Августовским утром 1833 года по дороге из Эврё в Руан через зеленую равнину Нормандии шел уверенным шагом одинокий путник. Это был человек в возрасте около пятидесяти лет, коренастый, немного сутулый, с густой черной шевелюрой и бледным, болезненным лицом, заросшим плохо причесанной бородой. На нем была синяя полотняная блуза, выпущенная поверх брюк, — обычная одежда французских рабочих. Он шел не слишком торопясь, срывая с придорожных кустов ягоды ежевики и останавливаясь поболтать со встречными. В первом городке по пути он зашел в кабачок выпить кружку пива и часок подремал за столом. В следующем городке он пообедал. В третьем, уже под вечер, он искал ночлег. В маленьком постоялом дворе ему сказали: «Мы принимаем только рабочих». Он отвечал: «Я такой же рабочий, как любой другой». Представляясь, он сказал, что его имя Бенуа (Бенедикт), а фамилия Иоахим. Он провел этот вечер с простыми людьми и выпил с ними несколько рюмок водки. Наутро хозяйка посчитала с него за ночлег полфранка, но он сказал, что это слишком мало, и добавил еще несколько су. Он приближался к Руану, столице провинции, большому фабричному городу над Нижней Сеной. В парижской гостинице он занял хороший номер и вышел осмотреть достопримечательности. Особенно его интересовал громадный позднеготический кафедральный собор; странник внимательно рассматривал каменные скульптуры портала: надев очки и напрягая зрение, он читал латинские надписи на надгробных плитах; вынув бумагу и карандаш, делал записи и срисовывал. Затем он осмотрел витрины букинистов и в конце концов уселся в публичной библиотеке и занялся чтением газет.

Эти занятия не особенно гармонировали с внешностью старого рабочего, путешествующего пешком по дорогам Франции. Вскоре, однако, загадка разъяснилась. Владелец гостиницы в тот же вечер попросил постояльца представить паспорт и направил его, как полагалось, в полицию. Не прошло и двух часов, как в гостиницу явился комиссар полиции в сопровождении дюжего жандарма. «Господин Иоахим Лелевель?» — «Да, — ответил путешественник. — Разве мой паспорт не в порядке?» — «Он в порядке, — признал комиссар, — но вам приказано покинуть границы Франции». — «Ну что же, завтра утром я отправляюсь далее, в Абвиль». Выходящего из гостиницы полицейского задержал заинтересованный хозяин: «Что это за господин Лелевель?» — «Вы не знаете? Это один из видных деятелей польской революции».

Потребовалось целое сплетение необычных обстоятельств, чтобы Иоахим Лелевель, бывший член Национального правительства, был вынужден путешествовать пешком в чужой стране, к тому же под надзором полиции. Когда двумя годами раньше он прибыл во Францию, об этом трубили газеты, а левые силы страны приветствовали его как самого выдающегося представителя польской демократии. С особым вниманием к нему отнесся генерал Лафайет, ветеран Великой французской революции XVIII века, по убеждениям республиканец, на практике примирившийся с конституционной монархией. Лафайет возглавлял Франко-польский комитет, организованный для помощи ноябрьскому восстанию; секретарем этого комитета был Леонард Ходзько, писатель, уже давно осевший в Париже, ученик Лелевеля по Виленскому университету. Через Ходзьку Лелевель легко установил контакт с Лафайетом, с которым вскоре его связала тесная дружба. Лафайет был одним из руководителей оппозиции правительству Луи-Филиппа; благодаря его материальной и моральной поддержке Лелевель мог развить политическую активность.

Уже в декабре 1831 года в Париже был основан под его председательством Польский национальный комитет, чтобы «охранять национальные интересы и заботиться о судьбе покинувших родину поляков». Комитет занимался распределением собранных средств среди все увеличивавшегося круга эмигрантов, старался организовать их и выступать от их имени перед лицом правительств и общественного мнения Запада.

