I. Признание

Утром, после отъезда Германа, Гейстер молча сидел за завтраком, собираясь идти на службу. Лина выжидала удобной минуты, чтобы заговорить с мужем о занимавшем ее вопросе, хотя боялась вызвать его неудовольствие. Она торопливо выпила две чашки кофе и стала убирать со стола, чтобы скрыть мучительное беспокойство, овладевшее ею.

Гейстер докуривал трубку, а она все медлила с объяснением. Дело касалось ее визита к Сесили. Накануне Герман не сообщил ей никаких подробностей о своем последнем свидании с загадочной красавицей и только мимоходом сказал, что Сесиль ожидает ее. Задуманный визит имел тем большее значение для молодой женщины, что между ней и Людвигом было решено избегать по возможности знакомства с госпожой Симеон. Теперь она сама напомнила ему об этом и добавила, что вопрос заключается не в знакомстве с госпожой Симеон, а в визите к мадемуазель Геберти, у которой отдельная комната. «Но если даже я встречу госпожу Симеон у племянницы, — добавила она, — то я надеюсь, милый Людвиг, что ты ничего не имеешь против этого? Я воспользуюсь случаем, чтобы извиниться, что мы до сих пор не могли быть у нее. Вспомни сколько раз мы были приглашены на ее вечера и как будто намеренно пренебрегаем всеми светскими приличиями…»

Гейстер слушал с нетерпением, тем более, что ему казалось слишком скучным возвращаться к давно решенному вопросу. Если он восставал против сближения с госпожой Симеон, то не в виде исключения, так как вообще хотел оградить жену от знакомства с высшим кассельским обществом. Ему было досадно, что Лина не хочет понять этого, и он спросил ее насмешливым тоном:

— Уж не влюбился ли наш Герман в эту так называемую мадемуазель Сесиль?

— Кажется, никто не знает ничего дурного о ней! — возразила с досадой Лина. — Она недавно приехала в Кассель…

— Все-таки она живет здесь достаточно времени, и пора бы ей прекратить свою игру в прятки! Вероятно, за этой таинственностью скрывается что-нибудь не совсем хорошее, если такая светская дама, как госпожа Симеон, держит свою родственницу вдали от большого света!

— Но почему ты не хочешь допустить, Людвиг, что сама Сесиль избегает сближения с кассельским обществом, которое не соответствует ее серьезному характеру и благородным стремлениям.

— Ты забываешь, что она парижанка! Поэтому не ручайся за нее, Лина, и не суди по себе… Я уверен, что Герман попался на удочку и душевно жалею, если это приведет к разрыву нашей дружбы. Однако, несмотря на всю мою любовь и уважение к нему, я не позволю какой-нибудь француженке переступить мой порог, хотя бы она была одарена всеми совершенствами.

— Разумеется, ты вправе поступать, как ты хочешь, Людвиг! — согласилась она. — Я хотела познакомиться с мадемуазель Геберти, чтобы сказать о ней свое мнение Герману, так как он надеется, что его женитьба еще больше укрепит нашу дружбу. Мне будет очень обидно, если я не найду ничего сказать против Сесили, кроме того, что она француженка! Твое упрямство ставит меня в неловкое положение относительно Германа: я сама уговаривала его жениться, чтобы прекратить толки знакомых относительно его дружбы с нами. Поэтому на мне лежит обязанность заботиться о том, чтобы он не ошибся в выборе жены…

— Ну отправляйся выбирать невесту Герману, увидим, что ты найдешь в ней, а они выведут свои заключения из твоего визита! — сказал раздраженно Гейстер и, взяв шляпу, направился к двери.

Лина удержала его за руку.

— Ты уходишь, Людвиг, на целый день, не прощаясь со мной, — сказала она печально. — Твой гнев скоро пройдет, ты начнешь беспокоиться обо мне и не будешь в состоянии работать, а я измучаюсь при мысли, что ты сердишься на меня.

Он взглянул на нее; она сделала усилие, чтобы улыбнуться, но глаза ее были влажны от навернувшихся слез:

— Если ты непременно желаешь познакомиться с этой мадемуазель Сесиль, — сказал он более ласковым голосом, — то сделай ей визит, хотя я знаю заранее, что она не понравится тебе… Но мне пора идти. До свидания!..

Лина задумчиво посмотрела ему вслед. «Почему Людвиг думает, что Сесиль не понравится мне? — спрашивала она себя. — Может быть, он в самом деле уверен, что в ней нет ничего хорошего или же предполагает, что я из ревности к Герману увижу в ней одно дурное?..»

Занятая своими мыслями, она опять принялась убирать со стола, и делала это так машинально, что удивилась, когда все оказалось прибранным. Объяснение с Людвигом настолько расстроило ее, что она решила отложить визит к Сесили до другого дня и, сделав необходимые распоряжения по хозяйству, отправилась к матери.

Она застала ее в комнате Германа, занятой сниманием гардин! На полу лежал узел с грязным бельем. Беспорядок в комнате неприятно подействовал на Лину при ее тревожным состоянии.

— Как пусто здесь! — воскликнула она, забыв поздороваться с матерью.

— Я хочу привести все в порядок к его приезду, — ответила госпожа Виттих. — Как ты думаешь, не велеть ли побелить потолок и покрыть лаком дверь?

— Разве Герман должен скоро вернуться, что ты так хлопочешь, мама?

— Он и сам не знает, когда вернется… Но ты знаешь, я не люблю ничего откладывать на завтра, если что сделано, то и слава Богу! Нужно еще выколотить шерстяные вещи, чтобы не завелась моль… Сделай одолжение, открой шкаф и посмотри — нет ли в карманах платков, нужно бросить их в грязное белье.

В шкафу висела только домашнее платье Германа и фрак, который он надевал накануне. Действительно, в одном кармане оказался носовой платок, в другом — смятая бумага. Лина раскрыла ее и увидела, что это письмо, написанное по-французски красивым почерком и с гербовой печатью. Любопытство мучило ее; и она не знала на что решиться. Но почерк был явно мужской, и письмо было так смято, что не могло заключать какой-либо важной тайны… Наконец она поддалась искушению и перешла в соседнюю комнату, где с замиранием сердца прочла следующее:

«Спешу уведомить вас, дорогая Сесиль, что король прибыл в город, но не может принять вас. Он очень сожалеет, что должен лишить себя такого приятного свидания, хотя я лично того мнения, что наша милая Сесиль вовсе не будет так огорчена этой неудачей, и даже, быть может, прощание с красивым молодым доктором доставит ей больше удовольствия, чем rendez-vous с его величеством. Надеюсь, что мое письмо избавит вас от напрасного переодевания, но если вы уже собрались идти и мое письмо застанет вас в костюме пажа, то в наказание за свою медлительность я с удовольствием исполню роль вашей горничной и помогу вам раздеться… Затем мне поручили передать вам, чтобы вы пока не допускали молодого доктора до какого-либо объяснения, но если это окажется невозможным, то во всяком случае не лишайте его надежды. Он очень понравился его величеству, но Иероним, быть может, под влиянием ревности, хочет сперва переговорить с вами относительно вашей будущности… Завтра я зайду к вам, а до этого наш лейб-медик Цадиг убедит добряка Симеона, что Люси необходимо ехать на воды в Пирмонт для поправления здоровья. Разумеется, вы поедете вместе с Люси. Таким образом, дядя Симеон будет убежден, что вы в Пирмонте, а на деле вы очутитесь в Ненндорфе. Неправда ли, хорошо придумано! До свидания!»

Фамилия была подписана довольно неразборчиво — первые буквы покрупнее можно было прочесть за слово Marin, а четыре последние за ille, но Лина в эту минуту не могла разобрать их, а тем более сообразить, кем могло быть написано письмо. Она слышала, что мать зовет ее, но не в состоянии была ответить, и выбежала на балкон. Мысли путались в ее голове от наплыва противоречивых ощущений. Голос матери, которая шла к ней с каким-то вопросом, заставил ее опомниться; она поспешно спрятала письмо в карман. Ею овладело такое беспокойство, что она с трудом поддерживала разговор с матерью и воспользовалась каким-то предлогом, чтобы уйти домой.

Она не находила точки опоры для своих размышлений. Хотя смысл письма был достаточно ясен, но ее занимал вопрос: каким образом оно могло попасть к Герману? Вероятно, Сесиль получила его во время визита Германа и оставила распечатанным, а он заинтересовался таинственным посланием и положил к себе в карман для прочтения. Но это противоречило всем его принципам. Неужели сама Сесиль отдала ему подобное письмо? Не играет ли она роль кающейся грешницы, и Герман хочет поднять ее, а она через короля доставит ему видное положение в свете?..

— Нет, этого быть не может! — воскликнула молодая женщина, в досаде на себя за подобное подозрение. Образ Германа предстал в ее воображении, как бы упрекая ее за это, и она залилась горькими слезами, чувствуя себя виноватой перед ним. Но он был слишком далеко, чтобы дать хотя бы короткий письменный ответ на тревожившие ее вопросы. День казался ей бесконечным, пока, наконец, Людвиг вернулся из министерства. Она не умела ни владеть собой, ни скрыть своих ощущений, так что, взглянув на ее расстроенное лицо, он спросил с беспокойством:

— Что с тобой, Лина? Ты, вероятно, была у Симеонов и что-нибудь огорчило тебя?

Она с улыбкой взглянула на него, тронутая его участием.

— Надеюсь, тебе не сказали ничего неприятного? У тебя такой странный вид — говори, в чем дело!

Присутствие Людвига, как всегда, успокоительно подействовало на нее, и она почувствовала, что у нее сразу стало легко на сердце. Веселое настроение опять вернулось к ней, и она бросилась к нему на шею:

— Я не была там, Людвиг, — сказала она с таинственным видом, — но убедилась, что в этой Сесили действительно нет ничего хорошего! Отгадай, как это случилось…

Он с недоумением посмотрел на нее.

— Ну так и быть, не стану мучить тебя. Видишь ли я была у матери, мы убирали комнату Германа и случайно в кармане фрака, в котором он был у Симеонов, нашлось это письмо, которое подтверждает твои подозрения.

Гейстер взял письмо и стал читать, а она, не спуская с него глаз, внимательно следила за выражением его лица.

— Ну вот, — сказал он, складывая письмо, — теперь ты сама убедилась, что заставляло ее играть роль затворницы, пренебрегающей обществом! Не говоря уже о содержании письма, подпись Маренвилля достаточно красноречива…

— Но скажи мне, Людвиг, как могло попасть это письмо в карман Германа?

— Не берусь ответить на такой вопрос. Там, где все покрыто таинственностью, трудно выводить какие-либо заключения.

— Если бы ты знал сколько страданий доставило мне это письмо. Я чувствовала себя такой несчастной…

— Несчастной? Почему это, моя дорогая? — сказал он, ласково взяв ее за руку.

— Неужели ты не понимаешь причины моего огорчения? Представь себе, если наш Герман…

Она замолчала, чувствуя, что он пристально смотрит на нее.

— Нет, Лина, твое горе мне вполне понятно! — сказал он, понизив голос. — Ты любишь Германа…

Она вздрогнула. Мертвенная бледность покрыла ее лицо, но это продолжалось одно мгновение, она подняла голову и спокойно встретила его взгляд:

— Да, Людвиг, ввиду постыдного обмана, который готовился ему, я окончательно убедилась, что люблю его! Но мне нечего краснеть за эту любовь, и я знаю, что ты поймешь меня… Герман не знает и никогда не будет знать того, что чувствует к нему мое сердце, которое по-прежнему принадлежит тебе. Не отталкивай меня, Людвиг, от твоей честной груди, только с тобой я могу быть счастлива…

Она закрыла лицо обеими руками и заплакала.

Гейстер, тронутый ее признанием, крепко обнял ее; она прижалась к нему и положила голову на его плечо. Несколько минут они сидели молча, под влиянием отрадного чувства, вызванного сознанием полного взаимного понимания и доверия друг к другу.

О письме они больше не упоминали в этот день.

 

II. Визит

На следующее утро Лина проснулась в более спокойном расположении духа и могла хладнокровно обдумать свое положение. Она не жалела о том, что во всем призналась мужу, потому что, вместе с чувством глубокой благодарности за его великодушие, у нее появилось как бы оправдание ее привязанности к Герману.

Разве она не любила по-прежнему мужа и не отдавала должное его высоким нравственным достоинствам? Она не изменит ему, всегда останется нежной, заботливой женой, будет предупреждать его малейшие желания.

