– Гастон, – я поймала его и с силой прижала к себе. Его худенькие загорелые руки сомкнулись за моей спиной, и он долго не разнимал их, прижимаясь ко мне щекой. Потом поднял вверх глаза и расплылся в широкой улыбке.

– Вы ведь рады меня видеть, тadeтoiselle?

– Да, petit, я действительно очень рада тебя видеть. – Я немного отстранилась и долго, внимательно его разглядывала. Он и вправду вырос, и после перерыва, длившегося несколько месяцев, мне это было особенно заметно. Личико у него похудело, и стали заметней широкие скулы, безошибочно выдававшие в нем мужчину. Но все же он был еще совсем ребенок.

– Ты получал мои открытки? – спросила я.

– Ну да! Больше всего мне понравилась толстая тетя на велосипеде.

– Я так и предполагала. Как ты узнал, что я здесь? Я хотела подождать, пока у тебя кончатся занятия, а потом пойти тебя поискать.

– Но я слышал от месье Флери, а он от мадам Жакарад, а она слышала...

– Не имеет значения, – я рассмеялась, картина ясна.

– А что это значит, «картина ясна»?

– Это просто выражение, которое означает «я поняла». – С Гастоном надо все время быть начеку. Он ужасно любит английские идиомы, и, если ему позволить, будет все время их использовать.

– А... это значит увидеть картину и понять, что на ней нарисовано. Мне нравится. Картина ясная, – повторил он, чтобы попробовать, как у него получится.

– Отлично выходит, – похвалила его я. Я привезла тебе кое-что из Лондона. Запоздалый подарок ко дню рожденья.

Вид у Гастона сделался очень довольный.

– Я ждал, хотя, наверное, так говорить неприлично. А можно мне его сейчас посмотреть?

– Конечно, пошли в дом, – он взял меня за руку и потащил в graпde piece.– Так, давай-ка поглядим... куда же я его положила?

Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

– Ага, – я подошла к шкафу, вытащила длинную, завернутую в бумагу и завязанную веревкой коробку и протянула ему.

– О, мадемуазель... – Бумага полетела на пол, и он замер от восторга при виде модели самолета. Это была игрушка, которую надо было собрать и потом запускать с помощью дистанционного управления. Я совершенно не представляла себе, как с ней обходиться, но Гастон, я была уверена, справится. Игрушка обошлась недешево, но я задолжала Гастону куда больше.

– Ты разберешься в инструкции, малыш? Продавец в магазине пытался мне объяснить, но, боюсь, я уже все забыла.

– Ну еще бы, конечно, смогу. Ой, спасибо... спасибо большое, мадемуазель! – Он бережно положил свое сокровище на стол и вновь смущенно взглянул на меня.

– А еще я привезла тебе новую акварель.

– Вот спасибо, мадемуазель! Мне ужасно нужны краски, но я не хотел просить у родителей, вы понимаете...

– Я понимаю. Но краски – это на завтра. Сегодня я должна рассказать тебе что-то очень важное.

– Правда? – глаза у него расширились от любопытства. – Если это то, о чем я думаю, то мы должны пойти на наше место.

– Отличная идея! Погоди, я только достану велосипед из сарая. Давай посмотрим, не спустили ли шины.

Оказалось, что все в порядке, и мы дружно покатили к реке. Я успела раскопать огромную соломенную шляпу и старые туфли. Когдa я оказываюсь в обществе Гастона, то начинаю вести себя будто мне столько же лет, сколько ему, и получаю удовольствие от весьма нехитрых развлечений. Солнце щедро грело нас своими лучами, и мне казалось, что, нажимая на педали, я оставляю позади все те проблемы, которые взвалил на меня Лондон. Собственно только на это я и надеялась, и ко мне вернулось ощущение, что я принадлежу здешней жизни, и что эта деревня в той же мере принадлежит мне. Урожай кукурузы и подсолнечника, видимо, обещал быть неплохим. Всю дорогу я кланялась и здоровалась. Бабушка Гантес улыбнулась мне смешной беззубой улыбкой и важно поприветствовала меня, сидя на солнышке в кресле, а ее собака, по-своему выражая свои чувства, побежала за нами. Мы с Гастоном болтали о всякой всячине, и он старался обратить мое внимание на самые значительные события, произошедшие здесь за время моего отсутствия. Я сверху поглядывала на него, и до меня доносился его звонкий голосок, произносящий английские слова с французской интонацией. Сейчас я слушала про то, что творится в школе, и о забавном приключении Паскаля и Доминик, которые были его ровесниками, но уже целовались в велосипедном сарае. Гастон недовольно покачал головой.

