I. Утренний прием у короля

27 мая громкие звуки военной музыки, игравшей с раннего утра, возвещали о прибытии короля, хотя он приехал еще накануне вечером, отменив заранее все торжественные приготовления к его приему. Но вместо сюрприза, который он хотел сделать своим неожиданным приездом, он сам неожиданно попал на домашний праздник, устроенный для него королевой. В городе вопреки сделанному распоряжению также собирались чествовать короля, потому что после всех оваций, какие делались ему во время путешествия, жители хотели, со своей стороны, выказать такое же усердие. Повсеместно шли приготовления к иллюминации и чрезвычайно оживляли улицы. И так как было известно, что к полудню все лица, имевшие по своему чину или общественному положению доступ ко двору, будут съезжаться в загородный королевский дворец по случаю утреннего приема у его величества, то множество праздных и любопытных толпилось у городских ворот.

Ночью шел дождь, и в воздухе чувствовалась живительная прохлада, свежая зелень полей, влажные изгороди, цветы — все блестело при ярком утреннем солнце, которое мало-помалу опять подернулось легкими облаками. Публика под влиянием музыки и теплой весенней погоды находилась в каком-то праздничном настроении. Королевский парк был еще заперт в этот ранний час, и поэтому садики кофеен были особенно переполнены посетителями.

В это время король и королева уже встали и сидели рядом в покоях ее величества.

Вестфальская королева Екатерина занимала нижний этаж летнего дворца, что представляло немалое удобство при ее полноте, так как, возвращаясь с прогулки по парку или роскошному цветнику, убранному фонтанами, она должна была подняться всего на несколько ступеней по широкой отлогой лестнице. Покои королевы отличались простотой отделки и комфортом. Комната, где теперь находилась королевская чета, была двух цветов: бледно-голубого и оранжевого, из открытой портьеры виднелась полукруглая спальня, белая с голубым, у окон и альковов были белые шелковые драпри с тисненым голубым бордюром, но старинная высокая кровать была без занавеси.

Екатерине было не более двадцати пяти лет. В тоне ее голоса и движении красивой головы, с правильными, приятными чертами лица, проявлялось по временам нечто надменное и повелительное, что, быть может, перешло к ней по наследству от ее отца, короля Вюртембергского, или было делом привычки, усвоенной ею с детства. Но в это утро королева была особенно мила и проста в обращении со своим молодым и добродушным супругом; его внимание и ласки заставляли радостно биться ее любящее, но слишком доверчивое сердце. Иероним вернулся в свою резиденцию в веселом расположении духа и, хотя по свойственным ему легкомыслию и ветрености он довольно часто изменял своей супруге, но никогда не давал ей поводов упрекнуть его в малейшем невнимании, и даже подчас он сам как будто чувствовал к ней необъяснимое сердечное влечение. Сегодня, на радости свидания, он был более обыкновенного нежен с ней, в его ласках было столько горячности, что королева невольно вспомнила ясное, солнечное утро на другой день их свадьбы. Это было девять месяцев тому назад, но все так живо предстало в ее памяти, что она покраснела и сказала с улыбкой:

— Я сама не знаю, Жером, почему именно сегодня пришло мне в голову утро 21 августа прошлого года?

— Разве можно забыть, как тот старый франт торжественно венчал нас в Тюильрийской капелле!.. А помнишь ли, Като, ту ночь и следующее утро?..

— Да, помню, — ответила она уклончиво. — Какие великолепные празднества устраивал нам тогда Наполеон в Фонтенбло! Казалось, что им не будет конца, нам не давали ни минуты отдыха…

— Ну, эти празднества были достаточно утомительны, — заметил Иероним, — и вдобавок не могли доставить мне ни малейшего удовольствия, потому что император все время сердился на меня.

— Еще бы! — рассмеялась королева. — Ты никак не мог угодить ему своими манерами и обращением. Он требовал, чтобы ты вел себя степенно, имел важную осанку, как подобает вестфальскому королю, и сам в разговоре с тобой постоянно величал тебя с особенным ударением: «ваше величество!» Но это не производило на тебя никакого впечатления, ты оставался таким же милым и веселым Жеромом, как всегда. Разумеется, Наполеон не мог быть доволен тобой…

— Кроме того, он хотел, чтобы я проводил целые часы с Камбасаресом, Реньо, старым эльзасским публицистом Кохом и другими скучнейшими господами и слушал их рассуждения об устройстве нового Вестфальского государства. Но, говоря по совести, они не могли похвалиться моим вниманием, потому что я думал только о тебе, Като! На столе уже лежала приготовленная для меня конституция, и этого было совершенно достаточно, мне оставалось только изучить ее, так как я решил соблюдать в точности все, что в ней написано. Разве я не исполнил этого, когда правление перешло в мои руки?.. Надеюсь, что и вестфальская королева не имеет также поводов пожаловаться на своего супруга…

Королева улыбнулась и погрозила ему пальцем. Но это была не более как шутка с ее стороны, потому что она не сомневалась в его супружеской верности. При своей безграничной любви к нему она принимала за чистую монету его любезное обращение с ней и знаки нежного внимания, которые часто служили прикрытием его так называемых «ecarts». Хотя ей не всегда нравилось его открытое ухаживание за некоторыми придворными дамами, но она старалась оправдать его в своих собственных глазах и приписывала это общительному характеру короля, который все еще не мог освоиться со своим высоким положением. В это утро недоверие менее, чем когда-либо, могло найти доступ к сердцу королевы, которая была в наилучшем настроении, ее полное красивое лицо с ярким румянцем на щеках дышало здоровьем и весельем.

Голубые глаза королевы засветились от удовольствия, когда Иероним согласился назначить свой утренний прием в ее парадной зале, которая находилась в нижнем этаже, как и все остальные принадлежавшие ей комнаты. Хотя она робко и как бы мимоходом обратилась к нему с этой просьбой, но он видел, что глубоко огорчил бы ее отказом. Для него было ясно, хотя он не дал ей заметить этого, что назначение приема на ее половине было заранее задумано ею с целью торжественно показать перед двором и целым городом их хорошие супружеские отношения.

— Ты не можешь себе представить, моя дорогая, с каким удовольствием я вернулся сюда! — сказал Иероним. — Во время моего путешествия, особенно в Брауншвейге, который еще так недавно был королевской резиденцией, я окончательно убедился, что ничто не может сравниться с нашим великолепным загородным дворцом и здешними окрестностями! Как бы ни изменились обстоятельства, но я всегда буду проводить лето в Касселе, потому что нигде я не чувствую себя так хорошо, как здесь, среди зелени и цветов.

— Я не поняла тебя, Жером, ты упомянул о какой-то перемене обстоятельств. Объясни, что это значит?

— Разве я не сказал тебе, что император хочет расширить границы Вестфальского королевства до Одера? Тогда наша столица будет перенесена в Берлин. Надеюсь, что теперь все ясно для тебя.

— Неужели это правда? — сказала она задумчиво. — Несчастный прусский король! Разве недостаточно урезали его государство!

— Урезали! Как ты странно выражаешься! — воскликнул с неудовольствием Жером, слегка возвысив голос. — Император не допустит дальнейшего существования Пруссии, на которую он не может положиться. Вместо того чтобы хлопотать о восстановлении государства мирным путем и расположить к себе императора покорностью и точным соблюдением предписанных им условий, она занимается планами мести и возмущениями. Нам известно, что там затевается тайный заговор. Положим, прусский король добродушный и честный человек, но он сам придет в ужас, когда узнает, в чьих он руках. Наполеон ждет только благовидного предлога, чтобы уничтожить государство, которое коварно противодействует его обширным планам.

— Я не совсем доверяю тому, что говорят о Пруссии, — возразила королева. — Люди, которым платят большие деньги за доносы, хотят чем-нибудь выслужиться. Здесь, в Касселе, целая толпа шпионов; и всякое, хотя бы самое мелочное обстоятельство получает важное значение благодаря множеству противоречивых показаний. Хотя, быть может, Берлин и кажется тебе заманчивым, Жером, но не верь всяким инсинуациям. Я не думаю, чтобы император считал Пруссию опасной для своих целей, она не в состоянии бороться против него. Мой отец и другие немецкие монархи, примкнувшие к Рейнскому союзу…

— Ah, madame! — воскликнул с нетерпением Жером, который не любил, когда ему противоречили. — Как вы плохо понимаете политику! В настоящее время, ввиду событий в Испании, когда Австрия поднялась против нас, мы должны опасаться Пруссии, в особенности, если ей удастся поднять возмущение в Северной Германии… Однако до свидания!

В это время к дворцу подъехало несколько экипажей. Иероним поспешно удалился, чтобы по своему обыкновению принять ванну из воды и одеколона. В городе ходили слухи, что он принимает ванны из красного вина и бульона, и что с этой целью ежедневно закалывают теленка.

Королева также встала с места и занялась своим туалетом с помощью баронессы Оттерштедт, которая явилась из соседней комнаты. Баронесса была фрейлиной Екатерины еще в Штутгарте, и тогда уже заслужила расположение вюртембергской принцессы, так как оказала ей немало разных услуг, особенно в одной запутанной сердечной истории, которая без ее вмешательства могла получить слишком большую огласку. Теперь при вестфальском дворе она и графиня Антония были самыми приближенными дамами королевы и пользовались ее безграничным доверием.

Туалет королевы был делом нелегким и требовал большого внимания со стороны баронессы. Принцесса вюртембергская, которая при первом своем приезде во Францию поразила парижан своими простыми и старомодными нарядами, с тех пор стала одеваться с особенным изяществом и вкусом. Сутуловатость ее спины была совершенно не заметна в корсете, и составляла тайну, в которую была посвящена только одна камер-фрау, хотя придворные дамы уже давно знали об этом физическом недостатке королевы, который давал богатую пищу их злословию.

Между тем зала нижнего этажа стала мало-помалу наполняться лицами, которые должны были присутствовать на утреннем приеме короля. Это была большая изящно убранная комната, стены которой были обиты шелковой пурпурной тканью, затканной золотыми звездами, занавеси и портьеры состояли из двух разноцветных половин: одна пурпурная, другая белая с пурпурным бордюром.

Составились пестрые группы из самых разнообразных мундиров и придворных костюмов. Тут были штатские, военные и духовные лица, посланники иностранных держав, различные сановники, кавалеры и дамы. Вновь прибывшие обменивались приветствиями с приехавшими раньше, слышался тихий говор, который по временам сливался в какой-то неясный гул. Барон Рефельд, следивший с любопытством за этой нарядной толпой, стоял в стороне; генерал-директор полиции обещал представить его королю, а затем выхлопотать ему частную аудиенцию.

Король заставил долго ждать себя, потому что был занят беседой со своим лейб-медиком Цадигом.

Это был еврей из Шлезвига. Иероним познакомился с ним в Бреславле в 1806 году, во время похода против Пруссии, когда он вместе с Вандаммом прибыл в Шлезвиг во главе девятой французской дивизии. Здесь, среди веселой гарнизонной жизни, в обществе актрис, при неумеренной трате денег и здоровья, он серьезно заболел и должен был обратиться к помощи Авраама Цадига, который вылечил его в непродолжительное время. Впоследствии, когда Цадиг явился ко двору нового вестфальского короля, чтобы осведомиться о здоровье своего бывшего пациента, то был назначен лейб-медиком, и вскоре заслужил доверие королевы.

По уходе лейб-медика, король велел призвать к себе в кабинет для частной аудиенции бригадного генерала фон Ревбеля и начальника полиции Берканьи. Но так как первый пробыл у короля несколько минут, а генерал-директор полиции оставался после него довольно продолжительное время и вернулся в залу с многозначительной улыбкой, то это не могло ускользнуть от внимания придворных. В группе мужчин, стоявших в нескольких шагах от барона Рефельда, начался шепотом разговор, который он мог расслышать от слова до слова благодаря своему тонкому слуху. Говорили, что напали на след тайного союза в Пруссии и найдены возмутительные воззвания к немецкому народу какого-то Фихте и прочее. Долгое отсутствие короля придавало особенное значение этому обстоятельству.

Наконец обе половинки дверей открылись настежь, и появилась королевская чета в сопровождении дежурного камергера графа Паппенгейма. Король Иероним был по обыкновению в белом гвардейском мундире гренадерского полка, с оранжевым воротником, обшлагами и нашивками. Он был среднего роста, худощавый и бледный, с легким желтоватым оттенком кожи, черные волосы были коротко острижены. Лицо его, с впалыми щеками и выступающим подбородком, казалось таким утомленным, что никто не принял бы его за двадцатичетырехлетнего юношу. Медлительность движений и нерешительная походка еще более усиливали это впечатление. Но в то же время в изящной и характерной наружности молодого короля, в связи с его романической судьбой, было нечто, располагающее в его пользу. В глазах был виден ум, лицо его принимало особенно приятное выражение, когда оживлялось улыбкой. В манерах и осанке не было ничего надменного, что напоминало бы о его высоком сане; он обращался одинаково просто со всеми.

Королева была годом старше своего супруга и представляла полный контраст с ним своей здоровой, немного дородной фигурой и свежим, румяным лицом. В ее манерах и осанке было известное величие, которое выделяло ее из толпы, и придворные не без основания жаловались подчас на ее высокомерное обращение с ними. Но сегодня она была особенно милостива со всеми, даже с Аделью Ле-Камю, к которой она вообще относилась довольно враждебно. Эту неприязнь приписывали тому обстоятельству, что Адель была соотечественницей Елизаветы Паттерсон из Балтимора, первой жены Иеронима, и находилась с ней в дружеских отношениях.

Королева обратилась с благосклонной улыбкой к мадемуазель Ле-Камю и, намекнув на сватовство Морио, сказала:

— Король любит генерала Морио и говорил, что, после его женитьбы, при дворе будет у нас новая статс-дама…

В это время Иероним разговаривал с бароном Рейнгардом; несмотря на почтительную позу французского посланника, видно было, что в его словах заключалось нечто неприятное для короля, лицо которого омрачилось и приняло задумчивое выражение. Он был так занят своими мыслями, что по рассеянности не обратил никакого внимания на многих лиц, к которым относился всегда с особенной благосклонностью. Но когда ему представили вновь прибывшего голландского посланника ван Гюигена, то он любезно обратился к нему и стал расспрашивать о впечатлении, какое произвел на него Кассель. Затем Берканьи представил его величеству барона Рефельда.

Иероним невольно улыбнулся, так как, по описанию генерал-директора полиции, ожидал встретить чудака, которого, по известным данным, можно было считать агентом тайного прусского союза. Он хотел сделать попытку под видом шутки выведать что-либо у барона о положении дел в Пруссии.

— Вы, кажется, из Пруссии? — спросил король.

— Я считаюсь прусским землевладельцем, — ответил Рефельд, — но в действительности я подданный вашего величества, потому что мой родовой замок в Гарце, среди дикой местности.

— Вероятно, у вас там прекрасная охота, барон?

— Да, ваше величество, трудно себе представить лучшую охоту и при этом со всякими собаками: легавыми, гончими, таксами, волкодавами и прочее. Кроме того, я мог бы снабдить королевскую кухню наилучшими трюфелями, которые у меня в изобилии. Если когда-нибудь ваше величество будет охотиться поблизости от моих владений, то я провел бы вас в такие леса, где водятся кабаны и дикие кошки!..

При этих словах Рефельд окинул внимательным взглядом худощавую фигуру короля, а затем, как бы спохватившись, отвесил низкий поклон. В голове у него мелькнула мысль, что в случае открытого восстания было бы недурно захватить в плен Иеронима, который, по-видимому, не отличался силой. Этот проект особенно улыбался ему, тем более что он чувствовал в себе достаточно смелости, чтобы привести его в исполнение.

Короля смешили угловатые манеры Рефельда и его беглая французская речь, в высшей степени комичная по неправильному выговору и построению фраз, но он был смущен его смелым, вызывающим видом и поэтому принял более серьезный тон.

— Объясните мне, пожалуйста, барон, в чем состоит прусский Тугендбунд? Я слышал, что вы приехали из Пруссии, вероятно, вам известна настоящая затаенная цель союза и как узнать…

Король остановился и, повернув голову, громко сказал:

— Генерал Бонгар, пожалуйте сюда!

Военный в жандармском мундире поспешил на зов короля. Это был человек лет шестидесяти, высокий, худощавый, немного сгорбленный, с коротко остриженными седыми волосами и выразительным лицом. На груди его красовался голландский орден.

Неожиданный вопрос короля совершенно озадачил Рефельда, но появление шефа жандармов заставило его прийти в себя и возвратило ему чувство собственного достоинства.

— Чем отличаются члены Тугендбунда, генерал? — спросил Иероним.

— Они носят, ваше величество, бороду у подбородка! — ответил Бонгар.

Король вопросительно взглянул на барона, у которого была именно такая борода.

— Прошу прощения, — сказал барон Рефельд, обращаясь к шефу жандармов, — но я позволю себе заметить, что ваше определение не совсем верно. Многие с давних пор носят такие бороды, и они едва ли могут служить знаком отличия союза, который, впрочем, вовсе не нуждается в чем-либо подобном. Союз добродетели не составляет тайны, и никто не думает скрывать его существования. Такие бороды, ваше величество, носили прусские генералы в битве при Иене и в осажденных крепостях, хотя, как известно, они далеко не отличались добродетелью. Вот и моя борода оказывается теперь подозрительной, но я не замедлю сбрить ее, потому что генерал, наверное, отдал приказ своим жандармам преследовать бороды, и можно попасть в беду. Между тем я ношу этот мнимый знак отличия со времени первого прусского Тугендбунда.

— Как, господин барон? Разве в Пруссии существовал еще другой союз? — спросил с живостью король.

— Да, ваше величество, основательницей его была графиня Лихтенау, приятельница покойного короля. Тогда записывали в члены союза даже умерших людей, известных своей добродетельной жизнью. Заседания происходили в «Sans-Souci», но теперь, разумеется, все это давно забыто!

— Вы назвали «Sans-Souci», — сказал король, — это невольно напомнило мне Фридриха Великого; я не могу понять, как после такого могущественного короля могли наступить для Пруссии такие печальные времена!

— Это произошло от недостатков самой формы правления, — ответил барон. — Сила Пруссии заключалась не в государстве, а в короле, и поэтому все рушилось с его смертью. Министры, которые привыкли действовать по мановению его твердой руки, очутились в беспомощном положении, что, разумеется, не замедлило отразиться на всех уровнях администрации.

— Говорят, нынешний король, очень скуп на слова! — сказал Иероним. — Быть может, он втихомолку обдумывает, каким способом выгнать французов из Германии?

Явная насмешка, которая заключалась в словах короля, задела барона, лицо его приняло серьезное выражение.

— Я ничего не могу возразить на это, ваше величество! — сказал он с низким поклоном. — Но в присутствии счастливого вестфальского короля я должен относиться с уважением к несчастью другого короля!

— Вы умный человек, барон Рефельд, — заметил король и, проходя далее по зале, сказал мимоходом генерал-директору полиции: — Советую вам следить за этим прусским бароном: он выдает себя за чудака и может провести всех нас.

По удалении их величеств зала тотчас же опустела. Барон отыскал в толпе Шмерфельда и вышел вместе с ним в боковую аллею парка.

— Ну, Шмерфельд, — сказал барон взволнованным голосом, — вы должны как следует выбранить меня за мое сегодняшнее поведение. Уже не говоря о том, что я не выдержал своей роли, но был настолько глуп, что серьезно отвечал Жерому на его вопросы и нагородил много лишнего!

— Пожалуйста, успокойтесь и говорите тише, — сказал Шмерфельд. — Признаюсь, я и сам немного струсил, когда увидел вас в оживленной беседе с королем и шефом жандармов.

— Вот это собственно и смущает меня! — воскликнул барон. — Черт знает, что у меня тогда происходило в голове и в душе, хотя я не чувствовал ни страха, ни смущения перед этой красивой подставной куклой. Поэтому мне еще досаднее, что его слова могли оскорбить меня. Нужно же быть таким олухом, как я!

— Ради Бога, замолчите барон, уйдемте поскорее отсюда! Вы обратите на себя общее внимание, смотрите, сколько тут народу, а вот и Бонгар, он, очевидно, следит за нами. Я довезу вас в моем экипаже, и мы поговорим дорогой… Не приходите в отчаяние, иногда лучший актер плохо исполняет свою роль, но это не мешает ему прекрасно играть в следующем акте.

— Вы правы! — отвечал со смехом Рефельд. — Еще не все потеряно!..

 

II. Совещание по поводу шпиона

Французский посланник, вернувшись домой, застал у жены Луизу Рейхардт, к которой чувствовал особенную симпатию. Он познакомился с ней на музыкальных вечерах ее отца, когда еще находил возможным посещать их; общие взгляды, вкусы, сходство убеждений сблизили чему также способствовала дружба баронессы с Луизой.

Посланник сердечно приветствовал желанную гостью и спросил жену: сообщила ли она фрейлейн Рейхардт о занимавшем их деле?

— Разумеется, — ответила баронесса, — и мы уже обдумали план действий. Луиза написала несколько слов молодому предателю, чтобы он повременил с ответами на вопросы Берканьи, вдобавок она просила его зайти к ней сегодня вечером. Посланный не застал дома господина доктора и оставил записку.

— Прекрасно! — произнес Рейнгард. — Но прежде чем мы приступим к совещанию, позвольте мне избавиться от этих мнимых украшений, которые слишком живо напоминают мне мою зависимость от Наполеона.

