28 апреля 1944 года Оскар, бросив взгляд на себя в зеркало, был вынужден признать, что к тридцать шестому дню рождения он несколько раздался в талии. Но, по крайней мере, сегодня, когда он обнимал девушек, никто не осмелился бы обвинить его. Должно быть, информатор из числа немецких техников был обескуражен, увидев, что СС отпустило Оскара и с Поморской и из тюрьмы Монтелюпич, хотя считалось, что и то, и другое заведение не поддаются ничьему влиянию.

Отмечая этот день, Эмили прислала обычное поздравление из Чехословакии, а Ингрид и Клоновска преподнесли ему подарки. Его существование почти не претерпело изменений за те четыре с половиной года, что он провел в Кракове. Ингрид по-прежнему исполняла роль наперсницы, Клоновска была подружкой, а Эмили, ясно, – отсутствующей женой. Страдания, которые испытывала каждая из них, так и остались неизвестными, но не подлежало сомнению, что, вступая в свой тридцать седьмой год, Оскар столкнулся с некоторым охлаждением отношений с Ингрид; что Клоновска, продолжавшая оставаться преданным другом, соглашалась лишь на отдельные случайные встречи и что Эмили продолжала считать, что их брак носит неразрывный характер. Пока же все они продолжали получать от него подарки, а он – прислушиваться к их советам.

В праздновании приняли участие и многие другие. Амон разрешил Генри Рознеру, прихватив с собой скрипку, отправиться вечером на Липовую в сопровождении охранника из украинцев, который обладал лучшим из всего гарнизона баритоном. Амон продолжал оставаться более чем довольным, развитием их отношений с Шиндлером. В возмещение своей неизменной поддержки лагеря на «Эмалии» Амон недавно попросил и тут же получил разрешение постоянно пользоваться «Мерседесом» Оскара – не той развалиной, которую Оскар приобрел у Йона и которая была в его распоряжении всего лишь день, а самой шикарной машиной из гаража «Эмалии».

Сольный концерт имел место в кабинете Оскара. Он доставил всем удовольствие, кроме, казалось, Оскара. Создавалось впечатление, словно он устал от общества. Когда украинец отправился в туалет, Оскар излил Генри причины своей подавленности. Его беспокоят военные известия. За его днем рождения последует всеобщее смятение. Русские армии остановились пока в припятских болотах и фронт уже недалеко от Львова. Опасения Оскара удивили Генри.

– Да неужели ты не понимаешь, – удивился Оскар, – что если русских не остановят, это будет означать конец всему?

– Я часто просил Амона, чтобы он разрешил тебе переселиться сюда, – сообщил Оскар Рознеру. – Тебе, твоей жене и ребенку. Он и слышать об этом не хочет. Он тебя очень ценит. Но рано или поздно...

Генри был благодарен. Но он должен уточнить, что в Плачуве его семья пользуется относительной безопасностью. Вот, например, его золовку Гет застал, когда она курила за работой и приказал казнить ее. Но один из рядовых эсэсовцев позволил себе обратить внимание герра коменданта, что эта женщина – миссис Рознер, жена Рознера-аккордеониста.

– Ага, – сказал Амон, даруя ей прощенье.

– Но помни, девочка, что я не разрешаю курить за работой.

Тем вечером Генри рассказал Оскару, что именно такое отношение Амона – что Рознеры находятся под защитой их музыкальных талантов – и заставило его с женой забрать в лагерь их восьмилетнего сына Олека. Он скрывался у друзей в Кракове, но с каждым днем это становилось все более и более опасным. Внутри же лагеря Олек затерялся среди группы ребятишек, многие из которых даже не числились в тюремных списках, на их присутствие смотрели сквозь пальцы и к нему терпимо относился младший персонал лагеря. Тем не менее, доставить Олека оказалось рискованным делом. Польдек Пфефферберг, который должен был на грузовике привезти из города инструменты, взялся тайно провезти мальчишку в лагерь. Он едва не попался на глаза украинской охране у ворот, за пределами которых он был правонарушителем, и его существование нарушало правила межрасового объединения, установленные в генерал-губернаторстве Рейха. Ноги Олека торчали из ящика, лежавшего на полу между лодыжками Польдека.

