Понедельник

Она слишком часто таскала Генри на фильмы про серийных убийц. И теперь эти сюжеты ожили у нее в голове, порождая – на пустом месте, уговаривала себя Кларисса, – версии одна другой чудовищнее. Что, если Лору закопали в неглубокую могилу, наспех вырытую на краю одинокой калифорнийской фермы? Или оставили труп в дремучем лесу и засыпали листвой? А может, скинули в канализацию? Свалили в заброшенную каменоломню? Подняли в горы и спрятали за выступом скалы, вдали от пешеходных троп? Засунули в холодильник в пустующем здании? Подложили в чей-то гроб и похоронили или даже кремировали, так что ее уже не найти? Почему ее до сих пор не обнаружили – потому что убийца очень хитер? или ему просто повезло? А может, верно и то и другое?

Фантазия с готовностью рисовала картины настолько жуткие и реалистичные, что Кларисса просто не позволяла себе думать о том, что могло случиться с Лорой в последние дни и часы ее жизни. Ужасно было представлять себе мертвое тело; но еще ужаснее – думать о тех муках, которые женщине пришлось вынести, когда она находилась в сознании. Кларисса видела лицо Лоры, составленное из наложенных друг на друга снимков разных лет; видела лица ее родителей, искаженные страхом и болью. Ей казалось, что они с Лорой уже давно знакомы.

Кларисса изучила статистику по пропавшим без вести. Оказалось, люди пропадают гораздо чаще, чем принято думать. В одной только Великобритании насчитывалось около полумиллиона пропавших; в Америке же цифры наверняка были гораздо более устрашающими.

Поднимаясь по лестнице в зал суда, она попыталась отогнать безумные фантазии и сосредоточиться на том, что говорила Энни.

– Паршиво выглядишь, – услышала она.

– Спасибо, – ответила Кларисса. – А ты – нет.

– Я серьезно, подруга! Тебе нужно есть и спать. И почаще бывать на воздухе. Ты похожа на зомби! Может, мертвенная бледность тебе и к лицу, но долго ты так не протянешь.

Энни была права. Кларисса посмотрела на свои руки, скрытые воздушными рукавами сшитого ею платья, и подумала, что они похожи на высохшие веточки. В последнее время она все реже подставляла кожу бледному зимнему солнцу. Хорошо, что мама давно ее не видела: она бы сразу поняла, что дело неладно.

– Ты сегодня что-то слишком разговорчива! – ответила она.

– Волосы пока еще блестят, – констатировала Энни, когда они зашли в предбанник. – Ты пьешь?

– Конечно нет!

Энни протянула руку и коснулась эмалевых цветов, украшавших ее заколку для волос.

– Красиво, – сказала она примирительно, словно извиняясь за то, что наговорила.

Через минуту они уже сидели на своих местах.

– Зато ты на нее не похожа, – шепнула Энни, насмешливо глядя на очередную свидетельницу – эксперта по распознаванию лиц.

Женщина забормотала что-то монотонным голосом. Испустив тяжелый вздох, Энни картинно закатила глаза и в изнеможении откинулась на спинку стула. Кларисса привычно отметила, что никто не обернулся: ни адвокаты, ни другие присяжные. Ей все время казалось, что реакцию Энни замечает только она. Может, она сама сочиняет все эти реплики и просто вкладывает в уста Энни свой внутренний голос? От бубнящей свидетельницы гудела голова; вероятно, Энни чувствовала то же.

– Каков ваш окончательный вывод? – не выдержал мистер Морден.

– С определенной степенью вероятности можно утверждать, что зафиксированный камерой видеонаблюдения мужчина и мистер Годфри – это один и тот же человек, – ответила эксперт по распознаванию лиц.

«Интересно, она дышит? – написала Энни. – Мне показалось, она неживая».

2 марта, понедельник, 12:40

Нас отпустили на обед. Энни ужасается, какая я бледная, так что решаю выйти прогуляться. На улице подморозило. В безоблачном небе низко висит лимонно-желтое солнце.

Не хочу снова пережить то, что случилось в мини-маркете. Ты не единственный, кто умеет собирать информацию о других: теперь я тоже буду это делать. Я посмотрела университетское расписание и знаю, что сейчас у тебя лекция. По словам Генри, ты ужасно недоволен тем, что тебе приходится преподавать. Ты считаешь это ниже своего достоинства. Студенты отвлекают тебя от твоего великого исследования.

Пора возвращаться. На светофоре напротив собора загорается зеленый. Перехожу через дорогу вместе со всеми. Увидев тебя, спотыкаюсь о собственную ногу. Ты здесь – несмотря на лекцию. И ты опять идешь рядом со мной.

– Тебе нужны новые чулки, Кларисса, – произносишь ты.

Потрясающая коммуникабельность! Только тебе могло прийти в голову начать разговор подобным образом.

Пытаюсь подбодрить себя, повторяя в уме язвительные замечания. Бесполезно. По-моему, мое сердце еще никогда не колотилось так сильно. Делаю вид, что не знаю тебя. Здание суда уже близко; я постоянно оглядываюсь в поисках Роберта и радуюсь, когда не нахожу его среди прохожих.

У тебя на костяшках растут кустики тонких, пшеничного цвета волос. Я представляю, как твои руки сжимаются вокруг горла Лоры. Потом представляю, как они душат меня, и непроизвольно сглатываю. Три недели назад ты схватил меня в парке за шею. Теперь она ноет, вспоминая твои жесткие пальцы. Кажется, я задыхаюсь; пытаюсь сглотнуть еще раз. Убеждаю себя, что эти ощущения ненастоящие: во всем виноваты нервы.

– Я люблю, когда ты в чулках, Кларисса. И ты об этом знаешь.

Я не останавливаюсь. То, что я узнала от Беттертонов, не заставит меня в ужасе опустить руки. Я этого не допущу – они убедили меня, что я должна бороться.

Приближается последний поворот.

– Я хочу сделать новые фотографии, Кларисса. Это будет домашняя фотосессия, – заявляешь ты и быстро уходишь вперед. Налево я поворачиваю уже одна.

Ошибаешься: не будет никакой домашней фотосессии. Одного твоего хотения недостаточно. Тебе кажется, что ты все обо мне знаешь? Но ты даже не подозреваешь, с кем я подружилась в прошлую субботу. Ты не единственный, кто умеет разоблачать чужие тайны. Твои секреты тоже скоро перестанут быть для меня загадкой.

Роберт сердито мерил шагами комнату отдыха, прижимая к уху телефон.

Через минуту все уже выстроились в очередь, ожидая пристава, который должен был пересчитать их и отвести обратно в зал суда. Они с Робертом стояли позади всех. Роберт вытащил телефон, дважды проверил, что он выключен, и, рассердившись еще больше, сунул его обратно в карман. Он принял свою обычную позу – ступни параллельны, пятки вдавлены в пол, – однако от его привычного спокойствия не осталось и следа.

– Что-то не так? – спросила она, понимая, как глупо это звучит.

Роберт попытался улыбнуться; но улыбка тут же исчезла, словно смытая потоком воды.

– Ночью мне на капот вылили растворитель. И шины передние порезали. Наверно, подростки балуются.

Кларисса вдруг опустилась на обтянутую тканью скамейку, вдоль которой выстроились присяжные.

– Вы побледнели! – Роберт потрогал ее лоб, но тут же отдернул руку, осознав, что прикоснулся к ней на глазах у всех. – У вас лоб влажный.

– Я в порядке, правда. Просто посидеть захотелось.

– По вас не скажешь. У вас сегодня весь день какой-то болезненный вид.

– Но это ужасно! Как можно быть такими скотами? – ответила она, бросив взгляд на пристава, который разговаривал с кем-то, стоя за своей конторкой.

– Ерунда. Все это чинится. Я уже успокоился. Я больше не злюсь.

– Все равно, мне очень жаль.

– Вы не виноваты.

Но она не сомневалась, что это ее вина.

2 марта, понедельник, 18:15

Включаю во дворе свет и иду по дорожке к дому. На крыльце, прислоненный к входной двери, дожидается очередной конверт. Он толще, чем предыдущие. Я устала как собака и совсем закоченела. Поднимаюсь к себе на цыпочках, стараясь производить как можно меньше шума: не хочу, чтобы мисс Нортон снова из-за меня переживала.

