает от Рака. В порядке профессиональной взаимовыручки и в память о прошлом Джибна шепнул танцовщице, чтобы она оказала старому адвокату особое внимание.

Поросенок Дули, которого считали наемным убийцей, явился в цветастом индусском одеянии, от одного взгляда на которое у людей начинали слезиться глаза.

Единственная приглашенная на вечеринку дама явилась в зеленом платье в обтяжку, не столько подчеркивающем, сколько сжимающем в смертельном объятье каждую выпуклость и любую кривую ее тела, причем разрез на юбке и вырез блузки практически сходились где-то на уровне талии. Грудь была обнажена процентов на восемьдесят, что скорее огорчало едва ли не каждого из собравшихся на вечеринке мужчин.

Ева Шойрен, выдающая себя за русскую княгиню и являющаяся практикующей сатанисткой, обращалась с подавляющим большинством мужчин исключительно по-приятельски, ложась в койку лишь с самыми близкими из них, а главные радости припасая для подруг по полу.

Ее пригласили, потому что она была знакома с Хобби едва ли не дольше остальных присутствующих, потому что ее след соседствовал со следом режиссера на Тропе Славы, что на Голливудском бульваре, и потому что она могла в любое мгновенье на глазах у всех заняться лесбийской любовью с любой из проституток или с танцовщицей.

Хобби, в джинсах и в рубашке, подпоясавшись полотенцем, демонстрировал публике поросшую густой шерстью и увешанную множеством золотых украшений грудь. Приветствуя прибывающих гостей, он простоял так не менее часа. Но сейчас он уже уселся за стол с монсиньором Мойнихеном, Боливией, Поросенком, Евой, Джибной и Конски (возможно, четверо из вышеперечисленных и были его подлинными друзьями), а также со сценаристом по имени Джек Тенсас, который, по слухам, начал в последнее время терзаться определенными сомнениями. Они углубились в беседу, устроившись на низеньких диванчиках вокруг костра. Одни ели, другие пили, третьи не делали ни того, ни другого.

– Хочешь убить меня, валяй убивай, имеешь полное право, – провозгласил Хобби. – Не хочешь делать со мной ужастика, значит, не делай…

– Если бы это было традиционной картиной, Пол…

– … я не против.

– … я бы отнесся к этому несколько по-другому, а так…

– … я уж найду себе кого-нибудь. Кого-нибудь помоложе. И подешевле.

– … а ты опять за свое. Резать заживо истошно орущих девок…

– Я хотел оказать тебе услугу, Джек, потому что поговаривают, что у тебя трудности.

– У меня были непредвиденные расходы.

– Мне кажется, ты прав, Джек, – сказала Ева.

– В чем это он прав? – изумился Хобби. – В том, что и у него были непредвиденные расходы? Прав в том, что я занялся все той же никому не нужной херней?

– Неужели тебе хочется снять еще одну чудовищную картину, действие в которой разворачивается словно на скотобойне? – спросила Ева. – Если так, то мне кажется, что Джек прав. Почему бы тебе для разнообразия не искромсать парочку мужчин? А женщин хотя бы раз оставить в покое?

– Я так и сделаю. Ради всего святого, Ева, ты ведь знаешь, что я играю по всем правилам. Я женщинами не ограничиваюсь. Я и мужчин истязаю тоже. Тебе бы следовало знать, что я действую в старых добрых традициях Гранд Гинболь.

– О чем это он? – вполголоса спросил Поросенок у сидящего рядом с ним Джибны.

– Французское кабаре с элементами ужаса, насилия и садизма, в прошлом столетии оно пользовалось большой популярностью, – пояснил Джибна.

– Вроде кина, которое снимает Хобби?

– Вроде того.

– Оставь свои шутки, Пол, – сказала Ева. – Дай нам передохнуть. Единственная традиция, которой ты придерживаешься, – это традиция извлечения максимальных доходов. А если ты сам ловишь на этом кайф, что ж, тем лучше для тебя.

– А чем мне, по-твоему, заниматься? Снимать комедии о проделках близнецов? Или документальные фильмы для благотворительных нужд? Хочешь, чтобы я пошел по миру?

– Это было бы мило, – вступился монсиньор Мойнихен. – Я не о том, чтобы вы пошли по миру, Пол. Я о том, что неплохо бы вам время от времени использовать собственный талант и возможности во благо людям.

– Во славу Святой Церкви?

– Мы могли бы воспользоваться вашей помощью.

– Но я даже не католик.

Монсиньор Мойнихен улыбнулся улыбкой, воспламеняющей женские сердца во всем городе – и множество мужских сердец, втайне вздыхающих о том, что они не женские.

– Стоит вам перейти в нашу веру, и у меня всегда найдется время для вас.

– Перейти – но откуда? Я не принадлежу ни к одной из конфессий.

– Все мы во что-то веруем, Пол. Хотя многие из нас об этом и не догадываются.

– Ну, хорошо, допустим, я помогу церкви, но как? Без сцен насилия. Без крови. Без истязаний. Верно?

– Да уж, пожалуйста.

– То есть вам хочется чего-нибудь для просмотра в семейном кругу?

– Совершенно справедливо.

– И чтобы дети смотрели?

– Вот именно.

– Значит, нельзя показать ничего такого, из-за чего детишкам приснились бы страшные сны. Никаких вырванных из груди кровоточащих сердец, верно ведь? Никаких голых отроков, пронзенных стрелами, правда?

– Вы смеетесь…

– И уж тем более этого отрока, пронзенного стрелами, нельзя будет распять на кресте? Никакого богохульства, правда?

– Послушай, Пол, хватит тебе…

Боливия заерзал на месте, нервно поглядывая на монсиньора и в то же самое время старясь выставить на всеобщее обозрение массивный золотой крест на груди.

Злоебучий дикарь из злоебучих джунглей хочет показать себя злоебучим католиком, подумал, наливаясь гневом, Хобби. Но у него не было времени на то, чтобы довести до сведения Боливии, что, убивая и запытывая до смерти женщин, крестом на шее похваляться не стоило бы; ему надо было подцепить на крючок другую рыбу. Ему предстояло поиздеваться над монсиньором.

– У меня имеется немалый опыт, – сказал он. – Я снимал такое кино, да и не я один, что Лига Благопристойного Поведения готова была разорвать меня на куски. Значит, от наших картин деткам становится страшно? Вот я и хочу спросить у монсиньора: а разве им не становится страшно, когда они видят полуголого дядьку на кресте, в терновом венце, с лицом, залитым кровью, и пронзенным сердцем?

– Это символы веры. Откровение Страстей Христовых повествует о любви, радости и избавлении, – ответил Мойнихен.

– А почему это? Потому что ваш Христос, как утверждается, восстал из гроба?

– Он принес нам весть о святом Воскресении и о вечной жизни.

– Ну вот, а в трех из шести моих последних картин Салли Босер режут на отбивные. А в следующей картине она воскресает и оказывается жива и невредима. Если это нельзя назвать воскресением из мертвых, то как, на хер, прикажете называть?

– Стоит ли волноваться по пустякам, – заметил Конски.

– А если уж разговор зашел об этом, Айра, то давайте приглядимся как следует к иудейскому богу. По части кровопролития и садизма с ним едва ли можно сравняться. Превратил жену Лота в камень только потому, что горемыка оглянулась посмотреть, что там происходит в родном городе. Другого мудака заставил принести в жертву единственного сына. Напоил Ноя так, что тот принялся трахать собственных дочерей. С другим бандитом заключил сделку о том, что тот убьет первого же встречного. Как будто он перед этим не успел расправиться над аммонитами!

– Да откуда ты все это знаешь? Конски искренне удивился.

– А что ты думаешь? Знаешь меня столько лет и все еще держишь за безграмотного идиота? И знаешь, кто оказался первым встречным? Его дочь, его единственное дитя. И что же делает этот, как его там, Иевфай? Убивает ее! Убивает свое единственное дитя, потому что заключил такую сделку с богом. Именно на таких примерах и надо воспитывать малых деток.

– Все это – поучительные истории, – заметил Джибна. – Это предания и притчи, имеющие нравственный смысл.

– А откуда вам известно, что я снимаю не притчи? Или что в моих притчах отсутствует нравственный смысл?

– Послушай-ка, Пол, – начал было Конски, с трудом сдерживая ухмылку.

– Ну, так что же, Джек? О чем, строго говоря, речь? О благе нации? В рот ебанной нации! Причем любой ее представитель будет посвятее, чем ты, Джек. Но у тебя финансовые затруднения – и посмотрим, надолго ли хватит твоего ханжества. И скоро ли ты напишешь мне сцену, в которой кошка будет есть внутренности из вспоротого живота у младенца? Нос зажмешь, а напишешь-то непременно!

– Что да, то да, – сказал Поросенок.

– И это называется холостяцкой вечеринкой. Ну и ну, – с отвращением сказал Боливия. – Разве об этом надо говорить на такой вечеринке? Надо говорить обо всех красотках, которых ты упустишь из-за того, что Шарон возьмет тебя на короткий поводок.

Все рассмеялись, принялись чокаться, с радостью уходя от щекотливой темы.

И тут танцовщица, прибывшая вместе с телохранителем (хотя трудно было представить себе, что и как он собирается здесь охранять), который при всей своей худощавости и стремительности едва ли справился бы с сотней (и сверх того) мужиков, вздумай они на его подопечную наброситься, вышла на цыпочках из глубины дома, оставаясь пока незамеченной большинством из собравшихся на вечеринку. Кто-то проворно свернул и убрал десяти-тысячедолларовый ковер, освобождая место для предстоящего танца.

– Меня зовут Олененок, – объявила танцовщица.

На ней были черные шортики в обтяжку, белая прозрачная безрукавка с черным галстуком, шляпка и балетные туфельки.

Монсиньор Мойнихен не без изящества поднялся с места и подал руку Хобби.

– Пожалуй, мне пора. Благословляю ваш брак и желаю вам всевозможного счастья.

И вот уже шляпка Олененка оказалась на земле, шортики были расстегнуты, а безрукавка распахнулась на груди, ничего более не скрывая. Она уже не стояла на цыпочках, а, бешено вращаясь, перемещалась с места на место, пока не заприметила Менафи, одиноко восседающего в большом клубном кресле. Она бросилась к нему, разжала ему ноги и заелозила своим сокровищем у него возле губ. Пока все радовались этому зрелищу, а Олененок расстегивала старику ширинку, Боливия внезапным криком привлек внимание собравшихся к бассейну в дальнем конце террасы, над песчаной полосой пляжа. Из глубины бассейна взметнулось пламя: заработали спрятанные под водой газовые горелки, начались и другие пиротехнические эффекты. И самое главное – откуда ни возьмись, подобно суккубам из эротических фантазий, материализовались обнаженные женщины с металлическими цепями на поясе и кандалами на ногах. Промежности у них были выбриты и смазаны чем-то фосфоресцирующим, соски напомажены, волосы на голове убраны под прозрачные купальные шапочки. Обнаженные девицы все разом нырнули в бассейн. И вынырнули – двадцать первоклассных проституток: мокрые обнаженные тела засеребрились подобно гигантским рыбам.

Ева Шойрен сбросила платье, надела купальную шапочку и бросилась на поиски добычи.

Боливия подошел к Хобби и шепнул ему на ухо: – Не стоило тебе припутывать религию к нашим делам.

 

Глава двенадцатая

Обитая на улице, едва ли не самое трудное – найти возможность принять горячий душ. Конечно, мальчикам и девочкам, продающим свои тела, это было вполне доступно, но только если уступаешь мужчине не в пустынной аллее, в подворотне или на заднем сиденье машины.

У Котлеты дело до этого, как правило, не доходило. Он был хорошо сложен, и его улыбку никак нельзя было назвать профессиональной. Находятся педерасты, которым нравится иметь дело с мальчиками, выглядящими моложе своих лет, а вовсе не с такими верзилами, как Хоган, и Котлета, которому на вид было лет десять, если не девять, вполне их устраивал. Но находятся и другие – а тем подавай натуральных десятилеток, – поэтому спрос на Котлету хоть и был, но не слишком бойкий.

Оставались бензоколонки и рестораны, куда можно было зайти выпить чашку кофе, а затем пропасть в клозете на полчаса, по-блядски подмываясь в раковине под струей горячей воды и не брезгуя тем, чтобы подставить голый зад любому случайному посетителю туалета.

Котлета предпочитал работать в дневное время – сразу после того, как вставал. А встать он мог и в одиннадцать утра, и в два пополуночи, и в полдень.

Но сейчас была полночь.

Он пришел на бензоколонку и отправился в туалет, воспользовавшись ключом, который месяц назад подарил ему один из клиентов.

Здесь в жестянке над раковиной имелось жидкое мыло. Котлета вымыл ноги и пах, воспользовался полотенцем, которое всегда держал при себе. Постирал носки и завернул их в сухой край полотенца: теперь, когда он днем выйдет на панель, все решат, что маленький мальчик в чистых носочках идет на пляж. Простиранные вчера и уже высохшие запасные носки он надел сейчас, затем обул кроссовки.

Примерно раз в неделю, когда стояла хорошая погода, он, голосуя на дороге, отправлялся на пляж в Санта-Монику и стирал джинсы в морской воде, пользуясь специальным сортом мыла. Потом раскладывал их на песке, пока не просохнут, а сам сидел в шортах, которые могли бы сойти и за плавки, следя за тем, как парни играют во фрисби со своими собаками, а девицы натираются кремом для загара.

Джинсы у него были первоклассными. Варенка. Всем они нравились.

Выйдя из уборной, он перешел через дорогу и отправился в кондитерскую попить кофейку. Официантка хмуро посмотрела на него, и он решил, что она его сейчас выгонит. Но вместо этого она предложила ему бесплатно полакомиться вчерашним кексом. Так что старт выдался неплохим.

За кофе он расплатился и даже оставил пятак на чай. Потом прошел уже в здешний туалет справить большую нужду: в кондитерской было чище, чем на бензоколонке.

Сидя на толчке, он сосчитал имеющуюся наличность, которую держал в спичечном коробке, замаскировав сверху слоем спичек. Если кому-нибудь из быков вздумается его ограбить, ему не отломится ничего, кроме жалкой мелочи из карманов. В коробке же у него всегда лежала пятерка, а то и десятка. Не водись у него деньжат, он давно бы подох с голоду прямо на панели. Стоило ему не поесть, и у него кружилась голова, а затем начинало тошнить. Перед ним возникали пугающе реальные видения. Свой спичечный коробок он постоянно то открывал, то закрывал, и его яркая металлизированная расцветка уже практически стерлась.

Теперь ему стало по-настоящему хорошо и уютно, и он отправился к Четырем Углам на перекрестке Голливудского и Виноградной походкой не столько потаскуна, сколько сутенера, – той самой, что он подсмотрел у чернокожих собратьев по промыслу.

Хоган был уже тут как тут, расхаживая из стороны в сторону с упертыми в бока руками, в расстегнутой до пояса рубахе, его белокурые волосы были высоко зачесаны. Му и Мими стояли у подъездной дорожки. Му привалилась к Мими; судя по всему, она еще не совсем проснулась.

– Приприветвет, Котлета, – сказал Хоган.

– Что?

– Додобрыйбрый вевечерчер, Котлета.

– Я тебя не понимаю. Девочки захихикали.

– Да что с тобой? Ты заболел или спятил?

– Кокотлетлетата, – сказал Хоган. Мими и Му расхохотались. И когда Котлета яростно посмотрел на них, прикрыли рты ладошками, на которых были перчатки со срезанными пальчиками.

– Мумудакдак, – сказал Хоган.

– Сам говно, – ответил Котлета.

Хоган перестал ухмыляться. Перестал кривляться. Девочки начали переминаться с ноги на ногу, тревожно переглядываясь. Хоган подошел к Котлете вплотную.

– Отвали отсюда, – сказал Котлета.

– Что это значит, отвали?

– Отвали – значит, отвали.

– Ты назвал меня говном? Я не ослышался? Ты назвал меня говном?

Мими и Му окончательно переполошились. Сейчас Хоган изобьет Котлету, повалит наземь, оторвет ему яйца. Сперва им было весело, потом стало страшно, а сейчас уже не терпелось увидеть, как один из парней унизит другого. И униженным непременно окажется Котлета.

– Я сказал, что ты ведешь себя как говно.

– Нет, ты назвал меня говном. Верно, Мими? Этот шибздик назвал меня говном, я ведь не ослышался?

– Он назвал тебя пердуном, – сказала девочка.

– Я этого не говорил. Честное слово, не говорил!

Котлета почувствовал комок в горле. Они его проверяют. Проверяют на вшивость. Проверяют на вшивость собственного главаря. Это ясно любому, кто хоть самую малость разбирается в людях.

Меж тем уже собралась небольшая толпа.

Когда нечего делать, то сойдет любое занятие.

А когда не на что смотреть, сойдет и любое зрелище.

Котлета понадеялся на то, что где-нибудь поблизости должен отыскаться полицейский. Какой-нибудь постовой или патрульный, готовый заступиться за мальчика, если его начнет избивать взрослый парень.

– Час от часу не легче, – произнес меж тем Хоган. – Не знаю, долго ли еще я смогу терпеть подобные оскорбления.

– Слушай, закончили, а, – нервно и несколько жалко улыбнувшись, сказал Котлета. – Я не в настроении. Да и время для шуток неподходящее.

– Да и хер с ним, – радостно согласился Хоган, внезапно утратив малейший интерес к продолжению садистской забавы. Он резко развернулся на месте и обнял Котлету за шею. Обнял как бы дружески, но одновременно сдавил ему шею, давая понять, что, стоит ему захотеть, и он сделает с младшим товарищем все что угодно.

– А где Диппер? – спросил Котлета.

– Откуда мне знать, где он шляется, – отпуская его, ответил Хоган.

Мими и Му уже вернулись на освещенный участок тротуара под фонарем. Они по-прежнему переминались с ноги на ногу, словно не могли устоять на месте ни секунды.

– Вы не видели Диппера? – спросил у них Котлета.

– А ты ему кем доводишься? Мамашей? – отозвалась Мими.

И засмеялась, словно произнесла нечто чрезвычайно остроумное. Но никто, кроме нее, не рассмеялся. Разве что Му – но и та лишь нехотя хохотнула.

– Не сомневаюсь, что он еще дома, – сказала Му.

– Кому-нибудь хочется на пляж? – спросил Котлета.

– Глубокой ночью, – произнесла Мими таким тоном, словно решила, что Котлета спятил.

– Надо заработать на завтрак, – сказал Хоган.

– Ну, это само собой разумеется.

– Вот заработаю на зазавтрак, а потом зазаработаю еще кое на что, а потом и на пляпляж можно, – сказал Хоган.

Мими и Му захохотали так, что едва не описались.

Чтобы сойти с ума, людям нужна лишь самая малость, подумал Котлета.

Хоган, обняв его за плечи, отправился с ним через дорогу. Словно парочка приятелей, решивших перекусить в кофейне. Девочки следом за ними не пошли.

Вот что неприятно, когда ты такой плюгавый. Пусть тебя все считают главарем, но стоит кому-нибудь покрупнее обнять тебя за плечи и пойти с тобою, как люди думают, что тебя тащат силком.

Свободной рукой Котлета пошарил в кармане, проверяя, хватит ли у него денег, чтобы поесть вдвоем. Ах ты дьявол! Придется залезать в коробок. Придется вытягивать из него десятку, и тогда все увидят, где он держит заначку. Он раскрыл коробок, не доставая его из кармана, и тайком вытащил из него десятку.

– Что это ты завозился? – удивился Хоган. -В карманный бильярд играешь? Шары катаешь?

И он рассмеялся. Котлета тоже рассмеялся, потому что иначе дело выглядело бы так, будто Хоган вновь над ним потешается.

 

Глава тринадцатая

Утренний самолет прибыл в Атланту всего с сорокапятиминутным опозданием, оставив Свистуну девятнадцать минут на пересадку на рейс в Трайсити.

Через час он вновь стоял на твердой земле, ощущая, как во всем его теле отзывается буквально каждая миля проделанных им перелетов. С учетом часовых поясов он ощущал себя на полпятого вечера, а ведь ему предстояла еще, возможно, получасовая поездка в Джонсон-сити.

Аэродром в Трай-сити обслуживал Джонсон-сити и Кингспорт в штате Теннесси и Бристоль в штате Виргиния. Ни один из этих городов нельзя было назвать мегаполисом; автобусное сообщение, правда, наличествовало, но о множестве такси на стоянке говорить не приходилось.

Свистун окинул взглядом три машины и сделал выбор в пользу наименее грязной.

Водитель подремывал с погасшим окурком во рту, навалясь на баранку, и вид у него был такой, словно ему снится сладкий сон. Он был в том возрасте, когда уже знаешь множество первоклассных баек и тебе еще не надоело повторять их изо дня в день.

На Свистуна уже готовились начать охоту двое других таксистов, когда он открыл пассажирскую дверцу и зашвырнул на заднее сиденье дорожную сумку.

– В Джонсон-сити.

Водитель встрепенулся, а Свистун, немного подумав, пересел на заднее сиденье. На пластиковой карточке, укрепленной на пульте, он прочел имя водителя.

– Ты знаешь Королевский мотель, Док?

– Красиво жить не запретишь, верно? И, кстати, меня зовут Хок, а не Док. Это мой сынишка повозился с карточкой и испортил ее.

– Похоже, тебе не понравилась выбранная мною гостиница?

– Там можно поселить собаку, если, конечно, ненавидишь собственную собаку.

– Ну, я про нее ничего не знаю, кроме названия.

– А название-то откуда?

Глазки Хока посверкивали: в зеркале заднего вида он рассматривал Свистуна, его одежду, прическу, улыбку, и так далее.

– Я увидел его на спичечном коробке.

– Ах вот оно как!

– А что, это смешно?

– Было смешно, когда Милли и Вендель купили пять тысяч коробков у какого-то коммивояжера, едущего в Ноксвилл. Конечно, это все равно что говно медом мазать – ни краше, ни вкуснее не станет. Или выкрасить свинью белой краской и попытаться продать ее как кобылу.

– И у них по-прежнему есть такие спички?

– Нет, кончились. Когда пять тысяч коробков ушли, они выложили на стойку большой короб с хозяйственными спичками и объявили, что делают людям любезность. А было это… ах ты, господи… примерно год назад.

– Надолго же у них хватило.

Хок вновь не без интереса посмотрел на пассажира. Интересно, откуда этому чужаку известно, что пяти тысяч коробков хватило на три с половиной года?

– А они их давали не всякому.

– А Милли и Вендель все еще владеют мотелем?

– Владеют они вдвоем, а дела ведет только Милли. Они развелись год назад, а насчет мотеля договориться не смогли. Ни тот, ни другая не захотели продавать свою долю. Вот Вендель и говорит: ладно, пусть Милли ведет дела и обжуливает меня, если уж ей так приспичило. Поселился на краю города и наведывается в мотель с бухты-барахты, чтобы застичь ее врасплох и поймать за руку на жульничестве.

Несколько минут они проехали молча, а потом Хок спросил:

– Вам не расхотелось в Королевский? Не стоит лишать Милли заработка, но, честно говоря, я знаю место и получше.

– Наверняка знаешь, Хок, но мне хочется в Королевский.

– У вас там, похоже, дела.

– Строго говоря, да.

– А чем вы занимаетесь?

– Разыскиваю кое-кого, исчезнувшего отсюда четыре года назад.

– Ну, этого добра у нас хватает.

– Исчезновений?

– Исчезновений. Побегов. Ну вот, приехали.

Взглянув на мотель, Свистун увидел, что предостережения таксиста были исполнены глубокого смысла. Заведение было, мягко говоря, обшарпанным.

– Подожди меня здесь, – сказал Свистун.

– Счетчик работает, – ответил таксист.

– Само собой.

– Так что можете не спешить. Эй, послушайте, вы не против, если я зайду поздороваться с Милли?

– Ничуть не против. По мне, так чем больше народу услышит мои вопросы, тем лучше.

Хок прошел за Свистуном в стеклянную дверь, украшенную несколько скособоченной золотой короной. Стойка четыре фута на пять была изготовлена из трех рядов фанеры. Судя по всему, работу над ней бросили, не доведя до конца, – то там, то здесь виднелись щели и трещины. Украшенная рекламой пива «Хэмм», стойка была завалена туристическими брошюрами, расписывающими красоты Аппалачских гор. Имелось здесь и расписание рейсов из и на Трай-сити. Имелся колокольчик, которым можно было вызвать хозяйку, и, как и сказал Хок, большой короб хозяйственных спичек.

Маленький цветной телевизор на верхней полке над дверью был включен, однако беззвучно. Любому, кто решил бы усесться в единственное здесь кресло, пришлось бы, глядя на экран, скособочиться и вытянуть шею. Телевизор был размещен так, чтобы его было удобно смотреть из-за стойки.

На стенах (также из фанеры) было пятьдесят, а может, и сто рамочек с регистрационными карточками. Свистун, всматриваясь в карточки, припомнил имена двух губернаторов каких-то южных штатов, нескольких футболистов и игроков в бейсбол. Попались ему и знакомые имена кино– и телезвезд. Но в глубине души он усомнился в том, что Джек Николсон и Роберт де Ниро действительно останавливались в Королевском мотеле. Скорее всего, речь шла о полных тезках и однофамильцах, которым даже нравилось, что их карточки выставляют на всеобщее обозрение. Маленькая и несколько тошнотворная, но тем не менее слава.

Дверь в задней стене была открыта, позволяя заглянуть в кабинет управляющего и в находящуюся за ним гостиную: весьма аляповатую и с непременной копией статуи, – нубийская девушка верхом на леопарде. Из глубины дома доносилась транслируемая по радио музыка кантри.

Свистун потянулся к колокольчику. Звук оказался глухим. Он позвонил вторично.

Из глубины помещения до него донеслись оханье и кряхтенье, а вслед за этим – шаркающие шаги. Достаточно скоро перед ним предстала женщина в бесформенном домашнем халате, какие нашивала тетушка Свистуна в годы, когда сам он был мальчиком.

Ей было пятьдесят, может, и пятьдесят пять, но у нее оставалось достаточно кокетства, чтобы самую малость прихорошиться, завидев в дверях такого представительного мужчину, как Свистун. Она краем глаза посмотрела на Хока – и сразу стало ясно, что эти двое друг дружке не симпатизируют, хотя они вежливо улыбнулись, пофыркав, как парочка здоровающихся между собой кошек.

Свистун подумал, что Милли злится на Хока из-за того, что он, мягко говоря, не рекомендует ее мотель приезжим, а Хок – из-за того, что она в любом случае отказывается платить ему комиссионные за такого рода услуги. Вот он и привез к ней клиента, чтобы показать, что он не такой крохобор и жадина, как она.

– Номер? – спросила Милли.

– Прошу вас. И самый лучший.

– С видом на пруд, – хитро и язвительно сказал Хок.

Милли развернула регистрационную этажерку лицевой стороной к Свистуну и протянула ему прикрепленную на цепочке шариковую авторучку.

Он поставил фамилию и крутанул этажерку в обратную сторону.

– Гари Купер? – удивилась она. – Что за совпадение. Вы были моим любимым актером… пока не умерли.

– Я другой Гари Купер.

Свистун улыбнулся ей во весь рот улыбкой кинозвезды.

Покраснев, Милли сказала:

– Ну да, я сама это понимаю. Неужели вы думаете, что я этого не понимаю. Но вам не кажется, что в этом что-то есть – быть тезкой и однофамильцем кинозвезды?

– Мне нравилось бы это больше, приноси мне это столько же денег, сколько ему.

– Что вы имеете в виду?

– Все крупные чеки подписывал за него его агент.

А сам Купер выписывал чеки не больше чем на сотню.

– А чего это он так? – удивился Хок, которого эта байка заинтересовала не меньше, чем владелицу мотеля.

– Да все дело в том, что люди, получив чек за собственноручной подписью Гари, сохраняли его в качестве сувенира и, соответственно, не предъявляли к оплате. Мне говорили, что он экономил на этом по пятнадцать штук в год.

Милли покосилась на Свистуна голубым глазом и игриво улыбнулась.

– Но вы ведь не собираетесь расплачиваться чеками, не так ли?

– Только наличными, – ответил Свистун.

– Ага, а я уж было засомневалась. Потому что, скажу вам без обиняков, я предъявляю к оплате любой чек – с именем Гари Купера так с именем Гари Купера.

Свистун полез за бумажником. Там было почти пусто, но все же он выложил на стойку полсотни.

– Шестнадцать пятьдесят за ночь, – пояснила Милли. – Сколько рассчитываете здесь пробыть?

– Пока не управлюсь со своими делами.

– Надеюсь, ничего противозаконного?

– Если сделаю что-нибудь противозаконное, вам первой и расскажу.

Мили покраснела, расценив это как ухаживание. Разговор явно доставлял ей огромное удовольствие.

Хок искоса посматривал на своего недавнего пассажира, недоумевая, что вдруг понадобилось хорошо одетому жителю большого города от злосчастной старухи Милли.

– Значит, пока я возьму за одну ночь, – сказала хозяйка.

Свистун спрятал полсотни и достал двадцатку. Милли отсчитала сдачу и протянула ему ключ.

– Последний кабинет направо. Холодильник и автомат с содовой прямо за углом.

– Кстати, – поинтересовался Свистун, – а все эти знаменитости? Они действительно останавливались здесь или это тоже однофамильцы?

Милли пренебрежительно отмахнулась.

– Одно из хобби моего бывшего мужа. Мне это всегда казалось идиотизмом. Но ему нравилось возиться с регистрационными карточками. То и дело выискивал что-нибудь забавное.

Она не лишенным величия жестом выпроводила Свистуна и Хока из своего офиса.

Достав сумку Свистуна, таксист заметил:

– Строго говоря, регистрационные карточки – едва ли не единственная вещь, которую старый Вендель взял себе при разделе имущества. У него вся комната этими карточками забита.

– А чего ради он их хранит? Свистун перехватил у таксиста сумку.

Хок, не желая отпускать, ухватил сумку за вторую ручку. Так они и пошли в «кабинет», то есть в хижину, отведенную Свистуну.

– Он говорит, никогда ничего не знаешь. Вдруг кто-нибудь прославится, а глядь, его карточка у меня.

– А мне говорили, что карточки здесь хранят только три месяца.

– Неверно вам говорили. Это, должно быть, исходит от Милли. Если она хоть чем-нибудь может Досадить Венделю, она так и поступает.

Они дошли до «кабинета», который наверняка, на взгляд Милли, придавал заведению нечто и впрямь королевское. Хок остановился на месте, предоставив Свистуну самому открыть дверь.

Комната, обнаружил Свистун, была не так уж дурна. Дешево обставленная и безвкусно украшенная викторианскими картинками в косо повешенных рамках, но поприличнее многих номеров, в которых ему случалось ночевать.

Пока Свистун обследовал ванную, Хок занес в комнату багаж и застыл на месте. Полузакрыв глаза и немного наклонив голову, он осматривался в помещении.

– Интересно, почему тут заперто? Неужели Милли с Венделем думают, что кто-нибудь может на такое позариться? – спросил таксист.

– Крадут, бывает, и не такое. Ну, что у нас на счетчике?

– Восемнадцать сорок. Десять долларов стоит поездка из аэропорта.

– Расценки как в Лос-Анджелесе, – заметил Свистун.

– Каков спрос, такова и цена.

– А что ты возьмешь с меня, если я найму тебя на целый день?

– Сто долларов плюс бензин.

Прежде чем произнести это, Хок не задумался ни на мгновенье.

– На сотню согласен, а бензин – за твой счет.

– А куда вы хотите ехать?

– В холмы. Местечко называется Рысца Собачья. Тебе оно знакомо?

– Не сказал бы. Конечно, я о нем слышал, потому что уж больно смешное названье и потому что там жил этот убийца, наделавший шуму в вашем городе. Да, точно, он как раз оттуда.

– Поселки как люди – никогда не знаешь, чем он вдруг прославится.

– Это вроде как с именами кинозвезд, – поинтересовался таксист.

У него на лице было написано, что он не верит в то, что Свистуна и впрямь зовут Гари Купером.

– Именно так, – сказал Свистун.

– Какое-то время этот убийца жил у нас в Джонсон-сити. Я с ним был знаком. Его звали Янгером.

– А ты с ним что, дружил?

– Да какое там. Просто видел, как он пропускает кружку-другую пива. А вы здесь из-за Дюйма Янгера?

– Из-за его ребенка.

– Я не знал, что у него есть дети.

– Сын был у деда в Рысце Собачьей еще четыре года назад.

– И куда же он делся?

– Это я и пытаюсь выяснить.

– А сколько ему?

– Сейчас пятнадцать. А тогда, соответственно, было одиннадцать.

– Значит, вы детектив.

– Как это ты догадался?

– Да у меня глаз как ватерпас. Значит, родители наняли вас отыскать его?

– Мать наняла.

– Если одиннадцатилетний парнишка пустился в бега, видать, у него были на то серьезные причины. Не думаю, что у вас много шансов его найти.

– Он, строго говоря, никуда не убегал. Его забрали.

– Как это забрали?

– Этого я не знаю.

– Похищение с четырехлетней давностью. На что вы надеетесь?

– Попытка не пытка.

– Да уж, чего не сделаешь, чтобы подзаработать.

– Значит, свозишь меня в Рысцу Собачью?

– Только не на этой машине. Сорок миль до гор, потом еще сорок в гору.

– Я смотрел по карте.

– Удивительно, что на карте есть Рысца Собачья.

– Труднопроходимая местность?

– И местность, и люди там тоже суровые. Шуток не любят – понимаете о чем я?

– Графство «Избавление», правда?

– Что еще за избавление?

– А ты не видел фильма «Избавление» с Бертом Рейнолдсом?

– А, ну да, как же. – Таксист рассмеялся. – Только не сообразил, что дело происходит в Рысце Собачьей. Там полно сумасшедших и придурков, и я не сомневаюсь, что они всегда готовы вдуть любому – мужчине, женщине, мальчику или козе. А кое-кто готов подстрелить человека из-за пары башмаков – вот таких, как ваши. Хотя, конечно, со мной вы будете в безопасности.

– А что ты сказал насчет машины?

– Да просто решил, что ей не место на тамошних дорогах. Поедем на моем джипе. Жрет бензин, конечно, так что давайте все-таки договоримся на сотню плюс бензин, ладно?

– Но тогда тебе придется принять чек.

– Ладно. Только не вздумайте выписывать его на имя Гари Купера.

 

Глава четырнадцатая

В кино, как правило, обставляют дело так, будто заключенных отпускают на свободу из тюрьмы с утра пораньше. Иногда исполнитель соответствующей роли несет под мышкой пакет или сверток, перетянутый бечевой. Случается, что в руках у него дешевый чемоданчик. Голова у бедолаги лысая, как коленка, а шапчонка – явно не по размеру.

А из тюрьмы освобождают во второй половине дня. Иногда – ближе к вечеру. Снует начальство, заполняется множество бумаг, освобождаемого сперва ведут на завтрак, заставляют помыться и провести всю первую половину дня в арестантском режиме, и время тянется невыносимо медленно.

Янгер коротал утро, рассматривая собранные за годы заключения сокровища. Кое-какие книги. Куколка, вырезанная язычком брючного ремня. Зверьки, вылепленные из хлебных шариков, а затем раскрашенные.

Ему дали новое бритвенное лезвие, хотя дело происходило посередине недели, а новые лезвия выдают по субботам. Лезвие, побрившись, приходится сдавать, а на следующее утро ты его используешь по-новой. Как правило, возвращают твое личное, потому что тюремная администрация боится распространения кожных заболеваний. Всю неделю бреешься одним лезвием, а в субботу получаешь новое. Но сегодня, во вторник, он брился свежим лезвием. Тюремщик сказал:

– Будем скучать по тебе, Янгер. Ты тут хорошо устроился.

Янгер ничего не ответил. Он вообще промолчал все утро. И даже не пошел на завтрак. Никто не поинтересовался у него, почему. Все это и так знали. Есть ублюдки, втайне ненавидящие тебя, хотя ты, бывает, об этом и не догадываешься. И они непременно пристают к человеку, дожидающемуся освобождения. Затевают с ним драку. И если администрация в дурном настроении, тебя наказывают и о досрочном освобождении не может идти и речи. Случается это, конечно, не часто, однако случается. Может, все это просто россказни, но стоит ли рисковать?

От стрижки он отказался, а тюремщик сказал:

– Ну, как хочешь.

Никакого напутствия произнесено не было. Начальник караула обделывал какие-то делишки в Сакраменто. Помощника начальника караула не смогли разыскать. Сержант охраны пожал Янгеру на прощание руку.

– Ну, как ты, справишься?

– Надеюсь.

– А работу тебе подыскали?

– Прямо в пятницу начну мыть машины.

– А у тебя есть родственники, у которых можно поселиться?

– Мои родственники в горах.

– В Сьерре?

– В Аппалачах.

– И ты тоже туда собираешься?

– Не сразу. Когда смогу.

– И там у тебя семья?

– Нет никого.

– Но хоть жить-то тебе есть где?

– Мне сняли комнату в гостинице.

– Вот и прекрасно.

– Надеюсь.

– Но ты справишься?

– Надеюсь, сержант.

– Ладно, прощай.

Он поехал на автобусе в сторону Лос-Анджелеса и всю дорогу проглядел в окно. Мир оказался так красив, что он с трудом переносил это.

Он вышел на Центральной Парковой в новом костюме, в кроссовках-"адидасах", с запасными джинсами, парой сорочек, сменой нижнего белья и наличностью в сумме восьмидесяти долларов.

Остался на стоянке, дожидаясь одного из трех автобусов, которые могли бы доставить его в гостиницу на Западной Авеню.

 

Глава пятнадцатая

За рулем джипа Хок казался совершенно другим человеком. Выглядел он сильнее, внушительней, стал словно бы шире в плечах, да и во всех остальных отношениях источал уверенность, словно бы набравшись ее у собственных карабина и дробовика, уложенных на заднее сиденье.

– Нас ждут неприятности? – спросил Свистун, мотнув головой в сторону заднего сиденья.

– В той части графства, куда мы едем, все берут в дорогу ружье, а то и парочку, – ответил Хок. -Может, даже оленя подстрелим.

– Но ведь не сезон.

– Сезон? Здесь никто не думает об охотничьем сезоне. Да и кому бы пришло в голову проверять? Лесники держатся от здешних холмов подальше.

– "Избавление".

Хок, рассмеявшись, хлопнул ладонью по баранке. Казалось, ему нравится мысль о том, что здесь за каждым кустом может поджидать смертельная опасность.

Он свернул с двухполосной дороги на грязный проселок, вьющийся в гору.

– И сколько нам еще ехать? – спросил Свистун.

– Нам предстоит преодолеть ближайшую гряду, а потом еще две такие же.

Какое-то время спустя местность, по которой они ехали, стало уже невозможно называть даже проселком: скорее, это был след, оставленный не часто проезжающими здесь машинами. На некоторых участках шел вязкий песок, другие оказывались предательски скользкими.

Однажды они наехали на валяющегося со свернутой шеей фазана, и Хок пробормотал:

– Черт побери!

К тому времени, как они доехали до убогой заправки, у которой выстроилась очередь мини-грузовиков, Свистуна уже порядочно растрясло.

Здесь, на крылечке, сидели двое стариков и молодой парень, нахохлившийся так, словно в любое мгновенье был готов сорваться с места и броситься прочь. Все они жевали табак, время от времени схаркивая наземь. Их густые плевки застывали в здешней пыли.

В отличие от того, как обстоит дело в кинокартинах, никакой красотки, наигрывающей на банджо, здесь не обнаружилось. Свистун почувствовал из-за этого внезапное и острое разочарование.

На молодом парне был фартук, исходя из чего можно было предположить, будто он хозяин заведения.

– Привет. Меня зовут Хок. Я из Джонсон-сити, – сказал таксист, выбираясь из джипа. – А это мой друг из Лос-Анджелеса, и ему охота посмотреть, как мы тут живем.

– Охота? Он приехал поохотиться? – спросил владелец бензоколонки.

– Нет.

– Он что-то умеет?

– Нет.

– Так зачем его принесло?

– Его интересуют старые истории.

Этот ответ, судя по всему, аборигенам понравился, потому что они дружно закивали головами.

Свистун поставил одну ногу на нижнюю ступеньку крыльца.

– Можно воспользоваться вашим кабинетом задумчивости?

– Чем-чем?

– Туалет у вас тут имеется?

– Хочешь посрать, ступай на тот берег ручья. Хочешь поссать, давай прямо тут под деревом, и ходить никуда не надо.

Владелец и старики уставились на Свистуна так, словно устроили ему настоящий экзамен.

Он подошел к дереву и расстегнул ширинку. После этого все, судя по всему, решили, что он парень что надо. Пока он с облегчением мочился в покрытые мхом и грибами корни, у него за спиной хлопнула дверь. Поглядев через плечо, он увидел девчушку в джинсах и во фланелевой рубашке. Улыбаясь, она следила за тем, как он справляет малую нужду.

Он затаил дыхание и на мгновение задержал струю, затем решил: а пошло оно все, и закончил то, что начал. Невольно подумав при этом, что присутствие хорошенькой девушки заставляет мужчину казаться как можно солидней.

Застегнул ширинку и вернулся к крыльцу. Встретился взглядом с девушкой и широко улыбнулся ей.

При ближайшем рассмотрении она оказалась далеко не так хороша, как ему померещилось сначала. На верхней губе у нее был шрам, обнажающий часть зубов подобно угрожающему оскалу готовой к поединку собаки.

Хотя фигура у нее была и впрямь бесподобная.

– Это Сью-Сью, – представил ее владелец бензоколонки таким тоном, словно заранее знал, что все мужчины от нее без ума.

– А коробок спичечный ты сохранила, Сью-Сью? – спросил Свистун.

– Откуда вам известно про коробок? – с явным изумлением спросила девушка.

Мужчин ее замешательство позабавило. Даже Хок негромко рассмеялся.

– Твой спичечный коробок прославился, – широко улыбаясь, пояснил Свистун. – О нем знают даже в Голливуде, штат Калифорния.

– А вы из Голливуда?

Сью-Сью теперь смотрела на него совершенно по-другому, да и вся ее повадка резко изменилась. На человека, прибывшего из волшебной страны, следовало произвести хорошее впечатление.

Она потеребила пальчиком нижнюю губу, и Свистун без малейшего труда прочитал ее мысли. Это была все та же сказка про красотку из захолустья, которой только палец протяни, а она уж своего не упустит.

– Я знаю, как умеют устраивать дела те, кто из Голливуда, – сказала девушка.

– Если уж на то пошло, свои дела устраивают и те, кто из Ноксвилла, Нашвилла или Чаттануги, – уточнил Свистун. – Но ты, конечно, права. Все стремятся туда, где крутятся большие деньги. Или в Нью-Йорке, или на Западном побережье. Я могу оставить тебе свою визитную карточку. Как окажешься в наших краях, позвони, я уж чем-нибудь тебе постараюсь помочь.

Услышанное явно не понравилось владельцу бензоколонки.

– Не думаю, что Сью-Сью в ближайшее время куда-нибудь поедет.

– А я про ближайшее время ничего и не сказал. Я сказал, как окажешься в наших краях. Когда я предлагаю одолжение или услугу, то временных ограничений не применяю.

Сью-Сью понимала, что не стоит сердить мужчину, который наверняка доводился ей родственником или, может быть, даже мужем.

– Ну, только губу-то не раскатывайте. Вряд ли я вам когда-нибудь позвоню.

Однако улыбкой она дала ему понять, что благодарна за предложение и что ему не стоит удивляться, когда и если она все-таки позвонит.

Но и владелец бензоколонки не был идиотом – какую-то часть ее посулов он уловил, однако решил, особенно с оглядкой на маячащего рядом таксиста, не придавать этому большого значения.

– Значит, коробок по-прежнему у тебя? – поинтересовался Свистун.

Она вновь поднесла палец к губам, а затем прошла в дом и закрыла за собой дверь.

– А на вечеринках ты там, в Голливуде, бываешь? – спросил один из стариков.

– О каких это ты вечеринках, отец?

– О тех, где знаменитые актрисы разгуливают голыми, и всем дают, и у всех отсасывают.

– Слыхивал я о таких вечеринках, – сказал Свистун. – Но это было давным-давно. А в последнее время ничего подобного не происходит.

– Да нет, я спросил, ты на таких вечеринках хоть разок побывал?

– Меня на них никогда не приглашали. Старик разочарованно отвернулся и выхаркнул в пыль табачную жвачку.

Свистуну показалось, будто он попал на съемочную площадку и участвует в дубле с характерными актерами, которые отчаянно переигрывают.

Дверь вновь открылась. К мужчинам вышла Сью-Сью, держа на ладони спичечный коробок, покрытый фольгой. Она вручила его Свистуну. Фольга за несколько лет истерлась, и корона с пропечатанными под нею словами "Королевский мотель" перестала казаться выпуклой. Как будто Сью-Сью только тем и занималась, что терла коробок большим пальцем.

Свистун подумал о том, что некогда ослепительный коробок служил ей в детстве чем-то вроде талисмана.

– Но я вам его не отдам, – сказала она.

– А я на это и не рассчитывал. Но мне интересно было бы послушать, откуда он у тебя.

– А что, сами не знаете? Я думаю, раз уж вам про него рассказали в Голливуде, то и про то, откуда он, тоже сказали.

– Тебе его дал Янгер?

– Верно. Старый Янгер.

– Матт Янгер, – вступился владелец бензоколонки.

– А ты не помнишь, как коробок попал к нему?

– От кого-то из родственников, – сказала Сью-Сью.

– А откуда ты знаешь, что это были родственники?

– Ну, так ведь старик отдал им внука, верно? Сына самого Дюйма.

– И ты знала об этом?

– Да все кругом знали об этом, – сказал владелец бензоколонки. Он демонстративно огляделся по сторонам. – Тут что, полно народу? Раз кто-то узнал, значит, и все остальные тоже.

Один из стариков, уставившись на владельца бензоколонки и на Сью-Сью, пояснил:

– У нас тут нет секретов. Нам тут скрывать нечего.

– Раз кто-то узнал, значит, и все остальные тоже, – повторил за владельцем бензоколонки другой старик.

– Понятно. Раз человек отдает внука в чужие руки, значит, речь идет, разумеется, о родственниках, – сказал Свистун. – Но ведь наверняка вы этого знать не можете?

Они переглянулись с таким видом, словно смысл его вопроса до них не дошел.

Владелец бензоколонки пожал плечами.

Сью-Сью улыбнулась, еще отчетливей подчеркнув свой несколько собачий оскал.

– Их звали Босли.

– Откуда ты знаешь?

– Я слышала, как старый Янгер называл одного из них мистером Босли.

– А в здешних местах живут люди по фамилии Босли?

– Никогда не слышал, – сказал старик, ранее задавший вопрос о голливудских вечеринках.

– Он был нездешний. Он был из графства Пикетт, – пояснила Сью-Сью.

Когда все не без удивления посмотрели на нее, девица добавила:

– Я видела за задним стеклом его машины карточку. На ней было написано: "Ярмарка графства Пикетт".

– Но они могли же просто заехать на эту ярмарку.

– Это наверняка, – согласилась Сью-Сью.

– А что-нибудь еще вспомнить можешь? Марку машины? Может, номер машины? Что-нибудь в этом роде?

– Вы, должно быть, шутите, – сказал владелец бензоколонки. – Прошло четыре года. Ей тогда было двенадцать. Чудо, что она запомнила то, о чем вам рассказала. Если она все это действительно запомнила.

Сью-Сью презрительно посмотрела на него, но ничего не возразила. Потом вновь уставилась на Свистуна – и он услышал ее жалобу столь же отчетливо, как если бы она произнесла ее вслух: в двенадцать лет девочка в этом Богом забытом месте в состоянии запомнить любую мелочь, выбивающуюся из повседневного распорядка. Она запоминала имена всех, кто просто-напросто проезжал мимо, запоминала картинки и карточки на заднем стекле машины, она тщательно сохраняла серебряный спичечный коробок, потому что никаких других игрушек у нее не было.

– Это был бежевый седан, – сказала она. – Женщина была толстой и частично парализованной.

– Ну, а это-то ты откуда знаешь? – удивился владелец бензоколонки.

– Пока вы с мужчиной и старым Янгером пили пиво, женщина спросила у меня, есть ли тут уборная, и я показала ей, где она может пописать. И она чуть не рухнула прямо на камни, потому что ноги у нее были в таких металлических обручах.

Вид у Сью-Сью был сейчас ликующим.

– А кто-нибудь рассказал про это Фэй Янгер? Мужчины насупились, а Сью-Сью отступила на шаг, словно отказываясь слушать то, что сейчас непременно скажут.

– Фэй Янгер была проституткой, хоть в наших краях она своим промыслом и не занималась. А выходила на панель в Джонсон-сити. Подбросила своего ублюдка старому Матту и ударилась во все тяжкие. Муж томится в тюрьме, а ей наплевать. Приехала сюда пять лет назад и думает – ей ее сыночка подадут на блюдечке. Говно такое! И родне от нее никакой помощи. Обыкновенная городская проблядь. Не надо было Дюйму на ней жениться. Он-то наш парень, с холмов.

Фэй, должно быть, ухитрилась оскорбить своим появлением все население Рысцы Собачьей. Старики нахмурились, девица угрюмо замолчала, владелец бензоколонки разорался вовсю.

Сью-Сью, подавшись вперед, забрала у Свистуна коробок.

– У Джона Боя тоже есть такой. Если вам нужно, попробуйте уговорить его отдать вам.

 

Глава шестнадцатая

У Боско был выходной. И у Айзека Канаана тоже был выходной. Они бы могли отправиться в зоопарк или на один из океанских пляжей, могли бы покататься верхом в Гриффит-парке или просто-напросто погулять по сосновому бору. Могли бы завернуть в клуб для игры в поло или в один из ресторанов на Беверли-Хиллз.

Но в любом из этих мест они чувствовали бы себя непривычно и неуютно, чувствовали бы себя пришельцами из одного мира в другой.

Поэтому они уселись за столик в нише "У Милорда". Канаан был в летних брюках и в безрукавке, в туфлях из крокодиловой кожи, но тем не менее при галстуке, а на голове у него красовалась неизменная шляпа.

Боско был в слаксах и в летней рубашке, один из рукавов которой был заколот булавкой.

Оба они пили кофе. Оба читали газеты. У Боско была при себе и книга – "Игра в бисер" Германа Гессе.

– Ну, и какого черта, – сказал Боско.

– Про что это ты?

