Неохота даже злиться, ничего неохота. Сижу в знакомом домике, пытаюсь по кусочкам разобрать весь день и сообразить, в чем же, черт возьми, я там, в Индии, провинилась, за что они меня так мучают. Понимаю, если бы я с пистолетом ворвалась в «Макдональдс». Посетители в панике, тебя хватают за шиворот, тащат в участок, все как положено. Но они ведь не просто схватили, они хотят, чтобы я тоже ела этот их «Бог-мак». Может быть, у нас существует особая инквизиция? Может, это великое прегрешение, государственная измена — выбрать иную, давно «немодную» веру? И этого достаточно, чтобы взять тебя под арест. У меня же никакой корысти, почему?

И тем более обидно, что я объяснила маме еще в Дели: да, я нашла свой путь. Я хочу достичь Просветления. Еще в аэропорту я спросила у нее, как она отнесется к моему решению, к тому, что я выбрала эту стезю? Даже попыталась описать ей свои ощущения, когда первый раз общалась с Баба. Как я боялась, что ничего не почувствую, не смогу, или сделаю что-то не то. Что со мной произойдет что-нибудь нелепое и унизительное: начну биться в конвульсиях или вообще разобьюсь на крохотные хрустальные шарики. Я сидела напротив него, и мы смотрели и смотрели друг на друга, и у него в одном глазу вдруг появилось голубое пятнышко. Я начала нервно смеяться. Губы не слушаются. Лицо одеревенело от напряжения и волнения: мне так хотелось знать, что же он такое увидел. Потому что смотрел он и на меня, и словно бы за меня. Как будто видел все сразу — и всю мою прежнюю жизнь, и меня теперешнюю. Я постепенно расслабилась, потом попыталась объяснить, как я хочу, чтобы он меня — принял. Он рассмеялся. Я знала, что он и сам это знает, и захотела встать. Отталкиваюсь руками от земли, но не могу даже сдвинуться, а он только кивает головой, «ха-ха-ха». Я снова попыталась встать, все мое нутро взывало: «А ну ты, дурья твоя башка, что расселась, вставай!» ВСТАВАЙ! А он, сцепив пальцы, крутит пальцами большими: «ну хорошо-хорошо» и что-то вроде «привет, привет». Тут я совсем ослабела и уже даже не пытаюсь себя уговаривать. Он кладет ладонь на мою руку. Я замираю и смотрю на свою руку, а она как будто уже вовсе и не моя. От этого прикосновения мне так покойно, так хорошо, до чего же я глупая… моя рука, его рука, вдруг все стало не важно, кроме этого мгновения, и я… я понимаю, что в моей жизни не было ничего похожего. Ни единого такого мига. Ничего похожего на это состояние. Нет, нет, меня не глючило, скорее наоборот. Галлюцинацией было все, что было до. А теперь мир словно стал самим собой и, распахнувшись передо мной, переполнил мое сердце — до краев.

Пар над дорогой. Выхлопные газы смешиваются с клубами резкой вони. Индийское солнце шпарит все на своем пути, а то, что оно пропустило, доваривает пар. Будь то звериный помет, гниющие остатки пищи, смачные плевки. Грязь вдоль всей улицы и вокруг ресторанчика «Чатавали», куда сбредаются все приехавшие с Запада, поскольку именно сюда их направляет «Одинокая планета», этот справочник — настоящая библия среди прочих индийских экскурсионных справочников.

Мама рассказывает мне про папу, как сильно у него прихватило сердце, вскрывает упаковку с влажной салфеткой и протирает свою трубочку для кока-колы. А я все никак не могу врубиться: если папа так сильно болен, что она делает здесь, в Индии?

— Гм… видишь ли, он хотел, чтобы я с тобой пообщалась, посмотрела, как ты тут.

— Ну и как я, по-твоему?

— Ну-у… вид у тебя счастливый.

— Знаешь, я правда счастлива. Я жутко счастлива, мамочка.

