В последних днях июля 1830 года до Варшавы донеслась весть о революции, которая низвергла в Париже династию Бурбонов. Это известие взбудоражило всю Европу: воспоминание о предшествующей революции, начавшейся сорок лет назад, заставляло ожидать с надеждой или со страхом, что революция распространится из Франции на другие государства. Действительно, в сентябре бельгийцы вступили в борьбу против правивших в их стране голландцев. Остальная часть континента оставалась внешне спокойной, но в различных кругах готовились к дальнейшим событиям. В Италии, Германии, Австрии и Польше революционные элементы рассчитывали развернуть борьбу против своих правительств, если французское движение проявит наступательную силу. В то же время монархии Священного союза предпринимали военные приготовления, чтобы дать отпор революции. Николай I прощупывал почву в Берлине и в Вене в отношении возможности совместного выступления против взбунтовавшихся бельгийцев. Теперь, зная скрытую от современников закулисную сторону событий, мы ясно видим, что ни новая монархия Луи-Филиппа во Франции не намеревалась тогда провоцировать другие европейские дворы, ни эти дворы не приняли решения перейти в наступление. В то время, однако, ранней осенью 1830 года обе перспективы могли казаться несомненными: и то, что революция разольется по Европе, и то, что на Западе дело дойдет до большой войны между силами реакции и прогресса. Николай I отнюдь не скрывал, что в поход контрреволюции на Запад должна двинуться превосходно вооруженная и обученная польская армия.

Исследователи неоднократно высказывали предположение, что революционные круги Франции обратились тогда к своим братьям-карбонариям в Варшаве с просьбой, чтобы те предприняли в Польше вооруженную диверсию для спасения французской революции. Возможность, что такое обращение имело место, не исключена, хотя это не подтверждается ни одним достоверным источником. Нужно, однако, быть весьма низкого мнения о польских революционерах, чтобы полагать, что они схватились за оружие автоматически, по приказу из Парижа, во имя примитивно понятой международной солидарности, в то время когда французам, собственно, еще ничто не угрожало. У поляков были собственные мотивы для того, чтобы начать борьбу именно в этот момент, таким мотивом было как раз это намеченное выступление польской армии на запад.

В Варшаве в это время три политических центра взвешивали перспективы вооруженного восстания. Во-первых, в школе подхорунжих пехоты в течение уже двух лет существовала тайная организация, руководимая Петром Высоцким. Школа объединяла наиболее революционные элементы офицерской молодежи, ответвления организации существовали в других частях варшавского гарнизона. Во-вторых, к политике обратился уже знакомый нам кружок интеллигенции во главе с Маврицием Мохнацким, имевшим влияние на студенческую молодежь. В-третьих, речь идет о представителях сеймовой оппозиции, о таких людях, как Францишек Тшциньский, Валентый Зверковский, Ян Ольрих Шанецкий, Роман Солтык, и среди них Лелевель.

К Лелевелю обращались тогда взоры всей революционной молодежи. Чрезвычайно трудно установить, каковы в тот момент были его намерения. Он считался с возможностью восстания, не противодействовал ему, давал даже конспираторам некоторые советы, но не принимал на себя руководства и не принимал ни за что ответственности. Приведем в доказательство два свидетельства. Один из штатских конспираторов, Реттель, рассказывает, что в публичной библиотеке однажды Лелевель, как всегда обложенный книжками, вдруг поднял голову и громко сказал: «Господа, скоро будет революция!» — после чего сразу же вновь зарылся в книгах. Когда это заявление он повторил несколько раз, какой-то доброжелатель шепотом сделал ему замечание, что он напрашивается на неприятности. Лелевель ответил, что об опасности революции ему недавно говорил… сам цензор Шанявский! Такое поведение говорит о том, что Лелевель стремился к возбуждению революционных настроений, особенно среди студенчества.

Сам Лелевель впоследствии рассказывал, что он дал совет группе штатских конспираторов, что если они хотят начинать восстание в Варшаве, то должны обеспечить себе, как во времена Костюшки, поддержку городского плебса. Для этого он рекомендовал организовать 4 ноября — в годовщину падения Праги (варшавского предместья) — панихиду и пригласить на нее представителей ремесленных цехов. Подобные панихиды действительно состоялись в нескольких варшавских костелах, но среди беднейшего населения они не получили существенного резонанса.