– А они надо мной смеялись, когда я на перемене рисовал, мадемуазель! Вот дураки! У меня что, не хватит времени для подобной чепухи! – он хитро посмотрел на меня.

Мы повернули на бугристую тропинку, по которой обычно гоняли домой с поля коров и которая вела к нашей рощице за песчаной отмелью. Роща была не видна с дороги, и никто не ходил туда. Сюда мы приезжали, когда нам надо было серьезно обсудить то, о чем нельзя было говорить, где попало.

Я сняла туфли и задрала подол ситцевого сарафана. Вода была ледяная, а камешки на дне скользкими, но мы благополучно перебрались на другую сторону и очутились в своем укрытии.

Тут было сейчас просто волшебно, и мы нашли чудесную полянку, освещенную солнцем, проникавшим сквозь деревья, за верхушками которых можно было разглядеть высокий шпиль церкви Сен-Виктор. Гастон бросился на землю и, обхватив руками колени, торжественно сообщил:

– Я готов вас слушать, мадемуазель Клэр.

Я набрала побольше воздуха.

– Все хорошо, Гастон. Выставка прошла удачно, в основном благодаря тебе.

Он захлопал в ладоши, и его карие глаза заблестели.

– Вы же этого очень хотели! Я так рад за вас! Я каждую ночь молился, чтобы у моей мадемуазель был огромный успех. А мой портрет? Я что теперь такой же знаменитый, как Мона Лиза?

– Ох, Гастон! Боюсь, тебе придется немного подождать, пока меня начнут упоминать в одном ряду с Леонардо, но с твоей помощью начало положено.

– А меня кто-нибудь купил? – спросил он тоном собственника.

– Нет... предложений было много, но я не собираюсь продавать портрет.

– Но почему, мадемуазель? – лицо Гастона вытянулось от огорчения. – Я бы хотел висеть у кого-нибудь на стене, и чтобы все говорили, «какой красивый молодой человек. Он, наверное, ужасно терпеливый, раз смог просидеть столько времени».

– Ни один человек ни слова не сказал о твоем терпении, мой милый. И как мне ни неприятно тебе об этом напоминать, но ты не сидел, а стоял.

– Неприятно говорить? А почему...

– Не имеет значения! В общем я оставила портрет у себя.

– Но, мадемуазель, у вас же я и так есть! Вы можете нарисовать меня еще и тогда вы разбогатеете!

– Вот оно что, оказывается, ты печешься о моем достатке! Я-то подумала, что тебе хочется, чтобы твоей физиономией обклеили всю Англию, как афишей.

Гастон захихикал, но потом вновь призадумался, видимо, ему пришла в голову какая-то новая идея.

– Зато теперь вы прославитесь, мадемуазель. Вам больше не надо будет приезжать в нашу бедную маленькую деревню, у вас будет большой-большой дом, и в нем много комнат, и люди, которые будут для вас готовить и...

– Гастон, ты глупец. Я никогда ни за какие деньги не продам Грижьера. Я его люблю. И вовсе я не стала знаменитой – надеюсь! Просто сейчас у меня дела немного получше. Тебе совершенно ни к чему беспокоиться, что я исчезну в тучах мехов, духов и бриллиантов, потому что я этого не хочу.

Вероятно, он мне поверил, так как с минутку подумав он кивнул и оценивающе посмотрел на меня.

– Мех вам не пойдет, мадемуазель. Вам к лицу простые вещи.

Я изумленно уставилась на него и просто затряслась от хохота.

– Ох, Гастон, как я без тебя скучала.

– Я тоже скучал без вас, мадемуазель. Я уж думал, вы никогда не приедете.

– Я здесь, Гастон, я опять на высоком холме, – сказала я, а про себя подумала: «вот только оставила моего повелителя в его темном царстве».

Потянулись дни, похожие друг на друга. Пока было светло, я писала, а вечера мы проводили вдвоем с Гастоном. Пока я работала, он успевал сделать уроки, а потом я учили его рисовать, и иногда, если у него не было дел по хозяйству, мы с ним вместе обедали. Часто на закате я читала ему, пока огромное красное солнце медленно опускалось за холм, отбрасывая сначала розовый, а затем синий отсвет, постепенно становившийся черным.

Повседневные хлопоты, жизнелюбие Гастона, все время находившегося рядом, его бесхитростная любовь, которой он одаривал меня без лишних слов, помогли мне собраться с духом и не чувствовать себя такой несчастной, но я все же не переставала думать о Максе, и могла только надеяться, что Пег окажется права, и что время постепенно сделает свое дело. Маленькие гранатовые зернышки, спрятанные в его носовой платок, напоминали о клятве, которую я дала ему: думать о нем только хорошо и обязательно вернуться. Ведь согласно мифу, Персефона знала, что ее время на земле ограничено, и что она неизбежно должна будет спуститься к Гадесу в его подземное царство. И теперь, осознав, какой властью надо мной обладает мой повелитель, я все больше боялась этого возвращения.