Фотографии завернуты в белый лист формата А4. Облегченно вздыхаю: слава богу, это не моя спальня! Эти снимки ты делал на прошлой неделе. Делал сразу по пачке в день. А потом аккуратно разложил все по порядку.

Мы с Робертом стоим на мосту. На мне вязаная шапочка; выбившиеся волосы развеваются на ветру. От холода я засунула руки в карманы прямо в варежках. Роберт украдкой меня разглядывает. Мы почти касаемся друг друга. Почти.

В ожидании поезда мы сидим в кафе и, нагнувшись над столом, вместе едим торт. Я смотрю на Роберта снизу вверх. Мои глаза сияют, словно я только что получила подарок на день рождения.

А здесь мы говорим о моих неудавшихся ЭКО и его погибшей жене. На одном из снимков Роберт смотрит через улицу – как раз в твою сторону – и хмурится прямо в объектив. На другом снимке он держит меня за руку.

Теперь мы в парке. Щелк-щелк-щелк. Серийная съемка. Похоже на видео, разбитое на кадры. Вот я признаюсь в своем самом плохом поступке: между нами восемь дюймов. Вот Роберт повязывает мне на шею свой шарф: четыре дюйма. А вот Роберт рассказывает мне о пожарах: ноль дюймов – мы почти касаемся боками. У него такой одухотворенный вид, словно он стихи читает.

Следующая пачка. В этот день допрашивали медицинского эксперта. Мы идем на станцию, Роберт бережно держит зонт над моей головой. Я несколько раз спрашивала его, хватает ли ему зонта; на фотографии видно, что весь снег летит на него. Вечер того же дня: мы в очереди на такси. Стоим очень близко и почти касаемся друг друга.

Записки нет, но я и так знаю, что ты хочешь сказать. «Я слежу за тобой, Кларисса. И мне совсем не нравится то, что я вижу».

Ты, наверно, не догадываешься, что сделанные исподтишка фотографии не обязательно вызывают отвращение? Эти снимки прекрасны. Сам того не желая, ты случайно сделал мне приятное.

Лора была одинока. Особенно там, в Калифорнии. Но я – нет. Я не одинока, несмотря на все твои усилия! И ты просто глуп, раз не замечаешь этого. Мне приятно называть тебя глупым: от этого я чувствую себя лучше. Уверенней. Впрочем, я знаю, что это ребячество. Бессмысленное бахвальство.

В голове проносятся обрывки фраз мистера Белфорда. «Зарегистрированные телесные повреждения… субъективное описание…» Обо мне они такого сказать не смогут. Я знаю это – знаю уже несколько недель. А вот тебе еще только предстоит это узнать.

Открываю буфет и запихиваю свои доказательства в огромный пластиковый пакет. Это на завтра. Непристойные фотографии по-прежнему лежат на дне шкафа с одеждой. Я решила не брать их, хотя и не уверена, что это правильное решение.

С блокнотом в руках сажусь по-турецки на полу гостиной. Держа наготове ластик, методично пролистываю исписанные карандашом страницы. Нахожу место, где написано о том, что ты делал со мной в спальне.

Не знаю, сколько я так просидела. Эти строки не перестанут быть правдой оттого, что я сотру их. К тому же они все равно есть у меня в компьютере: я послушно сканировала страницы дневника, следуя советам брошюрок делать копии всех имеющихся документов. Этот скан – моя страховка на случай утери и одновременно доказательство того, что я ничего не дописывала задним числом. Мои пальцы разжимаются; ластик с глухим стуком падает на пол и закатывается под диван. Мистер и миссис Беттертон напирали на то, чтобы я ни в коем случае не пыталась скрыть что-то от полиции. Думаю, они догадались о существовании фотографий; у меня не хватило духу рассказать им.

Вскочив на ноги, я решительно направляюсь в спальню и вытаскиваю фотографии из шкафа.

В голове опять всплывают фразы из брошюрок. Они пишут, что в среднем женщина обращается в полицию после ста десяти инцидентов.

Эти мерзкие снимки считаются за один инцидент? Потому что они сделаны в один и тот же вечер? Или за три – потому что ты три раза менял композицию? А три СМС подряд – это три инцидента или один? А сорок пустых сообщений на автоответчике? Сорок? Или один, потому что они были оставлены в течение часа? А фотографии с Робертом? Как их считать – по отдельности? Или вместе, потому что они пришли в одном конверте? А конфеты на День святого Валентина? Один? Или два, потому что при них была открытка? Или даже три – в том случае, если ты доставил их сам?

Я понятия не имею, как полиция считает эти инциденты. Я знаю одно: у меня их уже было слишком много. Я знаю, что чаша моего терпения переполнилась и еще одного инцидента я просто не выдержу. И я знаю, что цифры здесь не помогут, потому что ко всему этому они не имеют никакого отношения. Никакими цифрами невозможно описать то, что ты творишь, несмотря на все их распрекрасные методы подсчета.

Свой следующий шаг я представляю совершенно четко. Я сделаю его завтра рано утром. Я буду сражаться не на жизнь, а на смерть; ты даже не догадываешься, насколько тщательно я подготовилась. Доказательств у меня теперь более чем достаточно. Хватит с лихвой, каким бы способом их там ни пересчитывали.

Вторник

3 марта, вторник, 6:30

Мое место теперь здесь. В этом каменном прямоугольном здании, где столько времени провела Лотти; теперь оно ждет меня. Поднимаюсь по ступенькам. За моей спиной на стоянке припарковано штук пять разномастных машин в желто-голубую шашечку, готовых по первому сигналу ринуться в бой. Эти цвета всегда меня успокаивали. Над входом ярко-синими буквами написано «Полиция». Я делаю глубокий вдох, открываю стеклянную дверь с металлическим каркасом и замираю, едва переступив порог.

В участке ни души. И я очень быстро понимаю, что означает эта пустота. Она означает, что я пришла слишком рано. Смотрю на будку дежурного. За пуленепробиваемым стеклом стоит табличка: «Заявления принимаются с 8.00 до 22.00». Я не верю своим глазам. Чувствую себя так, словно получила удар под дых. Боюсь разреветься. Если я впаду в истерику, они решат, что я сумасшедшая. Состряпают ордер, обвинят меня в антиобщественном поведении и отправят в камеру. Мне и в голову не пришло проверить часы работы. Ну как так можно?

Надо найти входную дверь. Кажется, я заблудилась. Не могу сориентироваться. Меня шатает, словно я долго кружилась с закрытыми глазами, как ребенок. Они подумают, что я пьяная, и оштрафуют меня за нарушение общественного порядка. Иду наобум, надеясь все-таки отыскать дорогу. Ну наконец-то! Полицейский. Моложе меня лет на десять. Смотрит с любопытством.

– Я могу вам помочь? – спрашивает он с участием, и я понимаю, что он действительно хочет помочь. Что это не просто дежурный вопрос, который задают механически, из вежливости, заученно повторяя его по сто раз на дню.

Заикаясь, бормочу что-то неразборчивое и показываю на свой объемистый пакет. Словно этот пакет все объясняет. Понимаю, что нужно рассказать ему о тебе. Изложить хотя бы самую краткую версию. Нужно заставить его слушать, иначе он меня просто выгонит! Я несколько раз принимаюсь говорить, но не могу продвинуться дальше первого слова. Я не знаю, с чего начать. Не знаю, как описать все, что ты со мной сделал.

– Он… Он… Он… – повторяю я, как испорченная пластинка.

Пробую еще раз. Беззвучно открываю и закрываю рот. Полицейский спрашивает, хочу ли я подать жалобу.

– Да, – еле слышно шепчу я, и он отвечает, что отведет меня в комнату для допросов. – А вы разве не закрыты? Я не слишком рано? – выговариваю я непослушными губами.

Все в порядке, уверяет меня полицейский. Они закрыты только для обычных дел, для всякой рутины вроде заявлений о пропаже имущества; задача полиции – помогать тем, кто попал в беду; подобные случаи не терпят отлагательства. Он разговаривает мягким, сочувственным тоном – словно хирург, объясняющий пациенту, что его случай неоперабелен. Под конец он говорит, что позовет офицера и тот придет буквально через пять минут. Потом приглашает меня следовать за ним. Мы заходим в дверь с надписью «Посторонним вход воспрещен». Ясно: просто так сюда не попадешь. Нужен особый случай. Примерно так нас водят из комнаты присяжных в зал номер двенадцать.