Она протирает руки и хочет запихнуть скомканную салфетку в коричневый пластиковый мешочек (специально для мусора), но никак не может раздвинуть его края: пальцы у нее влажные, скользят. Наконец ей удается избавиться от салфетки, и она принимается потягивать через трубочку свою диетическую кока-колу.

— Папа надеялся, может, ты захочешь уехать со мной. — Она кладет ладонь мне на руку, ее пальцы дрожат.

— Мам, я не могу.

— Почему, доченька?

— Мой путь — здесь.

Я заказываю еще одну порцию чиа. Мама все поглядывает на одно семейство с мальчишкой, оба точно из Европы, и, судя по одежде, их пасет «Оксфам». Она англичанка, по виду уже почтенная тетенька, просто леди Сарра из Библии, он немец. Парочка, конечно, чумовая. Я знаю, мама ждет моих комментариев, но отмалчиваюсь, а что говорить-то? Мальчишка веселый и чистенький, лучше, что ли, когда детей в семь лет запихивают в закрытую школу? А до семи их мучают бонны да няньки.

В Дели освещение совсем особое, оно делает людей более красивыми. Я любуюсь мамой. Вроде бы вся в тревогах, но выглядит классно, такая свеженькая, нарядная. Вдруг остро ощущаю, как я ее люблю, и мне хочется ей об этом сказать. В тот момент я была уверена: если сумею хорошо ей все объяснить, поделюсь своими новыми знаниями, которые успела получить от Баба, она раскроется мне навстречу, как цветок. Она ведь так похожа на цветок, нежный и весь в росе, готовый расцвести в полную силу.

— Мама, я хочу достичь Просветления.

Мама снова поворачивается ко мне.

— Ты слышала, что я сказала? И ты должна проделать этот путь вместе со мной.

— Гм-м. — Она с пристрастием изучает пластмассовую трубочку.

— Ну и что ты думаешь?

— О чем?

— О том, что я сказала, о Просветлении, о том, чтобы мы шли к нему вместе.

— Я не знаю, как это делают.

Раздается легкое шуршание, она достает пудреницу, открывает и начинает водить по губам помадой. Да, Баба правильно нас предостерегал: нельзя поддаваться чужому настроению, надо уметь отгораживаться. Ресторан вдруг преобразился, а еще минуту назад мне здесь нравилось. Но, оказывается, тут у них тучи мух, и грязь на стенах, и пятна на скатерти.

— Где туалет? — свистящим шепотом спрашивает мама, и я веду ее к яме с двумя дощечками по бокам.

— Ты что, издеваешься?

В общем, побрели мы в свой отель, к нормальному унитазу.

В холле мама увидела доску с объявлениями о пропавших без вести, остановилась. Чуть кивая и беззвучно шевеля губами, стала читать про некую Микелу: «Ищем любимую нашу дочь, 22 года, рост 5 футов 4 дюйма (168 см), сухощавая, в последнем телефонном разговоре сказала, что едет на север, в Дехрадун, но туда не доехала. Видели ее в последний раз в Мируте, в январе 1997-го». Подошел администратор, стал рассказывать, как эту девушку разыскивала мать, всюду, но — безуспешно.

— Она ехала везде, ее брали с собой британские туристы, то туда, то сюда, — он для наглядности потыкал перед собой сложенной лодочкой ладонью, — но ее дитя нигде нету, ни здесь, ни там.

Мы теперь уже втроем всматривались в фото Микелы. У нее был крупноватый, с горбинкой, нос, как у актрисы Барбры Стрейзенд, глаза — карие, волосы длинные, вьющиеся, на прямой пробор, губы — полные. Ее легко можно было бы узнать, «такое лицо — одно на миллион», бормочет мама. Там были фото еще двух израильтянок и английского парня, как говорится, без особых примет, только колечка два — в носу и в ухе. Но таких лиц сколько угодно, попробуй этого парня найди. Я вежливо интересуюсь, куда бы все они могли подеваться. Мама тут же выдвигает свою версию: «А может, их убили?» Менеджер как-то сразу оживился и приосанился, чувствовалось, что он обожает всякие страшилки.