– Про убийцу, которого сегодня досрочно освобождают.

– Где ты это выискал?

Боско показал ему соответствующую страницу, Канаан пробежал глазами обе колонки, увенчанные рисунком, на котором был изображен Дюйм Янгер.

Затем детектив прочел заметку внимательней, шевеля при этом губами.

– Ну и ну, – пробормотал он.

– Ты ведь знавал этого ублюдка? Ты ведь был как-то связан с этим делом?

– Я там работал. В венисском отделении полиции нравов. Работал, когда все это произошло. И мне пришлось основательно покопаться в этой истории.

– Малые мира сего, – сказал Боско. – И мир малых сих. Ну, и как это выглядело?

– Что именно?

– То, до чего ты докопался?

Скулы Канаана дрогнули, что для него служило признаком глубокого отвращения.

– Здесь написано, что, согласно собранным доказательствам, Янгер был членом секты сатанистов, – заметил Боско.

– Да, тела были осквернены.

– Осквернены чем именно?

– Тремя шестерками.

– Понятно. – Закрыв глаза, Боско процитировал по памяти. – "Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть".

– Как тебе это удается? – спросил Канаан. Если бы он был способен испытывать восхищение, то можно было бы сказать, что в его голосе прозвучало восхищение.

– Удается что?

– Помнить такое наизусть.

– Я много читаю.

– Я тоже читаю, но ничего не запоминаю наизусть.

– Кое-что застревает в памяти, – скромно сказал Боско. – Ну, и что еще?

Какое-то время Канаан пристально смотрел на Боско, словно бы прикидывая, хочется ему самому продолжать разговор на эту тему или нет. А может быть, он просто-напросто пытался все вспомнить. Но в отличие от Боско не закрывал при этом глаза. Наконец он достал из нагрудного кармана авторучку и взял из держателя одну из бумажных салфеток.

– Было нечто вроде этого. – И, продолжая рассказ, он набросал на салфетке некую схему. – Согласно отчету коронера, на теле Карлз Пойнтер было семь или восемь – я уж точно не помню – рваных ран. На груди и на животе. Плюс число 666 и под ним – примерно такая вот звезда.

Он указал на схему.

– Пятиконечная, – заметил Боско.

– Совершенно верно. Так ее и называют. А у второй женщины – ее звали Джанет Струм – было вырезано на груди нечто в этом роде.

Он нарисовал нечто, похожее на пятиконечную звезду, только ее концы были соединены между собой черточками, так что все выглядело как пять переплетшихся букв.

– В таком роде, – сказал Канаан.

– Пентаграмма, – пояснил Боско. – Используется при предсказаниях судьбы и при заклинании духов.

– Ну вот. – Канаан вновь принялся что-то рисовать. – У одной из них были отрублены по плечо обе руки и уложены между расставленных ног следующим образом. – На рисунке возникло нечто вроде алмаза. – Голова была отрублена. Следующая жертва – Джанет Струм – не была раздета догола: на ней оставались лифчик и трусики. На руках и в особенности на ладонях у нее оказалось около двадцати пяти резаных ран, свидетельствующих о том, что она отчаянно сопротивлялась. И две колотые раны в шею. На руке у нее был отрублен палец. Его нашли в четырех футах от самого тела. Ноги были отсечены на уровне колена. Левая нога была отсечена и выше – на уровне бедра, – однако не отделена от тела окончательно. Судя по всему, ей собирались отрубить и голову, но не довели это дело до конца.

– Кто-то его спугнул.

– Именно так это и выглядело.

– Здесь речь идет о трех жертвах, – заметил Боско.

– Третьей была официантка. Она оказалась в одежде. Или, вернее, в том, что от одежды осталось. Кто-то перерезал ей горло, однако ни малейших признаков того, чтобы ее тело хотели осквернить. Множественные порезы на руках и в особенности на ладонях. – Он развернул салфетку с рисунком так, чтобы Боско было лучше видно. – Вот как были разложены тела. Причем официантка, Глэдис Трейнор, оказалась последней.

Он нарисовал трех бумажных кукол, словно бы взявшихся за руки и пляшущих под дуновением ветерка, однако руки, ноги и головы всех трех кукол были отделены от тел, причем конечности частично накладывались друг на друга.

– Ты все время говоришь о резаных ранах, Айзек. Но почему только резаные?

– Потому что орудие убийства не могло наносить колющих ран. Это был нож для резки линолеума, причем и лезвие, и рукоять оказались в засохшей крови. Знаешь ножи такого типа? Длиной примерно в пять дюймов, острие изогнуто в форме крючка. Именно нож в конце концов и изобличил Янгера Потому что это был его нож. И на пластмассовой рукоятке раскаленным гвоздем были выцарапаны инициалы «ДЯ». Дюйм Янгер. Он утверждал, что потерял этот нож, выполняя какой-то заказ, но так и не смог вспомнить, где, когда и при каких обстоятельствах. И ему, разумеется, никто не поверил.

– Прошло пятнадцать лет. Как ты все это помнишь через пятнадцать лет?

– Кое-что застревает в памяти, – сказал Канаан.

 

Глава семнадцатая

Гранни Ауэрс от роду могло быть и сто лет. А уж за восемьдесят ей было наверняка. Годы, которые, согласно некоторым утверждениям, имеют у горцев особый счет, четко отпечатались на ее лице, да и тело оказалось им подвластно. И при всем при этом, на горной тропе она запросто оставит далеко позади любого горожанина, подумал Свистун. Заруби и выпотроши курицу на рассвете. Спеки каравай домашнего хлеба в полдень. Наруби дров после ланча. Вымой стены хижины и заготовь сорок квартовых банок домашних консервов, пока не стемнело. И прочитай главу из Библии на сон грядущий.

Она раскурила трубку, не какую-нибудь там самоделку, а фирменную трубку, мундштук которой она, правда, успела прожевать едва ли не насквозь четырьмя оставшимися у нее зубами.

Здесь, под деревом возле своей хижины, с головой, закутанной шалью, она почему-то напомнила Свистуну своей внешностью одного из второстепенных, но замечательно красивых американских писателей. Благородные лица попадаются в самых неожиданных местах.

Когда Свистун с Хоком приехали к ее хижине, Гранни Ауэрс сидела в кресле у самого порога, покуривая трубку и греясь на солнышке. Они прошли половину пути по тропинке, ведущей к хижине, когда старуха, выставив костистый, похожий на птичий коготь, палец, ткнула им в Свистуна.

– Только ты.

Хок, ничуть не обидевшись, отошел в сторонку и присел на пенек.

– А почему вы не хотите пустить сюда моего водителя? – удивился Свистун.

– Человека из Джонсон-сити? Да ни за что на свете! Вы ведь наверняка прибыли сюда за помощью, и пусть вы сами, должно быть, готовы выболтать свои секреты всем и каждому, я-то не такова.

– Вы не против, если я задам вам несколько вопросов?

– Если у вас их больше трех, тогда лучше присаживайтесь. Загляните-ка за дверь. Сразу за нею еще одно кресло.

Свистун вытащил из передней деревянный шезлонг, расставил его и уселся рядом с Гранни Ауэрс.

– Вы дружили с Маттом Янгером и его сыном Дюймом, не правда ли?

– Вот уж нет! Его по-настоящему звали Дэном. А человек не должен менять имя. Это обрекает его на дополнительные страдания.

– Да. Пожалуй, это именно так и есть.

– Мы были соседями, возможно, даже дальними родственниками, если это имеет хоть какое-нибудь значение.

– Но не друзьями?

– Друзья и соседи – две большие разницы. Я всегда недолюбливала Матта Янгера. Он был мерзавец каких поискать. И ему нравилось издеваться над теми, кто не мог дать ему сдачи. Он бил и Сару, и детей, всех до единого. А чаще всех бил Дэна, пока парень не вырос настолько, что сам однажды чуть не вытряс из отца душу.

Вспомнив об этом, она рассмеялась: и в прошлом выпадали светлые минуты.

– А жена Дэниэля Янгера вам понравилась?

– Не могу сказать про нее ничего хорошего. Даже борзая выкармливает и вылизывает своих щенков, если она, конечно, не больная и не бешеная. Но, наверное, у нее были на то свои причины.

– А как насчет ее сына? Вы ведь возились с маленьким Джоном?

– Горемыкой, полным обиды и боли, он был с самого рождения. Он походил на сломанную, да так и не сросшуюся ногу. И это было написано у него на лице.

– Написано что?

– Его судьба. Я видела, что его самого убьют или же он станет убийцей. Отец передал ему свою кровь, а родная мать его бросила, а уж его дед, старый Матт Янгер, приложил к этому руку особо.

– В каком смысле?

– Он гордился своим сыном Дюймом. Гордился тем, что тот обосновался в большом городе. Гордился тем, что его имя попало в газеты.

– Попало в газеты из-за того, что он убил трех женщин?

– Была бы слава, а что это за слава, многим из нас совершенно все равно. Главное, чтобы человек выделился из общей массы.

И Свистун мысленно согласился с ней. Он часто говорил себе, что, если бы Чарли Мэнсона вдруг выпустили на свободу, у тюремных ворот его поджидала бы толпа поклонников и поклонниц, жаждущих получить автограф.

– Фотографию Дюйма Янгера пропечатали в воскресном приложении, – сказала Гранни Ауэрс. -Какой-то писатель сочинил про него целую книгу. С иллюстрациями. Откуда-то из Калифорнии Матту прислали экземпляр. А он выслал по указанному там адресу деньги и попросил прислать ему еще десяток. И один из экземпляров подарил внуку. Как самое настоящее сокровище. Он невероятно гордился этим.

– Мальчик?

– Да нет, я про старого Матта. Но мальчик тоже гордился. И повсюду таскал с собой эту книгу. Колдовал над ней так, словно это была Святая Библия.

– Но если Матт Янгер гордился сыном, то и внуком он, наверное, тоже гордился?

– Нет, этого не было. И он мальчика не любил. Иначе не продал бы его. А он же его продал.

– А почему он его продал?

– С мальчиком были сплошные неприятности, и Матт понимал, что он вот-вот удерет из дому. Так почему бы не заработать на этом немного табаку и виски?

– А вы знаете, кто купил мальчика?

– Это были чужаки.

– Сью-Сью сказала, что, возможно, они были родственниками Янгеров.

– Может, и так. Ничего не знаю.

Бесплатная часть аудиенции завершилась, и Свистун понял это. Он полез в карман, достал бумажник, выудил оттуда двадцатку.

– А мне рассказывали, что вы все про всех знаете, – заметил он.

Ее глаза сверкнули. Она смотрела на двадцатку у него в руках. Он выудил из бумажника еще одну.

– Думаете, все продается и покупается? И я в том числе? – поинтересовалась старуха.

Он присовокупил к двум двадцаткам третью.

– Думаю, можно купить себе немного душевного спокойствия, не причинив при этом никому ни малейшего вреда.

И вновь лицо ее стало на удивление величавым. Мудрым, гордым и безмятежным.

Он понимал, что она артачится, потому что может помучить незнакомца неизвестностью, тогда как, согласившись на сделку, извлекла бы из этого куда меньшее удовольствие.

Он скатал шестьдесят долларов в трубочку, а бумажник с остальными деньгами убрал. И вставил трубочку в слегка подергивающуюся руку старухи.

– Сью-Сью говорит, что она слышала, как мужчину называли мистером Босли.

– Босли – это было имя, – ответила Гранни Ауэрс. – А фамилия у него была Тренчер. Босли Тренчер и его жена Кэт.

– Вы их знали?

– Практически нет, я вам уже говорила.

– Ну, а это-то вам откуда известно?

– Янгер однажды сказал мне об этом, когда кое-чего от меня добивался.

– И вы уступили его просьбе в обмен на информацию, которая не могла вам пригодиться?

Ухмыльнувшись, она разжала руку и показала ему его же собственные шестьдесят долларов.

– Информация – как зерно или орехи. Ею можно запастись и хранить ее, пока не понадобится.

Вот оно как, подумал Свистун, сидя возле жалкой лачуги на склоне холма в Аппалачах и разговаривая со старой женщиной, которая за всю свою жизнь ни разу не была нигде, кроме разве что в Джонсон-сити, да и не хотела никуда ехать, и которая тем не менее демонстрировала образ мыслей и стиль поведения многоопытного политика и хитрющего наркодельца.

– Услуга за услугу? – поинтересовался он.

– Мир на том и стоит, – согласилась старуха.

– А вы случайно не знаете, где живут Босли Тренчер и его жена?

– Чего не знаю, того не знаю.

 

Глава восемнадцатая

Шарон Аллагэш никогда не танцевала в обнаженном виде, никогда не раздевалась – медленно, целеустремленно и сладострастно – на глазах у оравы мужчин или хотя бы у одного мужика, который не был бы ее любовником.

Ей было прекрасно известно про Олененка в лакированных туфельках и с пробритым лобком, про двадцать проституток, обмакнутых в бассейн и умащенных благовониями, про лесбийские игрища, которые наверняка затеет с кем-то из них, а может, и с несколькими сразу Ева Шойрен, одна из главных городских развратниц. И она не имела ничего против того, чтобы Хобби еще разок напоследок вывалялся во всей этой грязи, прежде чем он угомонится окончательно.

Но на Мэй Свифт – а ей все было известно и про Мэй Свифт – ее терпимость не распространялась. Она внесла в свой деловой блокнот соответствующую пометку. Среди дел, которыми необходимо было заняться. Среди дел, от которых необходимо было избавиться. Избавиться было необходимо именно от Мэй Свифт. Шарон не потерпит, чтобы ее мужу вечно отсасывала профессиональная проститутка, не позволит, чтобы она в черных чулочках давала ему на столе, удовлетворяя потребность Хобби в акробатических изысках.

Он должен принадлежать ей всецело. И она вовсе не собиралась заражаться СПИДом, участвуя в любовном треугольнике.

Ему нравилось называть ее Ледяной Девой в полуночной тьме, когда она неподвижно и бестрепетно лежала на спине под тяжестью его поросшего шерстью тела, позволяя этой грубой скотине насиловать свою безукоризненную, холодную и сладкую плоть.

И дело заключалось вовсе не в том, что она испытывала перед ним робость или страх. Просто она отказывалась от каких бы то ни было попыток возбудить или подстегнуть его. Такова была игра, в которую она играла и с ним, и с самой собой. Играла совершенно сознательно. Она прекрасно понимала, что невозмутимость, с которой она, например, раздевается, воспламеняет его куда сильнее любого профессионального стриптиза.

Он сидел на кровати, а она, отвернувшись от него, снимала одну за другой туфли, потом чулки, как бы невзначай сдвинув поясок так, чтобы приобнажить ягодицы.

Звук расстегиваемой молнии на юбке напоминал шорох разрываемого пополам листа бумаги. Она спустила юбку, перешагнула через нее, потом аккуратно повесила ее на спинку стула. Сняла узкие трусики и осталась в блузке, галстуке, жилетке и кофте.

Иногда, в игривом настроении, он говорил ей что-нибудь вроде "Ну-ка, покажи мне свою мохнатку", а когда она подчеркнуто пропускала это мимо ушей, торопливо добавлял: "Ну, ладно-ладно, я пошутил".

Иногда она с недоумением думала о том, как такому глупцу, как он, удается зарабатывать кучу денег, но в конце концов пришла к следующему выводу: в мире глупцов только глупец и может по-настоящему разбогатеть. Ведь присказка, согласно которой кривой непременно становится королем в царстве слепых, не верна в принципе. Слепцы изобличают одноглазого и убивают его, потому что само его существование представляет для них страшную опасность. Иного не дано!

Трусики, больше похожие на два тополиных листа, она смяла в комок и бросила на ночной столик.

Он зарабатывал столько денег, что, когда они только познакомились, это сердило и обижало ее. Он спросил у нее, сколько она сама зарабатывает, и, услышав о ста пятидесяти тысячах в год, насмешливо улыбнулся и сказал, что это просто замечательно. Но сказал это с откровенной издевкой. И она поняла, что, каких бы профессиональных вершин ни достигла, ее доходы ни за что не сравняются с его доходами. Не исключено, что в конце концов ей еще придется наниматься к нему на службу.

Она расстегнула единственную пуговицу на своей мужского фасона куртке, сняла ее и повесила поверх юбки. Иногда он забирал у нее одежду и вешал в шкаф, делая вид, будто находится у нее в услужении. Но сейчас он просто сидел на кровати и смотрел на нее словно бы ничего не видящими глазами.

Конечно, он устал после вчерашней оргии, подумала она. Подобное мальчишество с его стороны ее даже забавляло.

Она подошла к шкафу и развесила одежду сама.

Большую часть гардероба она по-прежнему держала в своей квартирке. А здесь, в Брентвуд-Хаусе, у нее было шесть костюмов – по одному на каждый будний день плюс один сверх того на случай, если ей предстоит деловая встреча в субботу. Она надевала их в строго определенной последовательности и, если не происходило ничего чрезвычайного, раз в шесть недель отправляла в чистку, заменяя шестью другими.

Она вернулась к кровати, собравшись начать представление.

С жилеткой она управилась быстро, а с блузкой спешить не стала.

Галстук – разумеется, от братьев Брукс, за пятьдесят два доллара, – зазмеившись, соскользнул с шеи. Хобби не шевельнулся; он сидел, уставившись на светлые и тонкие волосы, которыми было покрыто ее лоно. Она сделала вид, будто не замечает его взгляда. Расстегнула блузку, приспустила ее по плечам, встала перед ним во весь рост, полностью обнаженная (лифчика она не носила, да и груди у нее практически не было). Ее тело было белым и гладким, как алебастр. Безупречная жертвенная овечка – так ее однажды окрестила Ева Шойрен.

Единственным способом по-настоящему разбогатеть – к такому выводу пришла в конце концов Шарон – было замужество. Таким образом ей удастся приблизиться к цели, к осуществлению которой она стремится уже, как минимум, двадцать лет.

Она приблизилась к кровати.

Он наконец соизволил обратить на нее внимание.

– Трудный был денек?

Она посмотрела ему между ног и не увидела ничего мало-мальски обнадеживающего.

– Нет, но, судя по всему, у тебя была трудная ночь.

Он вяло усмехнулся.

– Перед смертью не надышишься.

Она смахнула с кровати лежащую поверх простыней газету. Та опустилась на пол, в полутьме мелькнул рисунок, изображающий Дюйма Янгера.

– Ну, а теперь, деточка, не расскажешь ли мамочке, в чем дело?

 

Глава девятнадцатая

Встретившись с Венделем, бывшим владельцем ничтожного мотеля на полдороге в Никуда и бывшим супругом женщины, которую можно было бы описать в тех же самых выражениях, Свистун более или менее понял, зачем тому вздумалось хранить регистрационные карточки.

Они с Хоком обнаружили Венделя в обшарпанном кресле-качалке на крыльце полуразрушенного дома у проселочной дороги. Старик махал рукой, приветствуя время от времени проезжающие мимо его дома машины. Кресло было мягким, но обивка продрана, и войлок здесь и там пробивался наружу подобно тому, как торчали патлы и космы из-под шляпы, из-за ворота и из-под небрежно застегнутой рубахи на животе у самого Венделя. Шерсть выбилась и из-под приспущенных джинсов.

Двор был захламлен всевозможным оборудованием загадочного назначения, явно подобранным после того, как люди выбросили его на свалку. Казалось, за каждой дверью и за каждым окном – кладовые, полные точно такого же никому не нужного хлама. Правда, Вендель проложил в своей сокровищнице нечто вроде туннелей, чтобы, по меньшей мере, иметь возможность уйти под крышу, если пойдет дождь.

– Как поживаешь, Хок? Давненько не виделись, – сказал Вендель.

– Да уж, немало воды утекло, – согласился Хок – Позволь, Вендель, познакомить тебя с моим другом. Его можно называть Свистуном. Он прибыл из Калифорнии.

– Как поживаете? – спросил Вендель, уставившись не на Свистуна, а на проезжающую мимо машину и даже успев помахать ей.

Шофер грузовичка погудел в ответ.

– Можно нам сесть? – спросил Свистун.

– Можете сидеть столько, пока мне не надоест слушать ваши истории. Или же сидите молча и машите машинам, как я.

– А зачем? – спросил Свистун, присаживаясь на трехногую табуретку, четвертую ножку которой заменяла стопка кирпичей.

Хок уселся на такую же колченогую табуретку.

– Да просто так. Машите, улыбайтесь, а люди буду проезжать мимо.

Машины появлялись здесь с интервалом самое меньшее в десять минут.

– Летом движение оживленней, – пояснил Вендель. – Приезжают, спасаясь от жары, горожане.

И все замолчали, дожидаясь, пока старик не заговорит вновь.

– Ну вот, а теперь, когда мы познакомились, – начал он наконец, – не объясните ли вы, что привело вас в наши края?

– Здесь столько интересного, что у меня глаза разбегаются, – ответил Свистун. – Так бы все и купил, так бы всем и завладел. Только ума не приложу, как мне все это отсюда вывезти.

– Да, транспортировка грузов – это задача непростая, – согласился Вендель.

– Но, может быть, у вас найдется кое-что, способное поместиться у меня в кармане.

И с этими словами Свистун извлек из кармана пятерку.

– На такие деньги можно приобрести и здоровенную штуковину, – сказал старик. – А что вас интересует конкретно?

– Не помните ли вы супружескую чету по фамилии Тренчер? Они останавливались в Королевском мотеле.

– Ну-ка, поподробней. Мужчину звали Босли.

– Босли Тренчер. Имя знакомое. Нет, не помню, но если вам известен месяц, когда они останавливались, то мы все выясним.

– Месяца я не знаю.

– А как насчет года?

– Это было четыре, может быть, четыре с половиной года назад.

– Никаких проблем.

– Вот как?

– Я храню все регистрационные карточки, рассортированные по годам, месяцам и по алфавиту.

– Не могли бы вы взглянуть?

– Для этого мне придется встать и отправиться в дом.

– Но вы же это сделаете?

– Это серьезное путешествие. И потом, когда я усаживаюсь в это кресло, мне бывает трудно подняться.

– Но, Вендель, ты же встаешь, чтобы отлить, верно? – спросил Хок.

– Конечно. Но сейчас мне не хочется.

– А у вас случайно не осталось спичечных коробков, покрытых цветной фольгой? – спросил Свистун.

– А вам такие попадались, верно? Венделю это явно польстило.

– Попадались.

– Прямо там, в Калифорнии?

– Прямо там.

– Когда-то я, знаете ли, купил пять тысяч таких коробков.

– Но мне-то нужен всего один. Свистун накрыл первую пятерку второй.

– Всегда говорил, что когда-нибудь я на этих коробках разбогатею. – Вендель забрал деньги у Свистуна. – Возможно, я отдам вам самый последний.

– Так, может, все-таки встанешь, а заодно поищешь то, что нужно моему другу, – сказал Хок.

Вендель, поразмыслив над этим, попросил подать ему руку. И отправился к дому по узкой тропинке среди страшного хлама. На полдороге он остановился и крикнул гостям:

– И когда будете махать машинам, не забывайте улыбаться водителям.

Махать и улыбаться им пришлось примерно с полчаса. Но вот появился Вендель и вручил Свистуну регистрационную карточку.

– Они прибыли из Моудивиля, – пояснил он.

На карточке и впрямь было написано только это.

– А как насчет коробка? – спросил Свистун.

Вендель осторожно извлек из кармана коробок. Зажал его двумя пальцами, поднес к свету, словно рассматривая драгоценный камень.

И вот яркий, практически не выцветший, коробок оказался на ладони у Свистуна и заблистал добрым знаменьем или, как минимум, хорошей приметой.

 

Глава двадцатая

Если не предпримешь особых мер предосторожности, спасение заблудших душ может стать для тебя не более чем профессиональной деятельностью. Спроси у любого священника.

Изо дня в день Фэй занималась всегдашней рутиной в приюте Святой Магдалины, следя за стиркой белья и за закупкой продуктов, за приготовлением пищи, за уборкой помещений и чисткой ковров, за своевременным вывозом мусора. Каждое утро поднимая из постели заспанных девочек так, словно они доводились ей родными дочерьми, а она им – требовательной матерью.

Хотя они вовсе не были ее дочерьми, и в родительском доме всем им пришлось несладко. Их били, мучали, запугивали, насиловали или просто выставляли за дверь и велели им убираться на все четыре стороны, потому что без них жизнь становится гораздо спокойней. Многие из них могли уже сойти на вид за взрослых женщин, но мозги у них были устроены вовсе не как у взрослых женщин. Каждой из них в своем юном возрасте довелось претерпеть больше мучений, чем многим из нас – за целую жизнь. Претерпеть их душой и телом. Измученным телом. С детства изношенным телом. Бессчетное количество раз изнасилованным телом.

Дневная рутина была для Фэй не более чем профессиональной деятельностью.

А ночью на городских улицах она служила своему призванию.

По меньшей мере, в рутину это еще не превратилось. Ни для нее самой, ни для Джоджо. Время на улицах тянулось мучительно медленно, их достижения оставались крайне ничтожными, но, так или иначе, они несли бессрочную вахту на улицах и в аллеях, в полуразрушенных нежилых домах, где по чердаку шныряли крысы, а одурманенные наркотиками дети беспокойно ворочались во сне. Высвечивая себе дорогу во мрак двумя карманными фонариками, эта парочка порой опускалась в самую бездну.

– Мне кажется, с той, которая откликается на имя Сисси, у нас может кое-что получиться, – сказал Фэй.

– С чего ты взяла? – спросил Джоджо.

– Чутье.

– В последний раз, когда я доверился своему чутью, я спустился в подвал, в котором, как мне казалось, держали в заложниках одного мальчика. И очутился среди мелких наркосбытчиков, которые приняли меня за легавого. Мне тогда руку порезали.

– И все-таки я на Сисси надеюсь.

Мими и Му стояли посреди квартала, сразу за книжной лавкой. Они веселились, хихикали, сотрясаясь от смеха всем телом. Рядом крутился Хоган: круглая попка старшеклассника в джинсах в обтяжку, длинные белокурые волосы краше, чем у иной девчонки. Котлета стоял, прислонившись к застекленной витрине, его белая кожа отливала голубым в неоновом свете, из-за чего он походил на выставленный на всеобщее обозрение труп. Котлета с завистью поглядывал на Хогана и на девочек.

К ним приблизились Фэй и Джоджо – в одинаковых джинсах, туфлях и свитерах, высвечивая себе дорогу карманными фонариками. В другой руке у каждого из них было по термосу с горячим шоколадом.

– Привет, – сказал Фэй. – А ночь, однако, холодная.

– Блядство, – сказал Хоган.

– И машин почти нет.

– А знаешь, что сказал человек, вручную изготовивший роллс-ройс ценой в миллион баксов?

– Что?

– Мне нужен только один покупатель.

Все рассмеялись. Можно было подумать, будто это ватага школьников, вышедших на вечернюю прогулку. Времени, правда, было час ночи.

Фэй заговорила, обратившись к Мими и к Му:

– Вы наверняка продрогли в таких юбчонках. И не вздумайте уверять меня в том, что это не так.

– Только когда ветер задумает залезть им под юбку, – сказал Хоган.

– Не слушай его, Фэй. Ему кажется, будто он ужасно остроумный.

– Именно что кажется, – из своего угла сказал Котлета.

Он слышал каждое слово. Не пропускал мимо ушей ничего. Занимался мониторингом полуночной улицы. Диппер захохотал, словно Котлета хорошо сострил.

Фэй посмотрела в их сторону.

Котлета вошел в подъезд книжной лавки, Диппер последовал его примеру.

– Кто это?

– Котлета.

– Он новенький?

– Нет. Он здесь уже месяцев пять-шесть. Котлета взял книгу в мягкой обложке, раскрыл ее, сделал вид, будто читает. Диппер собезьянничал, хотя у него и не было никакой книги.

– А кто это с ним?

– Мы зовем его Диппером.

– У него не все дома, – вмешался Хоган.

– Значит, ему не надо крутиться на улице.

– А где же ему крутиться? – спросил, а вернее, прокричал из подъезда Котлета.

– А пошел бы ты на хер, – крикнул ему в ответ Хоган.

– Значит, ему надо быть в лечебном заведении. В приюте, – сказала Фэй.

– Черта с два, – крикнул Котлета.

– Чего это ты, мудак, разорался? – удивился Хоган. – Того гляди, нагрянут легавые и отправят нас всех в участок за нарушение общественного порядка.

– Мы уже как-то пытались помочь Дипперу, – сказала Мими. – Его продержали три дня, а потом выгнали. Сказали, что он умственно неполноценный, – процитировала она по памяти трудные для нее слова.

Фэй посмотрела на Джоджо. Он отправился потолковать с Диппером и с Котлетой в надежде уговорить их пойти в какой-нибудь из приютов. В нескольких церковных и профсоюзных приютах было устроено нечто вроде ночлежки. Но не успел он дойти до подъезда, как Котлета и Диппер, дико захохотав, сорвались с места и бросились прочь по бульвару.

– А второй мальчик тоже умственно отсталый? – спросила Фэй.

– Вы про Котлету?

– Да, про Котлету.

– Он, конечно, полное говно, но не идиот, – сказал Хоган.

– С Котлетой все в порядке, – заметила Мими. -Просто он воображает, будто он наша общая мамочка.

– Наркоман?

– Ясное дело. Сидит на каких-то колесах.

– Но не колется?

– По-моему, не колется. А, Хоган, как по-твоему, колется Котлета или нет?

– Не знаю. Может, время от времени.

– Нет, не думаю, – сказала Му. – Котлета боится иглы. Он мне сам сказал.

Фэй проводила взглядом становящиеся все меньше и меньше фигурки двух мальчиков. Теперь они бежали уже по разделительной полосе на проезжей части.

– Куда это он отправился?

– Домой.

– А куда это – домой?

– Есть один дом в самом конце Сансет. – А точный адрес?

– Проехали, – сказала Мими.

– Сисси тоже здесь? – спросила Фэй.

– Я ее сегодня не видела, – ответила Мими.

– Я слышал, что ее подцепил какой-то мужик на шикарной тачке. И снял, судя по всему, надолго, – сказал Хоган.

– А мне кажется, она уехала из города, – тихим голосом сказала Му.

Фэй посмотрела на Джоджо, а он пожал плечами. Они оба прекрасно понимали, что может означать исчезновение Сисси. Она могла попасться в руки какому-нибудь маньяку, могла оказаться изувеченной и замученной до смерти где-нибудь на свалке или на крыше.

Почти каждую ночь труповозки доставляли в морг тела, найденные на городских крышах или в пустынных аллеях. Перерезанные горла, проломленные черепа, простреленные сердца.

– Почему бы тебе на сегодняшнюю ночь не остановиться, Мими, – сказала Фэй. – Пойдем с нами в приют Святой Магдалины. Я тебя куда-нибудь положу. Накормлю и напою чем-нибудь горячим.

– Нет уж, – сказала Мими. – Надо подзаработать на карманные расходы.

– Ну, а ты, Му? Хочешь провести ночь в теплой постели? Там, знаешь ли, вовсе не обязательно застревать надолго. Переночуешь разок и, если тебе не понравится, уйдешь.

– Мне не хочется, но все равно большое спасибо.

Все казалось таким заурядным, таким обыденным. Взрослые люди предлагали подросткам поужинать и переночевать в тепле.

– Надеюсь, это не обидит тебя, Фэй, и мы благодарны тебе за предложение… но если вы с Джоджо так и будете стоять вместе с нами, никого из нас никто не снимет. Вы выглядите парочкой полицейских, поэтому клиенты просто-напросто проезжают мимо, – сказала Мими.

Хоган внезапно обратился к Джоджо:

– А то, может, трахнемся? Джоджо покачал головой.

– Может, вы все-таки передумаете, – сказала фэй.

Они с Джоджо вернулись к своему пикапу, проехали пару кварталов, остановились и вышли на новые поиски подлежащих спасению детей.

Так они и прокрутились до полчетвертого утра, раздавая чашечки горячего шоколада, консервные банки и презервативы. Таким образом они частично обошли, частично объехали весь бульвар и в конце концов оказались возле самого дома, в котором нашли пристанище Котлета и Диппер.

Осветили лучами фонариков полуразрушенную дверь. Джоджо быстро разгадал, как с нею справиться, – отодвинул одну панель, и образовался довольно сносный вход.

– Закончили на сегодня или продолжим? – спросил он у напарницы.

– Этот дом – и все, – ответила Фэй.

Они прошли внутрь, обнаружили лестницу, поднялись по ней на самый верх, длинными лезвиями лучей рассекая стоящую здесь тьму. Ветхие заброшенные комнаты, кое-какая жалкая мебель. Сломанное кресло, например. Со стен содраны обои, потолки искрошились. Кругом – россыпь битого стекла. Приметы прошедшего здесь пожара. Повсюду жестянки из-под консервов и алюминиевая посуда.

В одной из комнатушек они обнаружили в углу стопку циновок и одеял, а пол здесь оказался выметен дочиста.

– Здесь кто-то спит, – пробормотала Фэй.

Они подошли к своеобразному ложу. Фэй отвернула верхнее одеяло и обнаружила спящего Диппера.

Она посмотрела на Джоджо.

– Этот тот мальчик. Умственно отсталый.

– Диппер, – согласился Джоджо.

И хотя он произнес эту кличку тихим голосом, тот, казалось, прогремел в абсолютно пустом помещении.

Под одеялами зашевелилось еще одно маленькое тело. Сонный детский голос простонал:

– Валите отсюда. Дайте поспать.

Фэй подошла к Котлете. Направила луч фонарика на его лицо, дополнительно сфокусировав свет собранной в горсть ладонью.

Похож на лисенка, подумала она. Острый подбородок, мягкий рот, большие глазные впадины. Веки опущены – алебастрово-белые, чуть ли не прозрачные. Красивые каштановые волосы, прядь упала на лоб. Волосы почему-то кажутся влажными.

Что-то шевельнулось в ее душе. Она вспомнила четырехлетнего мальчика, почему-то очень похожего на этого. Может быть, потому, что во сне он казался столь же беспомощным. И в высшей степени уязвимым – словно выставленным напоказ перед всяким, кому захочется причинить ему боль.

Подавшись вперед, она погладила его по щеке, потом прикоснулась ладонью к его лбу.

Котлета дернулся так, словно она его ужалила. Вскочил на ноги, заорал. Отбросил ее руку, отпрянул из-под луча, развел руки в стороны, готовый вступить в драку.

– Это же мы, – торопливо сказала Фэй. – Из приюта Святой Магдалины.

– Какого черта вы сюда лезете? Какого черта будите людей, тычете им в лицо фонарем?

– У тебя высокая температура. Ты нормально себя чувствуешь?

– Совершенно нормально.

– А я подумала, что ты, может быть, все-таки пойдешь с нами. Мы могли бы отвезти тебя в больницу. А там тебе дали бы какое-нибудь лекарство.

– Мне ничего не надо. Только оставьте меня в покое.

– Позволь нам помочь тебе.

– Не нужна мне ваша помощь. Да и ничья не нужна. Послушайте, леди, сделайте мне одолжение. Вы ведь хотите сделать мне одолжение? Вот и оставьте меня, пожалуйста, в покое.

– Ну, выпей хотя бы горячего шоколаду.

– А не пошла бы ты на хер, тетя?

– Ну, как хочешь…

Сдавшись, Фэй отошла от него. Она была готова покинуть этот дом, хотя ей этого и не хотелось. Ее охватили всегдашняя радость и вновь вспыхнувшая боль – и она оказалась не в состоянии избавиться от этого смешанного чувства. Оказалась не в состоянии забыть о том, как подходила во тьме к малютке Джону, как смахивала у него со лба прядки влажных волос. Как прикасалась к нему – чтобы проверить, нет ли жара, – на рассвете.

 

Глава двадцать первая

Свистун сидел на переднем сиденье джипа рядом с Хоком.

– Вы могли бы взять машину напрокат в Джонсон-сити, – заметил таксист. – Это обошлось бы вам дешевле, чем ехать в Моудивиль со мной. Вы, горожане, денег считать не умеете.

– Ты мой талисман, Хок, – ответил Свистун. -Ты приносишь мне удачу. Чужак появляется на холмах, а ты оказываешься рядом, и передо мною раскрываются любые двери.

– Они вас как следует выдоили.

– Да какого рожна. Я не богат, но ты со мною, и ты честно отрабатываешь каждый цент.

Свистун высунул голову из окошка. Он блаженствовал, подставив лицо встречному ветру, меж тем никаких особых поводов для радости у него не было. Вот разве что сумел сделать кое-что для Фэй. Для своей любимой. Для своей подружки. Для своей былой любви. Для своей первой любви, как сказал бы на его месте кто-нибудь другой.

Похоже, все у него начало получаться. Он найдет мальчика и доставит его Фэй, и они все трое подружатся, а какое-то время спустя он на ней женится. В субботу вечерком он поведет Джона в Гриффит-парк и поиграет с ним в мяч. В воскресенье Фэй приготовит курицу или ростбиф. Он получит постоянную работу, он начнет делать карьеру. Они купят дом на Вудлэнд-Хиллз или в Саузанд-Оакс. Каждое утро он будет отправляться на работу и каждый вечер возвращаться к домашнему очагу.

И не будет из ночи в ночь сидеть за столиком в нише "У Милорда", разве что до слез жалея все горемычное и проклятущее человечество.

Он убрал голову из-под потоков встречного ветра.

Моудивиль оказался лишь впятеро больше Рысцы Собачьей; жило здесь человек шестьсот, может быть, семьсот. Хок остановился на центральной площади городка.

Почтовое отделение располагалось в киоске на территории бакалейного магазина. Женщина за стойкой подозрительно уставилась на Свистуна – он был в дорогом костюме и при галстуке. Свистун купил себе и Хоку по бутылочке содовой, уложил их в ящик, набитый крупными кусками льда.

– Я только что навещал родственников в Рысце Собачьей, – решил прикинуться простачком Свистун.

– Не знаю такого места.

– Это за Джонсон-сити.

– Далековато. Ну, а сюда-то вы зачем пожаловали?

– Друг моего друга в Рысце Собачьей дружит кое с кем в этом городе.

Она презрительно улыбнулась – то ли его словам, то ли тону, каким они были произнесены.

– Меня попросили найти здесь ребенка моего друга из Рысцы Собачьей, – продолжил он меж тем.

– Вот как?

– Ребенка оставили с дедушкой, а тот был уже слишком стар, чтобы как следует за ним присматривать. Так мне, по крайней мере, объяснили. Сейчас старик уже умер, так что ни подтвердить, ни опровергнуть он не может. Старик отдал мальчика на воспитание в семью Тренчеров. Вы их знаете?

– Босли и Кэт Тренчеров? Конечно, знаю.

– Они все еще здесь живут?

– Кэт живет.

– А Босли отошел в мир иной?

Она обрадованно посмотрела на незнакомца, которому еще ничего не известно. Зато она сама все знает. И сейчас поделится с ним своим знаньем.

– Босли сбежал с Шарлоттой, сестрой Кэт, и мальчика прихватил с собой. Дрянь, и всегда была дрянью. Это я про Шарлотту. Танцевала нагишом в Мемфисе и в Новом Орлеане, так рассказывают. Так что Босли с Кэт больше не живет. Сбежал с Шарлоттой и с мальчиком.

– А чей это был мальчик?

– По-моему, ублюдок Шарлотты. И… кое-кто говорит… она прижила его от Босли. Бросил бедняжку Кэт и исчез. Каково ей поддерживать дом, особенно когда дует ветер и кругом поднимается такая пылища. А стоит пойти дождю – и все под ногами превращается в грязное месиво.

– А они фермеры? – спросил Свистун.

– Были когда-то фермерами. Давным-давно. Только вся их земля засохла, а потом ее просто-напросто сдуло ветром. Босли работал у Гарримана в магазине сельхозоборудования.

– Это далеко отсюда?

– Сорок миль. Бедняжке Кэт даже тогда приходилось нелегко. Босли на целый день уходил из дому. Уходил на рассвете, возвращался чуть ли не за полночь. Пока сестра и мальчик ей помогали, это было еще полбеды. Но долго это не продлилось. А я заранее предвидела, что все оно так и получится. Ее сестре, знаете ли, удалось сохранить фигуру.

– А как давно это произошло?

– Чуть больше двух лет, как они отсюда смылись, да мальчик жил тут перед этим еще года два. А Шарлотта провела у нас не больше шести месяцев. Все это кажется мне чрезвычайно странным. Так или иначе, они смылись. А я заранее предвидела, как поведет себя сестра, которая когда-то танцевала нагишом и ухитрилась сохранить фигуру.

– Как вам кажется, Кэт Тренчер знает, куда они направились?

Понятия не имею.

– Может быть, стоит спросить у нее самой?

С некоторой неохотой, внезапно проникнувшись подозрениями, она объяснила ему, как проехать к дому Тренчеров.

– А на обратном пути загляните сюда, договорились?

Наверняка ей хотелось узнать все, что удастся выяснить у Кэт Тренчер ему самому.

Когда они очутились на и впрямь на редкость пыльной улице, Хок пожаловался на жару и усталость.

– Если ты доверишь мне свою колымагу, я смогу съездить туда и один, – сказал Свистун. – Это займет не более двух часов. А ты можешь посидеть в лавке на холодке и попить содовой.

Хок, искоса посмотрев на Свистуна, передал ему ключи от машины.

Дом Тренчеров располагался на расстоянии почти десяти миль от города. Внешне он не представлял собой ничего особенного: серое от возраста и от пренебрежительного обращения с ним строение, стоящее на совершенно голом клочке земли. Проволочной оградой дом был не столько обнесен, сколько обозначен, причем только спереди; по бокам ограда отсутствовала. Или уже обвалилась, или так и не была закончена. В ограде имелась калитка, хотя, отойдя всего на двадцать футов в сторонку, прекрасно можно было обойтись и без нее, иди хоть направо, хоть налево.

Но Свистун разгадал смысл здешнего устройства. Ограда отделяла частное владение от дороги, тогда как калитка указывала на начинающуюся сразу же за ней тропинку, ведущую к дому.

Ступени крыльца прогнили. Два плетеных кресла-качалки на крыльце мало-помалу приходили в негодность под воздействием стихий. Угол раздвижной двери оказался оторван – и, судя по имеющемуся черному проему, и в глубине дома на особую прохладу рассчитывать не приходилось.

Когда Свистун поставил ногу на первую ступеньку, из щели в раздвижной двери выскочил самого дикого вида кот и встал, нахохлившись, готовый в любую минуту броситься в схватку. А в глубине дома истошно залаяла собака.

Из-за двери показались сперва морда, а потом и тело бульмастифа. Предупредив незваного гостя о своем присутствии, пес сейчас безмолвствовал, поглядывая при этом на Свистуна с самыми недобрыми намерениями.

– Кто там? В чем дело?

Тонкий жалобный голосок доносился откуда-то из глубины дома.

– Я проезжал мимо и вот решил заехать к вам ненадолго, – в ответ прокричал Свистун.

Он выждал, опасаясь того, что его слова бесследно исчезнут в душной пустоте. Молчание, стоящее здесь, казалось ему ни с чем не сравнимым; с таким безмолвием он еще не сталкивался.

– Кто вы? – раздалось наконец по-прежнему из глубины дома, но уже с меньшего расстояния. -Мы с вами знакомы?

– Я знаком с Янгерами из Рысцы Собачьей.

Молчание на этот раз затянулось на еще больший срок. Затем донесся шорох, сопровождаемый невнятным шепотом; Свистун понял, что передвигаться даже по дому его хозяйке весьма нелегко.

За раздвижной дверью показалась человеческая фигура. И застыла на месте. Между нею и Свистуном оставался еще бульмастиф.

Свистун понимал, что его рассматривают, понимал, что его тщательно изучают как источник возможной опасности.

Затем по раздвижной двери подобно рыбке скользнула женская рука. Дверь раскрылась. Невероятно грузная женщина предстала перед Свистуном, опираясь на один алюминиевый костыль и держа на весу другой. Через плечо женщины была переброшена сумка, огромная, как седло.

– Откуда вы знаете Янгеров? И которого из них вы знаете?

– Дюйма Янгера, – ответил Свистун.

– Вы из тюрьмы?

– Леди, – сказал Свистун таким тоном, словно его оскорбил заданный ею вопрос.

– А к кому это вы приезжали в Рысцу Собачью? Свистун понимал, что ей хочется, чтобы он сам заговорил о мальчике. И тогда, возможно, ей удастся выведать у него что-нибудь для себя полезное.

– Повидать старика.

– Он же умер.

– Мне уже объяснили.

– А почему это вы про его смерть только здесь узнали?

– Дюйм никогда не упоминал об этом.

– Что ж, может, и так. Не больно они друг друга жаловали. Может, и сам Дюйм про его смерть не знает.

– Он попросил меня заехать в Рысцу Собачью и посмотреть, как дела у мальчика. Не найдя его там, я приехал сюда.

– А кто это сказал вам, что он здесь?

– Хозяева Королевского мотеля. Муж хранит все регистрационные карточки.

Кэт Тренчер вздохнула так тяжко, словно для нее стал внезапно непереносим вес собственного тела.

– Сейчас выйду к вам и присяду, – сказала она. Свистун поднялся на крыльцо ей навстречу.

– Нет, не надо, стойте, где стоите. Еще шаг – и собака на вас набросится.

– Как скажете. А можно и вообще все это оставить. Мне бы не хотелось вам докучать.

– Нет-нет, – забормотала она, и Свистун понял, что, вопреки всей своей настороженности, она изголодалась по человеческому общению.

Она уперлась в землю вторым костылем и боком прошла через дверное отверстие, затем, шаг за шагом, миновала ступеньки крыльца, жалобно заскрипевшие под тяжестью ее тела, и наконец опустилась в одно из кресел. Кресло-качалка застонало при этом, как раненое животное. Усевшись, она выставила перед собой ноги в стальных обручах. Поерзала, пока не нашла устойчивого положения. Отложила в сторонку костыли, сняла с плеча огромную сумку и опустила ее себе на колени.

Кошка по-прежнему крутилась на крыльце, а вот пес исчез в глубине дома.

– Не часто у меня появляется повод выбраться наружу и посидеть, – сказала она. – Это кресло ко мне притерпелось, но в один прекрасный день оно просто-напросто развалится подо мной и я окажусь на земле. И тогда мне придется валяться здесь беспомощной, молясь о том, чтобы кто-нибудь прошел мимо и вдобавок захотел мне помочь. Мне почти никто не пишет, а прохожих тут бывает мало, так что прождать мне придется довольно долго. Может, и помру, дожидаясь помощи.

– Скверно, что они не оставили с вами мальчика.

– А чего ради?

– Чтобы он вам помог. Подал руку.

– Да он бы скорей меня прикончил, чем мне помог. Тот еще мерзавец. Из тех, что кончают свои дни в петле. Ну, да чего, впрочем, можно было ожидать – при такой-то матери! Спихнула мальчика старому Матту.

– Мне кажется, у нее тогда были неприятности.

– Ну да, конечно. Но неприятности бывают у всех.

– А вы не против, если я присяду прямо здесь, на ступеньках?

– Конечно, присаживайтесь.

Свистун сел на верхнюю ступеньку крыльца. Солнце уже садилось, тени становились все длиннее, а от земли повеяло первой прохладой.

– А почему ваша сестра Шарлотта решила забрать мальчика у старого Янгера?

– Она знала, что Дюйма Янгера должны освободить досрочно. Она собиралась преподнести ему сюрприз. Родная мать ни разу не навестила его в тюрьме, не говоря уж о том, чтобы взять с собой мальчика, вот оно как. Это не дело – не давать мальчику повидаться с отцом, что бы его отец ни вытворил.

– Ваша сестра рассчитывала на то, что Янгер сам с нею свяжется?

– Ну, если бы и не связался, тогда бы она сама это сделала.

– Может, она именно поэтому и забрала мальчика? Чтобы у нее появился естественный повод связаться с Дюймом?

– Когда-то она с ним жила. Поехала следом за ним в Калифорнию. Но тут он связался с другою женщиной. С тою самой.

– С тою, на которой он женился?

– Да, вот именно. Так что у Шарлотты ничего не вышло.

Она произнесла это не без удовольствия. Хотя можно было догадаться, что сестру она, тем не менее, любит. Несмотря на то, что та отбила у нее мужа.

– Если она решила вернуться к Дюйму, то чего ради связалась с Босли?

– Ишь вы какой умный! И все, видать, знаете.

– Прошу прощения. Мне, наверное, не следовало этого говорить.

– Все-то вы знаете, а на самом деле ничегошеньки не знаете. Мой муж всего-навсего оказал ей услугу, отвезя ее вместе с мальчиком в Калифорнию, чтобы ей не пришлось тратиться на дорогу.

– Это произошло два с половиной года назад. И он с тех пор не вернулся, не правда ли?

На мгновение Свистуну показалось, что она сейчас заплачет. Она покраснела, щеки предательски поникли. Но тут же решительно тряхнула головой, как могла бы тряхнуть собака, и сказала:

– Не ваше дело.

– Я ведь скоро там окажусь. Разве вам не хочется, чтобы я навестил Шарлотту? И спросил у нее, не знает ли она чего-нибудь про Босли? – Искушение оказалось для нее слишком сильным. -Но, конечно, вы должны дать мне адрес вашей сестры. Если он у вас есть.

Она полезла в похожую на седло сумку и извлекла оттуда клочок бумаги и обломок карандаша. Написала адрес. При этом она облизывала губы, сосредоточившись, и морщила лоб, как ребенок.

– И попросите ее написать мне, договорились? – сказала она, отдавая адрес Свистуну. – Передайте Шарлотте или Босли, если он там случайно окажется, что я ни на кого не держу зла. Просто попросите написать, как им там живется, чтобы у почтальона появился повод заглянуть ко мне.

– А вы не могли бы рассказать мне про мальчика еще что-нибудь?

– Он вечно думал про своего отца. Таскал с собой книгу, которую написали про Дюйма. И там были иллюстрации. Он вечно разглядывал эти иллюстрации и у всех спрашивал, похож ли он на отца.

– А он похож на Дюйма?

– Да ничего подобного! Ну, может, глаза такие же. У Дюйма, знаете ли, очень красивые глаза.

– Знаю. Как у дикого зверя.

– Вот именно.

Она откинулась в кресле. Судя по всему, она вошла во вкус и собралась поболтать с ним как можно дольше.

Из своей огромной сумки она извлекла пачку сигарет и пьезозажигалку, вытряхнула сигарету из пачки, закурила, даже не подумав о том, чтобы предложить сигарету Свистуну. Сделала чрезвычайно глубокую первую затяжку.