– Господин Пфефферберг, господин Пфефферберг, – услышал Польдек, пока украинец обыскивал кузов, – у меня ноги вылезли.

Теперь Генри мог и посмеяться над этой историей, хотя в его голосе еще слышалось беспокойство. Но реакция Шиндлера была полна возмущения, и яростная жестикуляция сменила ту легкую алкогольную меланхоличность, которая владела им весь вечер. Он схватил кресло за спинку и вознес его над головой, примеряясь к портрету Гитлера. Долю секунды казалось, что он готов расколотить икону. Но, качнувшись на пятках, он аккуратно поставил кресло обратно на все четыре ножки и, примерившись, так пустил его по ковру, что оно врезалось в стенку.

Затем он сказал:

– Они там принялись сжигать трупы, не так ли?

Генри сморщился, словно зловоние наполнило комнату.

– Они уже начали, – признал он.

* * *

Ныне Плачув стал – если пользоваться чиновничьей лексикой – концентрационным лагерем, и его обитатели обнаружили, что встречи с Амоном уже не несут в себе такой опасности. Руководство в Ораниенбурге не поощряло массовые казни. Дни, когда за нерадивую чистку картошки убивали на месте, вроде бы миновали. Теперь казнь должна была быть результатом соответствующей процедуры. Отчет о слушании в трех экземплярах пересылался в Ораниенбург. Приговор должен быть утвержден не только генералом Глюком, но и департаментом W (экономики) генерала Пола. Ибо если комендант приговаривал к смерти существенно нужных для производства рабочих, департаменту приходилось выплачивать компенсацию. Например, предприятие по выпуску фарфоровых изделий в Мюнхене использовало труд рабов из Дахау, и недавно оно выставило требование на выплату 31.800 рейхсмарок, потому что «в результате эпидемии тифа, которая длилась с января 1943 года, в наше распоряжение не поступала рабочая сила из числа заключенных с 26 января 1943 года до 3 марта 1943 года. Исходя из вышесказанного, нам полагается компенсация в соответствии со ст. 2 Уложения о возмещении производственных затрат...»

Департамент с особой неохотой выкладывал компенсацию, если недостаток рабочей силы объяснялся излишним рвением эсэсовцев, всегда готовых открыть огонь.

И чтобы избежать бумажной волокиты и осложнений в департаменте, Амон большую часть времени теперь держал руки за спиной. Те, кто в нарушение распорядка и правил попадался ему на глаза весной и в начале лета 1944 года, как-то поняли, что им дарована несколько большая безопасность, хотя, конечно, они ничего не знали ни о департаменте W, ни о генералах Поле и Глюке. Это ослабление напряжения казалось столь же загадочным, как и припадки бешенства у Амона.

Тем не менее, как Оскар сказал Генри Рознеру, теперь им приходилось заниматься захоронением трупов в Плачуве. Готовясь к русскому наступлению, СС вынуждено было упразднить свои структуры на Востоке. Треблинка, Собхбор были эвакуированы еще прошлой осенью. Ваффен СС, которые осуществляли их перемещение, получили приказ взорвать все газовые камеры и крематории, не оставив от них ни малейшего следа, после чего их части перебросили в Италию преследовать партизан. Огромный комплекс в Аушвице, который вкупе выполнял на Востоке великую цель, был обречен – его крематорий предполагалось сровнять с землей. Когда от него не останется и следа, свидетельства мертвых станут лишь шепотом ветерка, посыпающего серым пеплом осиновые листья.

В Плачуве дела обстояли куда сложнее, ибо его мертвые были раскиданы повсеместно. В силу рьяного исполнения обязанностей весной 1943 года, тела – главным образом тела тех, кто был убит в гетто в последние два дня – редко сбрасывали в общие могилы в лесу. И теперь отдел D приказал Амону найти их всех.