— Очень может, — говорит он, облизнувшись, — но иногда эти люди снова тут. Я видел одного мальчика, он стоял тут, смотрел себя на стене и очень хохотался, как сумасшедший. Да-да, нам часто бывает вызывать машину с доктором. Когда много гостей, вечером, всякие плохие мальчики, их много, очень плохие.

Бедная мамочка, ее просто достали все эти оборванные нищие и постоянный смрад — везде, без бутылки с водой — никуда; рулоны туалетной бумаги, уйма дорожных пакетов, и со всех сторон — коровы. А раз коровы, то и коровьи лепешки, хотя их-то почти нет, под колесами велорикш и машин они тут же сплющиваются в плоские кругляши. Коров действительно многовато. Этих священных тварей сами индийцы называют «бездельницами». Справедливо. Молока не дают, бродят где попало, прямо среди машин, и жрут все подряд. Не скажу, что приятно видеть, как такая туша валяется со скрещенными ножками под бугенвиллией, усыпанной красными цветами. А еще эти бродяжки оккупировали травяные обочины вдоль дорог, они на каждой улице, в каждом парке, на любом островке зелени. Глядя на них, сразу чувствуешь: вот она, Индия, и пусть катятся к черту все условности. Индией правят коровы.

Еще один мамин пунктик: она навезла с собой кучу таблеток. Нет-нет, не «колес», конечно, а лекарств. От желудка, от «нервов», от всего. Масло из чайного дерева, вентолин, темазепам, имодиум и антибиотики, как же без них? Естественно, сразу же проблемы с желудком: пока мы добирались до Ришикеша, мама ничего в рот не брала, а в поезде это вообще была какая-то пытка, но она сама решила ехать поездом. Зато я мела все подряд, как прожорливая свинья.

Мама любит меня — правда, так, как ей удобно, особо не надрываясь. Но в ответ хочет получить на все сто, под завязку. Приголубит, погладит по головке, найдет очередной твой гороскоп, высмотрит что-то в хрустальном шарике. И за это ты должна быть паинькой, послушной девочкой, ничего не менять ни в себе, ни в своей жизни. В Индии ей понравились только две вещи: текстиль и газета «Хиндустан таймс», точнее говоря, разделы с брачными объявлениями и гороскопами (уж по этой части всем дадут фору).

«Милая, красивая, скромная браминка, 23 лет, 160 см, магистр экономики, отличная хозяйка, ищет спутника жизни. Предпочтительны квалифицированные специалисты со схожим характером. К письму не забудьте приложить свой биокалендарный гороскоп. Сведения о прежних браках. П/я 12030». Вот такие тра-ля-ля, вот такая мура.

Дальше те же ля-ля, тра-ля-ля, ага: «Аптекарь из Пенджаба ищет девушку-фармацевта».

А есть еще прикольнее: «Требуется действительно разведенный, окончивший школу, каста значения не имеет, опыт обучения в монастыре, с зарплатой не меньше ста тысяч, бакалавр педагогики и экономики, владеющий британским английским, счет в банке, магистр в области коммерции, доктор наук (физик)». Вот это, я понимаю, запросы!

Ришикеш делится Гангом на две части: на Хелл (где в основном трущобы из щебня) и на Кэндиленд. Как только мы приехали, я сразу потащила ее в Кэндиленд, в наше кафе под железной крышей. Увидев у входа белолицего толстяка (одного из гуру), мамуля моя немного оттаяла. Я сказала ей, что сюда захаживали «Битлы», это произвело на нее впечатление. Усадила ее в серединке, подальше от всех этих мартышек, и пошла за Рахи. Рахи, она постарше меня, приехала из Европы, флегма невероятная.