Майская свежесть сменилась теплом июня и июля, а затем пришел сухой и жаркий август. Я часто спасалась от палящего солнца в мастерской, но в тот вечер пошла на деревенскую площадь, где мужчины играли в свои любимые boulle, а женщины наблюдали, восхищались и не переставая сплетничали о деревенских делах. Для меня всегда оставалось загадкой, о чем они каждый день часами болтают, потому что местечко было маленьким, и важные события происходили здесь не часто. Однако прошлогодний побег Марии-Кристины от мужа и ее последовавшая за тем беременность все еще относились к разряду самых свежих новостей.

Мужчины, которых это не интересовало, с не меньшей страстью отдавались игре, требовавшей сосредоточенности, и лишь изредка прерывавшейся резким грубоватым смехом или солеными шутками.

Сейчас против моего присутствия здесь не возражали, хотя, чтобы ко мне привыкли, понадобилось не меньше года. Но теперь, на третье лето, я чувствовала себя среди друзей и с полным правом участвовала в деревенской жизни. Я сидела и рисовала восхитительные галльские лица, такие живые и близкие к природе. По совету Макса я взялась за серию портретов крестьян. Начала я с родных Гастона, хотя сами они об этом не знали. Они считали меня эксцентричной американкой, незамужней и одинокой, которая занимается рисованием просто от нечего делать. Иначе зачем мне было тратить столько времени на Гастона?

– Мадемуазель Вентворт? – от моих раздумий меня отвлек месье Бланк – местный парикмахер, симпатичный сухопарый мужчина с длинным и острым носом.

– Да? – я улыбнулась и отложила в сторону свой набросок.

– Может, сыграете с нами?

Подобное предложение было верхом доверия. Я согласилась и, хотя мне ужасно хотелось дорисовать, я понимала, что отказ сочтут немыслимой невоспитанностью. Месье просиял и предложил мне набор своих boulle, тяжелых свинцовых шаров, которые ценились здесь примерно также, как членский билет престижного гольф-клуба.

Я бросила камень на мостовую и ждала, пока он, перестав подпрыгивать, спокойно ляжет на плоскую сторону. Вокруг заволновались, и я, взяв один шар, тщательно прикинула его вес, прицелилась и бросила. Он взлетел в воздух, а потом упал и покатился к камешку, но вместо того, чтобы попасть в цель, завертелся и улетел направо.

Публика вздохнула, послышалось несколько замечаний, а потом вперед вышел месье Клабортин – краснощекий коротышка в вечном голубом берете, словно при клеенном к голове, и с висящей в уголке рта сигаретой. Его шар замер совсем рядом с моим, но немного ближе к цели, и снова наступила моя очередь. Он кивнул мне, чтобы приободрить, я засмеялась и бросила еще раз. И так продолжалось до тех пор, пока я окончательно не проиграла. Все пожали друг другу руки, я с облегчением вернулась на место, а игра продолжилась.

Подняв голову, я увидела, что с холма спускается мадам Клабортин вместе с другой женщиной – молодой и худощавой, но немного похожей на нее. Меня немного удивило то, как ступала незнакомка, такую походку, как у нее, не часто можно увидеть в Сен-Виктоpe, – женщины постарше ходили тяжело, а молоденькие девушки были проворными и гибкими до первой беременности. Эта женщина, явно родственница, двигалась и была одета с хорошо отработанным изяществом парижанки. Позже я узнала, что она хозяйка магазина готового платья. Следом за ними плелся Гастон, я редко видела его таким скучным, правда, увидев меня, он повеселел и, подбежав, сказал:

– Ох, мадемуазель! Здорово, что вы здесь. – Он говорил очень тихо. Гастон почему-то не хотел, чтобы кто-нибудь знал, что он говорит по-английски, возможно считая, что это связывает нас и не касается остальных.

– Простите, что я не смог прийти сегодня на занятие, но понимаете, приехала тетя Жозефина, и я не мог уйти. А что вы рисуете?

– Делаю наброски людей. А сколько пробудет у вас тетя?

– Несколько дней, но этого хватит. Я ее не люблю, мою тетю. – Он произнес это с отвращением.

– Почему? С виду она очень приятная.

– Она злюка, и слишком любопытная. Хорошо еще, что она живет в Ницце и не слишком часто является. Она мамина младшая сестра, но она вечно всех учит.

– Понимаю. – Я покосилась в сторону скамейки, где сидели сейчас сестры, и с удивлением обнаружила, что тетя Гастона смотрит на нас. Я поспешила отвернуться.

