Томас должен был бы испытать облегчение, переступив порог дома в Стоунрйдж-Холле, но вместо этого ощутил пустоту, зная, что Амелия уехала.

Прошло три недели и четыре дня с тех пор, как он видел ее в последний раз. В полночь их разлука будет исчисляться еще одним днем.

Гарри забрал ее домой в Фаунтин-Крест. В своем письме, пришедшем три дня назад в лондонский дом Томаса, он сообщил об этом. И очень вовремя, потому что зимний бал матери должен был состояться сегодня. По крайней мере он не увидит ее.

— Ты опаздываешь, Томас, — сказала мать, подходя к нему.

Ее платье из тафты и кружев желто-зеленого цвета окутывало ее облаком. Она поцеловала его в щеку, как любящая мать, журящая своего отпрыска.

— Добрый вечер, мама.

Он оглянулся и увидел, что прибыл одним из первых.

— Надо столько успеть до приезда гостей, а все слуги заняты. Дорогой, ты не станешь возражать, если я попрошу тебя проверить, на месте ли чаша с пуншем? Боюсь, я где-то ее оставила, а где — не припомню. О, ты можешь повесить свой плащ вот здесь. Понятия не имею, куда подевались все лакеи.

Томас огляделся и отметил лихорадочную активность в ярко освещенном Стоунридж-Холле. Похоже было, что ради своего праздника его мать опустошила самую крупную местную свечную лавку.

— Можешь начать с библиотеки. Помнится, я за чем-то туда заходила.

Она нежно похлопала сына по руке, повернулась и исчезла в бальном зале.

С теплым плащом, перекинутым через руку, Томас направился в библиотеку. Она тоже была ярко освещена, хотя гардины на окнах были задернуты. Он подошел к большому креслу, обитому коричневой кожей. Его плащ упал на пол, а рот широко раскрылся от изумления.

С дивана широко раскрытыми глазами на него смотрела Амелия. Она выглядела ослепительно в платье цвета лаванды, с глубоким вырезом, открывающим прекрасную кремовую кожу. И этого было достаточно, чтобы после трех недель разлуки вызвать у него мгновенную реакцию. Раздражаясь на нее, но больше на себя за то, что потерял власть над собой, Томас продолжал смотреть на нее молча.

— Томас… — шепотом произнесла она его имя.

Его сердце отчаянно забилось.

— Мне сообщили, что вы уехали, — сказал он холодно, наклоняясь и поднимая с пола свой плащ.

Сияние ее глаз померкло.

— Не могу представить, кто мог вам это сказать, — возразила она, поднимаясь на ноги.

— Ваш отец.

Ну и идиот он был, что поверил ему. Гарри Бертрам был известным манипулятором.

— Кстати, не видели ли вы чашу моей матери для пунша?

Амелия покачала головой, глядя на него непонимающими глазами.

«Возможно, тебе следует начать поиски с библиотеки. Кажется, я за чем-то заходила туда», — припомнилось ему.

Похоже было, что его мать готова подыграть Гарри.

— Тогда никаких дел у меня здесь нет.

Он низко поклонился и собрался выйти.

— Томас, пожалуйста! Могу я поговорить с вами? — услышал он умоляющий голос Амелии.

Он снова убедился, что ее присутствие действует на него безотказно, и отрицать это было невозможно.

Он остановился, но стоял, не поворачиваясь к ней. Его предательское сердце убеждало его подойти к ней, гордость повелевала уйти. Он ведь сказал ей, что любит ее, а она так ничего и не ответила. И его гордость, как и всегда, одержала победу. Уже у двери он расслышал приглушенный звук рыдания. Он не поверил себе: Амелия никогда не плакала, никогда не позволяла себе подобной слабости.

Уже стоя за дверью библиотеки, он заметил, что все еще держит на руке плащ.

— Ты вернешься и поговоришь с девушкой, — услышал он и, вздрогнув, обнаружил всего в нескольких футах от себя виконтессу.

Ее тон еще больше удивил его. Давным-давно она не выговаривала ему так властно.

— Я уже сказал Амелии все, что собирался сказать. И прошу тебя не вмешиваться в мои личные дела. Я прекрасно управлюсь с ними без твоего вмешательства и без вмешательства ее отца.

Очень редко обстоятельства вынуждали его говорить с матерью подобным образом, Но и она редко давала ему повод так говорить с ней. Она подошла к нему, и он заметил, что губы ее сложились в презрительную и неодобрительную гримасу.

— Не знаю, какое преступление совершила Амелия, чтобы заставить тебя так с ней обращаться, но мне не все равно. Я знаю, что уже месяц она сама на себя не похожа. Она стала тенью себя прежней. Бродит по дому как потерянная. И каждый раз, когда кто-нибудь входит, вздрагивает, потому что думает, что это ты вернулся домой. Если не ради нее самой, поговори с ней ради меня. И послушай, что она скажет. Может быть, ее слова смогут смирить твою дьявольскую гордость.