Каждая эмиграция, оставляющая страну в момент поражения, живет надеждой, что изгнание не будет долгим, что спустя немногие месяцы изгнанники вернутся на родину с оружием в руках. Так и участники ноябрьского восстания верили в то, что их роль еще не исчерпана. Они видели, что польское восстание было лишь звеном более широкого революционного движения, которое охватило Францию, Бельгию, Германию и Италию. Один за другим угнетенные народы поднимались на борьбу против объединения деспотов, называемого Священным союзом; поднимались под лозунгами конституции, равноправия и национального освобождения.

Их надежды оказались обманчивы. В 1830 году через Европу прокатилась волна политических переворотов, которая привела буржуазию к власти во Франции и Бельгии. Но эти перевороты не подорвали системы абсолютизма в Центральной и Восточной Европе. На период почти двух десятков лет в Европе установилось политическое равновесие двух блоков: с одной стороны, конституционные монархии (Франция и Англия), с другой — Священный союз трех держав, разделивших Польшу (Россия, Австрия и Пруссия). Буржуазные правительства Западной Европы не поддерживали в этот период освободительных движений. Страшась в собственной стране сил революции, они не хотели новых войн и переворотов. В особенности король французов Луи-Филипп, «король-гражданин», поднятый на трон июльской революцией, искал хороших взаимоотношений со старыми монархиями «божьей милостью». Во Франции полякам сочувствовал главным образом «простолюдин» — ремесленник, рабочий и крестьянин; активно поддерживала их республиканская оппозиция. Но правительство, парламент, финансисты и значительная часть имущих классов видели в польских эмигрантах опасных возмутителей спокойствия. Правительство считалось с общественным мнением и не могло запретить полякам въезд во Францию, оно было вынуждено также установить для них постоянную денежную поддержку. Но оно поставило их под надзор, собрав в нескольких больших лагерях, и особенно противодействовало наплыву значительного числа эмигрантов в Париж.

Это существенно осложняло ситуацию Национального комитета. Предполагалось, что он сможет организовать во Франции польские вооруженные силы для совместной с французами освободительной войны. А между тем он должен был хлопотать о том, чтобы эмигрантам было дано право свободного передвижения во Франции, и защищаться перед планом отправки всех поляков в Иностранный легион в Алжир. Холодно отталкиваемый буржуазией, стоящей у власти, он тем более искал поддержки у руководителей оппозиции — таких, как Лафайет и генерал Могэн, а также у множащихся во Франции тайных республиканских организаций.

Не менее трудной оказалась позиция комитета в отношении соотечественников. Его не признавали «нотабли» эмиграции: экс-министры и экс-генералы, объединенные вокруг бывшего председателя Национального правительства князя Адама Чарторыского. Но и на противоположном, левом крыле подымалась оппозиция против Лелевеля. Группа самых горячих варшавских «клубистов» во главе с Тадеушем Кремповецким, Адамом Гуровским и ксендзом Александром Пуласким потребовала, чтобы Лелевель «декларировал перед Европой свои политические принципы и чтобы эта декларация была искренней и смелой». Лелевель сомневался в основательности этих требований. Он считал себя демократом и республиканцем не худшим, чем его оппоненты. Но он видел, что масса эмиграции политически незрела и не может сразу объединиться вокруг радикальных лозунгов, поэтому он пробовал отодвинуть на более позднее время дискуссию вокруг программы. После трех месяцев этого лавирования, в марте 1832 года, крайне левое течение порвало с Национальным комитетом и основало собственную организацию — Польское демократическое общество.

Теперь началась пропагандистская баталия в провинциальных «лагерях», объединяющих большинство эмиграции. По ним разъезжали агенты Чарторыского, Лелевеля и Демократического общества, вербуя людей каждый на свою сторону. Большинство эмиграции составляли офицеры низших рангов, главным образом интеллигенты шляхетского происхождения. В душе горячие патриоты — иначе они не отвергли бы царской амнистии, — они не имели, однако, ясного представления о путях, ведущих к освобождению Польши. Они потеряли доверие к своим недавним военачальникам, но не приобрели его в отношении революционных принципов. Многим казалось, что путем выборов можно будет поставить во главе эмиграции комитет, состоящий из людей, достойных доверия, комитет, который объединит все направления. На протяжении всего 1832 года тянулись по этому поводу дискуссии и переговоры. Поздней осенью образовался наконец Комитет польской эмиграции под председательством генерала Юзефа Дверницкого. Популярный кавалерист, одержавший в феврале 1831 года победу под Сточном, он не имел четких политических взглядов, а среди его сотоварищей, избранных в комитет, не было единства мнений относительно методов действий. Комитет Дверницкого должен был по замыслу инициаторов его создания занять место радикального комитета Лелевеля, но лелевелисты не собирались добровольно очистить им место.