Не знаю, как это получилось, но я уже сижу на стуле, а передо мной на столе стоит стакан воды. Мне предлагают чашку чая. Мотаю головой, беззвучно выговаривая «нет, спасибо». Чья-то рука толкает ко мне упаковку бумажных салфеток. Это детектив-констебль Питер Хьюз – высокий, худой и страшно сутулый мужчина лет пятидесяти, в толстенных очках и с огромной копной волос стального цвета. Он прихлебывает черный кофе. Вид у него усталый – наверно, дежурил всю ночь. Достаю салфетку, вытираю слезы и сморкаюсь. Откашливаюсь. Все равно что-то мешает; откашливаюсь снова. Беру стакан с водой и отпиваю глоток.

– Не торопитесь, – произносит детектив-констебль. – Соберитесь с мыслями. Начнете говорить, когда будете готовы. Главное, что вы уже здесь. Я вижу, вам это непросто далось.

Видимо, по моему лицу он понял, что дело серьезное. А может, услышал слова, которые застряли у меня в горле. По мне видно, как я разваливаюсь на куски; я похожа на кусок картона, плавающий в сточной канаве.

На стене за детективом-констеблем висит табличка: «С пострадавшими работают опытные специалисты. Вас выслушают с уважением, сочувствием и пониманием».

Я в этом уже убедилась. И детектив-констебль Хьюз, и молоденький полицейский, который привел меня сюда и теперь сидит тихо как мышка и ведет записи, – оба они полностью соответствуют тому, что обещает табличка. А как насчет слова, описывающего мою роль во всем этом? Пострадавшая. То самое слово, которого я изо всех сил старалась избегать. То самое слово, которое мозолило мне глаза во всех брошюрках и резало слух в суде. Именно оно возникает в голове у детектива Хьюза и молоденького полицейского, когда они на меня смотрят. И я ничего не могу с этим поделать.

Мы сидим на пластиковых стульях под дерево. Между нами – круглый стол из того же материала. Другой мебели в комнате нет. Тихий голос детектива-констебля глухо отражается от пола, покрытого линолеумом. Меня спрашивают, не желаю ли я подождать констебля-женщину, которая придет через несколько часов. Дрожащим голосом отвечаю, что хочу говорить сейчас, если можно. Детектив-констебль заверяет меня, что можно. Огромное зеркало за его спиной – на самом деле, по-видимому, окно. Впрочем, вряд ли за мной сейчас наблюдают. Надеюсь, в скором времени через него будут наблюдать за тобой.

Я постоянно ухожу куда-то в сторону и пытаюсь рассказать все сразу, но детектив Хьюз – настоящий профессионал: он так искусно направляет меня, что мне все же удается излагать события в хронологическом порядке. Я говорю ему, что пыталась делать все как следует. Что я не облегчила тебе задачу – о нет, совсем наоборот! Сама не знаю, почему я так настойчиво пытаюсь его в этом убедить.

Заверяю его, что не сижу в социальных сетях, не афиширую подробности своей личной жизни и не объявляю всему свету, куда собираюсь поехать. Что я не из тех, кто ведет активную жизнь в Интернете, и мне вообще не свойственно выставлять себя напоказ. Что я не размещала в Интернете никакую информацию о Ровене и о наших с ней отношениях, но ты все равно нашел ее и окончательно разрушил дружбу, которая все последние годы висела на волоске. Сообщаю, что ты не пытался преследовать меня по университетской электронной почте; мой личный адрес тебе вряд ли известен, поскольку его я даю только самым близким.

Потом я говорю, что, по моему мнению, у тебя не было другого выхода, как выслеживать меня старым добрым способом – часами караулить в тех местах, где я рано или поздно должна была появиться. Что в результате я сократила количество этих мест до минимума. Что я практически не выходила из дома. И тут до меня доходит очевидное: моя виртуальная жизнь тебя совершенно не интересует. Ты должен видеть, слышать и прикасаться. Тебе нужна реальная я, а не моя электронная копия.

Рассказываю о той ночи. Объясняю, что почти ничего не помню. Сообщаю о своих опасениях: ты наверняка что-то подсыпал мне в вино; ты наверняка скажешь, что у нас был секс по взаимному согласию. Я боюсь. Боюсь, несмотря на его доброе лицо, на котором застыло профессионально-невозмутимое выражение. Сейчас он рассмеется и скажет, что ничем не может мне помочь…

– Ни о каком взаимном согласии здесь не может быть и речи, – произносит он, рассеивая мои страхи.

Я вспоминаю, как мистер Харкер сказал Лотти, что не сомневается в истинности ее слов. Вспоминаю, как ее глаза наполнились слезами. Теперь я в полной мере понимаю ее робкую признательность. Теперь я сама чувствую то же, что и она. Глаза пощипывает от слез; быстро моргаю несколько раз, чтобы смахнуть их. Не хочу прерывать детектива-констебля.

– Но даже если мы предположим, – чисто теоретически! – что когда-то в прошлом у вас был секс по взаимному согласию, пусть и очень специфичный, то этот факт все равно не дает ему права вести себя подобным образом. И ни в коем случае не означает, что вы в чем-то виноваты! К сожалению, сейчас мы уже ничего не сможем доказать насчет снотворного. По-хорошему, вам тогда нужно было пройти медицинское обследование и сдать анализ мочи, чтобы выявить наличие в организме посторонних веществ и определить, какого они рода. Впрочем, эти анализы не всегда дают желаемые результаты. Не все вещества поддаются обнаружению; есть и такие, которые полностью выводятся из организма в течение нескольких часов.

Думаю, детектив Хьюз уже посетил несметное количество тренингов. Хотя держится он очень естественно. Сдержанно и без чрезмерной участливости, от которой меня бы стошнило. Он очень искренний, и ему хочется верить. Думаю, его приветливость идет от чистого сердца – вряд ли она выработалась на курсах повышения квалификации, где полицейских обучают, как вести себя с жертвами сексуальных преступлений.

Я понимаю, что откладывать больше нельзя. Достаю те самые фотографии. Они упакованы отдельно от остальных доказательств; когда я утром выходила из квартиры, я еще не была уверена, что смогу заставить себя показать их кому-то постороннему. Кладу конверт перед детективом-констеблем и пытаюсь рассказать о его содержимом. Смущенно бормочу, что не помню, как ты делал эти фотографии, что ты наверняка назовешь это ролевыми играми по взаимному согласию и что я очень этого боюсь.

– Это ужасно! – говорю я дрожащим голосом. – Видеть, как вы на них смотрите… как вы их разглядываете…

– Я понимаю, – успокаивает он. – И считаю, что вы очень храбрая женщина.

Те же самые слова. Последнее, что мистер Морден сказал Лотти после того, как она столько дней провела на свидетельском месте.

Спрашиваю о том, что мучает меня больше всего: сколько еще людей увидят эти фотографии.

– Мы всегда очень щепетильно относимся к таким материалам, – говорит он, уклоняясь от прямого ответа. Его расплывчатая формулировка мне не нравится.

Смотрю в его непроницаемое лицо. Он похож на гинеколога, с бесстрастным видом проводящего осмотр. Маска безразличия должна убедить пациента, что он просто выполняет свою работу и ни о каком желании не может быть и речи. Он наклоняет конверт и вытряхивает снимки на стол. Верхняя фотография – самая первая. Наименее ужасная из всех. Ты сделал ее еще до того, как привязал меня и разложил на кровати свой реквизит. Скользнув по ней глазами и не интересуясь остальными снимками из пачки, детектив Хьюз отодвигает твои сувениры в сторону.

Я заливаюсь краской с ног до головы. Я стыжусь этого постороннего мужчины в форме. Из-за тебя он видел меня без сознания в моих лиловых трусах. Из-за тебя он потом увидит и кое-то похуже. Пытаюсь успокоиться: остальные снимки он посмотрит после; он не станет дальше мучить меня, разглядывая их у меня на глазах.

Отпиваю глоток воды.

– Я верю, что вы не хотели в этом участвовать, – говорит детектив Хьюз. – Правда, по прошествии стольких месяцев доказать мало что удастся. Однако независимо от того, хотели ли вы, чтобы он вас фотографировал, или нет, в данный момент вам эти снимки неприятны. И вы ясно дали это понять. Вот что для нас сейчас важно.