Успокоенная этими размышлениями, она начала усиленно думать о Германе, который стал еще дороже ее сердцу, и она решила во что бы то ни стало спасти его от грозившей ему опасности. Через несколько дней она собралась с визитом к Сесили и, доехав в наемном экипаже до дома министерства юстиции, где была квартира Симеонов, велела доложить о себе.

Слуга, согласно полученному заранее приказанию, провел ее в гостиную госпожи Симеон, которая приняла гостью с изысканной вежливостью, под которой старалась скрыть свое смущение. Сесиль сообщила тетке о намерении госпожи Гейстер посетить ее; и жена министра объяснила это по-своему, предположив известные отношения между Германом и красивой молодой женщиной. Но не в этом заключалась причина ее смущения. Сесиль скоро заметила, что письмо исчезло; и, так как все ее поиски оказались напрасными, то она не могла отделаться от мысли, что Герман унес его. Поэтому она находилась в сильном беспокойстве, как и ее тетка, которая была поверенной всех ее тайн; между ними было решено сделать попытку что-либо выведать у Лины, хотя, конечно, им не могло прийти в голову, что письмо очутилось в ее руках.

— Вы желали видеть мою племянницу, — сказала хозяйка дома, усаживая Лину на диван, — но Сесиль уехала вчера…

— Во Францию? — спросила с живостью Лина, прерывая ее.

Госпожа Симеон увидела в этом вопросе ревнивую радость влюбленной женщины и ответила с лукавой улыбкой:

— Нет. Да и мне было бы слишком тяжело расстаться с моей любимицей! Она уехала не дальше Пирмонта. Дочь моя больна с весны, и доктор Цадиг прописал ей пирмонтские воды; я не могла ехать с ней, и Сесиль вызвалась сопровождать ее. Моя племянница будет сожалеть, что не видела вас, а я позволила себе воспользоваться вашим редким визитом, хотя он и не относится ко мне!

Лина извинилась, что до сих пор, вследствие слабого здоровья мужа, не могла воспользоваться любезными приглашениями госпожи Симеон и выразила сожаление, что не застала мадемуазель Сесиль, о которой она так много слышала от Тейтлебена.

— Он говорил вам о Сесили? — спросила госпожа Симсон, взглянув пристально на свою собеседницу. — В последний вечер мы были немного удивлены… Скажите, пожалуйста, когда он пришел к вам, вы не заметили ничего особенного… Как объяснить это… Не был ли он печальнее обыкновенного?

— Нет, я ничего не заметила. Он застал у нас небольшое общество, и мы очень приятно провели время.

— В самом деле?.. Если я решилась спросить вас об этом, то потому, что господин доктор внезапно исчез от нас, хотя я уговаривала его сойти вниз с Сесилью и занять моих скучающих гостей… Сесиль позвала его в свою комнату, она была одета пажом и, кажется, они репетировали вдвоем какую-то сцену… Вы не можете себе представить какой сценический талант у моей племянницы; когда у нас собирается интимное общество, она появляется в разных ролях и, кроме того, с замечательным искусством копирует некоторых лиц… Кстати, не говорил ли вам господин доктор, почему он скрылся от нас с такой поспешностью?..

— Ни слова! Он пришел к нам в самом веселом настроении, но довольно поздно, когда уже собрались остальные гости, и тотчас же увлекся общим разговором. Только мимоходом сообщил он мне, что мадемуазель Сесиль изъявила согласие принять меня. На следующее утро он уехал…

Лина, занятая своими мыслями, говорила довольно рассеянно и тотчас же поднялась с места, когда хозяйка дома объявила ей, что ожидает визита Маренвилля. Она хотела избежать встречи с ним, но это не удалось ей, и они встретились на лестнице. Маренвилль почтительно поклонился и выразил сожаление, что опоздал на несколько минут.

— Мне тем досаднее на себя, — сказал он, — что я мог бы задержать вас хотя бы на несколько минут у госпожи Симеон, и знаете ли, каким способом? Я передал бы вам лестный отзыв его величества о Людвиге Гейстере. Надеюсь, что об этом вы позволяете мне говорить с вами, а после вашего ухода у нас был бы богатый сюжет для беседы с мадам Симеон, так как можно, не стесняясь, восхищаться красотой женщины в ее отсутствие.

Лина не привыкла к такой утонченной лести и в первую минуту не нашлась, что ответить, тем более что приятная наружность Маренвилля совершенно не соответствовала тому мнению, какое она составила о нем. Она недоверчиво улыбнулась и, напомнив ему, что госпожа Симеон ожидает его, стала спускаться с лестницы.

Вернувшись домой, она рассказала мужу о своем визите к госпоже Симеон и встрече с Маренвиллем.

— Знаешь ли, Людвиг, какое впечатление он произвел на меня сегодня? Я убеждена, что человек с такой привлекательной наружностью не может быть настолько дурен, как о нем говорят. Кто поручится, что в этом случае не играет роль людская зависть?

— Прекрасно, Лина! — возразил со смехом Гейстер. — Я вижу, что ты вполне поняла личность Маренвилля и даже являешься его защитницей. Ты ведь также дочь Евы: сделай одолжение, не протягивай руки к древу познания добра и зла, иначе мне придется высказать такие истины, которые будут неприятны тебе. Эти roues имеют редкий успех у женщин. Вы гонитесь за новизной, не хотите верить общественному мнению, вам нужно убедиться — действительно ли за приятной наружностью скрывается столько пошлости и пороков, как говорят другие.

— Ну вот, ты опять напал на свою любимую тему, — сказала Лина, немного задетая словами мужа, и чтобы переменить разговор, она опять подняла вопрос о таинственном письме. — Теперь, — сказала она, — можно отчасти объяснить, каким образом письмо попало в руки Германа; сама госпожа Симеон проговорилась, что он застал Сесиль в костюме пажа…

— Вероятно, в таком костюме она делает визиты королю. Это можно предположить не только по смыслу письма, но и по общему характеру придворных интриг. Ведь у нас в Касселе постоянный карнавал! Мы видим здесь самое разнородное общество людей, собравшихся со всех концов Европы, женщин, не признающих никаких нравственных принципов, для которых наслаждение составляет конечную цель жизни. Они милы, ловки, обходительны, искусно играют всевозможные роли, не хуже актрис par profession, и чтобы привязать к себе своих поклонников пускаются на все уловки…

— Ты прав, Людвиг, сама госпожа Симеон хвасталась, что ее племянница обладает редким сценическим талантом, что, вероятно, и обольстило нашего Германа. Но, быть может, костюм пажа показался ему подозрительным, и он, найдя письмо в ее комнате, потихоньку унес его. Вероятно, Сесиль заметила пропажу и заподозрила в этом Германа; иначе госпожа Симеон не стала бы расспрашивать меня, в каком расположении духа явился тогда к нам Герман…

— Разумеется, — ответил Гейстер, — но если даже Герман действительно унес письмо, то он едва ли мог прочитать его на улице, а затем забыл о нем среди веселого разговора и, вернувшись домой усталый и немного навеселе, тотчас лег спать. Таким образом, письмо осталось в кармане фрака, потому что если бы оно было прочитано им, то он или разорвал бы его, или взял бы с собой…

— Если так, то Герман никогда не узнает о злополучном письме! — сказала Лина. — По крайней мере он будет избавлен от того огорчения, что полюбил недостойную женщину и ошибся в ней.

— Я ничего не имею против этого, — сказал Гейстер, — но если Маренвилль имеет виды на Германа и хочет провести его, то мы ничем не разуверим нашего друга, а только этим письмом, после которого у него не может быть никаких сомнений. Мы обязаны предостеречь его, иначе по возвращении в Кассель он опять возобновит отношения с Геберти, и мы упустим удобный момент.

Лина не разделяла мнения своего мужа, так как боялась задеть самолюбие Германа. Она скорее готова была передать письмо Сесили, чтобы заставить ее выехать из Касселя до приезда Германа, но, зная настойчивость Людвига, не решилась противоречить ему.

Следующие дни прошли незаметно. Герман послал министру донесение, а Лине длинное письмо с подробным описанием путешествия, которое доставило ей тем большее удовольствие, что она видела в этом доказательство его дружбы к ней.

Между тем король со своими приближенными уехал на воды в Ненндорф, и Лина менее всего могла ожидать, что это будет иметь какое-либо отношение к ней. Поэтому она была очень удивлена, когда Людвиг однажды утром в необычное время вернулся домой из министерства в самом веселом настроении и спросил ее:

— Не хочешь ли ты, Линхен, ехать со мной в Ненндорф?

— Ты едешь в Ненндорф! По какому случаю?

— Для словесного доклада королю об одном деле…

— Видишь, — заметила она с довольной улыбкой, — Маренвилль сказал мне тогда правду! Значит, с его стороны, это вовсе не была одна светская любезность, как ты предполагал.

— На этот раз ты была права. Перед своим отъездом он зашел к Симеону и сказал, чтобы он посылал меня в Ненндорф для словесных докладов королю во всех сомнительных случаях, когда письменные донесения покажутся ему недостаточными. Симеон сообщил мне об этом сегодня, потому что теперь у него на очереди несколько таких дел. Помимо разных других вопросов, нужно представить его величеству для предварительного просмотра речь Миллера, которую он произнесет в отсутствие короля при закрытии рейхстага. Затем один из депутатов рейхстага, Геберлин, безнадежно болен: он занимал место профессора права в Гельмштедте и при этом пользуется большой известностью за свои сочинения и почтенную общественную деятельность. Симеон не хочет упустить такого удобного случая и, чтобы выставить легкомысленного короля в благоприятном свете перед его подданными, предлагает его величеству назначить пенсию в 1800 франков вдове Геберлина и воспитать его детей на казенный счет.

— Но когда ты думаешь ехать? — спросила Лина.

— Не далее как сегодня, часа через два. Я нарочно зашел домой сказать тебе, чтобы ты занялась приготовлениями к дороге. Надеюсь, ты поедешь со мной. Ненндорф и вся долина Везера славятся своими прекрасными видами, а на обратном пути мы заедем в Пирмонт.

Лина не могла прийти в себя от удивления. Хотя ее муж постоянно заботился о том, чтобы доставить ей то или другое удовольствие и предупреждал все ее желания, но любезность его никогда не простиралась до решимости представить ее ко двору и ввести в знатное кассельское общество. Ревность Гейстера к жене была, так сказать, рассудочная; сердце мало участвовало в ней. Он сравнительно спокойно выслушал, когда Лина призналась ему в любви к Герману, потому что одинаково доверял обоим; но всякое ухаживание за его женой со стороны развратного человека он считал унижением ее женского достоинства и личным оскорблением для него самого. В этом случае он не мог бы поручиться за себя и был в состоянии дойти до последней крайности. Но теперь ничего подобного не приходило ему в голову; они не предполагали провести сезон на водах, или знакомиться с обществом. Он не имел пока никаких поводов для беспокойства; к тому же здоровье его значительно улучшилось, а почетное поручение удовлетворяло его честолюбие.

Молодая женщина поспешила изъявить свое согласие, тем более что предстоящее путешествие рисовалось ее воображению в самых заманчивых красках. Кроме того, с мыслью о Ненндорфе у нее была связана надежда встретить там Сесиль, хотя она не сочла нужным высказать этого.

— Очень рад, что мы поедем вместе! — говорил Гейстер. — Я окончу работу в министерстве и закажу экипаж, а ты уложи белье и платье к моему возвращению. Распорядись также, чтобы пораньше был подан обед; мы тотчас же двинемся в путь. Ночевать будем в Карлсгафене, проведем там вечер и насладимся прелестным утром. Ты увидишь отвесные горы, отчасти покрытые растительностью, частью совершенно обнаженные, которые поразят тебя своим величием. Везер необыкновенно красив в этом месте, а когда мы переедем мост и спустимся на бременскую дорогу, перед нами откроется долина, грандиозная по своей величине. Ты будешь в полном восторге, Лина!.. Однако мне пора идти, я скоро вернусь…

С этими словами Гейстер поспешно удалился.

 

III. Денежные и другие дела

Донесение Германа вполне удовлетворило министра финансов по форме и ясности изложения, хотя содержание его было далеко не утешительное.

— Я был уверен, что из этого дела ничего не выйдет, — сказал Бюлов, обращаясь к своему секретарю, — и поэтому хлопотал, чтобы переговоры вели депутаты рейхстага. Заем в Голландии не удался, она вовсе не желает идти на подобный риск.