Через год после ухода в эмиграцию становилось ясно, что ни одна политическая организация не в состоянии объединить всех эмигрантов. Особенно терял почву под ногами комитет Лелевеля. Уже растаяли средства, собранные во Франции и других странах и предназначенные на помощь для поляков. Невелика была польза от адресов и воззваний, с которыми обращался комитет к парламентам Франции и Англии, к итальянцам, венграм, немцам, американцам. Наряду с этими явными выступлениями Лелевель устанавливал контакты и с другими подпольными организациями, находящимися во Франции, особенно с карбонариями. В Париже находился Высочайший шатер мира, высшая власть тайного карбонарского интернационала. Он подготавливал всеобщее выступление угнетенных народов против европейских монархий. Однако на этой карбонарской почве Лелевеля опередили конкуренты с крайнего левого крыла; когда в Париже был организован тайный Национальный польский шатер, во главе его оказался Тадеуш Кремповецкий, один из главных деятелей Демократического общества.

В этот первый год пребывания на чужбине, как и в течение долгих лет, которые были впереди, важнейшим делом для Лелевеля являлся контакт с родиной. Рассчитывая на возобновление военных и революционных попыток, Лелевель посылал в Краков и Галицию своих надежных друзей — Валентыя Зверковского и Валериана Петкевича. Они должны были создать во всех частях разделенной Польши тайную организационную сеть. Мысль о близком восстании особенно поддерживал полковник Юзеф Заливский, один из известных инициаторов ноябрьского восстания. Заливский, человек честолюбивый и самоуверенный, к сожалению, также интриган и хвастун, провозглашал возможность и перспективность партизанской войны; он утверждал, что ему достаточно нескольких десятков людей, готовых на все, чтобы начать повстанческие действия. Уже в конце 1832 года в эмигрантских «лагерях» началась вербовка эмиссаров, которые тайно пробирались в Польшу для организации партизанских отрядов. Сам Лелевель отпускал средства на этот перелет «наших журавлей», как он называл эмиссаров в своей конфиденциальной переписке.

Так обстояли дела в декабре 1832 года, когда французская полиция неожиданно положила предел существованию Национального комитета. Уже довольно давно правительственные круги подозревали поляков в революционных начинаниях. В недавнем республиканском восстании в Париже в июне 1832 года принимало участие несколько эмигрантов в польских мундирах и с польским знаменем. Правительство не вмешивалось в политические споры между поляками, но оно остро реагировало на каждое выступление поляков во французских или международных делах.

В ноябре русский посол в Париже показал министру иностранных дел текст воззвания Национального комитета к русским. «Народы, стремящиеся к свободе, находятся между собою в союзе, — гласил этот документ. — Если вы заботитесь о своей свободе, то такой союз существует между вами и нами… Великая идея, рожденная на берегах Невы, идея федерации славянских народов, может быть осуществлена лишь благодаря их совместному возрождению». Посол возмущался тем, что король французов допускает у себя подобные оскорбления другого монарха. Французское правительство было радо оказии угодить Священному союзу и в то же время выставить из Парижа группу иностранцев-радикалов. От Лелевеля потребовали объяснений. Председатель комитета признал, что он является автором воззвания, но отказался вести дискуссию по поводу его содержания. Несколько недель спустя все члены комитета получили из полицейской префектуры приказ покинуть город.

«Труды Национального комитета в течение целого года», как назвал сам Лелевель этот период своей деятельности, прервались вследствие полицейского запрета. Лелевель отдавал себе отчет в том, что для комитета такая почетная смерть была еще наилучшим выходом. Эмиграция быстро дифференцировалась в политическом отношении, и орган, претендующий на руководство всеми ее течениями, терял почву под ногами. Но Лелевель не принадлежал к числу людей, которые пассивно сносят нажим иностранной власти. Прекращая публичную деятельность комитета, он основал новый, тайный орган подобного состава специально для поддержки готовившихся партизанских действий Заливского. Этот руководящий орган должен был носить романтическое и символическое название «Месть народа».