Он говорит, что должен отлучиться минут на десять, и забирает с собой бессловесного молодого полицейского. Надо позвонить в суд. Предупредить их, что я опоздаю. Сочиняю в трубку, что задерживаюсь по семейным обстоятельствам. Обещаю приехать как только смогу. Готовлюсь услышать, что меня выгоняют; но на том конце провода отвечают вежливо и сочувственно.

Детектив возвращается с принадлежностями для регистрации и упаковки вещдоков – в компании того же полицейского, который снова берет карандаш и принимается стенографировать. Он пишет совершенно бесшумно, так что я даже периодически забываю о его присутствии. В этой комнате говорить можно только мне и детективу-констеблю; только наши голоса имеют право отражаться от этих белых голых стен. Думаю, это у них такая специальная стратегия, чтобы не смущать потерпевших еще больше и обеспечить им максимально комфортные условия – насколько это вообще возможно сделать в такой неловкой ситуации.

Все мои доказательства внимательно осматривают, упаковывают и подписывают. Твои письма. Самодельная книга. Искусственные цветы. Коробка конфет в форме сердца. Открытка, которая к ней прилагалась. Фотографии со мной и Робертом. Кольцо. Садомазохистский журнал; детектив Хьюз не разглядывает его, за что я снова ему благодарна. Конверт, в котором этот журнал пришел. Мой черный блокнот. Снимки, которые я сделала на телефон: ты на моей улице и мои красные запястья после нападения в парке.

По закону «О защите от преследования» инцидентов должно быть как минимум два. У меня их было намного больше – и для каждого из них я представила доказательства. Я зафиксировала все случаи твоего навязчивого поведения. И показала, что они происходили через сравнительно небольшие промежутки времени.

Сегодня днем детектив Хьюз нанесет тебе визит. Он заверил меня, что оснований у него для этого более чем достаточно. И что обычно на этом все и заканчивается.

Начинаю рассказывать про исчезновение Лоры. Сообщаю ему координаты Беттертонов и объясняю, что полиция ничем не смогла им помочь. Кажется, выдержка ему изменила. У него даже спина как будто прямее стала, несмотря на сутулость. И еще он постоянно теребит свои толстые очки – двигает их вверх-вниз, открывая красный след на переносице. Первое проявление беспокойства с его стороны за все это длинное утро. Детектив молчит довольно долго. Видимо, тщательно обдумывает свои слова. Наконец он сообщает, что полиция всегда очень серьезно относится к преследованиям и домогательствам, хотя судить здесь сложно, поскольку дело ему незнакомо; он обязательно приложит к моему делу координаты Беттертонов – на тот случай, если они потребуются следствию.

Ты получишь устное и письменное предупреждение. Там будет сказано, что, если ты не прекратишь совершать действия, из-за которых я чувствую себя встревоженной и расстроенной и которые я расцениваю как преследование, тебе предъявят обвинение и запретят ко мне приближаться. А если ты нарушишь запрет, тебя ждет тюремный срок. До пяти лет лишения свободы.

Напоследок рассказываю ему о машине Роберта. Детектив Хьюз делает какую-то пометку, но объясняет, что полиция ничего не может сделать, пока Роберт самолично не напишет заявление. Отвечаю, что Роберт вряд ли будет обращаться в полицию – по крайней мере, сейчас. Роберт о тебе не знает; я все еще надеюсь, что он не узнает никогда, и сегодня эта надежда уже не кажется мне такой несбыточной, хотя детективу я об этом говорить не собираюсь.

В одиннадцать часов я стою на крыльце и сжимаю в руках визитку детектива Хьюза. Он написал на ней свой телефон и регистрационный номер моего заявления. Роюсь в сумке в поисках нового блокнота. У него тоже черная обложка, и вообще он похож на старый как две капли воды. Засовываю в него визитку. Я купила его просто на всякий случай; надеюсь, эти страницы так и останутся чистыми. Осторожно прикасаюсь к моей персональной сирене. Детектив Хьюз уже показал мне, как ей пользоваться. Еще он распечатал мне специальную памятку жертвам преступления. Там указана краткая информация о моем преступлении и о действиях, которые будут предприняты следствием. Думаю, Лотти тоже такую получила. Мое преступление. Преступление, которое принадлежит лично мне… очевидно, вместе с тем, кто его совершил. И снова это слово. Оно смотрит на меня со стены, выпрыгивает из брошюрок, мозолит глаза в памятке, режет слух в суде… ЖЕРТВА.

Через пять минут я уже на станции. Чувствую неловкость: молодой полицейский куда-то исчез, и я не успела его поблагодарить. Поезд до Бристоля подходит почти сразу. Восемь минут двенадцатого. Тебя нигде не видно. Я обманула тебя. Наверно, гадаешь, куда я подевалась? У тебя столько наблюдательных пунктов и маршрутов, и все напрасно: я ускользнула!

После обеда их опять отправили на незапланированный перерыв. Кларисса сидела у окна, пригревшись в островке солнечного света, и изучала потрепанную выкройку старомодного платья. Время от времени она что-то записывала своим тонким неразборчивым почерком. Почувствовав взгляд Роберта, она подняла глаза и улыбнулась. Она не знала, сколько времени он так простоял.

– Странная у вас сегодня выкройка, – заметил Роберт, усаживаясь рядом.

– От бабушки осталась. С пятидесятых годов. Тогда еще не делали выкройки на несколько размеров, так что мне придется уменьшать ее самостоятельно.

– Очень красиво, – произнес он, осторожно прикасаясь к пожелтевшему рукаву, вырезанному ее бабушкой.

Дверь отворилась, и в комнату со свойственной ему стремительностью вошел судебный пристав. Игроки в покер тут же умолкли и замерли, вопросительно глядя на него. Пристав кивнул, и они послушно поднялись со своих мест и потянулись к выходу. Роберт не шевельнулся: он ждал, пока Кларисса сложит ветхие листы.

– Думаю, тут требуется немалое мастерство, – произнес он, когда они уже догнали остальных, – тихим-тихим голосом, наклонившись к самому ее уху. Так шепчутся только любовники.

В тот вечер она шла на станцию одна. Роберт собирался вернуться в Бат пораньше, чтобы успеть разобраться со своей искореженной машиной; он торопился на поезд, и она не хотела его задерживать.

Убеждая себя не озираться и не выискивать силуэт Рэйфа в каждой тени, она попыталась представить, как детектив Хьюз выносит ему предупреждения – устное и письменное. Наверняка это уже произошло; наверняка Рэйф уже осознал, что ему грозит в том случае, если он не оставит ее в покое: судебное преследование, запрет на приближение и – возможно – тюремный срок. Она подумала, что ни одному нормальному человеку этого не нужно.

Вот только Рэйфа нормальным человеком никак не назвать. Ее не покидало ощущение, что он не видит разницы между препятствиями, которые мешают ему до нее добраться: между устным полицейским предупреждением и письменным, судебным запретом и тюремным заключением. Любые запертые двери для него лишь досадные помехи, которые необходимо устранить любым способом, и для их устранения он готов пообещать и сделать что угодно, не задумываясь о последствиях.

Вернувшись в Бат, она заставила себя выкинуть эти мысли из головы. Ей хотелось верить, что теперь все будет в порядке; хотелось думать, что полиция ее защитит.

По дороге домой она решила купить молока, яиц и фруктов и попросила таксиста высадить ее около супермаркета. Она не боялась, что Рэйф караулит ее здесь, и не задержала дыхание, когда повернула в ряд с хозяйственными товарами.

Она спокойно прошла в темноте несколько кварталов, отделявших ее дом от супермаркета. Она не воображала, как он появляется из-за угла. Не боялась встретить его посреди дороги и понимала, что не увидит его ни в одном из привычных мест: ни возле дома, ни у входной двери, ни между кустов лаванды в саду мисс Нортон. Сегодня это просто невозможно.

Среда

4 марта, среда, 9:15

Не могу перестать писать в своем новом блокноте. Даже вчера вечером я привычно накатала несколько страниц, а потом по очереди приложила их к блестящему стеклу сканера. В этом деле по-прежнему много неясностей, и пока я не могу позволить себе забыть о тебе навсегда.

Мусорщик придет через два дня. Полиция на моей стороне, но я еще не настолько воспряла духом, чтобы избавиться от своей новой привычки сортировать мусор. Я внимательно просматриваю все, что отправляется в черные пакеты, которые я выставляю за дверь по пятницам. Может, положить внутрь записку? Например: «Сдохни, сволочь! Я все о тебе знаю!» Впрочем, нет. Не буду нарушать обет молчания. Не хочу предупреждать тебя и давать тебе какие-то зацепки. И не собираюсь навлекать на себя материнский гнев из-за того, что поддалась на твою провокацию и выругалась.

