Исследования всеобщей истории, которыми занимался Лелевель в Брюсселе, в течение долгого времени вызывали среди эмиграции удивление и даже осуждение. Почему величайший польский историк, известный своим патриотизмом Лелевель занимается монетками Меровингов, вместо того чтобы писать труды по истории Польши? «Я полагаю, — отвечал Лелевель, — что нет нужды объяснять несостоятельность подобных восклицаний, когда я странствовал с сумою». Действительно, Лелевель оставил Францию лишь с небольшой котомкой. Все то, что было им собрано в течение многих лет работы над историей Польши, все книги, выписки, заметки он оставил в Варшаве. За границей он мог создать себе новую исследовательскую базу, но только для всеобщей истории; заниматься отечественной историей в научном плане он не мог без книг и источников. Он, правда, пробовал заполучить в Брюссель необходимые материалы из Варшавы. Но это было трудной задачей в условиях настороженности царских властей, видевших в Лелевеле опасного революционера. «Время шло, а посылки все нет как нет, вот и жди еще целые годы».

Ко времени ухода в эмиграцию Лелевель был уже автором большого числа трудов по истории Польши, среди них были как более узкие исследования, главным образом по периоду раннего средневековья, так и большие синтетические труды. Им была написана обширная «Польская история до конца правления Стефана Батория». Труд этот, правда, не был опубликован. Зато в 1829 году он издал уже упоминавшийся учебник для молодежи «История Польши, изложенная популярным образом», который сразу же приобрел широкое распространение. В полумемуарном стиле было написано «Правление Станислава Августа»; наконец, Лелевель написал уже упоминавшуюся чрезвычайно интересную «Историческую параллель между Испанией и Польшей в XVI, XVII и XVIII веках». В этих ранних работах он уже сформулировал концепцию всего польского исторического процесса. Но ноябрьское восстание, пережитое поражение и более поздний политический опыт стали стимулом углубления и уточнения этой концепции.

В первые недели пребывания в Брюсселе Лелевель собирался «подготовить польский исторический атлас в надежде, что это даст заработок». Из этого проекта ничего не вышло. Пока что он мог думать лишь о переиздании своих старых работ, о переводе их на иностранные языки, о новых работах, не требующих научного аппарата, то есть работах скорее популярного характера. Во всех трех случаях речь шла не только о заработке, но также и о пропаганде прогрессивных принципов как среди соотечественников, так и среди западноевропейской общественности.

Уже в конце 1833 года он планировал новое издание своей популярной «Истории Польши», «Правления Станислава Августа» и «Исторической параллели»; однако и этот план пока не осуществился. Между тем Страшевич, уже известный нам издатель «Нумизматики средних веков», уговорил его заняться французским изданием «Истории Польши». Он обещал, что обеспечит образцовый, эффектный перевод, говорил о 3–5 тысячах тиража, о многотысячном доходе. Лелевель иронизировал по поводу этих воздушных замков, но его захватила сама мысль дать французским читателям доступный очерк истории Польши, который стал бы вместе с тем идейной декларацией польской демократии. Он не хотел менять конструкции своей книжки, написанной для польской молодежи, но решил снабдить ее обширными комментариями. Подготовленный ученым-политиком, этот комментарий перерос размером саму книгу, он стал как бы второй, углубленной историей Польши, в особенности социальной истории, истории крестьян и их взаимоотношений со шляхтой. Лелевель написал этот труд сразу по-французски в 1836 году; это были прославленные позднее «Размышления над историей Польши и ее народа». Неблагоприятное стечение обстоятельств привело к тому, что эта наиболее яркая из обобщающих работ Лелевеля ожидала публикации на французском языке восемь лет, польский же ее перевод появился почти двадцать лет спустя.

Дело в том, что надежды на Страшевича роковым образом подвели Лелевеля: Страшевич страшно затянул издание «Истории Польши», потом разболелся, наконец, сошел с ума и умер в больнице. Оказалось, что под еще неоконченное издание в типографии были сделаны долги, которые Лелевель не мог погасить. Его выручило тогда неожиданное предложение издать «Историю Польши» на английском языке и 1400 франков аванса под это издание. «Вот так гонорар, самый большой за всю мою жизнь!» «В августе 1839 года утром были получены 1400 франков, вечером их уже не было. Они пошли на уплату долгов».