— Действительно, в данном случае вашему превосходительству ничего не оставалось, как устранится от всякого участия в деле, — подтвердил Провансаль. — Теперь никто не подумает обвинять депутатов и для всех будет ясно, что недоверие биржевого мира прямо относится к молодому государству; но если бы переговоры шли через вас, то враги ваши могли бы сказать, что Бюлов не имеет кредита и не годится в министры финансов.

— Тем не менее мне придется дать богатую пищу? злословию моих врагов, — сказал Бюлов, — так как я хочу пустить в ход мой личный кредит и попытаться сделать внутренний заем. Вот тут я набросал общий план в цифрах. Одно из двух: государство должно иметь или внешний, или внутренний кредит, если претендует на существование. Теперь весь вопрос в том, в состоянии ли наше королевство выйти из затруднения собственными силами. Я предлагаю заем внутри государства; нужно только сделать точный расчет, чтобы он не был слишком обременителен. Мой проект должен быть выработан до возвращения депутатов из Голландии…

— Ваше превосходительство имеет в виду добровольный заем?

— Да, и я рассчитываю собрать таким образом требуемые двадцать миллионов, потому что долг будет обеспечен доходами государства и погашаться постепенно. Разумеется, придется прежде всего выпустить облигации; но если после трех назначенных для этого сроков облигации не разойдутся, то мы вынуждены будем прибегнуть к принудительным мерам… Но пока я не сообщаю вам никаких подробностей, потому что нужно хорошенько все обдумать…

— Но разве нет никакой надежды на Голландию? — спросил Провансаль.

— Никакой, кроме жалкого займа в два миллиона франков и на довольно обременительных условиях! Скажу вам по секрету, Провансаль, что я хочу предоставить эту сумму в распоряжение главного казначея Дюшамбона, пусть он нянчится с голландцами. Все равно необходимо во что бы то ни стало покрыть долг Иеронима. Как вам известно, он занял ровно два миллиона, чтобы иметь возможность выехать из Парижа и водвориться королем в Касселе. На него самого рассчитывать нечего: вместо того чтобы выплачивать постепенно свой частный долг, как этого требуют честь и справедливость, он самовольно перевел эти два миллиона на государственное казначейство. Должно быть, не одни Бурбоны способны сказать: «L’Etat c’est moi!..» Легкомысленному Иерониму и в голову не приходит, что из-за него между мной и главным казначеем происходят постоянные столкновения, не только неприятные для нас, но и вредные для дела…

Новый задуманный им проект настолько занимал Бюлова, что он в тот же день написал Герману, чтобы тот обращался за дальнейшими инструкциями к королевскому секретарю Маренвиллю и при первой возможности возвращался в Кассель. В числе других новостей он сообщал, что в сентябре Наполеон прибудет в Эрфурт для свидания с императором Александром, вследствие чего французский посланник отказывается от поездки в Фалкенлуст и только уедет дня на два в Веймар для свидания с Гете.

Герман, получив это известие, отложил экскурсию на Рейн и написал Лине о своем скором возвращении, но письмо его не застало Гейстеров в Касселе и было отправлено матерью Лины в Ненндорф.

Гейстеры, переночевав в Карлсгафене, на следующий день вечером прибыли в Ненндорф, где остановились в главной гостинице. Начиная от Роденберга, вся тенистая аллея, которая ведет через Клейн-Ненндорф к минеральным водам, была переполнена публикой. Присутствие короля привлекло многих посетителей из соседних Ганновера, Бюкебурга и Миндена, не считая семейств, последовавших за двором из Касселя. Вдали слышались звуки музыки, игравшей перед замком, где на террасе собралось избранное общество.

Все номера гостиницы были заняты, только на втором этаже случайно освободилась большая комната с альковом, где и поместились Гейстеры. Он поспешил в замок, чтобы передать письма и представиться дежурному камергеру, который должен был доложить королю о его прибытии. Лина занялась туалетом, так как Людвиг обещал по возвращении идти с ней гулять.

Дома, построенные еще при курфюрсте, были переделаны заново и украшены красивыми балконами и террасами, обвитыми зеленью. В тенистых местах были поставлены скамьи или устроены беседки, которые почти все были заняты публикой. Гейстеры, пройдя несколько шагов по аллее, увидели баронессу фон Шеле, статс-даму вестфальской королевы, с которой познакомились у Энгельгардтов на помолвке Терезы. Она сидела одна на скамейке с книгой и, видимо, обрадовалась встрече с ними. После взаимных приветствий и расспросов баронесса вызвалась сопутствовать им в прогулке.

Лина спросила ее: не лечится ли она минеральными водами в Ненндорфе?

— Нет, — отвечала баронесса, — я хочу посетить родных в Ганновере и заехала сюда, чтобы взглянуть на эти места, которые дороги мне по воспоминаниям. В Ненндорфе я познакомилась с моим мужем, и мы провели здесь медовый месяц.

— Но где ваш муж? — спросила Лина.

— Королева назначила его своим камергером и увезла с собой в путешествие. Кстати, расскажите, что делается в Касселе, я думаю, он сильно опустел после отъезда двора?

Гейстер, напав на любимую тему, начал описывать в мрачных красках пустоту и безнравственность кассельской жизни, которая, по его словам, оставалась неизменной.

В это время они дошли до вершины горы и остановились, чтобы полюбоваться прелестным видом, который открывался перед ними. Заходящее солнце освещало обширный ландшафт золотистым светом и отражалось в готических окнах церквей, разбросанных по долине.

Когда они возвращались домой через парк, почти пустынный в этот час дня, баронесса заговорила о легкомысленном образе жизни вестфальского короля.

— Хотя я здесь недавно, но убедилась, что дамы едва успевают сменять друг друга. На прошлой неделе приезжала графиня Эрнестина и провела несколько дней в Ненндорфе под предлогом болезни, хотя вместо доктора ее навещал Иероним, и, вероятно, успокоил ее нервы. Затем явилась сюда красивая Бианка Лафлеш и получила в подарок самое дорогое ожерелье, какое можно было купить здесь. Она уступила место генеральше Кудра, которая в свою очередь получила дамский орден от Иеронима. Этой дочери тюремного смотрителя в Меце и во сне не снилось ничего подобного во времена ее веселой юности…

— Вы слишком строго относитесь к этим дамам! — заметил с улыбкой Гейстер.

— Нет, я только сообщаю факты; меня нельзя упрекнуть в пристрастии, потому что я занимаюсь наблюдениями из любви к искусству. Наши придворные дамы делятся на две партии: те из них, которые на стороне короля, только следят друг за другом из тщеславной ревности или корыстолюбия, остальные, стоящие на стороне королевы, стараются из любви и уважения к ней не знать и не видеть того, что делается при дворе. Я единственная среди них занимаюсь наблюдениями, и, как вы думаете, с какой целью?

— Чтобы как можно скорее забыть о них! — заметила с улыбкой Лина.

— Напротив, я записываю все, что вижу и слышу; у меня уже получилась целая поэма и такая длинная, что вряд ли кто решится прочесть ее… Вот мы дошли до вашей гостиницы! — добавила баронесса, понизив голос. — Здесь также король бывает довольно часто у мадемуазель Делагэ, падчерицы министра Симеона.

— Разве Люси здесь? — спросила Лина. — Мне сказали, что она пьет железные воды в Пирмонте!

— Нет, она лечится серными водами в Ненндорфе, или, вернее сказать, ежедневно ходит к источнику в виде прогулки. Она приехала сюда не с целью поправления здоровья, а ради пикантной красавицы, которая изредка появляется на публике. Вы, вероятно, слышали о ней в Касселе: ее фамилия Геберти… А теперь — до свидания, я отправлюсь в мою гостиницу.

Баронесса остановилась и хотела идти. Но Гейстеры вызвались проводить ее, так как уже стало заметно темнеть.

Разговор продолжался на ту ж? тему. Лина попросила позволения у баронессы прийти к ней на следующее утро, пока ее муж будет у короля с докладом.

— Пожалуйста, вы доставите мне этим большое удовольствие! Я готова остаться здесь лишний день, чтобы побыть в вашем милом обществе; вы также пробудете здесь недолго и, вероятно, не будете заводить новых знакомств. Но вот мы и дошли! Благодарю вас…

С этими словами баронесса простилась с ними. Гейстеры молча вернулись к себе в гостиницу.

 

IV. Случайность

На следующее утро король, окончив туалет, велел позвать Гейстера, о прибытии которого ему доложили накануне.

Когда Гейстер явился в замок, Маренвилль тотчас же вышел к нему и провел в кабинет короля, который принял его очень милостиво и изъявил желание выслушать приготовленный им доклад. Но к делам Иероним отнесся со своим обычным легкомыслием и некоторые из них решил сразу, чему отчасти способствовала его природная сметливость и быстрота соображения. Когда зашла речь об обеспечении семьи депутата Геберлина, он беспрекословно изъявил свое согласие и велел написать об этом Симеону, говоря, что забота о существовании еще более увеличила бы горе несчастной женщины при потере мужа. Но так как молодой король вообще не отличался усидчивостью, то внимание его скоро рассеялось, и, не дослушав окончания доклада, он попросил Гейстера прийти к нему на следующий день.

— Вы прекрасно сделали, что привезли с собой жену, господин Гейстер, — сказал он. — Но есть ли у нее здесь знакомые, чтобы она не скучала в те часы, когда я разлучаю ее с мужем?

— Баронесса фон Шеле обещала, ваше величество, пробыть здесь лишний день ради моей жены, — ответил Гейстер.

— Ну, это не особенная находка для вашей жены, если она не чувствует пристрастия к декламации! — возразил со смехом Иероним. — Впрочем, здесь, на водах, легко завязываются знакомства, и в этом не может быть недостатка… Маренвилль говорит, что ваша жена красавица и очень милая женщина…

— Мне очень лестно слышать это, ваше величество! — сказал Гейстер. — Конечно, я, как любящий муж, нахожу в ней всевозможные достоинства.

— Так и должно быть! Постарайтесь провести как можно приятнее время в Ненндорфе. До свидания!

Гейстер удалился с почтительным поклоном, и постепенно шум его шагов затих в соседней зале.

— Eh bien, Маренвилль! — сказал с живостью король, обращаясь к своему секретарю. — Что вы решили? Я хочу непременно видеть эту красавицу, которая так очаровала вас. С чего мы начнем?

— Гейстер привез ее сюда, что значительно облегчает дело. Я не мог предвидеть ее приезда, хотя отчасти рассчитывал на это, отдавая распоряжения прислать сюда ее супруга для доклада. Надеюсь, вы отдадите должное моей сообразительности.

— Не хвастайтесь, Маренвилль! Пожалуй, вы испортите все дело своей самоуверенностью… Ну, а дальше?

— Красавица изъявляла желание познакомиться с Сесилью; не знаю, что руководит ею в этом случае: дружба с красавцем-доктором или ревность.

— Тем лучше: если она в связи с ним, это доказывает только, что ее сердце жаждет любви. Но каким образом вы устроите мне свидание с ней?

— Я пойду к Сесили, — продолжал Маренвилль, — чтобы убедить ее сделать ответный визит госпоже Гейстер и условиться с ней о совместной вечерней прогулке. Разумеется, все это будет сделано, как бы для меня, я разыграю роль влюбленного. А вашему величеству остается только приказать, в каком месте вам будет угодно познакомиться с этой прелестной женщиной!

— Я думаю, у минерального источника!

— Прекрасно! Это тем удобнее, что у нас там все устроено для подобных случаев. Дамы, пройдя длинную аллею до источника минеральных вод, с удовольствием примут предложение хозяйки зайти в зеленую комнату для отдыха. Люси, по обыкновению, останется в саду, Сесиль выйдет, чтобы распорядиться относительно десерта. Красавица очутится одна, вы войдете неожиданно и познакомитесь с ней. Нужно только придумать благовидный предлог, чтобы удалить Сесиль.

— Я вполне одобряю этот план, — сказал король, — но согласится ли молодая женщина пойти на прогулку с Сесилью?

— Да, если она пригласит и супруга.

— Разве нельзя обойтись без его общества, Маренвилль?

— Супруг не отпустит ее одну, но я беру его на свое попечение. В тот момент, когда все они соберутся на прогулку, он должен будет явиться ко мне по экстренному Делу, так что дамы пойдут вперед.

— А вы, Маренвилль, задержите его на некоторое время и затем вызовитесь идти вместе с ним к источнику. Проходя по саду, вы можете блеснуть сведениями в ботанике и обращать внимание своего спутника на все редкие растения.