Захожу в комнату присяжных. Тяжелая дверь с кодовым замком захлопывается у меня за спиной. Тебе сюда не пробраться. Никогда. Что бы ты там ни придумал. Иду в уборную и достаю пакет с мусором, который так старательно упаковывала сегодня утром. Все содержимое сбилось в кучку на дне, и пакет стал похож на сдувшийся воздушный шар. Я постаралась завязать его как можно туже, а потом засунула в другой пакет, который тоже завязала. Я не хотела, чтобы у меня оттуда что-нибудь вывалилось и все вокруг почувствовали подозрительный запах.

Выкидываю пакет в мусорное ведро. Я ужасно злюсь из-за того, что мне до сих пор приходится этим заниматься. Зато теперь я уверена, что ты ничего из этого не увидишь. Не увидишь мои пропитанные кровью прокладки. Не увидишь пустую коробку из-под снотворного, которое я принимаю слишком часто. Не увидишь упаковку из-под крема для тела, который я купила недавно, и из-под скраба для ног, который вскрыла на днях. Не увидишь эти тонкие, усыпанные мелкими волосками восковые полоски, которые я сегодня утром отдирала от ног и подмышек. Ты не имеешь права знать такие интимные подробности; не имеешь права знать, что попадает в мое тело и что из него выходит, чем я намазываю кожу и как за ней ухаживаю. Потому что все это – не для тебя.

Вернувшись из уборной, она увидела, что Роберт с газетой в руках сидит за колченогим столиком и прихлебывает жуткий кофе из автомата.

Он с улыбкой отодвинул для нее стул. Кларисса села, не выпуская из рук огромный стакан с латте, который минуту назад купила в кафе. Без кофе ей сейчас никак. Она почти не спала – но не от страха, скорее от возбуждения и облегчения. Накануне она не позволила себе принять снотворное: решила бороться с зависимостью и внушала себе, что пить его ей больше незачем.

– Думаете, я не видел, как вы глянули на мой кофе, – сказал Роберт. – С семьей все в порядке?

В первую секунду она не могла сообразить, о чем он; но потом вспомнила, под каким предлогом вчера опоздала.

– Да, спасибо, – ответила она, сделав большой глоток и надеясь, что Роберт не обратит внимания на ее заминку. – А как ваша машина?

Не отвечая, он пожал плечами, словно речь шла о какой-то ерунде, о которой даже и говорить не стоит. Кларисса смотрела на его руку, которая на фоне маленького белого стаканчика казалась просто огромной. Эта рука вскрывала искореженный металл, вытаскивая изуродованные тела – не важно, живые или нет. Эта рука поддерживала испуганных старушек, помогая им выбраться через окно и спуститься по выдвижной лестнице пожарной машины. Эта рука с неизменной точностью направляла мощный поток воды, вытаскивала людей из горящих домов и доставала тела из-под груды обломков… «Что я почувствую, если эта рука прикоснется ко мне?» – думала она.

Взгляд Роберта снова стал бесстрастным. Признак профессионала – полный контроль над лицом. Иначе нельзя, если каждый день оказываешься в чрезвычайной ситуации и видишь смерть и страдания. Годы тренировки приучают к физической и эмоциональной дисциплине; он наверняка умел использовать этот навык не только в работе. А может ли он так же осознанно выходить из своего отрешенного состояния?

Она попыталась придумать, что может заставить его потерять самоконтроль. Перед глазами возникла картина Уотерхауса «Безжалостная красавица». Одурманенный рыцарь, опустивший копье и склонившийся над прекрасной женщиной. В шлеме и доспехах он кажется сильным и решительным, несмотря на полусогнутые колени и свою неустойчивую позу. «Вот как выглядит Роберт в пожарной форме», – подумала она.

– Я не говорила вам, что забросила диссертацию? – Она закусила губу, сама удивляясь, что стала ему об этом рассказывать. – Мотивы английской поэзии романтизма в творчестве прерафаэлитов. Генри считал ее полной чушью. Наверно, он прав, но я их все равно ужасно люблю.

– Вы не похожи на тех, кто бросает начатое.

Она не стала его утомлять рассказом о том, как на втором году аспирантуры отцу сделали коронарное шунтирование и что после того, как они с матерью столько времени его выхаживали, собственная работа показалась ей бессмысленной. Но Кларисса твердо знала: это пребывание отца на грани жизни и смерти лишь укрепило неизбежный вывод: бесплодные абстракции и размышления о чужих идеях и словах – это не ее. От конференций и научных журналов у нее разбаливалась голова. К тому же куда приятнее разглядывать картины и читать стихи, чем пытаться о них теоретически рассуждать. А еще хотелось работать руками, делать живые вещи.

– Знаете, ведь они, кроме всего прочего, придумали изумительные платья и ткани. И я все время пыталась их воссоздать – вместо того, чтобы кропать диссертацию.

– Воображаю, какое это было искушение!

Она рассмеялась. Он, поморщившись, отхлебнул кофе.

– Лучше бы вы писали диссертацию по текстилю. Есть такая специальность?

– Скорее всего. Думаю, тогда можно было защититься вообще на любую тему.

– Например, история пожарной машины?

– Наверняка. Хотя шутки тут неуместны – это на самом деле очень серьезная тема.

Дверь отворилась. Энни в сопровождении парня с фиолетовыми волосами и такими же наушниками направилась прямо к ним. Казалось, она ведет его рядом с собой в наручниках.

– Не вздумай на ней жениться! – говорила она. – Ты для этого еще слишком молод. В сорок лет найдешь себе помоложе и бросишь ее на произвол судьбы – с тремя детьми и толстой задницей.

Парень выглядел испуганным. Он с мольбой взглянул на Роберта, но тот уже поднялся и закинул на плечо рюкзак.

– Я в камеру хранения, – сказал он и вышел из комнаты.

Кларисса вдруг осознала, что с момента своего первого разговора с Робертом ни разу не смотрела в его ослепительно-голубые глаза. Она позволяла себе лишь скользнуть по ним взглядом и никогда не осмеливалась на большее. Если поэты и художники эпохи романтизма и научили ее чему-то – так это тому, как может быть опасен настоящий, открытый и пристальный взгляд.

Мистер Морден выглядел каким-то напряженным, и Кларисса вскоре поняла причину его беспокойства.

– Сегодня суд ознакомится с протоколами допросов мистера Спаркла, – начал он, но адвокат Спаркла тут же прервал его и гневно заявил протест; и присяжных отпустили домой до следующего дня.

4 марта, среда, 18:20

Я его не заметила. Я была занята серьезным делом: снимала шапку и запихивала ее в сумку. Вот почему я наступила на коричневый конверт и оставила на нем грязное пятно. Мне показалось, будто что-то прилипло к сапогу, – и только поэтому я посмотрела себе под ноги.

Наклоняюсь и подбираю его. Мисс Нортон, наверно, спала, когда его просунули в щель для почты. На конверте напечатано мое полное имя. Оно не вызывает во мне никаких неприятных эмоций, хотя вообще-то я ненавижу, когда его произносишь ты. Но я еще не поняла, что это ты. До меня дойдет через несколько секунд. На конверте нет ни адреса, ни штемпеля. Твой стиль; но меня это тоже не настораживает. Я очень хотела разучиться замечать подобные знаки. И у меня получилось. Слишком легко. Слишком быстро.

Рассеянно направляюсь к лестнице, с удовольствием вспоминая нашу с Робертом прогулку. По дороге машинально вскрываю конверт и смотрю, что там внутри. Вижу твой почерк. Поднимаю руку и ошеломленно тру ладонью голову. Волосы шипят и потрескивают; кажется, я даже вижу голубые искры. Когда я убираю руку, они тянутся за ней, словно намагниченные.

Я наивно уговорила себя поверить, будто предупреждение детектива Хьюза сработает и ты оставишь меня в покое. Прислонившись к стене, начинаю читать. Тяжелая сумка оттягивает мне плечо.

«Ты большой специалист по “Синей Бороде”, Кларисса. Хотелось бы узнать твое мнение насчет еще одной сказки.