Обеспечив, как он полагал, дальнейший ход начатого предприятия, Лелевель в канун нового, 1833 года выехал под Париж в деревню Лягранж, где находилась сельская резиденция генерала Лафайета. Но Лелевель и не думал подчиняться запрету пребывания в столице. В Париже в это время готовилось возобновление польского сейма. Еще до падения Варшавы сейм принял решение, что он может продолжать свою деятельность за границей, если только соберется кворум, который составляли 33 посла и сенатора. Принимались меры к созыву в Париже этого кворума, что не было просто, поскольку не все послы отправились в эмиграцию. Сейм Королевства Польского был органом преимущественно землевладельческим, избранным перед революцией, под властью Николая. Тем не менее он мог считаться легальным органом, представительством Польши перед заграницей. Лелевель был готов поддержать созыв сейма тем более охотно, что враждебный лагерь Чарторыского противился созыву сейма, поскольку не мог рассчитывать на большинство голосов. А поскольку созыв сейма зависел от съезда 33 его членов, Лелевель не хотел пренебречь патриотическим долгом. Уже 3 января он тайно прибыл в Париж и принял участие в нескольких заседаниях.

Он утруждал себя, пожалуй, напрасно, поскольку из этого рудимента сейма ничего путного получиться не могло. Каждый раз, когда открывалась возможность собрать в одном месте магическое число 33 посла и сенатора, группа, которая боялась остаться в меньшинстве, — в данном случае сторонники Чарторыского — покидала заседания и срывала их. Впрочем, даже если бы дело дошло до начала работы сейма, сомнительно, был ли бы этот сейм признан в эмиграции и считался ли бы кто-либо с его мнением.

Во всяком случае, «сеймовые поездки» Лелевеля вовлекли его в конфликт с полицией. Он несколько наивно представлял себе, что никто его поездок не заметит, и острил на эту тему в письмах. «Недавно, — писал он, — произошла небывалая шумиха: Л. появился в П. Забавные дела». Полиция, разумеется, не упускала Лелевеля из виду, а министр внутренних дел д’Аргу публично жаловался на него, приводя его в пример того, что полякам нельзя доверять и нельзя выпускать их из-под надзора.

Немного сконфуженный этой шумихой, Лелевель перестал посещать сеймовые совещания и замкнулся в Лягранже. Хозяев дома обычно не было: гость большую часть времени проводил в библиотеке. Один только раз он выбрался поохотиться на кроликов, о чем шутливо сообщал приятелю: «шесть королей мы убили, или пристукнули, или удушили, или застрелили». Кроме того, он писал по всем адресам письма: он нервничал из-за того, что в такой важный момент, когда на родине вот-вот начнется партизанская война, он находится в стороне, отрезанный от всего. Он жаловался Зверковскому: «Я писал в Лион и не получил ответа. Из Парижа, хотя некоторые письма пришли, на ряд наиболее существенных вопросов ответа нет. Наконец, и от тебя давно ничего не имею. Что это все значит? А потом будут упрекать, будут осуждать, скажут, что я бездействовал!.. Время бежит. Я дольше здесь отлеживаться не могу, нужно мне покинуть Лягранж. Поеду куда-либо еще».

Ему действительно предстояло путешествие, при этом скорее, чем он предполагал. 2 марта местный мэр отобрал у Лелевеля паспорт и заявил ему, что он должен будет перебраться куда-нибудь подальше от Парижа. Ему неофициально советовали переехать по собственной инициативе куда-нибудь миль за восемьдесят, тогда власти оставят его в покое. Лелевель возмутился: как, во времена наихудшего террора в Литве при Новосильцеве он мог ездить по всей России без разрешения, а здесь, во Франции, его хотят ограничить? Он заявил, что добровольно никуда не поедет. Продолжение можно было предвидеть: в Лягранж пришли жандармы и отвели Лелевеля под конвоем в префектуру в Мелюн. Оттуда уже повозкой, но опять-таки под присмотром жандармов его отправили в город Тур. Здесь он оставался на свободе, но под надзором полиции. Лелевель направил в газеты остроумно составленный протест; он жаловался в особенности, что ему пришлось заплатить 38 франков 75 сантимов за проезд конвоира. По сути дела, он был доволен, что вызвал против себя репрессии, которые должны были доставить правительству неприятности.