— Одним словом, вашему величеству угодно, чтобы я по возможности продлил свой tete-a-tete с этим скучным немцем, пока вы не убедитесь: принадлежит ли его жена к виду мимоз «noli me tangere» или нет.

— Что это за растение, Маренвилль?

— Его называют «не тронь меня», потому что при малейшем прикосновении у него свертываются листочки.

— Вы вдаетесь в поэзию, мой друг, — заметил с улыбкой Иероним. — Но во всяком случае отложим это дело до завтрашнего вечера. Сегодня у меня rendez-vous с хорошенькой женой гвардейского капитана, которого я отправил с поручением в Бюкебург.

— А я до этого переговорю с Сесилью, — сказал Маренвилль, — и постараюсь объяснить ей, что она должна покровительствовать моему ухаживанию за мадам Гейстер, чтобы разлучить ее с красивым доктором, ее теперешним любовником, потому что только при этом условии она позволит ему жениться на Сесили…

Во время разговора король подписал приготовленные бумаги и отправился принимать ванну.

В это же утро, пока Гейстер был у короля, Лина собралась с визитом к баронессе фон Шеле, но, дойдя до дверей ее номера, невольно остановилась и стала прислушиваться. В первую минуту ей показалось, что кто-то громко разговаривает, но вскоре она узнала голос баронессы, которая с пафосом декламировала какие-то стихи, и решилась войти.

Баронесса сердечно приветствовала ее и, усадив рядом с собой на диване, предложила позавтракать с ней. Лина отказалась, говоря, что недавно встала и не чувствует ни малейшего голода.

— В таком случае, вы, вероятно, не откажетесь прослушать несколько стихотворений Поля Флеминга. Хотя его поэзия несколько устарела, но нигде вы не найдете такой искренности и глубины чувств…

Баронесса начала читать; Лина слушала со вниманием, хотя чтение не доставляло ей особенного удовольствия, и она воспользовалась небольшим перерывом, чтобы спросить о том, как они проведут день. Решено было отобедать вместе, а затем совершить небольшую экскурсию по окрестностям. Лина отправилась домой, подходя к гостинице, она встретила Маренвилля, который возвращался от Сесили. Он заметно ускорил шаг и, поравнявшись с ней, торопливо снял шляпу.

— Очень рад видеть вас в Ненндорфе, мадам Гейстер, — сказал он с любезной улыбкой. — Сегодня утром я присутствовал при докладе вашего мужа и слышал, как его величество выразил опасение, что вы соскучитесь здесь среди незнакомого общества…

Но потому ли, что задуманный им план придавал ему смелость, или он надеялся на податливость молодой женщины, только его тон был далеко не так почтителен, как в первый раз. Забывая предостережение короля, что можно испортить дело поспешностью, он становился все развязнее и позволил себе разные двусмысленные шутки и намеки. Лина сразу остановила его, но это не произвело на него никакого впечатления и даже, когда она свернула с дороги с очевидной целью избавиться от его общества, он утешил себя мыслью, что «мужья часто делают bonne mine а mauvais jeu, а женщины, наоборот, принимают суровый вид при хорошей игре».

Между тем Лина была настолько оскорблена бесцеремонным обращением Маренвилля, что решила всеми способами избегать встречи с ним.

Дома она застала мужа, который с нетерпением ожидал ее. Он был доволен приемом короля и в таком веселом настроении, что Лина не решилась высказать ему своей досады на Маренвилля и только сообщила о предложении баронессы относительно обеда и прогулки. Гейстер изъявил согласие и отправился в замок, чтобы сдать бумаги в придворную канцелярию и освободиться от дел на сегодняшний вечер.

Лина села у открытого окна с книгой, которую дала ей баронесса фон Шеле.

Но едва успела она прочесть страницу, как ей доложили о визите двух дам. Это были падчерица Симеона и Сесиль.

Появление их не особенно удивило Лину, потому что они жили в той же гостинице. Но разговор шел вяло, как это часто бывает при первом знакомстве; к тому же Лина не совсем свободно говорила по-французски.

— Я рассчитывала на обратном пути застать вас в Пирмонте, — сказала Лина.

Мадемуазель Делагэ, очевидно, ожидала этого вопроса и ответила с живостью:

— Мы, действительно, предполагали остаться в Пирмонте более долгое время по совету лейб-медика Цадига, но пирмонтский доктор тотчас же послал меня сюда. Это не особенно порадовало нас, потому что, вследствие присутствия двора, в Ненндорфе слишком большое стечение публики. Но мы объявили Маренвиллю, что мы здесь на положении больных и хотим остаться инкогнито.

— Король уважает наше инкогнито, — сказала Сесиль, — или, лучше сказать, инкогнито моей кузины, потому что моя особа ему почти не известна.

Во время разговора, который беспрестанно прерывался, мадемуазель Делагэ расспросила Лину, как она думает провести вечер.

— Вы сегодня, — продолжала она, — осмотрите ближайшие окрестности, но немного подальше есть необыкновенно живописное место, где главный минеральный источник. Вы отправитесь туда вместе с нами, мы укажем вам дорогу, чтобы иметь возможность побыть в вашем обществе. У нас здесь нет никаких знакомых, а Сесиль почти не появляется на публике. Завтра, после обеда, мы зайдем за вами. Это прелестная прогулка по тенистой аллее, и можно будет зайти куда-нибудь выпить кофе.

Лина ответила уклончиво, что должна спросить мужа и не знает, как он решил провести завтрашний день.

— Мы попросим его пойти вместе с нами, вероятно, он не откажется быть нашим кавалером.

Лина, успокоенная тем, что будет под покровительством своего мужа, тем охотнее приняла предложение, что представлялся случай ближе познакомиться с Сесилью и составить о ней более определенное мнение. Вообще Сесиль произвела бы на нее хорошее впечатление, если бы не роковое письмо, которое было слишком явной уликой против нее; так что она не могла придавать никакого значения скромности и приличным манерам молодой француженки.

Гейстер вернулся домой вскоре после ухода обеих дам и, узнав о принятом приглашении, сказал с улыбкой:

— Приглашение сделано в такой вежливой форме, что ты не могла ответить отказом, Лина, да к тому же ты, вероятно, намерена заняться наблюдениями.

— На это мало надежды. Если бы ты видел, Людвиг, как она была скромна и застенчива сегодня! У нее, действительно, сценический талант… Однако пойдем скорее, баронесса ожидает нас…

Обед на открытом воздухе и прогулка в экипаже по живописным окрестностям Ненндорфа доставили Лине большое удовольствие. При всей своей скромности она не могла не заметить эффекта, производимого на публику ее красотой, и это немало способствовало ее веселости. К тому же баронесса, несмотря на слабость к поэзии доходившую до комизма, была самой приятной собеседницей, очень любезностной и остроумной.

На следующее утро Лина встала раньше обычного и, проводив мужа до замка, отправилась к баронессе фон Шеле, с которой должна была сделать несколько покупок.

Обойдя лавки, они зашли в «Kursaal» послушать музыку, затем Лина через сад отправилась домой, так как наступило время обеда, и Людвиг мог вернуться из замка.

Перед гостиницей она увидела Маренвилля и мадемуазель Делагэ, которые прогуливались взад и вперед по аллее, видимо, поджидая кого-то, и ускорила шаг, в надежде, что они не заметят ее. Но в это время Люси обернулась и позвала ее. Услыхав свое имя, она быстро свернула с аллеи и бросилась к крыльцу гостиницы, сердце ее усиленно билось, ей казалось, что кто-то догоняет ее; при мысли, что это Маренвилль, на нее напал безотчетный страх — не помня себя от ужаса, она вбежала по лестнице, повернула направо в коридор и поспешно отворила вторую дверь от входа, в убеждении, что войдет к себе в номер. Но вместо Людвига она увидела Сесиль, которая быстро соскочила с колен мужчины, сидевшего на диване, и заслонила его собой.

Лина обомлела от удивления и испуга и в первую минуту не могла ничего сообразить, затем, пробормотав извинения, выбежала вон, затворив за собой дверь. Тут только, оглядевшись кругом, она убедилась, что поднялась этажом выше и попала в комнату Сесили, которая находилась над их номером.

Когда она вернулась к себе и рассказала мужу о том, что случилось с ней, то он изменился в лице и сурово заметил, что ее неосмотрительность может навлечь на него серьезные неприятности.

— Разве ты не догадываешься, — добавил он шепотом, — что ты застала у Сесили самого короля?

— Короля! — воскликнула она. — Я была так озадачена, что не заметила его лица, тем более что Сесиль заслонила его от меня. Неужели это был король?

— Разумеется! — воскликнул с досадой Гейстер, так как ее удивление раздражало его, при том беспокойстве, какое овладело им. — Не сердись на меня, Лина, но я нахожу, что это непростительное ребячество с твоей стороны — бежать таким образом от человека, который был даже не один, а с мадемуазель Делагэ. Пойми, что это нелепо! Порядочная женщина должна держать себя с достоинством и этим импонировать людям вроде Маренвилля, а не бежать от них, сломя голову. Знаешь ли, что он подумает об этом, при его нахальстве? Что женщина, которая способна бежать таким постыдным образом, близка к падению.

— Что с тобой, Людвиг? — спросила она, бросив на него взгляд, исполненный такого глубокого негодования, что он тотчас же опомнился и сознался, что думал только о себе и последствиях, которые может иметь для него это приключение.

— Прости меня, Лина, — проговорил он, целуя ее руку.

— Я вовсе не жалею, что это случилось, — сказала она, — а ты останешься в стороне, потому что не можешь быть ответственным за опрометчивость твоей жены. Теперь по крайней мере не может быть никакого сомнения в том…

Она замолчала, но он понял, какая мысль занимает ее, и ответил спокойным голосом:

— Ты права, Лина, эта случайность не повредит мне, а относительно Сесили, действительно, не может быть никакого сомнения, что она в связи с Иеронимом. Я надеюсь, что после этой истории она сама решится на отступление, потому что, вероятно, сообразит, что при твоей дружбе к Герману, ему будет все известно… Кстати, я забыл сказать, что мои дела почти окончены, и мы можем уехать отсюда сегодня после обеда.

— Нет, Людвиг, мне кажется, что нам неудобно двинуться из Ненндорфа, пока они не совсем отпустили тебя.

— Этого ждать слишком долго! Маренвилль сказал, что меня могут позвать только по какому-нибудь экстренному случаю, а если мы уедем до этого случая, то они обойдутся и без моих услуг.

— Не лучше ли остаться, Людвиг, и обдумать заранее, что тебе ответить, если Маренвилль заговорит с тобой о моем странном поведении. Кроме того, я обещала за тебя этим дамам идти с ними гулять, и они хотели зайти после обеда. Если мы уедем, то это будет иметь вид бегства, а ты сам только что упрекал меня за это, — добавила она с улыбкой.

— Ну, едва ли состоится сегодня наша прогулка! — возразил Гейстер.

— Я сама думаю, что нет, — продолжала она. — Сесиль не явится к нам, а если у нее хватит на это нахальства, то я заставлю ее удалиться вот чем. — С этими словами, она торопливо достала письмо из портфеля и бросила его на стол. — Не прерывай меня, Людвиг, — продолжала молодая женщина взволнованным голосом, видя, что он хочет возражать ей. — Не думай, чтобы я заговорила с ней о виденной мной сцене, это было бы слишком унизительно для меня. Я оставлю письмо на столе, чтобы оно попало ей в руки, и она знала бы, что ее тайна давно известна нам, а если после этого она не уйдет, то я вызову ее на объяснение…

— Дорогая моя, во имя чего возьмешь ты на себя подобную роль? — спросил Гейстер. — Неужели у тебя хватит безумия сделать это!.. Но, к счастью, до их прихода еще несколько часов, а я уверен, что ты успокоишься и взглянешь на дело иначе. А теперь пойдем обедать, я устал от работы и голоден…

 

V. Возвращение Германа

Гейстер не ошибся в своем предположении: прогулка к источнику не состоялась, и Маренвилль больше не посылал за ним. Поэтому Гейстеры воспользовались свободным вечером, чтобы выехать из Ненндорфа. Прекрасная погода, благоприятствовавшая им до сих пор, внезапно изменилась, стало прохладно и полил мелкий затяжной дождь, который продолжался все время их обратного путешествия. Но это не нарушило их хорошего настроения, они не переставали разговаривать; Гейстер указывал жене места, с которыми были связаны какие-либо исторические события, и обращал ее внимание на красивые виды, встречавшиеся по дороге, хотя пасмурное небо придавало всему печальный колорит.