– Боже, мне кажется, она за тобой следит, сказала я с удивлением.

– Это за вами она следит, мадемуазель. Моя татапрассказала ей о вас и о том, что мы часто бываем вместе. А она ответила, что ей это не нравится, потому что я отвлекаюсь от уроков и домашних дел. Я слышал, как они разговаривали.

– Правда? Но знаешь, ты не должен подслушивать чужих разговоров. – Я прикусила язык, увидав, до чего обиженно он на меня смотрит. Я только что отчитала его, как ненавистная взрослая, и поняла, что он счел мою нотацию предательством.

– Прости меня, солнышко. Я просто хотела сказать, что у тебя могут быть неприятности.

Гастон великодушно принял мои извинения.

– Я понимаю. Но мне приходится быть начеку. Я не дам им запретить мне делать то, что для меня важно.

– Конечно. Но вот что я тебе скажу. Пока твоя тетя здесь, нам лучше не встречаться. Ведь это ненадолго, но зато все будет спокойно. По рукам?

Гастон, закусив губу, обдумывал мое предложение и потом сказал:

– Мне это не нравится, но я буду делать, как вы скажете. Но только потому, что вы просите, а не потому, что так хочется тете Жозефине.

– Молодец. А теперь, я думаю, тебе лучше пойти к своим и постараться быть повежливее. Это будет лучше для всех.

Гастон недовольно скривился, но встал.

– Я пошел, мадемуазель. Увидимся через пять дней. Только вы должны знать, что мне плохо. – Он изобразил из себя такого страдальца, что я едва удержалась от смеха.

– Моп brave, – сказала я. – Скоро увидимся. – Он нехотя отправился к родственникам, а я, поскольку стало темнеть, пошла домой.

Честно говоря, было даже неплохо, что у меня появилось лишнее время, потому что я уже заканчивала эскизы и собиралась перейти к холсту. Тетушка Гастона заинтриговала меня, и я нарисовала ее по памяти, чтобы потом сделать портрет обеих сестер. Их лица сейчас казались совсем разными, несмотря на явное сходство – лицо мадам Клабортин давно расплылось и выглядело добродушным, тогда как черты ее сестры были резкими, а глаза злыми. Конечно, нельзя было исключить, что все это я просто придумала, но все же я доверяла своей интуиции, которая меня, как правило, не подводила. К тому же я могла посоветоваться с Гастоном.

Как ни странно, мне самой через два дня представился еще один случай поближе узнать Жозефину.

В Бомоне был базарный день, и я поехала туда, поскольку там всегда бывали рыбные ряды, которые я ужасно любила. Я обожала бывать на marche, но так как в каждой деревне был свой рынок в разные дни недели, я старалась ограничиться двумя походами в неделю.

Здесь было настоящее царство сюжетов и еды. Огромные прилавки ломились от овощей всех цветов, размеров и формы. Великолепные фиолетовые блестящие баклажаны соседствовали с мясистыми зрелыми помидорами и ярко-зеленым салатом. На прилавке напротив был отличный выбор маслин – зеленые, черные, в натуральном соку и в масле, с чесноком, тмином и перцем. Там же лежали горы орехов – грецких прошлогоднего урожая, арахиса из Испании и каких-то еще, названия которых я даже не знала. Я уложила в свою соломенную корзину немного оливок к кефали, решив приготовить ее сегодня же на обед и, не сумев устоять, купила несколько персиков. На противоположной стороне улицы женщина в блестящем черном платье запихивала в сумку двух цыплят, которых связали для нее за ноги, несмотря на то что они яростно вырывались и квохтали. Я никогда не покупала живых цыплят для того, чтобы их зарезать, предпочитая, чтобы месье Трибо завернул мне в бумагу что-нибудь неодушевленное, что можно было опустить в кастрюлю не чувствуя уколов совести.

Я зашла еще в хозяйственный магазин, находившийся на другой стороне площади, и, закончив все дела, решила зайти в кафе «Та6ак», чтобы достойно завершить свое предприятие.

Я уселась за маленький столик, заказала cafe пoir и достала блокнот. Отсюда мне был хорошо виден рынок и особенно молочный ряд, который был ближе всего к кафе. Стоявшая ко мне спиной женщина громко спорила с торговцем сыром, и что-то в ее позе подсказало мне, что разговор у них будет долгим. Она стояла, уперев одну руку в бок, второй помахивала у него перед носом, а ноги ее были широко расставлены, словно она приросла к месту. Я принялась быстро водить рукой по бумаге и часто поднимала глаза, чтобы успеть уловить суть этой сцены. И вот, в очередной раз посмотрев кверху, я увидела, что изображаемый мною объект, закончив дело, ищет очередной повод, чтобы излить ярость. Женщина ринулась в направлении кафе, «ринулась» – единственное слово, которым я могу обозначить подобный способ передвижения. Я огляделась вокруг в поисках цели, к которой она устремилась, и с изумлением убедилась, что передо мной тетя Гастона, которая направляется прямо ко мне. Остановившись возле моего столика, она уничтожала меня взглядом.