Оценка количества трупов колебалась в широких пределах. Польские публикации, основанные на трудах Главной Комиссии по расследованию нацистских преступлений в Польше и на других источниках, утверждали, что через Плачув и его пять дополнительных лагерей прошло до 150 тысяч заключенных, многих из которых переправляли в другие места. Исходя из этой цифры, поляки считали, что тут погибло около 80 000 человек, главным образом, в ходе массовых казней на Чуйовой Гурке или же от эпидемий.

Эти цифры сбили с толку тех выживших заключенных Плачува, которые помнили ужасающую работу по сжиганию мертвецов. Они рассказывали, что количество эксгумированных трупов колебалось от восьми до десяти тысяч – количество, пугающее само по себе – и извлекать их было сомнительным удовольствием. Разрыв между двумя оценками сужается, если учесть, что казни поляков, цыган и евреев продолжались и на Чуйовой Гурке и в других местах вокруг Плачува большую часть года и что сами эсэсовцы практиковали обычай сразу же сжигать трупы после массовых казней у австрийского форта. Кроме того, Амону не удалось добиться успеха по вывозу всех тел из окружающих лесных посадок. Несколько тысяч было найдено в ходе послевоенных раскопок, да и сегодня в пригородах Кракова близ Плачува, нет-нет, да и находят кости в котлованах под фундаменты.

Оскар видел ряд кострищ, разложенных на гребне холма над мастерскими, когда в день своего рождения посетил лагерь. Когда через неделю он снова очутился в нем, бурная активность продолжала набирать обороты. Мужчины-заключенные, прикрывая рты самодельными масками, кашляя и задыхаясь, продолжали выкапывать трупы. Их тащили на одеялах и досках, везли на тачках и укладывали на пылающие бревна. Когда кострище, слой за слоем, было сложено, достигая высоты плеча взрослого человека, его поливали горючим и поджигали. Пфефферберг не мог скрыть ужаса, видя, как в треске пламени оживали мертвецы, когда их тела, содрогаясь, принимали сидячее положение, отбрасывая горящие поленья – они простирали конечности и в последнем отчаянном крике открывали рты. Молодой эсэсовец из команды вошебойки метался среди костров, размахивая пистолетом и выкрикивая какие-то сумасшедшие приказы.

Прах сгоревших трупов оседал на волосах и на одежде, черным слоем опускался на листья в саду виллы младших офицеров. Оскар был поражен, убедившись, что личный состав воспринимал пепел, висевший в воздухе и скрипевший на зубах, как нечто вроде неизбежных промышленных осадков. Амон вместе с Майолой разъезжал верхом среди погребальных костров и оба они, возвышаясь в седлах, демонстрировали невозмутимое спокойствие. Лео Йон взял с собой двенадцатилетнего сына, который, пока отец был занят делом, ловил головастиков в лужах на заболоченных полянках в лесу. Треск пламени и зловоние отнюдь не мешали им вести повседневную жизнь.

Оскар, откинувшись на спинку сидения за рулем своего БМВ, подняв стекла и прижимая ко рту и носу платок, думал, что, должно быть, они сожгли, как и остальных, Спиру с его командой. Он был удивлен, когда в прошлое рождество были уничтожены все полицейские гетто вместе с семьями, как только Симха Спира закончил помогать очистке гетто. Всех их, вместе с женами и детьми доставили сюда на исходе холодного дня, и к закату солнца все были расстреляны. Уничтожены были и самые преданные (Спира и Зеллингер) и самые подозрительные. И Спира, и застенчивая миссис Спира, и туповатые дети Спиры, которых так терпеливо обучал Пфефферберг – теперь все они, обнаженные, очутились под дулами винтовок, сотрясаемые дрожью и прижимаясь друг к другу, а наполеоновская форма Спиры, валявшаяся у входа в форт, теперь была всего лишь кучей лохмотьев, которым предстояло отправиться на переработку. И Спира все еще продолжал уверять остальных, что этого не может быть.