– Что ж, Дюйм сам приговорил собственного сына, не правда ли? Я хочу сказать, если у тебя отец – убийца, то ты от этого уже ни в жизнь не избавишься. Рано или поздно, но это все равно скажется.

Вновь порывшись в сумке, она достала оттуда пакетик драже, положила конфету в рот, вопросительно посмотрела на Свистуна, словно не зная, угостить его или нет. И решила, что не стоит.

– А у вас нет фотографии мальчика?

– Конечно, есть. Мы ведь его, знаете ли, баловали!

И она вновь – на этот раз с чрезвычайной гордостью – принялась рыться в сумке, как будто фотографировать маленького мальчика и баловать его означает одно и то же. Она гордилась тем, как хорошо они к нему относились.

Нашла фотографию и передала ее Свистуну. Закатанный в пластик снимок был сделан на сельской ярмарке.

Это была отличная фотография: лица мелким планом, но чрезвычайно четкие. Кэт Тренчер восседала в кресле-каталке, обнимая за плечи хрупкого мальчика, лицо которого казалось старше, а тельце младше его лет. Вид у него на снимке был такой, словно он с трудом переносит материнское объятие Кэт, но понимает, что избежать его бессилен. С другой стороны рядом с Кэт стоял мужчина. Он улыбался, причем чувствовалось, что эта улыбка стоит ему великих трудов. У второй сестры, Шарлотты, и впрямь была прекрасная фигура, сотрудница местной почты на сей счет не солгала. Она стояла подобравшись и в то же время как-то напряженно – подобно человеку, вынужденному присутствовать на похоронах малознакомой персоны.

Свистун поднес фотографию ближе к глазам.

Ему показалось, будто он знает этого мальчика, будто он видел его где-то на бульварах в толпе малолетних преступников, торговцев собственным телом и бродяг. Да, это лицо было ему знакомо, он опознал бы его из сотни других. И в этом не было ничего удивительного: слишком уж часто ему приходилось с ними сталкиваться. А Канаан – тот вообще узнал бы любого в миллионной толпе. И тут же вспомнил бы этого мальчика по имени и по уличной кличке и назвал бы все его прегрешения, зафиксированные в полицейском досье. Свистун и сам попытался припомнить имя, но у него ничего не вышло. И все же он не сомневался в том, что этот мальчик часто попадается ему на глаза на бульварах.

Он подумал и о том, что лицо Шарлотты тоже кажется ему знакомым, но тут же вспомнил всегдашний оптический обман: стоит тебе опознать на групповой фотографии одно лицо, как начинает казаться, что опознаешь и другие.

– Я могу взять у вас эту фотографию?

– А чего ради?

– Показать ее отцу.

– Ну ладно, – неуверенно сказала она. Ей явно не хотелось расставаться ни с чем из своих немногих сокровищ. – У меня есть и другие.

Свистун поднялся на ноги, положил снимок в карман.

– Не уходите, – сказала она. – Просто посидите в кресле рядом со мною. Мой пес вас теперь не обидит.

– Мне предстоит дальняя дорога.

– Ну, еще пять минут, – попросила она. – А я, может быть, вспомню еще что-нибудь из того, что может вам пригодиться.

Она даже немного кокетничала. Это выглядело гротескно и жалко, но жажда элементарного человеческого общения ощущалась так сильно, как будто она кричала об этом в голос.

Свистун присел еще на пять минут.

Какое-то время спустя она сказала:

– У мальчика есть мета Дьявола.

– Мета Дьявола?

– Родимое пятно в форме лягушачьей лапки.

– И где же оно у него?

– Такие пятна всегда бывают в укромных местах. С изнанки века или в паху. А у этого мальчика оно под мышкой.

 

Глава двадцать вторая

Янгер был не из тех, кого страшит необходимость работать. Да он и работал – тем или иным образом – начиная с шести лет. Но сейчас, на автомойке, оглядевшись по сторонам, он поневоле чувствовал себя полным ничтожеством. Негры, латинос, женщины и наркоманы – вот кто работал рядом с ним, норовя огрести парочку лишних баксов.

– Я на тебя надеюсь, – сказал ему управляющий в то утро, когда Янгер вышел на работу впервые.

– В каком смысле?

– Смотри. У меня тут работают шестнадцать человек, не считая бухгалтера и кассира. Шестнадцать человек моют машины. К концу дня я наверняка недосчитаюсь одного или двух. К концу недели – троих или четверых. Как знать? Но со стопроцентной гарантией могу поручиться: к концу месяца здесь не останется и половины. Люди приходят и уходят. И эта чехарда меня раздражает и утомляет. Понимаешь, о чем я? Половину времени я трачу на то, чтобы обучить новичков на конвейере тому, как надо мыть машины. Как протирать сиденья. Как следить за уровнем масла. Сечешь? А на тебя и без того всех собак навешали. Хозяин не хотел брать досрочно освобожденного. Он сказал: а что, если этому сукиному сыну внезапно шлея под хвост попадет? И он расколотит новый мерседес, а то и «мазератти»? И как на это посмотрят в страховой компании? Я ответил: этот парень не из таких. Он не угонял машин и не грабил банков. Он самый настоящий убийца.

Янгер уставился в точку на переносице управляющего – в аккурат между глаз, – но на того это не подействовало.

– Когда почитаешь книжки о преступлениях и о преступниках, то поймешь, что убийцы – люди чрезвычайно зависимые. Тюремная администрация использует их в качестве домашних работников, позволяя иметь дело с собственными женами и детьми. Я всегда говорю: на убийц можно положиться. Именно так. Поэтому я переубедил хозяина. Ясно? В общем, одно могу сказать: ты парень неразговорчивый. Ладно, пошли, покажу тебе, как приниматься за дело.

Весь день Янгер, стоя в самом конце конвейера, вытирал свежевымытые машины. Весь день то залезал в салон, то вылезал оттуда, забирался на заднее сиденье со спреем и с ветошью в руках, протирал стекла. Весь день драил крылья, капоты и бамперы.

Физическая нагрузка воздействовала на него хорошо. Приятно было наклоняться и распрямляться во весь рост, забираться в салон и вылезать из него, складывать ветошь, покончив с очередной машиной, сигналить заказчику, выдвигать и протирать антенну в надежде на чаевые. Прилаживать зеркальце заднего обзора, когда владелец машины уже уселся за руль. Не произнося при этом ничего, кроме "спасибо, сэр" или "спасибо, леди". Никак не реагируя на то, что все они пялятся на него так, будто им известно, кто он такой. И только раз пожав плечами, когда один из клиентов задал ему вопрос: "Откуда я тебя знаю?" А газета с его портретом сплошь и рядом лежала здесь же, на пассажирском сиденье.

Его напарник-негр оказался столь же неразговорчивым, как и он сам. Трудно было определить его возраст. В волосах, однако же, проскальзывала седина, и глаза были не сердитыми, а грустными. Негр поздоровался с ним, спросил, как, мол, поживаешь, и промолчал всю смену. И лишь в самом конце подошел, посмотрел на руки Янгера, словно те должны были побелеть за столько часов, проведенных в мыльной воде, и спросил:

– Не хочешь попить пивка за углом?

– Как, ты сказал, тебя зовут? – спросил Янгер.

– Все называют меня Проповедником.

– Ты что, священник?

– Я не рукоположен, но я стараюсь служить Господу.

– И думаешь, я нуждаюсь в твоей заботе?

– Каждому на свете нужен друг, иначе бы нам жилось совсем одиноко.

– Хочешь стать мне другом?

– Если ты сам хочешь.

– А с чего ты взял, что я одинок и нуждаюсь в дружбе?

– Я видел газеты.

– Хочешь спасти мою душу?

– Я всего лишь предложил тебе пойти попить пивка.

– Тут есть одна загвоздка.

– И в чем же она?

Лицо Проповедника замкнулось. Он знал, что сейчас услышит. Ему уже не раз доводилось слышать это.

– Никогда не пью с черномазыми.

 

Глава двадцать третья

До завершения съемок оставалась еще пара дней. Трудность заключалась в том, чтобы успеть отснять все ключевые сцены к тому времени, как они с Шарон отправятся в двухнедельное свадебное путешествие на Виргины.

Когда у тебя у самого есть дом в колонии Малибу и усадьба на Гавайях, а у твоей невесты вилла в Эспене и дом в Палм-Спрингс, просто необходимо обеспечить обоюдную новизну ощущений – из расчета пятьсот долларов за день.

Он подгонял съемочную группу, заставляя ее работать сверхурочно. Возвращался домой в десять, в одиннадцать вечера, полуослепший под лучами юпитеров.

Она тоже вела какое-то сложное дело и тоже перерабатывала, возвращаясь домой в одиннадцать, если не в полночь. А то и не возвращаясь вообще. В таких случаях она ночевала на диване в собственном офисе, испытывая слишком глубокую усталость, чтобы ехать домой по бесконечным фривеям и хайвеям.

И вот уже пробило час, а Хобби у себя в Брентвуд-Хаусе в одиночестве сидел в библиотеке перед ложным камином, работающим на газовой горелке. Сидел в шортах и в мохнатом полотенце, которое он превратил в нечто вроде тоги. Сидел над планом съемок на ближайшие три дня. Считал кадры, минуты экранного времени, размечал декорации и задействованных участников, делал письменные заметки, чтобы вручить их второму режиссеру в том случае, если он сам все-таки не успеет снять всего.

На столике перед ним стоял фужер коньяку.

– Не стоило бы тебе пить в одиночестве, – послышался у него за спиной голос Евы Шойрен.

Он подскочил на месте, и у него подвернулась нога, так что он повалился на пол и рассыпал свои заметки. По дороге он успел задеть за столик и опрокинуть фужер.

– Господи, твою мать. Какого хера ты это сделала? Я мог окочуриться от инфаркта, а ты, блядь, какого хера… Какого, мать твою? Какого хера проходить сквозь запертые двери и злоебучую сигнализацию?

Он встал, запахнул импровизированную тогу.

На ней было незастегнутое длинное черное пальто и невероятно высокие черные сапоги. На голове – черная меховая шляпка, на шее – черный шелковый шарф.

– Если, Пол, ты до сих пор не убедился в моем могуществе, то и дальнейшие расспросы тебе не помогут.

– Этого ты и добиваешься? Подкралась сзади, напугала, чуть не довела до инфаркта – и все только затем, чтобы порассуждать о своем тайном могуществе? У меня есть приятель по имени Джо Фист, он отпирает любой замок с помощью одной волосинки и проходит сквозь стены, так что нечего разговаривать со мной о тайном могуществе. Ты переспала со слесарем. Ты переспала с «медвежатником». Потрахалась с ними, отсосала – вот они и обучили тебя своему ремеслу, только и всего.

В ответ она рассмеялась так, словно имела дело с несмышленым малышом.

– Как тебе угодно, мой маленький. Что ни скажи, все верно. Я на тебя не обижусь.

– На хер. Но я уж об этом позабочусь. – Полой «халата» он подтер коньячную лужицу на столике. -Не нравится мне, что ты разгуливаешь по моему дому, как по собственному. Не нравится, что забираешься в тайники. Не нравится, что подсыпаешь мне афродизиак в кофе, отраву – в куриный бульон, что подбираешь обрезки ногтей Шарон для каких-то своих целей.

Ева подошла к влажному еще столику и наполнила коньяком два фужера. Вернувшись, вручила один Хобби, а сама уселась с другим. Пальто распахнулось еще шире и Хобби увидел, что ее сапоги доходят до середины бедра.

– Я не ревную тебя, Пол. Разве я ревновала тебя, Пол, все эти годы со всеми твоими дамочками и малышками?

– Но на нынешней дамочке я собираюсь жениться. Может быть, это тебя наконец достало.

– Все меня достает, дружок, но не в этом дело. Мне начхать на то, с кем ты спишь, на ком женишься. Я владею твоей душой – а это главное. Я держу твою поганую душонку вот так.

И она показала ему стиснутый кулачок. Потом разжала его. Алые как кровь ногти были достаточно остры, чтобы вырвать из человеческой груди сердце.

Он невольно стиснул фужер. Она заметила, как напряглась его рука.

Только что он ухмылялся, но сейчас в его ухмылке проступило нечто невыразимо болезненное.

– Ради всего святого, неужели ты не можешь прекратить нести этот вздор? Ты как Гари Столлер, который всю дорогу подражает Кларку Гейблу. Час подражает, два подражает – ну, так и остановись! Нет, не хочет. Говорит: честно сказать, друг мой, мне нравится, что официантки относятся ко мне с таким трепетом… Официантки! А меж тем уже никто не помнит, кем был настоящий Кларк Гейбл. Вот и ты такая же. Не хочешь отказаться от своего никому не нужного колдовства.

– Суккуб, – сказала она.

– Что такое?

– Суккубом называется злой дух, принимающий образ женщины, чтобы совокупиться с мужчиной и выпить всю его волю.

– Ну, и хрена ли? Я прекрасно знаю, что такое суккуб.

– Я твой суккуб, Пол.

– Ты у меня заноза в жопе, вот ты кто. Врываешься ко мне в дом, даже не предупредив. А как ты узнала, что Шарон нет дома?

– Я знаю, что Шарон нет дома, потому что мне известно, что она сегодня задержится у себя в офисе и даже не вернется ночевать.

– Но откуда тебе это известно? Ева таинственно улыбнулась.

– Ну, как хочешь…

Хобби, как всегда в ее присутствии, чувствовал себя обиженным и униженным. Она всегда исподтишка обзаводилась информацией, а потом делала вид, будто получила ее сверхъестественным путем. Вечное кривлянье.

– Да и что тебе волноваться? – спросила Ева. – Шарон знает, что мы с тобой старые друзья.

– Но не знает про старое суккубство. Теперь Хобби ухмыльнулся по-настоящему. Ева оттянула кроваво-алым ногтем нижнее веко правого глаза. Этим жестом она давала понять, что он прав. Прав, но не совсем.

– Если тебе кажется, будто ей не известно о том, что мы с тобой трахаемся, то ты полный идиот.

– Трахались, – поправил он. – Мы с тобой не трахаемся, а трахались.

– Ты хочешь сказать, Пол, больше никакого суккубства?

– Ей бы это не понравилось.

– Шарон?

– И ей тоже. Но я сейчас имел в виду свою Мэй.

– Твоя Мэй – оплачиваемая тобой проститутка.

– Однако она очень ранима. У нее отсутствует необходимый иммунитет.

– Беда какая, – сказала Ева. – Беда за бедой – и так на протяжении многих лет.

– Ты хочешь сказать, что накликаешь на меня эти беды?

– Мы все накликаем их друг на дружку. И на себя самих.

Мгновение она помолчала, уставившись на собственный фужер; на ее лице проступили приметы возраста и усталости, тело обмякло, словно в нем внезапно отозвались все бесчисленные грехи, которые она совершила, – рядовая статистка в грандиозном спектакле всемирного зла.

– Ты, Пол, самое настоящее сокровище, – в конце концов сказала она. – Ты заботишься о чувствах дамочки, которую ты делишь со всеми, кто ей заплатит, и при этом на чувства собственной невесты тебе наплевать.

– Погоди! Я этого не говорил. Мы с Шарон обсудили все это после того, как я сделал ей предложение. Верность в условия нашего контракта не входит.

– Что ж, тем лучше для нее, если она это всерьез, – криво усмехнувшись, сказала Ева. – Ледяная Дева хочет внести свою лепту во всеобщие беды. Может быть, в ближайшее время и у нас с нею что-нибудь получится…

– Мне бы этого не хотелось, – быстро вставил Хобби.

– … как бывало раньше.

– Какого черта ты несешь?

– Поразмысли над этим.

И Ева вновь таинственно улыбнулась.

Хобби уже давным-давно разгадал секрет той власти над людьми, которою обладала Ева. Она выпрядала паутину выдумок, обещаний, намеков и оговорок – все это было беспочвенно, маловероятно, а порой и просто неслыханно. Люди сходили с ума, пытаясь отыскать крупицы истины в ее таинственных откровениях, – и они терпели ее, общались с нею, порою даже обожали ее в надежде на то, что она когда-нибудь снабдит их полновесными доказательствами и уликами. Доказательствами и уликами, которых на самом деле, скорее всего, просто не было. Но все это оказывало на людей магическое воздействие. Любопытство способно погубить кого угодно.

Но любопытство со всею неизбежностью влечет за собой и кое-что другое. Пьянство, дебоши, наркотики, идиотские церемониалы, из чисто фантастических мало-помалу становящиеся сугубо реальными.

– Уж не хочешь ли ты сказать, будто вы с Шарон уже успели разок-другой побаловаться?

Она отставила стакан, покачала головой, сняла шляпку.

– Нет-нет. Ни разу.

Внезапно всегдашняя уклончивость ей надоела.

– Это правда? Ты действительно говоришь мне правду?

– Правда.

– Почему это ты впервые за все годы нашего знакомства решила сказать мне правду?

Она поднялась с места, подошла к огню. Размотала шарф, сняла его.

– Я чувствую, что над нами нависла опасность.

– Что еще за чушь? – спросил он, но без особой уверенности.

– Ты газеты читаешь? Смотрел по ящику шестичасовой вечерний выпуск? Ты вообще-то следишь за происходящим в мире – или тебе дела нет ни до чего, кроме того говна, которое ты сейчас снимаешь?

– Я читаю газеты. И телевизор тоже смотрю. – Тогда тебе известно, что Янгера выпустили.

– Ну и что? Он тогда ни хера не понял и сейчас не поймет.

– У него было пятнадцать лет на то, чтобы поразмыслить над случившимся.

– Но с какой стати он вообще задумался бы?

– Потому что ты посетил его в тюрьме. И постарался выдать себя за его друга.

– Мне надо было выяснить, не догадывается ли он о чем-нибудь.

Она отвернулась от огня и посмотрела на Хобби.

– Ни за что тебе не следует браться в одиночку.

– Но это ты втравила его во всю эту историю.

– А зарезать козленка пригласил его на пляж ты.

– Ради Бога, не надо ничего бояться. Все кончено.

И он осушил фужер.

Вздохнув, она внезапно показалась усталой и старой.

– Хочешь прямо сейчас получить от меня подарок?

– Господи, – выдохнул он, не расслышав ни слова. – Как ты меня напугала.

Она окончательно распахнула пальто. На ней ничего не было, кроме сапог по середину бедра. Ее кожа, оттененная черным пальто, казалась голубовато-белой. Ее лоно выглядело бледным и тонким, словно оно истрепалось от чрезмерного использования.

До сих пор он не понимал, насколько она сухопара, насколько нескладна, насколько некрасива. Ей всегда удавалось скрывать свои изъяны. Это было составной частью ее волшебства, составной частью ее умения манипулировать реальностью, превращая ее в ослепительную иллюзию. До сих пор он не понимал, сколько ей на самом деле лет. А теперь понял, что она уже практически старуха. И в его глазах она увидела то, что он это понял.

– Лучше бы тебе запахнуться, пока не простудилась, – сказал Хобби. – Отправляйся-ка ты домой и ложись спать.

Она словно бы не поверила собственным ушам.

– Мне кажется, тебе пора.

Она подошла к нему в расстегнутом пальто, по-прежнему не пряча от него свою наготу.

– Из бездны вырвался дьявол, – сказала она.

– Я не хочу больше ничего слушать про дьяволов.

– Тут уж ты бессилен. – Она опустилась на колени и положила руку ему на бедро. Раздвинула ему ноги. – Я ведь тебе сказала, что держу твою поганую душу вот так!

 

Глава двадцать четвертая

Котлета, свесив голову, сидел на крыше и внушал себе, будто чует запах океана, хотя до океана на самом деле было много миль. Может быть, завтра он голоснет на дороге в Санта-Монику. Предварительно украв из какой-нибудь лавчонки пару плавок.

И вдруг его одолел страшный голод. Заехал в живот ударом кулака – и слабость сразу же разлилась по всему телу. На него обрушились запахи мяса и рыбы, жареной картошки и бананов – с такой остротой, словно все это выложили перед ним на стол. И сразу же в голове у него зазвучали голоса. Один из них (и он знал это) был отцовским. Отец велел ему положить себе побольше жаркого, побольше бобов, побольше зелени и картошки.

Закрыв глаза, он представил себе отца. Он узнал бы его с первого взгляда. Он узнал бы его даже с первого слова, хотя на самом деле ни разу в жизни не слышал его голоса.

– У тебя есть мелочь? – спросили у него, отвлекая его от воображаемого пиршества.

Слабость уже прошла, однако голод остался. Он открыл один глаз и искоса посмотрел на Хогана, воздвигшегося над ним. Хоган стоял босой, в джинсах и в расстегнутой рубахе, его белокурые волосы казались просто белыми, а кожа была цвета хлеба с маслом.

– У меня нет денег. Ни гроша.

– А хочешь раздобыть?

– Не хочу возиться с каким-нибудь педиком. И вообще, это становится слишком опасно.

– В каком смысле опасно?

– Можно подцепить какую-нибудь заразу. Заболеешь, а чего доброго и умрешь.

– Это если будешь путаться с ниггером или с наркоманом.

– Достаточно и того, что он лидер. И хочет оттянуть тебя в жопу. О Господи, какой ты дурак.

– Так, может, спиздим у кого-нибудь из квартиры телик? Или вытащим из кармана бумажник?

Котлета закрыл глаз и вновь погрузился в свои мечтания.

Хоган пнул его.

– Да ты никак спишь?

– Отвали. Я думаю.

– О чем ты думаешь? – удивился Хоган, подсаживаясь на не обвалившийся участок парапета.

Думаю, что, может, мне стоит свалить куда-нибудь из этого города.

– Свалить из города? Ладно. Как насчет того, чтобы перебраться в Сан-Франциско? Там наверняка найдется, чем заняться. Как насчет Нью-Йорка? Или Майами? В Майами лучше всего. Там красиво и тепло.

– А как насчет того, чтобы ты пошел, куда тебе хочется, и я тоже пойду, куда мне хочется?

Хоган ничуть не обиделся.

– А куда тебе хочется?

– В какой-нибудь городок вроде того, в котором я вырос.

– Опять баки заливаешь?

– Ну, а это-то ты, говно, про что?

– Не хочу, чтобы ты мне баки заливал. Я просто спросил. Я ведь и сам порою баки заливаю.

– Ладно… – Котлета обрадовался тому, что Хоган никак не отреагировал на невольно вырвавшееся у него «говно». Это означает, что верзила начал уважать его. Иначе он накинулся бы на Котлету, а может, и отделал как следует. Но тут он подумал о том, что Хоган накидывается на него только на людях. Особенно – в присутствии девочек. Возможно, они смогли бы и подружиться, поговорив с глазу на глаз.

– Ты не видел Сисси? – спросил Котлета.

– Понятия не имею, где она.

– А что Мими и Му?

– Да на хер их обеих. Я им не мамаша. Хочешь быть им мамашей – валяй, только меня в это не впутывай.

Значит, даже поговорив, им все равно не подружиться, подумал Котлета. Он достал сигарету из пачки, лежащей в нагрудном кармане, достал спички из бокового кармана джинсов. Закурил, сделал глубокую затяжку, подчеркнуто не предложил ни сигарету, ни затяжку Хогану. Спрятал коробок вместе с сигаретами в нагрудный карман. Уселся поудобней, достал из заднего карману книгу в мягкой обложке. Книга была зачитана и уже начала рассыпаться. Он демонстративно отыскал место, на котором отвлекся от чтения, подался вперед, целиком и полностью переключился на книгу, делая вид, будто и при таком слабом свете может читать.

Ему хотелось, чтобы Хоган отвалил от него. Тогда он спустится с крыши, пойдет к Макдональдсу и набьет себе живот – попытается набить себе живот – гамбургерами и жареной картошкой.

– Ну, а сейчас ты чего из себя корчишь? – спросил Хоган.

– Что значит чего из себя корчу?

– Таращишься в книгу. И вечно раскрываешь ее на одной и той же странице.

– Я читаю. Вот я что из себя корчу.

– Ну, и когда же ты прочтешь эту книгу? – А поскольку Котлета ничего не ответил, Хоган добавил: – А картинки там есть?

– Там есть фотографии на центральной вклейке, но это не комикс.

– Ну, так почитай мне из нее.

– Послушай, ты когда-нибудь видел, чтобы один человек читал вслух другому? Ну если так и бывает, то тот, которому читают, сидит тихо и не делает никаких замечаний.

Какое-то время они помолчали. И в этом молчании не чувствовалось взаимной симпатии. Друзья так не молчат. А вот двое совершенно незнакомых людей, случайно оказавшихся соседями в купе поезда или в ряду кресел в самолете, – да, вот это было похоже.

– Ты когда-нибудь ей вставлял? – в конце концов спросил Котлета в попытке вновь настроиться на дружеский лад.

– Что такое?

Вопрос Котлеты прозвучал так неожиданно, что Хоган даже поначалу оробел.

– Я спросил, вставлял ли ты когда-нибудь Мими?

– Ага, мне так и послышалось.

– Что ж ты тогда подскочил на месте?

– Ты меня отвлек. Я думал.

– Ну, так вставлял или нет?

– Разок-другой вставил.

– А как насчет Му?

– Ясное дело. Ей тоже. Разве это трудно? Или ты их не трахаешь?

– Мне это не нравится. Я мог бы, но мне не нравится.

– Как это?

– Сам не знаю.

И вновь наступила томительная тишина. Потом Хоган спросил:

– А в тюрьме ты сидел?

– Какого хрена ты об этом спрашиваешь?

– А что тут такого? Я задал тебе вопрос. А в тюрьме ты сидел? Что в этом такого страшного?

– А сам-то ты сидел?

– Ясное дело! Сколько раз.

– Значит, и я сидел.

– Где?

– В Литтл-Роке.

– Когда?

– Пару лет назад.

– За что?

– Да ты что, думаешь, я помню? За что-то. В магазине меня поймали. Или возле машины. Что-нибудь такое. Судить меня должны были через неделю, самое позднее, через десять дней. А продержали двадцать восемь. Судья подхватил простуду. Что-то в этом роде.

– И никто не освободил тебя под залог?

– А кому бы это пришло в голову? У меня никого такого нет. Однажды меня навестил сотрудник Социальной службы. Я чуть ли не на коленях просил, чтобы он добился моего освобождения. Для начала я сказал ему, что, по-вашему, мне делать среди всех этих мужиков? Там сидели мужики по пятьдесят, по шестьдесят, может, и по семьдесят. И многие из них были ни в чем не виноваты, точь-в-точь как я. И место им было не в тюрьме, а в больнице. Самые настоящие психи, ты понимаешь, о чем я?

– Полегче, – сказал Хоган. – Смотри не надорвись.

– Я хочу сказать, они называли меня красавчиком и сыночком и гладили по жопе при каждом удобном случае. Я рассказал обо всем сотруднику Социальной службы и попросил перевести меня куда-нибудь, где я буду сидеть со сверстниками, а не с такими стариками. Мне ведь было всего двенадцать, ну, может, тринадцать.

И настоящие педерасты там были тоже. Полным-полно. Трахались всю ночь, отсасывали друг у дружки, перешептывались. Один подкрался ко мне со своей штуковиной в руке. Сам карлик, а штуковина здоровенная. Прямо как у коня. Я сказал сотруднику, что меня туда нарочно упрятали, потому что у тех мужиков не было баб, а тут откуда ни возьмись мальчонка с мягкой попкой. Мне все время приходилось отваживать их. Однажды ко мне начал приставать даже охранник – и я сказал об этом сотруднику Социальной службы.

– И он что-нибудь сделал?

– Ушел и пропал навеки. Я его только раз в жизни и видел.

– Ну, и что произошло потом?

– А что, по-твоему, могло произойти? Спать-то мне надо, верно? Не могу же я отваживать их круглые сутки? Двадцать восемь дней я провел в этой злоебучей тюрьме и только потом меня выпустили с испытательным сроком.

– Блядство какое, – сказал Хоган. – А впрочем, ну и что? Ты ведь защищался, верно? Держу пари, они тебя даже баловали. А потом, худо-бедно, ты вышел оттуда живым.

– Поэтому ты и подставляешь зад каждому? – спросил Котлета. – Чтобы выйти отсюда живым?

Хоган пристально посмотрел на него.

– А что такого, есть-то мне надо? И потом, я соглашаюсь далеко не на все. Зря ты так думаешь.

Котлета снова раскрыл книгу.

– Как только можно вечно читать одно и то же, – возмутился Хоган.

– А с чего ты взял, что я читаю одно и то же?

– С тех самых пор, как мы с тобой познакомились, ты одну эту книгу и читаешь.

– Сам не знаешь, что за чушь плетешь! Хоган схватился за книгу, однако Котлета не выпустил ее из рук. Хоган вскочил на ноги и потянул на себя книгу.

– Не трогай, сукин сын!

Котлета тоже попытался встать на ноги.

– Отпусти книгу, или порвется, – предостерег Хоган.

Котлета отпустил книгу, на глаза ему навернулись слезы ярости. Хоган, отвернувшись от него, принялся рассматривать фотографии на центральной вклейке.

– Отдай! Отдай!

По щекам у Котлеты побежали слезы.

– Боже ты мой, и такая херня тебя интересует?

Ты заболел или как? Фотографии голых баб, изрезанных на куски! У одной и головы нет! Ну и ну! – В голосе Хогана слышалось отвращение, однако он по-прежнему пролистывал иллюстрации. – А это тот мудак, который все это вытворил? Ну и страшилище!

Котлета, издав еще один вопль, бросился на Хогана. Верзила никак не ожидал такого нападения со стороны того, кто был и меньше, и мельче; он потерял равновесие и упал. Напрягшись, он попытался стряхнуть с себя Котлету, но не тут-то было: тот отчаянно царапался и кусался. Наконец, вслед за Котлетой, заорал и Хоган. Со стороны могло показаться, будто кипит шумная схватка, в которой принимают участие не меньше полудюжины человек. Меж тем это всего лишь возились двое подростков.

Хогану удалось, извернувшись, стряхнуть с себя Котлету. Он было засмеялся, но у него ничего не вышло. Внезапно он осознал, что драка идет не на жизнь, а на смерть.

Он вновь и вновь отпихивал от себя Котлету, а тот вновь и вновь нападал на него, пена выступила и запузырилась у него на губах подобно морскому прибою, в глазах горел безумный огонь.

О Господи, подумал Хоган, у Котлеты точно такие же глаза, как у того убийцы из книжки.

Он нанес удар ногой, который пришелся Котлете в солнечное сплетение. У того перехватило дух. Скорчившись, он покатился по узенькой дорожке возле самого края крыши.

Хоган кое-как поднялся на ноги. Подошел туда, где упала, окончательно развалившись при этом, книга. Вырванные и просто-напросто рассыпавшиеся страницы разметало ветром по всей крыше. Он принялся подбирать их – все, которые попались ему на глаза, – а подняв, вкладывал под мягкую обложку. При этом он старался соблюдать нумерацию страниц.

Котлета лежал на боку, скрючившись и держась обеими руками за живот. Он плакал.

Хоган подсел к нему.

– Погляди, вот твоя книга. Ради Бога, откуда мне было знать, что эта поганая книга так дорога тебе? Что ты полезешь из-за нее в драку? Ну, возьми же ее.

– Пошел на хер.

– Заткнись, или я опять тебя уделаю. Перекатившись на другой бок, Котлета увидел на лбу у Хогана здоровенную ссадину. Хоган, нагнувшись к Котлете, положил книгу ему на грудь.

– Говна пирога, – презрительно сказал Хоган и пошел прочь.

Ему было слышно, как Котлета поднялся на ноги. Слышно, как тот бросился бегом. Когда Хоган в конце концов решил обернуться и посмотреть, что там происходит, было уже слишком поздно. Котлета ударил его ребрами обеих ладной прямо по загривку. Хоган успел ухватиться за рубаху Котлеты, за карман. Но карман оторвался. Хоган спиной повалился на трухлявые перила. Они не выдержали. На мгновение он завис в воздухе, а затем спиной вперед полетел вниз и упал на землю, замусоренную металлическим и прочим хламом.

Котлета опустился на четвереньки и, перегнувшись через край крыши, посмотрел на происшедшее. Хоган лежал не шевелясь, его тело было неуклюже распластано. У Котлеты отчаянно заболела шея, потом боль проникла в мозг. Ему показалось, будто из носа и ушей у него хлынула кровь. Перед глазами возник туман – скорее даже не туман, а плотная черная бархатная завеса. Он отполз от края, испугавшись того, что свалится с крыши и сам.

Он спустился по лестнице. Его вновь разбирал чудовищный голод.

 

Глава двадцать пятая

За шесть часов он доехал до Джонсон-сити, и еще полчаса заняла поездка в аэропорт.

Всю дорогу Свистун продремал и проснулся, лишь когда они подрулили к самому залу вылета.

– Может, вам в мотель? – спросил Хок, увидев, что Свистун сидит не шевелясь и только озирается, как обычно поступают люди, когда им случается проснуться в неожиданном для себя месте.

– А где мы?

– В аэропорту. Но, может, вам лучше в мотель?

– Я что-то совершенно обалдел.

– Ну, я у вас спрашивал об этом два раза. Сначала на заправке и во второй раз – когда я остановился попить кофе.

– Но я ничего не слышал.

– Да, я понял. Ладно, проехали. Так что же, в мотель?

– А сколько времени займет перелет в Атланту?

– Дайте прикинуть. Три часа, может, и все четыре. Расписание все время меняется.

Хок развернулся на подъездной дорожке и подъехал к самому залу вылета.

– Пойдите помойтесь. А я вас подожду.

Свистун вышел из машины, немного поразмыслил, а затем побарабанил по стеклу со стороны пассажирского сиденья.

Хок, перегнувшись, открыл окошко.

– А с чего ты взял, что я не смоюсь, так и не расплатившись с тобой?

– У меня ваш багаж.

– Этот чемодан со всем своим содержимым стоит сущие гроши. Пройду сквозь заднюю дверь, возьму другое такси, да и поеду куда угодно.

– Видите там полицейского? – спросил Хок.

Повернувшись в указанном направлении, Свистун обнаружил, что дежурный полицейский смотрит в их сторону. Хок помахал ему рукой, и тот отсалютовал в ответ.

– Я уже предупредил Кулиджа, чтобы он присмотрел за вами.

Свистун ухмыльнулся.

– Шутишь?

Хок ухмыльнулся в ответ.

– Все равно не узнаете, пока не соберетесь от меня смыться.

Свистун покачал головой, обрадовавшись тому, что Хок такой башковитый парень, и отправился по малой нужде.

Вернувшись к машине, он сказал:

– В мотель заезжать не будем. Поспать мне там все равно не удастся. Ну, что там у тебя за дурные новости?

Хок передал ему клочок бумаги, на котором заранее вывел общую сумму. – Это по-честному?

Свистун порылся в бумажнике.

– По-честному. Но у меня нет таких денег. Чек примешь?

– На часть суммы. Но не на всю. Свистун отдал ему всю свою наличность.

– Только одолжи мне, пожалуйста, двадцатку, чтобы я смог доехать на автобусе из голливудского аэропорта в Голливуд.

Хок отдал ему двадцатку. Свистун выписал ему чек на двадцать долларов.

– Надеюсь, он не подписан именем Гэри Купера, – сказал таксист.

Свистун отдал чек, и Хок пристально вчитался в него.

– Это ваше настоящее имя?

– Настоящее.

Свистун забрал вещи с заднего сиденья, затем через открытое окошко попрощался с Хоком за руку.

– Хорошо с тобой работалось, Хок. Может быть, я сюда еще приеду. И тогда мы с тобой поохотимся или порыбачим.

– А вы когда-нибудь охотились? Или рыбачили?

– Нет. По-моему, нет.

– Тогда не давайте обещаний, которых вы не сдержите, и не тешьте себя мечтами, которые все равно останутся тщетными.

Свистун ухмыльнулся, покачал головой, пошел прочь, помахал рукою, не оборачиваясь, и подумал о том, что доморощенных философов вроде Боско можно встретить практически повсюду.

В здании аэропорта он поставил чемодан на пол, а сам уселся в пластиковое кресло. Попытался закрыть глаза, но, как выяснилось, он уже выспался. Взял местную газету и принялся читать о строительных работах и о расценках на сельскохозяйственную продукцию.

В аэропорту было совсем мало народу. Однако по мере того, как утро вступало в свои права, люди все прибывали и прибывали.

В зал вошли мужчина и женщина с пятью детьми. На мужчине был комбинезон, куртку он держал переброшенной через руку. Женщина, худощавая и стройная, пожалуй, лет на десять моложе его; кожа у нее на щеках и на руках казалась тугой и гладкой, как яблоко. Неплохая фигура, если допустить, что этих детишек произвела на свет именно она. Но она уже чуть сутулилась и мышцы живота были слабыми, а это означало, что пройдет еще совсем немного времени – и она непременно превратится в старую клячу.

Мальчик и девочка были постарше остальных детей – на вид им было лет по двенадцать-тринадцать, тогда как трое других – сплошь девочки – казались погодками четырех, пяти и шести лет. Шестилетний перерыв между старшей двойкой и младшей тройкой.

Они сели в ряд кресел прямо напротив Свистуна. Первые несколько мгновений все пятеро детей сидели тихо, как мыши, под охраной отца с одной стороны и матери с другой. Родители казались овчарками, стерегущими стадо. Дети мрачно и без особого интереса глазели на Свистуна.

Теперь Свистун видел, что женщина является матерью всех пятерых. У всех был ее несколько заостренный носик, ее бледно-голубые глаза. Двое старших были темноволосы, а младшая троица белокура. Теперь, когда все семейство уселось прямо перед Свистуном, ему стало ясно, что старшие дети от первого брака, а младшие – от нынешнего.

Дополнительным подтверждением этому могло послужить и то, в каком порядке они все расселись. Младшие – жались к папочке. Одна из малышек отчаянно теребила его за рукав. Другая – самая маленькая – какое-то время спустя забралась к нему на колени и принялась нашептывать ему что-то на ухо. Он был воплощенные любовь и терпение.

Двое старших уселись рядом с матерью. Девочка скромно огладила юбку на коленях. Мальчик сидел нахохлившись, как и положено тинейджеру.

Отец в конце концов уступил просьбам младшенькой и полез в карман. Достал два доллара и вручил их старшей девочке.

– Купи детям коки, Филлис, и себе тоже, если хочешь.

– Она по пятьдесят центов бутылка.

– У Билли собственные карманные деньги. Мать явно расстроилась и даже что-то такое пробормотала, но Билли не произнес ни слова. Лишь смерил отчима презрительным взглядом.

Филлис взяла на руки самую младшую, наклонилась к другой и забормотала:

– Ширли, пойдешь рядом со мной, поняла? Я не собираюсь гоняться за тобой по всему залу.

Она явно решила поиграть в дочки-матери.

Мать меж тем полезла в кошелек, и ее муж напрягся. Мальчик затаил дыхание. Какое-то время казалось, будто она даст сыну деньги на коку, в которых отказал ему отчим. Какое-то время казалось, будто она раз и навсегда порвет с мужчиной, который женился на ней, невзирая на то, что у нее уже было двое детей, да так и не сумел наладить нормальные взаимоотношения с пасынком.

Но она, передумав, убрала кошелек. Мальчик горько усмехнулся, встал и отправился к стеклянной стене, из-за которой ему стали видны самолеты на взлетно-посадочной полосе. Женщина тоже поднялась с места и отправилась в туалет.

Мужчина встретился взглядом со Свистуном и решил не отводить глаз. Свистуну было ясно, что вся эта ситуация смущает и огорчает многодетного отца. Но как прикажешь воспитывать мальчика, который не доводится тебе родным сыном?

– Сын моей жены от первого брака, – сказал мужчина, словно Свистун обратился к нему с вопросом. – Осиротел, когда еще был совсем маленьким. Нелегко ему пришлось.

Нелегко пришлось и мне, пока я не примирился с его существованием.

Этого мужчина не сказал, но было ясно, что он имеет в виду именно это.

Свистун подумал о мальчике, которого он пытался разыскать. Интересно, как все сложится, если они с Фэй возобновят отношения и начнут все сначала, а с ними при этом окажется мальчик и его надо будет растить и воспитывать, хотя он и не будет Свистуну родным сыном.

– Дети в таком возрасте бывают очень трудными, – сказал Свистун.

Мужчина кивнул, словно они с незнакомцем только что уладили какое-то недоразумение.

 

Глава двадцать шестая

Вечеринка по случаю окончания съемок представляет собой голливудский ритуал.

При запуске каждой картины собирается целая орава самого разношерстного люда: одни хорошо знакомы между собой, другим доводилось поучаствовать в совместных съемках разок-другой, третьи знать друг друга не знают… И все они сходятся воедино на тридцать, на шестьдесят, а то и (по обстоятельствам) на девяносто дней, вынужденные работать в экстремальных условиях по десять, по двенадцать, по четырнадцать часов ежесуточно. Они превращаются в большую семью, вынужденно живущую в одной тесной каморке, у них не остается друг от друга никаких секретов.

Поначалу все это обставлялось весьма церемонно. В местном ресторане устраивались званые ужины, звезды экрана вручали подарки и сувениры техническому персоналу; технический персонал устраивал складчину, чтобы подарить звездам и режиссеру что-нибудь ценное. Одним словом, все изображали из себя одно счастливое семейство.

Потом дело пошло попроще, особенно – применительно к фильмам категории «б». Банкет устраивали прямо на съемочной площадке, любые более или менее гладкие поверхности застилали бумажными скатертями, буфет с горячими закусками заказывали из ресторана, а такелажники то и дело отправлялись в ближайший магазин за очередными порциями спиртного.

Как на детской вечеринке, когда мальчики держатся одной группой, а девочки – другой, пока эти группы не перемешают насильно, технический персонал толпился одной компанией, отпуская грязные шуточки и высказывая нелицеприятные мнения о качестве игры и о самом процессе съемок. "Младшие партнеры" ясно давали понять друг другу, что справились бы с делом ничуть не хуже «старших». За исключением, понятно, парикмахеров и гримеров, которые предпочитали лизать задницу звездам, потому что от благоволения последних зависела их собственная карьера. И за исключением художников по костюмам и представителей родственных профессий, которые вообще не относили себя к техническому персоналу, не сомневаясь в том, что являются истинными художниками. Режиссер переходил от одной группы к другой, строя из себя одинаково ласкового и подчеркнуто справедливого отца.

Из всей этой благостной картины решительным образом выпадал разве что продюсер. Каждый из участников съемок не сомневался в том, что продюсер его тем или иным способом употребил, шла ли при этом речь о скверном питании или о плохом размещении в гостинице, о недоплате или о незаконных вычетах из гонорара. Поскольку Хобби был одновременно и режиссером, и продюсером собственных картин, ему удавалось избежать тяготеющего над продюсерской братией проклятия. Ни актеры, ни технический персонал не смели подкалывать человека, который только что перестал быть для них родным отцом на съемочной площадке, а вместе с тем, скорее всего, и остался им должен жалованье за последнюю съемочную неделю.

В наши дни вечеринки по случаю окончания съемок, хотя и проходят по-прежнему на съемочной площадке, вернули себе часть былой роскоши и великолепия. Изысканные напитки и яства, специально приглашенные на вечер официантки в супермини, строго одетые бармены за импровизированной стойкой.

Кое-кому из наиболее привилегированных участников съемочной группы разрешается приглашать на такую вечеринку личных гостей. Впрочем, появилась и еще одна новинка: отныне и актеры, и технический персонал являются на банкет в шелковых куртках с вышитым на них названием фильма или телесериала. Это теперь фирменный знак – фирменный знак успеха и уважения. И в то же самое время – хорошо продуманная рекламная акция.

И вот собираются человек сорок, они толпятся стоя, рассаживаются по высоким стульям или стоят, привалившись к какой-нибудь детали макета, – и все в черных шелковых куртках, на которых вышиты слова "Ведьмы, у которых течка" (а ведь именно так называется только что законченный фильм Пола Хобби). И еще человек сорок в своей профессиональной одежде – или же в одежде, позволяющей угадать их профессию. И наконец, еще сорок, шикарно разодевшихся по такому случаю. И все трутся локтями, трутся задами, все стараются встать или усесться повыигрышней, чтобы – не исключено – прямо здесь получить новое обещание, новое предложение, новую роль.

Хобби стоит у одного из импровизированных баров с бокалом в руке и вполуха слушает вздор, который несут ему его агент и адвокат, Конски и Джибна, а сам глядит поверх их голов и удивляется, куда запропастилась Шарон. Она пообещала ему приехать, пусть только на полчаса. Неужели точно так же будет обстоять дело и после того, как они поженятся? Каждый засранец будет для нее важнее, чем нуждающийся в ее присутствии муж? Особенно – по окончании изнурительных и чрезвычайно нервных съемок.

Если уж монсиньор Мойнихен сумел выкроить часок, чтобы продемонстрировать свое благорасположение, если уж Поросенок Дули смог на это время отвлечься от охоты на очередную жертву, если уж эта проблядь Ева Шойрен – поганейшая баба, конечно, но зато как изумительно работает у нее голова – оставила все дела, чтобы поднять бокал и поздравить старого друга, то какого хера Шарон и пальцем не шевельнула?

И поскольку Хобби не слушал того, что ему говорили, и беспрестанно оглядывался по сторонам, он и оказался первым, кто заметил появление на вечеринке Дюйма Янгера. Впрочем, оказаться в этом плане первым было сравнительно нетрудно, потому что изо всех собравшихся узнать Янгера, кроме самого Хобби, могли только Боливия и Ева Шойрен.

Он нашел взглядом Боливию и показал ему глазами на выход. Боливия посмотрел в указанном направлении и тоже увидел Янгера. И тут же решительно покачала головой и устремился прочь, давая тем самым понять режиссеру, что не желает впутываться в это дело.

– Ну, и пошел на хуй, – вполголоса пробормотал Хобби.

Конски и Джибна слишком увлеклись собственными разглагольствованиями, чтобы обратить внимание на что бы то ни было.

Откуда ни возьмись, появилась Ева. Она словно бы материализовалась из сигаретного дыма и оказалась рядом с режиссером.

Конски и Джибна невольно отпрянули.

– Надеюсь, никто не испортит нам праздника, – шепнула она на ухо Хобби.

– Какого хера ему надо? Какого хера он сюда приволокся? – пробормотал тот.

– Лучше подойти и спросить.

Хобби, выбросив вперед руку и широко улыбнувшись, двинулся вперед.

Ева сумела опередить его. Она чмокнула Янгера в щеку.

Он заморгал, как будто это проявление дружеских чувств застигло его врасплох.

– Ну, и как же ты об этом узнал? – радостно воскликнул Хобби. – Как ты допер, что я устраиваю сегодня банкет по случаю окончания картины?

– Порасспросил кое-кого, – ответил Янгер. -По части сплетен этот городишко все равно что Рысца Собачья.

– Рысца Собачья. Какая прелесть!

Хобби произнес это так, словно Янгер был провинциальным комиком, отрабатывающим заранее оплаченный выход на публику.

– Я пришел поблагодарить тебя за заботу о моих жене и сыне, – сказал Янгер.

– Да, я пытался помочь им. Тебе известно, что я пытался. Но она как сквозь землю провалилась.

– И от меня тоже.

– Горько слышать это, старина. Действительно горько.

Хобби все еще держал руку Янгера в своей – жест был содран им у президента Линдона Джонсона в ходе предвыборной поездки. Благорасположение струилось у него из кончиков пальцев.

– Вы, мистер Хобби, единственный, кто проявил ко мне хоть какое-нибудь участие.

Хобби обнял его за плечи, бросив при этом на Еву взгляд, означающий: я был прав, а ты ошибалась. Этот мудак ни хрена не помнит. Безмозглый горец, припершийся сюда поблагодарить благодетеля.

Ева с другого боку обняла Янгера за талию. И так они повели его к столу с напитками и закусками.

– Ладно, не хочу слушать никаких «спасибо», – с улыбкой, призванной продемонстрировать собственную щедрость и беззаботность, сказал Хобби.

– Нет, мне хочется сказать «спасибо». В тюрьме у меня хватило времени обо всем подумать.

Хобби несколько поднапрягся. Действительно ли в словах Янгера прозвучала нотка сарказма – или это ему только почудилось? Легкий намек на то, что все это подобострастие – не более чем игра?

Он огляделся по сторонам в поисках Боливии. Ему хотелось подсказать старому другу взглядом, что тот не имеет права покидать его. Если уж им не удастся открутиться от того, что произошло пятнадцать лет назад, то и Боливии сухим из воды не выйти. Он ведь виноват в случившемся ничуть не меньше, чем они. И был тогда столь же одурманен, яростен и безумен, как Ева и сам Хобби. Он ведь прижимал несчастную жертву к плоской каменной плите, на которой вершилось жертвоприношение, и разок-другой даже пырнул ее собственным ножом.

– Поглядите-ка, с кем милуется и обнимается наш Пол, – обратившись к монсиньору Мойнихену, сказал Джибна.

– А кто это?

– Это Убийца из Лягушачьего пруда. Его только что досрочно освободили после пятнадцатилетнего заключения.

Хобби увидел, что люди, которых он только что оставил у стойки, наблюдают сейчас за ним и за Янгером. Их губы шевелились, они уже строили какие-то догадки и предположения.

Он увидел, как заморгал Поросенок Дули.

– Пошли выпьем чего-нибудь, – затеребил Хобби Янгера.

И все же в самой походке выпущенного на свободу арестанта ему почудилась ничем не объяснимая важность.

– Давненько я не пропускал стаканчика виски, – сказал Янгер.

– Тогда нальем тебе сразу тройной.

– Мне бы какая-нибудь работа не помешала, – как бы для затравки сказал Янгер.

Прозвучало это вполне невинно, но Хобби расслышал в этих словах довольно зловещую угрозу.

– Поговорим и об этом.

– И не такая дурацкая работа в одном из твоих домов, какую ты давал мне раньше!

Янгер произнес это несколько повышенным голосом. Он с трудом сдерживался. Стоило бы Хобби отказаться, и он вцепился бы режиссеру в глотку.

– Я ж тебе сказал, мы об этом поговорим.

– И не такую работу, которую я делал для тебя, когда потерял свой нож.

Вот оно как. Это уже угроза. Янгер зашел со старшего козыря. Р1 теперь Хобби не мог делать вид, будто ничего не понимает.

– Что еще за нож?

– Знаешь, я тогда так напился, что потерял кучу вещей, и так и не знаю, куда они все подевались. Но у меня было время подумать и вспомнить. Пятнадцать лет. Всего я, конечно, вспомнить не смог, а вот про нож для резки линолеума вспомнил…

 

Глава двадцать седьмая

Это был маленький невзрачный домик в длинном ряду маленьких невзрачных домиков.