– Кто разрешил вам меня рисовать! – заорала она, – отдайте сейчас же рисунок!

Я оторопела, но все же сообразила, что надо поскорее убрать блокнот, чтобы она не могла схватить его.

– Не понимаю, простите?

– Я знаю, кто вы такая, и не надо морочить мне голову. Вы – мадемуазель Вентворт, которая лезет не в свое дело. Позвольте узнать, почему это я вас так интересую? И еще было бы неплохо, если бы вы оставили в покое мальчика.

– Послушайте, мне и в голову не приходило, что вы – тетя Гастона, пока вы не подошли. Извините, если я вас обидела, но я всего-навсего рисовала marche. Вот, можете сами посмотреть. – Я протянула ей блокнот.

Она быстро схватила его и всмотрелась. Не увидев ничего, кроме собственной спины и лица своей жертвы, она недовольно вернула мне рисунок.

– Есть люди, которым не нравится, когда вмешиваются в их личные дела, мадемуазель.

Кажется, она собиралась с силами для новой атаки.

– Простите меня, если вам показалось, что я вмешиваюсь в ваши дела, я совсем этого не хотела, поверьте.

– Видимо, вы хотите одного, а получается у вас совсем другое. Вы должны знать, что не всем нравится, когда их используют в каких-либо целях. Вы и так доставляете достаточно беспокойства нашей семье.

Я тяжело вздохнула.

– Мадемуазель, Гастон мой друг, и только он связывает меня с вами. Но, может быть, вы скажете мне, почему вам это так неприятно?

Она неожиданно страшно покраснела, и я с удовлетворением отметила, что она по-настоящему разволновалась.

– Иностранцам не следует соваться, куда не следует. Найдите себе занятие потолковее, чем подобная ерунда.

– Извините, мадемуазель, но живопись моя работа. Я зарабатываю ею себе на жизнь, хотите верьте, хотите нет. И я должна вам сказать, что Гастон на редкость способный ребенок, и я очень стараюсь помочь ему научиться рисовать.

– А я повторяю, что вам следует оставить Гастона в покое. – Она оперлась руками о стол и наклонилась ко мне. Ее лицо было сейчас совсем близко от меня, и серьезность намерений не вызывала сомнений. Говорила она сейчас тише, но голос ее все равно был резким. – Советую вам держаться подальше, мадемуазель. У такого ребенка, как он, не может быть с вами ничего общего. Вы только испортите его, и что дальше? У моей сестры не хватает ума, чтобы это понять, но зато я все вижу. Так что, повторяю, оставьте его в покое и не забивайте ему голову чепухой, которая кончится для него разочарованием. – Она решительно повернулась.

– Всего доброго, – сказала я ей вслед. Я еще немного посидела в кафе, раздумывая над тем, что сейчас произошло. Эта тетя Жозефина оказалась весьма любопытной особой. Мне, конечно, стало понятно, почему Гастон не любит ее, – мне она тоже не показалась симпатичной. Значит, она не случайно показалась мне злой. Но почему она заранее была так настроена против меня? Похоже, тут действительно было над чем поразмыслить. А нарисовать ее все же интересно.

Я работала целыми днями, так что к тому времени, как Гастон снова у меня появился, многое было сделано. Месье и мадам Клабортин, Жозефина, которой, как мне казалось, было немногим за тридцать, и которая все же, несмотря на ужасный характер, была недурна собой, были практически закончены. Хитрый месье Трибо был уже перенесен на холст, но тетя Гастона так завладела моим воображением, что именно ее я и решила первой писать маслом.

Мне казалось, что серию портретов лучше всего начать с вечернего сборища на площади. Жозефину я усадила на скамейку, и слева от нее набросала силуэт ее сестры, чтобы доделать ее потом. Бедная мадам Клабортин, видимо, это была ее извечная участь. Я увлеклась. Именно этот этап, когда с головой погружаешься в работу и идеи приходят сами собой, я люблю больше всего. К тому же мне повезло, и через два дня, во время ежегодного праздника в Кузэ, у меня появилась возможность получить вдобавок к почти бесплатному обеду новый материал. Я договорилась встретиться там с друзьями, и мы засветло приехали на деревенскую площадь, чтобы немного побродить, пока шли приготовления. Длинные скамейки и столы, покрытые белой бумагой, занимали почти все пространство. Всем было весело, и мы, усевшись локоть к локтю, приступили К еде, состоявшей из салатов, свинины и еще многого, что я не запомнила. Продолжалось это бесконечно. Огромные кувшины с вином были пущены по кругу, и все ели, пили, болтали и чем становилось темнее, тем веселее делалось присутствовавшим.