Эта экзекуция поразила Оскара еще и тем, что он убедился – ни покорность, ни раболепие, ничто не может гарантировать евреям, что они останутся в живых. И теперь они сжигали семейство Спиры столь же равнодушно, не отличая от всех прочих, как и расстреляли их.

И даже Гаттерсов! Это произошло после обеда у Амона год назад. Оскар уехал с него пораньше, но потом услышал, что было после его отъезда. Йон и Нейшел стали подтрунивать над Бошем. Они считали его трусишкой и нытиком. И пусть не треплется, что он, мол, ветеран – он только и умеет, что рыть окопы, этим и занимался всю жизнь – тоже мне, ветеран. Они никогда не видели, чтобы он кого-нибудь расстрелял. Эти издевательства продолжались несколько часов – типичные шутки в подпитии. В конце концов, Бош приказал доставить их из барака Давида Гаттера с сыном и притащить из другого барака его жену с девчонкой. Давид Гаттер был последним президентом юденрата и оказывал немцам содействие буквально во всем – он никогда не показывался на Поморской с жалобами по поводу размаха последней акции или наполнения транспортов в Бельзец. Гаттер подписывал все что угодно и любое требование он считал разумным и обоснованным. Кроме того, Бош использовал Гаттера в качестве своего агента внутри и вне Плачува, посылая его в Краков с грузами заново обтянутой мебели или с карманами, полными драгоценностей, которые предстояло спустить на черном рынке. И Гаттер послушно исполнял все указания, потому что он был подонком по природе, но, главным образом, потому, что считал – его покорность обезопасит жену и детей.

В два часа стылой ночи, еврейский полицейский Заудер, приятель Пфефферберга и Штерна, позднее пристреленный Пиларциком в ходе одной из офицерских пьянок, а тогда стоявший на страже у ворот женского лагеря, услышал, как Бош приказал Гаттерам улечься наземь около ворот. Дети плакали и молили его, но Давид Гаттер и его жена держались спокойно, понимая, что сказать им нечего. И теперь Оскар наблюдал, как все свидетельства – Гаттеры, семья Спиры, бунтовщики, священники, дети, красивые девушки с бумагами об арийском происхождении – все превращалось в огромные кучи пепла, которые предстояло развеять по ветру на тот случай, если русские займут Плачув и найдут, что его тут слишком большое количество.

Позаботьтесь, было сказано Амону в инструкции из Ораниенбурга, об уничтожении в будущем всех трупов, с каковой целью к вам выезжает представитель инженерно-строительной фирмы из Гамбурга, чтобы определить место для возведения крематория. К тому времени оставшиеся трупы должны складироваться, ожидая своей очереди, в специально отмеченных могильниках.

Когда во время второго визита Оскар увидел обилие костров, полыхающих на Чуйовой Гурке, первым его желанием было не вылезать из машины, надежной и здоровой немецкой машины, а ехать домой. Вместо этого он пошел проведать друзей в мастерских, а потом заглянул в кабинет Штерна. Ему казалось, что видя, как прах мертвых в виде пепла оседал на все окна, все обитатели Плачува, вне всякого сомнения, должны кончать с собой. Но, похоже, он единственный был в таком подавленном состоянии. Он не стал задавать ни одного из своих обычных вопросов, как, например: «Итак, герр Штерн, если Бог создал человека по своему образу и подобию, какая раса больше всего напоминает его? Походят ли на него поляки больше, чем чехи?» Сегодня он не позволял себе дурачиться. Вместо этого он пробурчал: «Что вы тут все думаете?» Штерн ответил ему, что заключенные ведут себя, как и полагается заключенным. Делают свое дело и надеются, что останутся в живых.

– Я собираюсь вытащить вас отсюда, – наконец буркнул Оскар и ударил сжатым кулаком по столу. – И собираюсь вытащить всех!

– Всех? – переспросил Штерн.

Он ничего не мог с собой поделать. Массовое спасение, подобно тому, что описывалось в Библии, как-то не вписывалось в эту эру.

– Во всяком случае, вас, – сказал Оскар. – Вас.