Большинство людей, проживающих в этом районе, были бы не в состоянии купить себе дом, если бы уже не владели им. Они платили низкий процент за дома, купленные ими лет двадцать назад по цене от пятнадцати до тридцати тысяч долларов. Сейчас эти дома стоили на бумаге от ста пятидесяти до ста семидесяти пяти тысяч, а их владельцы кое-как сводили концы с концами.

На передней двери имелся гигантский – размером с суповую тарелку – забранный решеткой глазок. Когда эти дома только строились, подобные глазки были всего лишь архитектурной деталью, а вовсе не средством обезопасить себя от грабителей.

Свистун позвонил в колокольчик и застыл на месте. Он услышал шум шагов – сперва по ковру, потом по паркету, потом вновь по ковру. Глазок открылся. Лицо женщины, появившееся в нем, было похоже на монашеское – призрачно спокойное и внутренне собранное.

– Слушаю вас.

– Миссис Шарлотта Дживерн?

– Мисс.

– Моя фамилия Уистлер.

– Слушаю вас.

– С вами живет мальчик?

Ее лицо побелело. И без того белое, оно побелело еще сильнее.

Теперь он узнал ее и понял, почему ее лицо на фотографии у Кэт Тренчер показалось ему таким знакомым.

Пятнадцать лет назад она сидела на свидетельской скамье, руками в перчатках теребя сумочку, лежащую у нее на коленях; женщина неприметной наружности с мышино-каштановыми волосами, слегка кудрявившимися на висках. Поверх только что сделанного перманента она носила небольшую шляпку с еще меньшей – и не понятно, что скрывавшей, – вуалеткой. Выглядела она путешественницей во времени, прибывшей в зал суда откуда-то из середины тридцатых. Словно внезапный порыв ветра сдул эту деревенскую женщину с места и принес в большой город.

Ресницы у нее были короткими и бесцветными, брови, исходно тяжелые, были выщипаны и не оттеняли ее светлых глаз. Выглядела она грустно и загадочнно, слегка смахивая на щенка спаниеля.

К тому времени, как она присягнула говорить правду и только правду и назвала свое имя – Шарлотта Дживерн, – большинство присутствующих в зале суда уже успели забыть ее фигуру и походку.

Перед глазами у всех было только цветастое, уже не модное платье.

Она проходила по делу свидетельницей – четвертой из целой серии женщин, призванных продемонстрировать абсолютную власть, которой Дэниэль Янгер обладал над женщинами любого возраста и общественного положения.

И вот она стоит перед ним, и ее лицо ровным счетом ничего не выражает.

– Нет здесь никакого мальчика.

– Вы говорите о Джоне Янгере из Рысцы Собачьей, штат Кентукки. И вы утверждаете, что он здесь не живет?

Если бы она не была природно бледна, то сейчас можно было бы сказать, что она покраснела.

– Можно мне войти? – спросил Свистун.

– Не понимаю, зачем вам это. Он повертел головой.

– У вас любопытные соседи?

Она отперла дверь и отступила на шаг, давая ему пройти в маленький холл, дверь из которого, как он предположил, вела на кухню.

– Сюда, – пригласила она его в маленькую гостиную. – Прошу вас.

Она жестом предложила ему сесть в потертое кресло с подлокотниками. Ее движения были сугубо механическими: как будто дурная актриса исполняет роль домашней прислуги.

Подождав, пока Свистун не усядется, она и сама села в точно такое же кресло.

Сейчас ему вспомнились фрагменты ее показаний, вопросы адвоката и прокурора и ее ответы на них. Вспомнились не четко, не слово в слово, но все же – все самое главное.

Слушая тогда ее рассказ о том, как Янгер соблазнил и обманул ее, как уговорил продать дом, оставить службу и уехать с ним из Нового Орлеана в Калифорнию, причем даже не пообещав ей ни жениться, ни соединить с нею судьбу на более или менее продолжительный срок, – слушая все это, Свистун поневоле удивлялся, почему Янгер со всеми своими специфическими способностями не женился на деньгах, не создал сеть работающих на него проституток или хотя бы не получил какого-нибудь образования с тем, чтобы превратиться в одного из подлинных плейбоев западного мира. Но задаваться таким вопросом, внушил он себе, – все равно что любопытствовать, почему красивые девушки становятся проститутками, тогда как и теоретически, и практически известно, что красоту можно продать куда выгодней и почетней.

Он подумал так же, что талант Янгера похож на его собственный, – только к Янгеру женщин тянет с непреодолимой силой, тогда как к Свистуну их тянет лишь пооткровенничать. Так или иначе, если уж есть у тебя природный дар, ты не больно-то задумываешься над выгодными возможностями его использования. Иначе дар ослабнет или вовсе исчезнет: стоит грациозному танцовщику задуматься над тем, как бы не повредить ноги, и он утратит талант к танцу.

Когда Шарлотта Дживерн с плотно поджатыми губами поклялась на Библии, то она сделала это с такой неистовостью, что всем в зале стало ясно: она воспитана в страхе Божьем или же уверовала совсем недавно.

На вопросы она отвечала с заметным акцентом уроженки Юга. Однако без обычной южной певучести – сухо и ровно, разве что с некими истерическими обертонами в верхнем регистре, как будто была готова вот-вот расплакаться от страха или от гнева. В ее манерах проскальзывала трогательная безыскусность.

Стороны толковали о ценах, тратах и тому подобное. У нее спросили, имелась ли у нее собственная квартира в Новом Орлеане, и она ответила: нет, это был дом. Она продала его, потому что так захотелось Янгеру. И отдала ему все деньги, чтобы им было на что жить в Калифорнии. А когда у нее спросили, почему же она так безропотно на все это пошла, Шарлотта сказала:

– Потому что Дюйм Янгер как Сатана, женщине перед ним устоять невозможно.

Она сидела сейчас в гостиной точно так же, как пятнадцать лет назад сидела в зале суда, и платье на ней было точно такое же.

Свистун понимал, что платье не может оказаться тем же самым, и тем не менее сходство было разительным.

Во всем ее теле чувствовалась какая-то напряженность, как будто она постоянно подавляла себя, чтобы не создавать сексуальной провокации.

– Мне вспомнился тот давнишний суд, – сказал Свистун.

– А вы там были?

– Да.

– Тогда вам известно, какие я дала показания. Но знали бы вы, как я раскаиваюсь в том, что оговорила этого человека!

– Оговорили?

– Дюйм никуда не уходил с этой девицей в роковую ночь.

– С какой девицей?

– С той, что, голая до пояса, работала за стойкой.

– А откуда вам это известно?

– Потому что я тою ночью его искала.

– Вы виделись с ним и после того, как он женился?

– Ну, конечно.

Она произнесла это неохотно, причем слегка вздернула подбородок.

– Его жена была беременна.

– Поэтому-то он ко мне и вернулся. Она не могла… – Смешавшись, она резко отвернулась. – Полагаю, вас это не касается.

– Уж не хотите ли вы сказать, что вы приехали в колонию Малибу, пришли к «Бадди» и…

– Он должен был приехать ко мне тем вечером, а поскольку не приехал, то я сама отправилась на поиски. Это правда.

– А откуда вы знали, где искать?

– Потому что не так уж много было мест, где ему нравилось бывать, а тогда он как раз должен был сделать что-то для одного кинорежиссера.

– Ну, и как же вы поступили?

Увидела, как он выходит из салуна, забрала его и повезла домой.

– К вам домой?

– Нет, к нему домой.

– А почему вы это сделали?

– Он был настолько пьян, что даже не понимал, кто я такая. Мне было противно. Нельзя же все терпеть.

– И что еще? – В каком смысле?

– Наверняка должно быть что-то еще. Иначе с какой бы стати вы дали против него показания на суде? Почему вы позволили упечь его на пятнадцать лет, когда от вас требовалось только одно: показать, что во время убийства официантки он был с вами?

На мгновение она вроде бы испугалась, словно ожидая, что Свистун сейчас покарает ее за тогдашнее лжесвидетельство. Потом искоса посмотрела на него.

– Да и кто бы мне поверил? Вы ведь знаете, что они из меня сделали!

Она переменила позу, закинула ногу на ногу. Ее поведение и даже внешность, казалось, претерпели внезапную перемену: словно она была акробаткой или фокусницей, умеющей, едва пошевелив губами, изменить размер собственной груди или форму бедер. Сместившись в кресле всего на дюйм, она как будто изловчилась показать себя ему голой, хотя ее платье по-прежнему оставалось лишь несколько выше коленей.

– И, кроме того, на нем же были и два других убийства. И те были по-настоящему чудовищны!

– Но если бы защите удалось поставить под сомнение одно из убийств, тем самым были бы поставлены под сомнение и оба другие.

Сказанное им явно не понравилось Шарлотте. Это только усугубляло ее чувство вины.

– А кто вы, собственно говоря, такой? – спросила она.

– Я друг бывшей жены Дюйма Янгера. Мне безразлично, виновен был Янгер или не виновен. Я разыскиваю мальчика.

– Хотите что-нибудь выпить? – спросила она. -Впрочем, у меня нет ничего крепкого. Только пиво.

– Я бы, если вы не против, выпил кофе.

– Сейчас сварю.

Она поднялась с места и вышла из комнаты.

На кофейном столике лежал большой альбом с фотографиями. Свистун взял его и принялся перелистывать.

Его внимание привлек цветной снимок восемь на десять дюймов: женщина с платиновыми волосами, ярко накрашенным ртом, длинными черными ресницами, густым театральным гримом и с мушкой на губе.

Он не сразу сообразил, что это Шарлотта Дживерн. Потом вспомнил, чем именно она зарабатывала себе на жизнь в Новом Орлеане и в других местах; эти обстоятельства получили огласку на суде. Ее на сей счет весьма бесцеремонно допрашивали.

На следующем крупноформатном снимке Шарлотта была запечатлена во весь рост: голое тело в каких-то крошечных серебристых перышках. Были и другие снимки, на которых ее наряд оказывался еще более призрачным. А на одной фотографии она была полностью обнажена, если не считать пары туфель на каблуке-шпильке.

Имелись здесь и несколько рекламных листовок, призывающих не пропустить выступление Беб Ребобзы в бурлеск-клубе на Бассейной.

Услышав дробь ее каблучков по паркету, он поспешил закрыть альбом.

Она внесла поднос с уже наполненными кофейными чашками, с кувшинчиком молока и с полудюжиной пакетов сахарина.

– Может, вам нравится послаще, но настоящего сахара у меня нет.

Она села, надорвала один пакет, высыпала его содержимое себе в чашку, добавила молока, перемешала серебряной ложечкой, отложила ее в сторону и поднесла чашку к губам.

– Вам известно, где сейчас сын Янгера? – спросил Свистун.

– Понятия не имею, – резко ответила она.

– Ваша сестра рассказывает, что она приехала в Рысцу Собачью и забрала мальчика у старика Янгера, а потом ее муж, Босли, повез вас и мальчика в Калифорнию.

– Это правда.

– Босли домой так и не вернулся.

– Да уж, к моей сестрице. Так вы ее видели?

– Значит, Босли отвез вас и мальчика в Калифорнию, а домой не вернулся.

– Я его не съела.

– Кого?

– Босли.

– А что насчет мальчика?

– Его тоже. – Вид у нее вновь стал испуганный. -Он убежал от меня.

Свистун придвинулся к ней вплотную, посмотрел с максимальным сочувствием, какое ему удалось изобразить на лице.

– А зачем вы вообще в это впутались?

– Он меня по-прежнему волновал. Янгер и все, что с ним связано. Жена его с ребенком возиться не захотела. Спихнула его на этого страшного старика. Я решила забрать мальчишку и позаботиться о нем до тех пор, пока Дюйма не выпустят.

– Чтобы таким образом привязать к себе Дюйма?

Она кивнула, на глазах у нее заблестели слезы. Раз или два покачала головой, потом взглянула на фотоальбом и ухватилась за него только ради того, чтобы сменить тему.

– Как вам мои фотографии?

– Извините. Они лежали здесь. Я и понятия не имел, что это что-то интимное.

– Никаких извинений! Я держу их, чтобы время от времени вспоминать о том, какою я когда-то была.

– В это время с вами и познакомился Янгер?

– В стриптиз-шоу? Да. Это было именно то, что ему требовалось. Он и понятия не имел, что я на самом деле другая.

Она выронила чашку, а та, соскользнув с блюдца, упала ей на колени; кофе, пролившись, залил подол. Кувшинчик она тоже выронила – и тот стукнулся о ее колено, а потом упал на ковер.

– Он превратил меня в потаскуху, – сказала она, аффектируя, утрируя и как бы выплевывая последнее слово.

Она отвернулась от него, развернувшись всем телом, словно ей хотелось убежать.

– Он околдовал меня.

– Тогда чего ради вы не порвали с ним отношения?

– Все мы уповаем на Господа. Я собиралась отдать ему его сына после того, как его выпустят из тюрьмы, понимаете? Я хотела показать ему, что он прощен и что нам всем дарован во Христе второй шанс. Мы бы вместе с ним умылись в крови жертвенного агнца.

Она воздела обе руки, широко растопырила пальцы.

– Я утопала в скверне, но меня вынесло на берег. Я была осуждена на адские муки, а теперь я спасена. Я была мертвой, а теперь я заново родилась на свет. И больше не грешу. И больше не грешу.

Свистун отставил чашку и встал из кресла.

– Я была дряхлой смоквой, только и ждущей того, чтобы ее свалили, – запричитала женщина. -Я была старухой и не ждала ничего, кроме смерти. А теперь я новорожденное дитя, только что явленное миру. И я больше не грешу. И я больше не грешу.

– Мисс Дживерн, – начал было Свистун, но она его не слышала.

– Не доверяйся словам и предложениям грешника, ибо он ввергнет тебя в геенну огненную. Я свое искупила. И больше не грешу. Я рождена в Господе. И больше не грешу. Я омылась добела в крови Христовой.

И когда Свистун уже подходил к дверям, Шарлотта Дживерн понесла и вовсе какую-то околесицу, и тогда он понял, что в нее вселился дьявол и заговорил на неведомом ей самой языке.

 

Глава двадцать восьмая

Он не понимал, как сюда попал. Он очнулся, сидя на тротуаре на углу Западной и Голливудского в Слэнт-сайде; он сидел, уронив голову на колени, башмаки его были заблеваны.

Он смутно припоминал, что выпил давеча больше крепких напитков, чем ему удалось за последние пятнадцать лет, – самогонка, которую он гнал в тюрьме, была хороша, но получалось ее крайне мало. Он вспомнил, как приставал ко всем красивым женщинам подряд, а они, смеясь, уворачивались от него. Все, кроме одной. А эта единственная удалилась с ним в уголок и дала себя хорошенько пощупать. Она сказала ему, что у него удивительные глаза и к тому же удивительные волосы, прямо не волосы – а мягкая шерсть, как у какого-нибудь зверька. Она только что услышала о том, кто он такой и что сделал. Она сказала, что у нее мурашки по спине бегают при мысли о том, что ее Щупает и мнет мужичок, отсидевший пятнадцать лет за убийство трех женщин.

Она дала ему пригоршню таблеток и предложила сразу же проглотить парочку, а затем встретиться с ней в артистической уборной «А» с тем, чтобы перепихнуться, ведь не на людях же это делать. Но таблетки оглушили его, он забыл о договоренности с нею, да и вообще о том, зачем на эту вечеринку притащился. Он собирался заставить Хобби дать ему работу, потому что в конце концов – после стольких лет, проведенных в заключении, – понял: Хобби ни за что не навестил бы его в тюрьме и не сделал бы ему выгодного предложения из простой благожелательности. Долгое время Янгеру казалось, будто режиссер хочет выудить у него историю тройного убийства с тем, чтобы использовать ее в очередной картине. Но на самом деле Хобби было нужно совсем другое: он хотел узнать, что запомнил Янгер о роковой оргии, о собственном ноже для резки линолеума и о церемониальном жертвоприношении.

Он вспомнил, что сказал на вечеринке об этом режиссеру. Не собирался ведь говорить, собирался окружить всю историю пеленой двусмысленной тайны, однако сказал. Собирался подразнить Хобби, собирался огорошить его задачкой, не раскрывая ее сути, чтобы тот не понял, шантажируют его или нет, а сам все равно протрепался. А ведь в интересах шантажиста не дать сомнениям перерасти в стопроцентную уверенность.

Следующим, что он вспомнил, была поездка в машине с человеком, который назвался Милтоном и которого, однако, все остальные называли Поросенком Дули или просто Поросенком. И этот говнюк не переставая жаловался ему на обидное прозвище.

– Я ведь не виноват, что у меня маленькие глаза и пухлые щеки. Я и в детстве был точно таким же. Я приехал сюда, собираясь стать актером. Понимаешь, о чем я? Ты когда-нибудь видел Эдварда Дж. Робинсона? У него ведь лицо как у лягушки, точно? А он звезда первой величины. И всем наплевать на то, что он похож на лягушку. На самом деле ему даже повезло, что он похож на лягушку. Так что если я смахиваю на поросенка, то и это не плохо, верно? Это может вызвать ко мне симпатию. Ведь Веселые Поросята всем по душе, верно? И вот представь себе: они называют меня Поросенком, а роли не предлагают!

– И вот однажды… а прошел всего месяц-другой, как я прибыл сюда из Нью-Йорка… я замечаю, что люди начинают относиться ко мне несколько странно. Словно они меня немного побаиваются. И, уж во всяком случае, уважают. Один мой дружок из Нью-Йорка, Майк Риальто, такой остряк… ты его знаешь?.. Он иногда подрабатывает частным сыщиком… У него стеклянный глаз, и в баре он вынимает его и бросает в бокал, будто это кубик льда… Ну, одним словом, Майк говорит мне, что рассказывает всем и каждому, будто я наемный убийца из Нью-Джерси. Сначала я малость приобалдеваю – кто же даст мне роль, если люди меня боятся? – а потом и думаю: может, оно и не плохо. То, как все меня уважают, – я про это. И всем хочется со мною закорешиться. Приглашают меня на вечеринки. Дают время от времени работу. А ты понимаешь, почему я тебе все это рассказываю?

– Ни хера я не понимаю, – ответил Янгер. Он был настолько пьян, что ничего кругом не видел. Кроме того, ему отчаянно хотелось блевать.

– А я рассказываю тебе все это, потому что Пол Хобби только что заказал тебя мне.

– Что?

– Я говорю: твой дружок Хобби, который только что напоил тебя и подсунул тебе бабенку, попросил меня, чтобы я тебя нынче ночью замочил.

– Где?

– Откуда я знаю, где? Где получится. У него на этот счет нет конкретных пожеланий. В твоем нынешнем состоянии я могу утопить тебя в любой луже. Если уж у тебя есть смертельные враги, то нечего напиваться. Понимаешь, о чем я?

– Я тебя слушаю.

– Так что тебе просто повезло, что я на самом деле никакой не наемный убийца из Нью-Джерси.

– Да уж повезло.

– Совершенно определенно повезло. Какое-то время они проехали молча. Потом Янгер сказал:

– Надо поблагодарить тебя за то, что ты меня не пристрелил, раз уж тебе это заказали.

– Застрелить или как-нибудь еще – это Хобби оставил на мое усмотрение. Ему все равно: застрелю я тебя, зарежу или удавлю струной. Знаешь, как в газетах пишут.

– Все равно спасибо.

– Может, тебя куда-нибудь подвезти?

– А где мы находимся?

– В Голливуде.

– Что ж, если тебя не затруднит, высади меня на Голливудском бульваре в районе Западной.

– Значит, Слэнт-сайд. Ночью там тебя запросто могут зарезать азиаты.

– Мне там сняли комнату в гостинице. А больше мне все равно деваться некуда.

– Ну, будь поосторожней.

Дули развернулся посреди квартала и помчался в указанном направлении.

Янгер раскрыл окно и подставил лицо ночной сырости. Какое-то время спустя он сказал:

– Можно задать тебе один вопрос?

– Валяй.

– Если ты не наемный убийца из Нью-Джерси, то на что ты живешь?

– Продаю садовый инвентарь в Дауни, Ковина и тому подобных местах. Стараюсь, сам понимаешь, держаться подальше от Голливуда и других шикарных местечек. А то, представь себе, я напорюсь на кого-нибудь из знакомых и они увидят, что я торгую садовым инвентарем! Господи, это же погубит мою репутацию. – Затем он добавил: – Так что, прошу тебя, никому ничего не рассказывай.

– Договорились. Не расскажу. Но как ты объяснишь им, что я остался живым и невредимым?

– Это я уже придумал. Я скажу, что завез тебя за супермаркет, столкнул в реку и засадил тебе пулю в голову. Но поскольку было очень темно, а я сам успел пропустить несколько стаканчиков, а в реке плавало полно выброшенной из супермаркета капусты, я по ошибке разнес в клочья не твою голову, а капустный кочан.

– А почему ты не застрелил меня, прежде чем сбросить в реку?

– Потому что куда бы потом дел труп? В багажник ко мне он просто не влез бы.

– Об этом я не подумал.

– Вот видишь, все у меня сходится. Думаю, если бы мне захотелось стать наемным убийцей, я бы и с этим справился.

– Похоже на то.

– Правда, я бы не знал, с чего начать. – Машина завернула за угол. – Вот мы и приехали. Хочешь, подвезу тебя прямо к гостинице?

– Нет, спасибо. Она в этом квартале. А немного пройтись мне не помешает.

Янгер вылез из машины, но тут Дули окликнул его. И передал ему небольшую пачку купюр.

– Что это? – спросил Янгер.

– Хобби заплатил мне в задаток тысячу.

– Он что, разгуливает с такой наличностью в кармане?

– Не знаю. Может, в бумажнике носит, может, просто в кармане, а может, перехватил у кого-нибудь. Откуда мне знать? Вот я и хочу дать тебе пару сотен.

– С какой стати?

– По-моему, будет только справедливо, если ты на этом самую малость разживешься деньжатами. Играть по-честному значит играть по-честному.

Янгер, поблагодарив его, остался на перекрестке и пронаблюдал за тем, как Дули отъехал. Положив деньги в карман, он нащупал там еще несколько таблеток из той пригоршни, которою угостила его красотка. Сел на мостовую и наблевал себе на ботинки.

После этого ему полегчало.

Он решил, что лучше будет встать и пойти в гостиницу, иначе любая патрульная машина арестует его за пьянство и бродяжничество. Кроме того, он внезапно почувствовал смертельную усталость.

Он пошел прочь. Пройдя два квартала, сообразил, что идет не в ту сторону, да и улица, судя по всему, была не той. Повернувшись в обратном направлении, он увидел горящую в ночном небе вывеску бензоколонки. До нее было как раз два квартала. Он решил, что неплохо было бы помыть обувь.

Добрел туда, вытер башмаки шлангом. К этому времени он начал соображать с достаточной ясностью, однако обнаружил, что окончательно заблудился. Он подошел к рабочим бензоколонки, вшивающимся у конторки, и спросил у них, как пройти на Западную. Они указали ему дорогу.

Отправившись по бульвару, он услышал у себя за спиной их смех, однако, поразмыслив, решил, что они смеются над какой-нибудь собственной шуткой, а вовсе не потому, что для забавы послали заблудившегося чудака не в ту сторону.

Он прошел пять кварталов, прежде чем сообразил, что удаляется от своей гостиницы. Это привело его в ярость. Ему захотелось вернуться и вытрясти из этих ублюдков душу. Может, даже стоит взять такси, чтобы вернуться туда поскорее. Потом, однако, он понял, что не стоит напрашиваться на неприятности, и решил выйти куда-нибудь на освещенное место и выпить содовой, чтобы перешибить отчаянный вкус во рту. Он посмотрел на уличную табличку. Он находился на бульваре Санта-Моника.

На углу крутились Мими и Му. Они забрели так далеко, потому что клиентов нынче ночью практически не было и они решили отойти в сторонку от конкуренток и конкурентов, тем более что пошли они в сторону собственного жилья и, значит, могут в любой момент выставить весла на просушку и отправиться спать.

Они увидели, как навстречу им по бульвару идет Янгер.

– Как ты думаешь, деньги у него есть? – спросила Мими.

– Похоже, он пьян, – сказала Му.

– Вот и отлично.

– У пешеходов в этом городе денег не бывает. А что, спросить трудно?

– Почему же трудно!

Когда Янгер очутился на перекрестке, Мими шагнула к нему.

– Не хочешь колоссально поразвлечься за небольшие деньги?

Янгер, ухмыльнувшись, извлек из кармана две скомканные сотенные.

– Этого хватит?

 

Глава двадцать девятая

Трудно ему было жить в состоянии вечного голода и постоянного страха за своих «подопечных», никак не желающих прислушиваться к его советам, – трудно и больно. Ему даже спать было трудно. Его мучили кошмары.

В кошмаре Котлеты отец, ухмыляясь, шел на него с окровавленным ножом, и первое время он страшно боялся этого. И тут отец возьми да и спроси у него, как это вышло, что сынок даже не попробовал окорока, хотя отец взял на себя труд заколоть свинью и закоптить ее тушу. И сервировал окорок картофелем и яблоками. Не больше, не меньше. И бобами с участка за домом старого Янгера. А картофеля полон погреб. Пора начать жить по-настоящему, сказал отец. Давай, сынок, налетай! Знаешь, папа, ответил во сне Котлета, когда я вырасту, то тоже буду колоть свиней. Ладно, ответил отец, мой папаша обучил меня этому ремеслу, поэтому будет только справедливо, если я научу тебя. Вот! Держи нож!

Он проснулся – было часа два ночи, может быть, полтретьего, – потянулся за сигаретой, обнаружил, что сигареты у него кончились. Хуже того, отсутствовал сам нагрудный карман, в котором он держал сигареты. Оказался просто-напросто оторван. В темном углу его сознания высунул крысиную мордочку некий образ. Он похлопал себя по заднему карману. Книга в мягкой обложке – вернее, то, что от нее осталось, – была на месте, а спичечный коробок исчез вместе с сигаретами. А в коробке у него была пятерка. Он таскал с собой этот коробок с самого детства. Собственно говоря, коробок представлял собой его единственное имущество. Коробок – и книга, которую этот сукин сын Хоган ухитрился порвать.

Или коробок остался на крыше, или упал во внутренний двор.

Мимо прошмыгнула крыса, и Котлету внезапно затрясло как в лихорадке. Она прошмыгнула – и он все вспомнил. Вспомнил спор с Хоганом, драку с ним и собственный бросок с выставленными вперед руками. А что произошло потом, он вспомнить не смог. Не вспомнил, как спустился с крыши, как что-то поел – если он что-нибудь поел, – как отправился спать. Ничего не вспомнил.

Он огляделся по сторонам, проверяя, нет ли в комнате еще кого-нибудь. В это время ночи здесь, как правило, кто-нибудь уже спит, или собирается спать, или просто сидит и почесывается, – но сейчас никого не оказалось. Даже Диппер как сквозь землю провалился, а ведь Диппер без него обычно ни шагу.

Он подошел к окну, выходящему во внутренний двор, и посмотрел вниз. Стояла кромешная тьма, но он не сомневался в том, что там, внизу, лежит тело Хогана.

Котлету затрясло еще сильнее. Он положил руку на лоб и попробовал успокоиться. Ему предстояло кое-что сделать. Ему не хотелось, но он понимал, что у него нет другого выхода. В любую минуту кто-нибудь мог выглянуть в окно и увидеть на земле тело Хогана.

Он поискал карманный фонарик, украденный из аптеки, пошел вниз, на первый этаж, вышел во внутренний двор. Двор был захламлен, на земле лежал слой мусора толщиною примерно в два фута. Тучи мух взвились в воздух, когда он шагнул к Хогану, уставившемуся на него широко раскрытыми глазами.

Хоган рухнул на ржавые железные обломки. Они прошили ему горло, грудь и живот.

Котлета постоял какое-то время, ни к чему не прикасаясь. Потревоженные было мухи вновь опустились на тело Хогана, впились в рот и в глаза. Котлета попытался разглядеть серебристую фольгу своего коробка. Но кругом было столько дряни, светившейся всеми цветами радуги, как ему было рассмотреть такую мелкую вещицу, как спичечный коробок?

После получаса бесплодных поисков под аккомпанемент жужжания потревоженных мух Котлета сдался. Да и на что ему нужен старый спичечный коробок?

Он нашел достаточно крупный лист картона и решил накрыть им тело Хогана. А что еще он мог сделать? Лицо Хогана он накрыл картоном, старательно глядя в другую сторону.

Уже собравшись на поиски чего-нибудь, чем можно было бы подкрепиться, он подумал о том, что коробок и пачка сигарет, возможно, остались на крыше. И опять поплелся на верхний этаж.

Поднявшись на предпоследнюю лестничную площадку, он услышал чей-то плач.

Му, сидя в углу, отчаянно терла глаза. Волосы упали ей на лицо подобно водорослям, блузка была порвана, и грудь торчала наружу.

Котлета, остановившись, спросил у нее, почему она плачет, но она, ничего не ответив, терла глаза и по-прежнему прятала от него лицо. Поэтому он развел ее руки в стороны.

Рассмеявшись, она сказала:

– Привет, Котлета! Как поживаешь? Зрачки у нее были как две булавочные головки.

– Из-за чего ты плакала? Что случилось? Она вновь заплакала в голос, вырвала руки из его пальцев и закрыла ими лицо.

– Что ты приняла? – спросил Котлета. – Откуда ты взяла эту пакость? Где тебя носило всю ночь? И куда подевалась Мими?

А она стенала все тоньше и жалобней.

– Он с ней сделал такие гадости, – всхлипнула Му.

– Кто?

– Господи, какие гадости!

– Кто?

– Не знаю. Не знаю. Какой-то мужик.

– Но кто? Ты можешь вспомнить, кто?

Она покачала головой, ее волосы рассыпались при этом по плечам, глаза ее по-прежнему оставались расфокусированными – не то от принятого наркотика, не то от пережитого шока. Сейчас они внезапно начали закатываться, и Котлета подумал, что она вот-вот потеряет сознание. Но потом понял, что она то ли смотрит вверх, то ли указывает глазами на крышу.

Подъем на крышу был сам по себе рискованным предприятием. Железная лестница держалась на крайне шатких подпорках. Несколько ступенек отсутствовали. Верхняя площадка как бы зависала, и следовало надавить на обитую железом дверь с предельной осторожностью, иначе ты мог разом смахнуть площадку, да и всю лестницу, и полететь вниз на глубину в восемь этажей – и, следовательно, на веки вечные.

Котлета кое-как взобрался наверх во тьме, высвечивая себе дорогу карманным фонариком. Надавил на обитую железом дверь. Она подалась на какой-то дюйм, жалобно заскрипев при этом на ржавых петлях. Котлета поднялся еще на ступеньку, поднажал на дверь локтем, потом плечом – и вот он уже очутился на крыше и над головой у него засияло городскими огнями калифорнийское небо.

Какую-то секунду он простоял здесь, зажмурившись. Звуки не ведающего сна огромного города доносились до его слуха и казались шепотом ветра в ветвях ночных деревьев. Он сделал вдох – в здешнем воздухе веяло свежестью. Он подумал о том, не съездить ли всей компанией на море. Погода, судя по всему, намечалась отличная: без дождя, без смога, без удушающего ветра Санта Аны. В голове у него все смешалось. Ему показалось, будто он слышит мычанье коров.

Он резко развернулся. Коровы продолжали мычать. Но никаких коров на крыше не было. Только Мими, лежащая на спине в разорванной одежде. Что-то из ее одежды валялось рядом с нею. Что-то – под нею. А что-то трепетало в воздухе на ночном ветру, вздымаясь, как будто девочка тяжело дышала.

Он почувствовал, что в животе у него все сжалось. А в паху – засвербело. Сердце начало биться так, что Котлету повело в сторону и ему пришлось присесть, чтобы не упасть на крышу. Кое-как он подобрался к девчушке и поднес руку к груди, чтобы проверить, жива ли она.

Ее рот был разбит и искусан, остатки губной помады смешались с запекшейся кровью. Пара зубов была выбита, и лицо расплылось в чудовищной щербатой ухмылке. Под глазами были колоссальные синяки.

Убийца до крови искусал ей груди. Укусы были также на животе и на внутренней стороне бедер. Обломок превращенной в «розочку» бутылки торчал между ног.

А коровы все продолжали мычать. Звук доносился с края крыши – с той части ее, где по-прежнему оставался парапет. Посмотрев в ту сторону, Котлета увидел Диппера, тот сидел скорчившись и обхватив руками колени. Глаза его были закрыты; судя по всему, он находился в состоянии, роднящем дебила с маленьким ребенком, – если я ничего не вижу, то и меня никто не видит.

– Привет, Диппер.

Котлета осторожно дотронулся до него. Ему не хотелось пугать Диппера еще сильнее. Он заговорил поэтому мягко и тихо, первым делом сказав, что бояться не надо.

Диппер посмотрел на Котлету, лицо дебила распухло от рыданий. На лице у него застыли горе и ужас, рот дрожал, он был готов вот-вот вновь расплакаться.

– Где ты был? Куда ты пропал?

– Вот он я, здесь. Все в порядке, Диппер. А ты-то с какой стати на крышу забрался?

– Я пошел посмотреть, как Мими и Му трахаются с мужиком. Но я этого не делал. Я никого пальцем не тронул.

– Знаю, Диппер, что не тронул. Знаю. Дай мне Котлета подал ему руку, чтобы Диппер мог спокойно встать поблизости от смертоносного края крыши.

Диппер обнял Котлету, а Котлета обнял Диппера.

 

Глава тридцатая

Он свернул в паб Вики Викториан на Западной авеню, спасшись от зноя в прохладу помещения с работающим кондиционером. При входе висела табличка "Пиджак не обязателен", как будто здешняя пивная попала в провал во времени и остается на уровне шестидесятых или семидесятых.

Что ж, это вполне устраивало Дюйма Янгера. Он почувствовал себя сразу как дома. Почувствовал себя так, словно не отсутствовал в этом городе ровно пятнадцать лет.

Он провел на свободе уже три дня, и это перестало казаться ему чудом.

Когда его посадили, кто-то из тюремного начальства сказал ему:

– Шанс на досрочное освобождение есть у каждого. Надо только хорошо себя вести.

– Попробуй перехитрить систему, – внушали ему матерые уголовники. – Поговори со священником. При первом удобном случае сходи к причастию.

– Я омылся в крови Агнца. Я младенец, я заново рожден.

Это сработало.

– Вот ваш костюм и галстук. Появляйтесь у офицера по условно-досрочному освобождению каждую неделю. Устройтесь на работу. Обзаведитесь постоянным жильем. Держитесь подальше от криминальных элементов. Не посещайте салуны и бары. Не ввязывайтесь ни в какие истории.

Он вдохнул охлажденного воздуха. Ощущение было просто замечательным.

Деревянная стойка оказалась прямо за входной дверью. Войдя с залитой солнцем улицы, он первым делом споткнулся о ножку высокого стула и какое-то время, прежде чем усесться, привыкал к здешнему освещению.

На стене за стойкой висели несколько картинок, на которых были изображены неприхотливые радости истинных любителей пива. На одной из них рыбак стоял по колено в воде в озере и держал в руке полный бокал, а на заднем плане красовался, глядя на него, олень.

Официантка – с большими титьками и крутыми бедрами, малость пучеглазая милашка с «башней» волос в стиле пятидесятых, перебирала за стойкой ножками в ботфортах. Ее буфера были втиснуты в прозрачный лифчик, а брючки (может, и трусики) представляли собой три ленточки голубого цвета.

– Мне бы пивка, – сказал он.

– Это можно. Это у нас имеется.

– Только холодного.

– Какого сорта?

– А какое у вас разливное?

– Разливное у нас "Коорс".

– И все? А разливного «Хейнекена» у вас нет?

– Разливное у нас «Коорс». «Хейнекен» у нас бутылочный.

– А на карточке написано, что «Хейнекен» есть и в розлив.

– А ты всегда веришь тому, что написано?

– Собственным глазам верю.

– Ну и?..

– Давай разливного.

– Значит, "Коорс".

– Я понял.

Она, застучав каблучками, отправилась налить ему пива. Дала отстояться, потом долила до верху. Подошла к нему и поставила кружку на стойку. Приняла доллар, сказала:

– Это будет доллар с четвертью.

– Доллар с четвертью за восемь унций?

– Включая варьете. А ты что думал? Отошла в дальний конец бара, вертя жопкой так.

чтобы он налюбовался на свои доллар с четвертью.

Встала, сложив руки на животе, принялась смотреть на двух мужиков, играющих в карты за столиком возле торшера, но Янгер мог поклясться, что она вполглаза следит за ним. Время от времени она переступала с ноги на ногу, и ягодицы вальяжно перекатывались с места на место.

Он выпил три четверти кружки одним глотком, затем придвинулся к самой стойке, выставив на нее кружку и обхватив ее обеими руками. Во рту у него дымилась сигарета, которую он курил не вынимая. Он присматривался к бабенке. Присматривался к ее ногам и жопке.

Ее тело, настолько белое, что оно едва заметно отливало голубым, напомнило Янгеру одну из двух малолетних потаскушек, которых он распробовал прошлой ночью. Толку от них никакого, им бы только деньги из клиента вытрясти.

Официантке надоело дразнить его своей жопкой. Она подошла к нему, решив самую малость форсировать события.

– У тебя все в порядке? – спросила она. Кондиционер работал вовсю, каждый волосок трепетал у нее на теле, казалось, будто она вся осыпана бесцветными веснушками.

– Ты не замерзнешь? – мягко и ласково, но вместе с тем и не без сладострастия спросил Янгер, как будто именно холод ее тела был способен высечь горячую искру в его собственном.

– Воспаление легких запросто схватить могу.

– А почему бы тебе не надеть передник или, может быть, свитер?

Он посмотрел сперва на пупок, потом в ложбинку между грудей. Посмотрел, давая понять, что ему было бы жаль лишиться подобного зрелища, даже если душевная доброта вынудила его посоветовать ей одеться потеплее.

– Надену свитер – и знаешь, что будет? Гарри подойдет, увидит и оштрафует меня.

– Гарри – это шеф?

– Гарри хозяин. И мой дружок.

– Что ж, значит, придется раздумать. – О чем это ты?

– Собирался уехать из города, а тут вижу этот бар, и дай-ка, думаю, зайду попью пивка на дорожку. Вижу тебя – и дай-ка, думаю, задержусь.

– Ради чего задержишься?

– Сама понимаешь.

– Нахальный ты парень.

– А в чем дело? Что я такое сказал?

– Сам знаешь, что ты сказал.

– Я сказал, что посмотрел на тебя и подумал: а может, нам имеет смысл познакомиться поближе. Вот что я сказал. А по-твоему, что я сказал?

– Да, сказал-то ты это самое, только подумал, поди, совсем другое.

Он выбросил обе руки вперед и ухватился ими за край стойки с внутренней стороны. Куча женщин внушила ему, что его смуглые руки необычайно красивы. Она отступила на шаг, словно испугавшись, что он заграбастает ее самое.

– Так в чем же дело? – спросил он.

– Ты сказал: "Сама понимаешь".

– Ну, и что в этом такого плохого?

– Сам понимаешь, – ответила она.

Когда она улыбалась, на щеках у нее появились чрезвычайно симпатичные ямочки.

– Мне кажется, зря ты приписываешь мне, чего я на самом деле не говорил. Я хочу сказать: ты ведь можешь подумать, будто я навоображал себе что угодно, а я ровным счетом ничего не навоображал.

– А я ничего такого и не сказала. – Она с ним уже кокетничала, на щеках снова появились ямочки. – Хочешь еще пивка?

Она подошла к нему – подошла куда ближе, чем требовалось, чтобы забрать у него кружку, – и, наклонившись, оперлась грудью на его руки.

– О Господи, – сказал он.

– В чем дело?

– Ты, наверное, действительно замерзла.

– С чего ты взял?

– У тебя титечки твердые, как замороженная клубника.

– Вовсе не поэтому они твердые.

И она, забрав у него кружку, отошла. Мужики за столиком закончили партию, произвели расчеты. Встали, прошли по длинному залу мимо стойки к выходу. Посмотрели на Янгера, потом на официантку, доливающую ему пива в кружку с таким видом, будто это было делом чрезвычайной важности.

– Эй, Фрэн, легче на поворотах, – сказал один из них.

– Да и ты, Мэкки, тоже.

– Не делай ничего, чего бы не сделал на твоем месте папочка, – сказал второй.

Он засмеялся, стрельнул глазами в сторону Дюйма и вновь посмотрел на официантку, давая понять, что от него ничего не скроешь.

– Как будто выдает мне лицензию на ограбление банка, – заметила она, выставляя полную кружку на стойку перед Янгером.

– Тебя зовут Вики? – спросил он.

– Как-как?

– Там надпись на входе насчет Вики.

– Это Гарри выдумал.

– Как же тебя зовут?

– Фрэнсис. Или просто Фрэн. А ты что, глухой? Мэкки же назвал меня именно так. Сказал: "Пока, Фрэн".

– Он сказал: "Легче на поворотах, Фрэн".

– Какая разница?

– И вот, Фрэн, мы с тобой остались вдвоем.

Она бросила взгляд на наручные часы, потом спросила?

– А тебя как звать?

– Все зовут меня Дюймом.

– Ну, а почему это? Может, от обратного?

– Что ты хочешь сказать – от обратного?

– Сам понимаешь. Называют какого-нибудь коротышку Верзилой. А блондина – Черноголовым. Ну, понимаешь… – она скользнула глазами по его телу, – … от обратного. Он рассмеялся.

– Да, мне говорили.

– Что именно тебе говорили?

– Что у меня, как у миссурийского мула.

– Мужчины вечно хвастаются. И всегда лгут. С самым серьезным видом он положил руки на брючную молнию.

– Могу показать.

Она, выставив вперед руки с растопыренными пальцами, отпрянула от него так стремительно, что ударилась о заднюю стенку. Как будто испугавшись того, что он бросится к ней и сунет ей мужское достоинство прямо в лицо. И предупреждая его не делать этого.

– Спасибо, не надо.

– Да мне не трудно. Она задрожала.

Он слез со стула и пошел туда, где можно было зайти за стойку, на ходу расстегивая молнию. Она застыла на месте, застыла как вкопанная. Он выдернул из брюк свою штуку. Она испуганно посмотрела вниз. Насчет миссурийского мула он ничего не преувеличил. Он прижался к ней. Его руки принялись мять ее бока и бедра, обрывая с них ленточки бикини.

– Слушай, ты рехнулся? Это же общественное заведение!

Сейчас ее разобрал смех.

– А мы по-быстрому. Извернувшись, она резко оттолкнула его.

– Послушай, Гарри может войти в любую минуту. Прямо сейчас. Он придет – и мы горько пожалеем.

– На хер Гарри!

Она нашла некоторое пространство для маневра, прислонившись к стойке бара изнутри, смахнув при этом локтем на пол несколько кружек по восемь унций каждая.

– Слушай, да ты что, спятил? Нет, зала тебе, нет!

Она сильно ударила его по плечу, ее рука срикошетила, и удар пришелся по скуле и по затылку.

Но, поглядев ему в глаза, она перестала смеяться. Одной рукой он перехватил ей запястье. Другой пошарил на стойке, нашел пустую выставочную бутылку, разбил ее, сделал из нее "розочку".

Поднес «розочку» к ее горлу.

– Так нельзя. Нельзя дразнить мужчину буферами и жопой, шутить, облизывать губки и заглядывать ему в штаны. Придется тебе сесть на моего мула. Уж извини, но придется.

Она дернулась, вырываясь из его захвата. При этом порезалась о «розочку», которой он ей угрожал. Закричала во все горло и бросилась от него прочь по проходу, то и дело спотыкаясь в своих смехотворных ботфортах.

– Прекрати, бля, прекрати! – Янгер отшвырнул «розочку». – Никто тебя и пальцем не тронул. Только прекрати орать. Я сейчас уйду, и ты меня больше никогда не увидишь.

Дверь у него за спиной открылась. Полутемное помещение пивной залил солнечный свет.

– Какого хера? – донеслось оттуда.

– Этот поганый маньяк решил меня изнасиловать, – закричала Фрэн.

Янгер стремительно обернулся. Рука опустилась в карман, где лежал нож. Щелчком он освободил лезвие.

Это был один из картежников – тот, кого звали Мэкки.

– Я забыл тут солнечные очки, – сказал он, бестолково поглядев сперва на нож в руке у Нигера, потом на Фрэн, стоящую прислонившись к стойке и зажимающую рану рукой, причем кровь просачивалась у нее между пальцами.

– Эй ты, сукин сын, – сказал Мэкки.

– Спиной вперед, – сказал Янгер. – Спиной вперед и на хер, или я тебе горло перережу.

Мэкки подхватил с одного из столиков пепельницу и метнул ее в голову Дюйму. Он проделал это так неожиданно и стремительно, что Дюйм не успел увернуться. Острый край пепельницы угодил ему в лоб, полилась кровь.

Он описал круг возле Мэкки, который, в свою очередь, повернулся на триста шестьдесят градусов, следя за тем, чтобы Дюйм не бросился на него. И вот путь на улицу оказался свободен.

Янгер бросился к двери и исчез за нею.

– Вызови полицию, – сказал Мэкки.

– Гарри это не понравится.

Фрэн заплакала, потому что у нее по-прежнему шла кровь и потому что она боялась того, что, если маньяка схватят и он скажет, что она сама с ним заигрывала и терлась о него грудью, Гарри наверняка поверит его словам.

Правда, от нее и ждут, чтобы она заигрывала с мужиками. Правда, ей за это и платят. Иначе чего ради Гарри велит ей выставлять напоказ свои сокровища и, рискуя подхватить воспаление легких, разгуливать практически голышом?

– Вызови полицию, – повторил Мэкки.

Он подошел к ней, обнял за талию, опустил руку, принялся гладить и мять ей обнаженную ягодицу.

– Мэкки, ты что? С ума сошел?

– Просто подумал, что не мешало бы утешить тебя, раз уж я уберег тебя от изнасилования. Ну, и всякое такое.

– Ты что? Хочешь получить награду – так я тебе пивка бесплатно налью. А если ты сейчас не отвяжешься, то какая разница: этот тип меня изнасиловал бы или ты изнасилуешь? А у него-то, в отличие от тебя, хер величиной с бейсбольную биту!

 

Глава тридцать первая

Свистун лежал поверх неразобранной постели в своем бунгало, нависшем над дорогой. Ветер свистал по всему каньону, подкрадывался под основание дома, скрипел половицами и угрожал повалить опоры.

Он испытывал усталость и вместе с тем разочарование. Ему страшно не хотелось сообщать Фэй, что в конце концов он потерял нить, ведущую к мальчику.

Есть вещи, от которых можно избавиться.

Подобно тому как он избавился от того, чтобы ощущать себя Сэмом. Сэмом Печальником, Сэмом Песочным Человеком.

Разыгрывать из себя клоуна он не собирался.

Он прибыл в Голливуд, как сотни тысяч других, надеясь разбогатеть и прославиться: здешний мир был полон Зла, но Зло это было ослепительно и поэтому манило. Он и сам толком не знал, чем здесь займется. В поисках вечно призрачных – куда более призрачных, чем Грааль короля Артура, – богатства и славы, он был готов делать практически все что угодно и быть кем угодно, лишь бы не упустить своего шанса. Шанса выбиться из разряда заурядностей. Шанса стать знаменитым пьяницей-сценаристом. Или режиссером, славящимся крутым норовом. Или кинозвездой – и, соответственно, идолом толпы.

Одержимый желанием выбиться из общего ряда, ничего не знающий и на все согласный заранее: что делать, когда делать, как делать, глазунью или болтунью.

Клоунский наряд он нацепил по счастливому стечению обстоятельств – точно так же, как Фред Мак-маррей стал кинозвездой лишь потому, что пришел на съемки в шинели, которая понравилась режиссеру, а Лана Тернер привлекла к себе всеобщее внимание, надев свитер.

Он искал тогда работу, причем любую работу. И крутился на местной телестудии в Барбэнке. Кто-то ухитрился заболеть прямо перед началом прямого эфира.

– Как, по-твоему, ты в состоянии облачиться в клоунский наряд? – спросили у него.

– А сколько заплатят?

– По тарифу.

– И что мне придется делать?

– Читать идиотские тексты. Считывать с бегущей строки дурацкие шуточки. По полчаса пять раз в неделю. По субботам и по воскресеньям в утреннее время. Пока не поправится Боббити Бу.

– Покажите мне, во что наряжаться.

– Иди в гардеробную.

Ему указали дорогу в комнату, в которой седовласая дама с сигаретой, торчащей из угла рта, сидела в каком-то жалком закутке. Услышав, чего от нее ждут, она категорически объявила:

– Одежду Боббити вы использовать не можете. Одежда и грим клоуна являются его эксклюзивной собственностью. Да клоун просто убьет вас, если вы покуситесь на его костюм и грим. Я-то знаю, я ведь и в цирке работала. И что же нам в результате этого остается?

– Ничего.

– Уж подыщу вам какие-нибудь штаны посмешнее и куртку тоже. А лицо себе изукрасьте сами.

Откуда ему было знать, как наносить на лицо клоунский грим? Конечно, он видел Рональда Мак-дональда. Конечно, он видел Эммета Келли. Да и изобретенного Марселем Марсо Бипа он тоже видел. Но на этом его познания в клоунском искусстве и заканчивались.

Он превратил лицо в смертельно-бледную маску. Нарисовал себе рот с опускающимися самым гротескным образом углами губ. Ему хотелось добиться и класса, и принадлежности к классической традиции. Рисовать он немного умел – и вот намалевал себе длинную слезу под глазом и цветок на щеке, и выглядело это так, будто цветок растет и цветет, орошенный слезой.

Штаны, подобранные ему костюмершей, не доставали и до колена, поэтому она выдала ему пару белых гольфов и алые балетные туфли. Куртка оказалась просторной, и он надел ее чуть наискось, чтобы скрыть, что ее рукава ему коротки. Шею ему обмотали длинным белым шарфом и завязали этот шарф непомерно огромным галстучным узлом. От шляпы он отказался, выбрав вместо нее черную купальную шапочку.

Он работал нормально, во всем следуя за телесуфлером. Никакой отсебятины.

Когда Боббити Бу поправился, все для него было уже закончено. На его прежнем месте воцарился Печальник Сэм.

Теперь ему хватало денег на кормежку и на жилье, и вообще происшедшее можно было рассматривать как штурм первой ступеньки на лестнице славы.