Лина по возвращении в Кассель отправилась навестить мать и, встретившись с ней, рассказала в общих чертах о своем путешествии. Затем она прошла в комнату Германа под предлогом, что хочет взглянуть, как все устроено к его приезду, открыла платяной шкаф и поспешно сунула в карман фрака письмо Маренвилля к Сесили.

Теперь при хладнокровном размышлении она сознавала, что, собственно, даже не имела права вынимать письмо из чужого кармана, но чтобы успокоить себя, приписывала это вмешательству судьбы для спасения Германа. Переговорив с мужем, она решила скрыть от их друга, что им известно содержание письма, а также не рассказывать ему о своем приключении в Ненндорфе, пока он сам не начнет с ними разговора о Сесили. Таким образом, Лина была избавлена от неприятного объяснения, которое поставило бы ее в неловкое положение относительно Германа и было бы оскорбительно для его самолюбия. Но в то же время ее богатая фантазия получила новую пищу для всяких соображений, она задавала себе ряд вопросов: пойдет ли Герман к Симеонам, примут ли его там, как его встретит Сесиль?

Между тем дурная погода не замедлила отразиться на здоровье короля, что побудило его остаться в Ненндорфе долее, нежели он предполагал. Депутация, посланная в Голландию, вернулась в его отсутствие с известием о полной неудаче займа. Вследствие этого проект внутреннего займа, представленный министром финансов, был принят в рейхстаге большинством голосов, затем утвержден бюджет расходов на 1809 год, а 22 августа Миллер явился на последнее заседание рейхстага, чтобы закрыть его от имени короля. Блестящая речь, сказанная по этому поводу знаменитым историком, произвела большую сенсацию в Касселе.

Депутаты рейхстага уехали почти одновременно, и город точно вымер, чему способствовало отсутствие двора. Только Натузиус и Якобсон должны были остаться на некоторое время, чтобы представить официальный отчет о своей поездке в Голландию.

Они были приглашены Бюловом на вечер, устроенный в честь их возвращения, на котором собрался небольшой круг лиц, близко знакомых между собой. Разговор шел о речи Миллера, недавно произнесенной им при закрытии рейхстага, и так как сам хозяин дома, не стесняясь, высказывал свое мнение, то гости следовали его примеру. Даже французский посланник на этот раз немного отступил от своей обычной осторожности.

— Я желал бы знать, барон, — сказал Якобсон, обращаясь к хозяину дома, — не поразила ли вас в речи Миллера его фраза о Наполеоне? Насколько я помню, он выразился следующим образом: «Тот, перед которым мир безмолвствует, потому что Господь предал мир в его руки»…

— Выражение Миллера, вероятно, показалось вам странным потому, что мир слишком много кричит о Наполеоне, — заметил министр финансов. — Но, быть может, фраза — «le monde se tait» имеет такой смысл, что «мир потворствует, покоряется Наполеону».

— Этому объяснению противоречит другое место той же речи, — возразил французский посланник. — Миллер говорит, между прочим, что народы германского племени только тогда вступают в новый фазис развития, когда им дан толчок извне, и, что время от времени для них необходимы потрясения, чтобы нарушить их покой и вывести из полусонного состояния. Следовательно, Миллер говорил о пробуждении, а не о покорности врагам. Только приверженцы курфюрста и прусский Тугендбунд, быть может, придумают, как согласовать противоречие между se taire и s’eveiller du sommeil, так как толкуют о том, что немцы должны молча поднять знамя восстания.

— Мне кажется, — заметил Герман, — что в речи Миллера нет никакого противоречия, потому что высказав мысль, что немцам необходим внешний толчок для развития их культуры, он добавил: император создал королевство из двадцати различных стран et lui a donne son frere! Очевидно Вестфалия, по его мнению, должна сделаться очагом высшей немецкой культуры.

— Вы забываете, что это французская колония с французскими учреждениями, законодательством и нравами! — заметил барон Рейнгард.

— Вестфалия, — сказал Бюлов, — представляет собою пункт, где приобретаемые нами выгоды не окупаются той опасностью, которая грозит нам, и где мнения людей и стремления партий диаметрально противоположны. Я допускаю, что в политике и военном деле мы можем брать уроки у Франции, но нравы наши и язык должны остаться вне всякого чуждого влияния.

— Вообще толчки извне едва ли могут иметь благотворные результаты, — сказал Якобсон. — Германия, благодаря своему положению между Францией и Россией, достаточно раздроблена; толчок извне может оказать то действие, о котором говорит Миллер: «De vingt provinces il a fait un Royaume» — или, другими словами, из множества немецких государств образуется единая французская империя.

— Ну, этого трудно ожидать, — возразил Натузиус, — но во всяком случае Наполеон окажет нам великую услугу, если данный им толчок будет настолько силен, что мы отрешимся от многих традиций, отживших свой век, и в нас проснется сознание нашей силы…

В это время баронесса Бюлов, окончив свои хозяйственные распоряжения, сделала знак Герману, чтобы он подошел к ней, и усадила его рядом с собою на диван, стоявший у противоположной стены. Она подробно расспросила его о путешествии, а затем, как бы мимоходом, заметила, что надеялась встретить его на вечере у Симеонов, хотя улыбка, сопровождавшая эти слова, ясно показывала, что, собственно, об этом ей и хотелось переговорить с ним.

Герман понял, к чему клонится разговор, и ответил с некоторым смущением:

— Я был у них с визитом, но они не пожелали принять меня. Быть может, вам известно почему, и вы из сострадания взяли на себя роль утешительницы?

— Уверяю вас, что мне ничего не известно, — возразила баронесса Бюлов. — Мой вопрос был вызван тем, что до вашего отъезда в Голландию вы часто проводили вечера у Симеонов.

— Простите, если я осмелюсь выразить сомнение относительно правдивости ваших слов, — сказал Герман. — Но я убежден, что вы знаете больше, нежели хотите сказать. Помните ли вы то утро, когда ваш супруг выразил свое неудовольствие по поводу моего знакомства с Маренвиллем? К счастью, дело разъяснилось, и он тогда сказал мне, чтобы я обращался к вам за советом относительно моих сердечных дел и что это избавит меня от серьезных неприятностей… Теперь я догадываюсь, что слова его относились к племяннице госпожи Симеон.

— Если вы намекаете на ее отношение к королю, то они, действительно, были известны нам, но мы не могли предостеречь вас. В некоторых вещах нужно убедиться самому, чтобы поверить…

— Вот это со мной и случилось, — сказал Герман взволнованным голосом. — Впоследствии расскажу вам все подробно, а теперь изложу одни факты в общих чертах. В последний вечер, когда я зашел к Симеонам, чтобы проститься с ними, мне случайно попалось письмо Маренвилля к Сесили, и так как я имел некоторые поводы к подозрениям, то решился похитить письмо и положил его в карман. Затем я отправился к друзьям и за веселым ужином совершенно забыл о нем; равным образом во время путешествия мысль о злополучном письме ни разу не пришла мне в голову. По возвращении в Кассель я сделал визит Симеонам, но меня не приняли, а камердинер сообщил мне по секрету, что обе молодые дамы в Ненндорфе. Тогда у меня возник вопрос: что могло привлечь их туда? Я стал припоминать разные подробности моего прощанья с Сесилью и невольно вспомнил о письме, которое оказалось в кармане моего платья…

Баронесса слушала молча этот рассказ, не решаясь прервать его каким-либо замечанием.

Герман остановился в смущении, но, сделав над собой усилие, продолжал:

— Трудно передать словами то, что я испытал по прочтении этого позорного письма, когда увидел в настоящем свете ту, для которой я должен был служить ширмой. Удар был слишком силен, но это послужило для меня спасением, я сразу исцелился от безумия. При более хладнокровном размышлении мне стало ясно, что в данном случае страдает не сердце, а мое уязвленное самолюбие. Не знаю, поверите ли вы мне, баронесса, но я душевно рад, что так легко выпутался из этой истории… Но почему госпожа Симеон не пожелала принять меня, остается для меня загадкой! Если она предполагает, что письмо в моих руках, то ей, как умной женщине, следовало бы сообразить, что в этом случае я не явился бы к ним с визитом…

— Быть может, она не приняла вас потому, что обе девушки были тогда в отсутствии. Впрочем, теперь они уже вернулись, но вчера я видела одну Люси, а Сесиль не выходила к гостям. Вообще, можно предположить, что у них случилась какая-нибудь неприятность, потому что госпожа Симеон, несмотря на все старания, не могла скрыть, что она чем-то расстроена. При этом у нее было довольно продолжительное совещание с Лебреном, который также появился в ее салоне. Говорят, что этот знаменитый писатель правая рука Маренвилля; один хлопочет о доставлении королю новых любовниц, а другой пристраивает отставленных.

— Что касается Лебрена, то слухи эти, вероятно, не лишены основания, — заметил Герман, — судя по тем подробностям, которые он сообщил мне о любовных делах Иеронима при первом же знакомстве.

— Если хотите послушаться моего совета, — сказала баронесса, вставая с места, — то нанесите визит этому болтливому старику, у него вы можете собрать сведения, которые могут вам пригодиться… Однако наша беседа продолжалась слишком долго. Послушаем, о чем говорят другие.

С этими словами хозяйка дома присоединилась к остальному обществу. Терман последовал ее примеру.

 

VI. Визит к Лебрену

Герман вернулся домой довольно поздно и нашел на своем письменном столе лист бумаги, исписанный крупным размашистым почерком, с подписью Pigault-Lebren. Он прочел следующее:

«Вы вернулись из вашего путешествия, но я, к сожалению, не застал вас дома и с трудом мог добиться от вашей старой хозяйки листа бумаги, чтобы написать несколько строк. Я хотел передать вам извинение госпожи Симеон в том, что она не могла принять вас, когда вы были у нее с визитом, и объясниться с вами от ее имени. Завтра воскресенье, может быть, вы вздумаете отправиться на прогулку в королевский парк и навестить меня. Я буду ожидать вас к тому времени, когда откроют фонтаны.

Кроме того, мы получили из Парижа много интересных книг для будущей библиотеки короля; некоторые из них вы прочтете с удовольствием. Пока они не отданы в переплет, вы получите их от меня. Быть может, решено судьбою, что когда короли покупают книги, то среди их подданных находятся люди, которые читают их. Мой друг Андрие говорит в своем „Meunier de Sans-Souci“:

Et ces malheureux rois, dont on dit tant de mal, ont du bon quelquefois ».

Герман, читая записку Лебрена, невольно улыбнулся, вспомнив совет баронессы Бюлов нанести ему визит с целью выведать от него то, что ему нужно. Очевидно, Лебрен желал видеть его с той же целью. Предстоящее объяснение теперь имело для него двойной интерес, и он решил во всяком случае воспользоваться приглашением, а также скрыть от Лебрена, что письмо Маренвилля к Сесили в его руках. Помимо того что ему было неловко упоминать о самом факте кражи письма, он боялся восстановить против себя любимца короля и этим испортить свою дальнейшую жизнь. Ввиду той опасности, которая грозила ему, он мысленно благословлял судьбу, что держал себя с Сесилью на известном расстоянии, так как теперь ничто не мешало ему отступить без нарушения приличий.

Быть может, он отложил бы визит к Лебрену до другого раза, если бы, помимо этого, ему не предстояло отправиться на прогулку в королевский парк.

Натузиус перед своим отъездом из Касселя, предложил невесте и ее сестрам съездить в Левенбург, резиденцию прежнего курфюрста, и по дороге завернуть в королевский парк, чтобы еще раз взглянуть на фонтаны. Госпожа Энгельгардт была нездорова и попросила Лину отправиться вместо нее с дочерьми, а Натузиус, со своей стороны, пригласил Германа. После раннего обеда они двинулись в путь. Погода стояла прекрасная, но по случаю отсутствия короля в парке не было видно никого из высшего общества. Хозяин гостиницы воспользовался этим, чтобы устроить празднество для горожан. В разных местах слышался смех и веселые возгласы. Публика была довольно разнообразная: молодые горничные в белых платьях и с венками на головах расхаживали парами или под руку со своими возлюбленными. Жены бюргеров торжественно выступали в длинных турецких шалях, под которыми скрывались корзиночки и мешки со съестными запасами для мужа и детей, между тем как их дочери с упоением предавались танцам.

Герман простился со своими спутниками у фонтанов, говоря, что должен сделать визит Лебрену, и обещал присоединиться к ним в Левенбурге.