Уверен, ты помнишь, что придумал король в “Трех змеиных листочках”, чтобы наказать свою бесстыжую жену. Ее вместе с любовником посадили “в дырявый челнок и пустили в море, где они и утонули в волнах”. Как ты думаешь, король поступил глупо, подарив ей эти последние мгновения наедине с любовником? Может, ему следовало провести их вместе с ней?»

Рухнувшая надежда. Надежда, которая только вчера зародилась во мне благодаря детективу Хьюзу. Я вспоминаю, как ложилась спать, убеждая себя, что тест на беременность окажется положительным, а на следующий день звонок из клиники разрушал мою надежду; или я просто находила кровь на нижнем белье – еще до того, как из лаборатории присылали результаты анализов.

Нашариваю в сумке телефон и визитку детектива Хьюза. С трудом выдавливаю из себя несколько слов, но он все понимает и говорит, что сейчас ко мне приедет; мое дело относится к категории особо важных, и мне не нужно ехать в участок самой.

Медленно поднимаюсь по лестнице, пытаясь успокоить себя размеренными, четкими движениями. Захожу в квартиру и иду готовить чай. Я хочу согреться и избавиться от отвратительного привкуса во рту. А заодно и от этих отвратительных слов в голове.

Особо важное дело… сомнительная привилегия. Как ВИП-зал наоборот или прием в ад вне очереди.

Особо важное дело… Повторяю это снова и снова, словно резко впала в какой-то маниакальный психоз. Особо важное дело. Особо важное дело. Особо важное дело. В голове как будто заело пластинку. Почему эти слова никак не оставят меня в покое?

Я не знала, что это про меня; не знала, пока детектив Хьюз не сказал. Я отказывалась думать, что это имеет ко мне отношение. Отказывалась верить, что ты превратил меня именно в это. В особо важное дело.

«Последние мгновения».

«Провести их вместе с ней».

Я впервые начинаю видеть все это со стороны. Я вдруг понимаю, что даже полиция относится к этому очень серьезно. Даже полиция, которая ежедневно имеет дело с самыми жуткими личностями, считает тебя опасным. Особо важное дело.

Четверг

5 марта, четверг, 9:30

Я в комнате присяжных. Сижу в сторонке, стараясь не привлекать внимания: сейчас меня не должен видеть даже Роберт. Я представляю, что в этот момент происходит с тобой. Детектив Хьюз мне все подробно объяснил.

В твою дверь постучат полицейские. Они арестуют тебя и скажут, что ты имеешь право хранить молчание, а потом отвезут на допрос. Возможно, ты не будешь отвечать на их вопросы. В противном случае ты, скорее всего, обвинишь во всем меня. Скажешь, что мы встречаемся. И что я не говорила тебе о том, что твои знаки внимания мне неприятны. Ты даже можешь обвинить в преследовании меня.

Интересно, покажут ли они тебе фотографии? А если покажут – что ты почувствуешь? Ликование? Пытаюсь убедить себя, что тебе не доставят такого удовольствия – похвастаться ими. Или что ты хотя бы не сможешь ничего объяснить и из-за своего уродливого собственнического чувства не захочешь долго смотреть на эти снимки при посторонних – если им все-таки придется их тебе показать. В любом случае, как бы ты ни отреагировал, это никоим образом не уменьшит вес остальных доказательств.

Затем они передадут материалы в Королевскую прокурорскую службу и попросят вынести заключение.

Тебя обвинят в преследовании и угрозе насилием, согласно закону «О защите от преследования».

Ты предстанешь перед судом, и обвинитель добьется немедленного вынесения запрета на приближение. Тебе дадут возможность выйти под залог, и к выходным ты уже наверняка будешь дома.

Таков примерный сценарий развития событий. Детектив Хьюз будет сообщать мне все новости. Когда ты снова окажешься на свободе, ты уже не будешь иметь права приближаться ко мне или связываться со мной каким-либо способом.

Из-за этого ты не сможешь ходить на работу. Отдел кадров обратится за помощью к юристам. Затеет бурную переписку, пытаясь выяснить, не следует ли им тебя уволить, а если нет, то как обеспечить исполнение запрета. Я знаю, ты будешь в ярости. И если бы не жгучая ненависть, я, возможно, даже посочувствовала бы тебе. Но сейчас я не могу себе этого позволить.

А еще я не могу позволить себе испугаться. Раньше работа в университете хоть как-то тебя сдерживала; я боюсь, что теперь этот сдерживающий фактор исчезнет и в результате ты станешь еще опаснее. Присутствие Роберта тебя раздражает, хотя и дает мне некоторую защиту. Преследуя Лору, ты не был одержим ревностью: ее родители уверены, что она ни с кем не встречалась, – хотя ты, конечно, мог узнать гораздо больше, пока шпионил за ней.

Пытаюсь успокоиться. Если со мной что-то случится, то полиция сразу заподозрит тебя, и тебе это известно. В случае с Лорой тобой никто не занимался. Тогда ты мог делать все, что тебе вздумается, но со мной у тебя этот номер не пройдет. Правда, в глубине души я все равно боюсь, что полиция развила такую бурную деятельность исключительно для галочки. Если ты вдруг убьешь меня, они скажут, что действовали четко по инструкции, и к ним не будет никаких претензий. Вот я и подошла к тому, что знала с самого начала, хотя и не хотела в этом признаваться. Ты можешь меня убить. Вот почему мое дело назвали особо важным.

В зале суда Кларисса продолжала размышлять. О загадочном исчезновении Лоры, о родителях, отчаявшихся найти дочь, о несчастной женщине с обложки садомазохистского журнала… Когда мистер Морден поднялся со своего места, она заставила себя сосредоточиться.

– Сейчас вы услышите выдержки из протокола допроса. Детектив-констебль Мэлори зачитает вопросы, которые он задавал мистеру Спарклу Я буду озвучивать ответы мистера Спаркла.

Детектив-констебль. Итак, продолжим. Расскажите, пожалуйста, что произошло, когда вы проснулись в воскресенье утром.

Спаркл. Ну, я увидел Карлотту На кровати. Свернулась клубочком и в уголок забилась. Типа в этой, как ее… в позе эмбриона, что ли? Я ей сказал, чтоб шла со мной в гостиную. Она была какая-то мутная… типа грустная, что ли. Не то что ночью, не! Ночью она рта не закрывала. И со мной болтала, и с Годфри, и с Азаролой. Ну, я такой – случилось чего? А она такая – да, они надо мной надругались!

Детектив-констебль. Что она имела в виду, Айзек? В каком смысле «надругались»?

Спаркл. Без понятия. Я думаю, может, это, типа, изнасилование и всякая такая хрень, о которой вы тут говорили. Ну, я такой – кто это сделал? А она такая – те два здоровых. Ну я и подумал, что это Томлинсон и Доулмен. И говорю потом Томлинсону – мол, Карлотта говорит, что ты над ней надругался? А он такой – да ты чё, блин, ничего такого не было! Но в глаза, типа, не смотрит. Ну я и понял, что разговор ему вроде как не нравится.

Перед тем как отправиться на станцию, они зашли в ресторанчик неподалеку, на который Роберт уже давно положил глаз. «Просто перекусим по-быстрому, – рассуждали они, словно пытаясь убедить себя, что в этом нет ничего такого. – В такое место обязательно нужно заглянуть: оно слишком оригинально, слишком выделяется на фоне других», – уверяли они друг друга, с улыбкой устраиваясь на красном кожаном диване.

Кларисса заказала сэндвич со стейком. Роберт смотрел на нее раскрыв рот, с преувеличенным изумлением вытаращив глаза.

– Как? Вы разве не вегетарианка? – воскликнул он. – Я почему-то думал, что вы не едите мяса.

– Вовсе нет. Но я знаю, что заказывать хорошо прожаренный стейк – это дурной тон, – ответила она.

Роберт невольно съежился.

– С чего вы взяли? Вы можете заказывать такую степень прожарки, какая вам нравится.

Супер, думала она, сияя.

– Я рада, что вы так считаете.

Извинившись и пообещав вернуться через минуту, Кларисса направилась в туалет, по дороге нащупывая в сумке телефон. Срочно нужно было проверить, нет ли сообщения от детектива Хьюза, но делать это на глазах у Роберта не хотелось.

Новых сообщений не было. Вернувшись к столику, она похолодела. Роберт держал в руке ее черный блокнот.