Мне почему-то казалось, что за мной непрерывно наблюдают, и, оторвавшись от своих собеседников, я увидела, что Жозефина сидит вместе с супругами Клабортин через один стол от меня. Гастона нигде не было видно. Я вежливо ей кивнула, а она поднесла ко рту сигарету, сделала глубокую затяжку, чуть наклонила голову в ответ и отвернулась. Я удивилась, что она курит – деревенские женщины почти никогда не делают этого, но ей это шло, и я представила себе, как бы она вышла на портрете курящей. Я исподтишка подглядывала за ней до конца обеда, подмечая, как она двигается и как меняется выражение ее лица. На меня она больше не смотрела.

Лимей – тихий очаровательный городок, расположенный на высоком берегу реки Дордонь. Именно здесь мы с Гастоном и устроились в этот раз, трудясь каждый над своим произведением.

– Ну все, мадемуазель. – Гастон закончил работу, нанеся акварелью последние мазки. – Вы правильно говорите, она действительно рассердилась, что вы ее рисовали. Но не только из-за этого. Она знает про мой портрет. У нее есть картинка из журнала!

– Картинка? Боже ты мой... ну кто бы мог подумать? Интересно, что за журнал?

– Не знаю. Она ее вырезала. Я очень горжусь, мадемуазель.

– Угу, – отозвалась я рассеянно. – Это что-то объясняет, хотя все равно не могу понять, что ей не нравится. А что сказали твои родители?

– Мама с папой сказали, что она слишком много беспокоится из-за пустяков и видит сложности там, где их нет, а она ответила...

– Ох, Гастон, ты опять подслушивал? – спросила я, едва сдерживая смех.

– Ну да, мадемуазель. А что же мне было делать? Они думали, я сплю, а сами разговаривали о вас!

– А что еще они говорили? – не выдержала я.

– Ничего... папа закрыл дверь.

– Гастон я все-таки не могу понять, почему твоя тетя так возражает...

Он пожал плечами.

– Она сказала, что у меня появятся идеи, не соответствующие моему положению и...

– Не соответствующие положению? Господи!

– И что вы только напрасно поощряете эти мои глупости с красками, а я должен буду зарабатывать деньги и помогать семье. Вы тоже думаете – она права, мадемуазель? – спросил он с беспокойством.

– Конечно, нет. По-моему, дела у твоих родителей идут совсем не плохо. Нет, скорее всего, ее беспокоит что-то другое. Думаю, она не очень любит иностранцев.

– Да. Она совсем не хочет иметь с ними дела. Я не знаю, почему. Может, она в какого-нибудь влюбилась, а он ее взял и бросил.

Тут я снова невольно оторвалась от работы.

– Гастон, где ты этого набрался?

– Я – француз, мадемуазель, – сказал он, как будто одно это все объясняло. – Правда, я не понимаю, как даже иностранец мог влюбиться в мою тетку.

Я снова не смогла удержаться от смеха.

– Ты еще слишком молод, чтобы разбираться в подобных вещах.

– Ха-ха. Et voila, мадемуазель, – сказал он сияя, – я закончил. Теперь можете взглянуть.

Я поднялась из-за своего этюдника и подошла к нему сзади.

– Знаешь, Гастон, очень удачно! – сказала я, внимательно всматриваясь. Это был вид с берега на четырехарочный мост через реку, уходящий обоими концами в густые заросли ивняка, – Ты верно выбрал перспективу, и мне нравится, что ты добавил немного красного к платью женщины у воды.

– Это вы раскрыли мне этот фокус, мадемуазель, вот я и попробовал. Это, как вы это назвали – главный цвет?

– Цветовой удар. И ты совершенно прав. Он привлекает глаз. Мне кажется, ты делаешь успехи. В общем, думаю, ты можешь начать работать маслом.

– Правда? Вы честно так думаете? – он бросил кисть и обвился вокруг меня, как питон.

– Да, я правда, так думаю, солнышко, только ради Бога, не задуши меня до смерти, иначе некому будет тебя учить! – Я осторожно высвободилась.

Гастон рассмеялся.

– Простите меня, мадемуазель. Я иногда не могу рассчитать силы. Мне ведь уже десять.

– Действительно, – сказала я серьезно. – Что же со мной будет, когда тебе исполнится одиннадцать?