Он застал старого романиста в довольно небрежном туалете — но на этот раз Бабет была при полном параде — одетая с большим вкусом, она сияла молодостью и красотой, чему отчасти способствовали и косметические средства.

После обмена взаимными любезностями и поверхностного осмотра книг, присланных для королевской библиотеки, Лебрен стал придумывать разные предлоги, чтобы удалить Бабет. Но она делала вид, что не понимает его намеков, и со смехом отказывалась от разных поручений, которые он давал ей. Герман начал терять терпение и наконец прямо спросил Лебрена, что хотел он передать ему от имени госпожи Симеон, добавив, что должен поспешить в Левенбург, где его ожидают знакомые…

— Я провожу вас туда, — сказал Лебрен. — Что касается госпожи Симеон, то она сама хотела объяснить вам причину, почему не могла принять вас.

— Это очень любезно со стороны ее превосходительства! — отвечал Герман. — Но я могу винить только самого себя, потому что своими частыми посещениями вполне заслужил, чтобы мне напомнили о моей неуместной навязчивости.

— Comment, Monsieur le docteur! — воскликнул с испугом Лебрен. — Как это могло прийти вам в голову? Клянусь честью, вы ошибаетесь. Поверьте мне, что мадемуазель Сесиль…

Лебрен остановился и украдкой взглянул на Бабет, которая в это время с равнодушным видом поправляла прическу перед зеркалом, хотя не пропустила ни одного слова из происходившего разговора.

— Вероятно, вам известно, что обе молодые дамы были в Ненндорфе? — спросил Лебрен.

— Да, я слышал от мадам Гейстер, что она имела удовольствие видеть их там, и они даже сделали ей визит.

— Если не ошибаюсь, то мадам Гейстер была с ними на какой-то прогулке в Ненндорфе? — продолжал Лебрен, внимательно следивший за выражением лица своего собеседника.

— В первый раз слышу об этом! — сказал Герман. — Насколько я мог понять из слов самого Гейстера, он ездил в Ненндорф по делам и пробыл там с женой самое короткое время. Быть может, поэтому они и не сообщали мне никаких подробностей о своем путешествии.

— В таком случае, мне нечего и расспрашивать вас! — воскликнул со смехом Лебрен. — А теперь вернемся к нашему разговору: вы явились с визитом к мадам Симеон в такое время, когда она в ожидании приезда дочери и племянницы не велела принимать никого из посторонних. Но она надеется, что это не помешает вам снова навестить их.

— Если бы я был уверен, что меня ожидает прежний радушный прием, — ответил с улыбкой Герман, — то непременно отправился бы к ним в следующий jour fixe…

— В пятницу? — прервал Лебрен. — Нет, вам нечего откладывать так надолго свой визит! Вы явитесь к ним завтра вечером и запросто, как вы бывали прежде. Завтра я сам собираюсь к ним, а Сесиль…

Лебрен замолчал и опять взглянул на Бабет, затем быстро поднялся со своего места и, обращаясь к Герману, сказал:

— Однако простите, господин доктор, вы заявили, что друзья ожидают вас в Левенбурге, я провожу вас… Подождите одну секунду, позвольте мне одеться…

С этими словами Лебрен торопливо вышел в соседнюю комнату, оставив дверь открытой. Бабет посмотрела ему вслед и, убедившись, что он занят своим туалетом, осторожно подкралась к Герману и шепнула ему на ухо:

— Сесиль должна уехать отсюда по приказанию императора… Лебрен провожает ее до Майнца… Это трагическая история!.. Зайдите ко мне на днях, когда Лебрена не будет дома… я все расскажу вам!

При этом Бабет так низко наклонилась к Герману, что он отодвинулся и указал ей на открытую дверь. Она поспешно вернулась на свое место.

Тишина в соседней комнате показалась подозрительной Лебрену, и он, не окончив своего туалета, выглянул из дверей:

— Я сейчас выйду, господин доктор! — крикнул он.

Действительно, Лебрен появился через несколько секунд, совсем одетый и с шляпой в руке. Бабет поспешно накинула шаль и, с видимым желанием подразнить своего сожителя, сказала торжественным тоном:

— Я иду с вами, милый дядя!

— Нет, вы не пойдете с нами, Бабет! — возразил Лебрен и стал уговаривать ее остаться дома, но, видя, что она упрямо настаивает на своем и отвечает смехом на его увещевания, потерял терпение и крикнул сердито:

— Sacre mille, Бабет! Ты останешься, я тебе приказываю!..

С этими словами Лебрен выбежал из комнаты и, закрыв дверь на ключ, догнал Германа, который в это время уже спускался с лестницы. Но едва успели они дойти до крыльца, как Бабет появилась из других дверей и крикнула с громким смехом:

— Счастливого пути, мой седой Меркурий, но ты напрасно беспокоишь себя!

Этот насмешливый возглас смутил Лебрена, он прошел молча несколько шагов и только тогда решился возобновить прерванный разговор, когда они свернули на главную аллею, где Бабет не могла наблюдать за ними.

— Наконец-то мы можем поговорить с вами наедине! — сказал Лебрен. — Я должен сказать вам, что Сесиль… Но что это значит? Сюда спешит камердинер Симеонов, не за мной ли?

Предположение Лебрена оказалось верным. Это был посыльный от госпожи Симеон, которая ожидала на площадке перед дворцом.

— Вот досада! — произнес Лебрен вполголоса, видимо, удивленный таким неожиданным приглашением. — Мне приходится оставить вас… Но вы зайдете завтра к Симеонам, и мы постараемся уговорить Сесиль не покидать Касселя. Ecoutez, дело, по которому она приехала сюда, окончилось благополучно. Король был так милостив, что посетил ее в Ненндорфе и сам сообщил ей об этом. Все устроилось к выгоде мадемуазель Сесиль или, вернее сказать, ее матери… Она стремится в Париж; госпожа Симеон в отчаянии… Однако до свидания, победитель сердец!

Герман с улыбкой посмотрел ему вслед и направился к Левенбургу. В это время Лебрен подошел к госпоже Симсон, которая сидела на скамье под тенью деревьев.

— Вас нужно отыскивать, месье Лебрен, — сказала она, едва кивнув головой в ответ на его поклон. — Чтобы иметь честь видеть вас, я должна была приехать сюда, когда здесь собрался простой народ и не видно ни одного порядочного человека!

— Прошу прощения у вашего превосходительства, но сегодня утром я назначил свидание молодому доктору… как его… все забываю его фамилию! А вечером я собирался к вам… Представьте себе, ему совершенно не известно о том, что произошло в Ненндорфе. Он только жаловался мне, что вы его не приняли, и приписывает это своей навязчивости.

— Я не ожидала от вас такой наивности, месье Лебрен! Разве вы не видите, что он хочет провести вас?

— Меня провести! Вы очень ошибаетесь, мадам Симсон… Нелегко обмануть автора таких романов, как «Les barons de Felsheim» и «L’enfant du carnaval»… Откажитесь от ваших слов, мадам Симеон!

— Хорошо, не будем говорить об этом! — возразила она, с трудом удерживая улыбку. — Во всяком случае мы избавлены от главной заботы…

— Я только что докладывал вам это!

— Мы, кажется, не понимаем друг друга, месье Лебрен…

— Вы беспокоились, что доктор узнает о связи Сесили?

— Не в этом дело! — возразила с нетерпением госпожа Симеон. — Меня всего больше заботил вопрос, как объяснить моему мужу внезапный отъезд Сесили. К счастью, сестра моя догадалась послать ему письмо, в котором требует возвращения Сесили в Париж, а мне она прямо пишет, что император приказал ей вызвать дочь из Касселя не позже августа. Симеон, очевидно, ничего не подозревает, а это для меня всего важнее… Сесиль укладывает свои вещи, а вы, месье Лебрен, готовьтесь в путь: послезавтра, вы должны выехать с ней.

— Вот было бы хорошо, если бы нам удалось выдать ее замуж!

— Тогда скрываться будет нечего, и мы опять вызовем ее сюда, — возразила госпожа Симеон раздраженным тоном. — Кажется, об этом распространяться нечего!

— Значит нужно выехать во вторник? — спросил Лебрен, который был не особенно доволен предстоящим путешествием. — Но, говорят, Иероним возвращается в среду, он, вероятно, пожелает видеть Сесиль, чтобы проститься с нею…

— Королеву также ожидают в среду, следовательно, Иероним должен встретить ее величество. К тому же он простился с Сесилью в Ненндорфе и, нужно отдать ему должное, он выказал необыкновенную щедрость, как это всегда бывает с ним в тех случаях, когда имеется в виду новая привязанность.

Госпожа Симеон произнесла последние слова насмешливым тоном, потому что она слишком презирала Лебрена, чтобы выразить ему свое огорчение, и была осторожна, чтобы не сказать что-нибудь лишнее, зная, что он все может выболтать королю.

— Вы говорите, что у Иеронима новая привязанность? — спросил с живостью Лебрен.

Госпожа Симеон молчала, как бы обдумывая свой ответ, затем сказала серьезным тоном:

— Насколько я могла заметить, у Иеронима бывают роковые минуты, которые играют большую роль в его жизни. Вы знаете, до какой степени он был привязан к моей племяннице, страсть эта была во всей силе, когда он выписал ее в Ненндорф, и продолжалась до того утра или, вернее сказать, момента, когда красавица ворвалась неожиданно в комнату Сесили. Тут произошло как бы магическое превращение с сердцем короля. Он сразу охладел к Сесили и воспылал страстью к прелестной женщине, которая на секунду предстала перед ним в «милом смущении», хотя, конечно, трудно сказать, что она чувствовала тогда.

— Вы правы, мадам Симеон, я сам мог убедиться, какое значение имеют для короля известные минуты. Но объясните мне, пожалуйста, от кого узнали вы все эти подробности?

— От Маренвилля, который вчера прибыл в. Кассель, чтобы узнать какие празднества готовятся к приезду Иеронима. Кроме того, он хочет воспользоваться таким удобным случаем, чтобы предоставить его величеству возможность увидеть вблизи красавицу. Король сгорает от нетерпения познакомиться с ней и объясниться в любви. Гейстеру предстоит блестящая будущность, я заранее предсказываю это!

— Но каким образом Маренвилль решился сообщить все это вам, родной тетке Сесили?

— Я не вижу в этом ничего особенного. Письмо императора получено было в Ненндорфе вечером, в тот же день отношения короля с Сесилью были прерваны, и Маренвилль своим рассказом задел гордое и ревнивое сердце Сесили. Ей будет легче уехать отсюда!.. Кроме того, ему известно, что я была в постоянном страхе, что муж мой тем или другим путем узнает эту историю… Вы видите, Маренвилль понимает людей не хуже автора «L’enfant du carnaval».

— Если так, то a la bonne heure, Madame! — возразил Лебрен. — Но мне кажется, что вашей племяннице было бы еще приятнее выйти замуж за красивого доктора и остаться в Касселе, наперекор королю.

— Вы забываете приказание императора, которым нельзя пренебрегать! — сказала госпожа Симеон, поднимаясь с места. — Не говоря о том, что пропавшее письмо, наверное, в руках молодого человека, и на него нельзя рассчитывать, обстоятельства настолько переменились, что Иероним не станет заботиться о его повышении, а если у него не будет видного положения в свете, то нечего и желать этого брака. Allons, проводите меня до экипажа…

 

VII. Adieu, mademoiselle Cecile!

Между тем Герман достиг Левенбурга и, пройдя подъемный мост, вступил на вымощенный двор, окруженный строениями. В это время Натузиус с дамами выходил из дворцовой капеллы и собирался идти в арсенал, где была коллекция старинного оружия. Он был в наилучшем настроении и, взяв под руку Германа, остановил его посреди двора, чтобы указать ему на великолепную архитектуру дворца, построенного бывшим курфюрстом во вкусе XV века. В том же стиле были меблированы все комнаты верхнего этажа, не исключая кабинета, который по приказанию Иеронима остался в том виде, в каком был в момент бегства курфюрста. На подставке висел парик, и рядом на стульях лежали мундир с красными отворотами и длинный жилет с вышитыми золотыми и серебряными цветами. На письменном столе стоял прибор для письма, были раскинуты бумаги, которые также остались нетронутыми, начиная с листка с нацарапанными черточками и буквами, выведенными для пробы пера. Стены были обиты тем же пунцовым бархатом, как и вся мебель, того же цвета были и шелковые занавеси у двух маленьких окон. Шкафы, богато украшенные резьбой, довершали убранство кабинета.