Мама сразу же стала рассказывать ей про папину болезнь. Рахи сочувственно вздыхала, пока мама излагала подробности. Интересно, почему она мне-то всего этого не рассказала? Оказывается, она пыталась, еще в Дели, но почувствовала полное равнодушие с моей стороны.

Мама скорбно опускает голову, Рахи ритмично гладит ее по плечам, будто делает массаж.

— Он очень болен, мы приехали на ферму к Пусс, и вдруг — сильный приступ, предынфарктное состояние, он и сейчас там, врачи запретили его перевозить.

— Что-что? — переспрашиваю я, хотя все прекрасно расслышала, и мама знает, что я все слышала.

Это у нас милая семейная привычка, «чтокать», заново прокручивать то, что и так уже ясно, сама не знаю, зачем мы это делаем. И что сейчас ей сказать, тоже не знаю. Я становлюсь жуткой тупицей, когда чувствую, что меня не желают понимать.

— О господи! Он может умереть?

Мама выразительно фыркает:

— Всякое может случиться, врачи не говорят ничего определенного. Рут, он хочет тебя увидеть, заказал тебе билет.

— Мамочка! — Я глажу ее руку. — Бедный папа… возможно, я смогу увидеться с ним в следующий раз.

Я-то имела в виду очередной поворот колеса кармы: то есть в следующую свою жизнь, но мама, конечно, этого не поняла, начала себя накручивать.

— Но мы же заказали для тебя билет.

Ба-бах. И пошло-поехало. Я твержу, что у меня нет денег на билет. Она — что они сами его оплатят, я — что совсем этого не хочу. Великодушие тут было ни при чем, это просто молчаливая сделка: ты расплатишься с нам послушанием, хотя бы притворным, мы стерпим. Но я хотела быть честной, я хотела прекратить эту бес-с-с-конечную гонку по кругу, эту перепалку, с кучей недоговоренных слов, которые мы отлично понимали. Только что бы это дало? И потом, как быть с моим посвящением?

Рахи:

— Очень жаль, что так все совпало, правда, Назни?

Мама:

— Назни?

Рахи:

— Это новое имя Рут, новеньким всегда дают другое имя.

Мама:

— Рут, ты что, разучилась говорить?

Я:

— Я очень хочу, чтобы ты звала меня Назни, это теперь мое имя… — Мама демонстративно вздыхает. — Понимаешь, посвящение в саньясини проводится всего раз в год, до него осталась всего неделя.

— В самом деле? Вижу, ты думаешь исключительно о себе. Делаешь то, что тебе нравится. Вот они, плоды нашего воспитания. Ну что ж, продолжай в том же духе, и если мы умрем, не стоит из-за такой ерунды менять свои планы.

— Все понятно. — По щеке моей катится слеза.

Я вымотана до предела, мама — тоже. У меня (если взять всю мою жизнь) было не так уж много заветных желаний и целей. Но разве я могу ей сейчас сказать, как я люблю Чидаатму-Баба? Гораздо больше собственных родителей и родственников, если честно. Я и Учитель абсолютно друг друга понимаем. И в сердце его, и в мыслях есть место и для меня, а я… я постараюсь ни в чем не быть ему обузой. Я вечная его должница, я вечно буду его любить и почитать. Это он открыл во мне такие способности, о которых я даже не догадывалась, это он один сумел разбудить их.

— Я не могу с тобой поехать, мама. Прости.

— Рут, а вдруг он действительно умрет?

— Надеюсь, все обойдется.

Мне больше нечего ей сказать, но я чувствую, что нужно бы, надо что-то такое сделать, но что? К ней подходит Рахи и отводит в сторонку, я слышу, как они о чем-то шепчутся. Интересно — о чем? Мама обнимает Рахи за плечи, обе снова идут ко мне. Мама согласилась нанести визит Баба, вот оно что.

— Не упускайте такую редкую возможность, Мириам, Баба решит все ваши проблемы, — говорит Рахи.