21 ноября к Лелевелю явились три представителя конспирации: подпоручик Петр Высоцкий из школы подхорунжих, подпоручик Юзеф Заливский из 4-го пехотного полка и Ксаверий Брониковский от имени штатских конспираторов. Беседа происходила в библиотеке Общества друзей наук и продолжалась несколько часов. Трое молодых патриотов обращались к Лелевелю как к наивысшему авторитету; они заявляли о готовности к восстанию, просили его указаний, его руководства. Можно сказать, что это был момент, когда в двери историка в первый раз постучалась история.

И здесь обнаружилось коренное несоответствие: сорокачетырехлетний ученый, искренний патриот и принципиальный гражданин, проявил абсолютное отсутствие качеств политика, а тем более государственного деятеля. Он мог осудить замысел восстания и полностью от него отстраниться. Он мог также принять на себя ответственность и стать во главе движения или рекомендовать иного руководителя. Он не сделал ни того, ни другого. Он говорил, что шансы восстания невелики, но не отговаривал от него. Он обещал собственное содействие, но в общих словах. Он ручался, что сейм поддержит революцию; верно было то, что сейм был настроен патриотически и оппозиционно, но в его состав входили почти исключительно землевладельцы. По ключевому вопросу — вопросу о создании революционной власти, выдвижении программы национального действия Лелевель ограничился лишь общими фразами, склоняя конспираторов к тому, чтобы они лишь дали сигнал восстания, а уж тогда руководство примут на себя более почтенные и опытные люди. Высоцкий был совершеннейшим альтруистом, он готов был принести себя в жертву, не думая о личных почестях. Только один Мохнацкий в этой среде понимал, что речь идет не о почестях, а о том, быть или не быть революции. Но никто не желал слушать Мохнацкого, и вопрос о революционной власти так и остался до конца нерешенным.

Два обстоятельства подталкивали повстанцев: объявленный в печати приказ о мобилизации армии с сообщением о близком ее выступлении на запад и начавшиеся аресты конспираторов, создавшие угрозу всеобщего провала. Выступление было назначено на вечер 29 ноября. Его должны были начать штатские конспираторы нападением на Бельведер — резиденцию великого князя Константина Павловича.

Около восьми часов вечера в Старом городе послышались выстрелы. Известная драма Станислава Выспяньского представляет Лелевеля в этот момент сидящим за письменным столом с лупой в руке, с трудом разбирающего надпись на серебряной монете XI века: «Болеслав, но какой?» Не о монетах в этот момент думал Лелевель. В соседней комнате умирал его старик отец, не приходится удивляться, что ученый не мог покинуть дом. В полночь ворвался с тревожным сообщением Брониковский: восстание развивается, но не без препятствий. Константин скрылся и уцелел, на его стороне стоит часть польской армии и большинство польского генералитета, хотя пока что эти силы ведут себя пассивно. Богатые районы города отнеслись к восстанию холодно, зато с энтузиазмом его поддержало бедное население Варшавы, захватившее арсенал, вооружившееся и вместе с восставшими воинскими частями овладевшее центром города. Сейчас самым срочным делом является создание революционного правительства.

Лелевель стряхнул с себя апатию и, оставив умирающего отца, вышел вместе с Брониковским в город. Продолжавшееся несколько часов его путешествие было безрезультатно: одних людей он не застал дома, другие уклонялись от участия. Ученый возвратился домой ни с чем. В четыре часа утра умер его отец, он же снова «от ложа смерти пустился колесить по городу».

Рано утром 30 ноября на стенах столицы появилось воззвание Совета управления, так называемого «законного» правительства. Оно сообщало о включении в состав совета нескольких граждан, пользующихся репутацией патриотов, во главе с князем Чарторыским. Воззвание призывало население сохранять спокойствие и порядок. О том, что произошло, оно выражалось следующим образом: «Столь же печальные, как и неожиданные происшествия вчерашнего вечера…» Было очевидно, что политическое бездействие повстанцев оставило свободу действий лагерю контрреволюции. Члены правительства в течение прошедшей ночи умоляли Константина, чтобы он силой подавил восстание. Он ответил, что поляки должны решить этот вопрос сами. Польские аристократы взялись за это дело. В течение нескольких следующих дней они морочили голову обществу патриотическими тирадами, а тем временем последовательно стремились к разоружению революционных элементов.