Он указал на свой парадный мундир со стоячим вышитым воротником и шляпу с перьями и вышел в соседнюю комнату, чтобы переодеться. Туалет его продолжался недолго, он вернулся через несколько минут в гостиную в простом домашнем платье и сел возле Луизы.

— Вы знаете, моя дорогая фрейлейн, — сказал он, — что я безусловно доверяю вашему уму и сердцу, но прежде чем мы начнем сообща игру, позвольте мне заглянуть в ваши карты. Настоящий случай требует особенной осмотрительности. Иероним узнал об этом деле через Берканьи и хотел озадачить меня неожиданной новостью, но я сделал вид, что мне давно все известно, и, чтобы немного умерить его восторг, сообщил ему не совсем приятные вещи от имени императора. Но вопрос не в этом. Меня особенно заботит то обстоятельство, что сведения об измене этого господина доставлены мной и могут быть легко обращены в виде орудия против моей особы, так что при малейшей неосторожности с вашей стороны я останусь в сильном проигрыше.

— Не беспокойтесь, господин барон, я вполне понимаю всю трудность предстоящего мне объяснения, и начну с того, что укажу молодому человеку, на какую дорогу он попал по своей ветрености и насколько он виноват, что скрыл все это от своих друзей. Если он спросит, от кого я узнала о его измене, то я могу смело ответить, что это моя тайна, и, если неизвестность будет мучить его, то он вполне заслужил такую кару! Поверьте, что ему и в голову не придет разглашать то, что он услышит от меня. Но, если зайдет речь о том, как выпутаться ему из западни, то я буду в большом затруднении. Вы дипломат, барон, скажите, что посоветовать ему…

— Я уже думал об этом, — сказал посланник. — Саванье сообщил мне, что молодой человек получил аванс в 300 франков: деньги эти он должен оставить у себя и сделать вид, что все осталось по-старому. Если посланное им донесение уже возвращено ему из полицейского бюро, то пусть он разорвет его и напишет новое, вроде того, например, что говорил Тацит о древней Германии и Юлий Цезарь о Галлии, или о том, насколько отвлеченные идеи удовлетворяют немцев и, отвлекая от действительности, приводят их к космополитизму. О Фихте, разумеется, следует упомянуть только мимоходом и, наоборот, возвеличить значение какой-нибудь пустой книжонки, вроде «Lucinde» Фридриха Шлегеля, и даже, пожалуй, сделать из него выписки… Вы понимаете, фрейлейн Луиза, что я говорю все это для того, чтобы дать понятие в общих чертах, в каком духе должно быть написано второе донесение этого несчастного юноши. Одним словом, пускай он напустит побольше немецкой туманной философии как в этом случае, так и в следующих, чтобы трудно было понять что-либо из его донесений. Тогда, быть может, Берканьи, потратив час или два на подобное чтение, убедится, что юноша совсем не годится в полицейские шпионы и оставит его в покое!

— Не знаю, насколько это будет удобно, — заметила Луиза, — вы сами сказали, что Берканьи требует самых точных показаний о некоторых лицах, как, например, о моем зяте Стефенсе…

— Неужели у Германа не хватит ума сказать, что он не знаком с ними? — возразила баронесса.

— Разумеется, это не так трудно! — сказал Рейнгард, обращаясь к Луизе. — Вероятно, вам говорила жена, что молодой человек очень понравился мне. Даже эта неприятная история, которая случилась с ним, говорит в его пользу: на подобное увлечение способен только идеалист с самыми благородными стремлениями. Я не теряю надежды, что все это послужит ему хорошим уроком для будущего; но все-таки он наделал нам немало хлопот, и необходимо принять меры, чтобы устранить последствия его неосторожности. Хотя Тугендбунд не составляет тайны, и король открыто покровительствует ему, но французы убеждены, что добродушный Фридрих-Вильгельм не знает его настоящих целей. Наполеон недоверчиво относится к Пруссии и вообще ко всей Германии. Вот и теперь, по поводу событий в Испании, мне пришлось в одном из моих донесений высказать такой взгляд, что в более северных странах, где бедная природа едва вознаграждает человека за его тяжелый труд, всякий политический переворот грозит народу не только временным расстройством, но и долгой нуждой. Отсюда я шаг за шагом старался убедить императора, что в Германии немыслимо такое патриотическое воодушевление, которое создало народную войну в Испании, и что здесь он может быть уверен в прочности своей власти. Но, разумеется, мне только отчасти удалось рассеять опасения Наполеона; хотя он убежден в безошибочности моих политических взглядов, но не верит, чтобы я, немец по происхождению, мог быть искренно предан интересам Франции. Поэтому я должен быть постоянно настороже, так как окружен его шпионами, и я ничем не гарантирован против ложных доносов, особенно со стороны Берканьи, который хочет выдвинуться этим путем.

— Неужели вы в самом деле думаете, барон, что немцы не способны на патриотическое воодушевление! Я не разделяю этого взгляда и уверена, что рано или поздно Германия также восстанет против своих утеснителей; мы прогоним этих чужеземцев, и с оружием в руках возвратим себе свободу и прежнее самобытное существование!

— Я сам желаю этого не менее вас, моя дорогая фрейлейн, потому что несчастная Германия разорена вконец. Повсеместное опустошение, военные постои, все эти реквизиции, контрибуции и, наконец, алчность Наполеона и его сподручников лишают народ всякой возможности заниматься торговлей, промышленностью, даже земледелием. Мы находимся в самом постыдном, унизительном положении, и только сила меча может воскресить и облагородить нас, спасти от нравственного растления. Национальная война была бы для нас спасением, заставила бы немцев отрешиться от узкого эгоизма, пробудив в них сознание, что такая борьба требует тяжелых жертв. Но я глубоко убежден, что для этого нужно много времени, всякая поспешность может погубить дело. Немцы нескоро могут решиться на что-нибудь, так что приходится подчас жалеть, что нашим соотечественникам недостает некоторых свойств французского характера…

— Ты, кажется, начинаешь проповедовать ту же философию, что и наш юный полицейский шпион, — заметила со смехом жена посланника. — Из твоих слов можно вывести заключение, что ты также желаешь объединения обеих наций, их взаимодействия и прочего.

— По моему убеждению, — сказала Луиза, — мы прежде всего должны стремиться к самопознанию, это одно может заставить нас понять требования времени…

— Вы смотрите слишком серьезно на вещи, моя милая Луиза, — возразила баронесса. — Перед нами разыгрывается грандиозная трагикомедия, но мы еще далеки до того момента, когда можно предвидеть развязку, здесь, в Касселе, ничто не мешает нам спокойно ожидать ее…

— Да, если бы эта трагикомедия не касалась так близко нашей родины, — сказала Луиза, — мы могли бы оставаться безучастными зрителями!.. Однако мне пора идти, завтра я сообщу вам о результате моих переговоров с Германом.

Посланник проводил ее до дверей и, дружески пожимая ей руку, сказал:

— Прежде всего постарайтесь внушить вашему приятелю, чтобы он бросил свою нелепую затею о слиянии двух наций, так как потеря самобытности была бы гибелью для Германии. Наше дворянство и немецкие дворы слишком легко освоились с французским языком и нравами, и мы видим, к чему это привело нас.

 

III. На перепутье

В это утро Герман, не подозревая о случившемся, встал раньше обыкновенного и поспешил к городским воротам, чтобы взглянуть на парадный съезд по случаю приема у короля. По дороге он зашел в Кейлгольскии сад, где несмотря на ранний час уже застал нескольких посетителей. Из боязни докучливых разговоров он выбрал уединенную беседку, откуда открывался обширный вид на окрестность, и принялся за чтение шекспировской трагедии «Ромео и Джульетта». До сих пор он не испытывал никогда того восторга, какой овладел им дня два тому назад, когда эта книга случайно попала ему в руки. Быть может, впечатление было тем сильнее, что он находил сходство между своим душевным состоянием и настроением Ромео: язык страсти и юношеской любви теперь волновал его более, чем когда-нибудь. В его собственных чувствах не было прежней неопределенности — это уже было не предвкушение любви, а настоящая любовь со всеми ее радостями и муками. Едва ли мог он встретить в Касселе существо, более опасное для его сердца, чем хорошенькая креолка, при ее детской доверчивости, наивной страстности и умении держать себя с чувством собственного достоинства. Резкое различие их общественного положения и таинственность свиданий имели для него особенную прелесть. Все нравилось ему в любимой девушке, он приходил в восторг, когда она теряла терпение за немецким уроком и сердилась на учителя. Она поддразнивала его, но в то же время в ее темных выразительных глазах было столько вызывающей ласки, что только присутствие графини заставляло его подавлять свои ощущения. Теперь, читая трагедию, он невольно вспомнил некоторые пережитые им сцены, ему казалось, что Ромео выражает его собственные чувства. Фантазия все более и более увлекала его, он закрыл книгу и вышел из сада, так как не в состоянии был выносить долее своего одиночества.

На одной из главных улиц мимо него проехал экипаж, в котором сидела Адель с братом и генералом Морио, они не заметили его, потому что смотрели в другую сторону. Но эта встреча не смутила его, потому что еще накануне он получил уведомление от графини Антонии, что немецкий урок назначен на сегодняшний вечер.

Он вернулся домой и нашел на своем письменном столе записку Луизы Рейхардт следующего содержания:

«Не торопитесь с отсылкой вашего второго донесения, пока не переговорите со мной, а также задержите у себя то донесение, которое возвратил вам Берканьи. Жду вас непременно сегодня вечером в семь часов. Вы пройдете прямо в мою комнату.

Луиза».

Герман, прочитав записку, не мог прийти в себя от удивления, что Луиза имеет такие точные сведения о его работе у Берканьи. Он чувствовал себя виноватым относительно семьи, которая выказала ему такое искреннее расположение и которая теперь имела полное основание упрекать его за скрытность. Во всяком случае ему следует объясниться со своими друзьями, чтобы оправдать себя в их глазах. Он особенно был озадачен тем обстоятельством, что Берканьи, который так настойчиво требовал соблюдения тайны, сам разглашает ее.

Двойное приглашение на один и тот же час также доставило ему немало беспокойства, тем более что он не мог отказаться ни от одного из них. После долгого колебания, он решил идти к Луизе немного раньше семи часов и упросить ее отложить объяснение до следующего утра, а затем поспешить к Адели.

Согласно своему решению, он отправился сперва к Луизе Рейхардт и прошел прямо в ее комнату, так как по тону записки было видно, что она настоятельно требовала этого.

Луиза была одна и с волнением ожидала его. Хотя она была возмущена до глубины души поведением Германа, но хотела по возможности щадить неопытного молодого человека, в полной уверенности, что он будет сильно смущен при встрече с ней. Но когда она увидела его веселое, самодовольное лицо, то чувство жалости к невольному преступнику сменилось гневом. Она так сухо поздоровалась с Германом, что он был совершенно озадачен такой переменой в ее обращении и спросил:

— Что с вами, Луиза? Вы пугаете меня своим серьезным видом.

— Я действительно в серьезном настроении, а так как вы, наоборот, чересчур веселы сегодня, то я могу смело сообщить вам, в чем дело!

— Я в полном недоумении! — воскликнул Герман и, забыв о своем намерении избегнуть объяснения на сегодняшний вечер, сел в кресло.

— Вы обманули мои ожидания, господин доктор, но об этом нечего распространяться; я хочу переговорить с вами о донесении, которое вы представили Берканьи. Надеюсь, вы теперь поняли меня!

— Да, Луиза, — ответил он с добродушной улыбкой, которая ясно показывала противное. — Но для меня загадка, каким образом вы…

— Как я знаю об этом! — прервала она его с нетерпением. — Во всяком случае не вы сообщили мне это, иначе… но тут является другой и более важный вопрос: вам, кажется, и в голову не пришло, что подобные сомнительные сообщения могут повести к пагубным последствиям.

— Говорите яснее, Луиза! Я не понимаю вас.

— Извольте! Не думаю, чтобы это было приятно для вас, господин доктор. Да будет вам известно, что у генерал-директора полиции вы внесены в список шпионов первого разряда, то есть наиболее интеллигентных. Вы уже получили аванс в 300 франков из кассы тайной полиции!

Герман, вне себя от ужаса, вскочил с места.

— Кто говорит это! — произнес он взволнованно. — Кто осмеливается называть меня…

— Тише, ради Бога! Не кричите так!.. Никто не должен слышать нашего разговора. Вы только думаете о своей особе, а не о том, что можете повредить другим. Вы получили обратно ваше донесение с требованием дополнить его; кроме того, вам придется ответить на вопросы Берканьи относительно разных лиц и в особенности моего зятя Стефенса, через которого вы познакомились с нами. Затем все это вместе с вашим вторым донесением будет отправлено Наполеону, и весьма возможно, что вместо ордена Почетного легиона, на который вы намекаете, некоторые из этих почтенных людей будут осуждены на смертную казнь, как это случилось полтора года тому назад с книготорговцем Пальмом.

— О Боже! — воскликнул с отчаянием Герман, опускаясь в изнеможении на стул.

Луиза была тронута его горем, она взяла его за руку и с участием стала уговаривать, чтобы он успокоился.

— Я знаю, — сказала она, — что вы сделали это не с дурным намерением, Герман, к тому же опасность миновала…

Он сидел неподвижно, опустив голову на грудь, и не понял ее последних слов.

— Но как могли вы, Луиза, — сказал он, — быть настолько беспощадны со мной, одно ваше предположение приводит меня в ужас! Вы были всегда так добры ко мне…

— Я точно также отношусь к вам и теперь, Герман, но поймите, что вы глубоко огорчили меня своим необдуманным поступком. Но, успокойтесь, еще не все потеряно, хотя из этого не следует, что я стала бы пугать вас воображаемой опасностью. Берканьи действительно хотел воспользоваться вашим донесением для известных целей.

— Поверьте, — сказал он, — что это невозможно! Разумеется, вы сами не могли иметь никаких сношений с Берканьи; и потому скажите мне, от кого слышали вы все это, чтобы мне было ясно, как могло произойти подобное недоразумение…

— Теперь, — прервала его Луиза, — я могу сказать вам одно, что ваше донесение по счастливой случайности попало в руки доброжелательных и вполне честных людей. Кроме полиции, только они двое и я третья знают об этой истории. В наших глазах вы оправданы!

— Я оправдан! — возразил с горячностью Герман. — Значит, эти доброжелательные люди и вы, Луиза, считали меня способным принять на себя должность полицейского шпиона.

— Умоляю вас, говорите тише, отец может услышать наш разговор! Если я сказала, что вы оправданы в наших глазах, то на том основании, что мы глубоко убеждены в том, что вы не поняли скрытых намерений Берканьи и он обманул вас!

— Еще этого недоставало! — возразил с раздражением Герман. — Нечего сказать, прекрасные доброжелатели, которые считают меня, если не совсем негодяем, то дураком! Но тут есть еще другая сторона вопроса: никто из вас не имеет понятия о благородном образе мыслей Берканьи, а потому вы дурно истолковываете его намерения. Если он хотел соблюсти тайну, то из участия ко мне — в настоящее время, какие бы то ни было сношения с французской полицией кажутся у нас подозрительными.

— Нет, Герман, вы находитесь в полнейшем заблуждении! Нам известно в точности, для какой цели заказана вам эта работа; вы скоро убедитесь сами, что Берканьи сознательно обманул вас и с самыми дурными намерениями!

Уверенный тон Луизы подействовал на ее собеседника.

— Клянусь небом, — воскликнул он в порыве негодования, — что я отмщу этому подлецу, хотя бы моя жизнь зависела от этого…

— Остановитесь! — прервала его с живостью Луиза. — Не произносите никаких клятв и не делайте никаких безумных предположений! Не хотите ли вы призвать к суду начальника полиции или вызвать его на дуэль? Вы забываете, что он имеет власть арестовать вас во всякое время, обвинив вас в сношениях с Пруссией; вы же сами дали ему такие опрометчивые указания, что ему нетрудно будет воспользоваться ими. Успокойтесь и будьте рассудительны! Как вы думаете: не лежит ли на вас прямая обязанность спасти тех, которым грозит серьезная опасность из-за вашей опрометчивости.

— Но что могу я сделать? — спросил Герман, беспокойно расхаживая взад и вперед по комнате.

— Прежде всего, не приходите в отчаяние и не падайте духом; мы не теряем надежды выпутать вас из этой неприятной истории. Простите, я была беспощадна относительно вас, но не могла поступить иначе! Вы помните, я предостерегала вас, просила быть осторожным с Берканьи, а вы решились на такой важный шаг, не сообщив об этом ни мне, ни моему отцу. Такое недоверие оскорбительно для ваших друзей!

— Могу ли я не доверять вам, моя дорогая Луиза! — проговорил он, глубоко тронутый, взяв ее за обе руки. — Тут не может быть и речи о недоверии, я благоговею, преклоняюсь перед вами, но у вас свое горе, и я не хотел занимать вас своими личными делами. Кроме того, я дал слово Берканьи!..

Луиза невольно улыбнулась.

— Какой вы мечтатель! — сказала она. — Вам необходимо познакомиться с действительной жизнью, чтобы не играть глупой роли среди плутов. Вместо того чтобы сердиться на Берканьи, поймите, в каком ложном положении находится этот человек среди нас. Французы не могут доверять нации, которая терпит от них всякие преследования, покрыта позором и доведена ими до последнего разорения. Они опасаются мести, и не без основания! Естественно, что при этих условиях они стараются прямыми и косвенными путями выведать о том, что может рано или поздно повести к их гибели, если ими не будут приняты своевременно известные меры. Но перейдем к делу: необходимо тотчас же уничтожить ваше первое донесение, чтобы эта опасная бумага не попала опять в руки наших врагов.

— Это легко исполнить, потому что бумага возвращена мне! Но что должен я сделать с деньгами, полученными от Берканьи? Они мучат меня, как горький упрек, и я с величайшим удовольствием уничтожил бы их или бросил в лицо этому негодяю!

— Вы не должны делать этого, потому что погубите и себя, и других. Я передам вам совет опытного человека, и настоятельно требую от вас, чтобы вы в точности исполнили его. Вы говорили, что уважаете меня, теперь докажите это делом и безусловно слушайтесь меня…

— Вы правы, — горько усмехнулся Герман, — возьмите под свою опеку человека, который мог так глупо попасть в подобную ловушку! Я стыжусь своей наивности.

— Напрасно! — сказала Луиза, ласково положив руку ему на плечо. — В доказательство моего полного доверия к вам, я открою вам одну тайну, но, предварительно, вы должны сказать мне, что хотели ответить на вопрос Берканьи относительно автора книги «Наполеон Бонапарт и французский народ»?

— Я хотел написать, что мне не известны ни сама книга, ни имя ее автора.

— Автор этой книги — мой отец! — сказала Луиза едва слышным шепотом.

Герман побледнел его била нервная дрожь.

— Только теперь, — сказал он, — мне стало вполне понятно, в какую пропасть я мог попасть по своей неосмотрительности. Вопрос был так ловко поставлен, что если бы мне был известен автор этой книги, то я гордился бы возможностью назвать его. Одна мысль, что я мог сделаться предателем вашего отца, приводит меня в ужас: мог ли я существовать после этого! Я должен на коленях благодарить вас, Луиза…

В это время с лестницы послышался голос Рейхардта, который звал дочь.

— Сию минуту, иду! — отозвалась Луиза, затем, обращаясь, к Герману, торопливо добавила: — До свидания! Я не задерживаю вас, идите домой и уничтожьте ваше злополучное донесение, а потом возвращайтесь сюда, мы пойдем смотреть иллюминацию. Вы будете моим кавалером, и мы поговорим о вашем дальнейшем плане действий. Отец ждет меня. Прощайте!

С этими словами они расстались.

 

IV. За городом

Иллюминация погасла, затих уличный шум и город погрузился в полумрак весенней ночи. На следующий день, рано утром, Герман переезжал верхом мост через Фульду, миновав городские ворота, он направился по дороге в Мельзунген. Восходящее солнце ярко освещало верхушки деревьев и зеленеющую долину, под его теплыми лучами редел серебристо-белый туман, окутывавший западные склоны гор. Деревья и изгороди были еще покрыты росой, воздух был настолько свеж, что Герман плотнее укутался в свой плащ. Восточный ветер доносил до него смолистый запах молодых листьев, роскошный вид весенней пробуждавшейся природы успокоительно действовал на его сердце, взволнованное тяжелыми впечатлениями вчерашнего вечера. Хорошее расположение духа опять вернулось к нему, он дружелюбно ответил на поклон проходивших мимо рабочих и запел первую пришедшую ему на память песню.

Дорога шла лесом, он незаметно доехал до Мельзунгена, где намеревался позавтракать и дать отдых лошади. Войдя в гостиницу, он застал хозяина в споре с несколькими французскими унтер-офицерами, которые еще накануне явились со своим отрядом и, пользуясь правами военного постоя, не считали нужным в чем-либо стеснять себя. Через час они должны были снова выступить в путь и теперь, сидя за завтраком, заявляли все новые требования, так что хозяин, потеряв терпение, вступил с ними в горячий спор, а один из унтер-офицеров обнажил саблю. Герман, войдя в комнату, бросился между ними и благодаря своей представительной наружности и прекрасному французскому выговору прекратил неприятную сцену. Среди оживленных переговоров и барабанного боя, вторично призывавшего отряд к выступлению, Герман прибегнул к хитрости, чтобы выпроводить непрошенных гостей:

— Хозяин, — сказал он, обращаясь к французам, — утверждает, что он доставил вам больше того, что предписано в постановлении. Я чужой человек и не знаю, господа, кто из вас прав и кто виноват, но вслед за мной едет из Касселя генерал Морио, я переговорю с ним, и он решит дело.