Томас не знал, чего ради он повернулся и снова вошел в библиотеку, но он это сделал.

Горло Амелии сжала спазма. Уголки глаз защипало от непролитых слез. У нее вырвалось новое мучительное рыдание, но глаза ее оставались сухими.

Амелия встала, собираясь уйти, когда дверь открылась и вошел Томас, пересек комнату и подошел к столику с напитками.

Не глядя на нее, он налил себе виски, залпом проглотил напиток, поставил пустой стакан на стол и только тогда посмотрел на нее. Прищуренные зеленые глаза казались ледяными, рот был сжат в одну тонкую линию. Она осталась стоять — руки ее стали липкими и ледяными.

— Я вернулся по настоянию мамы, — произнес он холодно.

— Благодарю вас, — ответила она хриплым шепотом.

В комнате снова наступила тишина.

— Я жду, — напомнил он, и в его голосе она расслышала нетерпение и следы гнева.

«Господи, он хочет заставить меня ползти по земле и стелиться у его ног, — подумала она. — Но даже это вряд ли поможет».

— Мой отец был здесь. Мы долго разговаривали.

— И что вы хотите сказать? Я отлично знаю, что ваш отец был здесь.

Амелия с трудом сглотнула и прошептала:

— Он сказал мне, что, возможно, вы захотите снова увидеть меня. Что, возможно, вы несчастливы с тех пор, как… покинули меня.

Резкий сухой смех вспорол тишину.

— И вы в своем высокомерии поверили ему? Позвольте разъяснить вам мою позицию. Если я и был несчастлив, то вовсе не из-за нашего разрыва, — я корил себя за собственное легковерие. Как я мог хотя бы на секунду поверить, что вы не та эгоистичная и пустая женщина, какой были год назад, что вы изменились?

Голова Амелии поникла. На мгновение она закрыла глаза и с трудом вдохнула воздух.

— С самого Рождества я хотела извиниться за свое поведение по отношению к вам. Я в самом деле осознала, как ужасно вела себя. Но когда я подумала, что мы стали близки…

При этих ее словах Томас резко отвернулся от нее. Амелия подняла голову, и перед ее глазами предстал черный сюртук, обтягивающий широкую спину. Отчаяние тугим узлом сжало ее горло. Ей надо уйти. Он потерян для нее. По-видимому, все чувства, которые он питал к ней, испарились. Но ей не хотелось быть такой, как ее отец: всю жизнь испытывать угрызения совести, сожалеть, что откладывала и откладывала объяснения, до тех пор, пока не ушла в себя и не стала холодной и замкнутой. Он не боролся за ее привязанность, не боролся за ее любовь.

— Однажды я думала, что вы попросите у отца моей руки.

Томас медленно обернулся и посмотрел на нее. Он смотрел на нее молча, лицо его было замкнутым, а взгляд непроницаемым. Только сильно пульсировала жилка на виске.

— Это было бы серьезным просчетом с моей стороны.

Его холодность и явное желание уязвить ее болью отозвались в сердце Амелии.

— Ни мистер Кромуэлл, ни лорд Клейборо ничего не значили для меня. Они были просто средством, чтобы бежать из-под крова отца. Они мало требовали от меня, как и я от них.

Его выражение не изменилось. Он по-прежнему смотрел на нее холодным пристальным взглядом.

— Теперь это не имеет значения. Как я сказал, я больше не собираюсь делать вам предложение. — Он помолчал. — Не сомневаюсь, что скоро у вас появится новый брачный проект.

Амелия сделала шаг вперед, и их взгляды замкнулись друг на друге. Она старалась увидеть в нем хоть чуточку теплоты, заметить хоть малейшие признаки того, что он все еще неравнодушен к ней. Но он казался напряженным, отчужденным и холодным.

— Я не могла бы выйти за лорда Клейборо, как не могу выйти ни за кого другого. И знаете почему? Потому что я люблю вас, — быстро произнесла она, прежде чем отвага оставила ее.

Амелия подняла голову, чтобы встретить его взгляд.

— Я люблю вас, Томас!

Мгновение Томас стоял молча. Просто стоял, пытаясь овладеть своими чувствами. Она выглядела такой прекрасной и такой беспомощной. Ему мучительно хотелось заключить ее в объятия. Какой истосковался по ее вкусу! Как ему недоставало прикосновений к ней! Как он страдал без ее горячей страсти! Но ведь в ту ночь она позволила ему уйти. Она не попыталась его остановить… Однажды он уже свалял дурака из-за женщины. И вот теперь — снова?

— Это все, что вы хотели сказать? — Он заставил свой голос звучать холодно. — В таком случае вы зря потратили мое и свое время.