Еще ранее Лелевель осуществил другое предприятие: он написал как бы продолжение своей популярной истории, доведенной до третьего раздела Польши. Новой книжке он дал название «Польша возрождающаяся» и довел изложение до ноябрьского восстания включительно. Это была еще совсем свежая история. Представим себе сегодня профессора, специалиста по истории средних веков, который сразу по окончании второй мировой войны написал бы историю Польши 1914–1945 годов. Но Лелевель был не только профессором, но и активным политиком: сначала внимательным наблюдателем, а затем участником событий на первых ролях. И эта его книжка не является систематическим изложением; это очень личный рассказ, согретый горячим чувством, полный воспоминаний, анекдотов и полемических выпадов. В заключение Лелевель прямо обращался к читателю, ко всему молодому поколению эмиграции, с такой горячей декларацией веры и надежды: «Сейчас нет такого уголка в Европе, который бы не был… революционным вулканом… Раз таково развитие человечества… значит ни одна сила не помешает скорому освобождению народов». Рассматривая последовательно польские вооруженные выступления от Барской конфедерации до ноябрьского восстания, он отмечал, как от восстания к восстанию народ принимал в нем все более широкое участие, как с каждым поколением росли силы польских повстанцев. «Лишь слепой может не заметить этот могучий рост; очевидно, что борющийся народ Польши необычайно укрепится, если только поймет свои интересы, заключающиеся в социальном усовершенствовании, в освобождении простого народа. Скажем так: Польша возрождается в несчастье». Далее шло наставление, адресованное братьям-эмигрантам: «Не в дипломатии, не в помощи кабинетов будущая судьба Польши, а в восстании и освобождении народов. Грядущая Польша найдет самые естественные и самые лучшие элементы в своих собственных основах, в своих собственных способностях и силах». Книжка заканчивалась такой сильной нотой: «Помните прошлые испытания и будьте полны оптимизма, напевая песенку ваших отцов, ибо Польша не погибла, пока вы, молодые, живы».

Свою историю Польши после разделов Лелевель решил издать за собственный счет тиражом в тысячи экземпляров. Книга была актуальной, вызывала интерес, и издание разошлось быстро. «На «Польше возрождающейся» я имел чистого дохода 500 франков, это чудо, — писал Лелевель в 1838 году. — Раз так, следует взяться за карманные издания». За собственный счет переиздал Лелевель популярную «Историю Польши», а у книготорговца в Париже Евстахия Янушкевича — «Правление Станислава Августа». Янушкевич был сотрудником Лелевеля еще по парижскому Национальному комитету, позднее он завел книжный магазин и небольшое книгоиздательство, которое неплохо развивалось; он издавал, в частности, произведения Мицкевича и Словацкого. Всегда верный дружбе с Лелевелем, он уплатил ему «щедрый» гонорар — 300 франков, а еще столько же за следующую популярную книжечку «История Литвы и Украины», доведенную до Люблинской унии. Однако и автор и издатель просчитались. Эмигрантский рынок оказался относительно узок, когда речь шла о уже известных или предназначенных для молодежи исторических книгах. В таких книгах весьма нуждалась Польша, но туда их не допускала полиция. В царской империи газетам было запрещено даже упоминать имя Лелевеля, а издатели в страхе перед властями уничтожали оставшиеся экземпляры его книг, изданных перед восстанием. Прошло восемь лет, прежде чем разошелся эмигрантский тираж популярной истории и прежде чем автор смог получить обратно вложенные в это издание несколько сот франков.

«У меня есть товар, но нет купца; даже хуже: я мастер, которому заказана работа, работа готова, а покупателя нет!» — так писал Лелевель о своих перипетиях с «Histoire de Pologne» («Историей Польши»). После банкротства и смерти Страшевича автор пробовал определить эту «сироту» к какому-либо из бельгийских издателей. Один из них ответил ему прямо: «Достаточно было бы мне издать хотя бы одну вашу работу, чтобы русское и большинство немецких правительств немедленно приняли бы крутые меры, чтобы сократить или даже полностью подорвать книготорговлю, которую я веду с Россией и Германией. Я не могу идти на такой риск». Сообщая об этом разговоре Антонию Островскому, который как раз только что издал брошюру о польских евреях, Лелевель шутил: «Вот совсем другое дело писать об Израиле: есть и типографии, и издатели, и сбыт; а когда речь идет об истории Польши, то нет ни издателя, ни печатника, ни читателя».