После осмотра дворца все поднялись на площадку башни, откуда открывался очаровательный вид на окрестности. Затем Натузиус предложил своим спутникам двинуться в обратный путь.

Веселое настроение счастливого жениха было тем более кстати для Германа, что его рассеянность была не так заметна, и он мог предаваться своим мыслям. Одна Лина с беспокойством следила за ним, она ясно видела по его ответам, что мысли его далеко, он или не слышал того, о чем его спрашивали, или смеялся над пустяками, на которые в обыкновенное время не обратил бы никакого внимания. Она не могла представить себе, что сообщил ему Лебрен, и не решалась прямо спросить его об этом. Беспокойство ее увеличивалось при мысли, что он, быть может, объяснился с Сесилью и не в состоянии скрыть своей радости.

Она провела невеселый вечер у Энгельгардтов, и напрасно ожидала посещения Германа весь следующий день. Наконец, во вторник утром, он послал сказать, что придет обедать к ним; и этим только подтвердил ее подозрения: она не сомневалась, что Герман намерен сообщить ей что-нибудь важное и хочет сделать это в присутствии ее мужа.

Людвиг по возвращении из министерства, увидя на столе три прибора, спросил: кто будет?

Она ответила, что в его отсутствие Герман велел сказать, что собирается обедать у них. «А вот и он сам!» — добавила молодая женщина, краснея.

— Очень рад видеть тебя и догадываюсь, о чем ты пришел сообщить нам, — сказал Гейстер, пожимая руку приятелю. — Что же, Лина, приготовила ли ты бутылку шампанского?

— Да, потому что ты любишь шампанское, Людвиг, и всегда приказываешь подавать его, когда у нас обедают гости. Но я не придавала этому другого значения… разве?

Она не решилась досказать своей мысли и молча поздоровалась с Германом, который с недоумением смотрел на них.

— Нет, Лина, ты не отгадала! — сказал Гейстер. — Мы будем пить шампанское, чтобы утешить Германа в его горе. Быть может, придется откупорить и другую бутылку, смотря по обстоятельствам… Вообрази себе, Сесиль уехала в Париж!

На лице Германа выразилось радостное изумление.

— Правду ли ты говоришь, Людвиг? — спросил он с недоверием.

— Откуда же я мог выдумать это?

— Значит, ты предупредил меня, многоуважаемый chef de division! — воскликнул Герман. — Я пришел сегодня с целью сообщить вам, что Сесиль должна выехать из Касселя, а ты говоришь, что она уехала!..

— Благодари небо за такой оборот дела, друг мой! И позволь от души поздравить тебя, — сказал Гейстер, протягивая руку приятелю.

Лина не в состоянии была долее сдерживать свое волнение и со слезами бросилась Герману на шею.

— Теперь по крайней мере мы будем избавлены от страха и беспокойства! — воскликнула она, затем видя, что поступила неловко, опустила руки и со смущением взглянула на мужа.

— Ну, слушайте, — сказал Гейстер, — я расскажу вам, каким образом я узнал об отъезде таинственной красавицы. Сегодня утром, подходя к министерству, я увидел, что ворота отворены, и воспользовался этим, чтобы пройти через двор в мое отделение. Прежде всего поразил меня дорожный экипаж с почтовыми лошадьми, стоявший у крыльца, так что я не сразу заметил Симеона, который тут же, во дворе, разговаривал с Лебреном, одетым в дорожное платье. Поравнявшись с ними, я снял шляпу. Министр ответил на мой поклон и, вероятно, прочел на моем лице недоумение, потому что обратился ко мне с такой фразой: «Вы не ожидали меня встретить здесь, любезный Гейстер, но я провожаю племянницу моей жены, которая возвращается в Париж по требованию своей матери. Месье Лебрен из любезности едет с нею до Майнца»… При этих словах Лебрен коварно улыбнулся, но я услышал голос госпожи Симеон, которая спускалась по лестнице со своей племянницей, и поспешно удалился… А теперь, Герман, соберись с силами, чтобы мужественно перенести неожиданную разлуку. Выражаясь поэтическим языком, «зашло блестящее светило; ты напрасно будешь томиться и искать его; оно скрылось с глаз твоих!»…

— Но ведь это было только ночное светило, спутник Юпитера! — возразил со смехом Герман. — Я не стану особенно оплакивать его. А теперь выслушайте мой рассказ, который, вероятно, еще больше удивит вас.

— Не хвались раньше времени, Герман, — посоветовала Лина. — Быть может, то, что ты хочешь сообщить нам, не будет для нас новостью…

Гейстер сделал знак жене, чтобы она молчала и, обращаясь к Герману, пригласил его перейти в столовую и сесть за обед.

— Мы успеем еще выслушать твой рассказ, — сказал он, — а теперь позволь мне заметить, что твое отчаяние выражается довольно странным образом! Я давно не видал тебя таким веселым, и приписываю это расстройству нервов.

— Ты поймешь мое состояние, — пояснил Герман, — если я скажу тебе, что исчезнувшее светило так низко упало в моих глазах, что я сразу утешился, когда прочел одно письмо, которое случайно попало ко мне.

— Действительно, в Касселе письма часто попадают не к тем лицам, которым они адресованы. Но я все-таки удивляюсь твоему легкомыслию: мне кажется, что потеря любимой девушки должна быть тем больнее для тебя, что ты вместе с тем утратил веру в нее…

Герман был несколько смущен этим замечанием и ответил серьезным тоном:

— Любимой девушки! В этом и заключалось мое безумие или ребячество, называй, как хочешь, что я вообразил себе, что могу заставить себя полюбить Сесиль и даже решил домогаться ее руки. И, знаешь ли, с какой целью?

— Знаю, и поэтому ты можешь прямо говорить со мной, — отвечал Гейстер.

— Я надеялся, что этим успокою тебя, Людвиг! — проговорил Герман взволнованно. — Разлука с вами пугала меня… Моя женитьба прекратила бы все толки; с другой стороны, при виде вашего семейного счастья я стал мечтать о подруге жизни, и вместо золотой монеты едва не навязал себе потертую игорную марку. Одна мысль об этом приводит меня в ужас!..

— Успокойся, мой дорогой Герман, — сказал Гейстер, — беда миновала и слава Богу! Не будем больше говорить об этом и вообще отложим наше объяснение до другого раза. А теперь выпьем шампанского за нашу дружбу!

После обеда Герман отправился домой, чтобы закончить срочную работу, и обещал зайти завтра утром, чтобы идти вместе на прогулку, так как все присутственные места велено было закрыть по случаю возвращения их величеств; и Гейстер тоже мог располагать собой.

* * *

На следующий день Иероним вернулся из Ненндорфа в девять часов утра, чтобы иметь время отдохнуть с дороги и принять королеву по ее возвращении. Высшие государственные сановники и придворные встретили его величество на крыльце загородного дворца. Король был в мрачном настроении и, обменявшись несколькими словами с приближенными, велел позвать к себе Берканьи.

— Скажите, пожалуйста, — спросил он, — кто здесь ведет переписку с Парижем? Императору известно все, что касается меня и даже моей частной жизни. Неужели вы до сих пор ничего не узнали об этом?

— Несмотря на все старания я не мог напасть на след этой корреспонденции, ваше величество, — ответил генерал-директор полиции. — Мы с Потау учредили самый строгий надзор за письмами, адресованными в Париж; ни одно из них не остается непрочитанным, но пока ничего не открыто!..

— Вам, конечно, известно, что Геберти не могла скрыться даже в доме министра юстиции! Мне жаль бедного Симеона, который был совсем одурачен этим милым созданием… Но так как в Париже Геберти пользуется самой дурной репутацией, то ее отъезд не особенно огорчил бы меня, если бы не вмешательство императора! Ведь она не первая, которую мой августейший брат выпроваживает из Касселя. Во всяком случае, советую вам, Берканьи, принять более решительные меры, чтобы открыть шпиона, иначе мне придется назначить начальником полиции человека более способного к этой должности, нежели вы.

Берканьи удалился, совершенно расстроенный. В кабинет вошел Маренвилль.

— Все будет устроено по желанию вашего величества, — доложил он. — Барон Бушпорн уже разослал билеты на свой костюмированный бал; из министерств будут приглашены все начальники отделений; и я позабочусь, чтобы не забыли Гейстера и его хорошенькую жену.

— Но захотят ли они воспользоваться приглашением? Вы говорили, что они предпочитают избегать всякого общества.

— Все, получившие приглашение, должны явиться на праздник, устроенный в честь их величеств, потому что этим они могут показать свои верноподданнические чувства!..

В этот момент раздался рожок почтальона, а вслед затем послышался стук колес подъехавшего экипажа.

Иероним встал и, стараясь придать своему лицу веселое выражение, поспешил навстречу своей супруге.

Королева привезла с собой принцессу Гогенлоэ-Кирхберг и представила ее Иерониму, который после обмена обычными приветствиями, взял под руку обеих дам и повел их по лестнице. Едва поднялись они на несколько ступеней, как под окнами раздались звуки оркестра, игравшего национальный гимн: «Oú peut-on etre mieux qu’au sein de la famille!»…

 

VIII. Ярмарка

Сентябрь начался ясными, теплыми днями, обещавшими хорошую осень. Оживление, вызванное возвращением двора в Кассель, на этот раз было менее заметно, потому что совпало с последними днями кассельской ярмарки. Улицы были переполнены народом, среди общего веселья почти никто не обращал внимания на вереницу экипажей с нарядными дамами и кавалерами, ехавшими во дворец к парадному обеду.

Обширное пространство от Konigstrasse до ворот Ауэ было занято балаганами, каруселями, панорамами и прочим. Многочисленные музыканты с барабанами и кларнетами, певицы, играющие на цитрах, и шарманки еще более увеличивали оглушительный ярмарочный шум. Но тем рельефнее выступала торжественная тишина окружающего осеннего ландшафта, хотя все были слишком заняты, чтобы заметить этот контраст. Молодежь больше всего теснилась около панорамы, где за четыре сантима показывали Наполеона и его маршалов, и сиплый голос скороговоркой прославлял геройские подвиги нового Александра Македонского. В другом месте толпа спешила к зверинцу, чтобы взглянуть на львов, тигров, гиен и всяких редких зверей, пока громкие рукоплескания на противоположном конце площади не возвестили, что канатные плясуны начали свое представление, и часть публики тотчас же устремилась в эту сторону.

В лавках и балаганах было также немало народа. Лина, при хороших средствах мужа, еще в начале ярмарки сделала все необходимые покупки для зимнего туалета и хозяйства, и теперь пришла сюда с Германом и Людвигом на прогулку. Они уже не раз бывали вместе на ярмарке и постепенно познакомились с ее достопримечательностями. Чтобы не пропустить ни одного зрелища, они решили сегодня зайти к месье Жанет, чтобы взглянуть на его канареек, которые клювами доставали складные буквы из ящичка и составляли из них слова, придуманные кем-нибудь из присутствующих. Это редкое зрелище, как всегда, привлекло многочисленную толпу, которая с нетерпением ожидала появления самой искусной канарейки, которую Жанет называл «monsieur le professeur». Перед началом представления он торжественно вынес ее на своей руке.

— Господа! — воскликнул он, обращаясь к публике. — Вы видите перед собой ученого профессора, который в своем искусстве не имеет себе равного в Европе. Это не простая желтая канарейка! Рассмотрите ее внимательно: у нее серые перья и зеленоватое брюшко, как у ее прародителей на Канарских островах. Девять лет занимался я обучением этой птицы, чтобы надлежащим образом подготовить ее в азбуке и алгебре, и труды мои не пропали даром. Allons, monsieur le professeur, travaillez Для вашей собственной славы!

Началось представление: еврей Зусман пробрался в первый ряд зрителей и передал Жанету написанное слово, которое должна была сложить канарейка. Исполнив это с некоторой торжественностью, он окинул глазами публику и, заметив Германа, крикнул ему:

— Господин доктор, я написал знаменитую фамилию Якобсон, пусть маленький профессор сложит ее по буквам!

При этом Зусман, чтобы привлечь внимание Германа, стал махать ему своим пестрым платком и так перепугал «маленького профессора», что он кинулся к золоченой клетке, в которой сидели его товарищи, ударился головой о проволоку и упал со стола.

— Тише! Бога ради, не шевелитесь! — закричал Жанет взволнованным голосом, бросаясь на землю, чтобы спасти «профессора». Но испуганная птица, избегая руки хозяина, стала кидаться под ноги зрителям. Жанет в исступлении кричал во все горло, стоявшие около него, желая помочь его горю, стали также ловить птицу и нечаянно раздавили ее.