Баба не позволяет приходить в ашрам тем, кто надушился или побрызгался дезодорантом. Когда мы возвращаемся в наш домик, Рахи и Прайя прополаскивают — шесть раз! — мамину блузку. Кошмар, я отвожу глаза.

— Рут, я этого не вынесу.

— Почему?

— Я буду чувствовать себя как какое-то животное.

— Ну что ты, сама увидишь, как это замечательно, и еда там очень здоровая, диетическая.

Мы, пошаркивая, приближаемся к двум очередям: мужчины и женщины идут отдельно друг от друга. Из ржавых жестяных усилителей, прикрепленных к наружной стене и упрятанных в сетку, доносятся песнопения.

— …Одни только деньги, деньги, деньги, — жалуется худенький высокий парнишка американке лет пятидесяти, с нечесаным, крашенным хной хвостиком. Та нудит ему что-то о «Селестинских пророчествах» Джеймса Редфилда, что они действительно сбываются: армейские служащие совсем распоясались, выращивают всякую гадость, дурман.

— Никакой гуманности, — вздыхает американка, она даже не решается пригласить к себе кузена, что вокруг творится! Ей нужно обсудить все это с Баба.

Почти к самой стене подъезжает такси, набитое почитателями из Европы, останавливается в сторонке. Не пропустили парочку японских хиппи, никто и внимания не обратил, но мама примечала все. И как только еще один из стоящих впереди не прошел теста «на запах», мама выскочила из очереди.

— Я не могу, я не позволю себя обнюхивать! — От волнения у нее на шее выступили красные пятна. — Я ухожу.

— Ну, пожалуйста, тебя никто не остановит, только держись поближе ко мне.

Мы протискиваемся в прихожую. Все вокруг поют, в глубине — плита с отпечатками стоп Баба. К ним тоже очередь. Подошедшие бьют поклоны, благоговейно их целуют, оставляют жертвоприношения. Кто что. Оранжевые и желтые бархатцы, сладости, кусок яблочного пирога. Я протягиваю маме желтый цветок, но она брезгливо отшатывается. Другая моя рука — у нее на плече.

— Тебе не обязательно их целовать.

— Не смей меня трогать! — Она резко поводит плечом, хочет стряхнуть мою руку, но я крепко ее держу. На нас смотрят, и эти отрешенно-блаженные лица раздражают ее еще больше, она еще яростней дергает плечом. — Оставь меня!

— Как хочешь. Тогда побудь пока в нашем домике, отдохнешь на моей постели.

— На матрасе, на тюфячке.

— Ну да, на матрасе.

Сколько презрения в ее голосе… она требует, чтобы я проводила ее назад в отель.

— Мам, не могу. Я должна попасть внутрь.

— Рут, я прошу тебя…

О г-господи! Я снова пытаюсь схватить ее руку. Меня захлестывает злость и жгучая обида. Я знала, нутром чуяла, что она струсит. Я так сюда рвалась, и она знает, как я хочу сюда попасть, а вот она не хочет! Но еще сильнее она не хочет, чтобы исполнилось мое желание. Ч-черт!

— Так в чем проблема, а? Ты ведь знаешь, где мой дом, всего через улицу отсюда.

— Я не могу спать на полу.

На лбу у нее — бисеринки пота, мы молча смотрим друг на друга, с закипающей ненавистью. Мама тяжело, надсадно дышит. Ни она, ни я не двигаемся с места. Наконец я говорю:

— Ладно, ты потом мне позвони.

Бредятина!

Что было после, я уже не видела. Как она расплакалась. Как ее изводила кучка прилипал рикш и уличных торгашей. Мама купила у одного из них бутылку воды, и напрасно, потому что потом начинается уже полное безумие, ни за что не отстанут. Она пошла, наверное, очень быстро, побежала по улице, стараясь отделаться от самого настырного рикши, потеряла туфлю, туфлю тут же подобрала свора мальчишек, они вырывали ее друг у друга и требовали вознаграждения. Мама еще больше разнервничалась, потому что у нее не было мелочи, только купюры по сто рупий. Она полезла в сумочку, чтобы достать свой аэрозоль от астмы, но мальчишки решили, что она достает деньги, и стали клянчить еще нахальнее, тут она вообще потеряла голову. Баллончик с аэрозолем никак не находился, она забыла его в своем долбаном отеле. Она копалась в сумочке, приманивая этим еще больше попрошаек. И все больше задыхалась, машинально приговаривая:

— Он в гостинице, он у меня в гостинице.