Между тем и англичане после выплаты аванса отказались от перевода «Истории Польши». Французы продолжали колебаться; «Это для них кислый фрукт», — констатировал Лелевель. Один из мелких издателей в Брюсселе предлагал истинно «бандитские» условия: весь доход достается ему, а автор должен оплатить возможные убытки. Наконец в 1843 году трое эмигрантов согласились финансировать издание «Истории Польши». «Они втроем заключили договор: Залеский и Янсен дают деньги, Черневский — свои труды, каждому по половине, а мне фига» — так комментировал автор ситуацию. Когда наконец было начато печатание, компаньоны уже бешено дрались за раздел будущих доходов: «Жадные стяжатели грызутся из-за моих лохмотьев».

Книга вышла в двух томах в 1844 году. Вместо гонорара Лелевель получил для сбыта 400 экземпляров. В довершение зла оказалось, что в этой части тиража по ошибке карты не были раскрашены. Лелевель принялся раскрашивать их сам, работая над этим днем и ночью. «Месяц погублен, — жаловался он Зверковскому. — Как это вынести! Какие чувства я испытываю! Как выбраться из трясины, в которую меня толкает судьба? О господи! А тем временем расклеенные по Брюсселю афиши возвещают всем о выходе в свет de l’Histoire de Pologne. При этом известии свои и чужие спешат с визитами поздравить меня с богатством, склонить к презентам. А я, замученный, стою с кисточкой в руке над грудами атласов».

С таким трудом изданная книга была первой в XIX веке обобщающей историей Польши, предназначенной для европейского читателя; ею должны были широко пользоваться и интересующиеся этой тематикой специалисты. Это не было, однако, легкое для чтения произведение, поскольку оно состояло из двух совершенно различных работ: популярной «Истории» и значительно более сложных «Размышлений над историей Польши и ее народа». В первой части факты, в другой — комментарий; читатель должен был сопоставлять одно с другим. Язык перевода был неясный, неумелый; стиль Лелевеля, в польском оригинале приковывавший читателя, иностранцам казался странным.

Первые 24 экземпляра Лелевель неожиданным образом продал не далее как в Петербург, и эти экземпляры покрыли его собственные расходы. Однако в целом тираж расходился медленно; книгу продавало несколько книготорговцев, притом по конкурентным ценам — сначала по 20, затем по 14, 12 и даже по 9 франков за два тома. Цена книги падала всего ниже в те годы, когда «угасали симпатии к польскому делу». Тогда Лелевель скупал сам по дешевке экземпляры своей книги, чтобы продать ее при более благоприятных обстоятельствах, через несколько лет, с определенной выручкой. Как отмечал он полтора десятка лет спустя, «издание этой «Histoire de Pologne» помогло в какой-то мере продержаться в последующие годы, доставляя медяк за медяком тысячу, а может быть более, франков».

Для сбыта трудов по истории Польши наиболее тяжелым, как затем оказалось, было первое десятилетие. В 1840 году на прусский престол вступил новый король, Фридрих Вильгельм IV, который несколько более считался с немецким либеральным общественным мнением, лелеял планы объединения Германии и в связи с этим пробовал освободиться от зависимости от России. Отношения между Берлином и Петербургом ухудшились; в этих условиях на некоторое время курс в отношении поляков на землях, захваченных Пруссией, был несколько смягчен. Это отразилось, в частности, на цензуре, стало возможно издание произведений писателей-эмигрантов. К Лелевелю сразу же обратился вроцлавский издатель Зыгмунт Шлеттер, предлагая осуществить новое издание популярной «Истории Польши». Ученый ответил: «У меня еще остается более 200 экземпляров изданного шесть лет назад карманного издания, но если хочешь, печатай! С богом!» Малая история Польши вышла во Вроцлаве в 1843 году под несколько измененным названием — «История Польши, рассказанная дядей племянникам». «Племянниками» дяди Иоахима были дети оставшегося в Польше младшего брата — Прота.

Новое, уже четвертое, издание этой книжки пришлось на годы возобновления в Польше демократической конспирации. Авторитет Лелевеля возрастал в патриотических кругах всех частей расчлененной Польши. Его книги становились орудием пропаганды, а налаженная теперь конспиративная сеть обеспечивала их доставку через границы королевства и Галиции. Этим объясняется успех вроцлавского издания. Первая тысяча экземпляров разошлась сразу. Через год Шлеттер дал «двойное издание», то есть две тысячи, а затем еще четвертую тысячу. С каждой тысячи он платил автору 200 франков; это была, по мнению Лелевеля, «помощь без труда, найденная на целые годы». Однако она кончилась, когда менее добросовестные Львовские, а затем и варшавские книготорговцы начали выпускать в свет «пиратские» издания популярной истории — разумеется, анонимные и приспособленные к требованиям цензуры. Автор был бессилен перед лицом этих злоупотреблений, лишающих его законного заработка.