Все, видимо, перепугались и вскочили со своих мест, даже воинственный унтер-офицер поспешил вложить саблю в ножны.

— Пойдем, — сказал он, обращаясь к товарищам, — встретим нашего генерала — вероятно, этот господин знает Морио, так как встречался с ним на улице и изучил его мундир!..

Это дерзкое замечание встретило одобрение остальных французов, которые громко расхохотались, затем все они один за другим вышли из комнаты с вежливым поклоном.

Хозяин гостиницы, поблагодарив Германа за оказанное им участие, воспользовался удобным случаем, чтобы пожаловаться на тяжелые времена:

— Гнет становится настолько тяжелым, — сказал он, — что скоро нельзя будет существовать. Пока этот проклятый народ не выберется из Пруссии, не будет конца этим военным передвижениям. Они хозяйничают у нас, как у себя дома, портят чужое добро и все, что ни подашь на стол, недостаточно хорошо для них! А того и гляди наступит голод и падеж скота… Еще прибавьте ко всему этому старые и новые налоги, разные проклятые нововведения, не говоря уже о таких мудреных фамилиях и титулах, которых не выговоришь! Одному Богу известно, чем кончится все это!..

— Мне кажется, что вам лично нет особенной причины жаловаться на судьбу! — заметил Герман, садясь к столу, на которых ему подали завтрак. — Вы живете вблизи столицы, проезжих много, так что и денег, вероятно, зарабатываете достаточно.

— Пожалуй, что и так, — сказал хозяин, поправляя на голове свой вязанный белый колпак. — При всяком передвижении войск в наших руках перебывает немало золота, только от этих денег нет прока, потому что тут замешан черт. Говорят, он торгует душами, по крайней мере об этом долго распространялся один почтенный путешественник, который на днях останавливался здесь и сидел как раз на том месте, где вы сидите. Вот и теперь опять появилось откуда-то золото, и, поверьте, что тут дело не совсем чисто!

— Скорее можно думать, — заметил с улыбкой Герман, — что это деньги курфюрста, который во время бегства не успел захватить с собой всех своих сокровищ!

— Ни в каком случае! — возразил с горячностью хозяин гостиницы. — Какая была надобность для него тащить с собой все богатства, собранные им во время многолетнего правления. Разве у него мало верных подданных, которым он мог отдать их на хранение до своего возвращения…

Хозяин неожиданно замолчал, видимо, испуганный, что проболтался при незнакомом человеке, который так хорошо говорил по-французски.

— Впрочем, — добавил он сквозь зубы, не зная, как замять разговор, — теперь все взваливают на курфюрста… А, вот и ваша лошадь стоит у крыльца!

Герман расплатился с хозяином и отправился в путь. Предстоящее свидание с друзьями настолько занимало его, что он несколько раз пришпоривал свою лошадь и, наконец, с радостью увидел перед собой небольшой городок Гомберг с его древней церковью и старинными постройками. Кругом, на далеком пространстве, были рассеяны небольшие домики с садами, деятельно работали водяные мельницы у обоих берегов реки. Герман, миновав город, направился к группе домов так называемого Нейгофа и, не зная, в котором из них живут Гайстеры, обратился с расспросами к проходившей мимо крестьянке, но тут он услышал знакомый голос, который назвал его по имени. Это была Лина, она приветствовала его радостным возгласом и, протянув ему руку через низкую решетку палисадника, указала на дом, у которого он должен был остановиться. Затем она побежала садом, чтобы известить своего мужа о неожиданном прибытии дорогого гостя.

Когда Герман соскочил с лошади, то молодые супруги уже стояли на крыльце и встретили его с распростертыми объятиями.

— Как это мило с твоей стороны, — сказала Лина, — что ты вздумал провести с нами остаток мая! Видишь ли, я не забыла, что мы пили на «Bruderschaft», и говорю тебе «ты», как брату!

— Иначе и не может быть, если ты не хочешь платить штраф. Теперь весь вопрос в том, осталось ли у моих друзей от их медового месяца немного меду на мою долю? — спросил с улыбкой Герман.

— Разумеется! — воскликнула Лина. — Кроме того, я тебя угощу настоящим медом, потому что здесь у Людвига своя пасека. Теперь идите в дом завтракать; обед еще не так скоро будет готов — нужно сделать лишнее блюдо для неожиданного гостя.

— Какой у тебя здоровый вид, моя дорогая сестра! — заметил Герман. — Должно быть, деревенский воздух тебе в пользу! Я не могу сказать этого о Людвиге…

— Немудрено, — сказала она, — Людвиг почти не выходит из своего кабинета, не знаю, что они высиживают там.

Гейстер бросил недовольный взгляд на свою жену, который, видимо, смутил ее, она поспешно удалилась, из боязни услышать какое-нибудь резкое замечание.

Слуга взял лошадь Германа и повел ее в конюшню.

— Я удивляюсь, как мог ты доехать так быстро на этом Росинанте! — сказал Гейстер. — Должно быть, ты не жалел хлыста или, чего доброго, не гнались ли за вами волки?

— Нет, — отвечал Герман с принужденно улыбнулся. — Вчера вечером мне пришло в голову навестить вас, я велел привести себе лошадь…

— И взял первую попавшуюся! — добавил Гейстер. — Ну, а теперь пойдем в комнаты, ты, вероятно, устал.

Молодые супруги занимали простой сельский домик, но настолько уютный и комфортабельный, что сюда можно было с удовольствием возвращаться с прогулки в хорошую погоду и даже оставаться в нем целый день, когда лил дождь в горах и долинах. Комнаты были высокие и просторные. Нижний этаж был занят кабинетом, залой и столовой, наверху расположены были спальни, одну из них отвели Герману.

— Теперь расскажи мне об иллюминации, — сказала Лина, когда они сели к столу, на котором был подан завтрак. — Вчера вечером, я несколько раз выходила из дома в надежде увидеть на небе отблеск огней, но, конечно, этого не могло быть, потому что отсюда до Касселя восемь часов езды…

— Не стоит почти говорить об этой иллюминации! — отвечал Герман. — Много было потрачено на нее денег, но все вышло как-то натянуто и неостроумно, а лжи и притворства было вдоволь. Улицы были переполнены народом, раздавались громкие приветствия королю и королеве, во французских ресторанах и кафе посетители бражничали и шумели всю ночь до утра. К тому же, говоря откровенно, я был в таком расположении духа, что на все мало обращал внимания и не находил ни в чем удовольствия, так что я решился приехать к вам, чтобы немного развлечься…

При этом Герман невольно вспомнил все подробности своего вчерашнего разговора с Луизой, и лицо его приняло такое печальное выражение, что Лина с беспокойством спросила его:

— Что с тобой, Герман? Куда делась твоя веселость? Верно тебя постигла какая-нибудь беда, и ты скрываешь ее от нас!..

— Мы ничем не заслужили такого недоверия, — заметил Гейстер, — и я надеюсь, что он, зная, насколько мы расположены к нему, расскажет, в чем дело.

— Разумеется, хотя это такая неприятная история, что мне не следовало бы сообщать ее вам и омрачать лучшие дни вашей жизни подобными впечатлениями. Но я буду эгоистом, потому что ваши дружеские утешения и советы имеют теперь для меня особенную цену. К несчастью, судьба свела меня с этим негодяем Берканьи, который не только обманул меня, но навязал мне унизительную и глупую роль. Вы должны знать все до малейших подробностей, как бы ни страдало от этого мое самолюбие. Слушайте…

Затем Герман с возрастающим негодованием рассказал всю историю своих отношений с генерал-директором французской полиции, голос его несколько раз прерывался от волнения.

— И от этого ты приходишь в такой ужас? — спросил Гейстер, когда Герман кончил свой рассказ. — Неужели ты так мало знаешь людей? — Действительно, Берканьи тонкий плут, но разве он виноват в том, что ты не заметил этого? Может ли он поступать иначе, ввиду той ответственности, которая лежит на нем как относительно вестфальского короля, так и Наполеона, который также заявляет свои требования. Французы должны быть осторожны из-за последних событий в Испании… Радуйся, что тебя предостерегли вовремя, а то могло быть еще хуже. Теперь все дело в том, что намерен ты предпринять, ведь ты еще не освободился от сетей, которыми опутали тебя.

— Я для того отчасти и приехал сюда, чтобы узнать ваше мнение, потому что считаю невыполнимыми те советы, которые даны мне, или, вернее сказать, я не желал бы выполнить их… Первое мое донесение сгорело в печке твоей матери, Лина.

— Прекрасно! — заметила она с улыбкой. — Значит, все кончено, и ты можешь успокоиться…

— Но мне советуют, — продолжал Герман, — написать второе донесение в таком духе, чтобы оно совсем не годилось для целей Берканьи и не имело для него никакого значения.

— Тебе дают умный совет, и ты можешь, не задумываясь, следовать ему, — сказал Гейстер. — Этим невинным, но плутовским способом, ты избавишься от козней такого плута, как Берканьи…

— Значит, ты также хочешь, чтобы я унизил себя! — возразил Герман.

— Я не понимаю, что ты хочешь сказать этим?

— Вы хотите, чтобы я сам добровольно выставил себя глупым, неспособным человеком.

— Да ведь это единственный выход для тебя! Разве ты желаешь, чтобы пользовались твоими услугами? — заметил со смехом Гейстер.

— Мне теперь не до шуток, — сказал Герман. — Я думаю, что было бы гораздо удобнее прямо объявить Берканьи, что я понял его коварный замысел и не желаю браться за такое подлое дело, а затем бросить к его ногам тридцать сребреников…

— Это был бы геройский поступок, годный для чувствительного романа, — вздохнул Гейстер, — но неприменимый к действительной жизни! Я понимаю твое раздражение, но не считал тебя способным на такое безумие. Другое дело, если бы ты сразу отказался от работы, но ты охотно взял ее на себя и исполнил по мере сил. Тебя ловко провели, и ты можешь в свою очередь выказать такие же дипломатические способности.

— Успокойся, мой милый Герман, — сказала Лина, — стоит ли волноваться из-за пустяков. Не все ли; равно, какого мнения будет о тебе Берканьи!..

Все это Герману говорила еще накануне Луиза, когда они ходили по городу во время иллюминации, она опровергла все его доводы, но он стоял на своем, и их объяснение не привело ни к каким результатам. Когда он вернулся домой, и госпожа Виттих заговорила с ним о своей дочери, по поводу полученного ею письма, у него появилось болезненное желание видеть своих друзей, чему немало способствовала надежда, что они сочувственно отнесутся к его плану действий.

Теперь ему приходилось убеждаться в противном; чувствуя себя отчасти побежденным, он находился в нерешительности: послушаться ли совета своих друзей или остаться при своем мнении?

Гейстер, заметив колебания Германа, стал уговаривать его пробыть с ними несколько дней, чтобы успокоиться, и доказывал ему, что поспешностью в данном случае он может испортить всю свою будущность. Лина присоединила свои просьбы с такой настойчивостью, что он наконец согласился. Лошадь отослали обратно в город со слугой, который должен был завернуть на квартиру Германа и привезти для него белье и другие необходимые вещи.

— А теперь, — сказал Гейстер, — бросим пока все дела и поговорим о том, как нам провести остаток дня. Я предлагаю после обеда отправиться на развалины Гомберга, а на обратном пути мы завернем в женский монастырь.

— Чем он замечателен?

— Это так называемый Валленштейнский монастырь, он основан лет 60 тому назад последней представительницей этой фамилии по женской линии, баронессой Герц. В настоящее время монастырь находится под попечительством госпожи фон Гильза, гессенской уроженки, которая теперь в отсутствии. Хотя ее помощница носит название настоятельницы, и заведение это подчинено известному уставу, но оно имеет мало общего с монастырем. Поступившие в него девицы дворянских фамилий могут жить и в другом месте, пользоваться всеми светскими удовольствиями и даже выйти замуж. Настоятельница замечательно умная женщина; я познакомлю тебя с нею: ее зовут Марианной, она любимая сестра известного прусского министра Карла фон Штейна… Однако до обеда еще довольно времени, пойдем, я тебе покажу наш сад и пчельник.

 

V. Неожиданные известия

После обеда молодые супруги повели своего гостя к развалинам Гомберга, Лина старалась обратить его внимание на красоту окружавшего их ландшафта, между тем как Людвиг припоминал исторические события, связанные с той или другой местностью.

В это время на крыльцо Валленштейнского монастыря вошел военный и велел слуге доложить настоятельнице, что он желает видеть ее. Это был высокий человек в зеленом мундире с желтыми отворотами егерского карабинерского полка, его наружность носила аристократический отпечаток, черные волосы оттеняли бледное лицо с орлиным носом и выразительными черными глазами. Войдя в залу, он начал рассматривать картины, висевшие по стенам; но ему недолго пришлось ожидать приема, потому что слуга вернулся с ответом, что настоятельница просит его в свой кабинет.

Здесь его встретила дама лет пятидесяти, небольшого роста, худощавая, сутуловатая и с заметной проседью в волосах.

— Очень рада вас видеть, полковник Дернберг, — сказала она с живостью, протягивая ему руку, которую он почтительно поцеловал. Говорите скорее: с дурными или хорошими вестями явились вы сюда?

— Пока только с надеждой на лучшую будущность!

— Да благословит вас Господь! — проговорила она, садясь на диван и приглашая его сесть на стоявшее рядом кресло.

— Прежде всего, скажите, что вы слышали о моем брате?

— Я хотел было заехать к нему из Брауншвейга, где Жером проездом произвел меня в полковники своего егерского карабинерского полка… — ответил Дернберг с легкой усмешкой, указывая на свой новый мундир с аксельбантами.

Она насмешливо поздравила его с такой неожиданной милостью вестфальского короля.

— Конечно, мне необходимо было взять отпуск, чтобы отправиться в Берлин, — продолжал он, — но, заметив, что король и придворные недоверчиво относятся ко всяким сношениям с Пруссией, я решил отказаться от этого намерения, потому что мне нельзя навлекать на себя подозрение. Кроме того, мне сообщили, что прусский король вызвал министра фон Штейна в Кенигсберг.

— В Кенигсберг? Разве король не думает вернуться в Берлин?

— Нет, пока город не будет очищен от неприятеля.

— Теперь я редко получаю известия от брата. Разумеется, у него много дел, а также, быть может, он боится, чтобы письма не попали в руки вестфальской полиции… Вы говорите, что король вызвал моего брата?

— Да, потому что готовятся важные события… В Пруссии и Германии чужеземный гнет невыносимее, чем где-либо. Помимо всеобщего разорения и дурной администрации, нас постигли другие беды, как, например, полный упадок земледелия и торговли; курс наш понизился до последней степени и прочее. В Берлине уже было народное возмущение, которое встревожило даже такого хладнокровного человека, как Дару. Кто может поручиться, что это не повторится в других городах Германии! Ввиду этого, король обратился к помощи министра Штейна, который доказал свое мужество и находчивость в это бедственное время…

— Вы не договариваете, Дернберг, — сказала настоятельница, — я уверена, что ваше дело приближается к развязке, и вы не без цели явились сюда.

— Я приехал, чтобы сообщить здешним патриотам о нашем положении и плане действий, надеюсь, что и вы не откажете нам в своей помощи.

— Разумеется, — ответила она, — вы не можете сомневаться в моем сочувствии и желании сделать все от меня зависящее. Но вы не сказали мне, известно ли все моему брату и принимает ли он участие в вашем деле?

— Министр Штейн должен держаться в стороне от таких дел как по своим отношениям к королю, так и в виду других обстоятельств, — ответил уклончиво Дернберг. — Но я не сообщил вам самого главного. Некоторые из прусских офицеров составили между собой тайный союз и поклялись отомстить Наполеону за постыдный для них 1806 год. Шарнгорст и Гнейзенау, оставаясь в тени, руководят нами и стараются повлиять на короля и его приближенных. Но только весьма немногие посвящены во все подробности дела, потому что из-за общего раздражения нужно быть настороже и стараться по возможности избегнуть безумных предприятий, не приносящих никаких результатов, кроме гибели нескольких смельчаков… Затем существует тайный комитет под председательством графа Шассо, с которым мы имеем сношения через агентов из низших классов общества, переписка ведется по особой условленной азбуке.

— Я была убеждена, что у вас большие связи и что дело ведется разумно, но я желала бы знать: какая ваша главная цель и имеете ли вы достаточно средств, чтобы привести в исполнение задуманный вами план?

— Для нас особенно важно в данный момент, — сказал Дернберг, понизив голос, — что готовится общее народное восстание против французов, по крайней мере в Северной Германии. Пример Испании поучителен для нас…

— Испанцы благородная нация! — воскликнула Марианна Штейн. — К несчастью, при раздроблении Германии в нашем народе не может быть такого единодушия, да и кровь не та…

— Разумеется, — ответил Дернберг, — кроме того, немало и других неблагоприятных условий, которые мешают нашему делу, но мы не в состоянии устранить их, потому что они лежат в характере немецкого народа, как, например, наше фантазерство и беспочвенный идеализм, который, между прочим, побуждает нас считать себя всесветными гражданами и т. п. Но в действительности большинство не чувствует никакой любви даже к собственной родине и неспособно отрешиться от своих узких, личных интересов. Нам могут помочь внешние обстоятельства: во французской армии начались раздоры, образуются тайные общества, ходят слухи о заговоре против Наполеона, в котором принимают участие агенты его полиции. Быть может, соединенные силы Испании и Германии избавят человечество от чудовища, которое до сих пор все считают непобедимым.

— Я не имею никакого основания сомневаться в верности сообщаемых вами известий, но, простите за невольный вопрос: откуда можете вы иметь такие сведения о настроении французской армии?

— Мои слова относились к той части французской армии, которая находится в Испании, а сведения о ней мы имеем из Англии через Гельголанд, — объяснил Дернберг. — С закрытием европейских портов для английских кораблей этот остров сделался средоточием всемирной торговли. Здесь купцы завели свои конторы, и происходят тайные конгрессы дипломатов и генералов, которые…

— Простите, если я прерву вас, — сказала настоятельница, — но я желала бы знать: какую роль принял на себя граф Мюнстер в этом деле? Не думаю, чтобы он остался безучастным зрителем…

— Он пересылает нам из Лондона известия об Испании, которые иначе доходили бы до нас в искаженном виде. Кроме того, он употребляет все силы, чтобы склонить британского министра оказать нам денежную помощь и произвести вооруженную диверсию на Эльбе и Везере, между тем как мы, со своей стороны, будем наготове в Пруссии, Гессене и Брауншвейге. Удар должен быть нанесен в благоприятную минуту, когда подан будет сигнал… Разумеется, я говорю о нашем плане в общих чертах, а равно о способах и средствах исполнения… Я должен сговориться с нашими здешними сообщниками, так как особенно рассчитывают на восстание в Гессене: это французско-немецкое королевство, искусственно построенное по фантазии завоевателя, не может быть особо прочным. Падение трона Иеронима послужит сигналом к общему освобождению…

Лицо Марианны фон Штейн сделалось задумчивым. Вдали предприятие казалось ей заманчивым и она отнеслась к нему с живым сочувствием, но теперь, когда оно так близко коснулось ее и ей предстояло принять непосредственное участие в борьбе, все получило в ее глазах более мрачную окраску. Дернберг молча наблюдал за ней.

Наконец, она подняла голову и, пожимая ему руку, сказала:

— Если Гессен не минует своей судьбы, то я все-таки благословляю небо, что вы являетесь посредником в этом деле, Дернберг, потому что знаю ваше мужество, благоразумие и искреннюю любовь к родине! Но пусть это останется пока между нами: я должна сперва переговорить с попечительницей нашего заведения. Ваше имя известно здешней молодежи и когда она узнает о цели вашего прибытия, то может слишком шумно выразить свой восторг, а мы окружены шпионами! Вы долго намерены пробыть здесь?

— Только завтрашний день, потому что кончается срок моего отпуска.

— Вы, конечно, остановитесь у здешнего лесничего, это тем удобнее, что с ним и господином Мартином вы можете переговорить обо всем. Завтра приходите ко мне обедать, и мы отправимся вместе к Бутлару…

В комнату вошел слуга и доложил о прибытии господина Гейстера с женой и доктором Тейтлебеном.

— Проси в гостиную, я сейчас выйду, — сказала настоятельница.

— Гейстер! Кто это? — спросил недоверчиво Дернберг.