В толпе никто, естественно, не понимал, о чем это она твердит, только все больше напирали и толкались и в конце концов сбили ее с ног. Она, встав на четвереньки, стала выбираться из этого людского месива, прижимая к груди сумочку. А завершилось все так: когда она была уже без сознания, ее подняли и прямо над головами пронесли к такси, на заднее сиденье. И даже деньги ее никто не посмел стащить.

Прощай, Индия. У мамы — тяжелейший астматический приступ. Она привезла с собой шприц, но не сумела объяснить, что ей нужен именно он и что он у нее в гостинице; и поэтому жутко паниковала, что ее заразят СПИДом, или гепатитом, всеми тремя формами: А, В и С. И со страху начала все подряд протирать детскими салфетками. И руки ее, и нож, и вилка, и стакан — все провоняло этим приторным освежителем. Так пахнет, когда вытирают обделавшегося младенца.

В посольстве категорически потребовали, чтобы я летела с ней. С помощью гидравлического лифта носилки подняли на борт «Боинга-747», где мы заняли целых пять мест: три для мамы, одно — мое, и еще одно — для ее кислородного баллона.

Сама судьба все ж таки вытурила меня из Индии домой. И после всего этого я имела, да, имела полное право кое-что сказать моему папочке, типа: «А шел бы ты куда подальше, папуля, за то, что ты мне устроил, и это, я чувствую, только начало».

Я сижу в стареньком кожаном кресле, наблюдаю за Билл-Биллом, пшикающим на стены какой-то гадостью от клопов. Пи Джей в своей комнате, распаковывается. Оттуда то и дело доносится металлическое звяканье: это он вешает плечики в гардероб. Тут две спальни. В моей две парные кровати, в его — одна, но широченная. Надо бы встать и снять с них пластиковые чехлы, мне все же немного стыдно за безделье, надо-надо, но почему-то продолжаю сидеть. Билл-Биллу помогает Тим. Оба молчат, будто воды в рот набрали. Даже не смотрят в мою сторону. Наверное, я излучаю флюиды «трудного экземпляра», от которого фиг дождешься помощи. Я машинально покачиваю босой ногой. Этот тип, когда мы сюда ехали, попросил отдать ему туфли, я и отдала сдуру, не хотела дяденьке лишний раз грубить.

Почему я такая квашня, даже не рыпаюсь, а? Смирненько сижу, поддакиваю: «Да, хорошо, пусть будет так». Ведь обычно догадываешься — хоть чуть-чуть, — что тебя, в принципе, ждет. Я лично всегда все знаю заранее. Это у меня только с Баба было по-другому, с ним все — как никогда раньше.

Окажись он сейчас здесь, как бы я всех их послала! Самым страшным было — вот так пойти и сказать ему, что я должна уехать. Я надела тогу «посвященных», хотя еще и не прошла обряда, но чувствовала, что имею на это право. Я вошла к нему, и пала ниц, и поцеловала его ступни, потом поднялась и сказала «до свидания». После развернулась и в запале так крепко ударила себя кулаком по макушке, что чуть не свалилась, Учителю пришлось меня поддержать.

— Хочешь чаю? — спрашивает наш суперденди мистер Уотерс.

— Благодарю вас, я бы выпила чашечку чая с молоком.