Лежащий над Луарой, в Центральной Франции, Тур был большим городом. Лелевель встретил здесь большую группу соотечественников, установил также контакты с несколькими французами — коллекционерами средневековых монет, в городской библиотеке «копался как в своей собственной». Друзья сообщали ему парижские новости и присылали сведения из эмигрантских «лагерей». Новости из широкого мира были неблагоприятны. Начатые в марте 1833 года партизанские действия Заливского завершились трагически. Кацпер Дзевицкий, взятый в плен, покончил с собой; Артур Завиша и Михал Воллович погибли на виселице; сам Заливский со многими сотоварищами оказался в австрийской тюрьме. В это же время 300 эмигрантов из «лагеря» в Безансоне опрометчиво двинулись из Франции при известии, что в Германии вспыхнула революция. Но оказалось, что революционный взрыв во Франкфурте-на-Майне был подавлен в течение нескольких часов. Польский отряд не достиг Германии, а во Францию уже не мог вернуться. Он нашел убежище в Швейцарии, где его члены оказались без средств к существованию. Словом, революционные попытки, предпринятые под эгидой карбонарского движения, окончились компрометацией, а общественное мнение с очевидным преувеличением возлагало ответственность за это на Лелевеля. «Лелевель из надежного укрытия раздувает все это», — писал с неприязнью относившийся к нему консерватор Юлиан Урсын Немцевич.

Карбонарские выступления в Германии, Италии и Польше были связаны с республиканским движением во Франции; отсюда новые, более острые меры правительства Луи-Филиппа, в частности против польских эмигрантов. Большие «лагеря», насчитывающие по нескольку тысяч человек, распускались. Эмигрантов рассылали по провинциальным городкам группами по полтора десятка человек. Наиболее активных и подозреваемых в радикализме начали высылать за границу. Легко догадаться, что помнили и о Лелевеле.

15 июля 1833 года ему было приказано покинуть Францию. Префект заявил, что по его усмотрению выдаст ему паспорт в Бельгию или в Англию. Лелевель колебался и беспокоился. Примут ли его бельгийцы? Не выдадут ли они его правительствам держав — участников раздела? А англичане, не отправят ли они его, в свою очередь, в Америку? Он искал еще способа, чтобы остаться во Франции; просил отсрочить выезд ввиду плохого состояния здоровья, пробовал через парижских друзей хлопотать в Париже. Местные власти и наиболее авторитетные граждане Тура дали ему положительную рекомендацию, но министр заявил: «Ведь Лелевель… глава республиканской партии, он, очевидно, связан и с франкфуртскими, поскольку среди тех, кто отправился в Швейцарию, у него есть родственники». Единственное, чего удалось достичь, это продления пребывания в Туре недели на две.

Так дело дошло до путешествия Лелевеля из Тура в Брюссель, путешествия, которое в свое время получило европейскую известность. Железных дорог тогда еще не было; Лелевель выехал из Тура 2 августа дилижансом. Такой почтовый фургон, забирающий восемь пассажиров, везла четверка лошадей со скоростью до десяти километров в час. Дорога вела на север, минуя Париж. В одном из местечек мэр при отметке паспорта отнесся к Лелевелю невежливо, чуть ли не как к подозреваемому в преступлении. Изгнанник был обеспокоен и решил на какое-то время покинуть поле зрения властей. Кроме того, в дилижансе его продуло, и он полагал, что ему будет полезней свежий воздух. Поэтому в Эврё он сдал свою котомку в багаж, а сам пошел пешком.

В наши времена никого не удивляет, что даже пожилые люди различных профессий предпринимают пешие туристские походы. Но в прошлом столетии нравы были иные. Интеллигенту не полагалось мешаться с простым народом: он должен был ходить в сюртуке и цилиндре, путешествовать в экипаже, останавливаться в приличной гостинице. Тот, кто был интеллигентом, а путешествовал пешком, к тому же в блузе рабочего, того принимали за сумасшедшего или, что хуже, за политического агитатора, а может быть, даже за заговорщика. Поэтому прибытие Лелевеля в Руан вызвало визит в гостиницу комиссара полиции.