— Он обыкновенно живет в Касселе, где занимает должность начальника отделения в министерстве внутренних дел. Это умный, образованный человек и приятель Шмерфельда, вы можете смело ему довериться…

Монастырь помещался в старом небольшом здании, в это время никто почти не жил в нем, кроме попечительницы, настоятельницы и двух молодых девушек из местного дворянства. Тем не менее никогда не было недостатка в приезжих из города и окрестностей, так и теперь в гостиной было много посетителей и шел оживленный разговор, но все смолкли при неожиданном появлении Дернберга. Настоятельница поспешила представить своего гостя и стала расспрашивать его о недавнем путешествии короля. Дернберг рассказал несколько забавных случаев, бывших в Брауншвейге во время приема его величества, приправляя их юмористическими замечаниями. Затем Герман по просьбе настоятельницы должен был сообщить некоторые подробности об иллюминации в Касселе, на которой не был никто из присутствующих. Лина, чтобы заставить его разговориться, обращалась к нему то с тем, то с другим вопросом, и он невольно удивлялся той непринужденности, с какой она держала себя в этом аристократическом обществе, которое относилось к ней с особенным расположением. Она подошла к фортепьяно и предложила Герману пропеть с ней дуэт Гайдна «Holde Gattin», так как ей, видимо, хотелось похвастать его голосом перед своими знакомыми. Дамы уже не раз слышали пение Лины, но голос Германа поразил их и привел в восторг, даже слуга, разносивший кофе, остановился с подносом посередине комнаты.

— Что, Иоганн, — спросила настоятельница с улыбкой, — тебе, верно, понравилось пение?

Но он даже не слышал этого вопроса.

В это время в дальнем углу залы между Людвигом Гейстером и Дернбергом завязался вполголоса оживленный разговор, но никто не обращал на них внимания. Герман остался с дамами. Одна из них под впечатлением слышанного дуэта обратилась к нему с вопросом, где теперь находится Гайдн?

— В Вене, — ответил Герман, — в последние годы Гайдн совсем впал в детство. Капельмейстер Рейхардт недавно был у него с двумя дамами — он живет в отдаленном предместье города, в небольшом одноэтажном доме с садом. Целые дни сидит в маленькой комнате у стола, покрытого зеленым сукном, молчаливый и неподвижный, как восковая фигура, в платье из зеленого сукна с белыми пуговицами и в тщательно завитом и напудренном парике. Одна из дам подошла к Гайдну и, чтобы вывести его из апатичного состояния, громко назвала фамилию посетителя.

— Рейхардт, — повторил он, подняв голову, — очень рад познакомиться с ним! — затем протянул обе руки капельмейстеру, обнял его и, пристально всматриваясь в его лицо, сказал: — Однако, как вы моложавы и бодры до сих пор, а я стал дряхлым стариком и могу винить только самого себя… я слишком напрягал свои силы… — Слезы прервали его речь. Присутствующие старались успокоить его, но Гайдн грустно покачал головой и сделал знак рукой, чтобы его оставили одного. Этим кончилось свидание Рейхардта с великим композитором.

Безыскусный рассказ Германа произвел грустное впечатление на его слушательниц, все смолкли. Гейстер воспользовался этой минутой и сказал жене, чтобы она шла домой с Германом, так как он обещал полковнику Дернбергу проводить его к лесничему. Лина тотчас же встала, за ней поднялись и другие гости; настоятельница любезно простилась со всеми и пригласила к обеду на следующий день.

 

VI. Герман в роли утешителя

Вечернее небо было покрыто легкими облаками, которые принимали все более и более розоватый оттенок от ярких лучей заходящего солнца, воздух был теплый и влажный, издали слышался звонкий голос молодой девушки, нагружавшей тачку скошенной травой.

Лина шла некоторое время молча около своего спутника по гладкой тропинке, ведущей с горы. Она сердилась на Людвига. Теперь у нее не оставалось ни малейшего сомнения в том, что он принимает участие в каком-то таинственном предприятии против вестфальского правительства. В этом, собственно, она не находила ничего предосудительного, потому что слишком верила в безупречную честность Людвига, но ее глубоко оскорбляла его скрытность. Он ежедневно посещал разных лиц, особенно часто бывал у лесничего и мирового судьи Мартина и проводил с ними целые вечера, но никогда не сообщал ей, о чем они беседовали между собой. Пока она была невестой, ей приходилось редко разговаривать с ним о чем-либо серьезном, он был занят делами и хлопотами об устройстве их будущего хозяйства или же старался покорить ее сердце ухаживанием, доставлял ей разные удовольствия в виде прогулок, катания, зрелищ и прочего. После свадьбы она поехала с ним в деревню и надеялась, что будет наслаждаться вместе с ним счастливой, безмятежной жизнью среди цветущей весенней природы. Но мечты ее не осуществились, он часто оставлял ее одну и всецело предался своей таинственной деятельности, которая, очевидно, более поглощала его, нежели любовь.

Сердце молодой женщины болезненно сжималось от этих печальных размышлений. Но боязнь, что Герман может угадать причину ее задумчивости, заставила ее овладеть собой. После свадьбы она не приглашала его приехать к ним в деревню, так как хотела провести это время наедине с Людвигом. Между тем Герман явился по собственной инициативе и неизбежно, думала она, возьмет на себя роль утешителя, благодаря Людвигу, который будет оставлять их вдвоем на целые часы, да и теперь совсем некстати поручил он приятелю проводить ее домой. К счастью, Герман не придает этому никакого значения или по крайней мере делает вид, что ничего не замечает, и она невольно обратила на него избыток нежности, который был, по-видимому, лишним для ее мужа.

— Как ты был мил сегодня, Герман, — сказала она с ласковой улыбкой, вызванной ее нервным возбуждением. — Мне было приятно видеть, с каким вниманием все слушали твой рассказ и восхищались твоим пением. Я первый раз испытывала удовольствие иметь брата, хотя мне все-таки кажется, что если бы я была твоей родной сестрой, то мое чувство к тебе было бы иное…

— А какое, позвольте вас спросить? — сказал Герман, тщеславие которого было польщено. При этом он взял ее под руку.

— Во-первых, я не решилась выказать моей дружбы к тебе в присутствии дам и называть тебя «ты»…

— Иначе и не могло быть, я сам невольно обращался с тобой, как посторонний человек.

— Кроме того, по той же причине я не передам лестных отзывов некоторых дам о тебе.

— Почему? — Этого я совсем не понимаю!

— Я тоже, — сказала она, краснея. — Жаль, что между ними нет ни одной, за которой ты бы мог ухаживать, по крайней мере в то время пока гостишь у нас.

— А фрейлейн Баумбах? Она недурна собой, ее также зовут Каролиной, как и тебя.

— Значит, она понравилась тебе! Но, к сожалению, она меньше всех хвалила тебя.

— Это хороший знак! — возразил Герман со смехом. — Если она не высказала того, что думает, как другие, то это имеет еще большее значение. Все барышни поступают так в известных случаях.

— Нельзя сказать, чтобы господин доктор был скромного мнения о своей особе, — заметила Лина. — Хорошо еще, что ты прямо высказываешь своей сестре то, что думаешь, ничто не может быть хуже скрытности между людьми, которые любят друг друга…

Тут молодая женщина невольно вспомнила о Людвиге и, упрекая себя за неосторожность, неожиданно замолчала.

В это время они уже подошли к дому. Весенний вечер был так хорош, что в ожидании ужина они отправились в сад.

— Знаешь ли, что меня особенно поразило в этих дамах? — сказал Герман. — У них, по словам Людвига, монастырский устав, между тем они носят модные платья с вырезанными лифами.

— Какая противная мода! — сказала Лина. — Это так называемое «decollete» может нравиться одним французам…

— Почему? — спросил Герман. — Многие восстают у нас против этой моды, вследствие своих бюргерских предрассудков. Приличие вещь условная! В Турции женщины закрывают себе лицо и, быть может, в высшем турецком обществе также неприлично распространяться о лице, как у нас о бюсте. Невольно вспомнишь итальянские гипсовые фигуры, но это не более как слабое подражание природе, потому что женский бюст…

— Молчи и не говори глупостей! — сказала молодая женщина, и наклонилась к клумбе, чтобы сорвать цветок.

— Позволь мне сделать только одно замечание с художественной точки зрения. Скульпторы утверждают, что у весьма немногих женщин формы тела достигают соразмерности и совершенства классических статуй…

— Еще раз прошу тебя, Герман, прекрати этот разговор, — сказала Лина серьезным тоном, затем добавила с улыбкой: — Ты чувствуешь запах блинов, пойдем ужинать, примени свои знания к кулинарному искусству, и я буду внимательно слушать тебя!

— А я все-таки того мнения, что ты, Лина, сложена, как классическая статуя, и никто не может запретить мне думать это.

Она сделала вид, что не расслышала его слов.

За ужином разговор не клеился. Молодая женщина, видимо, поджидала своего мужа, с приближением ночи грусть опять овладела ею, так что Герман делал напрасные усилия, чтобы развлечь ее — его предложение пропеть дуэт было отвергнуто под предлогом усталости. Наконец он поднялся и, пожелав ей покойной ночи, ушел в свою комнату.

Он был слишком взволнован, чтобы лечь спать, и сел у открытого окна, так как ему хотелось насладиться тишиною теплой майской ночи. В кустарнике слышались трели соловья среди неумолкаемого однообразного шума отдаленных мельниц, все сильнее становился аромат цветов, наполнявших клумбы в саду. Герман чувствовал неопределенное томление вместе с неясными мечтами, в которых он не мог дать себе отчета, но в это время у крыльца послышались мужские шаги и привлекли его внимание. Это был Людвиг, который вошел в дом. Мысли Германа невольно обратились к молодой чете. Людвиг в деревне имел еще более серьезный и озабоченный вид, чем в городе, среди дел и приготовлений к свадьбе. Что могло так занимать его? Между тем Лина была свежее и красивее, чем когда-либо, или, быть может, она осталась у него в памяти такой, какой он видел ее в момент прощания с матерью, когда она казалась особенно бледной и печальной. Несомненно, в ней произошла какая-то перемена; каждая девушка меняется после свадьбы, рассуждал про себя молодой философ, но в чем заключалась эта перемена, он не мог решить. В ней была та же непринужденная веселость, что и прежде, хотя она по временам стала задумчивее. «Счастлива ли она?» — задал себе Герман невольный вопрос, но так как он был слишком молод и занят собой, чтобы задумываться над чужой судьбой, то эта мысль недолго занимала его.

 

VII. Новое знакомство

На следующее утро Людвиг нашел нужным объяснить жене причину своего позднего прихода домой и поэтому сообщил ей в общих чертах, о чем говорилось на совещании, на котором он присутствовал накануне. Лина внимательно выслушала его, но не стала расспрашивать о подробностях и ни слова не сказала о том, что показалось ей несообразным в его рассказе, как, например, то, что человек в положении Дернберга мог принимать участие в предприятии, которое имело вид заговора против короля. Она была довольна оказанным ей доверием и с живым интересом отнеслась к делу, которое имело такое важное значение для Людвига. Невольное раздражение, которое она чувствовала против него в последнее время, исчезло бесследно, и в этом отношении ей не приходилось делать над собой насилия, потому что никакие практические соображения не руководили ею.

Когда они услышали шаги Германа, то Гейстер сказал жене, чтобы она до времени ничего не сообщала их общему другу, потому что нужно выждать, пока он не выпутается из когтей французской полиции.

— Разумеется! — отвечала она. — Хотя история с Берканьи служит лучшим доказательством его честности… Знаешь ли, Людвиг, мне кажется, что не следует вовсе говорить с ним об этом деле, ни теперь, ни после. Прости, если я осмеливаюсь давать тебе советы, но послушайся меня и не посвящай его в ваши тайны.

В это время Герман вошел в комнату и, не обращая внимания на поданный завтрак, указал им на человека, стоявшего на дороге, который расспрашивал о чем-то крестьянина и по временам поглядывал на дом. Это был бодрый широкоплечий старик лет семидесяти, с загорелым лицом, по осанке и покрою одежды его можно было принять за бывшего солдата или охотника.

Лина и Герман подошли к окну, Гейстер остался за столом и казался смущенным.

— Я могу удовлетворить ваше любопытство, — сказал он, — это подполковник Эммерих, наш соотечественник, родом из Ганау, который прославился во многих партизанских войнах своей безумной храбростью. Во время Семилетней войны он обратил на себя внимание Фридриха Великого, который, по заключении мира, дал ему выгодное место в Пруссии, но Эммериху не сиделось на месте, он отправился в Новый Свет, дрался за освобождение Америки и, предводительствуя шайкой таких же храбрецов, как он сам, наводил ужас на неприятеля. После того он вернулся на родину и вел ту же романтическую жизнь, исполненную всяких приключений. Однако ни в Старом, ни в Новом Свете Эммерих не сумел обеспечить себя с материальной стороны; теперь он живет в Кельне в крайне стесненных обстоятельствах и несмотря на свои преклонные годы все также полон сил и по-прежнему готов принять деятельное участие в каждом смелом предприятии. Я познакомился с ним вчера у лесничего, где мы засиделись долее обыкновенного, захваченные рассказами этого замечательного человека.

Лина слушала своего мужа с возрастающим волнением, ее тревожила мысль, что Эммерих посвящен в тайну Людвига и его друзей. Этот авантюрист, проведший всю жизнь в рискованных предприятиях, мог, по ее мнению, погубить всякое дело своей безумной смелостью и увлечь за собой самых рассудительных. Она решила при первом удобном случае предостеречь своего мужа или по крайней мере расспросить его о некоторых подробностях для собственного спокойствия.

После завтрака Лине подали письмо от матери, которая извещала, что доктора Тейтлебена требуют в полицию по очень важному делу.

«Дай Бог, — добавляла она, — чтобы не вышло какой-нибудь неприятной истории, потому что полицейский, который явился ко мне по этому поводу, имел какой-то важный, таинственный вид. Я обрадовалась, когда он ушел, потому что от него вся комната пропахла о der Bourge»…

— Что это такое? — спросил с недоумением Герман.

Лина расхохоталась.

— Я понимаю в чем дело, — сказала она, — моя добрая мама слышала, что существуют духи Eau de bouquet и переделала это название в «О der Bourge»… Но что может значить это требование в полицию?

Герман был встревожен и хотел на следующий день вернуться в Кассель, но друзья стали настойчиво уговаривать его пробыть с ними еще несколько дней, чтобы окончательно успокоиться, так как, по мнению Людвига, он мог при малейшей неосторожности нажить себе опасного врага в лице Берканьи.

Они вышли в сад, где их разговор продолжался на ту же тему. В это время по дороге проехал верхом Дернберг, возвращаясь с утренней прогулки, и поклонился им издали.

Герман стал расхваливать наружность Дернберга и спросил:

— Откуда он?

— Он из Гессена, — ответил Людвиг, — и принадлежит к зажиточной дворянской фамилии. Сначала Дернберг служил в прусской армии, в 1806 году попал в плен, затем был освобожден и принял участие в восстании в пользу курфюрста, которое вскоре было подавлено. Затем он отправился в Англию и сблизился с такими влиятельными государственными людьми, как лорд Кестльри и Каткарт, граф Мюнстер, русский посланник Алопеус и другие. Между тем прусская армия настолько уменьшилась, что Дернбергу не оставалось другого выхода, как явиться к Иерониму, который в это время приглашал к себе на службу всех дворян своего королевства. Он так понравился королю, что тот назначил его батальонным командиром, а теперь произвел в полковники егерского карабинерского полка.

— Судя по твоему рассказу, Людвиг, — сказала Лина, — Дернберг имеет большие связи и может рассчитывать на блестящую будущность, так что Эммериху едва ли удастся завлечь его в какое-нибудь отчаянное предприятие…

Гейстер понял намек, который заключался в этих словах, но ничего не ответил и поспешил переменить разговор. Лина ушла в свою комнату, чтобы одеться к предстоящему званому обеду и, немного погодя, вернулась в шелковом платье из клетчатой шотландской материи, сшитом по последней моде.

Гейстер был, видимо, доволен туалетом жены.

— Вот и ты наконец примирилась с этим фасоном платья! — воскликнул он.

— Ты сам заказал этот вырезанный лиф, против моего желания, — сказала молодая женщина, краснея. — Если хочешь, то я сейчас переоденусь.

— Напротив, — возразил он с улыбкой, — я рад видеть тебя такой нарядной, и не раз настаивал на том, чтобы ты не отставала от моды, которой следуют даже пожилые женщины. Ты не можешь себе представить, как тебе идет этот вырезанный лиф!

— Пожалуйста, не говори таких вещей при Германе или при ком бы то ни было, — сказала она с досадой. — Я знаю, что ты любишь поддразнивать меня всякими пустяками!

— Что с тобой, Лина? — спросил с удивлением Гейстер. — Я никогда не видел тебя в таком дурном расположении духа. Ты точно помешалась, нарядившись в это платье!

Это замечание заставило ее улыбнуться.

— Ну, положим, ты сам не всегда бываешь особенно умен, — сказала она, обнимая его. — А теперь пойди, одевайся скорее, чтобы нам идти, не торопясь. Я приготовила тебе наверху зеленый фрак с полосатым жилетом и новое жабо, недостает только к этому костюму хохла a la Titus, сдвинутого набок «comme un coup de vent», как говорят парикмахеры. Поторопись и ты, Герман!

Когда мужчины кончили свой туалет, все трое двинулись в путь. Солнце скрылось за облаками, и было настолько прохладно, что они незаметно дошли до монастырского сада, расположенного террасами. Настоятельница встретила их в нижнем саду и пригласила в беседку, откуда открывался вид на дорогу и окрестности.

Вскоре внимание их было привлечено оригинальной парой, которая, видимо, направлялась к монастырю. Широкоплечая полная дама, лет сорока, шла под руку с кавалером, который казался вдвое моложе ее и по своей худобе и бледному лицу представлял полный контраст с ней. Она была в белом полосатом платье, затканном красными и серебристыми сердцами и сшитом по последней моде, белая соломенная шляпа, по обилию украшавших ее розанов, напоминала корзину с цветами. Нежные взгляды, которые она по временам обращала на своего спутника, были особенно комичны при ее нескладной фигуре.

— Они идут сюда, — сказала Марианна Штейн. — Это Филиппина фон Каленберг и Отто из Мальсбурга, поэт, не лишенный таланта, он служит теперь в Мюнхене при вестфальском посольстве. Вы познакомитесь с ними, это милые люди, хотя их дружба поражает всех — смотрите, с каким увлечением они разговаривают друг с другом. Дружба их началась с нежной переписки, хотя до этого они не были знакомы между собой, наконец с взаимного согласия назначили они себе rendez-vous в Касселе и теперь делают визиты разным лицам в окрестностях города. Нужно заметить, что Филиппина также пишет стихи…

В это время влюбленные подошли к беседке; молодой дипломат казался слегка смущенным, в его манерах проглядывала сдержанность светского человека, между тем как его экзальтированная подруга поздоровалась со всеми с каким-то особенным жаром и порывистыми движениями, которые далеко не отличались грацией.

К обеду прибыло еще несколько гостей, в том числе полковник Дернберг. Когда все сели за стол, сначала шел довольно оживленный разговор о разных предметах, но вскоре оригинальная пара овладела общим вниманием. Не стесняясь присутствия посторонних людей, они припоминали некоторые случаи своего заочного знакомства и говорили друг другу любезности. Поэт в высокопарных выражениях благодарил свою подругу, что она познакомила его с Кальдероном, «королем испанской сцены», и навела на мысль заняться переводом гениальных произведений испанского поэта: «Это нелегкая задача, — добавил он, — но я надеюсь, что вы, Филиппина, поможете мне справиться с рифмами и размером стихов, так как в этом отношении я не могу сравниться с вами».

Филиппина довольно улыбнулась и, обращаясь к настоятельнице, спросила: имеет ли она понятие о Кальдероне? И, получив отрицательный ответ, продолжала:

— Это новинка у нас! Ничто не может сравниться с его божественными драмами! Я дам вам прочитать перевод Шлегеля… Испания грезится мне во сне и наяву!

— Также как и мне, хотя в другом отношении, — сказал Дернберг.

— Неужели! — воскликнула Филиппина и, занятая своей мыслью, не обратила внимания на смысл его слов. — Действительно, испанцы замечательно богаты драматическими произведениями. Что касается мелких произведений Кальдерона, то не все они равного достоинства, но несомненно, что одно лучшее из них «Жизнь не более как сон», и перевод такой вещи может осчастливить Германию.

— Не думаю, чтобы перевод подобного стихотворения был кстати в настоящее время, — заметил с раздражением Дернберг. — У нас в Германии издавна существует оригинальная вещь в том же роде «Грезы наяву»; но пора покончить с ними, для нас наступила суровая действительность, и едва ли поэтам удастся уверить нас, что она «не более как сон»! В Испании теперь поставлена на сцене пьеса «Жизнь — борьба», и, сознаюсь, что при моем грубом вкусе я готов скорее сочувствовать этому, нежели мириться с тем, что жизнь — сон. Что скажете вы на это, господин Гейстер?

— Я того мнения, полковник, что мы слишком долго спали, и чем скорее наступит пробуждение, тем лучше!

Эти слова, видимо, смутили всех, наступила минута общего молчания. Никто не решался возобновить прерванный разговор, и так как обед подходил к концу, то настоятельница предложила своим гостям пить кофе на открытом воздухе. Она поднялась и, взяв под руку Дернберга, вышла в сад, все последовали их примеру.

— Как вы резко возражали Филиппине Каленберг! — сказала Марианна Штейн. — Я не узнала вас сегодня, полковник, вы всегда отличались утонченной вежливостью в обращении с дамами…

— Если вы желаете, то я готов извиниться перед ней, — ответил Дернберг, — но я потерял всякое терпение. Объясните мне, что могло связать этих двух людей, так мало подходящих друг другу? Эта старая мечтательница своими сладкими речами деморализирует молодого человека, вместо того чтобы возбудить в нем мужество.