По примеру Шлеттера в Брюссель обращались и другие издатели; каждый из них спрашивал: «А что у тебя есть готового?» Лелевель отвечал на это: «Старый хлам». Действительно, он не мог создавать новых работ без своих записей, над которыми словно тяготело какое-то проклятие. Семья Лелевеля отправила ему из Варшавы целую кипу бумаг еще в 1835 году. Для сохранности это богатство было разделено на две части, и одна послана через Познань, а другая через Краков. Обе посылки застряли в пути, а их владелец, не будучи предупрежден, не мог даже заявить жалобы. Лишь в 1841 году до него дошли пачки, посланные через Познань. «Когда они пришли, то старик не спешил развязывать их, много дней он глядел на них, повторяя: «Слишком поздно!» В конце концов он развязал их и нашел в них конспекты к своим старым университетским лекциям, материал, в данный момент ни к чему не пригодный. В первый момент он снова завязал пачку шпагатом и бросил в угол комнаты со словами: «Семь лет в пути, семь лет на сохранении у покровителей, а я тем временем постарел, я уже слишком стар, чтобы извлечь пользу, какую мог бы семь лет назад».

Однако посылка не давала ему покоя: ведь это лишь часть его материалов. Где остальные? Дальнейшая переписка принесла год спустя ответ, что остальные материалы были в свое время высланы через Краков. Начали искать по этим новым следам, и в конце концов оказалось, что посылка застряла на складе в Берлине. Лишь в 1848 году ее привез в Брюссель один торговец шампанским. А между тем издатели добивались у Лелевеля новых работ. «По истории Польши! Но как же? Из пальца высосать?» — отвечал он в раздражении.

В 1843 году его посетил Ян Бобрович, предприимчивый владелец большой книгоиздательской фирмы в Лейпциге, специализирующейся на серьезной литературе. Лелевель предложил ему переиздание своих старых работ по медиевистике под названием «Польша средних веков». Когда же Бобрович с неохотой отнесся к переизданиям, Лелевель ручался, «что это будет не просто перепечатка старых работ, поскольку добавится много вновь написанных». Его уже привлекала новая тема: из публичной библиотеки он получил на дом хроники Длугоша и Кадлубка и после перерыва в полтора десятка лет вновь взялся за исследование польского средневековья.

Так возникло четырехтомное издание «Польша средних веков». «Старый хлам» обогащался и углублялся. Юношеская работа 1811 года «Заметки о Матеуше герба Холева» разрослась в большое исследование о польских средневековых хрониках. Другая работа — о связях польских королей с Германией — побудила Лелевеля заново исследовать историю трех первых Болеславов, в особенности Болеслава Смелого. Материал нескольких старых работ по истории права разросся в целый том исследований польского законодательства вплоть до ягеллонских времен. Издание растянулось на несколько лет. Тем временем Лелевель получил остальную часть своих записей. И на этот раз ученый повторил, что уже слишком поздно, чтобы все это использовать. Однако он сам поощрял себя: «Как и из прежних пачек, так и из этой возьми, используй, что можно и как можно».

Современного исследователя истории средневековья это собрание монографий быстро раздражит запутанностью стиля и странностью терминологии; он обнаружит пробелы в фактических данных, наткнется на утверждения или гипотезы, давно признанные ошибочными. Следует помнить, что Лелевель был самоучкой, начинавшим свои исследования в области, еще абсолютно неизученной. Над источниками по истории раннего средневековья, над святым Станиславом, над историей первоначальных славянских культов и т. д. после Лелевеля трудилось несколько поколений ученых, вооруженных значительно более развитым исследовательским аппаратом. Наука развивалась на протяжении последнего столетия, и сегодня никто не обращается для текущих нужд к «Польше средних веков» Лелевеля. Однако никто не забудет того, что в этих исследованиях он был первым, что он пролагал путь своим преемникам, при этом иногда с поразительной интуицией. Возьмем как пример работу Лелевеля о падении Болеслава Смелого. Располагая лишь тремя текстами хроник, автор анализирует историю загадочного конфликта между королем и епископом Станиславом и проецирует ее на более широкий фон социальных конфликтов. В короле он видит представителя интересов народа, а в епископе — предводителя берущей верх шляхты. Эта концепция не находит подтверждения в источниках, и сегодня она не поддерживается. Тем не менее Лелевель сумел чрезвычайно точно определить в этой истории некоторые элементы: что король казнил епископа за измену, что епископ принадлежал к числу противников папы Григория VII, что политический конфликт имел здесь большее значение, чем вопрос моральный, вопрос преступления и покаяния короля. Столь ясно о вине епископа не решались писать преемники Лелевеля; лишь в начале XX века Тадеуш Войцеховский показал этот эпизод нашей истории в полном свете правды.