– Вы уронили, когда вставали, – произнес он спокойно, без тени смущения. Не похоже, что он тайком в него заглядывал.

Поблагодарив, она забрала блокнот – спокойно и не спеша. Качнула, взяв его за пружинки, и листки зловеще скрипнули в полном соответствии со своим содержанием.

– На случай, если вам интересно: я в него не заглядывал, – произнес Роберт, наливая ей минеральную воду.

– Я не хотела, чтобы вы подумали, что я так подумала, – ответила она, комично округляя глаза. – Это что, скороговорка?

– Возможно, – засмеялся он и прибавил, продолжая начатую тему: – Я просто хотел, чтоб вы знали. Я не занимаюсь такими вещами.

Она вспомнила, как Генри рылся в груде бумаг на ее тумбочке. Он нашел информационный буклет из клиники репродуктивной медицины раньше, чем она решилась предложить ему попробовать. Сначала он ужасно разозлился и кричал, что она действует у него за спиной, но потом быстро остыл и согласился туда поехать. Ему хотелось выполнить свое обещание насчет ребенка.

– Я и не сомневалась, – ответила она.

– Значит, вы мне верите?

– Да.

– Отлично. Я бы понял, если бы вы засомневались. – Роберт взял в руки стакан с французским пивом. – Роман сочиняете? – спросил он, отпивая большой глоток.

Она покачала головой.

– Вы все пишете и пишете. У меня такое чувство, что вы без этого просто не можете. Как наркоман. Думаю, это произведение искусства.

– Не искусства. Честное слово.

– Вы так погружаетесь в свое занятие, что ничего вокруг не замечаете. Сегодня утром, например. Я вам махал-махал, а вы ноль внимания. Энни даже джигу перед вами станцевала, но вы и головы не подняли.

– Не могу поверить, что я такое пропустила! Надо будет попросить ее повторить.

– И не слышали, как мы с ней смеялись.

Она сердито посмотрела на блокнот, словно упрекая его в том, что он слишком много себе позволяет. Он был немногим больше ее ладони.

– Маловато для романа, – ответила она.

– Что бы вы там ни писали, я уверен, что это очень интересно!

– Совсем не интересно, к сожалению. – Опустив блокнот в сумку, она аккуратно застегнула молнию и дважды проверила, что сумка надежно закрыта.

Официантка поставила на стол тарелки с едой. Кларисса помедлила, разглядывая сэндвич со стейком. Жареный лук пропитал своим соком весь хлеб и окрасил его в золотисто-коричневый цвет. Она осторожно откусила кусочек и одобрительно замычала, зная, что Роберт будет доволен, и не переставая мысленно ругать себя за то, что заказала такую вредную еду. Положив сэндвич обратно на тарелку, она поспешно вытерла губы салфеткой – вдруг на них остался соус?

– Безумно вкусно! Моя мама заплатила вам, чтобы вы проследили за моим питанием?

Роберт с улыбкой мотнул головой.

– Нет, – ответил он после секундной паузы, весело и в то же время твердо.

Сэндвич был таким огромным, что у нее не получалось как следует его откусывать. Отрезав маленький кусочек стейка, она наколола его на вилку вместе с колечком золотистого лука и окунула в плошечку с соусом из красного вина, стоявшую на тарелке. Но потом отложила вилку в сторону, так и не попробовав то, что у нее получилось.

– Роберт, я хотела сказать… насчет блокнота…

Рот у него был набит картошкой фри. Ему пришлось проглотить ее, прежде чем он смог говорить.

– Не волнуйтесь об этом, – ответил он невнятно.

– Вы что, подавились?

– Я вижу, вы за меня очень переживаете, – просипел он, изображая удушье, и перевел взгляд на ее тарелку. – Если вы не доедите картошку, ваша мама мне не заплатит.

– Я всегда съедаю только зажаристую. Она самая вкусная.

Он аккуратно выбрал из своей картошки все самые зажаренные кусочки и переложил их к ней в тарелку.

– Мама будет от вас в восторге, – ответила она, тут же принимаясь за еду.

У него звякнул телефон.

– Придется посмотреть, что там: Джек сейчас в очень нехорошем состоянии, – объяснил Роберт, доставая телефон из кармана. Взглянув на сообщение, он нахмурился: – Боюсь, нам пора потихоньку собираться, хотя мне этого совсем не хочется. Нужно проведать его. Вытащить из темного туннеля, пока он не ушел слишком далеко.

– Дружба прежде всего, – кивнула она, думая о Ровене. Она не знала, удастся ли когда-нибудь вернуть подругу. Да и захочется ли.

Пятница

«Роберт шел бы точно так же», – подумала Кларисса, когда Азарола уверенной походкой направился к свидетельскому месту. В сером вязаном жилете и ослепительно-белой футболке с низким круглым вырезом он еще больше, чем обычно, походил на испанского поп-певца.

– Итак, вы утверждаете, что не помните, чем занимались в те выходные, когда эта молодая женщина предположительно была похищена и изнасилована? – жестко начал мистер Уильямс.

Азарола смущенно покачал головой:

– Не помню. Я ее вообще не знаю. Никогда ее не видел. Меня там не было.

Он был ниже Роберта, но такой же стройный, с узкими бедрами и длинными ногами.

– Тогда почему мистер Спаркл, которого вы называете своим другом, заявил, что вы там были?

– Он врет. Хочет меня подставить. Убрать с дороги.

«Пожарные, наверно, каждый день по нескольку часов проводят в тренажерном зале, – думала Кларисса. – Может, и заключенные тоже туда ходят? По крайней мере те, которые о фигуре заботятся?»

– Меня ни разу не штрафовали за превышение скорости, – говорил Роберт по дороге на станцию. – И за неправильную парковку тоже.

– Ты, наверно, бойскаутом был? – Кларисса прикрыла уши волосами, пытаясь хоть немного согреть их. Шапку она не доставала. Он уже видел ее в шапке раньше, но теперь она вдруг застеснялась: ей казалось, что эта шапка выглядит слишком по-девчачьи.

– Нет.

– Я тебя подколола. Прости, не удержалась!

Роберт, казалось, ничего не имел против.

– Ты вся дрожишь. Где твоя шапка? Хочешь, возьми мою?

Его шапка была похожа на ушанку. Широкие темно-синие флисовые отвороты полностью закрывали уши. Порывшись в сумке, Кларисса с деланым изумлением вытащила на свет собственную шапку.

– Отлично, – сказал Роберт.

– Это мама вязала. Она хочет, чтобы я тепло одевалась.

– Очень мудро с ее стороны, – удовлетворенно заметил он. Убедившись, что теперь ей не грозит обморожение, он сменил тему: – Парням нужно учиться контролировать свою агрессию. Учиться не выходить за рамки. Служба в пожарной части отлично дисциплинирует. Эти друзья не сидели бы сейчас на скамье подсудимых, если бы пришли к нам в восемнадцать!

– Но ведь не каждый сможет быть пожарным, правда? Я думаю, для этого нужно обладать определенными качествами. – Она заметила, что Роберт выглядит озадаченным. – Вы же не берете всех подряд? Какой процент кандидатов проходит испытания?

– Один из четырех. У нас есть тесты на профпригодность, есть разные психологические тесты. Их не обманешь.

– Готова поспорить, что Азарола справился бы. Он бы выехал на одном обаянии. – Ее телефон зазвонил, и она потянулась к сумке. – Я думаю, он хитрее всех этих адвокатов, вместе взятых! – На экране высветился номер детектива Хьюза. – Извини, пожалуйста. Мне нужно ответить.

Она опять сняла шапку, чтобы лучше слышать.

– Я пойду вперед. Догоняй, когда закончишь. Но на всякий случай – до понедельника.

Ей не пришлось много говорить: в основном она слушала детектива Хьюза. Кларисса предупредила его, что идет по улице с другом, и он отнесся к этому с пониманием.

– Рад, что дозвонился до вас. Мое дежурство закончилось, и мне бы не хотелось, чтобы вы все выходные гадали, как все прошло.

Роберт обернулся и посмотрел на нее. Она заставила себя улыбнуться и закатила глаза, чтобы показать ему, как ей хочется поскорее закончить разговор. Он двинулся дальше.

Кларисса получила информацию из первых рук. Детектив Хьюз после обеда сам был в суде; он сообщил, что мистер Солмс представил дело именно так, как они и предполагали, и предупредил, что, хоть она и была к этому готова, его слова могут ее расстроить.