– А когда мне будет одиннадцать, я уже почти стану мужчиной, и потому не смогу вас так обнимать, это будет уже не coпveпable, неудобно, вы понимаете? – В его глазах плясали шаловливые искры.

– Ох, Гастон, когда-нибудь ты меня уморишь. Ладно, давай собираться и пойдем.

Я открыла большой плоский портфель. Гастон осторожно уложил туда свои сокровища, а я взяла этюдник. Он посмотрел на меня из-под своих длинных ресниц.

– А вам, правда, нравится, как я работаю, мадемуазель? Вы не смеетесь надо мной?

Я увидела, что на этот раз он спрашивает очень серьезно.

– Нет, Гастон. Я над тобой не смеюсь. Я считаю, что для своего возраста ты работаешь просто отлично.

– Я бы... я бы очень-очень хотел стать художником, понимаете?

Пожалуй, так серьезно он говорил впервые, и я видела, что ему не легко далось это признание. Он был гордым и держал мечты втайне. Мне было приятно, что он мне доверяет.

– В таком случае, ты должен этого добиваться, у тебя есть талант и желание, что, по-моему, не менее важно. Я постараюсь тебе помочь.

– Я знаю, мадемуазель. Я люблю вас.

Он произнес эти слова легко, хотя я-то знала, каких ему это стоило усилий. Такого он тоже никогда раньше не говорил. Я вообще сомневалась, что он когда-нибудь говорил так хоть с кем-то. Вдруг я почувствовала, что к глазам у меня подступают слезы, но я ответила беспечно, как будто он не сказал ничего необычного.

– Я тоже люблю тебя, малыш. И спасибо за доверие. Я думаю, что когда-нибудь ты станешь куда лучшим художником, чем я.

– Никогда, мадемуазель, – ответил он преданно, но я видела, что он очень доволен. – Ой, смотрите!

Он показал пальцем. Неведомо откуда появилась стая гусей, огромных важных птиц, шествовавших строем вдоль реки в гаснувшем медовом свете. Чем ближе они были к нам, тем яснее слышался их нестройный гогот, а потом, вдруг захлопав крыльями прямо над нашими головами, они скрылись в дали.

– Вот здорово! – обрадовался Гастон. – Они красивые, эти гуси. Они такие свободные. Хотел бы я быть, как они, или, может быть, как лебедь.

Он притих, видимо глубоко задумавшись, и молчал, пока мы садились в машину и ехали в Сен-Виктор. Я остановила машину возле его дома, стоявшего на пригорке неподалеку от главной площади. По деревенским меркам дом был хорош – с недавно выкрашенными деревянными балками и новыми ставнями. Я повернулась к нему:

– Все в порядке? Наверное, тебе пора обедать. Надеюсь, я не задержала тебя.

– Нет, тетя уехала, так что теперь все равно. Мадемуазель? – Он вскинул на меня огромные темные глаза.

– Да?

– Помните, как вы рассказывали мне насчет того, что у каждого есть своя звезда?

3начит, вот о чем он думал все это время.

– Ну, конечно. Это или что-то похожее, утверждал Маленький принц. – Я много об этом размышлял. Я думаю – я иногда думаю, что моя звезда ужасно далеко, и никто не может ее увидеть. Это потому, что я – другой.

Я ждала, и сердце у меня сжалось, потому что я знала, что он чувствует. Я сама прошла через это.

– Я какой-то неподходящий, – он старательно подбирал слова. – Я пробовал объяснить родителям, но они не понимают, что я имею в виду. Они меня любят, я знаю. Но я не могу поговорить с ними о важных вещах и иногда... иногда от этого очень одиноко.

– Я понимаю, малыш, хорошо тебя понимаю. У меня тоже так было. Просто мне больше повезло. Мои родители понимали. Они ведь тоже люди искусства и знают, что иногда, чтобы верно увидеть мир, надо отрешиться от повседневности.

– Вы думаете, и у меня так, мадемуазель? – Да, Гастон. Но ты должен верить в свою звезду. Это непросто, и иногда ты действительно будешь себя чувствовать очень одиноким, пока не сумеешь удержать ее между ладонями. Но когда ты станешь старше и самостоятельней, у тебя обязательно будет твоя звезда, и все увидят ее, я тебе обещаю.

– А у вас есть ваша, мадемуазель?

– Да, конечно, – ответила я, почему-то вздрогнув.

– Но вы ведь тоже одна.

– У меня есть ты, Гастон, моя семья, друзья, работа и мне этого достаточно. – Я солгала, и он это почувствовал.

– Нет, мадемуазель. Вы несчастны, я точно знаю. Вы были другая, когда уезжали в прошлом году. Ваша звезда тогда была яркой, а теперь – нет. Может, когда-нибудь вы расскажете мне почему.