Однажды вечером, когда что-то разладилось со сценарием, он по собственной инициативе рассказал телезрителям сказочку. Сказочка понравилась – и ему предложили рассказывать их ежевечерне. Ему подняли жалованье и, произведя изменения в сетке вещания, перенесли его шоу на вечернее, а точнее, на раннее ночное время.

Провели рекламную кампанию, привлекая внимание родителей к появлению нового сказителя и вместе с тем подчеркивая, что речь идет о хорошо знакомом клоуне из шоу. Он стал Печальником Сэмом и Песочным Человеком одновременно. "Песочный Человек расскажет детям сказочку на сон грядущий".

Сказочки, которые он рассказывал, были не больно-то обыкновенными. Время от времени они больше смахивали на «ужастики». Несколько матерей написали на телевидение, что после сказочек Песочного Человека их детей мучают кошмары. Были и другие письма, в которых просили объяснить смысл или мораль рассказанного по телевизору.

Иногда он беседовал со зрителями в живом эфире, уснащая свою речь назиданиями и сентенциями. "Главное, не отступаться", – говорил он им. Или: "Перед рассветом ночь всего темнее". Или: "И на солнце есть пятна". В таком духе. Телепродюсеры обратили на это внимание.

Детское шоу закрыли, потому что уже на полную катушку закрутились съемки "Улицы Сезам".

Песочный Человек появлялся теперь лишь глубокой ночью. Привлекая зрителей и деньги рекламодателей.

– Я поп-психолог, – такими словами он представился Фэй при первом знакомстве.

На самом деле он, конечно же, не давал никому никаких советов. Он был достаточно умен, чтобы воздержаться от вмешательства в чужие дела. Достаточно умен, чтобы понять: людям нравятся не советы, а рассуждения. А еще им нужен исповедник, желательно анонимный. Да и перед кем же исповедоваться, как не перед бесплотным изображением на экране с семнадцатидюймовой диагональю? Перед кем же, как не перед клоуном? Клоун в этом смысле подходил куда лучше, чем священник.

И тут позвонила женщина и заявила, что собирается покончить с собой, и он не смог совладать с ситуацией. Он начал нести какую-то чушь, одновременно сигнализируя техперсоналу, чтобы к делу подключили полицию. Он пытался удержать ее на проводе, перехитрить, заболтать, пока не прибудет спасение. И у него ничего не вышло. Он услышал, как она ускользает от него. Услышал, как она с ним прощается.

И теперь он испытывает точно такое же бессилие. Ему не найти сына Фэй. Не найти Джонни.

Он лежал, уставившись в потолок. Затем сел и позвонил Фэй. Ему ответили детским голосом. Фэй не было в приюте, она патрулировала на панели. Прозвучало это так, словно она сама вышла на панель, а не занялась спасением малолетних проституток. Он попросил девочку передать Фэй по возвращении, что звонил Свистун и что он будет в кофейне "У Милорда".

 

Глава тридцать вторая

Его звали Хулигэн, и поэтому, конечно же, эту фамилию переиначили в кличку. Он не возражал. Ему казалось, будто всякое прозвище – это комплимент. Он гордился тем, что был столь же крут, жесток и вероломен, как любой сутенер, головорез, похититель детей или какой-нибудь главарь уличной швали.

Напарники работали с ним по девять месяцев, самое большее – по году. Они говорили, что от него воняет, как от скунса. Но подлинной причиной каждого рапорта о переводе был омерзительный характер Хулигэна. Этот человек не дал бы и слепцу веревки для собаки-поводыря. Не истолковал бы спорный случай в пользу уличной потаскухи. Он был лучшим специалистом по расследованию убийств во всем Голливуде – а может, и во всем Лос-Анджелесе, – и все понимали это.

Когда он, задумавшись, хватался здоровенной ручищей за подбородок, на нем всегда оставались белые пятна.

Вот и сейчас он мял и мучил собственный подбородок, проявляя максимальное терпение при допросе двух малолетних бандитов, сидящих прямо перед ним на жестких стульях. Проявлял максимальное терпение, потому что и слепому было видно: обормоты и недоумки не в силах связать двух мыслей, не говоря уж о том, чтобы связать пару слов.

Тот, что назвал себя Кентукки, нес какой-то вздор. Второй, которого звали Диппер, искоса поглядывал на Хулигэна и, судя по всему, страшно его боялся. Он все время поворачивался к дружку, перегибался, чтобы пошептаться с ним, и в какой-то момент сыщику начало казаться, будто он свалится со стула.

– Котлета, мне хочется пи-пи, – сказал Диппер.

– Можно, я свожу его в уборную?

– Да что, он сам не может?

Хулигэн задал этот вопрос чрезвычайно презрительным тоном.

– Конечно, сможет. Но в незнакомом месте он не найдет дорогу. Он заблудится.

– Что ж, пожалуй, мы ему этого не позволим. Котлета понимал, что его унижают, хотя и не знал, почему. Он и не подозревал о том, что Хулигэн не испытывал к малолетним бродягам ни жалости, ни сочувствия.

– А если я его свожу, он не заблудится.

– Может, вы тогда оба заблудитесь.

– Я не заблужусь.

– А если тебе захочется сделать вид, будто ты заблудился?

– С какой стати?

– Может, потому, что, попав сюда и поглядев мне в глаза, ты подумал, что зря вызвал полицию.

– Да с какой стати мне так думать? Убили одну из моей группы. И вы думаете, я после этого удеру?

– Это, знаешь ли, зависит от целого ряда обстоятельств.

Котлета прекрасно понимал, о чем говорит громадный и страшно уродливый полицейский и что он ответит, если мальчик спросит у него, о каких обстоятельствах идет речь. Поэтому он хотел было воздержаться от вопроса, но все же задал его.

– Зависит от того, что покажет вскрытие, – пояснил Хулигэн. – Может, вы там друг с дружкой передрались.

То есть Котлета поссорился с Мими и убил ее. Хорошо хоть, что полицейский не сказал этого прямо.

– Если бы ее убил я, то ни за что бы не вызвал полицию.

– Вот и я о том же. Сперва ты решил, что вызвать полицию – хорошая мысль. Кто же подумает, что полицию вызвал сам убийца? А потом посмотрел на меня повнимательней – и пожалел о своей задумке.

– О Господи, Котлета, давай, – взмолился Диппер.

Он заерзал так отчаянно, что сыщик уже не сомневался в том, что он сейчас свалится со стула. Он держался за пипку, чтобы не описаться, его лицо дергалось и кривилось от страха.

Хулигэн огляделся в большом офисе. Увидел Айзека Канаана, который сидел у себя за столом, нахлобучив шляпу-федору так, как носят свои шапки старые раввины. Перед Канааном стояла тарелка, но Хулигэну стало тошно при одной мысли о том, что на ней может находиться.

– Айзек, отведи, пожалуйста, в туалет этого парня, а то он сейчас обоссытся.

– Твои задержанные, Хулигэн, – сам о них и заботься, – ответил Канаан.

– Он не задержанный. Просто придурок, которому невтерпеж.

– Тогда чего ради конвоировать его в уборную?

– Его друг уверяет меня, что он не найдет дорогу.

– Вот пусть друг его и ведет.

– У меня тут дознание.

– А что за дело?

– Убийство.

– Это убийца?

– Еще не знаю. Но он сам вызвал полицию.

– А кто жертва?

– Малолетняя проститутка. Уличная кличка Мими. Канаан захлопнул крышку пластиковой коробки с едой и прошел по помещению, еле волоча ноги, как будто устал настолько, что вот-вот свалится без сил.

Шла молва о том, что Айзек Канаан, детектив полиции нравов, занимающийся сексуальной преступностью применительно к малолетним, никогда не спит, а лишь время от времени перехватывает по несколько минут. И не спит он уже много лет – с тех пор, как какой-то маньяк похитил, изнасиловал, запытал и убил его единственную племянницу семи лет от роду. Говорили так же, что он никогда не снимает шляпу, потому что на темени у него чудовищная и безобразная рана. Хотя другие утверждали, что шляпу он не снимает потому, чтобы не забыть, что убийцу племянницы ему еще предстоит найти. А третьи говорили, будто он боится простудиться и умереть и поэтому никогда не выходит на улицу с непокрытой головою.

Какое-то мгновенье могло показаться, будто он невозмутимо прошествует мимо мучающегося Диппера, но в последний момент детектив подал ему руку, как подал бы ее маленькому ребенку.

Диппер взялся за руку – и, один еле волоча ноги, а другой нетерпеливо припрыгивая, они проследовали через общую комнату к туалету.

– Что ж, вернемся к тебе, – сказал Хулигэн. -Откуда у тебя столько ссадин и ушибов на руках?

– Что?

Котлета подскочил как ужаленный. Посмотрел на руки с таким изумлением, словно только что обнаружил, что они у него вообще растут.

– Похоже на то, что ты бил кого-то по лицу и по темени.

– Да нет, что вы! У меня руки всегда такие. Роешься на помойке – вот, бывает, и порежешься. А иногда мне приходится драться, чтобы постоять за себя.

– Вот и расскажи, что же такое шепнула тебе Мими, что ты разъярился и забил ее до смерти?

Котлета невольно задрожал, хотя ему и было ясно, что ублюдок и сам не верит в то, что говорит, а только пытается нагнать на подростка страх.

Канаан вернулся вместе с Диппером, который по-прежнему держал его за руку и, судя по всему, боялся отпустить. Умственно недоразвитый посмотрел сперва на Котлету, потом на Хулигэна, потом отвернулся, словно бы испугавшись того, что привлечет к себе внимание этого страшилища, если сам будет глазеть на него. А ведь Хулигэн, судя по всему, собирался сожрать его друга живьем и жалости не ведал.

А тот и впрямь не ведал жалости. Он смотрел на Котлету, как на какую-нибудь мошку под микроскопом или как на собачье дерьмо, в которое его угораздило ступить.

– Вы бы лучше у Му спросили, – сказал Котлета.

Хулигэн подался вперед и неожиданно ласковым голосом произнес:

– Знаешь что, уебыш? Я могу повесить это убийство на тебя. Что бы эта потаскушка Му ни наболтала.

– Только она все равно скажет вам, что это не я. Да меня там и не было, когда все это случилось.

– Что ж, тогда я повешу убийство на этого зассыху.

Он кивнул в сторону Диппера.

– Диппер и мухи не обидит.

– Ну, а кто же еще прячется вместе с вами в этом доме?

– Никто не прячется. Кое-кто живет там, потому что им негде жить.

– Постоянные жильцы?

– Есть и постоянные, но большинство то появляется, то исчезает. Пьяницы, психи. Кого там только нет.

– Расскажи мне о постоянных жильцах. Котлета на мгновение задумался, ему надо было сообразить, что к чему. Все знают, что нельзя сотрудничать с полицией. Начинаешь сотрудничать – и вот они уже выбивают из тебя имена и адреса, выдавливают номера телефонов, а потом звонят туда, откуда тебе только чудом удалось убежать.

– Никто из постоянных жильцов не обидел бы Мими.

– Но, может, кто-нибудь из них видел убийцу? Тебе это в голову не приходило? Назови мне несколько имен – и я задам этим людям парочку вопросов.

Котлета подумал о том, что, если он не назовет Хогана в качестве одного из постоянных жильцов, то это сделает за него кто-нибудь другой, – и тут же полицейские примутся искать Хогана, решив, что Мими убил именно он, а когда не найдут, то уж наверняка укрепятся в этом мнении. И тут кто-нибудь из легавых – хотя бы этот засранец с багровой рожей – вспомнит, что Котлета, перечисляя имена, пропустил Хогана, и это их, несомненно, озадачит. Или, может быть, они поищут как следует – и найдут тело Хогана под листом картона – и тогда…

– Не хер тебе столько думать, – сказал Хулигэн. – Так мозги просрать можно. Давай, отвечай на мой вопрос.

Котлета назвал клички примерно двадцати человек, часть из которых была с ним в одной компании, тогда как другие были всего лишь случайными знакомыми, с которыми он встречался при тех или иных обстоятельствах. Упомянул и Хогана, однако не выделил его ни голосом, ни как-нибудь по-другому.

Хулигэн записал имена. Пару раз он велел Котлете говорить, чтобы он успел все записать, помедленней.

И вдруг Хулигэн спросил:

– А сколько тебе лет?

– А какая разница? – ответил Котлета.

– Только, на хер, не гоношись. Вопросы тут задаю я, ясно? Задал вопрос – получил ответ, и гак далее. Ты кем себя, на хер, воображаешь? Адвокатом?

– И кстати, сынок, может быть, тебе нужен адвокат? – спросил Канаан.

Хулигэн и Котлета, не сговариваясь, хором сказали:

– Что?

Только Котлета сказал это, переспрашивая, а Хулигэн, отшивая непрошеного заступничка.

– Тебя ведь зовут Котлетой, верно? – спросил Канаан.

– Меня зовут Кентукки!

– Ну, хорошо, есть у тебя и такая кличка. А настоящее имя?

Котлета замялся.

– Джон, – в конце концов признался он.

– А все называют тебя Котлетой. Это ведь правда?

Котлета кивнул. Внезапно ему захотелось расплакаться, потому что старый загнанный детектив отнесся к нему по-доброму.

– Вот, Котлета, я и спрашиваю: может быть, тебе нужен адвокат? – сказал Канаан.

Хулигэн вскочил с места, как будто в задницу ему вставили шило. Он схватил Канаана за руку и отвел в сторонку.

– Какого хера ты суешь нос куда не надо?

– Погоди-ка. А кто просил меня подойти и помочь?

– Я попросил тебя сводить дурачка в уборную.

– Не хочется мне связываться с тобой, Хулигэн, – устало сказал Канаан.

– Тогда сделай, как я сказал. Отъебись.

– Ты ведешь себя совершенно неправильно. Ты запугиваешь этого мальчика, этого сосунка, в отсутствие адвоката. Даже из комиссии по делам несовершеннолетних никого нет.

– Я расследую убийство.

– Это мне ясно, но он все равно подросток – это тебе любой подтвердит, – и если ты продолжишь допрос в отсутствие адвоката или полномочного представителя, то смело можешь потом подтереть жопу протоколом допроса.

– А кто на меня заявит?

– Он сам на тебя заявит. Это с одной стороны. И я на тебя заявлю. Это с другой.

Хулигэн с явным отвращением капитулировал.

– Хочешь поприсутствовать – валяй. Кресло найдется. Но адвокаты нам ни к чему. И Социальная служба тоже. На данной стадии расследования.

– Договорились, – усаживаясь в кресло, сказал Канаан.

Он уселся так, чтобы один подросток оказался слева от него, а другой справа. Диппер посмотрел на него с благодарностью.

– Сержант Канаан из полиции нравов, специалист по несовершеннолетним, – отрекомендовал его Хулигэн. – Всю жизнь старается защитить ребяток вроде вас, даже если самим ребяткам не хочется, чтобы их защищали. Он не даст вам ответить ни на один опасный для вас вопрос.

Котлета искоса посмотрел на Канаана. Его беспокоило, не собираются ли легавые поиграть с ними в злого и доброго следователей.

– Но если тебе хочется, ты можешь потребовать и адвоката, – разъяснил Канаан.

Котлета на минуту задумался, а потом сказал: да нет, ладно, постараюсь рассказать все, что знаю.

– Скрывать мне нечего, – гордо закончил он.

Есть у тебя что скрывать, подумал Канаан. И у всех у нас есть что скрывать. И мы вынуждены скрывать это, иначе мир переломает нам все кости и выпьет нашу кровь до последней капли.

 

Глава тридцать третья

"У Милорда" было полно народу. Майк Риальто, время от времени подрабатывающий частным сыщиком, а остальные часы заполняющий сводничеством и мошенничеством, вынув из глазницы стеклянный глаз, сидел в нише у окна за порцией океанической рыбы. Боско, расположившись напротив него, держал единственную руку на "Книге Тэль" Уильяма Блейка.

– Свистун куда-то уезжал. Он уже вернулся? – спросил Риальто.

– Если даже так, то мне об этом ничего не известно.

– А раньше ты про него всегда все знал.

– Перед этим, – недовольным голосом уточнил Боско.

– Перед чем это – перед этим?

– Перед тем, как в его жизнь вернулась Фэй.

– Ну, такое бывало и раньше. Свистун ведь падок на женщин.

– Много раз бывало. Только сейчас все по-другому.

– Как это? – спросил Риальто.

– Думаю, что в данном случае мы столкнулись… – Боско сделал паузу и произнес заключительные слова не без колебания, как будто они звучали для него самого в диковинку, – … с настоящей любовью.

– С настоящей любовью? Ну и ну.

– Я говорю о том, что Свистуну хочется выяснить, любит ли его по-настоящему давнишняя возлюбленная. Он готов предоставить ей гарантии собственной любви, поэтому срывается с места и отправляется на поиски ребенка, найти которого у него нет ни малейших шансов, если сам Господь Бог не даст ему в прикупе парочку козырей.

– Но если ему не найти ребенка, то что сулят ему все эти поиски?

– Если он не сумеет выполнить единственное, о чем она его за всю жизнь попросила, а она все равно не пошлет его подальше, это послужит для него доказательством ее любви.

– Мудрено! Затеять такие хлопоты – и все ради того, чтобы у тебя ничего не вышло.

– Послушай, – возразил Боско, – бывает и такая любовь, и этакая. Я потерял ребенка – в каком-то смысле, разумеется, – и Канаан тоже – и тоже в каком-то смысле, вот и Свистун от нас не захотел отставать. – Он презрительно щелкнул языком, а затем помахал в воздухе единственной рукою, разгоняя дурные мысли, как если бы они были стаей мух. – Пусть побегает. Пусть разорится на бесконечных перелетах. Пусть дойдет до упора.

– А кто против? Я ведь в чужие дела не лезу.

– Вот и не лезь.

– Я никогда и не заговаривал на эту тему. Но сейчас, раз уж речь все равно зашла о ней, нельзя не задуматься над ценой такого расследования. И такой, не исключено, победы. И цена, уверяю тебя, будет непомерной. Так или иначе, непомерной.

– А тебе известен кто-нибудь, обзаведшийся домашним очагом задарма?

– Тсс, – прошипел Риальто. – Смотри, кто пришел.

Свистун проследовал по проходу и уселся за столик рядом с Боско.

– Ну, и что тут произошло в мое отсутствие? – спросил он.

– Малолетнюю проститутку изнасиловали и убили «розочкой». Ее сняли с крыши, – ответил Боско.

– Поэтому-то на панели нынче так тихо?

– Такие истории малолеток всегда пугают. Ветеранов и ветеранш это, правда, не останавливает. Тех, кто носит бритву за голенищем. Наоборот, ослабление конкурентной борьбы их только радует.

– А мне позавчера повезло на скачках, – сказал Риальто. – Сорок к одному. А поставил сотню. Наконец-то удача привалила.

– А тебе, Боско, что-нибудь привалило?

– Ну, дом у меня не сгорел, машина пока на ходу, стоит сухая погода и не болит культя.

– Значит, и у тебя полоса удачи, – сказал Свистун.

– Не могу пожаловаться. Свистун покачал головой.

К столику подошла Ширли Хайтауэр. Она спросила у Свистуна, не принести ли ему чего-нибудь. Он заказал кофе и кусок пирога, и она отошла.

– Сбежавшего мальчишку бывает чрезвычайно трудно найти, – как частный сыщик частному сыщику сказал Риальто. – А через два, три года после побега – это и вовсе дохлый номер.

– Может, это и дохлый номер, – возразил Свистун. – Только дама, попросившая меня разыскать его, так не думает.

Ширли вернулась с его заказом, и троица за столиком сразу же замолчала. Каждый из них глубоко задумался.

К тому времени, как в кофейню прибыла Фэй, Свистун прикончил пирог, гамбургер и тарелку какого-то супа. Риальто спросил, почему это он обедает в обратном порядке. И с этими словами ушел из кофейни, а Боско отправился поработать за стойкой, оставив Свистуна в полном одиночестве.

Поэтому только сам Свистун обратил внимание на то, как изменилось ее лицо, пока она шла по залу навстречу ему. Сперва радостное и полное надежды, оно затем стало грустным – и эта грусть возобладала надо всем. Ей не понадобилось много времени, чтобы понять, что его поиски ни к чему не привели.

Как раз в это время освободилась соседняя ниша у окна, и Свистун пересел туда вместе с Фэй. О делах он предпочитал беседовать в отдельной нише. Присматриваясь одновременно ко всему, что происходит по сторонам.

– Ну, и где же ты был? – спросила она.

– В Рысце Собачьей, потом в Джонсон-сити, потом в Моудивиле, графство Пикетт, и наконец у Шарлотты Дживерн здесь, в Долине.

– Шарлотта Дживерн?

Это имя показалось ей знакомым, но как-то смутно знакомым: так бывает с предметами, обстоятельствами и людьми, которых мы запомнили, но вспоминать о которых нам не хочется.

– Она выступала свидетельницей на суде. Женщина, продавшая дом и…

– Ага, понятно, – резко, почти грубо, перебила Фэй. Похоже, она рассердилась на него за то, что он заставил ее вспомнить об этом. – А чего ради тебя к ней понесло?

– Это она забрала Джона у старого Янгера. На мгновение Фэй затихла. Ей надо было осмыслить услышанное, надо было переварить его.

– А они мне не сказали.

– Они с сестрой и с мужем сестры выкупили мальчика у старика. А потом муж сестры привез ее с мальчиком в Калифорнию.

Она ждала худшего и понимала, что сейчас оно неминуемо прозвучит.

– Но он от нее сбежал, – сказал Свистун.

Он ожидал слез, однако она не заплакала. Только горько вздохнула и посмотрела в окно, за которым, как на параде, маршировала целая армия бездомных детей и подростков.

– Значит, может быть, он здесь, а я и не подозреваю об этом. Может быть, я прикасалась к нему, может быть, угощала его горячим шоколадом.

– Ты бы его узнала.

– Может, хорошая мать и узнала бы сына после десятилетней разлуки, только за себя я бы ручаться не стала.

 

Глава тридцать четвертая

Му, жалкую и насмерть перепуганную, доставили к Хулигэну из больницы после медицинского осмотра. Эджи Ширра, сотрудница полиции, привезла с собой соответствующие бумаги.

– Уступи ей место, – сказал Хулигэн Котлете. Тот вскочил было на ноги, но Канаан, похлопав его по плечу, велел ему сидеть. Он уступил Му собственное кресло, а сам пристроился на краешке стола у Хулигэна.

– Ну-ка в сторонку, – сказал Хулигэн. – Мне не дотянуться до своих сигар.

– Плевал я на твои сигары, – ответил Канаан. Диппер, подавшись вперед, поцеловал руку Му.

Она, равно как и все остальные, не придала этому никакого значения.

– Ее хорошо осмотрели, Эджи? – спросил Хулигэн.

– Она с доктором разве что не подралась.

– Хочешь сказать, она не испытывает благодарности за все, что мы для нее сделали?

– Положите руку на бумажник, да там и оставьте, – посоветовала Эджи.

– Я не воровка, – вспыхнула Му.

– Ну, тогда положу руку на хер, – усмехнулся Хулигэн.

– Слышала, что он сказал? – закричала, обратившись к сотруднице полиции, Му. – Слышала, как он похабничает? А я не подозреваемая. Я потерпевшая.

– Ты не главная потерпевшая. Главной потерпевшей стала твоя подружка, – подчеркнул Хулигэн.

Лицо Му сморщилось. Она закусила губу, чтобы не сорваться.

– Если хочется поплакать, то валяй, – сказал Канаан.

– Не хочет она плакать. Она крутая, – издевнулся Хулигэн, после чего Му начала выглядеть еще более жалко.

– Ради Бога, Хулигэн. Она же еще ребенок, – сказала Эджи, заразившись сочувствием от Канаана.

– Она на сто лет старше тебя, – возразил Хулигэн. – Ладно, Эджи, всего хорошего. Ты славно поработала. – После ухода сотрудницы Хулигэн, сунув руку под брючный ремень, просмотрел полученные бумаги. Время от времени он бросал на Му красноречивые взгляды. – Как все это выглядело? – в конце концов спросил он.

Она недоумевающе посмотрела на него. Точный смысл вопроса от нее ускользнул.

– Где вы подцепили этого ублюдка?

– На бульваре.

– На каком именно? На Сансет? На Голливудском?

– На бульваре Санта-Моника.

– Господи, да вы уже по всему городу расползлись, – пробормотал Хулигэн.

– Нам с Мими захотелось пройтись.

– Просто пройтись?

– Да.

– Просто пройтись вдвоем по городу, верно? И в котором же часу это было?

– В час ночи.

– В час ночи, вдвоем, на пустынном бульваре.

– Почему пустынном. Там были машины. И прохожие тоже.

– Да уж. Готов об заклад побиться, что в час ночи на бульваре Санта-Моника полно народу. А где конкретно на бульваре?

– Между Западной авеню и кладбищем.

Как раз в это время он поднял голову и посмотрел на нее, и как раз в это время она тоже подняла голову и посмотрела на него, и впервые за все время допроса в их взаимоотношениях промелькнуло нечто человеческое.

– Кладбище, – пробормотал Хулигэн.

Он посмотрел на Канаана, но тот отвернулся. На голливудском кладбище нашли истерзанное тело семилетней племянницы Канаана.

– Хочешь попить? – спросил Канаан у Му.

– Нет, спасибо.

Вяло улыбнувшись ему, она сложила руки на коленях, словно была маленькой девочкой, приглашенной в гости и получившей от родителей наказ хорошо себя вести.

– Как он подошел к вам?

– Он спросил, что две такие милашки делают на бульваре в столь поздний час, а мы ответили, что возвращаемся домой с работы.

– Хочешь сказать, что вы, наоборот, вышли на промысел? – спросил Хулигэн.

– Мы ни к кому не приставали. Канаан подался вперед.

– Послушай-ка меня хорошенько, Му. Никто не собирается предъявить тебе никакого обвинения. Нам все равно, приставала ты к мужчинам или нет. Нам надо схватить человека, который убил твою подружку.

– Я скажу, что приставала, и вы меня в приют упрячете.

– Нам, Му, так или иначе придется задержать тебя. С одной стороны, ты малолетняя. С другой, ты свидетельница по делу об убийстве, и нам не известно, не захочется ли убийце от такой свидетельницы избавиться. Поэтому мы просто не имеем права позволить тебе вернуться на панель. Это тебе ясно?

– И вы обеспечите мою безопасность тем, что упрячете меня в приют? – с издевкой спросила она.

– Будешь сотрудничать с нами, и я посмотрю, что я смогу для тебя сделать. Может быть, это будет гостиница или что-нибудь в таком роде. И я поговорю с судьей в твою пользу.

Котлета хотел было подсказать Му, чтобы она, чего доброго, не клюнула на крючок сладкоголосого следователя, но ему было никак не встретиться с ней взглядами. Она глазела на Канаана с таким изумлением и почтением, словно это был ее родной дедушка. И вот-вот была готова плюхнуться к дедушке на колени.

– Ну, так что же сказал этот мужчина? – спросил Канаан.

– Начал обычный треп. Спросил, где мы работаем, а мы говорим: в коктейль-холле, спросил, что мы там делаем, а мы говорим: напитки подаем, сказал: как жаль, что он не любит коктейли, а пьет только пиво и, может, еще самую малость виски, когда ему грустно. И таблетки, когда совсем грустно. Он сказал: таблетки действуют быстрее, чем алкоголь.

– Он сказал слово «грустно» несколько нараспев, верно? Сказал: "Когда мне груустно", так? – спросил Канаан.

– Похоже.

– Выговор уроженца южных штатов. Техас или что-нибудь в этом роде?

– Может быть. Он говорил медленно. И говорил, все время улыбаясь, как будто одновременно что-то жевал. Понимаете?

– А когда вы отказались от игры в девочек из коктейль-холла, возвращающихся домой после работы? – спросил Хулигэн.

– Когда Мими решила, что он не из полиции нравов.

– И кто кому сделал предложение?

– Он сделал. Он спросил, не знаем ли мы, где чужак в этом городе может малость ухватить.

– Малость ухватить – что?

– Этого он не сказал. Просто: "малость".

– И вы сказали ему, что он обратился по верному адресу?

– Мы сказали ему, что если он пойдет с нами, то мы, может быть, приведем его туда, где он получит то, что ему нужно. Он сказал, что, на его вкус, ему как раз нас и нужно, а мы сказали: ладно, только мы этим в подъездах и на помойках не занимаемся. Вот он и пошел с нами.

– В дом, в котором вы устроили ночлежку?

– Да.

– А как он при этом – нервничал или нет? Он не оробел оттого, что две незнакомые девчушки заводят его в пустое здание?

– Он сказал, что все эти фокусы знает. Он сказал, что знает, как крутят динамо. Как девочки заманивают мужика в дом, а там поджидает котяра, и он уродует мужика и отбирает деньги.

– Так чего ради он решил заняться с вами втроем на крыше?

– Он сказал, что ему однажды попытались провернуть динамо в Вашингтоне, округ Колумбия. И он сломал коту обе ноги железной палкой, а девице размазал нос по лицу голыми руками.

– И это вас не насторожило?

– Да вы что, с Луны свалились? С тех пор как вы были молоды, все тут переменилось. Приходится идти на риск.

– А ты, потаскушка, не слышала, что все переменилось и с тех пор, как была молода ты? Не слышала, что от траханья теперь можно помереть?

Му посмотрела на Канаана, потом на Котлету, безмолвно прося их засвидетельствовать тот факт, что верзила-полицейский опять несет похабщину.

Котлета смотрел на нее разинув рот. Он просто не мог поверить, что глупая поблядушка, повсюду таскавшаяся за Мими, как собачонка, может выгородить себя с такой ловкостью и даже лихостью, причем на допросе у хитроумного ублюдка.

– Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю, – сказал Хулигэн. – После того, как он вас снял и самую малость очаровательно поболтал с вами, вы повели его на крышу, чтобы получше познакомиться?

– Это правда.

– Мне говорили, что это крайне рискованный подъем. Все равно что пройти по канату.

– А мы этим все равно занимаемся. И бояться там нечего.

– Вам, может, и нечего, а кто-нибудь другой может и испугаться. Может, вы надеялись, что этот мудак грохнется и сломает шею. И тогда вам достанется его бумажник – и никаких проблем.

– Я не воровка, – повторила Му.

– Или, может быть, вы решили заманить его на крышу, чтобы там на него набросилась стая волчат, с которым вы живете в этом доме.

Она промолчала, просто пристально уставилась на Хулигэна, а затем, когда он отвел взгляд и принялся просматривать бумаги, отвернулась и сама.

– Когда этот мужчина дал вам наркотики?

– Какие еще наркотики?

– Желтые малышки. Колеса. Неважно, как вы их называете. Только не ври, что этого не было.

– Мы приняли парочку.

– И заторчали?

Ее лицо расплылось – то ли ей хотелось рассмеяться, то ли расплакаться.

– Кого первую трахнул этот мудак? – спросил Хулигэн.

На мгновение Котлете показалось, будто Му набросится сейчас на этого вшивого легавого и покажет ему, где раки зимуют. Но тут стало ясно, что дело не в оскорбительном вопросе, а в его смысле. Она этого просто-напросто не помнила.

– Он сперва занялся сексом с твоей подругой? – мягко спросил Канаан, подавшись вперед, словно она беседовала с ним и только с ним без каких бы то ни было посторонних.

– Нет, по-моему, со мной.

– А потом с твоей подругой?

Она сперва кивнула, а потом покачала головой.

– Так все-таки да или нет?

– Он попробовал с Мими, но у него ничего не вышло.

– Значит, во второй раз у него не получилось?

– Да, похоже, у него были какие-то трудности. А тут она сделала глупость.

– Ты хочешь сказать, большую глупость, чем всегда? – спросил Хулигэн.

– Она сказала ему что-то насчет его штуки, – объяснила Му Канаану, сознательно игнорируя Хулигана.

– Только без девичьей стыдливости. – Хулигану не понравилось, что он выпадает из допроса. -Что же она сказала ему про его член?

– Сказала, что он неважно работает.

– Вот так, значит, и сказала? Со всею вежливостью? Мистер, сказала, ваш хер, он, знаете ли, не работает?

Хулигэн, как ему представилось, удачно спародировал интонацию.

– Она сказала, что у него болт никуда не годится. Он перед этим хвастался, какая у него здоровенная штуковина. И говорил, что это мы должны ему заплатить, а не он – нам.

– Ага, сама несешь похабщину!

– Ничего подобного. Просто повторяю его слова. Именно так он и выразился.

– И тут Мими совершила ошибку. Она пошутила. Прошлась по тому поводу, что он не может сделать то, чем хвастается, – заметил Канаан. – И из-за этого он взбесился?

Внезапно она растерялась. Посмотрела на Котлету, словно ожидая от него подсказки. Ее рот обмяк. Она решительно покачала головой.

– Не знаю, – сказала она. – Не помню.

– Он ее ударил? – спросил Канаан.

– Кажется, да.

– Один раз или несколько?

– Кажется, несколько.

– Он начал ее кусать?

– Начал что?

– Искусал ей груди и бедра.

Канаан невольно заморгал, словно ему было неловко вдаваться в такие детали с девушкой, практически еще девочкой, которая по возрасту годилась ему во внучки – или, если угодно, в племянницы.

Она покачала головой. Потом пожала плечами.

– А откуда у него взялась бутылка? Он что, приволок ее с собой на крышу? Или она там валялась? Он сам разбил ее или она уже была разбита?

– Не помню.

– Какого это хера ты не помнишь? – внезапно взорвался Хулигэн. Лицо его побагровело сильнее всегдашнего. Он подался к Му так, словно готов был перегрызть ей горло.

Канаан, вскочив на ноги, встал между Хулиганом и девушкой. Он взял ее за руки и заставил поглядеть себе в глаза.

Она начала выворачиваться, норовя посмотреть через его плечо на Котлету, как будто тот был в силах помочь ей, ее хорошенькое личико исказилось, как у ребенка, который старается что-то вспомнить, не может вспомнить и боится, что его за это накажут. Или боится еще чего-нибудь.

– Эй, послушай, – сказал Канаан. – Ты ведь знала, что в доме находятся и другие ребята? Котлета, да и все остальные.

Она кивнула.

– Так почему же ты не позвала их на помощь, когда он принялся избивать твою подружку?

– Я так и сделала. Когда он взбесился и заорал на Мими, я спустилась по лестнице и начала искать Хогана, да и всех остальных.

– Хогана?

– Он самый большой. Он у нас как глава семейства.

Котлета нахмурился.

– Если бы я не пошла за помощью, может, он бы ничего и не сделал. Может, я сама помогла бы Мими от него отвязаться.

– И ты нашла Хогана?

– Нет, он как сквозь землю провалился. Там была пара девочек, но они не захотели пойти со мной на крышу.

– Ну, а Котлета?

– Его я тоже найти не могла. Я вернулась туда одна, но мужик уже ушел, а Мими…

Она заплакала, ее затрясло.

– Ты уверена, что все оно так и было? Уверена, что отправилась за подмогой? Я хочу сказать, ты ведь была под дозой. Ты уверена, что на самом деле спустилась по опасной лестнице с крыши, а потом самостоятельно поднялась обратно?

Она наклонила голову, уперлась в грудь подбородком.

– Посмотри на меня, детка, – ласково сказал Канаан – именно тем тоном, которым успокаивал некогда маленькую племянницу, если она пугалась своего дядюшки Айзека. – Я не собираюсь кричать на тебя. Никто не собирается кричать на тебя. Я хочу сказать, нам необходимо всего лишь разобраться. Что конкретно ты помнишь?

– Я ничего не помню, – пробормотала она.

– Ты уверена, что этот мужчина ушел, пока ты ходила привести кого-нибудь на помощь?

Канаан провел рукой возле самой ее щеки, словно собираясь погладить, но Хулигэн сгреб его за плечо и оттащил в сторону, чтобы самому подобраться поближе. Он разинул рот, готовясь заорать на нее, терпение у него лопнуло.

Канаан, в свою очередь, извернулся и оттолкнул Хулигэна.

– Отвали от нее. Ее нельзя было выпускать из больницы. Надо было продержать там, как минимум, до утра.

– Отвали, мудак, – сказал Хулигэн.

– Девочка в шоке, – ответил Канаан.

– Наплевать мне, в шоке она или нет.

Они стояли друг против друга, стояли вплотную.

– Она ничего не помнит.

– Она еще не оправилась от наркотика. Может быть, это был ЛСД. А может, и игла.

– Это не имеет значения. Ей надо отдохнуть. Хулигэн опустился в кресло, откинулся на спинку.

– Черт побери, Канаан, ты ведь даже не католик. Так какого хера ты разыгрываешь из себя святого?

 

Глава тридцать пятая

Кровотечение не останавливалось. Все знают, что рваная рана на лбу кровоточит сильнее и выглядит хуже, чем на самом деле оказывается опасна. Вот она и кровоточит. И, стоит ему убрать со лба носовой платок, кровь сразу же заливает глаза.

И болит она тоже сильно. Он ощупал карманы в поисках таблеток, которые подсунула ему дамочка на вечеринке у Хобби. Нет, ничего не осталось… Прошлой ночью он все роздал малолетним шлюшкам.

По Западной авеню – то есть по главной магистрали, на которой торгуют наркотиками, – ему в таком виде идти явно не следовало. С первой же патрульной машины заметят, что у него хлещет кровь, и заберут его в участок, потому что заняться им сейчас все равно нечем.

Конечно, все это останется позади, стоит ему найти травмопункт, который как он смутно припоминал, должен был быть где-то поблизости. Промоют рану, наложат пластырь, может быть, даже шов. Нельзя же разгуливать по городу, когда из головы у тебя хлещет кровь.

Он не услышал, как сзади к нему приблизилась, а затем и притормозила машина. Он понял, что что-то происходит, только услышав стук дверцы. Затем мимо него проехала патрульная машина и остановилась футах в двадцати спереди от него. Тогда он обернулся. Из той машины, что притормозила сзади, вылез водитель и тоже двинулся навстречу ему.

– Доброе утро, сэр. Вы, наверное, так порезались во время бритья?

– На меня напали в аллее.

– Вы гость города?

– С чего вы взяли?

– Мне показалось, у вас акцент. Вы, случаем, не из южных штатов?

– Из Кентукки.

– Что ж, нормально. И у нас проездом?

– Подумываю о том, не поселиться ли здесь.

– Надеюсь, этот прискорбный эпизод не отвратит вас от нашего чудесного города. Не будете ли так добры подойти к патрульной машине и положить руки на крышу?

– Не понимаю, чего ради. На человека напали, и вы его тут в Калифорнии так защищаете?

– Мы собираемся защитить вас, сэр. Так что не судите о нас неверно. А моя последняя просьба представляет собой элементарную предосторожность. И вы ведь сами это понимаете, не правда ли?

– Если я положу руки на крышу, мне все лицо зальет кровью.

– Запрокиньте голову, сэр, и мой напарник, офицер Шелли, позаботится о том, чтобы кровь не лилась, пока я проверю ваши документы.

Второй полицейский, опустив руку на плечо Нигеру, сказал:

– Пожалуйста, не пререкайтесь, сэр. Сделайте то, о чем вас попросил офицер Крамп. Это займет какую-то минуту, а потом мы отвезем вас куда-нибудь, где позаботятся о вашей травме.

Янгер подошел к патрульной машине и положил руки на крышу, запрокинув голову, чтобы кровь не хлынула ему в лицо. Второй полицейский достал чистый носовой платок из собственного кармана и приложил его ко лбу Янгера.

– А почему вы вообще остановились? – спросил Янгер. – Ведь сзади не видно, что я ранен.

– По вашей походке, сэр, было видно, что вы несколько не в себе.

– А это еще что такое, – воскликнул Крамп, извлекая из кармана у Янгера выщелкивающийся нож.

– Нож, – сказал Янгер.

– Сам вижу, что нож. Я спрошу иначе. А зачем он вам, собственно говоря?

– В моих родных местах все ходят с ножами.

– С какой стати?

– Веревку перерезать, шкурку с кролика спустить, свисток вырезать, ногти почистить. Мало ли что?

– И впрямь, мало ли что. Возможно, у вас там так действительно принято, но в нашем штате выщелкивающиеся ножи считаются запрещенным холодным оружием.

Янгер понимал, что их учтивость и изысканные выражения это всего лишь прикол. Никто так не предубежден против пришлых, как полицейские. И их можно понять: от чужаков, как правило, бывает больше неприятностей, чем от аборигенов. А поскольку Лос-Анджелес – это город иммигрантов, здешние полицейские ненавидят практически всех. В патрульной машине заговорило радио. Сухой, странно механический голос полицейского диспетчера сообщил о нападении с применением холодного оружия в пивной "У Вики". Крамп, ухмыльнувшись, снял с крючка микрофон.

– Триста двадцать первая мобильная группа. Офицер Крамп. Какого рода оружие?

– Бутылочная «розочка» и нож. Это вас интересует?

– Мне кажется, мы задержали преступника.

К радиоразговору подключилась еще одна патрульная машина. Мобильная группа заехала к "У Вики", сняла письменные показания и проверяет личности свидетеля и потерпевшей.

Офицер Крамп снял с пояса пару наручников.

– Хочешь надеть на него? – спросил Шелли.

– Согласно Уставу.

– Наденешь на него наручники, так он кровищей все зальет. А потом…

Шелли мог и не договаривать. Крамп и сам знал, что все задержанные тут же начинают жаловаться на бесцеремонное, а то и безжалостное обращение.

– Тогда тебе придется сесть с ним на заднее сиденье, – сказал Крамп.

– Не возражаете, сэр, если я посижу с вами на заднем сиденье? – спросил Шелли у Янгера.

– А пошел ты на хер, – угрюмо возразил Янгер, уже сообразивший, что влип.

– Разве не удивительно, с какой скоростью пришлый люд усваивает модные словечки, – сказал Шелли, ощупывая лоб Янгера, чтобы убедиться в том, что никаких других увечий у него на момент задержания нет.

 

Глава тридцать шестая

– Перерыв? – предложил Хулигэн.

Он поднялся с места и подошел к полке, на которой стояли кофейник и несколько разнокалиберных и немытых чашек. Канаан последовал за ним.

– Ну, как тебе кажется? – Хулигэн налил себе полчашки. – Вред эта сиповка или говорит правду?

– Не думаю, что она знает всю правду.

– То есть тебе кажется, что она нам лжет? Хулигэн отхлебнул кофе.

– Я этого не сказал.

– Вот блядство! Совершенно холодный.

– Я сказал, что она, возможно, не знает всей правды. Может быть, не может в точности вспомнить смысл или последовательность случившегося.

– Значит, ты не думаешь, что она лжет?

– Этого я тоже не сказал. Я сказал, что она, возможно, сама не знает, где правда, где ложь.

– Но не стала бы она врать, покрывая мерзавца, который подобным образом расправился с ее подругой?

Хулигэн отставил чашку.

– Может, ей проще повести себя так, чем нам довериться. Но, повторяю, возможно, она действительно ничего не помнит.

– Из-за наркотика?

– Или из-за наркотика или какой-нибудь другой блокировки памяти.

– Ты веришь в такую херню?

– Ты где учился? Никогда не слышал об избирательной амнезии? Или о шоке?

– Ну, так что же нам делать?

– Основательно допросим ее еще раз. Может, найдем какую-нибудь ниточку, а может, и нет. Если это не сработает, пригласим на беседу с нею полицейского психиатра.

Детективы посмотрели на Му, Котлету и Диппера.

Прибыли Крамп и Шелли, ведя Янгера, и вид у них был при этом как у охотников, завоевавших шикарный трофей. Лоб его был забинтован марлей; впрочем, челка, упавшая на лоб, практически закрывала повязку.

Они прошли мимо Му на расстоянии не более десяти футов. Она посмотрела на Янгера, однако сделала вид, будто видит этого раненого мужчину впервые.

Но Диппер тоже увидел Янгера. И Диппер, от которого этого менее всего ожидали, поднялся с места и указал на уже проведенного мимо него Янгера.

Хулигэн даже не понял, в чем дело.

– Опять приспичило? – резко спросил он.

Он был человеком грубым, да и денек у него выдался трудный.

– Это он трахал Му, – тихо и словно бы давясь слюной пробормотал Диппер.

– Что ты сказал? – изумился Хулигэн.

– Этот мужик убил Мими и трахнул Му, – сказал Диппер.

И тут же, перепуганный до полусмерти, сорвался с места и бросился бежать.

Канаан вскочил и устремился за Диппером, чтобы задержать его и заставить замолчать, прежде чем он успел сказать еще хоть что-нибудь.

– Эй, Крамп, погоди-ка минутку, – сказал Хулигэн. – Разверни-ка этого ублюдка к нам лицом.

– Господи, – выдохнул Канаан, который, отчаявшись догнать Диппера, посмотрел в спину Янгеру.

– Что такое? – сказал Крамп.

Он развернулся, не выпуская руку Янгера, так что Янгер и Шелли волей-неволей развернулись вместе с ним.

Хулигэн в упор смотрел на Му, а она, тоже поднявшись с места, глядела сейчас на Янгера, и на лице у нее был написан смертельный страх.

– Это он, да? Дебил не ошибся? Этот хуесос убил твою подружку?

Значение происходящего, а главное, намечающегося не осталось тайной для Элмора Бальфри, адвоката, который, потягивая лимонад и болтая с коллегой-адвокатом по имени Билл Джовинни, стоял тут же. Он явился в участок, представляя интересы Нырялы Бенни.

Если ты заканчиваешь самый ничтожный юридический колледж во всем городе и – по достигнутым в годы учения результатам – оказываешься в списке выпускников на предпоследнем месте, то тебе следует набрасываться на первую же подвернувшуюся добычу со сноровкой вырвавшейся из глубин ада летучей мыши. И это сравнение более чем уместно, потому что именно так – Летучей Мышью – и называли Элмора за глаза его коллеги. Когда ему поручали защиту неимущего, осуществляемую, естественно, за счет города, он неизменно радовался – но не потому, что получал возможность помочь обездоленному, а потому, что защита бедных и униженных представляет великолепную возможность привлечь к персоне адвоката внимание средств массовой информации.

Схватив Джовинни за локоть, чтобы удостовериться в том, что тот ни на что не отвлекся, Бальфри спросил:

– Все видел и все слышал?

– Что видел и что слышал?

– Хулигэн только что провернул незаконное опознание этого типа с перевязанной головой.

– А это перевязка? – удивился Ныряла Бенни. -А я решил, что он араб.

– Никакой он не араб, – сказал Бальфри. – А этому Хулигэну я сейчас яйца прищемлю. Ну что, Джовинни, ты видел, как он провел незаконное опознание? А ты, Бенни?

– Я видел то же, что и ты. Или, по-твоему, если я что-то увидел, мне это зачтется?

– Зачет, Бенни, не входит в компетенцию защиты, с чего ты взял? Об этом нужно договариваться с прокурором.

– Но нажать-то на него ты можешь.

– Я жму на педаль до упора, чтобы спасти тебя, Бенни, и уж сейчас-то это должно быть тебе ясно.

– Я хочу сказать: рука руку моет, верно.

– Что я, по-твоему, полный мудак? Думаешь, тебя вызовут в суд и предложат сотрудничество ради зачета и я разрешу тебе пойти на это, чтобы оказаться в глубокой жопе, так, что ли? Бенни, ничего не поняв, призадумался.

– Пойдешь на сделку с прокурором, – пояснил Бальфри, – и я прослежу, чтобы мои друзья переломали тебе на улице руки и ноги. Ну, и какой из тебя после этого получится свидетель?

– Я видел, как Хулигэн развернул этого араба и спросил у маленькой поблядушки, признает ли она в нем мудака, который пришил ее подружку.

– Ну и память у тебя, Бенни.

– Да уж, не жалуюсь.

– А ты что видел, Джовинни?

– То же самое.

– Ну, значит, у меня есть два свидетеля. Последи за моим мужичком, Джовинни, пока я схожу познакомлюсь с клиентом.

Он отошел, оставив Джовинни с разинутым ртом, потому что до того наконец доперло: шанс подвернулся им обоим одновременно, только Летучая Мышь сообразил воспользоваться им, а он, Джовинни, проморгал и теперь остался наедине с Нырялой Бенни.

Он подумал, долго ли Летучая Мышь будет кормить детективов их собственным дерьмом, прежде чем позволит им сбегать в уборную.

Городские репортеры уголовной хроники называли Бальфри Сутягой и Крючкотвором, но он с легкостью организовывал утечку информации, с готовностью шел на сотрудничество, ясно давая понять захудалым газетчикам, что звездный час пробьет позже – и тогда у них хватит материала на трехполосную, в семь колонок, передовицу в воскресном приложении.

Припав к ране, он норовил выпить из нее кровь до последней капли – и выпивал, если его не успевали оттащить от жертвы.

Он ринулся в общую суматоху: полицейские, задержанные на ночь и теперь подлежащие освобождению арестанты, бродяги, проститутки с вываливающейся из выреза платья грудью… Он рванулся мимо малолетней потаскушки и мимо Хулигэна, который все еще не отпустил человека с перевязанной головой, борясь за него с задержавшими его офицерами, как три собаки схватились бы из-за бараньей ноги. Он устремился прямо к своему трофею, к своему призу, к своей лестнице, ведущей на самый верх. И добрался до цели практически одновременно с капитаном Личем, который, подозванный Айзеком Канааном, втиснулся мясистой тушей между Бальфри и Дюймом Нигером, выставив одну руку, словно собрался вытолкнуть адвоката со спортивной площадки.

– Отвалите, мистер Бальфри, – сказал Лич.

Бальфри не удостоил его даже взглядом. Прошмыгнул под его рукой и вплотную притиснулся к перепуганному, осаждаемому со всех сторон Нигеру, который, должно быть, решил, что над ним прямо сейчас учинят суд Линча.

– Как вас зовут?

– Дюйм Янгер.

– Это ваше настоящее имя?

– Дэниэль Янгер.

– Мы с вами знакомы?

– Я вас вижу впервые в жизни.

– И я вас тоже, Янгер, но я вас знаю, потому что читаю газеты, и хотя фотография была нечеткой, я вас узнал. Вы Убийца из Лягушачьего Пруда, и вас только что выпустили на свободу.

Янгер нахмурился: вслед за словами Бальфри по толпе собравшихся прокатился шепоток, подобный легкой ряби на морской поверхности, но не долго оставалось ждать и океанских волн, которые накроют его с головой.

– Но мне на это наплевать, – сказал Бальфри. – Дэниэль Янгер, у вас есть постоянный адвокат?

– Нет, сэр.