Мы уже упоминали трудности, с какими столкнулся Лелевель в связи с изданием «Польши средних веков». Переговоры с первым издателем, Бобровичем, не были доведены до успешного конца. За издание взялся Валентый Стефаньский, книготорговец из Познани и одновременно революционный деятель. Однако едва начался набор первого тома, как Стефаньского арестовали прусские власти. Вскоре вспыхнуло неудачное восстание 1846 года, одним из инициаторов которого был сам Стефаньский, руководитель тайного Союза плебеев. Казалось, что издание пропало, что затеряется даже рукопись автора. С трудом удалось выпустить в свет два первых тома в 1846–1847 годах. Позднее, уже после революции все издание взял в свои руки наиболее солидный из познаньских издателей Ян Константый Жупаньский и благополучно довел его до конца.

В 1851 году, как раз тогда, когда Лелевель отправил в типографию четвертый, последний том своего собрания исследований, он получил из Львова новую книгу на эту же самую тему, только что изданное «Критическое введение в историю Польши» Августа Белёвского. Было нечто символическое в хронологическом совпадении двух книг. Белёвский, который был на двадцать лет моложе Лелевеля, начинал свою научную карьеру в момент, когда Лелевель уже ее заканчивал. «Критическое введение» Белёвского поднимало на значительно более высокий уровень метод анализа и издания источников, открывало новую эпоху в истории польской исторической науки. Начатая Белёвским огромная серия «Monumenta Poloniae Historіса» остается по сей день важнейшей базой работы каждого исследователя истории средневековья.

Лелевель оценил фундаментальное значение этого труда. «Я был захвачен им, — писал он автору. — Мной овладела жажда изучения его в такой мере, что я был вынужден приостановить текущие работы, чтобы, насколько мне позволяют подорванные силы, усвоить его выводы. И хотя со многими из них мне приходится полемизировать, я необычайно рад тому, что эта история получила новое освещение». Под впечатлением чтения Белёвского Лелевель дополнил свою книгу еще одним разделом: «Новейший взгляд на Польшу средних веков». Он признавал, что после Белёвского он должен был бы, собственно говоря, переработать заново всю книгу. «Следовало бы — но это уже не мое дело, у меня для этого нет ни положения, ни средств, ни сил». Он ограничился лишь детальной полемикой и при этой оказии обратил внимание Белёвского на целый ряд действительных его недостатков. В целом же он выражал радость, «что после нас появились способные труженики, обеспеченные большими средствами, чем мы, которые оставят нас далеко за собой». Редкий, благородный жест со стороны истинного ученого, который не замалчивает момент, когда его перерастает следующее поколение.

Впрочем, сам Лелевель как исследователь и писатель отнюдь еще не сходил со сцены. Одновременно с «Польшей средних веков» он печатал, как нам уже известно, монументальную «Географию средних веков». Сразу же затем он выпустил в свет «толстенное произведение на 902 страницах» «Народы на славянских землях». Он заключил также с Жупаньским договор на издание собрания всех своих работ по истории Польши под общим названием «Польша, ее история и проблемы». Это издание, запланированное на семь томов, со временем разрослось почти до двух десятков и было доведено до конца уже после смерти ученого. Автор сам открыто признал, что это только собрание материалов. «Это не многотомная история. Я мог о ней мечтать, убеждать себя в том, что у меня есть способности, обманывать себя тем, что есть возможности подняться на высоту этой задачи, однако такой истории нет, и я могу сказать, что на протяжении 70 прошедших лет я не мог найти благоприятного времени для ее написания.

«Нашей истории не везет на труды более обширных размеров», — заявил Лелевель в другом случае. Он не написал большой, связной истории Польши, но нельзя сказать, чтобы он не оставил нам в синтезе изложения того, как он понимал отечественную историю. В третьем томе издания Жупаньского в 1855 году он впервые опубликовал полный текст «Размышлений над историей Польши и ее народа», написанных по-французски 19 годами ранее. Фрагменты или сокращенные переработки польской версии он публиковал в брошюрах и газетах. Но лишь теперь, незадолго до смерти, он дал польскому читателю в самой Польше полное, аутентичное изложение своего взгляда на историю.