Адвокат мистера Солмса разливался соловьем; сам мистер Солмс одобрительно кивал, слушая его объяснения. По мнению мистера Солмса, произошло ужасное, трагическое недоразумение; элементарное недопонимание, в результате которого к делу ошибочно была привлечена полиция; мистер Солмс ни в коем случае не намеревался запугивать мисс Борн или докучать ей своим вниманием. Фотографии были сделаны в процессе эротической игры, в которой мисс Борн и его клиент – оба совершеннолетние – участвовали по обоюдному согласию и на которой особенно настаивала сама мисс Борн; мистер Солмс был настроен негативно и согласился только потому, что хотел доставить ей удовольствие; он очень сожалеет, что мисс Борн решила поделиться с полицией такими интимными подробностями.

У Клариссы сдавило горло. Она кашлянула, прочищая его, и из ее рта вырвалось глухое сипение. Зажегся зеленый. Перед ними была оживленная улица. Роберт снова обернулся: он как будто хотел убедиться, что она не слишком увлечена разговором и способна сама перейти дорогу.

Больше всего мистер Солмс потрясен тем, что в прекрасном букете ей почудилась угроза убийства; он опасается, что мисс Борн страдает от переутомления и нервного истощения, раз она могла подумать такое. Мистер Солмс полагал, что она разделяет его чувства; они даже выбрали вместе кольцо для помолвки, которое мисс Борн приняла от него и оставила у себя. В ту ночь, в ноябре, она согласилась стать его женой, и он не замечал никаких признаков того, что она изменила свое решение, – вплоть до понедельника, четыре дня назад, когда полиция постучала в его дверь. Это явилось для него полной неожиданностью; ему потребовалось время, чтобы осознать новое положение дел.

Несмотря на боль, которую причинила ему мисс Борн, ее скрытность и неадекватное поведение заставляют его серьезно опасаться за ее душевное состояние. В последнее время она пристрастилась к снотворному; было очевидно, что здоровье ее сильно расшатано. Мистер Солмс так упорствовал в своих попытках связаться с ней лишь потому, что хотел предложить ей помощь, в которой она, безо всякого сомнения, нуждалась; он даже попытался действовать через ее лучшую подругу, однако мисс Борн отвергла и этот вариант. Она была совершенно уверена, что помощь ей не требуется, и это лишний раз доказывает, в каком прискорбном состоянии она находилась.

Мистер Солмс очень болезненно переживает тот факт, что из-за своей доброты и человеколюбия он был вынужден предстать перед судом, и расценивает это как вопиющую несправедливость. Отныне он прекращает всяческое общение с мисс Борн; однако он просит своего адвоката сообщить, что, несмотря на глубокую душевную рану, он искренне желает мисс Борн добра и очень надеется на то, что она обратится за медицинской помощью и попросит кого-нибудь из близких поддержать ее.

По словам детектива Хьюза, судья на это не купился. Он назначил залог и вынес запрет на приближение. Адвокат мистера Солмса заявил протест на том основании, что данный запрет разрушит карьеру его клиента и лишит его средств к существованию, поскольку они с мисс Борн вместе работают. Тем не менее судья не изменил своего решения. Кроме того, он подробно разъяснил адвокату, что нарушение запрета на приближение повлечет за собой серьезное наказание – вплоть до тюремного заключения на длительный срок.

Напоследок детектив Хьюз заверил ее, что теперь мистер Солмс почти наверняка оставит ее в покое, но на всякий случай посоветовал ей не терять бдительности.

Клариссе в голову пришла кошмарная мысль. Может, ей повезло, что он вел себя настолько неадекватно? Может, особо важное дело – это на самом деле не так уж и плохо? Будь его преследование чуть менее настойчивым, в полиции его просто не восприняли бы всерьез и не стали ничего предпринимать. И тогда ему не вынесли бы запрет на приближение, и ей до самой смерти пришлось бы мириться с тем, что он присутствует в ее жизни, отравляя своим ядом каждую минуту ее существования.

Все, чего она хотела сейчас, – это получить назад свою собственную жизнь и наслаждаться тем, что эта жизнь принадлежит ей одной. Большинство людей воспринимают такую возможность как нечто само собой разумеющееся; но она больше никогда не сделает такой ошибки.

Кларисса положила телефон обратно в сумку. Она немного успокоилась. Они уже подходили к станции; Роберт замедлил шаг, чтобы она догнала его.

– Интересный был разговор? – спросил он без всякого выражения.

– Нет. – Она для пущей убедительности помотала головой, заодно убеждая и саму себя. – Довольно тягомотный, но теперь с этим покончено.

Роберт помедлил секунду.

– Я тут подумал, что это, наверно, мужчина. Тот, с кем вы встречаетесь… – Казалось, он просто не в силах был сдержать эти слова.

– О боже, нет! Нет у меня никакого мужчины! – Его лицо чуть расслабилось, и она решила сочинить что-то отдаленно похожее на правду. – Это коллега. Я переживала из-за одной вещи по работе, но он сообщил мне хорошие новости. Теперь все в порядке.

– Замечательно!

– Да, – кивнула она, приложив билет к валидатору, и прошла через турникет. – На самом деле замечательно. И я больше не хочу об этом думать. – Они подошли к лестнице и остановились, прежде чем спуститься к поездам. – Я ни с кем не встречаюсь. Есть только один человек, с которым я хочу встречаться, – сказала она, глядя прямо в его ослепительно-голубые глаза.

Суббота и воскресенье

В выходные она решила испытать себя. Ей нужно было понять, сможет ли она спокойно находиться на улице, не оглядываясь через плечо каждую минуту. В субботу она гуляла по центру и посетила фермерский рынок, который показался ей неожиданно людным и шумным, но в то же время безопасным. Неторопливо выбирая продукты, она размышляла о том, правда ли, что Годфри едва не похитил здесь Полли Хортон.

Она зашла в кофейню и заказала латте, а в ожидании кофе решила написать Каролине: «Если ты вдруг сегодня свободна, приходи ко мне на ужин». Она не надеялась на положительный ответ: Каролина могла обидеться на нее за то, что она не пошла с ней обедать две недели назад. К ее изумлению, Каролина отозвалась почти сразу. Она написала, что будет к восьми и горит желанием посвятить Клариссу в свой сверхсекретный план реорганизации университета.

Кофе еще не принесли, и она отправила короткое сообщение Ровене: «Люблю. Скучаю». Ответа не было; она испугалась, что Ровена искромсает ножницами шелковую ночную сорочку, которую Кларисса послала ей рано утром, но тут же заставила себя выкинуть эту мысль из головы и принялась с удовольствием обдумывать приготовления к визиту Каролины.

Она купила ярко-красные тюльпаны – первые в этом году, оливки, фаршированный рикоттой перец, домашний сыр халуми, ржаной солодовый хлеб, помидоры, копченные на дубовых дровах, и бутылку своего любимого итальянского «Амароне». В палатке с французскими сладостями она взяла пралине, трюфели и миндаль в кокосовой пудре, а напоследок решила купить ингредиенты для тушеной говядины по маминому рецепту.

Вернувшись домой, она не обнаружила на полке ни писем, ни подарков – только счет по кредитной карточке, который показался ей самой прекрасной вещью на свете.

В воскресенье она долго гуляла в полях. Поздним летом они с Генри ходили туда по вечерам смотреть на лисиц. Ей всегда казалось невероятным, что совсем рядом с городом есть такие безмятежно-спокойные и далекие от цивилизации места.

Она зашла на старое, заброшенное церковное кладбище, расположенное рядом с маленькой фермой. Ступать по весеннему мху было очень приятно. У могилы девочки, умершей сорок лет назад, она простояла довольно долго: свежие цветы и новенький плюшевый мишка поразили ее. Кто их оставил – ее мать? Сейчас она уже, наверно, пожилая; Кларисса не удивилась, что она до сих пор оплакивает свое дитя. Она надеялась, что у этой несчастной женщины были и другие дети, хотя и понимала, что один ребенок никогда не заменит другого.

Она сочиняла истории про тех, чья жизнь оборвалась так внезапно, стараясь не причислять к ним Лору, и никак не могла остановиться. Только когда солнце опустилось совсем низко, заставляя ее щуриться, она наконец оторвалась от каменных ангелов и фигурных крестов и перестала выискивать на них даты и имена.