— Вы слишком нетерпимы, господин Дернберг, — заметила настоятельница с упреком.

— Простите, моя дорогая приятельница, — сказал он, целуя ее руку, — но мне казалось, что ввиду печального положения Германии не время заниматься нам такими пустяками, как переводы Кальдерона…

 

VIII. Маргаритка

Общество опять собралось в беседке, где подан был десерт и кофе, но все чувствовали себя неловко. Дернберг, ссылаясь на свой скорый отъезд, отправился к лесничему, пригласив с собой Гейстера, на прощание он сказал какую-то любезность Филиппине Каленберг, чем привел ее в наилучшее расположение духа. Чтобы заставить своего друга принять участие в разговоре, она спросила его, давно ли он лишился своей любимой тетки, которая впервые пробудила в нем поэтический талант.

— Это была замечательная женщина! — сказал Отто. — Она окружила мое детство нежными заботами и своим чутким, любящим сердцем предугадала во мне проблески поэтического дарования. Ей обязан я своим первым вдохновением, она благословила меня на этот тернистый путь. Если вы позволите, то я прочту вам небольшое стихотворение, посвященное ее памяти…

С этими словами он достал из вышитой записной книжки листок бумаги и начал читать. Все общество слушало с большим вниманием молодого поэта, но, когда он дошел до последних строф, в которых, намекая на смутное предчувствие близкой смерти, выражал надежду разделить вечное блаженство с несчастной страдалицей, сентиментальная Филиппина разразилась громкими рыданиями.

Марианна Штейн была окончательно смущена этой сценой и старалась навести разговор на более общую тему, но это не удалось ей, потому что влюбленная пара продолжала занимать собой общество. Наконец Лина, потеряв терпение, поднялась со своего места и стала прощаться, Герман последовал ее примеру. Беседуя о впечатлениях дня, они незаметно подошли к дому, и так как в комнатах было довольно прохладно, то Лина плотнее укуталась в платок, который был накинут на ее плечи.

— Неужели, Герман, ты в самом деле хочешь завтра вернуться в Кассель? — спросила она, садясь к столу и указывая ему на стоявший рядом табурет.

Он ответил утвердительно.

— Людвиг думает, что тебе следовало бы пожить еще несколько дней с нами, потому что теперь ты едва ли будешь в состоянии хладнокровно говорить с Берканьи. Но мать беспокоится, как видно из ее письма, и я не стану удерживать тебя. Ты, вероятно, уже принял какое-нибудь решение и, надеюсь, не станешь скрывать его от меня!

— О! разумеется, могу ли я скрыть что-либо от тебя, Лина! — воскликнул с горячностью Герман, так как предстоящая разлука с друзьями расположила его к откровенности. — Я последую совету Людвига и буду вести себя с голубиной кротостью относительно Берканьи, так что ему и в голову не придет, что я понял его коварство. Но во всяком случае я не могу оставить у себя деньги, представив негодную работу: это противно моей совести…

— Я вполне разделяю твое мнение, — сказала она, ласково взглянув на него, — мне кажется, что в этом отношении ты должен следовать голосу твоего сердца.

— Но я еще не придумал, под каким предлогом возвращу я эти деньги Берканьи, не возбудив его подозрения, также трудно будет объяснить ему, почему я не хочу больше принимать от него денег и продолжать работу, хотя не теряю надежды выпутаться как-нибудь из этого затруднительного положения…

— Пойми, Герман, что, если я оправдываю твое решение возвратить полученные деньги, то из этого не следует, что совет Людвига был дурен: у него замечательно верный взгляд, он настолько честен и умен, что ты всегда можешь слушаться его. Я знаю, что нелегко следовать голосу рассудка, когда это противно нашим чувствам! В такие минуты человек чувствует все свое ничтожество, он как бы утрачивает сознание собственного я.

— Как ты мила, Лина, когда философствуешь с таким серьезным видом! — воскликнул Герман, с увлечением прерывая ее. — И какая ты красавица! Знаешь ли, я желал бы со временем иметь жену, которая хотя бы наполовину была похожа на тебя!

— Как вы любезны, мой дорогой брат, — сказала она, снимая перчатки. — Теперь вы мне говорите комплименты, а они, вероятно, были предназначены фрейлейн Баумбах, которая почему-то не была в монастыре!

— Перестань, Лина, оставь твои шутки, ты знаешь, я говорю то, что думаю; сегодня, мне придется проститься с вами, потому что я уеду завтра рано утром, когда вы еще будете спать. Пользуюсь случаем, чтобы высказать тебе, насколько я счастлив, что сошелся с вами, заслужил ваше доверие, и вы принимаете такое живое участие в моей судьбе. Без вас я чувствовал бы себя одиноким в Касселе, а теперь у меня есть родные, к которым я могу явиться в хорошие и тяжелые минуты моей жизни. Тысячу раз спасибо за вашу дружбу, моя добрая Лина, передай все это Людвигу, ты лучше меня сумеешь выразить то, что я чувствую. Пожалуйста, возвращайтесь скорее в город, я буду с нетерпением ожидать вас…

С этими словами он нежно поцеловал руку молодой женщины, она инстинктивно отшатнулась от него, и в это время платок соскользнул с ее плеч.

Герман поднял его с полу и, подавая, сказал взволнованным голосом:

— У меня есть еще одна просьба к тебе, Лина!

— В чем дело?

— Не надевай больше этого платья или по крайней мере носи его, как можно реже.

— Ты находишь, что оно мне не к лицу? — спросила она с удивлением.

— Нет, напротив! — возразил он в смущении. — Я сам не знаю, зачем я прошу тебя об этом…

— Едва ли такое объяснение может показаться достаточным, — заметила она с кокетливой улыбкой.

— Ну, не делай этого ради твоего мужа, — сказал он вполголоса. — Сегодня за обедом Дернберг так дерзко смотрел на тебя!

— Ради Людвига? Да ведь он сам желал, чтобы я надела это платье, и уже не раз упрекал меня, что я отступаю от моды. — При этих словах она покраснела, так как в глубине души сознавала, что надела модное платье, чтобы понравиться Герману.

— Если это желание Людвига, то и говорить нечего, — сказал он, выходя в сад.

Молодая женщина в раздумье остановилась у открытого окна, но через минуту выбежала в сад и крикнула:

— Герман!

Он молча подошел к ней.

— Даю тебе слово, — сказала она, — никогда больше не надевать этого платья!

— Благодарю! — ответил он, подавая ей сорванную маргаритку, которую держал в руках.

Она, краснея, взяла цветок и пошла в свою комнату, чтобы переодеться.

 

IX. Перед полицией

Герман выехал перед рассветом из Нейгофа и прибыл довольно рано в Кассель, так что мог отдохнуть и собраться с мыслями до своего визита к генерал-директору полиции. Хотя до полицейского бюро было всего несколько минут ходьбы, но он решил отправить сначала деньги через посыльного, чтобы избежать лишних объяснений.

Генерал-директор занимал верхний этаж дома, где помещалось полицейское бюро и куда он являлся только в определенные часы, чтобы заняться текущими делами. В этот день он вернулся из дворца позже обыкновенного; выражение лица его доказывало, что аудиенция у короля прошла не совсем благополучно. В полной парадной форме, сосредоточенный и мрачный сидел он перед своим письменным столом и подписывал ворохи лежащих перед ним бумаг. Он старался скрыть от подчиненных причину своего неудовольствия и в то же время искал предлог, чтобы излить на них дурное расположение духа. Саванье молча стоял около него и с беспокойством следил за движением его руки. Много раз секретарь выкрадывал тайные документы полиции и передавал их французскому посланнику или же обманом подсовывал для подписи генерал-директору такие бумаги, которые соответствовали личным выгодам его или его друзей. Так и теперь в числе приготовленных бумаг находился подложный приказ об аресте ни в чем не повинного человека и самовольное предписание о выдаче денег другому лицу. Между тем Берканьи, против своего обыкновения, тщательно прочитывал каждую бумагу, прежде чем подписать ее; секретарь сообщал ему разные новости, в надежде отвлечь его внимание, но все было напрасно. Наконец, он вспомнил о печати, только что полученной им от резчика, и положил ее на стол. Берканьи взял ее в руки, внимательно оглядел со всех сторон и стал торопливо подписывать бумаги, так как хотел сравнить печати. При полицейском бюро находилась так называемая «черная камера», где вскрывались письма, присылаемые генерал-почт-директором Потау, и, по прочтении, запечатывались подложными печатями в тех случаях, когда дальнейшая корреспонденция почему-либо имела интерес для полиции. Новая печать, представленная секретарем, была с гербом графа Гарденберга, который в последнее время часто писал в Берлин и Кенигсберг и, между прочим, своей дочери, состоявшей фрейлиной при дворе прусской королевы Луизы.

Когда печати были сверены, Саванье сообщил своему начальнику, что несколько человек немцев и французов желают получить низшие места при полиции. Саванье, со своей стороны, предложил в кандидаты двух французов: Дюкро и Фурмона, которых знал лично; но генерал-директор сухо заметил ему, что он предпочитает поместить немцев.

— Но рекомендованные мною французы достаточно хорошо владеют немецким языком, — возразил секретарь.

— Может быть, они и знают немецкий язык, но французы плохие шпионы. Немцы гораздо усерднее их относительно доносов, у них на это особенное чутье и они вообще добросовестнее исполняют свои обязанности. Впрочем, мне нечего объяснять вам это, Саванье — немцы ваши соотечественники и вы достаточно знакомы с ними!

Генерал-директор говорил на основании опыта: полицейские агенты в Вестфальском королевстве были преимущественно немцы и успели настолько выказать свое усердие, что слово «mouchard» обратилось в бранную кличку даже среди полицейских. Кроме того, Берканьи был не в духе и, чтобы сказать что-нибудь неприятное своему секретарю, попрекнул его немецким происхождением, которое тот тщательно скрывал и, выдавая себя за француза, переделал свою эльзасскую фамилию Вагнер в Саванье.

Секретарь, видимо задетый, ответил с некоторым раздражением:

— Вы правы, ваше превосходительство, немцы слишком усердны, вследствие врожденного чувства справедливости и сознания долга, но они далеко не так ловки и плутоваты, как французы, и не отличаются таким нахальством.

— Вы прекрасно характеризуете своих соотечественников, Саванье, хотя забыли еще одно качество, а именно, что они не так брезгливы и берутся за такие дела, от которых француз отвернулся бы с отвращением. Но во всяком случае можно будет до известной степени воспользоваться услугами Дюкро и Фурмона, которые уже являлись ко мне… Я считаю наиболее удобным нарядить их в лакейские ливреи и пристроить в немецкие семейства, о которых мы должны иметь сведения. Француз может лучше немца занять такую должность, у него вернее взгляд и более тонкий слух. Вот, например, у обер-гофмейстерины есть кто-либо из наших?

— Да, ваше превосходительство, наш тайный агент Вюрц ухаживает там за размалеванной горничной графини Антонии и получает через нее все необходимые сведения.

— Что прикажете? — спросил Вюрц, который, услыхав свое имя, явился из соседней комнаты.

— Мы еще поговорим с вами, дождитесь, пока до вас дойдет очередь, — сухо заметил генерал-директор и, обращаясь к Саванье, продолжал. — Я слышал, что полковник Сальм ищет камердинера француза, пошлите туда Фурмона, он ловкий и красивый малый; если дело состоится, то дайте ему надлежащую инструкцию. Ну, а из кандидатов немцев кого вы можете рекомендовать?

— Шедтлера и Генцерлинга, — ответил Саванье.

— Отлично! Назначьте на вакантные места этих двух милых немцев: Гедтлера и Шенцерлинга, — сказал генерал-директор, — не забудьте только объяснить им в точности, в чем будут заключаться их обязанности. Вы понимаете меня, Саванье?.. А теперь подойдите сюда, Вюрц! Знайте, что я крайне недоволен вами…

Вюрц, который в это время украдкой смотрелся в зеркало, заметно побледнел, несмотря на румяна покрывавшие его щеки. Это был высокий худощавый человек неприятной наружности, с острым носом и подбородком и тусклыми глазами, широкий рот казался еще некрасивее от черных, испорченных зубов. Каштановые волосы, украшавшие его небольшую голову, были тщательно причесаны и завиты мелкими локонами a la Titus. Когда он подошел к письменному столу, от него распространился сильный запах духов.

— Вы изволили сказать, ваше превосходительство, что недовольны мной, — сказал он заискивающим голосом. — Я в полном отчаянии! Вероятно, меня оклеветали, потому что своим усердием к службе я нажил себе врагов среди моих сослуживцев…

— Вы осмеливаетесь говорить о своем усердии! — прервал его Берканьи, который не считал более нужным сдерживать себя. — Убирайтесь к черту с таким усердием! Не рассказывайте мне сказок. От полицейского агента прежде всего требуют дел, а где они? Что вы сделали или открыли за это время? Чем доказали вы свое усердие! Вот, например, что вы узнали о бароне Рефельде?

— Я хожу за ним по пятам, ваше превосходительство. С некоторого времени он стал посещать капельмейстера Рейхардта, и я видел, как он раз, входя на лестницу, достал из кармана письма и стал читать их, из чего можно заключить, что в них было что-нибудь особенно интересное. Я решил также действовать через мою жену, так как готов на все жертвы для достижения цели… Моя жена из Галле, она сразу узнала барона Рефельда, потому что видела его в этом городе и хорошо запомнила его лицо.

— Из Галле, где студенты пропели Наполеону «Pereat!»… — сказал задумчиво Берканьи. — Капельмейстер Рейхардт также из Галле! Очевидно, заговорщики начинают собираться… Но что же дальше, Вюрц? Пока я не узнал от вас ничего существенного… Пожалуйста, спрячьте свой носовой платок, от вас так разит духами, что вы заранее даете знать о своем приближении, а это совсем лишнее для полицейского агента.

Вюрц поспешно спрятал в карман свой носовой платок.

— Теперь, — продолжал он, — я пригласил себе в помощницы красивую мадемуазель Ленхен, по фамилии Виллиг, она постарается сойтись с бароном Рефельдом и влюбить его в себя, а тогда ей не будет стоить никакого труда выпытать у него все, что нам нужно.

— Мне лично он показался пустым человеком с некоторой претензией на франтовство, — заметил Саванье, — я внимательно следил за ним, прислушивался к разговорам и не нашел в нем ничего подозрительного. Впрочем, я не осмеливаюсь навязывать своего мнения…

— Нам необходимо получить самые точные сведения о бароне Рефельде, — продолжал Берканьи, — потому что король находит его подозрительным. Посоветуйте той особе, о которой вы говорили, Вюрц, чтобы она обратила особенное внимание на его переписку. Странно, что барон, как и некоторые другие не совсем надежные личности, не получает никаких писем по почте! Несомненно, что переписка ведется другим путем, потому что существуют тайные сношения с прусскими патриотами и курфюрстом, и даже получают здесь известия из Англии, хотя до сих пор наши агенты ничего не могли открыть. Действительно, у меня замечательно усердные и талантливые слуги! Остается одно — спровадить всех вас к черту! Сведения, доставленные мне вами, Вюрц, и вашей компанией, касаются преимущественно публичных и питейных домов, любовных интриг, уличных скандалов и прочего. На это обращено все ваше внимание, а заговоры и тайные сношения всего менее интересуют вас! Даже о Тугендбунде вы не можете узнать ничего определенного, и приходится обращаться за сведениями к нашему посланнику в Берлине, так что маршал Даву в насмешку предложил мне прислать сюда своих сыщиков. Помните, что всем вам несдобровать, если в самом непродолжительном времени вы не представите мне таких донесений, которыми будет доволен император и наш милостивый король! Уже не говоря об остальном: появилась безнаказанно целая масса возмутительных сочинений на немецком языке, а вам до этого и дела нет… Кстати, вернулся ли в город этот молодой фантазер, доктор Детлев?

В это время доложили о приходе доктора Тейтлебена.

Берканьи велел принять его и, сделав знак своим подчиненным, чтобы они удалились, откинулся на спинку кресла в небрежной позе важного сановника.

Герман, войдя в кабинет генерал-директора, молча поклонился.

— Давно ли вы вернулись из вашего путешествия, господин доктор? — спросил Берканьи с иронической усмешкой. — Мне пришлось довольно долго поджидать вас!

Герман был несколько смущен этим холодным приемом, но овладел собой и, не дожидаясь приглашения, сел на стул, стоявший перед письменным столом.

— Прошу прощения, — сказал он, — но я не совсем понял, почему могли вы поджидать меня?

Берканьи невольно выпрямился.

— Почему? — повторил он. — Странный вопрос: разве вы забыли, что вам заказана работа?

— Насколько я могу припомнить, ваше превосходительство, мне не было сказано, что моя работа должна быть представлена к известному сроку.

— Черт возьми! — воскликнул с нетерпением генерал-директор. — Его величество уже третий раз спрашивал меня о ней.

— Король? — спросил Герман с удивлением. — Простите, но, если я не ошибаюсь, произошло какое-то недоразумение относительно моей особы, или, вернее сказать, моего донесения, которое касается такого отвлеченного вопроса, как объединение двух наций на почве науки и литературы. При моих слабых силах, едва ли я мог представить что-либо достойное внимания его величества.

Берканьи заметил сделанный им промах, и это не улучшило его расположения духа.

— Почему вы думаете, — сказал он, — что такой вопрос не может иметь интереса для короля? Мне кажется, что он настолько же важен для его величества, как и для всех нас.

— Вашему превосходительству это лучше известно, — заметил Герман. — Но, как ни лестно для меня внимание короля, во всяком случае я не предполагал ничего подобного и имел в виду только те условия, какие были предложены мне. Из них самое главное, что мне дозволено было работать, не торопясь; мысли, как вам известно, всего лучше зарождаются у нас в спокойном состоянии, и только тогда может выйти из работы что-либо дельное и имеющее значение. К тому же, объединение двух наций в том смысле, как я его понимаю, дело далекого будущего, и этот вопрос едва ли требует немедленного решения.

Берканьи недоверчиво взглянул на своего собеседника.

— Вы так думаете! — сказал он с улыбкой. — Но мне кажется, что, если вы взяли на себя такую работу, то всякие размышления на данную тему совершенно лишние. Его величество не может знать мотивы, почему вы считаете свое донесение неспешным, и требует, чтобы оно было представлено ему теперь же, а короли не отличаются терпением!

— Я отношусь с должным уважением к приказаниям короля, но все это так ново для меня, что я не могу прийти в себя от удивления.

Уклончивые ответы Германа настолько раздражили вспыльчивого француза, что он вышел из себя и, желая поддержать свой авторитет, принял неуместный начальнический тон:

— Не знаю, что тут нового для вас, господин доктор! Кажется, вы могли бы догадаться по моим письменным вопросам и замечаниям, что дело довольно спешное; наконец, я объяснил бы вам все это устно, если бы вы, вопреки всем правилам службы, не отлучились самовольно в деревню без отпуска.

— Без отпуска! — воскликнул Герман, а затем прибавил более спокойным голосом. — Прошу извинения, но я не знал, что должен брать отпуск, чтобы посетить моих друзей, тем более что я не нахожусь на службе…

Берканьи рассмеялся.

— Как вы неопытны в делах! — сказал он. — От кого вы получаете жалованье, от того должны вы получить и отпуск. Быть может, это также новость для вас!

Герман не ожидал, что денежный вопрос, самый щекотливый для него, будет поднят таким неделикатным образом, и быстро вскочил с места. Генерал-директор в испуге бросился в сторону, так как ему показалось, что Герман хочет напасть на него, но тот направился к двери и через минуту вернулся с пакетом денег, который положил перед собой на письменный стол. Берканьи чувствовал себя неловко и, сделав усилие, чтобы казаться спокойным, спросил:

— Что это такое?!

Герман уже заранее придумал, под каким предлогом возвратить деньги, но теперь, когда он считал себя оскорбленным, объяснение не показалось ему затруднительным, тем не менее голос его дрожал от волнения.

— Я приехал в Кассель, ваше превосходительство, — сказал он, — чтобы приискать себе место, которое бы до известной степени обеспечивало меня. А эти 300 франков, выданные мне вперед, настолько тяготили меня, что я старался поскорее представить работу и сделал ее слишком небрежно, как вы сами изволили заметить. Поэтому позвольте мне возвратить вам эти деньги, я постараюсь сначала заработать их…

Берканьи был настолько удивлен, что в первую минуту не нашелся, что ответить, так как подобный случай противоречил всем его понятиям о людях. Он с недоумением посмотрел на деньги, затем на Германа и сказал дружелюбным тоном, в котором слышалась насмешка:

— Вы слишком бескорыстны, господин доктор, но вы должны акклиматизироваться здесь, если желаете иметь успех. В торговле и делах нужно быть более положительным, вы сами согласились тогда взять аванс и обещали представить работу. Но, я надеюсь, что мы сойдемся с вами; если вы не желаете работать на прежних условиях, то мы приищем для вас подходящее место. Быть может, вы уже принесли мне ответы на предложенные мной вопросы?

Герман говорил стоя, так как чувствовал, что долее не в состоянии выдержать своей роли.

— Прошу извинить меня, ваше превосходительство, но я должен совсем отказаться от работы или просить вас назначить для нее более продолжительный срок. Сознаюсь, что до сих пор я еще не освоился с задачей моего сообщения; и пока оно не будет представлено, не считаю себя вправе принять место, которое вы так милостиво предлагаете мне, потому что и тут могу обмануть ваше доверие.