С запозданием спохватившись, Лелевель стремился исправить ход событий. Он отправился на заседание правительства и, принятый его членами, объяснял им, что восстание является национальным делом, что его целью должно быть объединение всех частей прежней Польши. На следующий день, 1 декабря, в замке собралось десятка полтора депутатов сейма, случайно оказавшихся в Варшаве. По предложению Лелевеля было решено обратиться к правительству, чтобы оно устранило из своего состава лиц, не заслуживающих доверия, включив в правительство нескольких членов посольской палаты. Это вновь был шаг не вполне последовательный, что немедленно использовал министр Любецкий, наиболее ловкий из деятелей контрреволюции. По его предложению в отставку подали два члена правительства, известные своим низкопоклонством в отношении царя, и было решено кооптировать четырех представителей сейма, в их числе Лелевеля. По мнению Любецкого, Лелевеля, изолированного в правительстве, было легче держать в руках, чем Лелевеля вне правительства, стоящего во главе оппозиции.

Кабинетный ученый вошел в эту ловушку, не отдавая себе отчета в последствиях своих действий. Он сразу втянулся в дискуссию о целях революции: выступили ли повстанцы в защиту нарушаемой конституции, или добиваясь присоединения к королевству «захваченных» восточных провинций, или с мыслью о полной независимости? Любецкий рекомендовал не предрешать событий, пока сейм не примет решений; путем переговоров можно будет многое выторговать у Николая. В действительности целью Любецкого была ликвидация конфликта путем переговоров, между тем шансы революции зависели от ее решительных наступательных действий.

Аргументом, говорящим в пользу переговоров, был тот факт, что великий князь Константин стоял еще в предместье Варшавы с несколькими тысячами русских войск и верных ему польских частей. 2 декабря к нему отправилась депутация, в состав которой входили Чарторыский, Любецкий, Островский и Лелевель. Последний высказался за то, чтобы Константин как можно скорее оставил королевство, — так в конце концов и было решено. Таким образом была пресечена возможность дальнейших контактов польской контрреволюции с братом царя, но и потеряна возможность разбить Константина, взять его в плен — словом, сжечь мосты за собой.

Об этом сжигании мостов, о развитии сил революции думали варшавские конспираторы. Стараниями Мохнацкого вечером 1 декабря был основан революционный клуб, а его председателем заочно был избран Лелевель. 2 декабря Мохнацкий выступил в клубе с гневным осуждением Совета управления; он требовал создания нового, революционного правительства и немедленного начала борьбы с силами царизма. Вооруженная толпа народа подошла к зданию правительства, группа членов клуба ворвалась в зал заседаний и представила свои требования. Напуганные члены совета обещали рассмотреть их доброжелательно — до свержения правительства дело не дошло.

Присутствовавший при этом событии Лелевель хранил молчание: он не поддержал позиции правительства, в составе которого заседал, и не поддержал также представителей клуба, которые избрали его своим председателем. Его поведение оставляло в высшей степени двусмысленное впечатление. А между тем намерения Лелевеля были ясными: он хотел предотвратить внутренний конфликт, он надеялся, что клуб заставит аристократию выступить на стороне революции. Лелевель считал, что Чарторыский и ему подобные выступят на стороне нации, поскольку у них не будет другого выхода. Вслед за тем он явился на заседание клуба приветствуемый возгласами: «Да здравствует великий Лелевель, защитник родины!» Он выступил смущенный, худой, еще более бледный, чем обычно, на нем был старый сюртук, короткие старомодные брюки, высокие сапоги. В своей речи он рекомендовал «чрезвычайную умеренность, чрезвычайную осторожность и полное доверие к совету». Он защищал перед членами клуба своих коллег по правительству, в особенности генерала Хлопицкого; Юзеф Хлопицкий был — трудно у него отнять — бравым солдатом, но это был решительный противник революции. Поступки Лелевеля свидетельствовали о том, что он не имел ни малейшего понятия о задачах революционной деятельности.

Он бросил свой авторитет на чашу весов в защиту контрреволюционеров. Он поставил на своем в том смысле, что контрреволюционеры публично высказались за восстание. Но именно это позволило им удержать власть в своих руках.

5 декабря Хлопицкий объявил себя диктатором. Его первыми действиями были роспуск клуба и разоружение жителей столицы. Хлопицкий публиковал патриотические воззвания, чтобы удержаться у власти, а одновременно направил Любецкого в Петербург с поручением добиваться почетной капитуляции. Таким образом, контрреволюционерам не удалось задушить восстание в зародыше. Но во главе восстания остались люди, которые были ему враждебны, а следовательно, не были в состоянии обеспечить его победу. Такой результат был не в малой мере следствием тактики Лелевеля.