«Размышления над историей Польши и ее народа» являются конспектом истории Польши, написанным со специфической точки зрения. Эта история вековой борьбы двух главных классов нации — крестьян и шляхты. Наличие этих классов Лелевель отмечает уже на заре истории, до христианства. Некоторые историки выводили деление на кметей и шляхту из завоевания славянских земель какими-то иноземными пришельцами. Лелевель отвергает это предположение, он признает автохтонность и одного и другого класса, объясняет, как возрастало различие между ними вследствие естественных экономических процессов. Он полагает, впрочем, что в течение долгих веков оба класса имели равные права; ведь князь Земовит, основатель новой династии, был сыном кметя — Пяста. Только в XI веке, после подавления народного восстания под руководством Маслава, простой народ («гмин») оказался «пересилен», сословие кметей потеряло свои гражданские права.

Эта трактовка истории начала польского общества не соответствует, как теперь мы знаем, исторической истине. Ни один источник ничего не говорит нам о двух сословиях во времена первых Пястов — о кметях и шляхте — и об их предполагаемом равенстве; фантастична также лелевелевская этимология термина «кметь» от «уметь», а термина «шляхтич» (szlachcic, z-lechcic) — от лехитов. Однако нам вполне понятно, чем объясняется появление такого взгляда на историю в середине XIX века у руководящего борца и мыслителя польской демократии.

Эпоха, в которую жил Лелевель, была временем загнивания феодального строя в Польше. В стране усиливалась борьба за освобождение крестьянства от гнета шляхты, за отмену феодальной зависимости, за землю и гражданские права для простого народа. Она переплеталась с борьбой за независимость: единственным рычагом возрождения тогдашние польские патриоты считали установление равенства сословий, вовлечение крестьян в борьбу. Лелевель служил этому делу всей своей жизнью, а следовательно, также и пером историка. Предшествующие историки, начиная от хрониста Галла в XII веке вплоть до епископа Нарушевича при дворе «короля Стася», служили интересам монархов и возвеличивали их. Лелевель первый почувствовал себя призванным написать историю всей нации. Эта нация была угнетена, а поэтому надлежало показать ее былое величие. Будущее нации зависело от победы демократии или, как выражался Лелевель, гминовладства. Следовательно, надо было доказать, что гминовладство является извечной и присущей Польше формой общественного строя, что своим прежним величием нация обязана гминовладству, а любые попытки установить деспотизм вели страну к гибели. Автор «Размышлений» восхваляет как первоначальное равенство кметей, так и «гминовладство шляхты» в XVI и XVII веках: «Один лишь шляхетский народ польской нации проникся идеей свободы и создал могучую республику, на всем земном шаре он самым первым оказался на это способен… Польша выдвинула принципы, к которым стремится старая Европа для того, чтобы помолодеть и улучшить положение своих жителей».

И этот тезис также имел актуальное звучание: демократические конспирации во времена Лелевеля опирались главным образом на элементы мелкобуржуазные или шляхетские по своему происхождению. Именно этой типичной для Польши «шляхетской демократии» XIX века Лелевель старался приписать прогрессивные традиции; он закрывал глаза на прежнюю анархичность и эгоизм шляхты, на угнетение крестьян и религиозную нетерпимость, восхваляя стремление шляхты к свободе и равенству. Все зло в Польше имело источником чуждые элементы, которые подрывали и искажали «национальный дух». Римская церковь отменила старое славянское богослужение и поставила Польшу на службу своим собственным интересам; средневековые города, основанные на «тевтонском» праве, оторвались от польского общества; короли из иноземных династий стремились подчинить свободных граждан своей самодержавной власти; прежде же всего магнатство, украсив себя чужеземными титулами князей и графов, уничтожило шляхетское гминовладство, ввергло страну в анархию и довело ее до гибели. Магнаты, Рим, иезуиты, монархизм, немцы-горожане — вот каковы были для Лелевеля источники старых слабостей и старых грехов Польши. Осуждая их в прошлом, автор одновременно атаковал современный ему монархическо-аристократическо-католический лагерь, лагерь Чарторыского, с которым он вел политическую борьбу.