Возмущенный этим событием, Лелевель провел неспокойную ночь. Но наутро его ждал приятный сюрприз. Перед гостиницей собрались группы любопытных, которые при выходе устроили ему небольшую овацию. Хозяин гостиницы торжественно пригласил его к своему столу, а со средины дня двери номера Лелевеля не закрывались, а являвшиеся поодиночке или группами жители выражали путешественнику свое почтение. Полиция, сама того не желая, сделала изгнаннику рекламу. Тронутый таким приемом, Лелевель решил остаться в Руане на день больше; он только страшно рассердился, узнав, что в городе делают для него подписку. «Есть более нуждающиеся, а самые нуждающиеся в Швейцарии, пусть им пошлют, коли хотят», — ополчился он на барона Детервиля, который всовывал ему в руку деньги.

Отправление из Руана приобрело характер демонстрации. Собралось более тридцати человек, все построились тройками. Лелевель шел в самом центре, по-прежнему в своей синей блузе, «один такой среди франтов». Его вели под руки врач и владелец кожевенной мастерской. На заставе с ним прощались возгласами: «Vive lа Pologne», после чего странник двинулся пешком. Ночевать он остановился в первом пригородном постоялом дворе. Еще этот вечер он провел в беседе с несколькими «блузниками», но на следующий день сел в дилижанс, отказавшись от дальнейшего пилигримства.

Между тем пропагандистская машина набирала разбег. Республиканская оппозиция в северных департаментах Франции сообразила, что, приветствуя знаменитого поляка, жертву правительственных репрессий, она легко отравит настроение местным властям. В каждом следующем местечке, где останавливался Лелевель, овации были все горячее, его всюду приглашали на приемы, встречали речами, выпрашивали у него автографы. Изгнанник путешествовал теперь в частных экипажах, он посещал образцовые сельские хозяйства, суконные фабрики, наносил визиты ученым, особенно историкам. С оттенком скептицизма он отмечал, что буржуазия, которая так его принимает, хотя и оппозиционна правительству Луи-Филиппа, однако чувствует себя превосходно, обогащается и не думает всерьез о войнах и революциях. Он записывал: «Здешние республиканцы ездят в каретах, с лакеями в ливреях!» Он считал, однако, что по политическим соображениям следует использовать эти благоприятные для Польши настроения. Брату Яну, который также находился в эмиграции, он сообщал: «Я уже целиком бросился в объятия партии движения. Поскольку это было близко к границе, я полагал, что устроить шум и движение уместно». В Абвиле он участвовал в устроенном в его честь банкете, собравшем более двухсот человек. После банкета он отправился еще на «стаканчик сахарной воды» в более демократическое заведение и уж там «были более оживленные тосты». Подобные сцены повторялись в Амьене, Аррасе и Лилле.

Власти были раздражены этими событиями, но не предпринимали открытых контрмер, опасаясь спровоцировать движение; они лишь все настойчивее поторапливали Лелевеля.

Несмотря на это, путешествие растянулось на шесть недель. Лишь 18 сентября после торжественного обеда Лелевель отправился из Лилля к бельгийской границе. Процессии провожающих сопутствовала толпа любопытных. На заставе с ним попрощались с новыми объятиями и здравицами, после чего Лелевель уселся в кабриолете. В первом бельгийском городе — Турне — его уже ждали представители местной колонии польских эмигрантов и жителей; банкет с шампанским продолжался до полуночи.

Ранним утром 21 сентября Лелевель прибыл в Брюссель. Он не знал города; выйдя на конечной станции дилижансов, он осматривался, где бы остановиться. Это был старый центральный район, с узкими кривыми улочками, с оживленным движением, явно заселенный беднотой. Взгляд приезжего случайно наткнулся на харчевню с вывеской «Estaminet de Varsovie» («Варшавская харчевня»). Название ему понравилось, и он приказал отнести туда свою котомку.