Диктатор назначил его исполняющим обязанности министра религиозных культов и народного просвещения. Лелевель со всей добросовестностью занялся своим ведомством, однако в данный момент это было не самое важное ведомство. Общественное мнение требовало усиления армии и наступления на Литву; Хлопицкий не допускал расширения армии, бездействовал, готовил капитуляцию. Лелевель сносился с сеймовой оппозицией, надеясь, что сейм заставит диктатора действовать энергичнее. Но ему не приходило в голову стать во главе оппозиции и низложить диктатора, вредность которого ему была уже ясна.

Сейм собрался 18 декабря и в обстановке всеобщего энтузиазма провозгласил восстание национальным. Однако тут же он подтвердил диктаторские полномочия Хлопицкого, не требуя от него отчета в его действиях, ни даже декларации об его намерениях. Сам Лелевель, хоть и неохотно, голосовал за диктатуру. Ему было поручено написать от имени сейма манифест к нации. В этом манифесте он перечислил все обиды, которые причинил полякам царизм, он не забыл подчеркнуть, что поляки не ведут войны с русским народом, к которому испытывают братские чувства. Но зато он ни словом не коснулся — он, республиканец и демократ! — каких-либо социальных вопросов, которые могли бы сделать восстание делом всей нации. Это была неизменно одна и та же политика — привлекать шляхту к участию в революции хотя бы ценой искажения облика самой революции.

Так прошло бесплодно более шести недель со времени взрыва 29 ноября. В столице возрастало возбуждение и беспокойство. Новые органы печати, пользуясь отменой цензуры, все острее нападали на диктатора. Словом, формировался лагерь левого повстанческого течения, состоявший главным образом из интеллигентской молодежи, связывающей лозунг борьбы за независимость с требованиями социальной реформы. В этих кругах по-прежнему ссылались на авторитет Лелевеля. По Варшаве носились слухи, что профессор-радикал вот-вот свергнет Хлопицкого и сам станет диктатором. В результате 11 января 1831 года Хлопицкий приказал арестовать Лелевеля, говоря, что отдаст его под военный суд и расстреляет. Доверенные лица диктатора убедили его, что это был бы акт насилия, не оправданный какими-либо доказательствами вины. В результате через 24 часа Лелевель был освобожден. И арест и освобождение он принял с одинаковым «флегматичным стоицизмом».

Несколько дней спустя из Петербурга последовал царский ответ на предложение переговоров. Царь Николай требовал от бунтовщиков-поляков безоговорочной капитуляции. Рассеялась иллюзия, что у монарха удастся выторговать хотя бы гарантию конституционных свобод. Хлопицкий отказался — от диктатуры. Образование новой власти зависело теперь от сейма.

Непосредственным следствием падения диктатуры было восстановление в Варшаве клуба, на этот раз под названием Патриотического общества. Руководимый Мохнацким клуб поставил теперь своей целью оказание нажима на сейм с целью создания действительно революционной власти. Председателем Патриотического общества был снова избран Лелевель — таким образом он еще раз оказался в двусмысленной ситуации члена сейма и вождя антисеймовой оппозиции. Клуб требовал, чтобы обе палаты сожгли мосты за собой, чтобы они низложили царя Николая. 25 января в Варшаве была организована большая уличная манифестация в честь казненных Николаем декабристов. Она имела выдающееся символическое значение, свидетельствуя о том, что поляки восстали для борьбы против царизма, но не против русского народа. Вместе с тем манифестация была орудием давления на сейм. На Замковой площади стояли толпы людей, что могло обернуться грозной опасностью. Отчасти под воздействием патриотического подъема, отчасти напуганные позицией варшавских масс, члены палат приняли без голосования решение о лишений польского трона Николая I и его династии. Теперь уже жребий был брошен. Судьбу восстания должна была решить война.

Подписывая решение о низложении, князь Чарторыский шепотом сказал окружающим: «Вы погубили Польшу!» Тем не менее он подписал решение, поскольку в противном случае он оказался бы — он сам, как и весь его класс, — за рамками национального общества. Подписал — и два дня спустя был избран председателем Национального правительства. Это был удивительный выбор: во главе правительства был поставлен человек, который ни в малейшей мере не верил в необходимость и в успех начатой борьбы.