Все мои уже отчалили. Сижу потягиваю чай, разглядываю Пи Джея и резвлюсь (гадина я, конечно), передразнивая свою мамочку. Когда он улыбается, на лице его полно морщин, но только когда улыбается. Вижу, дяденька слегка вспотел. Не могу понять, кривые у него ноги или нет, это надо смотреть с тылу. Я потихонечку себя уговариваю: «не хами», «не психуй», «главное — спокойствие».

— Вам понравился Сидней?

— Да, очень много зелени, спасибо за экскурсию. Ты в Сиднее родилась?

— Нет. В Кроналле. Это за аэропортом, прибрежный городок. Там всегда полно детей с няньками и сопровождающими — самая летающая публика. А раньше вы бывали в Австралии?

— Нет, ни разу. Но я бы хотел, чтобы ты рассказала о себе, Рут.

— Угу, хмм, ну да… Ладно. Когда мне было восемь, мы сюда часто наезжали. Играли с Гэри, он на ферме работал. Огромный, просто великан, а по характеру был — молчун. Усадит нас в свой трейлер и катает… сам тянул за трос. Однажды при нас вспорол брюхо мертвой овцы, а там два ягненочка, они такие были беленькие в этом жутком сизом мешке, как снег. Я хотела их потрогать, только руку протянула, прямо к развороченному брюху, а Гэри ка-а-ак швырнет их в яму.

Пи Джей резко ставит свою чашку на стол, а у меня в памяти тут же всплыли два белых комочка и тот хлюпающий звук — когда они ударились о дно ямы.

— Наверное, с ним что-то было не так, он был совсем один, бедняга. В конце концов отравился, выпил химикат, которым мажут овец от клещей и блох. — Я поднимаю глаза. — А вы никогда не пытались покончить с собой?

Мистер Уотерс очень пристально на меня смотрит, возникает противная пауза, а он все смотрит, не шевелясь, я жутко смущаюсь и начинаю ерзать.

— Нет.

Это все, что я в ответ услышала.

Очень серьезное, очень строгое «нет». Я пью свой чаек с молочком и думаю, как быть дальше, я больше — так — не могу. Он пытается запудрить мне мозги. То есть он гениальный сыщик, ему нужно вытрясти из безропотной дурочки все, что требуется, тон будет задавать он, а ей все равно сказать нечего, хоть она и смотрит на него с самодовольным презрением. Я зеваю.

— Так как вам Сидней?

Он обиженно отдувается: «пуф-ф».

— Ты уже спрашивала. Я же сказал, что не хочу говорить на эту тему.

— А я хочу.

— А я не хочу. Мне нужно целиком и полностью сосредоточиться на тебе.

Упершись руками в колени, он наклоняется ближе ко мне. Я изо всех сил стараюсь случайно на него не взглянуть. В комнате становится все темнее, уже почти ничего не видно. Меня тянет уйти, и я сама прерываю молчание:

— Учтите, ничего у нас не получится, мы слишком разные. Не думаю, что смогу принять ваши взгляды.

Я поднимаюсь, но он не двигается с места.

— Ладно, — говорю, — пойду, что ли, лягу.

И тут же, не дожидаясь ответа, ухожу. Тактика, хорошо мной проверенная: действовать с ходу, не мямлить. Это жутко всех их напрягает, ведь как только ты делаешь первый шаг, ты уже не с ними. Одно движение — и ты снова ты.

Свобода! Теперь можно передохнуть. Дверь, естественно, закрываю. Ф-фу! Переворачиваю подушку, никто вроде бы по мне не ползает, никаких противных букашек. Ложусь на живот и расслабляюсь. Так, в полудреме, пусть и пройдут эти три дня, решаю я. Но скоро просто зверею от тоски, ну и скучища. Единственное развлечение — этот тип, нудила проклятый! Как же тут дерьмово! Все равно не выйду, все равно не стану с ним разговаривать. Нос у меня заложен, я лежу на спине, эти стены уже действуют мне на нервы, а окошко только одно — за моим изголовьем. Я таращусь на потолок, и в голове бродят вполне идиотские, ни о чем мысли — с потолка других не возьмешь.