Он обнял меня, открыл дверцу и вышел из машины.

Я принялась торопливо готовить себе обед. Гастон попал в самую точку и нарушил мой покой, заговорив о том, от чего я старательно отворачивалась. Но он меня очень хорошо знал. Я разбила яйцо для омлета и смотрела, как густой прозрачный белок, упав в раскаленное масло, начинает белеть вокруг нежного желтка. Моя рука застыла, и я уставилась в сковородку, как будто глядела на свое отраженье. С досады я так сильно ударила ножом по еще одному яйцу, что оно растеклось. Я с силой швырнула скорлупу в раковину и, закрыв лицо руками, расплакалась.

Через полчаса, поев без особого аппетита, я, взяв с собой чашку крепкого горячего кофе, отправилась в мастерскую. Я рассеянно прислушивалась к донесшимся издалека раскатам грома, а потом довольно скоро по крыше застучали дождевые капли. Я ужасно обрадовалась, дождь был необходим, потому что начиналась засуха. Я подошла к окну и с удовольствием смотрела на водяные струи. Я могла различить очертания склона и ряд тополей на вершине. Теперь лило как из ведра, и в помещение стал проникать запах свежести и земли. Я глубоко вздохнула. Я сидела в тепле и безопасности в моем маленьком доме, и мне было ужасно одиноко. Рассердившись, я сказала себе, что нечего валять дурака – я была именно там, где мне и хотелось быть, и делала именно то, что мне хотелось бы делать. А дурное настроение накатило на меня из-за ненастья.

Я снова постаралась заняться работой. Но Жозефина никак мне не удавалась. Я не могла сосредоточиться, все время думала о другом, и было бессмысленно продолжать себя обманывать. Если я хочу сделать хоть что-то, надо быть честной. Я нетерпеливо убрала в сторону холст и взялась за блокнот. И вот, наконец, моя рука заскользила по бумаге, уголь оставлял на ней точные, уверенные штрихи, и передо мной медленно появлялись очертания лица Макса. Я немного откинулась назад и посмотрела на рисунок. Получалось похоже, и мне стало больно. Я снова почувствовала, как он далеко, и какая жалкая замена – этот листок бумаги. Я очень долго не желала разобраться в себе, потому что правда заключалась в том, что стоило мне подумать о Максе, как меня охватывала ужасная, не поддающаяся объяснению тоска, сковывающая душу и тело и пронзающая болью все мое существо. Такое не может пройти само, если не обращать внимания. Возможно, время сделает свое дело, и мне станет немного легче, но я понимала, что стоит мне увидеть его еще раз, и все начнется сначала, хочу я этого или нет. Безумие? Я не знала. Я любила Макса, потому что это был Макс, со всеми его достоинствами и недостатками.

Гастон помог мне, его прямота заставила меня перестать себе лгать. Он открыл дверь, которую я так старательно запирала. Я попросила у Макса дружбы, и он мне ее не раздумывая подарил. В том, что мне оказалось этого мало, виновата я одна. Я не смогу просто избегать его и не смогу притворяться, что все осталось по-прежнему. Я никогда не умела лукавить, и Макс обязательно все поймет. Меньше всего мне хотелось с ним объясняться, – я легко могла представить себе, что он может мне ответить. Остается только смириться.

А была и еще одна правда. Узнав, что Макса обвиняли в убийстве, я воспользовалась этим, чтобы отвернуться от него, убедив себя, что он не достаточно мне доверяет. Но, собственно говоря, почему Макс был обязан говорить мне то, что не считал нужным? Если бы и я была до конца откровенна с ним, то должна была признаться, что все знаю, и тогда, вероятно, он бы повел себя по-другому.

Я глубоко вздохнула – свободней, словно внутри у меня вскрылся гнойник. Боль не прошла совсем, но, когда я взглянула правде в глаза, мне стало немного легче.

Я снова взяла уголь и принялась за работу, – нарисовала крупный красивый рот, широкие плечи, и вдруг сквозь шум дождя до меня донесся негромкий стук в дверь.

Раздосадованная тем, что мне помешали, я крикнула:

– Входите! Сейчас иду! – Я быстро провела линию руки, не понимая, кто мог оказаться здесь в такой поздний час. Бросив последний взгляд на рисунок, я отложила в сторону уголь и потянулась за полотенцем, чтобы вытереть руки.

– Клэр...

Я подняла голову, и на мгновенье мне показалось, что я сошла с ума. Он стоял в дверях мастерской, и по нему ручьями стекала дождевая вода. Не успев подумать, я вскочила со стула и кинулась через комнату прямо в объятия Макса.