– А вы можете нанять адвоката?

– Нет, сэр. Не могу.

– Хорошо, значит, вашим адвокатом стану я. Я общественный защитник. Мою работу оплачивают из муниципальной казны. – Он произнес это так, словно был единственным общественным защитником во всем Лос-Анджелесе, а вовсе не одним из многих представителей этой братии. – С этого мгновения я беру на себя ваше дело и предоставляю вам возможность пользоваться заступничеством и советами с моей стороны.

– Я ни в чем не виноват, – сказал Янгер.

– Это само собой разумеется. Но важно, что я смогу оказать вам юридическую помощь. Вы согласны принять мои услуги?

– Да, сэр.

– Отлично. Первым делом, сержант Хулигэн, руки прочь от моего клиента. Фоторепортеров здесь нет, так что вы зря стараетесь. Далее, капитан Лич, я бы попросил предоставить помещение, в котором я мог бы приватно поговорить со своим клиентом.

– Его имя еще даже не внесли в журнал.

– Так внесите в журнал, а после этого предоставьте нам с ним час на предварительные консультации.

– Проведите процедуру предварительного задержания мистера Янгера.

– А кто должен значиться в качестве произведшего задержание офицера? – спросил Крамп.

Он понял, что удача отвернулась от него и что в послужной список ему поимку этого особо опасного преступника не внесут.

– Вы с Шелли задержали его за подозрительное поведение, бродяжничество и нарушение пунктов условно-досрочного освобождения.

– Ну и аппетиты у вас, капитан, – сказал Бальфри.

– От него разит пивом, – сказал капитан Лич. – Так что, за дело, офицеры. – Он повернулся к Хулигэну. – А вы помогите молодой даме составить жалобу и не забудьте расписаться на этом документе. – Он повернулся к Бальфри. – Не угодно ли пройти в мой офис, адвокат?

Бальфри подбадривающе улыбнулся Янгеру и проследовал за капитаном.

Закрыв за собой дверь, Лич сказал:

– Если вы хотите взять на себя защиту мистера Янгера, мистер Бальфри, у меня нет на этот счет никаких возражений. Но мне нужно подтверждение из офиса общественной защиты. Если хотите воспользоваться моим телефоном, прошу вас.

– Мне кажется, капитан Лич, с этим можно и обождать, – с не меньшей учтивостью возразил адвокат. – Сейчас мне хотелось бы побыть с мистером Янгером во время регистрации. Просто чтобы убедиться, что все происходит по правилам. Если, конечно, вам не будет угодно провести со мной предварительное совещание с тем, чтобы мы подумали, какие обвинения могут быть предъявлены моему клиенту.

– Для решения этого вопроса я бы хотел сначала поговорить с окружным прокурором.

– Что ж, тогда до скорого, капитан Лич. А я прослежу за регистрацией моего клиента и немного поговорю с ним.

Лич, нависнув над письменным столом, пристально посмотрел на адвоката, словно мысленно прикидывая, что тот за птица.

– Вы его назвали, – сказал капитан. – Вы опознали его как условно-досрочно освобожденного убийцу. С тех пор не прошло и недели, а от него уже столько неприятностей.

– Его подозревают в неприятностях. Но это еще не означает, что он виновен.

– Нам всем будет лучше, если его снова упекут за решетку.

– Так дела на делаются, капитан.

– Я знаю, Бальфри, как делаются дела. Мне бы только хотелось, чтобы вы задумались над тем, что вы делаете и ради чего вы это делаете.

И через плечо адвоката капитан Лич посмотрел в общий зал, где сумятица за это время только усилилась.

Рабочий стол Хулигэна стал своего рода магнитом: сюда притянуло множество народу из общего зала, из всего полицейского участка, из городской штаб-квартиры полиции, из офисов общественного обвинения и общественной защиты, не говоря уж о газетчиках и о телевизионщиках.

Уже расползся слух о том, что одна из заблудших ночных бабочек, малолетняя потаскушка с голливудской панели, обездоленная жертва общества процветания, погибла от руки садиста и извращенца, дикаря-горца из Аппалачей, который сперва изнасиловал ее членом размером со сноп пшеницы, а потом проделал то же самое бутылочной «розочкой», вследствие чего она и погибла.

Чтобы эта история оказалась для средств массовой информации еще сладостней, в дело оказались замешаны подросток с синдромом Дауна и еще одна хорошенькая малолетняя потаскушка, разодетая как поп-звезда и уже начавшая получать удовольствие от внезапно обрушившегося на нее со всех сторон внимания.

Полицейские тоже летали как на крыльях: сам факт того, что внимательные офицеры патрульной службы остановили и задержали подозрительного человека, оказавшегося проклятым всей страной убийцей и насильником, – сам этот факт, как минимум, на неделю сводил на нет все жалобы на некомпетентность и неэффективность работы служб охраны городского порядка.

Бальфри ни на шаг не отходил от Янгера. И поговорить с глазу на глаз они успели. А теперь встали рядышком, позируя перед фотографами. Съемку разрешил сам адвокат.

– Давайте напрямую, – сказал репортер «Таймс» даме с Девятого канала телевидения. – Этот тип по имени Янгер подцепил на голливудской панели двух малолетних потаскушек. Завел их на крышу. Овладел одною и убил другую бутылочной "розочкой".

– Потому что она над ним посмеялась, – ответила дама.

– А почему она над ним посмеялась?

– Потому что у него оказалась слишком мелкая снасть.

– А я, наоборот, слышал, что прибор у этого сукиного сына как у жеребца, – возразил репортер.

– Вы слышали одно, а я другое.

Дама смерила репортера таким взглядом, словно подозревала его в соучастии в разыгравшейся трагедии. Ведь все мужчины испытывают проблемы в связи с неадекватностью собственного пениса и готовы убить женщину, которой вздумается исподтишка посмеяться над этим вместо того, чтобы упасть на колени в самозабвенном экстазе.

– Может, он ее чем-нибудь рассмешил? – сказал репортер.

– Что достал из штанов, тем и рассмешил, – ответила дама с телевидения.

– Но ведь он уже переспал с первой потаскушкой, и ей было не до смеха.

– Послушайте, Чарли, мы все устроены по-разному. То есть, я хочу сказать, у каждой из нас собственное чувство юмора.

Ныряла Бенни смотрел за тем, как следит за происходящим адвокат Джовинни. А Джовинни смотрел на Бальфри с ревностью и с завистью.

– Не поговорить ли нам о моем деле, мистер Джовинни?

– По-твоему, Бенни, это честно? По-твоему, честно, что этой злоебучей Летучей Мыши достался в клиенты насильник и убийца, а мне приходится возиться с обыкновенным карманником? Разве есть в этом хоть какая-нибудь справедливость? Я сюда пришел – и он сюда пришел – и вот эта злоебучая Летучая Мышь срывается с места, летит на добычу и получает в клиенты насильника и убийцу. Летучая Мышь Бальфри может нырнуть в бочку с навозом, а вынырнет, держа по золотой подкове в каждой руке.

– Меня избили.

– Именно на таких делах и составляют себе репутацию. – Все, что говорил Бенни, его адвокат просто-напросто пропускал мимо ушей. – Такое дело или выигрываешь, или проигрываешь. Но в обоих случаях перед тобой открываются самые широкие перспективы. Одни только прения сторон дают адвокату двадцать дюймов и три с половиной минуты ежедневно на протяжении целой недели.

– Какие такие дюймы? Какие такие минуты?

– Дюймы газетных колонок и минуты в шестичасовом выпуске новостей, – пояснил Джовинни. -А когда дело доходит до заключительной речи, это означает целую статью в воскресном приложении и отдельный сюжет по телевидению.

– Раз уж речь зашла о делах, мистер Джовинни, не могли бы вы пойти похлопотать за меня, пока всеобщее внимание привлечено к другому вопросу? Кому интересен карманный вор, когда тут на волю вырвался ебарь-одиночка?

И тут Мэкки, его дружок и двое полицейских в форме ввели в общий зал Фрэн. Ее нагота была лишь частично прикрыта наскоро наброшенной на плечи курткой, обута она была по-прежнему в нелепые ботфорты. Ее привели как раз в тот момент, когда толпящиеся в участке полицейские собрались препроводить Янгера в камеру предварительного заключения.

Сперва она взвизгнула, потом истошно закричала:

– Этот сукин сын хотел меня изнасиловать! Лич позвонил по телефону.

– Свяжите меня со службой условно-досрочного освобождения. С тем мудаком, который выпустил Дэниэля Янгера из-за решетки.

 

Глава тридцать седьмая

Свистуну казалось, будто его с Фэй словно бы заперли в стеклянном боксе. О чем бы они ни заводили разговор, нить его моментально терялась.

– Жаль, что вынужден огорчить тебя, – сказал он.

– Не расстраивайся. Я не из тех, кто убивает горевестников.

– Мне кажется, кто-то тебя ищет. Он указал за окно.

Там стоял, жестами пытаясь привлечь к себе внимание Фэй, Джоджо. Она призывно помахала ему рукой. Немного поколебавшись, он вошел в кофейню. И направился к их столику.

Фэй познакомила мужчин.

– Присаживайтесь. Может быть, чего-нибудь хотите? – сказал Свистун.

– Нет, спасибо. Я зашел за Фэй. Она нужна немедленно.

– Иду.

Фэй начала выбираться из-за столика.

– Но не в приют Святой Магдалины, – сказал Джоджо. – Нам нужно в суд.

– А в чем дело?

– Помнишь двух белых девочек, двух малышек, одевающихся одинаково? Мими и Му?

– Ну конечно же!

– Одна из них мертва, а вторая сейчас предстанет перед судом по обвинению в уличном приставании.

– Пошли, – решительно сказал Фэй. Свистун придержал ее за руку.

– А что вы, собственно говоря, собираетесь делать?

– Надо избавить девочку от исправительного заведения, в котором ее не ждет ничего хорошего.

– Хочешь, чтобы я тоже пошел?

– Не имеет смысла. Я там себя вести умею.

– Надеюсь, ты справишься со своим делом лучше, чем я со своим.

– Знаешь, Свистун, в чем твоя беда? – Она погладила его по руке. – Ты так и остался Печальником Сэмом. Ты по-прежнему хочешь взвалить всю тяжесть мира себе на плечи.

И тут она вышла, оставив его наедине со свежим номером "Энквайрера".

 

Глава тридцать восьмая

Судье Филипу Эспозито не хотелось председательствовать на суде. А на этом суде – в особенности.

Он был судьей по гражданским делам, а в суд по делам несовершеннолетних попал лишь временно, потому что дел здесь было действительно невпроворот. Другой причиной его появления здесь было его собственное мягкосердечие.

Проведя две недели за разбором дел, связанных с изнасилованием, содомией, хулиганством и убийством, притом, что многие из обвиняемых по возрасту не подлежали не только тюремному заключению, но даже официальному допросу, проведя две недели в обществе запуганных детей едва ли не грудного возраста, которых то и дело передавали из одной юридической инстанции в другую, судья Эспозито оказался сыт всем этим по самое горло.

Достаточно быстро он смирился с тем, что здесь не выносят приговора. Если ответчик – которого здесь, впрочем, именовали не ответчиком, а респондентом, – оказывался изобличен в совершении преступления, из-за которого он или она попали на скамью подсудимых, следовало ожидать жалобы – сперва предварительной, а потом и официальной, – на которую суд должен был в обязательном порядке отреагировать с учетом интересов несовершеннолетнего респондента. Даже в том случае, если несовершеннолетний респондент железной палкой проломил голову старушке, чтобы завладеть ее кошельком.

И лишь отведя эту жалобу, можно было вновь допрашивать – и судить – того же самого респондента, в результате чего его или ее уже могли упечь за решетку на долгие годы.

Дела, связанные с мелким хулиганством и сравнительно безобидными проделками несовершеннолетних, подлежали рассмотрению по аналогичной процедуре. Бывали даже случаи, когда матери-одиночки, желая освободиться на уик-энд от домашних забот или просто-напросто устав от исполнения родительских обязанностей, приводили в суд сына или дочь с жалобой на то, что их дети являются совершенно неуправляемыми. При этом такие матери явно не осознавали, что само слушание в суде фиксируется в бумагах ребенка и раз и навсегда метит его как паршивую овцу в стаде.

Судья Эспозито ненавидел рыхлую и сугубо приблизительную процедуру, связанную с рассмотрением дел несовершеннолетних. Он ненавидел частных и общественных адвокатов, в борьбе с которыми часто оказывался бессилен из-за несовершенства правил, в рамках которых должен был оперировать.

Он ненавидел также представителей общественного и частного обвинения, которые, главным образом, бессмысленно затягивали рассмотрение дел, потому что работали на условиях почасовой оплаты. Но сильнее всего он, пожалуй, ненавидел ревностных самаритян, которые являлись в зал суда не больше не меньше затем, чтобы спасти мир – и каждого насильника, убийцу, вора и грабителя в этом мире.

Он ненавидел и отвратительный зал заседаний, в котором вечно пахло нестиранными носками и заплесневелой апельсиновой кожурой, он ненавидел и обезвоживание, жертвой которого чувствовал себя нынешним утром.

Сегодня ему предстояло выслушать всех, явившихся в суд затем, чтобы похитить его, судьи, личное время, и он был преисполнен решимости свести все неизбежные с его стороны усилия к самому строгому минимуму.

Он назначит адвокатов тем, кто не позаботился об адвокате сам. Он отложит рассмотрение всех дел, которые ему удастся отложить. Применительно к подросткам, совершившим насильственные преступления, он, не дожидаясь начала слушаний, постарается с помощью сотрудника службы испытательного срока разобраться, кого из них можно будет отправить по домам до назначения конкретной даты суда, кого отправить в камеры предварительного заключения, а кого в какое-нибудь из исправительных заведений города.

– Ладно, – сказал он, придвигая к себе полицейский рапорт о Му, – подлинное имя неизвестно, постоянное место жительства отсутствует, род занятий – проституция, – подписанный детективом Фрэнсисом Хулиганом, голливудское отделение. -Кто представляет интересы этой молодой особы?

– Элен Данн, – откликнулся представитель института общественной защиты.

– И где она?

– Понятия не имею, ваша честь.

– А офицер, составивший рапорт, присутствует? – спросил Эспозито.

– Так точно, ваша честь. – Хулигэн вскочил со стула. – Детектив первого разряда Хулигэн.

– Ладно. Мистер Фарго, детектив Хулигэн, прошу сюда.

Когда они подошли к судейскому столу, Эспозито, сложив руки в трубочку, обратился к Хулигэну:

– Знаете, как мы привыкли обращаться с проститутками?

– Да, ваша честь.

– Мы их записываем, вызываем на определенное число и отправляем на все четыре стороны.

– Она несовершеннолетняя.

– Этого мы наверняка не знаем.

– Достаточно на нее взглянуть.

Эспозито посмотрел на Му и обнаружил, что она, если смыть с нее густой слой косметики, довольно привлекательна. И все же выглядела она жалко и смехотворно – как маленькая девочка, нацепившая на себя материнское нижнее белье, вызывающее, но в весьма непотребном состоянии.

– Я хочу сказать, что мы не можем судить о ее возрасте наверняка, поэтому нам следовало бы разобраться с этим вопросом как можно скорее. Разумеется, не причиняя ей никакого вреда. И мне не совсем понятно, по какой причине вы подали рапорт. Эта юная особа доставлена в суд в связи с какими-нибудь особыми обстоятельствами или только за приставание к мужчинам на улицах?

– Убийство, ваша честь.

– Это, конечно, меняет дело. Но в рапорте про убийство ничего не сказано.

– Мы не обвиняем ее в убийстве. Нам надо задержать ее в качестве свидетеля, – пояснил представитель прокурора Фарго.

– Тогда зачем этот рапорт?

– Это бездомная бродяжка, ваша честь. Если мы не задержим ее, она просто-напросто исчезнет, – пояснил Хулигэн.

– Вы уверены?

– Насчет того, чтобы исчезать, ваша честь, такие девочки – первоклассные мастерицы.

Эспозито вновь посмотрел на Му. На этот раз ему бросились в глаза ее перчатки.

– Вам холодно, барышня? – спросил он.

– Нет, сэр, не холодно, – поднявшись с места, ответила Му.

– Но вы в перчатках.

– Они без пальцев.

– Тогда зачем вы их носите?

– Их все носят.

– Вот как? Все?

– Ну, многие девочки.

– Впервые слышу. У меня нет дочерей. Да и что знать старому холостяку вроде меня о том, что носят или чего не носят молодые дамы?

– Вы мне не кажетесь старым, ваша честь.

– А как ты догадалась, что меня следует называть "вашей честью"?

– В кино видела. Главного мужика все называют вашей честью.

– Значит, я, по-твоему, главный мужик?

– Здесь вроде бы главный.

– Хорошо бы, чтобы это все поняли, – сказал Эспозито, окинув взглядом секретаря суда, стенографистку, адвокатов, Хулигэна и немногочисленных зрителей.

– А почему вы выбрали именно эту процедуру, мистер Фарго? – спросил судья.

– Понимаете, ваша честь, если мы попытаемся задержать ее как важного свидетеля, представители общественных организаций поднимут страшный крик. А так мы сумеем дождаться слушаний по основному делу. Они состоятся недели через две, через три. К тому времени мы соберем все улики и, может быть, Большое Жюри придет к окончательному выводу по делу об убийстве.

– Зачем по-доброму, когда можно по-злому. Так, что ли?

– Детектив прав, когда он говорит о том, что такие девочки имеют обыкновение исчезать.

– Ну, знаете ли, мне не хочется портить репутацию суда, пряча за решетку девочку лишь затем, чтобы облегчить жизнь следователю и прокурору.

– Но ее жизни может угрожать опасность, – сказал Фарго.

– Ладно, возвращайтесь на свое место. И вы тоже, детектив Хулигэн.

На задних скамьях в зале возник небольшой переполох – и стройная женщина в бежевом костюме-тройке с сумкой через плечо и с портфелем в руке, на ходу поправляя растрепавшиеся волосы, быстро пошла по проходу к судейскому столу.

– Миссис Данн, – сказал Эспозито. – Это вы представляете интересы этой молодой особы в данном деле?

Опустив сумку на пол, а портфель – на сиденье кресла, миссис Данн подняла палец, давая тем самым понять, что просит слова.

Му села на место. Миссис Данн обеими руками раскрыла портфель, достала из него стопку бумаг и вновь подняла палец. Она пробежала взглядом титульный лист, кивнула, подошла к Му и быстро переговорила с нею.

Фэй пересела из задних рядов в первые, она очутилась прямо за спиной у Му и подалась вперед, пытаясь привлечь к себе внимание адвокатессы. Однако та полностью проигнорировала ее.

– Вы уже готовы ответить на мой вопрос, миссис Данн? – осведомился судья.

– Да. Я представляю интересы мисс Смит. Эспозито, поглядев на Му, заметил:

– Вы обратили внимание на то, что у миссис Данн отнюдь не такие хорошие манеры, как у вас? Она не назвала меня "вашей честью".

Му хихикнула.

Эспозито это понравилось. Ему вроде бы стало самую малость полегче.

– Я называю ее миссис Данн, – забалагурил он. -Вы обратили внимание на то, как я с нею вежлив? А она не желает называть меня "вашей честью".

Адвокатесса проигнорировала и замечание судьи.

Фэй сказала:

– Я могла бы помочь вам, миссис Данн.

– В каком смысле?

– Я работаю в приюте Святой Магдалины. Адвокатесса пристально посмотрела на нее, но тут же повернулась к судье, который меж тем произнес:

– Слушания по этому делу начались уже пять минут назад.

– Я не знала, что оно назначено к слушанию.

– А вам бы следовало это знать.

– Мне все равно не удалось бы поспеть вовремя!

– Трудности с пробуждением?

– Трудности с машиной.

– Купите новую.

– Это мне не по средствам.

– Приведите в порядок старую.

– Так я и сделаю, ваша честь.

– Ну вот, наконец вы назвали меня "вашей честью".

– Можно мне еще несколько минут потратить на консультацию с клиенткой?

– Валяйте, консультируйтесь.

– Вы в этом тоже можете поучаствовать, – сказала адвокатесса, обратившись к Фэй. – Как твое настоящее имя, Му?

– Все называют меня Му.

– Ладно, как хочешь. Му? Это, скорее всего, Мюриэл. Итак, Мюриэл, ты действительно приставала на улице к мужчинам?

– Если даже так, то никто нас не видел. Я хочу сказать, никто из легавых.

– Обвинение в приставании это не более чем уловка, – сказала Фэй.

– Что вы имеете в виду?

– Они хотят задержать Му, чтобы иметь под рукой важную свидетельницу по делу об убийстве.

– Значит, мы потребуем использования программы "Охрана свидетеля".

– Эта программа, скорее всего, будет означать исправительное заведение "Сибил Брэнд". Мне бы хотелось, чтобы вы вместо этого предложили отправить ее в приют Святой Магдалины.

– Как ты к этому относишься, Мюриэл?

– Никуда я не хочу, – сказала Му. – Только хочу поскорее отсюда выбраться.

– Что ж, тебя трудно в этом упрекнуть.

– Минуточку, – сказала Фэй. – На улицу ей возвращаться нельзя.

– Может быть, вы и правы, но моя задача заключается в том, чтобы выполнять пожелания своего клиента. А если, очутившись на воле, она решит поселиться у вас в приюте, это уж ее дело. – Миссис Данн встала с места. – Требую полного оправдания. Никто не засвидетельствовал факта приставания.

Тут же вскочил с места и Хулигэн.

– Ваша честь!

– Слушаю вас, детектив Хулигэн.

– Я могу выступить на суде свидетелем против респондентки, предлагавшей на улице платные сексуальные услуги и тем самым нарушавшей общественный порядок. Я собирался обыскать респондентку на предмет поиска улик, когда ее привлекли в качестве свидетельницы по делу об убийстве.

– Погодите-ка, – взвилась адвокатесса. – В каком, собственно, факте приставания ее обвиняют? В том, о котором идет речь сейчас, или в неких проступках, имевших место ранее?

– Протест отклоняется, – провозгласил судья.

– А на каком основании он отклоняется? – Миссис Данн заговорила таким тоном, словно все происходящее в суде оказалось выше ее разумения. -Жалоба на поведение моей подзащитной прозвучала из уст офицера полиции, который и подал на нее рапорт. Его свидетельство не заслуживает дальнейшего доверия.

– Задача суда по делам несовершеннолетних заключается не в том, чтобы вскрывать недочеты законодательства, а в том, чтобы заботиться о благе респондентов, – пояснил судья Эспозито. – Каковы бы ни были причины, равно как и сопутствующие обстоятельства. Мы должны решить, позволим ли мы этой юной особе беспрепятственно покинуть зал суда, после чего она, вне всякого сомнения, вернется на панель, а затем, не исключено, покинет черту города и пределы штата, причем при любом повороте событий подвергнется эвентуальной опасности со стороны любого, у кого могут найтись причины заставить ее замолчать. Вопрос о благе не всегда можно решить по справедливости, поэтому я отказываю в снятии обвинения и распоряжаюсь отправить респондентку в заведение, в котором сумеют обеспечить ее безопасность.

Адвокатесса раскраснелась и вспотела от гнева и досады. Эспозито видел это – и явно этому радовался.

– А на какой срок? – спросила она.

– До тех пор, пока она не выступит свидетельницей на суде или опасность не будет ликвидирована каким-нибудь другим образом.

– Хочу известить суд о том, что в случае принятия подобного решения я непременно подам письменную жалобу.

– Принято к сведению, – сказал судья. Кивком он подозвал к себе представительницу благотворительных служб – широкоплечую негритянку в цветастом платье и явно чересчур узких для нее туфельках.

Она подошла поближе, дожидаясь, пока судья не продолжит диалог со сторонами. Она встала потупившись, словно бы заранее заскучав из-за того потока глупостей, который здесь сейчас выплеснется, и из-за всех бесплодных решений, в реализации которых ей придется принять участие.

Адвокатесса и представитель прокурора уединились на скамье, решив обменяться мнениями. Миссис Данн обернулась и посмотрела на Фэй. Судья Эспозито тоже посмотрел на Фэй. Адвокатесса подошла к ней и спросила:

– У вас есть лицензия?

– Временная.

– Этого хватит. Вы не против выступить в ходе слушаний?

Они вдвоем подошли к судейскому столу.

– Не угодно ли представиться, – сказал судья.

– Меня зовут Фэй Чани, ваша честь. Я пришла сюда с тем, чтобы предложить свою помощь.

– Миссис Данн утверждает, что ваше предложение о содействии связано с заведением, которое называется приют Святой Магдалины. К сожалению, я никогда не слышал о нем.

– Его недавно открыли.

– И вы там на официальной должности?

– У нее временная лицензия, ваша честь, – сказала адвокатесса.

– Если ваше заведение не утверждено властями в официальном порядке, то я не вижу для этого суда возможности воспользоваться вашей помощью. Мы ведь не можем направлять подростков куда попало.

– Не знаю, утверждено наше заведение или нет, – сказала Фэй. – Насколько я понимаю смысл сказанного здесь, а я ведь все слышала, – проблема сводится к тому, что Му, не имеющую постоянного места жительства, лишают свободы и определенных гражданских прав только и именно потому, что у нее нет постоянного места жительства.

– И для защиты ее от возможной опасности.

– Но если бы у нее имелось определенное место жительства, разве вы направили бы ее в "Сибил Брэнд" или в какое-нибудь другое исправительное заведение?

– Если бы кто-нибудь взрослый взял на себя ответственность за нее, то, скорее всего, не направил бы.

– Я и есть тот самый взрослый, готовый взять на себя ответственность.

– Это существенно упростило бы дело, – подсказала адвокатесса.

Фарго, пожав плечами, кивнул. Широкоплечая негритянка тоже согласно качнула головой.

– Наш приют открыт для любой инспекции со стороны суда, – сказала Фэй.

Она полезла в сумку и достала оттуда какие-то документы.

– У нас есть письма мэра и других отцов города.

– Ваша честь, – сказала адвокатесса. – Я настоятельно рекомендую направить респондентку в приют мисс Чани.

– Ладно. Закончим на этом. Разойдитесь по своим местам.

Когда все заинтересованные лица отошли от судейского стола, Эспозито благосклонно посмотрел на Му.

– Милая барышня, у нас тут открытый суд в присутствии публики и что-нибудь незаконное, не говоря уж о давлении на любую из сторон, здесь совершенно исключено. Все, что происходит в этих стенах, происходит на сугубо добровольной основе. Вот я и хочу спросить у вас, согласны ли вы на временную опеку со стороны мисс Чани.

– Согласна, ваша честь, – ответила Му.

– Согласны ли вы придерживаться внутреннего распорядка, принятого в данном заведении?

– Да, ваша честь.

– Не убежите ли вы оттуда при первой же удобной возможности?

– Нет, ваша честь.

– Вы же понимаете, что мы берем с вас эти обещания только для того, чтобы обеспечить вашу безопасность, а следовательно принести вам благо?

– Да, ваша честь.

Эспозито посмотрел на Хулигэна.

– Нам потребуется некоторое сотрудничество со стороны полиции. Незаметное, но постоянное присутствие. Внимательное наблюдение.

– Да, ваша честь.

– Все довольны?

Судья посмотрел на адвокатессу.

– Да, ваша честь.

– Мне бы ваше везенье.

 

Глава тридцать девятая

Бальфри прислонился к ближайшему столу, который удалось отыскать возле наполовину застекленного офиса Лича. Собственно говоря, ему следовало бы находиться в самом офисе, восседая вместе с капитаном Личем и Шарки Гором. Последний был куратором Янгера по условно-досрочному освобождению.

Его попросили дать им возможность побеседовать минутку с глазу на глаз. За эту минутку они вполне могли сговориться, чтобы обмануть закон. Конечно, он не собирался предъявлять им подобного обвинения, потому что, если они и придумают что-нибудь, способное упечь злополучного горца за решетку до конца его дней, то, на взгляд Бальфри, это будет только поделом. Тот ведь ничего другого и не заслуживает.

Его интересовали вовсе не вопросы честной или нечестной игры, торжества справедливости и правосудия. В законе таилось множество уловок и уверток – и на них надлежало как следует поиграть.

Законодатели были по большей части юристами и составители законов тоже юристами, и законы они писали так, как пишут инструкции по пользованию японской техникой, а судьи, интерпретировавшие и применявшие на практике эти законы, тоже были, по большей части, юристами… что ж удивляться тому, что уловок и уверток бойкому адвокату хватало на то, чтобы заблокировать или свести к абсурду любой закон?

Конечно, Бальфри не имел ничего против того, что полицейские, ловя убийц, разбойников и насильников на улицах города, грубо попирают при этом закон. Ему не нравилось, когда о подобном попрании они сговаривались у него за спиной или, точнее, как в данном случае, – у него на глазах, в застекленном офисе. А ведь именно это сейчас, похоже, и происходило.

Шарки Гор обладал легко воспламенимым характером. Однако взрыва при попадании искры не происходило, он всего-навсего прогорал изнутри.

В службе условно-досрочного освобождения он проработал уже семь лет. На шесть лет и девять месяцев дольше, чем требовалось. Потому что, прослужив всего три месяца, он понял, что большинство разовых преступников и рецидивистов, проходящих через его руки, являются на самом деле неисправимыми. Конечно, среди них, вполне возможно, попадались и такие, кого можно было бы направить на путь истинный, но он не умел выделять их в общей массе, да и в любом случае не нашел бы времени на то, чтобы помочь им.

Они были шариками в лотерейном барабане, их выщелкивало вверх, и они падали, норовя попасть в лузы, толкаясь, как обезумевшие животные, и принося всевозможные неприятности невинному, так сказать, большинству, у которого не хватало решимости выключить барабан и отправить отыгравшие шары в мертвый ящик, сразу же после того, как любой из них впервые проявил свою истинную сущность. Нет, остановить лотерейный барабан никто не решался.

– Чего мне от вас хотелось бы, – не то в третий, не то уже в четвертый раз повторил капитан Лич, – так это чтобы вы убрали этого паршивца с улиц города до тех пор, пока он не предстанет перед судом.

– Я это уже слышал, – возразил Гор. – Но услышьте наконец и меня. Обвинение, которые вы хотите предъявить Янгеру, яйца выеденного не стоит. Вы рассказываете мне о том, что он зашел в пивную, где полуголая официантка начала трясти у него перед носом голыми титьками, а он потянулся погладить ее, может, малость пощупать, а она запаниковала и порезалась о разбитую бутылку, и Янгер уже решил оттуда свалить, как вдруг, откуда ни возьмись, появился этот шоферюга габаритами со свой грузовик, и загородил ему проход, и бросил ему в голову тяжелым предметом, и на этом не остановился.

– Ради Бога, что это вы напридумывали?

– Я прочел рапорт. Прочел описание официантки, на которой не было даже лифчика. Она разбудила в нем зверя. Строго говоря, это следовало бы запретить в законодательном порядке. Я хочу сказать: если женщины подносят тебе на блюдечке, а попробовать не дают, то на что, строго говоря, они рассчитывают?

– Не стану спорить. Но я хочу сказать, что даже если инцидент с официанткой яйца выеденного не стоит и сводится только к показаниям одного против показаний другой, то с какой стати отказываться от возможности упрятать паршивца за решетку – тем более что он, возможно, уже ночью накануне вернулся к своим прежним привычкам?

– Гладко было на бумаге, – возразил много– и прискорбно опытный Гор. – Вы исходите из предположения, согласно которому любой убийца рано или поздно непременно возьмется за старое. Но выступите с этим в суде, и защитник тут же скажет, что подобные доводы не имеют никакого смысла. Более того, являются проявлением предрассудка и способом давления на присяжных. И судья согласится с адвокатом. Ради Бога, ни в коем случае нельзя внушать жюри, что подозреваемый в преступлении уже был осужден за точно такое же преступление раньше. Жюри заподозрит подвох с нашей стороны, оно заупрямился, – а тогда уж пиши пропало.

– Я просто хотел поставить перед вами вопрос об оправданности условно-досрочного освобождения, – сказал Лич, которому больше всего на свете хотелось сейчас, перегнувшись через стол, как следует врезать Гору.

– Вы хотите, чтобы я лишил его свободы вследствие нарушения им условий условно-досрочного освобождения. Но если я это сделаю, то комиссии не понравится. Ее члены знают его историю, знают, каким примерным заключенным он был, как он возродился во Христе, и тому подобное. Никогда не получал замечаний за все годы заключения. А не провел на свободе и недели, и вот уже куратор отправляет его – этого пай-мальчика – за решетку только потому, что он пропустил лишний стаканчик пива и решил пощупать полуголую официантку.

– Но не исключено, что он убил эту девочку, – воскликнул Лич.

– Послушайте, мы же с вами разговариваем. Не орем друг на друга, а разговариваем. Что же это вы? Пытаетесь надавить на меня, что ли?

– Прошу прощения. Вся эта история действует мне на нервы. Там сидит Бальфри, получивший право на освобождение у какого-то говенного судьи, который даже не удосужился провести слушания, и это действует мне на нервы.

– Я понимаю все ваши резоны. Но и вы постарайтесь понять мои. Вы говорите: "Не исключено", что он убил малолетнюю потаскушку. Но наверняка вы этого не знаете.

– Верно, не знаю. – Капитан Лич взял себя в руки, он заговорил теперь крайне рассудительно, чуть ли не примирительно. – Экспертиза еще не закончилась. Следствие едва началось.

– И опознание у вас хуже некуда. Похоже, вы надкусили отравленный плод.

– Согласен. На данный момент я не имею права рассматривать его даже как подозреваемого в убийстве. Не имею права рассматривать его как лицо, покусившееся на честь официантки. Я всего лишь расследую обстоятельства по ее жалобе.

– Ну вот, видите? Вы хотите поймать его на пьянстве и на нарушении общественного порядка. И если я упрячу его за решетку на таких основаниях, в комиссии решат, что я проявил предубежденность и непоследовательность.

– Да на хер эту комиссию!

– Подскажите судье, чтобы назначил непосильный для Янгера залог.

– Да на хер судью. Он уже определил залог в десять тысяч. Вы, конечно, подумаете, что у типа вроде этого Янгера не найдется десяти тысяч. Но десять тысяч ему и не нужны. Ему будет достаточно оставить у судебного пристава тысячу наличными.

– Неужели судебный пристав за тысячу наличными освободит под залог условно-освобожденного убийцу, которого подозревают в точно таком же преступлении?

– Это верно. У судебного пристава больше здравого смысла, чем у Закона и у Суда, вместе взятых. Он относится к муниципальной казне с определенными предрассудками, особенно когда имеет дело с рецидивистом. Однако, как я вам уже объяснил, я предъявляю ему сейчас обвинение вовсе не в убийстве. И даже не в покушении на изнасилование. Поэтому дело и свелось всего к десяти тысячам залога. Поэтому Бальфри и крутится под дверью, а ордер на освобождение у него уже есть.

– Хорошо, значит, пьянство и нарушение общественного порядка, – сказал Гор таким тоном, словно все остальные рассуждения капитана пропустил мимо ушей. – Вы хотите, чтобы я на этом основании вернул его за решетку? Хотите, чтобы я проявил твердолобость? В нашей службе, если ты проявляешь твердолобость, лучше носить челку, иначе тебя немедленно вышвырнут на улицу.

– А вы хоть когда-нибудь разговаривали с этим Янгером? Вы хоть раз взглянули ублюдку в бесстыжие глаза? Тот еще типчик, смею вас заверить!

– Ему надлежало явиться ко мне на первую встречу только в ближайшую пятницу.

– Вы хотите сказать, что не побеседовали с ним предварительно? Что не сделали ему отеческого внушения?

– Мне нравится, когда условно-освобожденные первую неделю гуляют сами по себе.

– Чтобы никто не заподозрил вас в твердолобости.

Капитан Лич поднялся с места.

– Мне хочется спросить вас кое о чем. В чем состоит задача офицера вашей службы? В том, чтобы не дать преступнику вернуться за решетку, или в том, чтобы не дать комиссии выпустить по ошибке на свободу закоренелого рецидивиста?

– Моя задача в том, чтобы выслушивать этих идиотов, смазывать все, что скрипит, работать не покладая рук, но не слишком надрываясь, пока меня не отправят на пенсию. Моя задача ничем не отличается от вашей.

 

Глава сороковая

– Видишь этого малыша? – Свистун сунул в руку Айзеку Канаану фотографию, которую он забрал у Кэт Тренчер. – Посмотри хорошенько.

– Я уже смотрел.

– А ты еще разок. Повнимательней. Канаан поднес снимок к самым глазам.

– Ну, не знаю. Это лицо меньше булавочной головки. Как можно говорить на основе такой фотографии? Я вижу маленького мальчика, зажмурившегося на солнце, – и не более того. Я, знаешь ли, не волшебник.

Он передал снимок Боско, который тоже решил взглянуть на него еще разок.

– Ты ведь, Айзек, колдун, – не унимался Свистун. – Все знают, что ты запоминаешь любого ребенка, объявленного в розыск, с первого взгляда – и по любой фотографии. И память у тебя феноменальная.

– Может быть, тебе лучше оставить все как есть. Может быть, тебе лучше обо всем этом забыть.

– Забыть о мальчике?

– Обо всем, – с нажимом произнес Канаан, имея в виду и фотографию, и мальчика, и Фэй, и все безумные надежды.

– Но я не могу.

– Ладно. Тогда повнимательней следи за нею.

– Я и так слежу за нею внимательно.

– Я не об этом. Ее бывшего мужа выпустили.

– Я этого не знал.

– Это было в газетах.

– Должно быть, я пропустил. Должно быть, меня тогда не было в городе. А как это они умудрились выпустить убийцу трех женщин? Разделавшего их, как мясник?

– Он разделал только двух. А третью просто убил.

– Что ж, при встрече извинюсь перед ним за невольный навет.

– Только не заводись, Свистун. Я же не завожусь. И дело не только в этом.

– А что еще?

– Вчера его задержали за приставание к официантке в заведении, в котором не носят лифчиков. За приставание, а может, и за покушение на изнасилование.

– Что еще за заведение без лифчиков? – удивился Боско. – Вот уж не думал, что в городе остались такие заведения.

Канаан оставил это замечание без внимания. А Свистун даже не посмотрел в сторону Боско.

– Похоже на то, что он завернул в это заведение попить пивка. А там официантка в трусиках из трех ленточек и с болтающимися титьками. Дьявольское искушение для кобеля вроде Янгера, да еще после стольких лет на просушке. Так или иначе, он утверждает, будто она сама завлекла его, а когда он распалился, внезапно раздумала. Вот и все. Она раздумала, он собрался уйти, как вдруг появилась парочка посетителей. Они услышали ее крик, увидели, что она порезана…

– Ее порезал Янгер?

– Там имеется разбитая бутылка. По ее словам, бутылкой орудовал Янгер. По его словам, нет. Так или иначе, она была порезана. Один из посетителей бросил Янгеру в голову пепельницу. Рассек ему лоб. Кровь хлынула ручьем. Поэтому полицейские и обратили на него внимание, когда он шел по бульвару. Янгер утверждает, будто просто-напросто уносил оттуда ноги. – Помолчав, он добавил: – Но и это еще не все.

– Вот как? – просто для того, чтобы подыграть другу, удивился Боско.

– В голливудском участке держат сейчас трех подростков – двух мальчиков и одну девочку. Хулигэн допрашивает их о девочке, найденной мертвой на крыше заброшенного дома, в котором все они жили. Эти трое – друзья убитой. Необходимо заставить домовладельцев привести в порядок все эти дома или хотя бы основательно заколотить их. У девочки был отходняк после наркотика, ее трясло, как потаскушку на шпильках в промозглую ночь. Один из мальчиков – умственно отсталый. У другого с мозгами все в порядке. Шелли и Крамп – это двое полицейских, которые задержали Янгера, – ввели его. Судя по всему, он нарушил условия условно-досрочного освобождения. Возможно, за это нарушение его отправят обратно за решетку, а возможно, и нет. Смотря по обстоятельствам.

– По каким обстоятельствам? – спросил Боско.

– В зависимости от того, насколько переполнены сейчас чертовы тюрьмы. А то – втолкнешь в камеру новенького, а кто-нибудь тут же вываливается через заднюю дверь. Вот почему, Свистун, ты ведь спрашивал об этом раньше, они выпускают на свободу таких извергов, как этот Янгер. Он свое отсидел. С ним они все испробовали, теперь хотят испробовать с кем-нибудь другим.

– Ну, и привели они его в участок… – напомнил Канаану Боско.

– Умственно отсталый поднялся с места и ткнул в него пальцем. И тут же Хулигэн схватил Янгера за плечо и развернул его так, чтобы девочка посмотрела ему в лицо. Я попытался предотвратить это, но опоздал, потому что мне пришлось догонять умственно отсталого, который так испугался, увидев преступника, который, на его взгляд, и учинил это безобразие на крыше, что бросился бежать. Кстати говоря, я его так и не догнал.

– Девочка, которая лишь чудом не оказалась еще одной жертвой убийцы, посмотрела на Янгера. И опознала его. А Летучая Мышь Бальфри… Ты ведь знаешь Летучую Мышь Бальфри, этого адвокатишку?

– Слышал о нем, – сказал Боско, а Свистун только кивнул.

– Летучая Мышь Бальфри тут же вступил в игру и обвинил Хулигэна в незаконно проведенном опознании, иначе говоря, в подставке. И что же у нас получается в результате? Условно-досрочно освобожденный преступник, задержанный по поводу подозрительного поведения, идентифицированный умственно отсталым мальчиком и не пришедшей еще в себя после приема наркотика малолетней проституткой в нижнем белье вместо платья. Ни один судья во всем штате не настолько безумен, чтобы положиться на такие свидетельства.

– Значит, его опять отпустили? – спросил Свистун таким тоном, словно уже знал заранее ответ не этот вопрос.

– Да нет, мы задержали его на основании слабоалкогольного запаха и тому подобной ерунды, надеясь, что успеем нарыть что-нибудь посущественней, пока Бальфри не устроит спектакля на глазах у прессы, а репортеров туда уже набилось как мух. И тут ввели официантку с голыми титьками и уже она ткнула в него пальцем и опознала его, и этого нам хватило. Хватило – но надолго ли? Это уже отдельный вопрос.

– И у них на него ничего нет, кроме того, о чем ты нам уже рассказал? – спросил Свистун.

– За одним-единственным исключением. Мертвая девочка на крыше. На теле укусы – на груди и на бедрах, – вагина вспорота разбитой бутылкой. И царапины, похожие на какой-то знак, на груди. Знак неразборчивый, но он, надо полагать, действовал в спешке.

– А что за знак? – спросил Боско, раздраженный тем, что Канаан подавал всю историю как завзятый рассказчик, а не как человек, спрашивающий у друзей совета.

– Шестьсот шестьдесят шесть.

– Сукин сын! Число Зверя!

– Точно такой же знак был на теле у одной из жертв давнишнего тройного убийства, за которое Янгера и посадили, – сказал Канаан.

Он наклонился к тарелке и принялся хлебать суп. Шляпа была нахлобучена у него на лоб.

– Есть этот знак или нет его, – продолжил он, – но я не думаю, что его вернут за решетку. Вот почему я и говорю тебе: присматривай за Фэй.

– Эй, Боско, – высунувшись из кухонного окошка, закричал повар.

Боско посмотрел на его сторону.

– Чего тебе?

– Лейтенанта к телефону.

– Я не лейтенант, – сказал Канаан.

– Гарольду хочется, чтобы тебя повысили в звании, – заметил Боско.

Канаан выскользнул из ниши.

– Только ему этого и хочется.

– Казалось бы, человека, который убивает молодых женщин и вырезает у них на груди числа, должны упечь пожизненно без права на условно-досрочное освобождение, – сказал Свистун.

– Они были проститутками. Не забывай об этом, Свистун, – возразил Боско. – Для людей, заседающих в судах и во всяких комиссиях, это существа низшей породы. Конечно, они в этом никогда не признаются. А может, и сами этого не осознают. Но они так думают – и это влияет на рассмотрение дел. Одно существо низшей породы убивает другие, сокращая тем самым популяцию злобных тварей. Так какого черта?

Канаан, волоча ноги по земле, вернулся за столик; вид у него был грустный, а впрочем, не грустнее всегдашнего. Он принялся доедать свой суп.

– Это хулиган Хулигэн. Я попросил его держать меня в курсе дела. Янгера выпустили.

– Интересно, как это ему удалось? – высоким, на грани истерики, голосом спросил Свистун.

– Эй, парень, полегче.

Боско даже не мог припомнить, когда в последний раз Свистун в такой мере терял лицо.

– По убитой девочке у них ничего не вышло, потому что опознание поставлено под сомнение. И задержать его на этом основании не удалось.

– А знаки на груди? А Число Зверя?

– Царапины кажутся тремя шестерками только если ты заранее знаешь, что это три шестерки. По меньшей мере, эксперт, осматривавший тело, трех шестерок не разглядел. Отметил в протоколе только царапины. Я хочу сказать, девочке засадили бутылку в вагину. Кто при этом обращает внимание на какие-то царапины на груди?

– А как насчет официантки, опознавшей его как насильника, нанесшего ей увечия?

– Аналогичная ситуация. Ее привели в участок и она увидела задержанного, на которого со всех сторон показывали пальцем. Да надо быть слепой, чтобы не опознать Янгера с первого взгляда. И, вдобавок, она уже могла услышать о том, что он Убийца из Лягушачьей Ямы, только что выпущенный на свободу. Следовательно, знаменитость. Ты понимаешь, к чему я это говорю? Как ей устоять перед искушением присоединиться к толпе, обвиняющей его во всех смертных грехах? И самой попасть благодаря этому под лучи прожекторов? Бальфри безупречно разыграл этот мяч и отправил его в ворота.

– И его просто так взяли и выпустили?

Свистун по-прежнему не мог взять в толк, каким образом функционирует система, без малейшего колебания выпускающая убийцу на свободу.

– Нет. Судья назначил залог.

– И какой же?

– Десять тысяч.

– Ради всего святого, откуда же у Янгера нашлись такие деньги?

– Судебный пристав принимает наличными только десять процентов суммы.

– Ну, а тысяча баксов у него откуда?

– Он позвонил. И женщина по имени Ева Шойрен привезла наличные.

– Что еще за Ева Шойрен, на хер? – спросил Боско.

– А ты не знаешь?

– Знал бы, так не спрашивал бы.

Канаан зачерпнул с тарелки последнюю ложку супа и отправил в рот.

– Совсем остыл, – заметил он.

– Ладно, сейчас подам второе. Так кто же такая эта Шойрен?

– Она утверждает, будто она колдунья, – сказал Канаан.

– Злая Знахарка с Запада, – мрачно пошутил Свистун.

– О Господи, – воскликнул Боско. – Я всегда знал, что мы живем в стране Оз.

 

Глава сорок первая

Привести в приют новую обитательницу дело рискованное. И неизменно нервирующее. Иногда между новенькой и постоянными обитательницами, считающими приют родным домом, а Фэй – родной матерью, возникает реакция отторжения.

А иногда капризничает и важничает, отказываясь вписаться в здешние рамки, сама новенькая, даже если остальные девочки пытаются помочь ей. Новенькая отказывается хлопотать по хозяйству. Доводит соседок по комнате до бешенства дурными привычками и вызывающим поведением.

Она познакомила Му с Шерил – и все вроде бы прошло нормально.

По мере того как девочки возвращались в приют со службы, Фэй знакомила их с Му – и Иви, и Элен, и Бренду. Когда дошла очередь до Арлен, Му сказала: "Я ничего не запоминаю". И произнесла она это испуганно – так, словно ее плохая память на имена может быть поставлена ей в вину. К тому времени, когда сели ужинать, девочки уже присмотрелись к Му и решили, что она достаточно мила и достаточно глупа, чтобы не причинить никому вреда.

– Му попала к нам при особых обстоятельствах, – пояснила Фэй. – У нее на глазах избили, а затем и убили ее подругу.

Девочки разом уставились на Му, а она, покраснев, покачала головой.

– Ну, строго говоря, самого убийства она не видела, но при подготовке, так сказать, присутствовала, – уточнила Фэй, решив не превращать Му в столь уж легендарную личность.

И все же девочки, принятые в приют с панели, сочувственно и взволнованно продолжали глазеть на новенькую, потому что им было известно, что с насильственной смертью, даже понаслышке, шутки плохи.

– Полиция хотела поместить ее в "Сибил Брэнд"… Раздался рассерженный гул.

– … но согласились на то, чтобы она пожила у нас до тех пор, пока не даст показания в суде. А что касается моего собственного мнения, она и после этого сможет оставаться у нас, сколько ей захочется, но это уж пусть сама решает. Так или иначе, нам с вами предстоит смотреть в оба.

– На что? – спросила Бренда.

– На все. На все что угодно.

После ужина, пока дежурные убирали со стола и мыли посуду, остальные девочки отправились в гостиную посмотреть телевизор.

И, разумеется, поспели на шестичасовые новости.

И, разумеется, практически весь выпуск был посвящен только этому.

Фэй почувствовала себя так, словно ей влепили пощечину. Ее даже отбросило на спинку кресла, в котором она сидела. И вновь она увидела Янгера в руках у полиции. Его мягкие волосы казались шерстью какого-нибудь горного зверька. И, как у затравленного зверька, его глаза щурились, озираясь по сторонам.

Ее ведь даже не известили о его освобождении, подумала она. А впрочем, как могли бы ее известить, даже если бы захотели? Никто не знал, где она. Никто не знал, что Фэй Чани на самом деле была Фэй Янгер и что она присутствовала в зале суда на слушаниях, посвященных злодействам, совершенным ее мужем.

Да хоть бы и начали они сейчас рыться в архивах, мрачно подумала Фэй. Кто бы вспомнил ее: с огромным животом, который она тогда носила как позорное клеймо. Страшную, как сама смерть… Сейчас она на себя тогдашнюю, слава Богу, ничуть не похожа.

По экрану побежал рекламный анонс.

На местном канале объявили о специальной передаче в одиннадцать ночи, которая будет посвящена глубокому психологическому портретированию множественного убийцы и осквернителя, который, лишь чудом избежав смертного приговора, необъяснимо и однозначно глупо был условно-досрочно освобожден после пятнадцатилетнего пребывания в тюрьме Сан-Квентин. Но беда заключалась не только в этом. Сейчас, проведя на свободе всего пару дней, изверг и убийца оказался вновь арестован за покушение на изнасилование еще одной голливудской официантки и, вдобавок, является основным подозреваемым по делу об убийстве в особо жестокой форме малолетней проститутки. Несмотря на наличие свидетелей, трое из которых опознали преступника, его освободили под залог. Технические накладки в законодательстве, махинации амбициозного общественного защитника, очередной провал и без того неуклюжей и беспомощной системы правосудия – и вот в толпе беззащитных и на смерть запуганных горожан по улицам вновь разгуливает очередной убийца.