— Вы как будто хотите отказаться от работы! — воскликнул Берканьи. — Что с вами! Это преувеличенная немецкая щепетильность… Садитесь и отвечайте хладнокровно на те вопросы, которые я предложу вам, я сам запишу ваши ответы. Allons! Где ваше первое сообщение?

— Я уничтожил его.

— Как! Что такое! Вы, вероятно, шутите?

— Нет, я говорю совершенно серьезно…

— Вы разорвали ваше первое сообщение? Как осмелились вы сделать это! — сказал Берканьи, повысив голос.

— Я решился на это в минуту недовольства собой, тем более что вы сами нашли мою работу неудовлетворительной и слишком поспешной. Эта оценка казалась мне вполне справедливой, и поэтому я бросил в огонь мой бесполезный труд.

Берканьи был вне себя от ярости. Он прошелся раза два по комнате, затем опять сел в кресло и, глядя пристально на Германа, сказал со злобной усмешкой:

— Вам, вероятно, и в голову не приходит, что вы сами выдали себя!

— Каким образом? — спросил Герман.

— Из вашего сообщения видно, что вы находитесь в дружеских отношениях с теми подозрительными лицами, которые названы вами. Не подлежит сомнению, что вы посвящены во все, а теперь ретируетесь от нас из боязни показаться изменником вашим сообщникам. Вот вы и попались!

Этот оборот дела, при всей своей неожиданности, не смутил Германа, потому что он ясно видел, сколько противоречий в этом обвинении, и решил воспользоваться оплошностью своего противника.

— Мне очень жаль, ваше превосходительство, что вам пришлось так скоро переменить мнение относительно моих способностей и убедиться, что я крайне простоватый человек. Иначе мог ли я добровольно взять на себя такое рискованное сообщение, а затем почему-то прийти к убеждению, что я изменник, когда измена уже была совершена мной. В этом нет ни малейшей логики, и едва ли человек, поступающий таким образом, годится для какого-нибудь дела. Меня особенно удивляет, ваше превосходительство, что вы ожидали от меня разоблачений, из которых можно почерпнуть сведения о тайных сношениях, возмутительных книгах и заговорщиках. Я и не думал писать об этом! Очевидно, что я совсем не понял, в чем должна заключаться моя работа, а отсюда прямой вывод, что мне следует отказаться от мысли продолжать ее. Вероятно, и вы сами разделяете это мнение?

Берканьи насмешливо улыбнулся вместо ответа.

Герман, считая дело законченным, встал с места и, взяв шляпу, удалился с вежливым поклоном.

Генерал-директор был настолько поражен постигшей его неудачей, что, когда вслед затем Саванье и Вюрц вошли в комнату, он воздержался от всяких вспышек гнева и, обращаясь к полицейскому агенту, сказал с некоторой таинственностью:

— Поручаю вам, Вюрц, следить за господином доктором. Хотя он сообщил мне довольно важные сведения, но я не совсем доверяю ему; узнайте, где он бывает и с кем знаком. Только помните, что вы должны быть с ним всегда безукоризненно вежливы. А теперь вы можете идти, Саванье ждет меня с работой.

 

X. Предостережение

Герман вернулся домой взволнованный и довольный собой. Объяснение с генерал-директором полиции кончилось для него полным торжеством: хотя он не пренебрег советами друзей, но все-таки действовал по собственной инициативе. С особенным удовольствием вспоминал он тот момент, когда Берканьи, надеясь опять поймать его, дал ему благовидный предлог порвать с ним всякие сношения.

Но ему недолго пришлось предаваться своим размышлениям, потому что его позвали вниз. После отъезда Лины он обедал с ее матерью, за столом они разговорились о Гомберге, госпожа Виттих спросила его: встречал он где-либо в обществе мирового судью Мартина?

Герман ответил, что, к сожалению, ему не удалось лично познакомиться с ним.

— Этот Мартин, — сказала она, понизив голос, — приверженец старого курфюрста и занимал при нем место аудитора, когда курфюрст бежал из Касселя, он перевез вслед за ним полковую кассу в Гольштейн.

— Разумеется, курфюрст был очень доволен им!

— Да, но он пожалел, что никто не последовал примеру Мартина… Только, ради Бога, никому не говорите об этом!

Герман ответил с улыбкой, что она может положиться на его скромность.

— Я знаю, что вы честный человек, — продолжала словоохотливая старушка, — и поэтому смело говорю с вами. Конечно, вы сами догадываетесь, что у курфюрста здесь много приверженцев среди старых гессенцев и местных землевладельцев, которые поддерживают с ним сношения и желают, чтобы он опять вернулся сюда. Дело это хранится в величайшей тайне: мой зять Гейстер знает все до мельчайших подробностей, но никогда не сообщал мне о том, что делается у них. Я случайно узнала, что существует тайная комиссия, в которой участвуют Шмерфельд, Кауц и Будерс, служащий в военном министерстве. Они ведут переписку с курфюрстом…

— Неужели эта переписка идет через почту?

— Разумеется, нет! Еще прежде чем король приехал сюда, почтамт отказался принимать письма на имя курфюрста. Его приверженцы также редко собираются на свои тайные совещания из боязни навлечь на себя внимание полицейских шпионов…

Между тем незатейливый обед подходил к концу. Герман, встав из-за стола, решил немедленно отправиться к Рейхардтам, чтобы сообщить Луизе о результате своего свидания с Берканьи, так как она должна была находиться в полном неведении. Во время иллюминации она настойчиво убеждала его на другой же день отправиться к генерал-директору полиции и объясниться с ним, из боязни, что лишнее раздумье возбудит в нем новые сомнения и усилит его робость. Но он, вместо того чтобы послушаться ее совета, отправился в деревню к Гейстерам, даже не известив ее об этом.

Он застал все семейство Рейхардтов за обеденным столом и с удивлением увидел барона Рефельда, который был, как всегда, в наилучшем расположении духа.

— А, вот и наш таинственный беглец! — воскликнул капельмейстер, лицо которого раскраснелось от выпитого вина. — Когда я узнал, что вы знакомы с бароном, то я хотел свести вас с ним сегодня за обедом и послал пригласить вас, но оказалось, что вы бежали из города!

— Не бежал, а уехал верхом! — возразил с улыбкой Герман. — Я вернулся в Кассель сегодня утром и пришел извиниться, что не известил вас о моем отъезде, но это случилось неожиданно. После иллюминации мне не спалось, так как предстояло одно неприятное дело, и я решился уехать отсюда, чтобы собраться с мыслями и успокоиться. Путешествие принесло мне большую пользу…

При этих словах он взглянул на Луизу, которая, видя его таким веселым, подумала, что, вероятно, его свидание с Берканьи кончилось благополучно. Затем все внимание Германа сосредоточилось на бароне, который был одет со вкусом и показался ему значительно помолодевшим. В манерах его также как будто произошла какая-то перемена.

Рейхардт, заметив удивление Германа, сказал со смехом:

— Вас поражает, как преобразился барон! Вы видите, он сбрил бороду, этот отличительный признак членов Тугендбунда, и таким образом отрекся от всякой добродетели. Теперь Иероним имеет в нем опасного соперника!

Барон Рефельд передал Герману в нескольких словах свое объяснение с королем и шефом жандармов во время приема, и добавил, что может теперь спокойно проживать в Касселе, так как его наружность не представляет ничего крамольного.

— Да, если бы вы барон были сдержаннее на язык, — заметила Луиза, — но, кажется, ничто не заставит вас быть осторожнее. Простите, если я осмеливаюсь говорить об этом.

Барон Рефельд дружески пожал ей руку вместо ответа.

— А теперь, — сказал Рейхардт, наливая Герману стакан старого рейнвейна, — мы можем продолжать наш разговор, прерванный его приходом. Хотя Герман не политик, а философ, но во всяком случае он честный малый, и нам нечего стесняться в его присутствии.

Вопрос был поднят об Испании и успехах инсургентов. Рейхардт с негодованием говорил о так называемом князе мира — Годое, недостойном любимце бывшего испанского короля Карла IV, который был главным виновником бедствий, постигших Испанию.

— В настоящее время, — продолжал он, — вся страна обратилась в Вандею, народная война — в крестовый поход против французов, а они воображают, что можно водворить спокойствие и погасить разгоревшиеся страсти каким-нибудь нелепым приказом. Дайте сюда газету!

Луиза подала отцу последний номер вестфальского «Moniteur», где был напечатан на двух языках, французском и немецком, циркуляр инквизиционного совета, в котором говорилось, между прочим, что «одно правительство может регулировать патриотизм народа и направлять его», и что «возмущения ведут только к гибели отечества, так как при этом ослабевает доверие к правительству и покорность власти, на которой зиждется благоденствие народов»…

Рейхардт, не дочитав до конца, бросил газету.

— Как вам это нравится? — воскликнул он. — Какова наивность! Можно ли проповедовать такие мысли, имея насильственное чужеземное иго? Это все равно, что говорить немцам, что их патриотическими стремлениями должны руководить люди, которые видят все спасение в тесном союзе с французами. Не угодно ли, например, обратиться за инструкциями к такому субъекту, как Шуленбург-Кенерт, который теперь заседает у нас в Касселе в государственном совете! Года полтора тому назад этот господин занимал в Пруссии пост первого министра и, когда французы после Иенской битвы двинулись к Берлину, он опубликовал свое известное воззвание к пруссакам, что «соблюдение спокойствия первая обязанность граждан»…

Рейхардт находился в таком возбужденном состоянии, что все более и более повышал голос, так что Луиза, чтобы переменить тему разговора, подняла вопрос о предстоящем рейхстаге, который тогда занимал все кассельское общество.

— Вероятно, двор не упустит такого удобного случая для устройства пышных празднеств, — заметил барон Рефельд, — говорят, что открытие рейхстага будет сопровождаться особенными церемониями. Король Иероним пользуется всяким случаем, чтобы появляться торжественно на публике, хотя для этого ему недостает надлежащей представительности, но он должен подражать своему брату императору и исполнять те предписания, которые присылаются из Парижа.

Говорят, что уже выбрано несколько известных людей и даже ученых, как, например, профессор Вахлер, Нимейер в Галле, Генке в Геймштедте. Мне любопытно будет послушать политических ораторов Германии.

— Не ожидайте ничего особенного, мой дорогой друг, — возразил Рейхардт. — Немцы плохие ораторы, они не умеют ни начать, ни остановиться во время.

— Вообще все это не более как комедия, — добавил барон, — потому что вестфальская конституция, которая должна служить образцом для государств Рейнского союза, сама по себе никуда не годится, в ней нет никаких задатков для самобытного народного представительства…

Разговор опять перешел на политическую тему, Луиза воспользовалась этим, чтобы отозвать Германа к окну и спросить его о результатах объяснения с Берканьи. Он поспешил удовлетворить ее любопытство, но не мог удержаться, чтобы не прихвастнуть, что в данном случае более руководствовался собственными соображениями, чем советами своих друзей.

Луиза улыбнулась. Ей не совсем понравилось его самодовольство.

— Вас выручила счастливая случайность, — заметила она, — если на этот раз вам удалось выпутаться из расставленных вам сетей, то не приписывайте этого своей ловкости. Не думайте также, что вы гарантированы в будущем от подобных истории, если вы не возьмете себя в руки и не будете следить за собой. Я уверена, что Берканьи не простит вам, что вы одурачили его, и отомстит вам при первом удобном случае…

В это время к ним подошла госпожа Рейхардт и спросила Германа:

— Правда ли, что королевский парк будет открыт по воскресеньям для публики?

— Да, — ответил Герман, — король уже велел объявить об этом, вероятно, с целью выказать свое благоволение кассельцам за иллюминацию. В три часа будут даже бить фонтаны.

Барон Рефельд обернулся при последних словах:

— Не хотите ли вы отправиться туда со мной, господин доктор? — спросил он. — Зайдите ко мне в следующее воскресенье, вам будет по дороге.

 

XI. Неожиданная встреча

В следующее воскресенье Герман тотчас после обеда отправился к барону, чтобы идти с ним в парк, но, к своему немалому удивлению, застал у него молодую женщину, которая, увидав его, быстро отвернулась, как будто из боязни, что он узнает ее. Присмотревшись ближе, он убедился, что это та самая Ленхен, которая вызвалась проводить его до гостиницы в день его прибытия в Кассель и с которой так бесцеремонно обошелся полицейский комиссар. Барон отрекомендовал ее под именем Елены Виллиг, но теперь Герман отнесся к ней далеко не так благосклонно, как первый раз, и ответил на ее поклон как незнакомый человек, чем она была, видимо, довольна.

Барон попросил своего гостя вооружиться терпением на несколько минут и продолжал беседовать с Еленой Виллиг, которая в качестве комиссионерши обещала снабдить его бельем и некоторыми вещами для туалета. Он просил ее купить ему жабо из индийской кисеи с тонким, изящно вышитым рубчиком.

— Я куплю жабо у мадам Шопине, «marchande lingere», которая только что приехала из Парижа и открыла здесь магазин, — ответила красавица, и голос ее также приятно поразил Германа, как при их первой встрече.

— Затем, сокровище мое, — продолжал барон, — вы купите мне два шелковых клетчатых галстука…

— Их можно будет купить у мадам Нивьер в ее «Magazin d’ettoffes de soie», она получает товар прямо из Парижа!

— Из Парижа! — повторил с улыбкой барон. — Все, разумеется, должно быть прямо из Парижа!.. Но мне, право, совестно, мой ангел, что я причиняю вам столько хлопот!

Герман был поражен поведением барона — он обращался довольно прилично с красивой комиссионершей, но ухаживал за ней, как влюбленный, по временам украдкой прикасался рукой к ее плечу или щеке, расточал ей самые нежные эпитеты.

Хотя она держала себя крайне сдержанно, но Герман сердился на барона за его доверие к такой подозрительной личности и решил предостеречь его из дружбы.

— А скоро ли доставите вы мне заказанные мною вещи, мадемуазель? — спросил барон, когда она встала и собралась уходить. — Я с нетерпением буду ожидать вас, моя дорогая Элиза, как это ни опасно моему сердцу!

— Меня зовут Еленой, — заметила она с усмешкой.

— Да, правда, — ответил он. — Но вас следовало бы называть Элизой, потому что это имя поэтичнее и более подходит вам. Как жаль, что вам приходится заниматься такой прозой, как белье! Еще одна просьба, дитя мое, не купите ли вы мне одну вещь, только не сердитесь на меня, я даже не знаю, как приличнее назвать это при даме?

С этими словами барон достал из шкафа полотняные кальсоны и подал их комиссионерше.

— Вы можете назвать их «модести», — ответила она со сдержанным смехом.

— Прекрасно — ну, так купите мне две пары «модести», только из тонкого полотна и непременно из Парижа.

— Я куплю их также у мадам Шопине, — пообещала Елена Виллиг.

— Вы находите, что я чудак, не правда ли? — спросил барон с подавленным вздохом. — Ах, черт возьми, если бы я был помоложе, а вы не так скромны, но я даже не смею думать об этом! Однако до свидания, я и так задержал вас слишком долго…

Едва она вышла в прихожую, как барон поспешил за ней.

— Могу ли я просить вас, мадемуазель, зайти на почту? — спросил он.

— О, разумеется, барон! — ответила она с живостью.

— В таком случае, возьмите это письмо, оно очень важное, только не сердитесь, а мы с приятелем идем в парк и нам не по дороге.

— С величайшим удовольствием исполню ваше поручение, — сказала она и, взяв письмо, торопливо удалилась.

— Ну, а что вы скажете на это, господин доктор? — спросил с громким хохотом барон, когда внизу послышался шум запираемой двери.

Герман, стоявший в это время у окна, обернулся и ответил довольно торжественно:

— Сознаюсь, барон, меня крайне удивляет, как вы при вашем уме и опытности могли доверить важное письмо такой особе! Я, как друг, считаю долгом предостеречь вас: знаете ли вы, кем я считаю ее?

— Вероятно, наши взгляды сходятся! — возразил барон. — Эта красавица весьма сомнительной нравственности и вдобавок подослана ко мне полицией.

— Полицией! — воскликнул Герман с таким удивленным видом, что барон снова расхохотался и сказал:

— В этом не может быть никакого сомнения. Еще вчера она так настойчиво предлагала мне свои услуги, что я сразу догадался, в чем дело, и просил ее зайти сегодня, чтобы сообразить все, как следует. Если бы я увернулся от этой ловушки, то они подставили бы мне новую, которую я мог бы не сразу заметить. Они не доверяют мне и не без основания, а я рад случаю обмануть их в свою очередь, и с этой целью написал письмо, которое передал при вас этой скромной девице. А заметили вы, с какой радостью она взялась исполнить поручение? Но письмо, конечно, попадет прямо в руки полицейских агентов, которые таким образом узнают нечто обо мне и моих отношениях, но именно то, что я считаю полезным довести до их сведения. Некоторые вещи будут для них загадкой, но я нарочно писал так, чтобы не показать виду, что я понял их игру… Но что с вами, господин доктор, у вас мрачный, озабоченный вид?

— Все, что я услышал от вас, приводит меня в ужас. Как существовать в этих условиях? Откуда набраться осторожности, когда на каждом шагу вам расставлены западни и вы всегда можете попасть, если не в одну, то в другую.

— Не представляйте себе все это в таких черных красках, господин доктор! Вам лично нечего опасаться: вы идете открытой дорогой, не задаетесь никакими особенными целями и добродушно относитесь к людям. Осторожность и недоверие необходимы для тех, которые сворачивают с прямого пути и идут окольными тропинками… Но довольно об этом; смотрите, все спешат на гулянье, пойдем и мы!

Они вышли из дома. Липовая аллея, ведущая от городских ворот к королевскому парку, была переполнена народом — каждый спешил воспользоваться милостью короля. Ночью была гроза и легкий ветерок, поднявшийся с утра, умерял дневной жар. Направо и налево виднелись горы с раскинутым на них парком, все отчетливее выступал среди зелени деревьев загородный королевский дворец Шенфельд с окружавшими его зданиями.

Герман спросил спутника: давно ли он знаком с капельмейстером?

— Да, мы уже знакомы много лет, но он гораздо старше меня, теперь ему под шестьдесят, хотя до сих пор он способен увлекаться, как юноша. Он из Кенигсберга, и уже десятилетним мальчиком прославился как виртуоз на скрипке и на фортепьяно. Но ему не хотелось ограничиться музыкой, он отправился в университет, где слушал Канта. Затем он выступил как публицист, то занимался музыкой, то государственной службой и много путешествовал. Своей служебной карьере он особенно повредил изданием «Писем из Парижа», которыми навлек на себя подозрение в симпатии к революционным идеям. Его многочисленные музыкальные произведения, конечно, вам лучше известны, нежели мне.

— Они имеют бесспорное значение, — сказал Герман, — так как в них он стремится соединить красоту и богатство итальянской музыки с искренностью Глюка… Но каким образом Рейхардт попал в Кассель?

— Очень просто. Когда французы после Иенского поражения вступили в Галле, Рейхардт, не считая себя в безопасности, удалился в Данциг. А затем образовалось неожиданно это Вестфальское государство, и король Иероним вздумал приглашать к себе всех своих подданных, живущих в разных местах. Рейхардт тоже явился, и король поручил ему дирекцию французского и немецкого театров в Касселе с жалованьем в 9 тысяч франков…

В это время они вслед за толпой вступили в парк и, минуя гауптвахту, поднялись по крутой дороге к гостинице, построенной на склоне горы. Залы и комнаты нижнего этажа только что опустели, потому что все устремились к фонтанам. Барон предложил своему спутнику дойти до верхней площадки, откуда открывался прекрасный вид на город, обширную долину и цепи гор. Перед ними возвышался главный корпус дворца с боковыми флигелями, широкой красивой лестницей и колоннами у главного входа. Два конных кирасира, поставленные на часах, как будто окаменели на своих местах, и придавали дворцу вид заколдованного замка.

Герман остановился в немом удивлении.

— Вы видите, — сказал барон Рефельд, — природа и искусство дополняют здесь друг друга, строгий стиль этого дворца вполне гармонирует с окружающей его грандиозной природой. А теперь взгляните сюда!

Герман обернулся, и с этой стороны вид показался ему еще величественнее. На далеком пространстве тянулась бесконечная вереница лесистых гор, застилая одна другую, и тонула в туманной дали; на верхушке одной из них возвышалась ярко освещенная солнцем статуя Геркулеса таких громадных размеров, что соседние горы едва доходили до половины ее пьедестала.

Герман был в таком восторге, что барону Рефельду стоило немало труда заставить его сойти с места. Он повел его к фонтанам, где толпилась наибольшая масса публики, уверенный заранее, что и тут Герман будет в полном восхищении. Барон при всей своей скрытности и странностях характера принадлежал к числу тех людей, которые, доставляя наслаждение другим, способны находить в этом искреннее удовольствие. На лице его появилась добродушная улыбка, когда он услышал восторженные восклицания Германа: «Какое великолепие! Посмотрите, как хороши брызги этих высоких фонтанов среди зелени! Я не ожидал ничего подобного!..»

Барон Рефельд в угоду своему приятелю простоял довольно долго перед фонтанами, наконец им овладело нетерпение:

— Ну, кажется, довольно! — сказал он. — Теперь пойдем в гостиницу закусить, там мы увидим много любопытного!