Как же это? — изумится читатель. Так, значит, Лелевель ради конкретных политических целей искажал историческую истину! Где же его научная добросовестность и чего тогда стоят все его исследования? Воздержимся, однако, от осуждений.

Каждый из нас сын своего времени: каждый дышит его атмосферой, впитывает в себя его убеждения. Каждый из нас, сознательно или несознательно, своей позицией, речами и действиями демонстрирует свою принадлежность к конкретной нации, классу, среде. Еще более очевидным образом это касается поэта, философа, историка. Их произведения и труды, даже написанные без мысли о политических целях, будут всегда носить на себе отпечаток эпохи и среды. Сам круг научных интересов историка, распределение симпатий и антипатий, подчас неосознанное, склонность к толкованию событий способом, обычным для своего времени, влияние читателей, — все это как-то окрашивает тот период истории, который автор пытается воссоздать.

Разумеется, мы не имеем здесь в виду продажных авторов, сознательных фальсификаторов истории. Но кабинетный ученый, занятый исключительно исследованиями, может легче принимать позу беспристрастия, чем историк, участвующий в политической жизни. Легче занять такую позицию исследователю античности, чем тому, кто пишет о совсем недавних событиях; легче человеку, живущему в так называемые спокойные времена, чем свидетелю непрерывных войн и переворотов. Оторваться от современности историк никогда не сможет; такое стремление было бы даже вредно для его труда. Он должен только отдавать себе отчет в этой зависимости, стараться поверять формулируемые оценки, уметь не закрывать глаза на аргументы, не совпадающие с собственным тезисом. Задача трудная, но и почетная и привлекательная. Именно она определяет гражданскую значимость профессии историка.

Возвратимся, однако, к Лелевелю.

Лелевель был по своим интересам исследователем далекого прошлого, и традиция, как мы уже видели, приписывала ему даже рассматривание в лупу пястовских монет в момент взрыва ноябрьского восстания. Но он посвятил свою жизнь национальному делу и свою работу над историей Польши считал составной частью своей общественной деятельности. Он был также сыном эпохи романтизма, которая подымала, особенно в Польше, писателей до положения пророков и вождей нации. Его творчество развивалось в революционные времена, усиливающие политические страсти, когда трудно было взвешивать оценки. Следует учитывать все это, когда мы оцениваем большие исторические обобщения Лелевеля. Несомненно, они окрашены тенденцией к политической актуализации. Но даже если вычесть все те идеи, которые были опровергнуты позднейшими исследованиями, то и при всем этом лелевелевский синтез всегда сохранит значение огромного шага вперед в развитии взглядов на отечественную историю.

Прочное место среди великих творцов национальной историографии обеспечивает Лелевелю именно перемена точки зрения на предмет и существо истории. Все его предшественники принадлежали еще к феодальной эпохе; они писали историю королей, господ и рыцарства, историю войн и завоеваний. Лелевель созревал в период падения феодализма и, что особенно важно, принадлежал к числу борцов новой эпохи, которая над династиями и над шляхетским сословием стремилась поставить всю нацию. Такое расширение горизонта давало его творчеству огромный перевес над предшествующими трудами по истории Польши.

Это проявляется хотя бы в периодизации истории Польши. Раньше историю излагали по правлениям королей; после Польши Пястов наступала Польша Ягеллонов, затем избираемых королей. Лелевель первый применил деление истории Польши до потери ею независимости в соответствии с внутренними критериями. Он делил ее на четыре главных периода:

1) самодержавия первых Пястов, установленного над свободными и равными на заре истории ляхами и кметями;

2) можновладства (от смерти Болеслава Кривоустого, то есть от 1138 года до пакта в Кошицах, то есть до 1374 года), когда господствовали крупные духовные и светские феодалы;

3) гминовладства шляхты и ее растущих политических свобод (до рокота Зебжидовского, то есть до 1607 года), период высшего могущества Польши;

4) «смуты и упадка» по вине плохих монархов, магнатов и иезуитов (период, завершающийся третьим разделом).

После 1795 года начинается новый период «Польши возрождающейся», период борьбы за национальное и социальное освобождение, еще не завершенный.

Можно вести споры по поводу этого деления, давать иные названия отдельным периодам и передвигать их граничные даты; однако сама концепция именно такой периодизации устояла и получила одобрение позднейших историков.