У Фэй онемели руки. Их кисти показались ей двумя слитками свинца. Голова, казалось, оторвалась от тела и зависла в воздухе на высоте в десять футов.

Она посмотрела на Му. По глазам девочки было видно, что она начинает бояться по-настоящему. Му выдержала взгляд Фэй, и они обе поняли, что теперь их судьбы связаны одной веревочкой.

– Вот за чем нам следует следить в оба, – сказала Фэй.

 

Глава сорок вторая

Котлета вышел на улицу поискать Диппера. Едва покинув полицейский участок и поневоле думая о многих важных вещах – например, о том, поделится ли еще не оправившаяся после дозы наркотика Му с сыщиками всем, что запомнила, особенно после того, как столкнулась в участке с мудаком, уделавшим ее и убившим Мими на крыше, он только и делал, что пытался найти Диппера, смывшегося из участка и как сквозь землю провалившегося. Он знал, что Му отвели в приют Святой Магдалины, которым руководят белокурая женщина и ниггер с карманами, набитыми конфетками, но он и представления не имел о том, куда мог подеваться и где с тех пор прячется Диппер.

Конечно, он мог просто слоняться по улицам, нарываясь на неприятности и занимаясь… а чем, собственно говоря, Диппер мог заняться? Разве что вспомнить то, что вспоминать ему не стоило. И поговорить с людьми, с которыми ему не следует говорить.

Котлета чувствовал себя невидимкой, проходя в толпе белокожих и темнокожих, ловцов удовольствий и шпиков, дешевых потаскушек и еще более дешевых торговцев. Здешний район сам по себе служил ему плащом-неведимкой. Воры и сутенеры, блядуны и колдуны, шлюхи и соплюхи – и никто не обращает на него внимания.

– Что это ты вышагиваешь? – окликнули его сзади.

Обернувшись, он увидел Диппера, который стоял, уставившись на него. По правую руку от него стоял Даки, а по левую – Роч.

– Я искал Хогана.

– И нашел его?

– Понятия не имею, куда он запропастился.

– А вот мы нашли Диппера, – сказал Даки.

– Могли бы передать мне с кем-нибудь Я никого не нашел в здании, вот и начал гадать, что с вами со всеми случилось. Откуда мне было знать, что вас не затащили в машину и не увезли?

– Да с какой стати? – удивился Роч.

– Отвезли бы вас в Мексику. Взяли бы на собачьи бои. И скормили бы победителям.

Диппер заплакал.

– Ты что? – сказал Роч. – Хочешь, чтобы старина Диппер совсем спятил со страху?

– Да я только пошутил. – Котлета взял Диппера за руку. – Я бы ни за что не допустил этого.

Однако Диппер отпрянул от него и спрятался за спину Роча, и Котлета понял, что теперь его готовы предать все – даже дурачок Диппер.

– В чем дело? Чего это вы на меня так уставились?

– Как это так? – спросил Роч.

– Ну, не знаю.

– Если ты сам не знаешь, так нам-то откуда знать?

– Вроде вы что-то знаете, чего я не знаю.

– А что же мы можем знать, чего ты не знаешь?

И тут он понял. Они его испытывают. Испытывают – и бросают ему вызов. Они нарочно выставляют его на посмешище, потому что теперь, когда Хогана не стало, кому-то из них захотелось захватить лидерство. Или, может быть, Диппер им кое-что рассказал. Ну и что, если даже так? Кто поверит придурку, что бы он заплетающимся языком ни наплел?

Да пошли они все на хер.

Нечего ему играть с ними в эту дурацкую игру. Лучше он вновь облачится в плащ-неведимку и отправится в приют Святой Магдалины проведать Му. Может, хоть она поблагодарит его за то, как он за нее вступился. Вступился – и больше не отступался. Может, поблагодарит его не только на словах, но и как-нибудь еще. А если даже не сделает этого, то, может, угостит его чем-нибудь из приютского холодильника.

 

Глава сорок третья

Канаан рассказал ему все, что ему было известно о Еве Шойрен, но, в порядке исключения, эта информация не носила исчерпывающего характера.

Если сам Свистун знал город как таковой, а Боско знал все его аллеи и закоулки, а Канаан знал жизнь городского дна, то Майк Риальто, одноглазый сводник, называвший себя частным сыщиком, знал тайные пороки сливок общества.

А сливки общества в Хуливуде отличаются от сливок общества в Нью-Йорке, Чикаго или Сан-Франциско. Разумеется, и здесь главную роль играют деньги, но к ним примешиваются слава, популярность и умение достойно держаться в свете юпитеров и неоновых огней.

Обыкновенная шлюха может здесь в одно прекрасное утро превратиться в кинозвезду. Налетчик на магазины может, собрав тридцать тысяч баксов и обзаведясь надлежащими связями, снять какую-нибудь полупорнушку и заработать на ней пять миллионов. Неотесанный мужлан, приехавший из деревни, может стать арт-директором популярной рок-группы и заработать десятки миллионов и начать коллекционировать замки в горах. Нужно только покрепче схватиться за барку, зажмуриться и положиться на авось.

– У Евы Шойрен довольно пугающая репутация, – рассказал Майк Риальто. – Не знаю, обладает ли она и впрямь дурным глазом, но я сам видел, как она уговаривает людей, заставляя их делать совершенно немыслимые вещи. Мужчин или женщин, это не имеет для нее никакого значения. Может быть, даже крупных собак и пони. Но фокус заключается в том, что она умеет уговаривать и вполне добропорядочных женщин.

– И как же ей это удается? – спросил Свистун.

– Откуда мне знать? Но могу поклясться, что видел собственными глазами, как она подошла в аптеке к одной моей знакомой, которая была вполне счастлива замужем и являлась матерью троих детей. Они разговорились, все время поглядывая на находящегося там же вместе с Шойрен Билли Дурбана.

– Билли Дурбан? Это тот карлик, который начал жить с кинозвездой Мэри Виллиболд, после того как она на вечеринке проткнула его член вилкой, приняв за здоровенную сардельку?

– Совершенно верно. Тот самый Вилли. Карлик – но с членом как у жеребца. Но это было еще до инцидента с вилкой и всего, что с ним связано. Тогда Дурбан торговал газетами и постоянно крутился в аптеке.

– Ну и что?

– Ну и вот что. Эта нордическая блондинка покидает аптеку вместе с Евой Шойрен и Дурбаном. А через полчаса мне звонит Шойрен и просит доставить к ней на квартиру пару проституток. А квартира у нее в роскошном здании на Кресчент Хайтс. Знаешь этот дом?

– С пластиковыми пальмами вокруг бассейна?

– Он самый.

– И Шойрен по-прежнему там живет?

– Я не слышал, чтобы она оттуда съехала.

– Но какой давности у тебя сведения?

– Года два, самое большее, три.

– А потом она пропала из виду?

– Нет, она никуда не делась, но аптеку прикрыли, и я подрастерял все тамошние связи. Но она определенно никуда не делась. Я о ней время от времени слышу.

– И что же ты слышишь?

– Она по-прежнему устраивает где-то в каньонах Калабасаса свои так называемые шабаши.

– А полиции об этом известно?

– Шерифу известно. Но кого это волнует? Колдовство ведь не запрещено. Пляшут сумасшедшие, раздевшись догола, над костром, целуя свою повелительницу в задний проход. Ну, и так далее.

– Но ведь на шабашах случаются и убийства.

– Разумеется. Но ведь и в среде демократов бывают убийства, а никто не запрещает из-за этого Демократическую партию. Понимаешь, о чем я?

– Но так случаются и по-настоящему отвратительные убийства.

– Убийство, оно и есть убийство, не правда ли? И оно не становится отвратительней из-за того, что люди подманивают падшие звезды кровью жертвенного козла, ну и так далее. Да и вообще, о чем мы с тобой спорим?

– Ну, и ты привез ей проституток?

– Конечно. Снял пару девочек – они тогда не висели гроздьями на каждом углу, как ныне, но у меня имелись свои источники – и привез их к Шойрен. Подумал, может, мне удастся что-нибудь подсмотреть. И убедиться в том, действительно ли ей удалось втянуть нордическую блондинку в то, во что она ее, по-моему, втягивала.

– И ей это удалось?

– Нордическая блондинка лежала обнаженная на подушках (на ней оставались только туфельки) и была готова принять на лоно кого угодно. Шойрен даже спросила у меня, не хочется ли мне ей вмастырить. Но я сказал, что без этого обойдусь.

– Может быть, у нее были ключи к этой женщине. Может быть, было чем ее шантажировать.

– Это, конечно, не исключено.

– А может быть, дама была наркоманкой.

– Весьма вероятно, – согласился Риальто. – Там, где тайные культы, секты, шабаши и тому подобное, без наркотиков дело никогда не обходится. А ты что, что-нибудь расследуешь? Хочешь выйти на какого-нибудь наркоторговца? В чем твой интерес?

– Она только что выложила тысячу наличными в залог за условно-досрочно освобожденного убийцу, которого задержали за нарушение условий условно-досрочного освобождения.

– Тысячу? – переспрашивая, повторил Риальто, и единственный его глаз засверкал в предвкушении возможной личной выгоды изо всей этой истории.

– Думаешь, она настолько богата, чтобы швыряться такими деньгами налево и направо?

– Она не сидит на деньгах. С трудом сводит концы с концами.

– Может быть, у нее есть богатые друзья? Риальто пораскинул мозгами.

– Послушай, Свистун, ты требуешь от меня важной информации. А она стоит денег.

– Я прошу о дружеском одолжении.

– Согласен. Вот уже десять минут я оказываю тебе дружеское одолжение.

– Ты со мной беседуешь. Ты со мной всего лишь беседуешь.

– И с большим удовольствием. Но сейчас ты потребовал у меня важную информацию.

– А кто навещал тебя в больнице, когда тебе в спину нож всадили?

– Ты, Свистун, кто же еще. Но когда это было! Ты требуешь у меня важную информацию, а для меня это профессия и вопрос заработка.

– А помнишь, как я заплатил тебе полсотни? Практически ни за что.

– Я продал тебе кое-какую информацию. Ясно? И сейчас намерен поступить точно так же. Хочешь обзавестись ценной информацией, изволь за нее заплатить. Только так.

Свистун извлек из кармана две двадцатки. Риальто, даже не поглядев на купюры, принял их, сложил пополам и сунул в карман.

– Ты знаешь Пола Хобби?

– Слышал о нем. А лично не знаком.

– Но тебе известно, что он собирается жениться?

– Прочитал об том в газете.

– Он собирается жениться, а перед этим он устроил холостяцкую вечеринку на пляже в Малибу. Собрал сотню гостей, а может, и больше, чтобы отпраздновать такое событие. Меня он не пригласил – и этого я не могу понять. Было время, когда он пользовался моими услугами… – Он мрачно махнул рукой, словно разгоняя мух, налетевших на тело мертвой дружбы. – Ну, да и черт с этим. И вот холостяцкая вечеринка. Только мужчины, если не считать стриптизерши и двадцати профессиональных проституток. И Ева Шойрен – единственная дама из числа приглашенных. Что бы ты сказал по этому поводу?

– А что бы сказал ты сам?

– Мне кажется, она, возможно, не слишком рада тому, что он решил жениться. Раз женится, значит, обрывает все прежние ниточки – или объявил, что обрывает. Вот, мне кажется, она и решила ухватить кое-что напоследок. Они ведь лет пятнадцать-шестнадцать назад крутили любовь. И она была научным консультантом на всех его картинах, связанных с сатанинскими культами. И говорили, он часто бывает в Калабасасе.

– Где она устраивает шабаши?

– Именно так.

– И за эту информацию я заплатил сорок долларов?

– А ты пораскинь мозгами. Я ведь вот о чем: если Шойрен решила бы выколотить из кого-нибудь крупную сумму, то Хобби является единственным идиотом, на которого она в этом смысле может рассчитывать. Правда, я не вижу никакой взаимосвязи. Разве что этот условно-досрочно освобожденный убийца – ее старый любовник или что-нибудь в этом роде. Как, ты говоришь, его фамилия?

– А ты сам не знаешь? По-твоему, по улицам разгуливает множество условно-досрочно освобожденных убийц сразу?

– Бывает и так.

– Его фамилия Янгер.

– Это Убийца из Лягушачьей Ямы, верно?

– Верно.

– И тебя интересует именно он? Свистун кивнул.

– И мне нужна взаимосвязь, которую ты упомянул. А ты не мог бы подсобить мне с этой Евой Шойрен?

– На условиях почасовой оплаты я мог бы последить за нею.

– Твои услуги мне не по карману. – Свистун поднялся с места. – Просто подскажи, что нюхать и где копать.

– А почему бы тебе не начать с виллы Хобби в колонии Малибу или с его дома в Брентвуде? – Риальто полез в карман за записной книжкой с отрывными листами и карандашом. Написал несколько адресов. – Вот его адрес. За бесплатно. Можешь сначала попытать счастья у нее на квартире. Скорее всего, Шойрен по-прежнему там живет. И не исключено, что она окажется дома. Может, вообще удалилась на покой и завела себе кошку. Знаешь ли, даже ведьмы не избавлены от старости.

 

Глава сорок четвертая

– А ты следишь за приютом, как предписал судья? – спросил Канаан.

– А тебя что, уже произвели в капитаны? – огрызнулся Хулигэн.

Он злился на Канаана, потому что именно тот заорал на него: "Нет!", когда сам Хулигэн опустил руку на плечо Янгеру и организовал его опознание придурком и малолетней потаскушкой, смазав тем самым законную следственную процедуру, конечным результатом' чего и стало бесстыдное освобождение убийцы.

А теперь он боялся того, что Канаан рано или поздно напомнит ему о том, каким мудаком он оказался. Поэтому, решил Хулигэн, лучше всего будет самому как можно скорее отшить старого пердуна.

– Или даже назначили начальником участка?

– Я спрашиваю у тебя, охраняют ли твои люди девочку.

– Ты хочешь сказать, маленькую поблядушку?

– Я хочу сказать: девочку, которая в рамках правовой процедуры может опознать человека, который изнасиловал, изуродовал и убил ее подружку. Когда и если дело дойдет до правовой процедуры. Если уже не слишком поздно для этого.

– Это не твое дело, Канаан, – сказал Хулигэн. Канаан посмотрел на него тусклыми, ничего не выражающими глазами.

– Скажешь ты мне или нет, что ты решил с охраной этого чертова приюта?

– Я запросил шесть патрульных, дежурство в три смены.

– И что получил?

– Двух полицейских в две смены, по одному на смену. И частое патрулирование всей улицы. Все это начнется завтра с утра.

– Твою мать… похоже на то, что все, что делается по этому Янгеру, делается через жопу.

– Лич подчеркнул, что Янгер едва ли придет по душу малолетней поблядушки в дневное время. Если он вообще соберется по ее душу.

– А откуда эти сомнения? Щеки Хулигэна запылали.

– Бальфри уже объяснил ублюдку, что сегодняшнее опознание ни хера не стоит.

– А, собственно говоря, почему? – тихо торжествуя, поинтересовался Канаан.

Щеки Хулигэна казались сейчас сырой говядиной. Старый раввинчик загнал его в ловушку, из которой не было выхода.

– Потому что была нарушена правовая процедура.

– Ах вот как, – таким тоном, словно он только что сообразил, в чем дело, сказал Канаан и пошел своей дорогой.

Приют Святой Магдалины размещался в настолько старом здании, что там даже имелся подвал. А в Хуливуде такое встретишь не часто.

Котлета не смог проникнуть в приют ни через переднюю дверь, ни через заднюю: замки оказались не из тех, какие можно вскрыть пластиковой отмычкой, а звонить у дверей ему не захотелось.

Дверь в подвал была под лесенкой в пять ступеней. На ней висел замок – причем не из лучших. Такие продаются за доллар двадцать девять центов. Повозившись минут двадцать, Котлета вскрыл его перочинным ножиком.

В подвале пахло углем, хотя никакого угля здесь уже, должно быть, лет сорок не держали.

Чем дальше он отходил от двери с застекленной фрамугой, тем темнее вокруг него становилось. Поневоле Котлета вспомнил детские годы: когда он плохо себя вел, чертов дед запирал его в погребе. И мальчик знал, что старик сидит на солнышке и в ус не дует, как бы страшно ему внизу ни было. Знакомое чувство страха охватило его, когда он добрался до лестницы, ведущей на первый этаж. А может, Му в этом доме вовсе и нет. Или есть, но вокруг полно народа вроде того здоровущего ниггера. А тогда его схватят за шиворот и выбросят вон.

Он осторожно начал подъем, ступеньку за ступенькой. Поднявшись на площадку, тихо повернул дверную ручку и толкнул дверь. Она оказалась не заперта. Котлета попал на кухню.

Здесь пахло хвойным мылом. Все было очень чисто – настолько чисто, что это его даже удивило. Вот как давно он не был в нормальном доме.

Откуда-то из глубины доносилась рок-музыка, транслируемая по радио. Когда он пошел по коридору в переднюю часть дома, музыка стала громче. Он даже услышал, как кто-то отбивает ритм ногами.

Под лестницей на второй этаж стоял письменный стол, а на столе лежала раскрытая книга. На развороте он прочел множество имен, причем все они повторялись по несколько раз. За книгой, на подносе, лежала большая связка ключей. Все это походило на столик портье в гостинице. Он сообразил, что постояльцы, точнее постоялицы этой не вполне стандартной гостиницы, беря ключ от входной двери, должны расписаться в книге. А вернувшись домой и положив ключ на место, расписаться еще раз. Он подумал о том, часто ли девочки забывают проделать это. Обойдя стол с другой стороны, взял ключ с биркой "входная дверь" и положил его в карман. Как знать? Может, этот ключ ему еще пригодится.

Он внимательно вчитался в книгу. Увидел имя Му, вписанное, когда ее сюда доставили. Ее имя встретилось здесь только один раз. Кто-то начал между тем подпевать транслируемой рок-музыке. И Котлета, которому доводилось слушать, как поют, изображая из себя рок-звезд, Мими и Му, понял, что и сейчас поет Му.

Она оказалась в гостиной. Перед ней лежал блокнот, в котором она что-то писала и рисовала. Она не услышала, как он вошел, потому что вовсю орала музыка, но как-то почувствовала его присутствие и сразу же посмотрела в его сторону. На кофейном столике, где лежал блокнот, обратил внимание Котлета, стояла ваза с яблоками.

– Господи, Котлета, как ты меня напугал! Она произнесла это очень тихо, почти беззвучно, ему даже показалось, будто она всего лишь раскрывает и закрывает рот, ничего не произнося. Она склонила голову и посмотрела на него несколько озадаченно. Как будто в его появлении было что-нибудь удивительное!

– Ты одна в доме?

– Остальные девочки все работают. Те, что в ночную смену, сейчас на работе. А те, что в дневную, в постели.

– А почему никто не дежурит на входе?

– С чего это ты! Тут же не тюрьма. Если мне захочется уйти, я могу просто встать и уйти.

– Так почему же ты не уходишь?

– Сама не знаю. Хочешь яблоко? Бери, не стесняйся.

Котлета тут же взял яблоко и надкусил его.

– А я бы ни за что не остался здесь, будь моя воля, – сказал он, осматриваясь в гостиной, причем в его скучающих глазах на самом деле промелькнула тень зависти.

Но тут его по-настоящему разобрал голод. Налетел на него неукротимым порывом ветра, подчинив себе и мозг, и руки. Он представил себе только что зарезанного и закопченного поросенка. Подумал о яблочном сидре и о всевозможных джемах. Подумал обо всякой вкуснятине, дорваться до которой ему удавалось так редко, И которой, как он мечтал, накормит его до отвала отец, когда наконец отыщет его. Он задрожал от восторга.

– Котлета, – сказала Му.

– Что?

– Ты отключился.

– А. Ну да. А почему ты не в постели?

– Мне разрешили не ложиться. Я ведь здесь только вторую ночь. И мне надо о многом подумать.

– Этим ты сейчас и занимаешься? Думаешь?

– Да нет, я рисую. Разве ты не видишь?

– А что ты рисуешь?

– Картинки.

– Какие картинки? Можно посмотреть? Она замерла в нерешительности.

– Да, знаешь ли, – с явным сомнением в голосе сказала она. – Это не такие картинки, которые рисуют ради забавы.

Котлета, нахмурившись, ткнул пальцем в диван, на котором она сидела.

– Можно мне, по крайней мере, присесть? – Тебе нельзя находиться здесь.

Он вновь надкусил яблоко.

– В чем дело? Мужчин сюда не пускают? – с набитым ртом спросил он.

Му рассмеялась.

– Мужчин? – насмешливо переспросила она. Котлета стерпел эту насмешку.

– Но этот верзила-ниггер шляется туда и сюда, сколько ему захочется!

– О Господи, тебе не следует называть его так.

– Называть его как?

– Как ты выразился. Порядочные люди такого не говорят.

– Там, откуда я родом, ниггера всегда называют ниггером.

– Прошу тебя.

– Ладно. Ну хорошо, покажи мне, что ты рисуешь.

– Ладно. Смотри.

Она подтолкнула к нему блокнот. Он раскрыл его на коленях, посмотрел первый рисунок, перевернул страницу, потом следующую… и в каждый рисунок он всматривался чрезвычайно внимательно.

– Послушай, они же почти одинаковые. А что все это должно означать?

– А сам не понимаешь?

– Ну, вот эта фигурка в белом платье с красными пятнышками лежит на земле.

– Это Мими. Это ее кровь. И лежит она не на земле, а на крыше.

– Ага. Значит, вот эти черточки – это парапет?

– Верно.

– Ага. А это та самая штуковина в самом углу крыши?

– Верно, – ответила Му, польщенная тем, что ее рисунок оказался хорош.

– А это что такое?

– А это кто-то прячется за этой штуковиной. Я только что вспомнила об этом. Вспомнила, что все время, пока меня имел этот сукин сын, из-за угла торчала чья-то голова.

– Наверное, Диппер.

– Я тоже так думаю.

– А почему же на всех картинках одно и то же?

– Это называется терапия.

– Что-что?

– Если я буду все время рисовать одно и то же, то, как мне объяснили, я перестану его бояться.

– А ты боишься?

В сумасшедших глазах Котлеты промелькнуло сочувствие.

До сих пор она не обращала внимания на то, какие странные, живые, потрясающе красивые глаза у Котлеты. И парень он умный, ничего не скажешь. Внезапно она почувствовала прилив симпатии к ночному гостю.

– С твоей стороны было очень мило поехать со мной в участок. Да и там ты хорошо себя вел.

– Ну, не мог же я тебя бросить.

– Хочешь подняться ко мне? – спросила она.

Его сердце стремительно застучало. Ее предложение было предельно недвусмысленным. Не получал он еще таких предложений, да и не глядели на него еще девочки так, как глядела сейчас Му.

– Чего ради?

Собственный голос показался ему чужим.

– Посмотришь, как я там устроилась.

– Ладно.

Он швырнул огрызок – а точнее, добрую половину яблока – на стол и поднялся с места.

Она поднялась по лестнице первой, и он увидел, что на ней, кроме прозрачной ночной рубашки, ничего нет. Рванувшись вперед, он мог бы сейчас поцеловать ее в голую попку. Ему хотелось прикоснуться к ней, его разбирало нетерпение.

– А знаешь, что еще мне сказали?

– Что?

– Что если я буду рисовать и рисовать, то запросто могу вспомнить еще что-нибудь.

Он отдернул уже потянувшуюся к ней руку и полез в карман проверить, на месте ли перочинный нож.

 

Глава сорок пятая

Море было цвета серо-зеленой отравы, тучи висели так низко, что, казалось, задевали берег. Волнения, правда, почти не было. Где-то далеко над морем бушевала гроза. Она шла сюда и должна была разразиться в течение ближайшего часа. Туман казался саваном, опущенным на сырой песок.

И тем не менее Хобби решил искупаться. Может быть, машинально подумал и чуть было не пожелал он, молния, ударив с небес, поразит его в темя – самую высокую точку на поверхности океана, – и тогда он камнем пойдет на дно.

А думал он сейчас вот о чем: какая несправедливость наказывать человека его лет и масштабов за то, что вытворил пятнадцать лет назад глупый юнец. Пьянство, наркотики, женщины, порнография, поиски приключений, сексуальные эксперименты, оргии, таинственные церемонии – самое меньшее, одна из которых вышла из-под контроля и обернулась целой цепью нежеланных и непредвиденных последствий. Все это можно списать на разбухшие яйца и взбунтовавшиеся гормоны. Классический случай ограниченной ответственности за свои поступки, обусловленной самыми естественными причинами.

Да ради Бога! Как можно обвинять человека в том, на что его подбили фокусы матушки-природы. И разве гормоны сами по себе не являются столь же мощными источниками агрессивного насильственного поведения, как алкоголь и сахар? И разве не оправдали политикана из Сан-Франциско, ставшего убийцей из-за того, что он переел «Туимкиз»? И разве тех, кто избивает жен и даже убивает их, не выпускают на свободу только потому, что на момент совершения преступления они были пьяны или находились в стрессовом состоянии?

И вся эта ерунда с черными кошками, пентаграммами, «Водолеем», колесницей Люцифера, первосвященника адского воинства, с принесением в жертву козла, с целованием в задние уста, с дьявольскими пактами и обетами, с обнаженными женщинами, распластанными на плоском жертвенном камне. Все это было игрой, спектаклем, все это было полным дерьмом. Никто же не верил в это по-настоящему. Да ведь по-настоящему ничего и не происходило!

Волосы у него были влажными. На нем был всегдашний купальный халат. Ноги у него отливали синевой и напоминали ноги мертвеца в искусственном свете, заливавшем патио и проникавшем оттуда в гостиную.

Ева Шойрен сидела на большом кожаном пуфе возле кофейного столика с зеркалом. Из саквояжа она достала фиалы, шкатулки и свечи. На столике появилась и чугунная кадильница в форме жабы. Появился кинжал, появился экземпляр "Гримуара Гонория", в котором описаны ступени, нисходя по которым, вызываешь дьявола: заколов козла, обезглавив черного петуха, вырвав глаза у кошки…

Хобби наблюдал за ее действиями. Он постоянно клялся, будто не верит в весь этот вздор, но все равно испытывал сейчас сильное волнение, его сердце отчаянно билось, а дыхание никак нельзя было назвать ровным.

– Не уверен, что это удачная мысль, – сказал он.

– А когда появится Боливия?

– Он вообще не появится. Я позвонил ему и попросил приехать на небольшое совещание в связи с возникшей проблемой, а он ответил, что у него лично никаких проблем нет и ни в каких посиделках, связанных с заклятием дьявола, он участвовать не будет.

– Так и сказал?

– Слово в слово. И даже назвал эти посиделки говенными.

– Говенными? Не может быть!

– Да какая разница, как именно он выразился! Он не придет – и точка.

– Но он же хунган. Он сам меня всему научил.

– Он говорит, что пришел к богатству и власти, а все остальное как было говном, так и осталось и служило ему только затем, чтобы морочить простаков, пока он сам был всего лишь незаконным иммигрантом из Мексики. Говорит, меня не гребет, так я и подмахивать не стану. Кроме того, говорит, он заново родился во Христе и больше со всем этим говном дела иметь не желает.

Со стороны моря послышались раскаты дальнего грома, напоминая рык таинственных океанских чудовищ.

– Твои друзья предают тебя, – сказала она так, словно наложила на него тяжкое проклятие.

– Какого хера! О чем ты говоришь?

– Боливия отказывается поделиться с нами своим могуществом. Поросенок Дули, выполняя твой заказ, промахнулся.

– Было темно, и он принял кочан капусты за голову Янгера. Ничего не поделаешь, бывает.

– Вот и я о том же. Бывает. Но бывает ведь не просто так. Бывает, потому что все для этого подстроено. Потому что это часть определенного плана. – Она сделала вид, будто отгоняет от глаз дым, которого на самом деле не было. – Пусть пройдет.

Она продолжила свои приготовления, выкладывая на стол необходимые для колдовства предметы один за другим с такой торжественностью, как раскладывает продукты шеф-повар перед тем, как начать готовить фирменное блюдо. Выложила кокаин, выложила шприцы, зажгла ароматическую свечу, набила трубки с тем, чтобы подкурить и "крэк".

– К чему все это дерьмо? – удивился Хобби.

– А тебе что, не нравится?

– Я хочу сказать, какой в этом смысл? Этому говнюку ничего не нужно, кроме выпивки. Если хочешь лишить его чувств, запасись спиртным. Ни кокаин, ни «колеса» не понадобятся. Только галлон самогонки.

– Это не для него, – ответила Ева.

– Какого хера? Тогда для кого же?

– Для тебя. Для меня. Подготовить нас, чтобы мы сумели сделать то, что нам нужно сделать.

– Не верю я во всю эту херню, – сказал Хобби. – Да и никогда не верил. Я занимался всем этим только для забавы. – В голосе его слышались нотки отчаяния. Могло показаться, что он надеется на то, что, продемонстрировав ей свой скептицизм, освободится тем самым от взятых на себя обязательств. – Сам не понимаю, каким образом тебе удалось заставить меня заняться всей этой ахинеей.

– Никто тебя не заставлял. Тебе самому хотелось. Ты шел навстречу этому с распростертыми объятьями. Ты изнывал от жажды.

Голос ее звучал устало. Словно ей надоело, смертельно надоело фиглярничать и притворяться.

– Только не читай мне проповедь. Ты ведь не начинаешь очередную проповедь, я могу на это надеяться? Потому что мне хочется объяснить тебе раз и навсегда – да я это, впрочем уже не раз делал. Я не верю во все это дерьмо. И никогда не верил.

Ева улыбнулась.

– Ну да, конечно же. Я понимаю. Значит, ты не веришь. А присоединился ты к нам, потому что у нас были женщины и острые ощущения.

– И фокусы. Знаешь, те фокусы, которые я мог вставлять в свои картины. Вся эта штука с козлами. Я хочу сказать, ритуальное заклание.

– Голые актрисы, разлегшиеся на плоском камне, позволяя тебе использовать собственное тело в качестве жертвенного алтаря?

– Совершенно верно.

– Свечи и факелы, кровь и жир на огне, пульсирующая жилка на горле…

– Прекрати.

– Пульсирующая жилка на шее у шлюхи, которую сейчас зарежут, – столь же непринужденно сказала Ева.

– Господи!

Хобби выдохнул это так, словно она только что напомнила ему о том, что он самым тщательным образом старался забыть.

– Его, пожалуйста, не призывай, – сказала Ева. -В него ты тоже не веришь. Разве не об этом ты мне всегда твердил? Не верю, мол, ни в Отца, ни в Сына, ни в Святого Духа. Не верю ни во что, кроме того, что волнует меня, возбуждает, подстегивает, торопит навстречу смерти со скоростью мили в минуту. Да и кому какое дело до того, во что ты веришь? В богиню ли со слоновьей тушей и алчными руками. В бога ли с головой коршуна. Или в седобородого старца, восседающего на валуне. Или в несчастного сукиного сына, которого распяли на кресте. Или в летучую мышь с языком из живого пламени.

Она прижала руки к бокам и запрокинула голову.

– Астарта, Асмодей, молю вас принять жертву, которую мы вам принесем, чтобы вы сделали для нас то, о чем мы попросим.

– Если надо замочить его, то давай замочим без этой комедии, – сердито сказал Хобби.

Ева, рассмеявшись, уронила руки.

– А если он не явится? – спросил Хобби.

– Явится, никуда не денется.

– А как он доберется?

– Я одолжила ему свою машину.

– Что?

– Я приехала сюда на такси. Велела водителю высадить меня за милю от твоего дома. Сказала, что посижу на пляже и пропущу в одиночестве бокальчик вина.

– Он решил, должно быть, что ты чокнутая. В денек вроде нынешнего!

– Америка – это страна чокнутых.

– А зачем все эти сложности? Почему бы тебе было не посадить Янгера в машину и не доставить его сюда?

Ева обыкновенным бритвенным лезвием чертила на зеркальной поверхности столика какие-то линии.

– Не хотелось идти на малейший риск того, чтобы кто-нибудь увидел нас вдвоем. Он приедет сюда на моей машине, а я на ней отсюда уеду. Если кто-нибудь из твоих соседей и обратит внимание на машину, он не заметит ничего необычного. Здесь моя машина и я тоже здесь. А потом моя машина исчезает, и это означает, что я уехала. А с кем-нибудь другим меня никто не видит.

– Ради Бога, – мрачно ответил он, и все его лицо подобралось наподобие кулака. Могло показаться, будто он сейчас завизжит, или сломается, или заплачет. – А если кто-нибудь увидит, как он выходит из твоей машины? Вот чего ты, пожалуй, не продумала.

– Ошибаешься, я и это продумала. Он ведь вспомнил про нож. Значит, вспомнит и все остальное. Вспомнит, что мы там были. Вспомнит церемонию, вспомнит жертвоприношение – и поймет, что отсидел пятнадцать лет за преступление, которого не совершал.

Она передала ему тонкую серебряную трубку – тоньше, чем скатанная в трубочку долларовая купюра. Хобби соскользнул с дивана и опустился на колени. Он вставил себе конец трубки в правую ноздрю, пальцем зажал левую и принял дозу кокаина. Затем зажал правую ноздрю и дал полакомиться левой.

Его бросило в дрожь, когда химия мозга среагировала на наркотик. Яйца налились, член напрягся. Волшебство белого порошка заключается в том, что он внушает тебе, будто ты обладаешь могуществом, которого в тебе на самом деле нет.

– Ух, – выдохнул он.

Она прошла к стеклянным дверям и выключила освещение вокруг бассейна. Ее обдало порывом близящейся бури.

Зазвенел колокольчик у главных ворот, извещая о чьем-то прибытии.

– Вот он, – сказала Ева.

Она вернулась в гостиную и подошла к бару.

Пока Хобби ходил отпирать дверь, она налила в один большой бокал гремучую смесь неразбавленных коньяка, рома и водки.

– Белая молния, – пробормотала она, усмехаясь.

Янгер вошел в комнату важный, как петух. Или как игрок, у которого припрятаны в рукаве все тузы. На нем была «вареная» джинсовая рубашка, «вареные» джинсы и атласная жилетка. Башмаки на платформе делали его еще выше, чем он был на самом деле.

– Господи, как ты потрясающе выглядишь. – С бокалом в руке Ева двинулась ему навстречу. – Гадко и сладко.

– В тюрьме жиром не зарастешь.

– Ну так налетай. Вот, пропусти для начала стаканчик.

Он посмотрел на бокал, недоверчиво понюхал. Ева поднесла бокал ко рту и отпила немного.

– Ты что же, решил, будто я собираюсь тебя отравить?

Она смеялась над ним. Она знала, что имеет над ним определенную власть. Он научился управляться с женщинами еще у себя в горах, но, разумеется, не с такими, как Ева Шойрен. Их он нисколько не боялся, а вот перед ней слегка робел.

– Нет, я так не решил. Но вспомнил, как вы меня напоили прошлой ночью.

– Но ведь у тебя не случилось никаких неприятностей? – быстро спросил Хобби.

– Очнулся в речной воде среди гнилых овощей. Ева и Хобби многозначительно переглянулись.

– Вы напоили меня так быстро, что я даже не успел поговорить о том, что мне непременно было надо обсудить, – сказал Янгер. – Насчет того, что мы можем друг для друга сделать хорошего.

– Да все что угодно, – сказал Ева. – Разве я не права, а, Пол? Ты ведь ни в чем не откажешь нашему другу Дюйму, верно?

Хобби на данный момент казалось, будто он висит в воздухе на высоте в десять футов от пола, и росту в нем тоже десять футов, и пальцы у него как стволы ив, а перед глазами обрушивается наземь звездный водопад.

– Ну, не знаю. Можно ведь сказать и так: дай Дюйму на дюйм, а он тебе вдует на целую милю.

Он рассмеялся: ему казалось, что таких остроумцев, как он, на всей земле – раз, два, и обчелся.

В патио, за стеклянными дверьми, наконец пошел дождь, обрушился он и на бассейн – черный после того, как выключили освещение.

Мэнни Шайнер был южным соседом Хобби по колонии Малибу.

Друзьями они, строго говоря, не были; не были в сущности и добрыми соседями. Правда, бывали времена, когда они общались весьма интенсивно, но бывали и другие, когда они проходили друг мимо друга по пляжу, едва раскланявшись.

А вот лет пятнадцать-шестнадцать назад Шайнер возлагал большие надежды на дружбу с Хобби. Он был попросту влюблен в молодого находящегося на подъеме режиссера и продюсера.

Он часто приглашал тогда Хобби к себе в дом отужинать и попользоваться сауной.

И Хобби в ответ приглашал Шайнера на свои вечеринки и пикники. На вечеринках у Хобби всегда бывала уйма хорошеньких и податливых девиц. И Хобби вечно пытался свести Шайнера то с одной из них, то сразу с двумя или тремя, делая вид, будто ему ничего не известно о сексуальных предпочтениях соседа. Возможно, Хобби так шутил, а возможно, и как бы поощрительно кивал соседу со всеми его маленькими домашними тайнами.

Он вспомнил первого козла, которого в его присутствии закололи на пикнике у Хобби. Вспомнил едкий запах мяса, брызнувший ему в лицо, когда он помогал свежевать тушку и раскладывать аппетитные ломти на пальмовых листьях. Это было самым острым ощущением того года, а может, и одним из самых острых за всю жизнь – присев на корточки и раздевшись до пояса, он кромсал мясо мясницким ножом, лезвие которого было острей осоки.

Вспомнил он и следующий раз, когда его пригласили на аналогичное празднество. Компания расположилась на север от дома, в дюнах. Гостей было меньше. И он почувствовал себя польщенным из-за того, что его пригласили в этот интимный круг.

На этот раз козел не был заколот и освежеван заранее. Нет, его затащили на круглую площадку, со всех сторон обложенную огнями, живым. Ева Шойрен, обнаженная под распахнутой серебряно-черной тогой, произносила заклинания на неведомом ему языке. Конечно, все это было сущим идиотизмом, и все-таки он немного испугался. Это было злое ребячество – так ведут себя испорченные дети, мучая кошек или отрывая крылья бабочкам, но обставляя все это ритуальной торжественностью. Ребячество – но худшего сорта, способное в любое мгновенье обернуться самым настоящим ужасом.

Испытывая волнение и отвращение, он следил за тем, как какой-то горец (если судить по выговору) схватил козла, придавил ему голову сгибом руки, обнажил и напружинил шею, а затем перерезал ее кривым ножом.

Из песка намели нечто вроде низкого постамента и на него положили лицом вверх обнаженную женщину, соорудив таким образом жертвенный алтарь. Женщина находилась в алкогольном или в наркотическом опьянении. Шайнер заметил, какое выражение было на лицах у устроителя вечеринки, у высокого темнокожего мужчины, которого все называли Боливия, и у жрицы с алебастрово-белым телом по имени Ева.

Так страшно ему не было ни разу в жизни.

Вот он и бросился прочь, а в ушах у него все еще звучали протяжные заклинания.

После этого они с Хобби долгое время не общались, и когда всю округу взволновала история трех убитых женщин, над трупами которых надругались, Шайнер так и не сказал никому ни слова. Лучше было помалкивать, делая вид, будто ты все забыл или все тебе только приснилось.

А сейчас он услышал знакомые заклинания, доносящиеся из соседнего дома и, выглянув в окно, увидел свет живого пламени в гостиной у Хобби. Он наглухо затворил двери и окна, избавив себя и от шума океана, и от грозы, и от заклинаний Евы, если не считать тех моментов, когда она брала самую высокую ноту.

Ева Шойрен прекрасно разбиралась в гипнотической власти заклинаний и воззваний к дьяволу. Разбиралась она и в том, как воздействует алкоголь на мозг, а наркотик – на поведение человека. Она изучила и собрала приличный запас наркотических средств, применяемых гаитянскими колдунами для зомбирования людей; согласно легенде, зомби представляли собой ожившие трупы, тогда как на самом деле это были самые обыкновенные люди, у которых похитили разум и волю.

Она прекрасно разбиралась во всем этом, и не скрывала своих познаний, и сплошь и рядом грозила применением своего могущества, но в глубине души столь же чудовищно боялась сил, с которыми заигрывала, как любой из неопытных адептов, попадающийся в руки ей самой.

Преподобный Джим Джонс заставил тысячу человек покончить жизнь самоубийством, подчинившись его приказу. Адепты Чарльза Мэнсона убивали любого, на кого их вождь показывал пальцем. С несколько менее драматическими последствиями телепроповедники бесчисленных тоталитарных сект, проливая крокодиловы слезы на всех частотах, продолжают опустошать карманы доверчивых американцев, даже после того, как их публично изобличают во всех мыслимых и немыслимых грехах. А был случай, когда популярный диск-жокей попросил слушателей прислать ему по двадцатке, не посулив им взамен ровно ничего, и заработал на этом более четверти миллиона долларов.

Фокусы-покусы самой Евы однажды, пятнадцать лет назад, привели к ритуальному убийству. Боливия и Хобби, обезумев, вырвались из-под контроля, и она тогда даже составила им компанию, тогда как Янгер в пьяном оцепенении валялся на песке где-то в дюнах.

А сейчас ей предстояло блеснуть собственным мастерством, доказав прежде всего себе самой, что она сможет подчинить своей воле, вывернуть наизнанку, соблазнить и заставить покончить с собой невежественного горца, устранив тем самым раз и навсегда какую бы то ни было опасность для Хобби огласки событий пятнадцатилетней давности.

Украсть у него разум. Превратить его в зомби. Послать его куда-нибудь далеко на пляж, над которым неистовствует гроза, – послать затем, чтобы он принес свою жертву. Послать его с ножом. И заставить его перерезать себе горло. Пусть этот ублюдок покончит с собой и докажет тем самым Хобби, что Ева Шойрен по-прежнему обладает могуществом и что она никогда не отпустит и не освободит продюсера окончательно, никогда не согласится на то, чтобы ее прогнали и обрекли на старение в унылом одиночестве.

– Заклинаю тебя, Дух! Снизойди к нам! Снизойди к нам в ближайшую минуту! – Ева воздела ввысь руки, запрокинула голову, серебряно-черная, с ме-талическим отливом, тога распахнулась, открыв ее обнаженное тело. Ставшее внезапно желанным. Не слабым и снулым, а исполненным жизненной силы. -Властью великого Адоная, властью Элоима, Ариэля, Иохавама, Аглы, Матона, Париоса, Альмузи-на, Ариоса, Мемброта, Таглы, Оария…

Янгер, развалившись на диване, следил за происходящим с невозмутимостью невежественного горца, на его смуглом лице поблескивали столь нравящиеся женщинам глаза, мягкие тонкие волосы ниспадали на лоб. Потом он подался вперед, а вот уже и вскочил на ноги.

Хобби уставился на него, недоумевая, почему этот человек еще не поставлен на колени, не опрокинут наземь, не оглушен и не вырубился полностью – и это после гигантской дозы наркотика и порции алкоголя. При этом Хобби не забывал о том, что ему предстоит совершить, о чем они с Евой договорились на тот случай, если вариант с зомбиро-ванием и самоубийством не сработает. Вся эта херня старушки Евы. Да и какого черта затуманивать сознание этому Янгеру? Какого черта принуждать его к самоубийству? Достань пистолет из ящичка в кофейном столике. Всади сукиному сыну пулю между глаз. Похорони его в Лягушачьей Яме. Кому придет в голову вновь начать там поиски пропавшего без вести человека? Тем более если пропавшим окажется именно этот человек, а не кто-нибудь другой. Нет человека – нет проблемы, так говорят в подобных случаях. Кого во всем мире удивит или озаботит, если вдруг исчезнет Дюйм Янгер? Достань пистолет и пусти его в дело. Хотя бы для того, чтобы раз и навсегда заставить Еву прикусить язычок.

– … Табоста, Гнома, Терры, Коэлы, Годенса, Аквы, Ганги, Ануи, Этитуамуса, Шариатнитмика!..

– Хватит этой херни, – заорал Янгер, запустив руку в карман.

– О, Квальпага, – простенала Ева.

– Опять эти игрушки затеяли!

– О, Каммара!

– А посмотри, что у меня есть.

– О, Камало!

– Новый нож для резки линолеума!

 

Глава сорок шестая

Комната Му оказалась мансардой под самой крышей. Она вошла первой и зажгла лампу на ночном столике. Поднесла палец к губам, призывая к молчанию.

– Только тихо, – шепнула она.

– А как это тебе удалось получить отдельную комнату?

– Уж так тут заведено. Новенькую поселяют в отдельную комнату. А позже, если решишь остаться, переселяют в комнату на двоих.

– А ты хочешь остаться?

– Нет, не думаю. – Она посмотрела на него так, словно впервые в жизни увидела. – Как хорошо, что ты пришел навестить меня!

– Я и сам рад.

Котлета не знал, как реагировать на то, что кто-то радуется его приходу.

– Да уж, – вздохнула она, присаживаясь на кровать. – Я ведь по-настоящему испугалась.

– Чего?

– Передали по телевизору. Этого человека выпустили. Сядь сюда, ко мне.

Он сделал пару шагов, отделявших его от кровати, и, неуклюже ссутулившись, сел.

– Как же они оставили тебя в одиночестве?

– Полиция наблюдает за домом. Так распорядился судья.

– Я никаких полицейских не видел.

– Сядь же как следует. Сядь. Или ты думаешь: я тебя укушу?

Он сел как следует, и она тут же обняла его за тщедушные плечи. Котлета задрожал.

– Тебе холодно?

– Нет. Ты что, не слышала, что я только что сказал? Не видел я никаких полицейских.

– А с какой стати ты бы их увидел? Я хочу сказать: когда полиция кого-нибудь охраняет, они же не крутятся под уличным фонарем, поигрывая своими бляхами, верно же?

– Ну хорошо. Но если я их не заметил, а они увидели, как я взломал дверь в подвал, то почему они еще не появились?

Замерев, она вслушалась, как будто и впрямь вот-вот должен был послышаться грохот шагов за дверью. Потом, продолжая обнимать его одной рукой за плечи, положила другую ему на бедро.

– Эй, – сказала она.

– В чем дело?

– Ты меня пугаешь. Тебе не холодно. А мне холодно. Если пообещаешь хорошо себя вести, то мы можем лечь под одеяло.

– А я не хочу.

– Правда? А почему?

– Не думаю, что смогу вести себя хорошо.

Он постарался, чтобы это прозвучало цинично и вызывающе.

Она захихикала.

– Да и я, наверное, тоже.

Когда она поцеловала его, просунув ему в рот язык, его это крайне изумило. Она меж тем принялась одновременно расстегивать на нем рубашку и брюки.

Он тоже принялся за дело, завозившись с собственным брючным ремнем и с молнией. И вот под рукой у него оказались ее срамные волосы – жесткие как проволока. Его охватило такое волнение, что до боли зазвенело в ушах.

Му повалилась на постель, но оттолкнула Котлету, когда он набросился на нее, по-прежнему целуя в губы, обнимая ее одной рукой и извлекая член из штанов другой.

Отброшенный в сторону, он спросил с внезапно вспыхнувшим гневом:

– Ты что?

С какой это стати она оттолкнула его? Или она его только дразнит? Нарочно заводит, чтобы потом оттолкнуть и рассмеяться ему в лицо.

– Да я ничего, – прошептала она. – Надо же мне задрать рубаху.

Подняв и раздвинув ноги, она затолкала рубашку куда-то на уровень талии. Пахнуло мускусом, горячо, горько и сладко. Котлета вдохнул этот запах носом и ртом.

У него внизу живота все горело пламенем. И странно покалывало с внутренней стороны бедер. А член сморщился, как будто он залез в ледяную ванну…

Она теперь сама повалила его на себя, широко раскинула ноги, раскрылась. Пошарила в пространстве между собой и Котлетой, взяла его член, попыталась ввести.

А он больше не мог сдерживаться. И, задрожав всем телом, кончил.

Сперва она посмотрела на него с удивлением. Потом рассмеялась. А потом вспомнила.

Да и что я мог сделать, подумал Канаан.

Полицейских было явно недостаточно. Но и окажись их достаточно, ошибки совершаются при любых обстоятельствах. Люди порой появляются там, где их не ждут, потому что они ни в коем случае не могут там появиться. Наряд оказался чересчур малочисленным, и выслали его слишком поздно. Разливанное море наркотиков становится все шире и шире. И со всех сторон прибывают все новые и новые бездомные дети. И гибнут на улицах и в аллеях.

А ты делаешь все, что в твоих силах, чтобы остановить это. Вроде как в той книге, которая появилась в годы его молодости: какой-то парень сидит над пропастью во ржи и ловит детей, уже готовых в эту пропасть сорваться.

А ты делаешь все, что в твоих силах, даже если это означает, что сам ты практически не живешь и даже почти не спишь.

Он отъехал от приюта Святой Магдалины. В приюте, видел он, свет горит и в вестибюле, и за занавешенными окнами в гостиной. Да и в маленьком оконце мансарды под самой крышей горит свет. Кто-то не спит. Может быть, его юная подопечная?

Подъехал и остановился, немного не доехав до приюта, пикап. Оттуда вышли этот негр, Джоджо, и Фэй Чани. Постояли, уставившись на машину Канаана. Он отсалютовал им, словно желая дать понять, что полиция бдит. Но они вроде бы этого не заметили. Джоджо обошел пикап и опять уселся за руль.

Фэй, подойдя к приюту, взглянула на свет в окне мансарды. Затем принялась отпирать дверь.

Фэй поднялась но лестнице. Поднялась на самый верх. Ей хотелось удостовериться в том, что у Му все в порядке. Не стало ли ей страшно, не мучит ли бессонница, не нуждается ли она в утешении. Поднесла ухо к двери, прислушалась. Тишина. Легонько постучала. Никакого ответа. Должно быть, Му заснула, забыв погасить свет.

Она открыла дверь и в свете настольной лампы увидела нечто немыслимое на постели. И сразу же почувствовала острый укол страха. Включив верхний свет, обнаружила, что на Му взгромоздился полураздетый мужчина.

Котлете понадобилось какое-то мгновение, чтобы развернуться на сто восемьдесят градусов и встретить непрошеную гостью лицом к лицу. Фэй увидела у него на тщедушной груди, ближе к подмышке, родимое пятно в форме жабьей лапки.