— Значит, все, что вы чувствовал и ко мне, ушло? Всего за месяц все ушло? — спросила она, давясь словами, задыхаясь от бурных чувств.

Боль, которую он прятал глубоко внутри, взорвала все его тело. Ушло? Чего бы он не отдал, чтобы это было так… Не найдясь с ответом, Томас только склонил голову в кратком поклоне.

И свет в ее глазах померк, как свет задуваемой свечи. Она повернулась к нему спиной и обхватила себя руками. Он заметил, что ее плечи дрожат. Жалобные, отчаянные рыдания сотрясали все ее тело, а она прижимала к глазам сжатые кулачки, чтобы умерить слезы. Он знал, чего это ей стойло. Потому что она любила и желала его. Только его.

Такое зрелище вряд ли способен выдержать мужчина. Тем более мужчина, так любивший ее, как он, до самой глубины души.

— Я люблю тебя, Томас! — рыдала она.

Эти слова звучали как песня. И их сладостная мелодия отдавалась эхом от стен комнаты.

Больше он не смог сдерживаться. Он повернул ее лицом к себе, схватил в объятия и прижал к груди, позволяя ее слезам пропитать его сюртук.

— Господи! Пожалуйста, не плачь, Амелия! Ты хочешь убить меня? — спросил он голосом, охрипшим от нахлынувших чувств.

Она обнялаего и притянула к себе, заставив прижаться губами к ее рту отчаянным поцелуем. Он ощутил соленый вкус ее слез и сладость ее губ, еще не смея насладиться этим вкусом, испуганный собственными чувствами. Их языки встретились, руки обхватили друг друга.

Его руки искали ее бедра, а потом обхватили ее ягодицы, и он крепко прижал их к своему восставшему и пульсирующему естеству. Все мысли отступили. Теперь он мог думать только об одном: уложить ее на ковер, очутиться в ее гладком тепле, овладевать ею снова и снова.

Он прервал их поцелуй, и губы его заскользили по ее щеке легкими, как перышко, поцелуями и добрались до уха. Амелия испустила стон.

— Я хочу тебя… сейчас… — пробормотал он со стоном. — Пойдем наверх.

На него смотрели глаза, опьяненные страстью.

— Но как же бал…

Он заставил ее замолчать властным поцелуем.

— Мне наплевать на бал. Мне пришлось целый месяц жить без тебя. Сегодня вечером я намерен заниматься с тобой любовью до тех пор, пока не пресыщусь тобой.

Не произнеся больше ни слова, он увлек ее вверх по лестнице в свои комнаты. Они мгновенно избавились от одежды: черная шерсть, и светло-сиреневый шелк, и белый муслин — все было брошено на пол. Они испытали пик наслаждения одновременно. Их объятия были отчаянным стремлением соприкоснуться обнаженной плотью друг с другом в пламенном соитии. И она встречала каждое его сладостное движение своими бедрами, обнимавшими и сжимавшими его. Потом тело ее запульсировало, все крепче обвивая его, и он позволил себе последний яростный толчок и ощутил блаженную завершенность.

Расслабленный и изнемогший, он покоился на ней, их тела оставались переплетенными — он все еще был внутри ее.

Амелия не хотела бы никогда менять позу. Чуть повернувшись на бок, она привлекла его ближе, и ее руки крепко обвили его влажное тело.

— Это означает, что ты простил меня?

Амелия расслышала то ли стон, то ли смех.

— Теперь я готов простить тебе почти все. — Но тотчас же его глаза обрели серьезность, и он посмотрел на нее: — Ты выйдешь за меня?

В ее глазах появились слезы. Амелия смогла только слабо кивнуть, и слезы побежали по ее щекам.

— Господи, Принцесса, не плачь, — сказал он страдальческим голосом.

Он смахнул слезы с ее щек, а потом долгим поцелуем нежно коснулся ее полураскрытых губ.

— Я люблю тебя. Больше ничто нас не разлучит.

Амелии хотелось рассмеяться, но слезы еще продолжали струиться — казалось, по истечении семи лет она наконец-то дала им волю.

— Ты поверишь мне, если я скажу, что никогда не любила ни мистера Кромуэлла, ни лорда Клейборо? Ни одного из них. Никогда!

— Да. Потому что берегла себя для меня.

Улыбаясь сквозь слезы, Амелия кивнула:

— И ты оказался достоин этого! Если хочешь, я сделаю публичное заявление относительно совершенства твоих мужских способностей, — поддразнила она, поцеловав его в гладко выбритую щеку.

— Я удовольствуюсь тем, что единственная женщина, усомнившаяся в моих достоинствах, более чем удовлетворена моими подвигами.

Он лукаво улыбнулся.

— Я бы сказала, что «более чем удовлетворена» — преуменьшение, — прошептала Амелия голосом, охрипшим от желания.

И тотчас же поспешила подтвердить свои слова.