«Существует множество сочинений, освещающих историю наций, высокими достоинствами обладают и те сочинения, которые рассказывают об истории человечества; но вместе с тем нет недостатка в жалобах на то, что еще не создана история народных масс, ибо даже те труды, которые уделяли ей внимание, пытались осветить ее, не достигли своей цели». Так начинаются «Размышления над историей Польши и ее народа». Для демократа Лелевеля польская нация — это прежде всего массы; этим именно продиктована мысль написания этой истории, излагаемой с точки зрения интересов крестьянина. Уже в лелевелевской популярной истории Польши, предназначенной для молодежи, перевернуты традиционные пропорции изложения: в ней меньше говорится о войнах и династических отношениях, больше о социальных вопросах, обычаях и развитии культуры. В «Размышлениях» еще сильнее выдвинуты на первый план проблемы народа, проблемы его первоначальной свободы, постепенного закабаления и усиливающейся освободительной борьбы. Во времена колонизации на немецком праве, когда Польше грозил потоп чуждой стихии, именно простой народ, по мнению Лелевеля, был оплотом «осмеиваемой и оскорбляемой национальности». Именно простой народ сохранил польский облик Силезии и Восточной Пруссии, в то время когда короли и шляхта относились к этим провинциям с «непростительным равнодушием». «Казацкий бунт, — пишет Лелевель о выступлении Хмельницкого, — это восстание народа. В течение шести веков Польша не видела равного ему… Редкое в истории зрелище, зрелище поражающее и прекрасное!.. Оно тем более занимает нас, что в течение веков мы видели только рост угнетения и терпеливую покорность». Таким образом, взгляд на историю с точки зрения интересов простого народа имел следствием пересмотр многих конкретных оценок. Так, Лелевель оправдывал Хмельницкого, в то время как, например, Баторию бросал упрек, что, «сея тревогу в отношении шляхетских вольностей, он готовил печальные столкновения и смуты».

Развитие истории у Лелевеля представлено не научным способом, как мы его теперь понимаем. Ход событий в его представлении определяют отвлеченные силы: «гражданский дух» или «аристократический принцип». «Идея и понимание руководят шляхетским гмином», «Монархический принцип разжигает раздоры» — вот заголовки некоторых разделов. Сравнительно недавно в адрес Лелевеля направлялись упреки, что он не дорос до понимания научного социализма, что он не объяснял политической истории развитием производительных сил и производственных отношений. Это были неосновательные упреки. В Польше первой половины XIX века, в стране, которая еще только стояла на пути ликвидации феодального строя, Лелевель не мог сам прийти к взглядам, выработанным Марксом и Энгельсом на основании знания общественных отношений Западной Европы. Не будем судить его за то, в чем последующие поколения оказались впереди него; оценим лучше те его достижения, где он превзошел своих предшественников и указал путь современникам.

Оторванный от университетов, лишенный контакта с молодежью, Лелевель не мог воспитывать молодое поколение историков. А между тем он создал школу, которую небезосновательно называют лелевелевской. Весь демократический лагерь в эмиграции и в Польше учил отечественную историю по Лелевелю. Крайнее левое течение, полемизирующее с Лелевелем, именно у него заимствовало обоснование своих программ. Мы находим следы его рассуждений в манифестах Польского демократического общества, в публикациях громады «Грудзёндз», в лекциях Мицкевича о славянских литературах, в публицистике великого революционера Эдварда Дембовского. Широко пользовались его книгами демократы других народов — Мадзини, Герцен, Бакунин, а также Маркс и Энгельс. Два плодовитых польских историка — Енджей Морачевский и Генрик Шмитт приступили в середине XIX века к созданию больших курсов истории Польши. Оба они писали в духе Лелевеля.

Лишь после его смерти, после январского восстания, в период спада революционной волны изменилось отношение науки к Лелевелю. Консервативная польская историография весьма сурово осудила его, относясь к нему почти с пренебрежением, обвиняя в ненаучности, неточности и тенденциозности по многим вопросам. Легко было делать замечания в адрес Лелевеля с высоты значительно более развитых исследовательских методов. Однако критиков Лелевеля возмущали, по существу, не его профессиональные недостатки и даже не его одобрительное отношение к шляхетской «золотой вольности». Историки краковской школы — Юзеф Шуйский и Михал Бобжиньский — атаковали в Лелевеле идеолога демократии, защитника интересов трудящихся и революционных стремлений. Поэтому уже на пороге XX века прогрессивное течение историков вновь с уважением стало относиться к Лелевелю как к отцу польской исторической науки. Тем более в народной Польше мы чтим в нем не только патриота и революционера, но также и новатора науки, мыслителя, к взглядам которого мы неоднократно теперь обращаемся.