– О Господи, – простенала она.

Котлета соскочил с кровати. Грудь и руки были у него залиты кровью, а в руке сверкал нож.

– Я не смог. Я так разволновался, что не смог, а она стала надо мной смеяться, – сказал он, как будто подобное объяснение могло показаться ей исчерпывающим.

Фэй даже не попыталась оказать сопротивление. Застыв на месте, она встречала свою судьбу. Которая показалась ей сейчас в некотором смысле справедливой.

 

Глава сорок седьмая

Стена ливня надвигалась со стороны океана.

Первые струи дождя уже омыли пыльные стены многоквартирного дома, который, казалось, вот-вот должно было унести ветром. Черепица там и здесь облупилась, облицовка тоже, казалось, будто это линяет гигантский розовый слон. Здесь можно было бы снимать фильм о запустении и разрухе.

Петли ворот оказались, разумеется, ржавыми. А одна из них и вовсе была сломана, так что ворота прикрутили проволокой, в результате чего их нельзя было ни открыть, ни закрыть.

Многие почтовые ящики были сломаны, и их дверцы болтались нараспашку, подобно разинутым ртам. Проверяя таблички, Свистун обнаружил на одном из этих ящиков имя Е. Шойрен.

От бассейна, почерневшего под дождем, несло хлоркой – так сильно, что у него засвербило в носу. Пластиковые пальмы поразила какая-то технологическая проказа. Пепельного цвета, они сильно смахивали на трупы.

Свистун поднялся на второй этаж, причем на последней ступеньке поскользнулся и едва не упал, так как покрытие на ней отсутствовало. За занавешенным витражным окном горел свет, однако никто не отреагировал на звон колокольчика, поэтому Свистун забарабанил по двери кулаком.

Через две-три минуты он собрался было уйти отсюда.

Но тут на верхней лестничной площадке в дальнем конце балкона показался человек в черном пластиковом дождевике и видавшей виды ирландской шляпе. Подойдя поближе, он спросил:

– Кого-нибудь ищете?

– Еву Шойрен. Но ее, судя по всему, нет дома.

– Совершенно верно.

– А вы случайно не знаете, где она?

– Простите, а с кем я имею дело?

– Не играет роли.

– Послушайте, нечего лезть в бутылку. Мне надо знать, кто вы – друг, враг, полицейский или кредитор.

– У нее столько посетителей, что личному секретарю приходится рассортировывать их?

– У нее когда-то были сотни друзей. Людей, которых она любила или которым хотелось, чтобы она их полюбила. И, конечно же, множество врагов – во дни ее славы, когда она вела по телевизору программу о колдовстве и обо всей прочей чуши.

– Выходит, вы сами в это не верите?

– Я перестал верить с тех пор, как мамочка объяснила мне, что Санта-Клауса не существует в природе.

– Вы упомянули и полицейских.

– Полицейские появлялись здесь как по расписанию, стоило им обнаружить где-нибудь труп с подозрительными царапинами или с черным свечным воском под ногтями, или хотя бы кошку с выколотыми глазами. Издержки ремесла, так она называла тогда эти визиты.

– А в последнее время?

– А в последнее время, конечно, пореже. И в основном те, кому она задолжала. Еве сейчас приходится нелегко. Конечно, она старается держать хвост пистолетом, но на самом деле едва сводит концы с концами. Да уж такой у нас город, сами понимаете.

– В каком смысле?

– Перестаешь быть молодым, а в знаменитые так и не выбиваешься. Оглядитесь по сторонам. Взять хоть тех же самых колдуний. Казалось бы, чем старше она становится, тем многоопытней и, тем самым, уважаемей, не правда ли? Да только не тут-то было! Молодые колдуньи отбили клиентуру у старых. Их показывают по телевизору. Их рекламируют. Вот люди к ним и идут.

– А вам не кажется…

Свистун многозначительно прервал фразу на полуслове.

– Что не кажется?

Свистун ткнул пальцем в сторону двери в квартиру Шойрен.

– … что мне имело бы смысл заглянуть?

– Чего ради?

– Сам не знаю. Никогда не знаешь, чего искать, пока не найдешь.

Он достал бумажник и отсчитал двадцать долларов мелкими купюрами.

– Знаете, что я вам скажу насчет денег, – сказал мужчина. – Не такая уж это важная вещь, какою они слывут. Это всего лишь способ экономить время. Сэкономишь его сегодня, а используешь завтра. Если бы сэкономил достаточно таких бумажек лет десять, двадцать назад, мне бы не пришлось на старости лет служить управляющим в такой развалюхе.

Он взял двадцатку.

– Никогда не поздно открыть накопительный счет. Об этом вам скажут в любом банке, – заметил Свистун.

– Когда Ева куда-то уезжает и заранее знает, что задерживается, она просит меня вывести на прогулку ее кошку. Именно этим я сейчас и собирался заняться.

Он достал ключ и отпер дверь. К его ногам бесшумно выскользнула сиамская кошка и посмотрела на обоих мужчин по-восточному таинственными глазами.

– Пойдем, Люцифага.

Управляющий хлопнул в ладоши. Кошка тут же вскарабкалась ему на руки и уже с этой высоты уставилась на Свистуна.

– Под дождем она долго не гуляет, – пояснил управляющий. – Две, максимум, три минуты. Так что украсть вы ничего не успеете. Да ладно, шутка. Я же вижу, что вы не вор. Да, честно говоря, и не представляю себе, что у старой бедняжки можно украсть.

Он удалился по длинному балкону в сторону лестницы, чтобы кошка смогла справить нужду под пластиковой пальмой.

Свистун вышел на середину квартиры и, медленно развернувшись на триста шестьдесят градусов, обозрел ее целиком. Кухонька здесь была не больше стенного шкафа. Старый диван, кожаная обивка которого – особенно на валиках – была исполосована кошачьими когтями. Кресло с подлокотниками, телевизор на вертящейся ножке, коврик, свернутый в трубку, чтобы можно было погреть в нем ноги зябкой одинокой ночью. На стене – фотографии в рамках.

Слабый запах давних благовоний, однако ни малейшего признака того, чтобы здесь проводились какие-нибудь ритуалы или церемонии. Никаких сатанинских параферналий. Никаких ужасов.

Он прошел в спальню, по дороге бросив взгляд в крошечную ванную. Все, чего и следовало ожидать в квартире у одинокой женщины, – простиранные трусики на одной стойке с полотенцами, запасной рулон туалетной бумаги на бачке, циновка на полу у ванны.

И в спальне он не обнаружил никаких признаков одержимости сатанизмом. Все как у всех. Все унылое, старое, неоднократно использованное и заношенное, но все как у всех.

Когда Свистун вернулся в гостиную, управляющий уже пришел с прогулки. Раскрыв руки, он выпустил кошку, которая, приземлившись на четвереньки и выгнув спину, грозно уставилась на злодея. При этом она зашипела – но это, должно быть, тоже было частью здешней рутины.

– Ну что, ничего особенного? – спросил управляющий. – У женщины, которая, как она утверждает, напрямую общается с Сатаной, могло найтись и что-нибудь поинтересней, не правда ли?

Снаружи послышались шаги. Управляющий посмотрел, не идет ли кто-нибудь из соседей. Но вновь прибывшим оказался Майк Риальто.

– Привет, Свистун. Так я и думал, что найду тебя здесь.

Риальто вопросительно посмотрел на управляющего.

– Не имеет значения. Давай выкладывай, – сказал Свистун.

– Платишь ты мне или нет, а я пошел по следу Янгера. И заглянул в гостиницу.

– А как ты узнал, в какую гостиницу заглядывать?

– У тебя есть дружки в полиции и у меня тоже.

– Ладно. Продолжай.

– Янгер вышел из гостиницы и остановился на перекрестке. Через какое-то время подъехала Ева Шойрен и передала ему ключи от своей машины. Они сели в салон. Через две минуты она вылезла оттуда. Одна. Через пять минут поймала такси и уехала. Я не знал, следовать ли мне за такси или смотреть, куда поедет Янгер. Примерно через час он снова вышел из гостиницы, явно приняв душ и побрившись, в чистой рубашке, в дорогой жилетке, в начищенных башмаках. Он забрался в ее машину. Я смеха ради сел ему на хвост. Он поехал на побережье. В колонию Малибу. К дому Пола Хобби.

– Там он сейчас и находится?

– Я видел, как он туда вошел. Он оставался в доме, когда я уехал разыскивать тебя.

– Они с Хобби были вдвоем?

– Этого я не знаю. Хочешь, я отвезу тебя туда? Свистун еще раз огляделся в маленькой унылой квартирке, попрощался с управляющим и пошел с Риальто туда, где тот припарковал свой старый "кадиллак".

 

Глава сорок восьмая

Во сне Канаан слышал чириканье птицы. Повернув голову и навострив уши, он понял, что никакая это не птица. Это звала на помощь его маленькая племянница. Он с трудом стряхнул дремоту. Полицейский, о котором ходили легенды, будто он никогда не спит, взял да и заснул на посту. На посту, на который поставил себя сам.

И тут он понял, что крик, донесшийся до него, прозвучал вовсе не во сне. Крик стоял в приюте Святой Магдалины.

Ноги у Канаана стали ватными. Но все-таки ему удалось как-то выбраться из машины. Перед ним в аллее промелькнула какая-то тень. Он бросился через дорогу, но не смог развить нужную скорость. Кем бы ни был этот человек, Канаану было его не догнать.

– Эй! Стоять! – крикнул он.

Бегущий обернулся, и Канаан увидел его лицо.

В свете уличного фонаря мелькнули бледная кожа и похожие на шерсть испуганного кота вздыбившиеся волосы.

Канаан понял, что это мальчик лет тринадцати, самое большее четырнадцати. И лицо его было ему знакомо.

– Не шевелись! Ни с места! – крикнул Канаан.

В ответ на это мальчик припустил, как заправский спринтер. И через несколько секунд пропал из виду. Однако Канаан успел увидеть достаточно. Этого мальчика все называли Котлетой. Чего он сейчас не смог понять, это как он ухитрился не опознать его сразу – на фотографии, которую показал ему Свистун. И где тот точно так же прищурился, как сейчас под фонарем. Тогда – под солнцем, а сейчас – под фонарем.

Свистун и Риальто ехали под дождем; дорога вилась по знаменитому бульвару на много миль, уходила за особняки на Беверли-Хиллс, за университетский кампус, пересекая фривей на Сан-Диего, огибала Брентвуд-Хайтс, лежащий на отшибе и делающий вид, будто он представляет собой совершенно отдельный городок, и бежала дальше по морскому берегу в районе Санта-Моники.

Они взяли чуть дальше на север, чем следовало бы, объехали трактир "У Бадди", возле которого в Лягушачьей Яме пятнадцать лет назад нашли обезображенные трупы трех женщин.

Выехали на длинную, в семь миль, песчаную полосу, известную как колония Малибу, – поселок роскошных вилл, не имеющий центра, – семь миль в длину и шестьсот ярдов в ширину.

Риальто проехал мимо дома Пола Хобби, выключил зажигание и передние фары. На крыльце соседнего дома стоял под зонтиком мужчина в белых парусиновых брюках и в белом свитере.

Свистун потянулся к ручке, собравшись открыть дверцу машины.

– Меня не жди, – сказал он.

– Ты что? Здесь ничто не ходит, кроме маршрутного такси, да и того даже днем не дождешься.

– Возвращайся к Четырем Углам. Поиграй на тотализаторе.

– А как же ты доберешься домой?

– Да уж как-нибудь.

– Льет как из ведра.

– Ну, это же не навечно. Да и доводилось мне уже здесь бывать.

– Я могу тебе понадобиться, – сказал Риальто.

– Мне не хочется, чтобы ты ошивался поблизости. Не хочется, чтобы ты во всем этом участвовал.

– В чем это – во всем?

Свистун не ответил. Открыл дверцу и вылез из машины.

Риальто, нажав на кнопку, открыл окно, пока Свистун, обойдя машину, выбирался на хайвей. Риальто высунул голову наружу.

– Не делай этого. Не стоит он того, чтобы его убивать.

– А может, он только этого и стоит.

– Не надо. Это не в твоем стиле.

– А что в моем стиле? Стоять сложа руки, пока этот ублюдок разгуливает по улицам и, может быть, замышляет что-то против Фэй?

– Этого ты наверняка не знаешь.

– Значит, имеет смысл поговорить и выяснить. Может быть, удастся ограничиться предостережением.

Человек у соседнего дома сошел с крыльца и поднял руку, привлекая к себе их внимание. Можно было подумать, будто он именно их и дожидался.

Свистун перешел через хайвей.

Риальто все никак не заводил машину. Он сидел, выжидая и, вместе с тем, раздумывая, как ему быть. Раздумывая, как поступить, если Свистун, войдя в дом, убьет там Янгера.

Свистун меж тем перешел на другую сторону. Ноги у него уже совершенно промокли.

– Вы из полиции? Меня зовут Мэнни Шайнер. Это я вас вызвал.

– А что стряслось?

– Сам не знаю. Я хочу сказать, дело не в шуме, который они подняли, исполняя эту чертову музыку на полную громкость, и все такое. Я не из тех, кто звонит в полицию, когда соседи устраивают вечеринку.

– А у вашего соседа вечеринка?

– Вот и я о том же. Я сам не могу понять, что там происходит. Пели, кричали, визжали, потом раздался какой-то грохот, как будто опрокидывают мебель.

Слушая жалобы Шайнера, Свистун смотрел на дом Хобби.

– Потом все прекратилось. Буквально все. Может быть, десять минут назад. Сразу же после того, как я вам позвонил. Ну, а теперь, сами слышите, там тихо как…

– Как где?

– Тихо как в могиле. Вы хотите туда войти?

– А как выглядит дом с задней стороны?

– Сплошное стекло, за которым шумит океан. Свистун подошел к воротам и подергал за ручку. Ворота оказались заперты.

Он вернулся к Шайнеру и спросил, можно ли ему пройти через его участок, чтобы выйти к дому Хобби со стороны пляжа.

– Ладно, – сказал Шайнер. – Давайте сюда. Если они заснули или что-нибудь в этом роде, Пол даже не узнает, что я вызвал полицию.

– Вы думаете, они уснули? – спросил Свистун Шайнера у ворот дома.

Шайнер пристально посмотрел на него и на мгновение показалось, будто он сейчас расплачется.

– Нет, не думаю, – ответил он шепотом. – А вы что думаете?

– Честно говоря, еще ничего, – ответил Свистун таким тоном, которым заговорил бы на его месте настоящий полицейский: дескать, в отсутствие фактов, никаких предположений.

Он обошел весь дом Шайнера, оставляя влажные отпечатки на каменном полу и на белом ковре, и вышел из него на океанскую сторону. Сейчас на море было довольно сильное волнение: белые барашки волн разлетались хлопьями пены под дождем и ветром.

Он перешагнул через низенькую стену, которой было обнесено со стороны моря патио Шайнера, и пошлепал по сырому песку к чугунным воротам. Открыл их и очутился у черного даже во тьме бассейна, бушевавшего сейчас куда сильнее, чем море.

Еще не успев приблизить лицо к оконному стеклу, он разглядел, что все в гостиной забрызгано алым, а на диване и на ковре, подобно тряпичным куклам, валяются тела.

Раздвижные двери оказались заперты. Схватившись за ручку, он принялся расшатывать их, одновременно пиная ногой алюминиевую окантовку, пока наконец внутренняя задвижка не слетела с петель, дав ему возможность проникнуть в дом. Он шагнул в комнату и застыл, глядя на Янгера, который безмолвно и неподвижно сидел на диване и, в свою очередь, смотрел на Свистуна.

В дверь позвонили.

Никто не шевельнулся.

Янгер и глазом не моргнул.

Свистун услышал шаги у себя за спиной. Откуда-то сзади метнулся луч карманного фонарика и замер, упершись в лицо Янгеру.

А Янгер и тут не моргнул.

– Руки вверх, – сказал за спиной у Свистуна помощник шерифа.

В ту же минуту, когда Канаан вошел в кофейню, Боско понял, что произошло нечто страшное. Самое страшное.

– Свистун здесь? – спросил Канаан, даже не посмотрев в нишу у окна, где, как правило, сидел, приходя к «Милорду», Свистун.

– Что с тобой, Айзек? Ты что, сам не видишь, что его тут нет?

– А где же он?

– Откуда мне знать? Он ведь не всегда мне докладывает, куда идет и чем собирается заняться.

– Но ведь он должен прийти с минуты на минуту, не правда ли? Я хочу сказать, ведь он же всегда приходит примерно в это время.

– Да что с тобой, Айзек?

– Ты что-нибудь припрятал под стойкой?

– Опять не понял.

– Свистуну надо будет выпить, когда я расскажу ему то, что должен рассказать.

– Свистун не пьет.

Они стояли, глядя друг на друга и играя друг с дружкой в молчанку. Того, что Канаан не рассказал, а Свистун не услышал, словно бы и не случилось. И не случится, пока один не заговорит, а другой не услышит. Надо одному остаться немым, а другому глухим, и тогда время остановится.

– Что же может произойти такое страшное, чтобы ему понадобилось выпить? – в конце концов спросил Боско.

– И мне понадобится. Мне это нужно прямо сейчас, – сказал Канаан.

– У меня есть коньяк.

– На два пальца в кофейную чашку и кофе до самого верха. А потом принеси за столик, договорились?

Он медленно, осторожно повернул голову, словно в страхе перед тем, что, пока они разговаривали, Свистун проскользнул мимо них и уже уселся на свое всегдашнее место в нише.

Канаан проследовал в нишу и сел за столик. Снял шляпу. Никто из присутствовавших в кофейне еще ни разу не видел, чтобы Канаан снимал шляпу.

Темя у него оказалось практически лысым. Волосы располагались по кругу, как у монаха с пробритой тонзурой. Сзади на черепе косо сидела кипа.

– Никогда не думал, Айзек, что ты так религиозен, – заметил Боско, подав ему кофе с коньяком.

– Это на память.

– И давно ты ее носишь?

– С тех пор как убили мою племянницу.

– Тебе не нужны такие памятки, ты этого и так никогда не забудешь, – сказал Боско.

– Да, не забуду. Такое никогда не забываешь. Никогда. Никогда. Никогда.

– Фэй умерла, верно?

Канаан отхлебнул из чашки.

– Ее убили, верно?

Канаан поднял взгляд и едва заметно кивнул.

– И это сделал Янгер?

– Не знаю. Не знаю, кто это сделал. Эксперты сейчас на месте преступления. Может быть, собранные ими материалы изобличат кого-нибудь, а может быть, и нет.

– И где это произошло?

– Прямо там. В приюте Святой Магдалины.

– Как?

– Ножом. Ее буквально искололи ножом. Судя по всему, она натолкнулась на убийцу сразу после того, как он заколол ту малолетнюю проститутку, которую мы охраняли как важную свидетельницу по делу об убийстве на крыше.

– Значит, Янгер, – без тени сомнения произнес Боско.

– Очень похоже на то. Но не знаю. И никто пока ничего не знает. Поскорее бы сюда вернулся Свистун. Мне пора назад – на место преступления.

– Господи, что же ты ему скажешь? – вздохнул Боско.

– Можно сказать: "Иисус принял ее к себе", – ответил Канаан. – Она ведь была верующей, не правда ли?

На стойке зазвенел телефон.

– Ширли, возьми трубку, – заорал Боско. Телефон успел прозвонить еще дважды, прежде чем Ширли Хайтауэр сняла трубку.

– Сержант, это вас.

Канаан вышел из ниши и отправился к стойке. Боско воровато отхлебнул из его чашки. Вернувшись к столику, Канаан сказал:

– Можешь допить. Мне все равно пора.

– Они что-то нашли?

– В каком-то смысле. Они нашли Янгера в Малибу. И, судя по временно'му графику, он ни в коем случае не мог совершить преступление в приюте Святой Магдалины.

– Почему?

– Потому что примерно в то же самое время Янгера застрелили. Так оно, по крайней мере, выглядит. Но это еще не все.

– А что еще?

– Голливудский продюсер по имени Пол Хобби и эта ведьма Ева Шойрен найдены мертвыми. Практически разрублены на куски. Но и это еще не все.

– Ну? – спросил Боско, хотя на самом деле ему и услышанного мало не показалось.

– Помощники шерифа нашли Свистуна на месте преступления. Я поеду туда как можно скорее. Сейчас за мной заедет Хулигэн. Ему тоже хочется посмотреть на то, как все это выглядит в Малибу.

Он пошел было к двери.

Боско схватил со стола его шляпу.

– Эй, погоди!

Черный седан припарковался в запретной зоне. В машине нетерпеливо нажали на гудок.

– А вот и он, – сказал Канаан.

– Не забудь шляпу, – сказал Боско. – Не хочешь же ты промочить голову. Да и не к чему выставлять напоказ свою наготу.

 

Глава сорок девятая

Стены и мебель в доме выглядели так, словно их заляпали красной краской.

– Ну, так как же по-вашему? – спросил Хулиган. – Человек может устроить такую бойню – и не испачкаться в крови? Даже башмаки не испачкать?

– Башмаки у него как раз испачканы, – возразил шериф.

– На подошвах. Там, где он наступил на кровь.

– Значит, он съездил домой, почистился и вернулся обратно полюбоваться трудами рук своих.

– Это все сказочки, а я не ребенок.

– Ну, а чего вы, собственно говоря, от меня хотите? Нам звонят, сообщают о какой-то ссоре. Прибывают мои помощники – и что они видят? Двое людей разрублены практически на куски, у третьего мертвеца во лбу три глаза, а частный сыщик, предварительно выдавший себя за офицера полиции, стоит посреди всего этого, сунув руки в карманы. А когда мы спрашиваем у него, что ему тут нужно, он отвечает, что разыскивал некоего Дюйма Янгера – этот как раз трехглазый, – то есть условно-досрочно освобожденного убийцу, который, возможно, угрожает своей бывшей ляющейся одновременно нынешней пассией частного сыщика. Ну, и поглядите сами, какая мотивация здесь вырисовывается.

– Он сам навязал вам эту мотивацию. Он предоставил вам информацию прежде, чем вы успели про нее спросить. Разве настоящие убийцы так себя ведут? Да, кстати, разве так ведут себя разумные частные сыщики?

Хулигэн посмотрел на дверь, ведущую на террасу. Там, под открытым небом, словно не чувствуя никакого дождя, сидели в шезлонгах Канаан и Свистун. А меж тем в три ручья лило им и за ворот, и в башмаки.

Под лампами, горящими над бассейном, они казались парочкой мертвецов, ведущих беседу в аду под свинцовым ливнем.

– Назовите мне хотя бы одну нормальную причину, по которой мне следовало бы передать вам основного подозреваемого, – сказал шериф.

– Он никуда не денется. Если он вам понадобится, надо будет об этом только объявить. В любую минуту я возьму его и доставлю к вам.

– Вы посадите его за решетку?

– Я не могу посадить его за решетку, – ответил Хулигэн, – потому что не в состоянии предъявить ему никаких обвинений. А вы можете предъявить ему какие-нибудь обвинения?

– У меня есть подозрения. У меня есть основания задержать его. Я нашел его на месте преступления. И это – основание, чтобы задержать его.

– Вам нечего предъявить ему в качестве обвинения. И вы будете выглядеть круглым дураком, когда эксперты, завершив свою работу, доложат, что Янгер и эта парочка устроили вечеринку с наркотиками, принявшую неконтролируемый характер. Что они устроили сексуальную оргию – один из мужчин только в плавках и в купальном халате, а женщина обнажена под распахнутым плащом, – и она приобрела неконтролируемый характер. Янгер начал кромсать в клочья кого-то из них – вы же знаете, что он за это и отсидел свой срок, не так ли? А другой вмешался. И вот одна из них мертва, а другой при смерти, однако успевает достать пистолет и вогнать Янгеру пулю между глаз.

– Я даже не понимаю, по какой причине вы заинтересованы в этом деле. Какого черта парочка детективов из голливудского отделения являются сюда, в Малибу, и суют нос не в свое дело?

– Господи, да я же вам уже сказал. – Хулигэн оглянулся и заговорил затем, понизив голос, как будто в противном случае Свистун, сидящий достаточно далеко, мог бы под завывания бури расслышать его слова. – Мы заинтересованы в этом Янгере, потому что не прошло и недели с тех пор, как его выпустили из-за решетки, а он уже успел многое учудить. Последним из, по всей видимости, совершенных им деяний была попытка изнасилования полуобнаженной официантки в пивной. А самым скверным – убийство и надругательство над телом малолетней проститутки на крыше заброшенного дома. Также у нас есть основания предполагать, что он убил свою бывшую жену и еще одну малолетнюю проститутку, которая могла стать важной свидетельницей по делу об убийстве ее подружки на крыше.

– Что за херню вы мне тут рассказываете? Этого ублюдка выпускают на свободу – и он одного за другим убивает пять человек, после чего получает пулю в лоб!

– Мы с вами знаем, что серийные и массовые убийцы не являются нормальными людьми, – возразил Хулигэн. – Но я не думаю, что все пять убийств совершил этот Янгер. Я бы повесил на него только три. Проститутку на крыше – и эту парочку в трупных комбинезонах. Потому что предварительные выводы экспертизы свидетельствуют о том, что четыре убийства за одну ночь он бы просто не успел совершить.

Шериф открыл было рот, собираясь что-то сказать, но Хулигэн не дал ему произнести ни слова.

– Что нам ясно, так это то, что тот несчастный сукин сын, который сидит сейчас на террасе под проливным дождем, не совершил ни одного из этих убийств. Он прибыл сюда разобраться с Янгером, может быть, даже вступить с ним в схватку. Может быть, просто поговорить. А может быть, если бы вразумительного разговора не получилось, он бы забил этого ублюдка насмерть или утопил в бассейне. Но до этого дело так и не дошло. Так что если хотите задержать его, валяйте задерживайте. А если вам не нужны зряшные хлопоты, то давайте мы отвезем его в Голливуд. Он никуда все равно не денется. Гарантирую.

– Но как мне объяснить это? – спросил шериф. -В каких выражениях занести в протокол?

– Вы назовете его человеком, прибывшим в гости и обнаружившим трупы. И напишете, что два детектива из лос-анджелесской полиции попросили выдать его им для допроса по другому делу, возможно связанному со здешним.

– Но предположим…

– А если выяснится, что он имеет какое-то отношение к происшедшему здесь, то мы вернем его вам. И арестуете его вы. Он станет вашей добычей.

Шериф в конце концов согласился, однако потребовал, чтобы его постоянно держали в курсе дела.

– Насчет чего? – спросил Хулиган.

– Насчет всего.

Хулиган, выйдя на террасу, подошел к Канаану и Свистуну. Двое полицейских, встав с двух сторон от предполагаемого задержанного, отконвоировали его по аллее на хайвей. Походил он, правда, не столько на задержанного, сколько на мертвеца. В нем не было ни капли жизни. Он шел между двумя детективами с безразличным видом, уставившись на косую стену дождя, словно та была единственным, что оставалось еще во всем мире. А дождь лил и лил.

Хулиган сел за руль, а Канаан – рядом с ним на пассажирское сиденье. Свистун, сев сзади, сразу же уставился в окно, словно дождь по-прежнему притягивал его. Никто не произнес ни слова.

И вдруг он сказал:

– Вы ее не уберегли. Черт бы вас побрал, вы ее не уберегли!

Двое детективов промолчали.

И всю дорогу до Голливуда проехали молча.

И тут Свистун сказал:

– Я хочу взглянуть, где убили Фэй.

– Не надо, Свистун, – сказал Канаан. – Тебе это совершенно не нужно. Да и ее, наверное, оттуда уже увезли.

– Прошу тебя, Айзек. Сделай одолжение. Стражи у ворот не оказалось, но теперь, после убийства, улица кишмя кишела полицейскими в форме и детективами в штатском. И тротуар возле дома. И крыльцо. И лестница. И все в доме – и гостиная, и кухня. Даже маленькая лестничная площадка перед последним маршем на мансарду.

В спальне девочки занимались своим делом судебно-медицинские и технические эксперты.

Хулигэн, шагнув в дверной проем маленькой мансарды, практически заполнил его своим крупным телом. Он обернулся, почувствовав, что Канаан прикоснулся к его руке.

– Их еще не успели увезти.

Из-за плеча у Хулигана уже выглядывал Свистун. Глаза его казались двумя черными дырами в голом черепе. А вокруг глаз плыли грязные разводы. Их можно было принять за синяки, словно его исколошматили кулаками.

– Впусти его, – сказал Канаан. – Да ладно, пусть полюбуется.

Хулигэн шагнул в сторонку, освобождая вход в мансарду.

Канаан предостерегающе поднял руку.

– Смотри, но не заходи. И не думай прикасаться к ней.

Свистун кивнул. Он очутился в дверном проеме. Полуобнаженная Му лежала на постели, грудь и живот у нее были в ножевых ранах.

Фэй лежала на полу. Лежала на спине – и спереди, на блузке, расплывалось кровавое пятно. Глаза ее были полузакрыты. Казалось, она, едва очнувшись ото сна, смотрит на Свистуна примерно так же, как смотрела на него в то первое утро после разлуки, когда им обоим почудилось, будто все еще может начаться по-новой.

– На руках у нее нет ран, свидетельствующих о том, что она оказывала сопротивление, – сказал Свистун, и голос его прозвучал как доносящийся издалека – очень издалека и сквозь густой туман – крик.

– Нет, – согласился Канаан.

– Выглядит так, что она оцепенела. Даже не попыталась убежать или оказать сопротивление.

– Верно, – сказал Канаан.

– Прошу прощения. Пропустите меня.

Один из экспертов заторопился на выход. Перед этим он положил что-то в свой снабженный переносной морозильной камерой чемоданчик.

– Что это у вас? – спросил Свистун.

– Книжка в мягкой обложке, – ответил эксперт, предварительно посмотрев на Хулигэна и дождавшись от него кивка. – Книга об убийствах в Лягушачьей Яме. Помните, была такая история году в 74-м, в 75-м?

Свистун посмотрел на Канаана.

– И такого сукиного сына выпустили на свободу! Он сидел под замком, а они его выпустили! Сколько же людей надо убить в наши дни, чтобы тебя наконец отправили на электрический стул?

– Но не Фэй. Фэй он не убивал, – кротко напомнил Канаан.

– Да. – Свистун смотрел на найденную на месте преступления книгу. – Но взаимосвязь здесь наличествует.

– Мне кажется, мы нашли сына Фэй, – сказал Канаан. – Мне кажется, он здесь, в городе. Мне кажется, он был тут нынешней ночью.

– Что ты хочешь сказать?

На лестничную площадку поднялся полицейский в форме.

Пока Канаан рассказывал Свистуну о том, как он сам решил подежурить у приюта Святой Магдалины, потому что поста на эту ночь назначено еще не было, и о том, как он решил, что увидел того самого мальчика, фотографию которого показывал ему Свистун, – на протяжении всего этого времени полицейский нашептывал что-то на ухо Хулигэну.

– О Господи, – пробормотал детектив. – Похоже, это никогда не кончится.

 

Глава пятидесятая

– Хочешь участвовать в расследовании, поступи на службу в полицию, – сказал Хулигэн.

– Да не лезь ты к нему, – заметил Канаан.

– Да что за херня тут вообще происходит? Трупы валятся на меня со всех сторон. Детектив из полиции нравов корчит из себя моего напарника. А частный сыщик – которого я с трудом вырвал из лап у шерифа – не отступается от меня ни на шаг и сует нос, куда следует и куда не следует. Да что я, по-вашему, на хер, добрый самаритянин?

– Никто не подозревает тебя в этом, Хулигэн, – сказал Свистун.

– Как ты меня назвал?

– Хулигэн. Это же твоя фамилия, верно?

– Уже тридцать лет никто не называет меня по фамилии. Все зовут меня хулиганом. Никакого уважения. Только от тебя я и дождался уважения.

Канаан повернулся к Свистуну и вопросительно посмотрел на него: интересно, дружок, как это тебе удалось? Неужели именно тебе удалось подольститься к Хулигэну?

Множество патрульных машин скопилось у заброшенного здания, которое Котлета и его дружки считали собственным домом. Полицейский в форме проводил вновь прибывших по первому этажу к двери, выходящей на заваленный мусором внутренний двор.

– А крысы здесь есть? – спросил Хулигэн.

– В огромном количестве, – ответил полицейский. – И они уже поработали над нашим подопечным.

– Но вам не о чем беспокоиться. С тех пор как мы прибыли, они затаились.

Они прошли по мусору на середину двора, где – в жутком состоянии – лежало тело Хогана. Крысы, как выразился полицейский, над ним поработали.

– А кто это?

– Никаких документов. Очередной мальчишка, сбежавший из дому.

– А кто его нашел?

Полицейский мотнул подбородком в угол двора, где сотрудница полиции допрашивала какую-то нищенку из числа тех, что роются на помойках.

– Пришла поискать чего-нибудь. – Полицейский ухмыльнулся. – Вот уж находка так находка.

Хулигэн, наклонившись, всмотрелся в обезображенное лицо Хогана.

– Ты его знаешь, Канаан? То есть, я хочу сказать, ты его в состоянии опознать в таком виде?

Канаан пристально всмотрелся в лицо мертвому подростку.

– Нет. Таких, как он, на улице сотни. И я знаю далеко не всех. К тому же он мог оказаться новеньким. А всех не знает, по-моему, никто.

Свистун, наклонившись над трупом, протянул к нему руку.

– Ты что? – взвился Хулиган. Недавнюю симпатию к почтительному частному сыщику как ветром сдуло. – Хочешь исказить картину преступления?

Свистун распрямился. Он уже поднял с земли то, что его интересовало. Маленький спичечный коробок из цветной фольги, на котором было написано: "Королевский мотель".

– Я ни к чему не притрагивался. Просто смотрел. И что, по-твоему, можно найти среди всего этого мусора? Визитную карточку?

– Ладно, почему бы вам обоим не пойти прогуляться? Или поймайте такси. Попросите патрульных подбросить вас до ближайшего перекрестка. Куда угодно. Только не мешайте мне работать, договорились?

Канаан затеребил Свистуна за рукав. Они пошли по захламленному двору на выход.

– Эй, Свистун, – крикнул вдогонку Хулигэн. -Никуда не уезжай из города. И оставайся на связи на тот случай, если шериф прибудет по твою душу.

– Никуда я не денусь, – ответил Свистун. – Можешь не беспокоиться.

 

Глава пятьдесят первая

Свистун стоял на перекрестке, уставившись в пространство темным воспаленным вздором, а малолетние потаскушки, гомосексуалисты, трансвеститы, сутенеры, наркосбытчики, тайные агенты по борьбе с наркотиками, мелкие налетчики и карманные воришки фланировали мимо него на панели. Он всматривался в лица. Пытаясь определить, кто из этой шатии-братии может оказаться знаком с подростком, которому принадлежит спичечный коробок в цветной фольге. Ожидая, что сведения об этом валтасаровыми письменами проступят у них в глазах, у них во лбу. Ожидая чуда.

Естественное освещение сменилось вечерним, а он все не двигался с места.

Он стоял неподвижно. Людской поток, раздваиваясь, обтекал его, как река обтекает остров; люди глядели на него краем глаза, но никто не осмеливался положить руку ему на плечо в знак симпатии и сочувствия, потому что он во второй раз – и теперь уже навсегда – потерял возлюбленную, которая так недавно к нему вернулась. А потом ее убили.

Люди уже знали все, что можно было узнать, потому что они были рекой, каждая капля влаги в которой узнавала все в то же самое мгновенье, как это становилось известно любой другой. Так они и обменивались информацией, пока их в едином потоке несло к океану.

Другой вопрос заключался в том, готовы ли они поделиться с ним своим общим знанием. В какой мере доверительность и благожелательность реки распространяются на ее берег? А денег, чтобы скупить необходимую информацию, у него не было.

Двое мальчишек, которых он не раз видел на здешних улицах и с которыми не был знаком, хотя и, бывало, обменивался парочкой фраз, стоя под уличным фонарем и грозно жужжа, играли в штурмовые самолеты. Дети остаются детьми, даже если им приходится торговать собою.

Свистун сошел наконец с места, не поддался на призыв светофора перейти через улицу, завернуть к «Милорду», где его встретили бы дружеским участием, горячим кофе и ласковыми словами люди, которых он поневоле считал членами собственной семьи. Боско, Канаан, Риальто. Ширли Хайтауэр и даже цыганистая стряпуха, проработавшая здесь на данный момент какую-то пару недель.

– Как дела? – спросил он у "штурмовиков".

– Хуже некуда, – ответил Роч.

– Лучше не бывает, – сказал Даки.

– Хочешь отдохнуть с нами? – оправляя матроску, спросил Роч.

– Да ты что, охуел? – удивился Даки. – Это же не клиент. Это частный сыщик.

– Ну, а мы-то кто? Попроси нас хорошенько, так мы можем в частном порядке что-нибудь сыскать.

– Ты меня знаешь? – спросил у Даки Свистун.

– Ясное дело, знаю. Ты друг однорукого, который работает в кофейне через дорогу. И друг сержанта Канаана.

– Ну и что ты скажешь?

– Насчет чего?

– Насчет того, чтобы оказать мне услугу.

– Какую услугу?

Свистун достал коробок. На ладони тот засверкал подобно драгоценному камню.

– Это коробок Котлеты, – сказал Даки.

– Ты что? – возмутился Роч: его друг выболтал информацию, даже не сговорившись о цене.

– А кто такой Котлета? Я его здесь видел?

– Не знаю. Но наверное. Вы здесь крутитесь. Котлета здесь крутится. Ясное дело, видели.

– Опиши мне его.

– Худой такой, лохматый, со странными глазами.

– А откуда ты его знаешь?

– Да так.

– Послушай, с какой стати ты выкладываешь все этому мужику за так? – запротестовал Роч. -Хочет что-то узнать, пускай платит.

– Я на мели, – пояснил Свистун. – Все мои деньги разошлись по пять и по десять баксов в обмен на информацию. Но если у вас есть интересующие меня ответы, то вас ждет сороковник. Да нет. Две двадцатки тебе и одна этому парню.

– Вы же сказали, что вы на мели.

– Сегодня да. Но завтра все будет по-другому.

– Вот и задавайте свои вопросы завтра.

– Мы ведь можем поступить иначе. Я попрошу сержанта Канаана задержать вас. И он запрет вас на сорок восемь часов в общую камеру. С пьяницами и извращенцами. Хотите жестко, можно и жестко.

– Господи, ну и крутой же вы. Мудак!

– Я останусь вам должен. Я всегда плачу по счетам.

– Да ладно. Просто хотелось узнать, каковы условия сделки, – сказал Роч.

– Так откуда же вы знаете Котлету?

– Живем в одном доме.

– И много вас там живет?

– Постоянно – человек восемь-девять. А другие то приходят, то уходят.

– Тот дом, на крыше которого убили Мими?

– Он самый.

– Тот, где Хоган свалился с крыши и его проткнули ржавые железные прутья?

Оба подростка сокрушенно закивали головами при упоминании о насильственной смерти, которая, как выяснилось, ходит буквально рядом с ними. Конечно, их напугало то, что он заставил их вспомнить о вещах, которые они постарались похоронить, как замерзших суровой зимой птиц.

– И вы по-прежнему ночуете в этом здании?

– Ну уж нет!

Роч крутанулся на месте, выражая удивление глупому вопросу, которого он никак не мог ожидать от такого человека, как Свистун.

– Рехнулись вы, что ли? – В голосе у Даки проскользнули нотки истерического веселья. – Это дурное место. Оно приносит неудачи. Там никто больше не ночует.

– Никто-никто?

Оба подростка, пожав плечами, рассмеялись, как парочка танцоров на соревнованиях по синхронному танцу.

– Да и кому там оставаться? Сисси исчезла. Мими и Му мертвы. Хоган тоже. Да и Котлету с Диппером я давно не видел, – сказал Даки.

– Диппера я видел, – сказал Роч.

– Где ты видел Диппера?

Сообщение приятеля явно заинтересовало Даки, хотя и не слишком.

– Я видел Диппера у книжной лавки. Он искал Котлету или Хогана.

– А кто такой Диппер? – спросил Свистун.

– Умственно отсталый. Он всегда крутится возле Котлеты, – пояснил Даки.

– Пробовал и около нас крутиться, только мы его отшили, – добавил Роч. – Где старина Диппер, там никакой клиентуры.

– Диппер, может, сюда и вернется, – закончил Даки. – Если никто не скажет ему, куда идти, то он вернется сюда.

Свистун, обернувшись, поглядел через плечо. Как раз зажегся зеленый свет. Подняв руку, он поспешил через улицу.

– Эй, – крикнул вдогонку Роч. – Двадцать долларов на рыло! И чтоб без всяких!

 

Глава пятьдесят вторая

Они стояли вплотную друг к другу у сломанного парапета на все той же крыше, а вечернее небо над ними становилось сернисто-желтым из-за практически никогда не исчезающего смога; они были похожи на двух последних обитателей мегаполиса, уничтоженного термоядерной бомбой.

Дождь прекратился. В воздухе пахло прелым хлебом.

– А я думал, ты смылся. Смылся и бросил меня, – сказал Диппер.

– С какой стати? – возразил Котлета. – А кроме того, позавчера, когда я встретил тебя в компании с Рочем и Даки, мне показалось, что именно ты собираешься от меня смыться.

– Ты что?

Диппер искренне удивился. Его лицо сморщилось; он изо всех сил пытался вспомнить, правда ли это.

– Но почему ты решил так поступить?

– Не знаю.

– У тебя должны были быть свои причины.

– Пожалуй, у меня были причины, – с трудом выговорил Диппер, словно вознамерившись вдруг доказать, что он вовсе не такой идиот, каким кажется.

– Это из-за того, что ты решил, будто я на тебя разозлился?

– Нет, не думаю.

– Я хочу сказать, с какой стати мне было на тебя злиться?

– Ясное дело, никакой.

– Так, может, из-за того, что ты что-нибудь видел?

– Что?

– Ну, не знаю. Может, тебе показалось, будто ты что-то видел.

– Когда? Когда? Когда?

Придя в волнение, Диппер принялся раскачиваться то вперед, то назад. Ему казалось, что Котлета задает ему все эти вопросы, потому что хочет, чтобы он, Диппер, что-то вспомнил.

– Я хочу пи-пи, – сказал он.

– А ты знаешь, Диппер, что тебя разыскивают легавые? Ты это знаешь?

– Так, может, мне лучше убежать?

– Интересно, куда?

Поразмыслив над этим, Диппер покачал головой.

– Я хочу пи-пи.

– Я хочу сказать, если они тебя даже поймают, может быть, это и не будет так плохо. Зададут тебе несколько вопросов – только и всего. Так оно, наверное, и будет. Они спросят тебя, что ты видел, пока прятался здесь, на крыше.

– Я видел, как этот мужик трахал Му.

– А потом он трахал Мими, а потом ударил ее и зарезал?

Диппер, зажмурившись, схватился за яйца.

– Нет. По-моему, нет.

– Что это значит: по-моему, нет? Как ты можешь запомнить одно и не запомнить другого?

– Иногда я кое-что помню, а иногда помню кое-что другое.

– Например, что тебе хочется пи-пи? – Да.

– Так поди пописай.

– Где? Ты всегда учил меня, чтобы я не писал в углу.

– Выходит, такие вещи ты запоминаешь?

– Ясное дело.

– Но сейчас мы не в помещении. Мы на крыше. На крыше можно ссать. Строго говоря, можно ссать с самого края крыши. Тогда твоя ссака летит на сотню футов.

Диппер, ухмыльнувшись своей безмятежной ухмылкой идиота, поднялся на ноги.

– Уж этого я не забуду. Уж это я навсегда запомню.

Он подошел к краю крыши за обломками парапета и приспустил штаны.

– Вот что меня немножко беспокоит, – сказал Котлета. – Что же ты все-таки запомнил, а что забыл.

Он тоже поднялся на ноги.

– Что ты сказал?

– Я спросил у тебя, как ты поживаешь.

– Послушай, – сказал Диппер. – При чем тут это?

Котлета был за спиной у него на расстоянии трех шагов, когда дверь на крышу внезапно открылась.

Появился Свистун. Котлета посмотрел на него, и даже при скудном освещении они оба прочитали мысли друг друга насквозь.

– Хватит, Котлета, – сказал Свистун. – Всех на свете все равно не убьешь.

 

Эпилог

Сисси вразвалочку подошла к Рочу и Даки, которые по-прежнему ошивались у Четырех Углов. В первую минуту они не узнали ее. Она выкрасила и подбрила волосы на панковский манер. В ушах у нее целыми гроздьями висели булавки, прошитая металлом юбочка шелестела на бедрах, впрочем, практически ничего не скрывая.

– Сисси? Ты? – заорал наконец Даки.

– Где тебя носило? – изумился Роч.

Они принялись целоваться и обниматься; Сисси была счастлива тому, что вернулась домой, и друзья оказались рады ее возвращению.

– Ездила в Пенсильванию. В Питтсбург.

– Чего ради?

– Посмотреть, жива ли еще моя мамашка.

– И как она?

– Да все такая же. Только потолстела и пары зубов у нее не хватает.

– Твой старик поколачивает ее?

– Уже не мой. У нее теперь новый старик. Она то и дело заводит себе какого-нибудь нового старика. А нынешний мудак полез ко мне, стоило мне перешагнуть через порог. Сразу стало ясно, что я там долго не задержусь.

– А мы-то гадали, куда ты пропала. Думали даже: может, кто тебя украл.

– Изнасиловал.

– Перерезал горло.

– Господи, это вы вместо «здрасьте»? Какого черта вы все это несете?

– Потому что именно это произошло с Мими и с Му.

– Что-о-о?

– Ты что, телевизор не смотришь? И газет не читаешь?

– А чего ради? Там одни страхи. Убийства, изнасилования…

– Что верно, то верно, – сказал Даки.

– Так вы меня разыгрываете?

– А вот это нет. Мими убили бутылочной «розочкой» в пипку на крыше. Му перерезали горло в каком-то приюте…

– В приюте Святой Магдалины, – пришел Роч на помощь к другу, уже позабывшему это название.

– Это откуда женщина с горячим шоколадом и такой здоровущий ниггер?

– Да.

– Эту женщину тоже зарезали.

– Господи Боже мой! – Сисси огляделась по сторонам, только теперь обратив внимание на то, как поредели ряды ее друзей и подруг. – А где Хоган и Диппер? Где Котлета?

– Хоган тоже мертв.

– Чтооо?

– Упал с крыши. И напоролся на какую-то ржавую решетку. Она прошила его насквозь.

– Господи Боже мой!

Она стояла разинув рот. Она не могла поверить собственным ушам.

– Диппер в дурдоме, – сказал Даки.

– В учреждении для социально неполноценных, – щегольнул услышанным где-то выражением Роч.

– А Котлета? Что с Котлетой?

– В тюрьме.

– Чтооо?

– Это ведь он сделал.

– Что сделал?

– Убил Мими на крыше. А потом доказали, что он убил Му и эту женщину в приюте Святой Магдалины.

– Просто не могу поверить, – сказала Сисси.

– А знаешь, как они это доказали? – сказал Даки.

– Как?

– Нашли отпечатки его зубов на яблоке.

– На яблоке?

– Яблоко было в пепельнице в приюте Святой Магдалины. И этот прикус сравнили со следами зубов на теле Мими.

– Чтооо?

– Засаживая ей бутылку, он искусал ей ляжки, – пояснил Роч.

– Просто не могу поверить, – сказала Сисси таким тоном, словно ей только что пересказали сюжет новой кинокартины. – Стоит уехать на пару недель проведать мать – и вы только посмотрите, что здесь творится!

Свистун наблюдал за ними из-за столика в нише "У Милорда" – за толпой наркоманов, неудачников, недотеп всех мастей. Он поневоле удивлялся тому, что венерические болезни, изнасилования, чахотка и чесотка, герпес, СПИД и наконец возраст не делают здешнюю панель менее многолюдной.

Боско принес кофейник, налил в чашку Свистуну, подсел за столик.

– Не иди за истиной след в след, или она вышибет тебе все зубы, – сказал Боско.

– Ну, и что, по-твоему, это должно означать? – удивился Свистун.

– Может ли случиться такое совпадение? – задумчиво произнес Боско. – Чтобы мальчика продали в горах Кентукки людям, едущем в Луизиану, а он бы сбежал и очутился в Лос-Анджелесе, где его отец прикончил трех женщин?

И как может случиться, чтобы его отца досрочно освободили и он направился бы прямиком в те места, где его сын живет с ватагой ребят в заброшенном здании, и чтобы одну из тамошних девиц убили, а на другую напали, а арестовали бы отца – но не за это, а за то, что он приставал в пивном баре к полуголой официантке и ухитрился при этом порезаться?

И как может случиться, чтобы мать мальчика вернулась в тот же самый город и стала работать в приюте для малолетних проституток, так что начала подбирать их на улице и заступаться за них в суде, а в результате девицу, на которую напали, отправили бы в приют ей под крылышко?

– Сперва примерим, а уж потом подгоним по фигуре, – сказал Свистун.

– И как может случиться, чтобы они все сошлись в одно и то же время в одном и том же месте, в результате чего и разыгралась та трагедия, которая здесь разыгралась? – Под рукой у Боско лежало современное адаптированное издание "Царя Эдипа". – Иногда услышишь, что где-то нашли мертвое тело, и подумаешь: ничего себе картинка. А это не картинка, это всего лишь фрагмент мозаики.

Вошел Канаан. И вид у него был такой, словно он сейчас расплачется.

– Что на первое?

– Мясной бульон с овощами, – ответил Боско.

– Баночный?

– Свой.

– Как тут может быть свой? Это же кофейня!

– Нам готовит его одна пожилая дама из Океанского парка.

– Ладно, дай тарелку. И не с крекерами, а с хлебом.

Боско передал заказ Ширли Хайтауэр, хотя ее смена уже заканчивалась, но он знал, что она симпатизирует Канаану и ей наверняка захочется обслужить его.

– Какого черта все эти несчастные птенцы слетаются сюда? Ведь им тут выклюют сердца, – сказал Свистун.

– В их возрасте живешь только сегодняшним днем, – ответил Канаан. – И если сегодня хорошо, значит, и всегда будет хорошо. Ты же понимаешь, что я хочу сказать. Каждый здешний заморыш не сомневается в том, что весь мир вращается вокруг его пупка.

– Но почему мы не можем обустроить свои города так, чтобы в них жилось хотя бы малость полегче?

– Брось, – сказал Боско. – Самый грязный и паршивый угол кто-нибудь непременно считает родным домом.