Герман не решился ответить отказом и молча последовал за бароном в гостиницу, где за отдельными столами сидело самое пестрое и разнохарактерное общество. Здесь были чиновники из разных государств Германии, которые толковали о делах на своих местных наречиях. Там знакомились между собой писари, молодые приказчики, бухгалтеры торговых домов и всевозможные ремесленники; слышался одновременно французский и немецкий говор и немилосердно искажались оба языка. В дальнем углу залы виднелась группа людей с типичными физиономиями и в бедной, поношенной одежде, которая свидетельствовала, что они не принадлежат к избранникам судьбы: это были эльзасские евреи, большей частью адвокаты без дела, проворовавшиеся военные поставщики, обедневшие купцы, прибывшие в Кассель с целью наживы. Они говорили между собой шепотом с выразительными жестами, свойственными их нации; из отрывочных, долетавших время от времени восклицаний можно было понять, что они бранили министра финансов Бюлова.

В смежной комнате за столом, уставленным изысканными кушаньями и бутылками вина, сидели человек шесть франтовато одетых французов. Их громкий, веселый смех и хвастливая болтовня, видимо, раздражали чопорных кассельцев, которые с неудовольствием посматривали на чужеземцев. Но и они до известной степени поддались соблазну господствовавшей роскоши, потому что в простое воскресенье на них было надето лучшее платье, которое в былые времена вынималось из сундуков только в большие церковные и семейные праздники. Среди этого разнообразного общества было много женщин; они явились сюда в сопровождении своих мужей или возлюбленных: это были большей частью модистки, бонны, приказчицы, горничные и прочее; некоторые из них расхаживали парами по комнатам или на площадке перед гостиницей, хихикали и кокетливо посматривали по сторонам. Тут были и легкомысленные, податливые существа, которые обменивались многозначительными взглядами с мужчинами, сидевшими за столами. Разговор шел самый разнообразный, одни толковали о делах и последних газетных новостях, другие о лошадях, модах, последнем спектакле и т. п.

— Кстати, не пойти ли нам в театр? — спросил барон. — Теперь, как раз время, мы поспеем к началу представления.

Герман сразу согласился, и они отправились в город по прежней дороге.

Когда они отошли от толпы, барон Рефельд обратился к своему спутнику:

— Я желал бы знать, господин доктор, — сказал он, — какое впечатление произвело на вас все это общество? Для вас, как человека, только что вступающего в свет, можно найти тут много любопытного и поучительного. Да и вообще Кассель хорошая школа! Такую смесь людей, интересов и стремлений едва ли можно встретить в каком-либо другом месте. Это искусственное сплочение клочков разных немецких провинций для образования французского королевства представляет весьма интересный процесс для постороннего наблюдателя. Вы должны непременно познакомиться с разными кружками здешнего общества… Однако пойдемте скорее, иначе мы опоздаем в театр…

 

XII. В театре

Опасение барона Рефельда оказалось напрасным, потому что они успели вовремя, чтобы занять удобные места в партере, где, к удивлению Германа, почти не видно было молодых женщин.

— Что это значит? — спросил он. — Всякий раз, когда я бывал прежде в театре, было много хорошеньких женщин, а сегодня они куда-то исчезли, хотя известно, что король будет в театре!

— Вот именно поэтому вы и не видите их, — ответил вполголоса барон. — Я говорю о партере. Ложи будут переполнены дамами. Вы посещали театр в отсутствие короля, и тогда порядочные женщины смело являлись сюда со своими дочерьми.

— Разве король любит только такие пьесы, которые шокируют публику? — спросил с недоумением Герман.

— Совсем не то! — сказал шепотом барон. — Тут другая причина… Неужели вы ничего не слыхали об этом? Да будет вам известно, что король Иероним является в театр со своей супругой только в торжественных случаях, и тогда их величества сидят в средней ложе. Но большей частью Иероним бывает в театре запросто, тогда он занимает ложу у самой авансцены, там направо, с красными гардинами. Эти-то гардины и шокируют публику, потому что иногда в антрактах они неожиданно задергиваются, особенно во время опереток или балета…

— Ну так что же? — спросил с любопытством Герман.

— В этих случаях, — продолжал барон, — антракты длятся долее обыкновенного, и капельмейстер так громко стучит своей палочкой, как будто сердится на опущенные гардины. Вот та самая причина, которая волнует Рейхардта, удерживает порядочных женщин от посещения театра; вдобавок эти продолжительные антракты возбуждают любопытство молодых девушек и действуют на их фантазию… Злые языки рассказывают, что в это время король уходит из своей ложи через потайную дверь и отправляется за кулисы в уборную той певицы или танцовщицы, которая имела честь обратить на себя его внимание…

Между тем театр наполнился публикой, не оказалось ни одной пустой ложи. Немного погодя, послышался шум, все встали, чтобы ответить на поклон короля, который появился в боковой ложе. Началась увертюра.

Давали оперетку «Quinault et Lully», затем следовал балет «Zeli, ou la journee heureuse», в котором выступила мадемуазель Кустов.

— Жером видел ее в парижском театре и там познакомился с ней! — шепнул барон на ухо своему приятелю.

Король внимательно следил за каждым движением красивой танцовщицы, и едва опущен был занавес, как закрылись красные гардины боковой ложи. В театре послышался шепот. Капельмейстер, изучивший привычки Иеронима, на этот раз приготовил заранее соответствующую музыку из «Дон-Жуана», потому что раздражительный старик, под известным впечатлением, мог быть также легкомыслен, как студент. В некоторых углах залы послышались аплодисменты, хотя довольно тихие, и в тот же момент появилось несколько полицейских, а какой-то господин в штатском платье подошел к барону Рефельду и, назвав себя полицейским комиссаром, пригласил его с вежливым поклоном следовать за собой. Он сообщил, что арестовали подозрительного человека, у которого нашли письмо на имя барона, и что поэтому его просят пожаловать в полицию для объяснений.

Барон Рефельд, видимо, смутился и встал с места, чтобы идти за комиссаром, который, не оборачиваясь, пошел вперед, но в это время прилично одетый молодой человек, проходя мимо, шепнул ему на ухо:

— Успокойтесь, господин барон, письмо незапечатанное и понятно только для того, кто имеет к нему ключ!

Затем он любезно поклонился Герману, который сразу вспомнил, что его зовут Вильке, и что это тот самый юноша, который так развязно беседовал с ним о политике в Шомбургском саду.

Герман хотел последовать за бароном, но Вильке остановил его:

— Не советую идти за приятелем, когда его тащат в полицию, — сказал он, — лучше зайдите ко мне, когда выберете удобную минуту…

С этими словами услужливый юноша поспешно удалился, а Герман вернулся на свое место в сильном беспокойстве. Он с нетерпением ожидал окончания спектакля, чтобы подойти к капельмейстеру и сообщить ему о случившемся. Рейхардт растерялся более, нежели можно было ожидать при его обычной смелости, он тотчас же собрался идти вместе с Германом на квартиру барона Рефельда. Они не застали его и решили отправиться в полицейское бюро, чтобы узнать о его участи, но, выйдя на улицу, вскоре встретили барона, который молча взял их под руки и повел к себе.

Когда они вошли в кабинет и слуга зажег свечи, барон, поблагодарив обоих приятелей за участие, сказал им:

— На этот раз, по-видимому, все сошло благополучно! Проклятые шпионы действительно выследили нашего агента Эйзенгарта и арестовали его. Но, к счастью, догадливый малый явился сюда под именем Зибрата и сбрил себе бакенбарды, так что приметы оказались неверными и его выпустили. Задержанное письмо написано моим управляющим, и они были так любезны, что вручили его мне. Но во всяком случае неизвестный молодой человек оказал мне большую услугу, предупредив меня, в чем дело. Любопытно было бы знать его фамилию!

— Его зовут Вильке, он служит у генерала Бонгара, — сказал Герман, — я случайно познакомился с ним в Шомбургском саду…

Для всех осталось загадкой, что могло побудить молодого чиновника из жандармского бюро оказать такую важную услугу барону Рефельду.

— Поговорим об этом в другой раз! Теперь нужно прочесть письмо, — сказал барон. С этими словами он открыл свой письменный стол и достал из потайного ящика картонную сетку с неправильными короткими и длинными вырезками, которую наложил на первую страницу письма. В отверстия сетки видны были отдельные слова, составлявшие целые фразы, барон торопливо записал их карандашом, то же сделал он и с остальными страницами. Лицо его казалось озабоченным.

— Вот времена! — сказал он, обращаясь к Герману. — Близкие приятели, чтобы переписываться друг с другом, должны прибегать к разным уловкам. Разумеется, передаваемые этим способом известия крайне лаконичны, иногда сообщается только через кого будут посланы бумаги. Однако довольно о делах, я сильно проголодался! Не хотите ли отправиться со мной ужинать в «Hotel de France»? Там отлично кормят и подают настоящее французское вино.

Герман отказался от приглашения, так как чувствовал сильное утомление и решил отправиться домой. Здесь хозяйка встретила его с сияющим лицом и сообщила, что молодые вернулись из Нейгофа. Лина долго поджидала его, а Людвиг ушел раньше с каким-то пожилым господином.

 

XIII. Подполковник Эммерих

Герману плохо спалось в эту ночь, он беспрестанно просыпался и встал с восходом солнца, так что еще не успел рассеяться утренний туман в долинах. К желанию видеть друзей у Германа примешивалось нетерпение сообщить им скорее о результате своего свидания с Берканьи, так что он едва мог дождаться часа, когда ему показалось возможным отправиться к ним без нарушения приличий.

Когда он вошел в прихожую, то услышал запах кофе, из чего заключил, что Гейстеры, вероятно, сидят за завтраком. В одной из ближайших комнат шел оживленный разговор; при этом его неприятно поразил незнакомый мужской голос, тем более что присутствие постороннего человека могло помешать ему говорить с друзьями о своем деле. Лина, услыхав его шаги, выбежала к нему навстречу и повела в столовую, где он застал подполковника Эммериха и сразу узнал его, хотя видел его только издали в Нейгофе. Людвиг поспешил представить его, затем Германа усадили за завтрак.

— Как жаль, — сказала Лина, — что вчера тебя не было дома. Мы долго просидели у матери, поджидая твоего прихода, наш дорогой гость рассказывал много любопытного из своей походной жизни в Германии и Америке.

— А теперь пусть господин доктор сообщит нам, чем кончилось его свидание с Берканьи! — сказал неожиданно Эммерих, и этим привел в сильное смущение обоих супругов, особенно, когда Герман спросил его с некоторой досадой: откуда он мог получить такие сведения?

— Я рассказал подполковнику Эммериху всю эту историю, — пояснил Гейстер, — он принадлежит к числу наших друзей и интересуется положением края. Заговорили о генерал-директоре полиции, и я для характеристики этого господина указал на его поступок с тобой, мы все искренно желаем, чтобы ты благополучно выпутался из его когтей!

— Ваше желание исполнилось, вы можете поздравить меня! — ответил Герман с самодовольной улыбкой.

— Мать говорила мне, что ты вернулся из полиции в веселом расположении духа, — сказала Лина. — Значит, ты умно повел дело!

— Меня главным образом выручило счастье, — ответил Герман. — Я пришел сюда, чтобы подробно сообщить вам обо всем, но мне не хотелось бы наскучить своим рассказом вашему гостю…

— Не бойтесь этого, — прервал его с живостью Эммерих, — мне известно, что советовал господин Гейстер, и поэтому я с особенным интересом буду слушать вас.

Герман начал свой рассказ и, едва успел кончить его, как старик вскочил с места, чтобы пожать ему руку.

— Вот это по-моему! — воскликнул он. — Где помогает счастье, там не нужно осторожности! До сих пор во всех моих предприятиях я действовал, как вздумается, и меня всегда спасала счастливая случайность. Обыкновенно судьба дает одним людям счастье, других наделяет благоразумием, но чтобы сочетать то и другое, нужно поставить во главе нашего предприятия вас, Гейстер, и господина доктора — тогда можно ручаться за успех…

С этими словами Эммерих вопросительно взглянул на Гейстера, который слегка покачал головой.

Лина поняла значение этого знака: несомненно, вопрос шел о том, чтобы вовлечь Германа в таинственное предприятие; у нее появилось опасение за будущность неопытного юноши. Она знала, что Эммерих, не задумываясь, пожертвует им, если это окажется нужным для его целей; и без того считала она немалым несчастьем, что Людвиг так подружился с ним. Но теперь он был их гостем, и она старалась по возможности быть внимательной к нему.

Гейстер поспешил переменить разговор и стал пересчитывать предстоящие им визиты, которые хотел начать со следующего дня. Лина при своем веселом и беззаботном характере не чувствовала особенной боязни, но так как это было ее первое вступление в большой свет, то она не могла относиться равнодушно к такому важному событию. В числе лиц, с которыми Гейстер хотел познакомить свою жену, были Рейхардты, и Лине хотелось, чтобы Герман отправился вместе с ними, так как она надеялась, что благодаря его дружбе с семейством капельмейстера она получит приглашение на их музыкальные вечера. Со своей стороны, она обещала Герману познакомить его с госпожой Энгельгардт.

— Ты не пожалеешь об этом, — добавила она. — Да будет тебе известно, что она пишет стихи, как и Филиппина Каленберг, которую ты видел в Гомберге, хотя вовсе не похожа на нее и вообще очень милая женщина. Кроме того, у нее семь взрослых дочерей, что также нечасто можно встретить: за одной из них, Терезой, ты ухаживал на моем девичнике и несколько раз вальсировал с ней.

— Значит, Герман, твоему сердцу грозит серьезная опасность, — заметил с улыбкой Гейстер, вставая с места; затем он обратился к Эммериху и пригласил его в свой кабинет.

Герман, поговорив немного с Линой, также ушел, потому что теперь избегал оставаться долго наедине с женой своего друга.

Хозяйство Гейстеров еще не было устроено, и они продолжали обедать у матери Лины, что доставило ей большое удовольствие. Людвиг возвращался после визитов усталый и раздраженный, но молодая женщина не чувствовала ни малейшего утомления и с оживлением рассказывала Герману и матери о том впечатлении, какое произвели на нее знатные дома, где им приходилось бывать. Особенно поразила ее роскошная обстановка некоторых из них, так что, по ее словам, она и во сне не видала ничего подобного.

— Если бы ты знала, что кроется под этой блестящей обстановкой, то вряд ли стала бы восхищаться ей! — заметил Гейстер. — В большинстве случаев жалованье мужа оказывается недостаточным, и многие виденные тобой вещи приобретены в долг или жена получила их в подарок от своего возлюбленного…

— Ну, Людвиг, ты все видишь в мрачном свете, — сказала с неудовольствием молодая женщина, прерывая его.

— Мне кажется, — возразил Герман, — что жалованье служащих настолько велико, что долги и легкомыслие жен в данном случае не обременительны. Жизнь также не особенно дорога в Касселе, за исключением квартир…

— О жалованье не может быть и речи, — сказал Гейстер, — но ведь роскошь перешла все пределы. Подданные Иеронима как будто предчувствуют, что у них нет будущности, и спешат пользоваться настоящим. Двор подает пример расточительности, которая неизбежно ведет к долгам и безнравственности.

— Как будто нет исключений! — воскликнула Лина. — Чтобы убедиться в этом, я предлагаю немедленно отправиться к Энгельгардтам, их ни в коем случае нельзя упрекнуть в мотовстве и безнравственности. Надеюсь, что ты, Герман, ничего не имеешь против того, чтобы познакомиться с ними!

— Разумеется, — ответил тот с улыбкой, — только позволь мне переодеться: ты сама объявила мне, что у госпожи Энгельгардт семь взрослых дочерей!

Когда Герман вышел из комнаты, Лина, краснея, сказала мужу:

— Ты, вероятно, будешь смеяться надо мной, Людвиг, но я очень желала бы, чтобы Герман женился на одной из дочерей госпожи Энгельгардт.

— Почему это пришло тебе в голову, моя дорогая? — спросил Гейстер. — Может быть, Герман уже влюбился в кого-нибудь, так как, по словам твоей матери, он часто уходит из дому по вечерам и возвращается ночью, к тому же подчас он бывает в каком-то ненормальном состоянии духа и часто задумывается. Поверь, что тут замешана любовь или опять-таки полиция. Герман красив, умеет прилично вести себя в обществе, а наши знатные дамы чувствуют слабость к таким юношам, кроме того, при случае любая из них не прочь взять на себя роль сводни.

— Сегодня ты невыносим, Людвиг, с твоими рассуждениями, — сказала с досадой Лина. — Ты и твои сообщники готовы прибегнуть к клевете, чтобы восстановить публику против Иеронима и его двора. Вы унижаете женщин, чтобы…

Приход Германа прервал разговор супругов; и все трое отправились к Энгельгардтам. Хозяйка дома приветливо встретила их и, выразив сожаление, что они не застали ее мужа, представила Герману своих дочерей. Она была в простом домашнем платье и в ее наружности не было ничего особенного, только открытый, прекрасно очерченный лоб придавал своеобразный характер ее лицу. Дочери держали себя также скромно и непринужденно, как их мать, все были недурны собой и более или менее похожи друг на друга.

Но визит не дал тех результатов, каких ожидала Лина, тем более что они явились не во время. Оказалось, что в доме, по случаю предстоящего рейхстага, шли деятельные приготовления к приему депутатов, которых решено было разместить на частных квартирах. Накануне мэр лично обратился с просьбой к господину Энгельгардту, чтобы он поместил у себя несколько человек по крайней мере на первое время; и, так как отказ был неудобен при этих условиях, то приходилось покориться обстоятельствам. Лина постаралась сократить по возможности визит, к тому же она сердилась на Германа, который был так молчалив и рассеян, что на этот раз задуманное ею дело не продвинулось ни на шаг.

 

XIV. Таинственный посетитель

Графиня Антония после своей размолвки с королем переехала в город под предлогом болезни, между тем как ее муж, занимавший должность камергера, находился почти неотлучно в летней резиденции короля. Дождливые дни и пасмурное небо еще более увеличивали ее дурное расположение духа. Она не знала, чем развлечься, вечера в особенности приводили ее в отчаяние, вследствие чего синяя ваза чаще прежнего стала появляться на окне, что служило для Германа сигналом, что он может прийти на немецкий урок.

Графиня была умная и энергичная женщина, богато одаренная от природы, но в ее характере совмещались всевозможные противоречия. Обладая пылкой фантазией, она чувствовала постоянное неудовлетворение жизнью, и в то же время ее незанятый ум часто побуждал ее к поступкам, в которых она не отдавала себе отчета, и поэтому удивлялась, когда другие находили в них что-либо предосудительное. Даже те сомнения, какие являлись у нее прежде по поводу уроков Адели, оставили ее; теперь ей и в голову не приходило, что она слишком поспешила дать согласие, не сообразуясь со своим общественным положением, хотя ее муж, который вообще снисходительно относился к придворным интригам, на этот раз прямо высказал, что не одобряет ее поведения.

Расположенность графини к своенравной и необразованной креолке была скорее делом фантазии, нежели сердечной привязанности. Главная причина ее уступчивости в данном случае заключалась в том, что Адель обратилась к ней с просьбой устроить немецкие уроки в ее доме в одну из тех минут, когда скука томила ее и она была недовольна собой и другими. К тому же романическая привязанность молодой девушки представляла для нее интерес своей новизной и казалась ей скорее забавной, нежели опасной. Уроки должны были неизбежно происходить в тайне, во избежание скандала, что поставило гофмейстерину в крайне ложное положение, но пока в отношениях учителя и ученицы не было ничего такого, что, по ее мнению, могло служить поводом для беспокойства.

Избалованная, несдержанная креолка, несмотря на свой живой характер, имела столько природного ума и такта, чтобы внешне встать вровень с тем высоким положением, какое она занимала в обществе благодаря своему брату. В ней проснулось чувство собственного достоинства, и если в известные моменты она поддавалась порывам своего южного темперамента, то вслед затем хладнокровно обдумывала свое положение и внимательнее прежнего следила за собой. Уроки немецкого языка мучили ее, но в то же время ничто не могло бы заставить ее добровольно отказаться от них. Такая же борьба противоположных ощущений происходила в душе Германа. Он не мог оставаться равнодушным к пламенным взглядам очаровательного существа, хотя эта любовь противоречила всем его нравственным принципам и тому идеальному поклонению, с которым он до сих нор относился к женщинам.

Вначале все это забавляло графиню, но когда она увидела, что влюбленные сближаются все более и более, у нее появились некоторые опасения. Но так как уроки постоянно проходили в ее присутствии, и Адель, кроме этого, нигде не виделась со своим учителем, то пока не было причин бояться, что дело зайдет слишком далеко под влиянием страсти. Однажды ночью гофмейстерине пришло в голову, что изучение немецкого языка может кончиться серьезной привязанностью и расстроить всю будущность сестры графа Фюрстенштейна. Какая тяжелая ответственность ляжет на нее в этом случае, при том высоком положении, какое она занимает в свете! Ее мучила бессонница и, все обдумав, она дала себе слово на этой же неделе прекратить уроки. Герман особенно заинтересовал ее, когда она услышала его пение, которое, по ее мнению, вполне гармонировало с его красивой наружностью и приличными манерами. Она решила не терять из виду молодого человека и пристроить его куда-нибудь на службу с помощью Бюлова или кого-нибудь из своих влиятельных знакомых. Поэтому на следующий вечер, когда Герман по окончании урока собирался уходить, она сообщила ему о своем намерении хлопотать за него и спросила: куда, собственно, он желал бы поступить на службу? Этот вопрос смутил Германа, так как в нем заключался косвенный намек на его ничтожное общественное положение, что было особенно неприятно для него в присутствии Адели. Он поблагодарил графиню за ее заботу и ответил уклончиво, что пока еще ничего не решил относительно своей будущности.

Затем он торопливо простился с обеими дамами и вышел из гостиной, настолько занятый своими мыслями, что не заметил высокой мужской фигуры, стоявшей в коридоре, которая при виде его моментально скрылась куда-то. Вместо этого появилась нарумяненная горничная графини и, остановив его у дверей своей комнаты, громко спросила:

— Скажите, пожалуйста, monsieur le docteur, долго ли намерена пробыть мадемуазель Ле-Камю у графини? Если она собирается домой, то нужно послать кого-нибудь проводить ее…

— Как вы разрядились сегодня, мадемуазель Анжелика! — сказал Герман, не отвечая на вопрос француженки. — Какое благоухание распространяется из вашего будуара! Вы, кажется, чувствуете особенное пристрастие к «eau de bouquet»!..

При этих словах за дверью послышался шорох, и Герман поспешно удалился. На лице Анжелики отразился испуг, она вошла в свою комнату с тревожным восклицанием:

— О Боже! Он, верно, узнал вас, месье Вюрц!

— Нет, вы ошибаетесь, моя милочка, — сказал полицейский агент, — но этот господин почуял, что ему несдобровать здесь, и обратился в бегство. Однако мне пора идти.

С этими словами Вюрц наклонился и нежно обнял туго затянутую талию маленькой француженки.

— Вы злодейка, мадемуазель Анжелика! — сказал он с улыбкой, от которой лицо его приняло еще более неприятное выражение.

— Oh mon cher Wurtz, какой вы несносный! — воскликнула она, кокетливо отталкивая его. — Ну, сегодня вы сами убедились, что к нам ходит этот учитель немецкого языка…

* * *

Герман вернулся домой печальный и расстроенный. Теперь после немецких уроков ему чаще прежнего приходилось переживать горькие минуты внутреннего недовольства; он осуждал себя за безумную страсть к хорошенькой креолке, от которой не мог отделаться в ее присутствии. Несколько раз у него появлялась твердая решимость отказаться от уроков, но в то же время он с лихорадочным нетерпением ожидал назначенного часа, и точно какая-то непреодолимая сила тянула его к дому графини. Он шел с намерением держать себя холодно и сдержанно со своей ученицей, но в ее присутствии ему казалось неловким обращаться сурово с ней и играть роль педанта, тем более что она могла поднять его на смех.

Уроки немецкого языка бывали почти ежедневно, потому что нездоровье графини служило для Адели благовидным предлогом навещать чаще прежнего свою приятельницу. С другой стороны, она уже целую неделю была избавлена от визитов генерала Морио, который не мог отлучиться из дворца, где шли подготовительные работы по случаю предстоящего рейхстага и организации войска. Вдобавок император Наполеон нетерпеливо ожидал уплаты военной контрибуции и требовал дополнительного отряда вестфальской армии для посылки в Испанию. Король для сокращения времени обыкновенно назначал заседания перед обедом или после обеда, так что военный министр Морио и министр финансов Бюлов теперь бывали ежедневно во дворце, равно и члены государственного совета, и представители разных министерств. Заседание должно было происходить и в эту субботу, но Бюлов предполагал, что король постарается по возможности сократить его, так как был назначен вечер у графа Гарденберга. Обед также запоздал вследствие того, что Берканьи делал какой-то доклад королю. На этот раз генерал-директор полиции вышел из кабинета его величества веселее обыкновенного, на лице его выражалось самодовольство, а в таком настроении он легко впадал в злобный, заносчивый тон. Он подошел к Морио, который был, видимо, в дурном расположении духа и, стоя у окна, задумчиво смотрел, как собираются тучи над горами.

— Добрый вечер, ваше превосходительство, — сказал он вкрадчивым голосом. — Если не ошибаюсь, вы заняты сладкими мечтами, и, вероятно, вас можно поздравить…

— С чем? — спросил Морио.

— Разумеется, с вашей помолвкой, всем известно, что очаровательная мадемуазель Ле-Камю пленила ваше сердце!

— Пока еще не было разговора о помолвке, — ответил Морио немного приветливее.

— Неужели? Я готов был держать пари, что это дело решенное, хотя, говоря откровенно, некоторые обстоятельства должны были убедить меня в противном.

— Какие обстоятельства? Я не понимаю, что вы хотите сказать этим, господин Берканьи?

— Видите ли, ваше превосходительство, мне всегда казалось, что вы принадлежите к нашей партии и не сочувствуете немцам. Но, так как вы требуете, чтобы ваша будущая жена брала уроки немецкого языка…

— Что такое? Кто вам нагородил это? — прервал с нетерпением Морио.

— Мне это достоверно известно! — продолжал Берканьи. — Мадемуазель Ле-Камю берет уроки у красивого доктора… как его… Детлев… Все забываю его фамилию!

— Ну это старая история, которая ничем не кончилась, — сказал Морио презрительным тоном. — Действительно, было такое предположение, но я сам прогнал немецкого учителя, когда он явился к графу Фюрстенштейну с предложением своих услуг. Странно только, что вы, начальник тайной полиции, интересуетесь городскими сплетнями! Неужели у вас нет более серьезных занятий?

Берканьи ничего не ответил и только многозначительно покачал головой, так что Морио не вытерпел и с возрастающим беспокойством спросил:

— Объясните мне, в чем дело, господин Берканьи? Как вам передали эту историю?.. Я хочу знать все до малейших подробностей. Говорите скорее, нас позовут сейчас к столу…

— Простите, генерал, мне и в голову не пришло, что вам хотят сделать сюрприз, и я испортил дело своей болтливостью. Черт возьми! Даже в таких делах нужно быть осмотрительным.

— Сюрприз! Кому хотят сделать сюрприз? Оставьте загадки и выражайтесь яснее.

— Видите ли, ваше превосходительство, тут нет ничего предосудительного! Но, чтобы вас успокоить, я скажу коротко, в чем дело: мадемуазель Ле-Камю берет уроки немецкого языка у молодого доктора в доме обер-гофмейстерины и под ее покровительством…

— Вам это достоверно известно? — спросил Морио, дрожащим голосом, едва сдерживая свой гнев.

— Разумеется, и я могу добавить, что уроки происходят по вечерам в те часы, когда мадемуазель Ле-Камю бывает у графини.

— Вы сказали, что это уроки немецкого языка? — спросил задумчиво Морио.

— Я передаю то, что слышал, — ответил генерал-директор полиции.

В это время всех позвали к столу.

— Мы еще поговорим об этом, господин Берканьи, — пробормотал Морио сквозь зубы, бросив злобный взгляд на своего собеседника.

— В этом нет никакой надобности, ваше превосходительство, — сказал Берканьи. — Поезжайте тотчас после обеда к обер-гофмейстерине, и я ручаюсь, что вы попадете на спряжение какого-нибудь немецкого глагола…

Морио был вне себя от гнева и беспокойства и, сидя за королевским столом, машинально глотал куски. Графиня, Адель, красивый учитель, которого он возненавидел с первого взгляда, не выходили у него из головы; он не знал, на кого из них излить свое бешенство, и с нетерпением ожидал окончания обеда. Он не мог придумать, как отомстить обеим дамам, но относительно учителя дело казалось ему проще, и фантазия грубого человека живо рисовала ему удары хлыста, пощечины и т. п. Берканьи, сидевший наискось от него, с наслаждением видел тяжелую внутреннюю борьбу, которая отражалась на лице его врага, между тем как член государственного совета Мальх, занимая место рядом с генералом Морио, еще более увеличивал его мучения длинными рассуждениями о качестве подаваемых блюд и вопросами: почему он так мало ест? здоров ли он? и прочее.

 

XV. Тайна будуара

Уклончивый ответ Германа относительно устройства его будущности показался графине вполне естественным, и она приписала его излишней скромности молодого человека, который с каждым днем все больше нравился ей. Но в этом чувстве не было и тени какой-либо сердечной привязанности, так как графиня Антония была способна увлекаться одним честолюбием, и на это были направлены все ее помыслы. Любовь сама по себе не могла удовлетворить ее, она стремилась к власти и к более широкой деятельности, нежели та, какой обыкновенно удовлетворяются женщины. Если, при ее впечатлительности, красивая и представительная наружность мужчин имела для нее известное значение, то это не вызывало в ней ни сентиментальных мечтаний, ни чувственных порывов, которые были чужды ей как по ее холодной натуре, так и потому, что ее ум был всегда занят более высокими целями. Она дорожила дружбой влиятельных людей, занимавших видное положение в свете, когда могла действовать с ними заодно, как это было с Бюловом. Но так как в подобных случаях ей приходилось играть второстепенную роль, то она предпочитала устраивать судьбу того или другого юноши, которыми она могла руководить по своему усмотрению.

Она перебирала в уме те предложения, какие может сделать Герману относительно его будущности, и хотела в этот же вечер под каким-нибудь предлогом выпроводить пораньше Адель, чтобы побеседовать наедине с молодым человеком. Урок происходил в приемной, и так как дверь в ее будуар была открыта, то она ходила по обеим комнатам, не упуская из виду влюбленных. Но при всей ее наблюдательности, многое ускользнуло от ее внимания: она не подозревала, что даже разговаривая с ней, учитель и ученица пожимали друг другу руки под столом, и что когда она отвернулась от них, чтобы выдвинуть ящик комода, креолка воспользовалась этой минутой, чтобы броситься в объятия Германа.

Тем не менее взволнованные лица и рассеянность обоих настолько встревожили графиню, что она окончательно убедилась, что пора разлучить их, и начала с того, что позвала Германа к роялю и попросила его спеть некоторые из песен Гете, переложенные на музыку Рейхардтом.

Герман повиновался, и она, взяв под руку Адель, села с ней у окна, под предлогом, что издали они будут лучше наслаждаться пением. Но в это время внимание графини было отвлечено экипажем, который неожиданно подъехал к дому.

— О, Боже, это король! — воскликнула она в испуге. Первая ее мысль была о себе, она отскочила от окна и, указывая Герману и Адели на дверь своего будуара, сказала торопливо: — Уходите скорее! Там из спальни вы можете пройти в коридор. Господин доктор, только дождитесь, пока войдет король. Тогда вы, Адель…

С этими словами она поспешно закрыла дверь будуара, потому что в коридоре послышались шаги, а вслед затем лакей отворил настежь противоположную дверь с громким возгласом:

— Его величество король!

Иероним, против своего обыкновения, явился в штатском платье: он был в зеленом фраке и с круглой шляпой. Графиня встретила его с выражением радостного изумления на лице, вызванного неожиданным приездом короля. В этом не было ничего необдуманного или искусственного с ее стороны, а скорее составляло дело привычки и умения владеть собой, которое было особенно необходимо ей в данную минуту при той душевной борьбе, какая происходила в ней. Она живо вспомнила ту сцену, которая еще так недавно произошла между ней и королем и без сомнения была поводом его визита. Во всяком случае она должна была спровадить Германа, но почему сестра графа Фюрстенштейна не могла остаться в комнате? Этот вопрос только теперь пришел ей в голову, но слишком поздно; ее беспокоило и то обстоятельство, что, принимая с такой таинственностью короля, она поставила себя в крайне неловкое положение. К тому же Иероним по своей природной живости мог сказать что-нибудь лишнее, чего не должны были слышать Герман и Адель, если они еще не ушли из будуара, а она в спешке даже забыла опустить портьеру! Но графиня была слишком светская женщина, чтобы выдать чем-либо свое волнение, и ее лицо сохраняло все то же спокойное и приветливое выражение.

Слова, с которыми король обратился к гофмейстерине, равно и тон голоса показывали, что между ними существовали довольно интимные отношения, и что тем не менее при их последнем свидании произошло нечто оскорбительное для графини.

Действительно, сначала внимание и ухаживания короля нравились обер-гофмейстерине, пока им были строго соблюдены все требования светских приличий. Она, собственно, не чувствовала к нему никакого влечения, не считала его милость особенной честью для себя, как некоторые придворные дамы, и не рассчитывала пользоваться ей для корыстных целей. Ее единственной целью было приобрести влияние на короля в высоком значении слова, как это понимал ее друг Бюлов, и заставить его заботиться о благе вверенного ему государства. Но при этом она упустила из виду, что Иероним, удостаивая ее своей милостью, может заявить известные требования, которые поставят ее в затруднительное положение. Она была совсем не подготовлена к необузданным порывам человека, который в своих чувственных проявлениях бывал подчас крайне наивен даже относительно женщин знатного происхождения.

Иероним, не предполагая, чтобы кто-нибудь мог слышать его, говорил громко и с воодушевлением, но, видя, что графиня почти шепотом отвечает ему, невольно понизил голос:

— Я приехал, чтобы помириться с вами, моя дорогая графиня, — сказал он. — Вы перестали являться ко двору, и королева скучает без вас. Зачем вы наказываете других за то, что я имел несчастье оскорбить вас? Не ожидал я такой жестокости с вашей стороны!..

— Ваше величество, вы несправедливы ко мне! Я не думаю сердиться на вас, но огорчена, что вы объяснили известным образом мое искреннее участие и дружбу к вам и заявили требования, настолько же унизительные для меня лично, как и несовместимые с тем положением, которое я занимаю при вашем дворе. Вы говорили, что ваше сердце жаждет любви, но мне кажется, что вам не приходилось испытывать недостатка в ней, а скорее, наоборот. Но есть другая любовь, ваше величество; она чужда чувственных увлечений и только одна может дать нам полное нравственное удовлетворение. Такую любовь чувствую я к молодому королю, которому дана власть над чуждой ему нацией, и я уверена, что он осуществит не раз высказанное им намерение осчастливить своих подданных. Моя единственная мечта, чтобы король видел во мне преданного ему друга, всегда готового поддержать его на трудном пути; и только с этой стороны радовала меня благосклонность его величества ко мне. Но, когда я увидела, что мои чувства остались непонятыми и король вследствие печального недоразумения позволил себе оскорбить меня самым недостойным образом, мною овладело отчаяние…

Графиня говорила искренно в эту минуту, потому что все это выяснилось для нее во время ее уединения и она заранее приготовилась к предстоящему объяснению.

Но Иероним увидел в этом обычную уловку женщины, которая не хочет сдаться сразу. Он мысленно решил, что поступил слишком поспешно и тем более чувствовал себя возбужденным: каждая приличная женщина, думал он, идет на капитуляцию известным способом, а графиня держит себя умнее других!..

При этом он невольно улыбнулся, но, сделав над собой усилие, придал своему лицу серьезное выражение.

— В этом высоком полете мысли я узнаю вас, графиня! — воскликнул он с восторгом. — Вы достойная представительница благородной немецкой нации, только в вас встретил я ту душевную силу и достоинства, которые напрасно искал в других женщинах. Вы одна можете дать мне нравственную поддержку, которая необходима мне в таком трудном и сложном деле, как управление этим французско-немецким государством. Я люблю моих подданных, и во время моего путешествия мог убедиться, что успел также заслужить их расположение. Я писал об этом моему брату императору, но, к несчастью, он лишает меня возможности приступить к необходимым реформам, по крайней мере так скоро, как бы я желал этого для блага моего народа. Требования его относительно Вестфальского королевства невыполнимы, и он, преследуя свои широкие идеи всемирного господства, постоянно парализует все мои действия.

— Но, мне кажется, ваше величество, что вы можете совершенно независимо править своим государством. Сам император возвел вас на вестфальский престол; докажите ему, что вы не только номинальный, но и действительный король!

Иероним усмехнулся.

— Вы не имеете никакого понятия о Наполеоне, моя дорогая графиня! — сказал он. — Если бы я задумал что-либо подобное, то это было бы прямо во вред делу, и вопрос был бы решен оружием. У меня нет недостатка в мужестве, но борьба была бы слишком неравная; к тому же и другие причины заставляют меня быть осмотрительнее. Хотите, я вам открою тайну, но с условием, что вы простите меня.

Король протянул руку, и графиня положила на нее свою маленькую ручку, которую он почтительно поцеловал.

— Я избегаю теперь ссоры с императором, — сказал он, — потому что поднят вопрос об увеличении Вестфальского королевства, а затем, когда моя власть будет усилена, я могу действовать самостоятельнее и принести большую пользу моему народу, нежели в настоящее время. Но пока об этом нужно молчать. Итак, графиня, вы простили меня, а теперь примите это в знак нашего примирения.

С этими словами Иероним подал графине пакет с бумагами.

— Вы хлопотали о Геннеберге, — сказал он, — вот приказ о назначении его префектом в Оккерский департамент. Затем вы рекомендовали мне Вангенгейма — в этом же пакете заключается патент, по которому он получит должность командира батальона третьего линейного полка. Другие назначения, о которых вы говорили, также последуют в самом непродолжительном времени.

— Я тронута вашим вниманием и глубоко ценю его, — сказала графиня, — но не желала бы, чтобы знали о моем ходатайстве перед вашим величеством, тем более что это поставило бы всех этих господ в неловкое положение. Если вы позволите, то я передам обе бумаги Бюлову, и он пошлет их официальным путем.

— Ваша деликатность сказывается во всем, графиня! — воскликнул Иероним. — Руководите мной, я готов во всем следовать вашим советам. Немногие так справедливы и бескорыстны, как вы, но, среди забот об общественном благе, уделите и мне лично немного любви. Я готов, не задумываясь, променять всех женщин, которые когда-либо выказывали расположение ко мне, на вас, Антония; ни в одной из них не встретил я столько очарования, ума, душевных качеств! Вы совмещаете в себе все, чтобы составить счастье короля. Если вы хотите, чтобы я заботился о благополучии других, то необходимо, чтобы я сам чувствовал себя счастливым, чтобы мне дозволили любить ту женщину, перед которой я преклоняюсь…

С этими словами король встал с места и, поцеловав руку графини, сказал с улыбкой:

— Я обещал быть сегодня у графа Гарденберга; вероятно, все удивляются, где я мог пробыть так долго, но я скажу, что маленький sans-culotte Амур не носит при себе часов!

— Не говорите этого, ваше величество — бедняжка Амур и без того пользуется плохой репутацией! — возразила графиня.

Затем, проводив своего почетного гостя, она хотела пройти в будуар, но в дверях встретилась с Аделью, которая поразила ее своей бледностью и расстроенным видом.

— Боже мой, что с вами! — воскликнула графиня с испугом. — На что вы похожи, Адель! Говорите скорее, что случилось?..

Молодая девушка, вместо ответа, со слезами бросилась к ней на шею.

Графиня совсем растерялась, не зная, что подумать, чего опасаться. Горькое чувство недовольства собой поднялось в ее груди, но вместо того чтобы сознаться в собственной вине, она с негодованием стала упрекать девушку, что она не уехала домой.

— Зачем вы так долго оставались в будуаре? — сказала она раздраженным голосом. — Кажется, вы у меня не в первый раз и знаете, что моя карета всегда к вашим услугам!

Адель, видя гнев своей приятельницы, сперва с удивлением взглянула на нее, затем вспылила в свою очередь.

— Вы, графиня, решаетесь делать мне упреки? — возразила она. — Не вы ли приказали мне удалиться, когда приехал король? Пока вы шептались с его величеством, говорили друг другу любезности, мы были поставлены в…

— Вы говорите «мы»? — прервала графиня с нетерпением. — Разве доктор оставался с вами?

— Не напоминайте мне о нем, я ненавижу и проклинаю его… я… — ответила Адель и поспешно направилась к двери.

Но графиня догнала ее и, взяв за руку, проговорила с усилием:

— Во всяком случае, что бы ни произошло с вами, несчастное дитя, помните, что это должно остаться тайной будуара! А теперь постарайтесь успокоиться, потому что в таком виде вы не можете никому показаться на глаза. Прежде всего подойдите к зеркалу, поправьте свой воротник и причешите волосы!

Но по мере того как молодая девушка становилась покойнее, смущение графини настолько увеличилось, что она едва владела собой. Она с ужасом думала о том, что случилось, и как избежать последствий; единственный возможный исход настолько противоречил всем ее принципам, что ей стоило большого труда заговорить о нем. Наконец, когда Адель надела шляпу и взяла со стола перчатки, она сказала торопливо:

— Еще не все потеряно, Адель, смотрите на это дело, как на ребячество и безумие!.. Если вы даже увлеклись… то можете выйти из этого неприятного положения. Вам остается один выход: объявите немедленно генералу Морио, что вы согласны выйти за него замуж… В случае, если спросят дома, почему у вас такой встревоженный вид, то скажите, что у нас с вами было объяснение по этому поводу, и я довела вас до слез своими наставлениями… Но, может быть, никто не увидит вас сегодня, и вы успеете прийти в себя…

Графиня спешила окончить неприятное объяснение, тем более что ее собственные слова ложились жгучими упреками на ее сердце. Она порывисто позвонила и, не оборачиваясь, велела подать карету мадемуазель Ле-Камю, так что не могла видеть лукавой улыбки, с какой нарумяненная горничная выслушала ее приказание. Затем, не прощаясь с Аделью, она ушла в свою спальню и бросилась на кушетку с горьким чувством стыда, недовольства собой и печали.