Жанет пришел в полное отчаяние и, не помня себя от ярости, поднял кулаки, чтобы ударить виновника несчастия, но так как Зусман успел исчезнуть в толпе, то он схватился обеими руками за собственную голову. Проклятия, угрозы и жалобы быстро следовали одни за другими.

— Бедный мой профессор! — проговорил он сквозь слезы. — Девять лет дрессировал я тебя! Кормилец ты мой… adieu! Наполеон de tous les canariens… adieu! Et sarce cochon, погибнуть из-за какого-то canaille de juif!..

При последних словах, оскорбительных для евреев, послышался голос из толпы:

— Остановитесь, месье Жанет! Полковник Бонгар приказывает вам замолчать!

Голос показался знакомым Герману, и он увидел, что говорил молодой человек, которого он знал под именем Вильке. Рядом с ним виднелась стройная фигура шефа жандармов Бонгара.

— Зачем вы упоминаете имя Наполеона и оскорбляете евреев, граждан Вестфалии! — продолжал молодой человек. — Успокойтесь, месье Жанет! Вас постигло несчастье: знаменитая канарейка отправилась к праотцам. Но кассельские евреи щедро вознаградят вас за то, что вы, по неосторожности одного из них, лишились вашего «профессора»… А пока мы закроем ваш балаган на сегодняшний день. Многоуважаемые сограждане, прошу вас, разойдитесь!

Толпа зрителей двинулась к выходу. Старик Бонгар в знак одобрения потрепал по плечу находчивого молодого человека.

Выйдя из балагана, Лина выразила свое сочувствие бедному владельцу птицы, но Гейстер уверил ее, что обещание Вильке будет выполнено, и Жанет не останется в убытке.

— Заметили ли вы, — добавил он, обращаясь к своим спутникам, — что этот молодой человек сначала заступился за евреев и назвал их гражданами Вестфалии, а затем бесцеремонно распоряжается их карманами и заявляет, что кассельские евреи должны нести ответственность за неосмотрительность одного из своих единоверцев…

Разговаривая таким образом, они незаметно выбрались из толпы и дошли до угла дома министерства юстиции. Здесь им встретился Симеон, который возвращался домой с парадного королевского обеда, он выглянул из окна кареты и подозвал к себе Гейстера.

— Вероятно, какое-нибудь поручение от короля, — заметил Герман, идя медленно под руку с Линой.

— Только бы не на сегодняшний день! — воскликнула она. — Погода такая прелестная, что мне будет очень жаль, если Людвиг сядет за дела, и расстроится наша прогулка в королевский парк… На следующей неделе мы собираемся в Гомберг, на нашу дачу. Ты, конечно, поедешь с нами, Герман.

— Не знаю, удастся ли, но во всяком случае я постараюсь побывать у вас…

В это время их нагнал Гейстер.

— Что с тобой, Людвиг? — спросила с удивлением молодая женщина. — У тебя такое сияющее лицо, можно подумать, что тебя назначили префектом?

— Нет, — ответил он со смехом, — но нам оказали другую честь. Гофмаршал Бушпорн хочет устроить костюмированный бал во дворце Belle-Vue по случаю возвращения их величеств; и Симеон объявил мне, что я также получу приглашение в числе высших чиновников министерства юстиции. Должно быть, король обратил на меня свое милостивое внимание после моего доклада в Ненндорфе, потому что иначе я не удостоился бы приглашения на придворное празднество.

— Ты, конечно, отказался от этой чести? — спросила Лина.

— Нет, потому что отказ мог повредить мне, хотя я вообще не люблю таких многочисленных сборищ! Пойми, Лина, что это своего рода выражение верноподданнических чувств, и таким приглашением нам оказывают особый почет, так что мне ничего не оставалось, как принять его… Ты должна придумать себе туалет, Линхен, ведь это костюмированный бал! Не забудь также, что времени терять нельзя, так как праздник будет на днях…

Вопрос о костюме настолько занял Лину, что первое неприятное впечатление прошло бесследно; она спросила: будет ли приглашен Герман на праздник гофмаршала?

— Разумеется, нет! — ответил Герман. — Ты забываешь, что я не имею никакого официального общественного положения или определенного занятия, и пока не состою на службе!

— Как жаль, что тебя не будет там, Герман! — воскликнула она. — Не могу же я весь вечер не отходить от Людвига, в свете это считается mauvais ton, а между тем не найдется, пожалуй, ни одной дамы, с которой мне было бы приятно провести время.

— Об этом не может быть и речи, — заметил с досадой Гейстер, — если ты, Лина, говоришь о светских приличиях, то должна соблюдать их. Женщина, которая не желает никого видеть, кроме друзей и близких знакомых, напоминает ребенка, когда он при ходьбе придерживается за столы и стулья. Но я могу успокоить тебя: разумеется, ты встретишь на балу многих дам, которым мы делали визиты после свадьбы, и прекрасно проведешь с ними время в продолжение двух-трех часов.

— Перестань ворчать, Людвиг, я уверен, что Лина удивит тебя своим тактом и умением держать себя! — пообещал Герман, вмешиваясь в разговор. — Вспомни, как ты был доволен ею, когда вы делали визиты, и сам рассказывал, что она вела себя, как светская дама.

— Постараюсь вести себя так и на этот раз! — добавила Лина. — Ты знаешь, Людвиг, что если ты этого желаешь, то я охотно поеду на бал. Но вот и наш дом, а после обеда мы отправимся в парк…

 

IX. Костюмированный бал

Приглашения на костюмированный бал были разосланы до приезда их величеств, но так как до назначенного вечера оставалось всего несколько дней, то приходилось спешить с приготовлением костюмов. В семейных домах заметно было особенное оживление; дамы осаждали лавки и модные магазины, приискивали портних и модисток.

Лина была озабочена не менее других и придумывала разные костюмы, хотя в то же время хотела одеться по возможности просто, чтобы не обратить на себя общего внимания. Гейстер сначала подсмеивался над ней, а затем объявил, что она должна выбрать себе нарядный и изящный костюм, который бы соответствовал его общественному положению.

Между тем прошло два дня, и Лина не могла ничего решить; наконец она отправилась к матери, чтобы посоветоваться с ней и пересмотреть ее вещи, в надежде найти среди них что-нибудь подходящее для костюма. Вначале все ее поиски казались напрасными, наконец в одном из Сундуков ей попалось подвенечное платье госпожи Виттих из дорогого серебристого штофа, затканного голубыми цветами. Она, смеясь, померила его и решила, что не может желать лучшего костюма. Покрой платья представлял полный контраст с новой французской модой и ее уродливо короткой талией. Длинный узкий лиф красиво обрисовывал стройную фигуру молодой женщины, и хотя фижмы и турнюр казались ей лишними, но она не хотела делать никаких изменений в старинном наряде и обрадовалась, когда в том же сундуке нашлись башмаки с высокими голубыми каблуками и оказались ей по ноге.

Госпожа Виттих помнила все подробности тогдашней моды и, отыскав белый кисейный платок с голубой бахромой, объяснила дочери, что она должна будет накинуть его на плечи и завязать узлом на груди. При этом на шею ей следовало надеть жемчуг и слегка напудрить волосы, которые она придумала украсить васильками с примесью золотых колосьев. Недоставало веера, но и он был найден к полному удовольствию Лины. Затем госпожа Виттих вынула из другого сундука подвенечное платье своего покойного мужа, которое, по ее мнению, могло пригодиться Людвигу.

Лина пригласила к себе портниху, которая переделала платье по ее росту, и, когда весь наряд был готов, она одела его перед приходом мужа из министерства. Заслышав его шаги в прихожей, она вышла к нему навстречу с веером в руке и с чинным реверансом подвела к стулу, на котором было разложено приготовленное для него платье. Она была так хороша в своем костюме, что Гейстер сделал невольное движение, чтобы обнять ее, но за это получил легкий удар по щеке веером.

— Ну, Людвиг, скажи мне, доволен ли ты нашими костюмами? — спросила она.

— Разумеется! Ты не могла придумать ничего лучшего, тем более что этот наряд необыкновенно идет тебе. Мы изобразим с тобой чету старинных немецких бюргеров, и я могу только поздравить тебя с такой прекрасной мыслью, Линхен!..

Наконец наступил вечер, назначенный для празднества у гофмаршала. Гейстеры, одетые в свои костюмы, ожидали наемной кареты, которая должна была довезти их до дворца Belle-Vue. Оба были в веселом настроении, Гейстер любовался своей красавицей женой, которая была очаровательна в своем костюме. По совету матери она распустила по локону за ушами, с обеих сторон шиньона, и наклеила на лицо несколько мушек из черной тафты.

Наемный экипаж заставил ожидать себя довольно долго, так что залы, приготовленные для бала, были переполнены гостями, когда приехали Гейстеры, и они могли только издали поклониться хозяйке дома.

Барон Бушпорн был сыном интенданта Корсики, изгнанного оттуда во время революции. По слухам, он торговал кружевами в Гамбурге до получения звания гофмаршала, и как человек ограниченного ума держал себя с напыщенной важностью. Он женился недавно на единственной дочери французского префекта, Флоре Делапорт, миловидной стройной женщине с бледным лицом. Это был первый парадный вечер молодых супругов, которые любезно, хотя и с некоторой торжественностью встречали гостей.

Гейстеры очутились в пестрой толпе. Сначала никто не садился, и гости расхаживали по комнатам, любуясь их великолепным убранством. Две ярко освещенные залы, разделенные несколькими ступенями, были приготовлены для танцев; по обеим сторонам нижней залы шли крытые галереи с зеркальными стенами, уставленные цветами, они примыкали к лестнице, покрытой ковром из зеленого мха. Последняя вела в зимний сад. Это была длинная зала, освещенная разноцветными фонарями, с аллеями из тропических растений и искусственным звездным небом. Вдоль стен, драпированных зеленью, стояли вазы с цветами и между ними устроены были низкие скамьи из дерна. У входа стояла мраморная статуя Минервы с лавровым венком, направо и налево были статуи Аполлона и Бахуса, а в конце залы богини Цитеры в зеркальной нише, убранной венками из роз.

Вскоре все общество устремилось в верхнюю танцевальную залу, где ожидали прибытия их величеств; и едва те появились, как заиграл оркестр и раздались громкие возгласы: «Vive le Roi! Vive la Reine!»

Король и королева заняли приготовленные для них места. Иероним был, как всегда, в белом гвардейском мундире с оранжевым воротником и обшлагами; на королеве было кружевное платье, затканное золотом, с длинным шлейфом, все убранное гирляндами цветов.

Гофмаршал, по желанию короля, попросил своих гостей пройти из нижней залы в верхнюю мимо их величеств, попарно, группами или в одиночку, смотря по характеру их костюмов. Затем он встал за стулом короля, чтобы называть имена лиц, не знакомых его величеству, и объяснять некоторые загадочные наряды. Тут было собрание всевозможных народностей, олимпийских богов и богинь, разных знаменитостей старой и новой истории и прочее. Среди всех этих пестрых и богатых костюмов рельефно выделялся незатейливый наряд Гейстеров, тем более что редкая красота Лины сразу привлекла общее внимание. Королева предупредила желание своего супруга и попросила гофмаршала подвести к ней заинтересовавшую ее чету. В то время как Гейстер отвечал на вопросы ее величества, Иероним встал со своего места, чтобы посмотреть вблизи на красивую женщину, которую он видел мельком в комнате Сесили. При этом он не мог устоять от искушения и взял ее за руку, под предлогом показать ее костюм королеве.

Бал начался полонезом, в котором приняли участие их величества. Гофмаршал был в первой паре с королевой; Иероним составил вторую пару с баронессой Бушпорн, за ними чинно выступала длинная вереница пар. Но порядок тотчас же нарушился по окончании полонеза. Гейстеры старались по возможности держаться вдали от остального общества, тем более, что некоторые из придворных, завидуя милостивому вниманию, которого они удостоились от их величеств, выказывали им явное пренебрежение, и даже знакомые только мимоходом раскланивались с ними. Поэтому они решили не оставаться до конца праздника и уехать незаметно во время танцев.

Между тем оркестр заиграл вальс, и стали составляться пары танцующих. Гейстеры воспользовались этим моментом, чтобы выйти в зимний сад, и, выбрав уютное место, принялись за десерт, разносимый в изобилии придворными слугами. Но им недолго пришлось оставаться в одиночестве, потому что вслед за ними вошла королева со своими Дамами, чтобы отдохнуть от шума и духоты танцевальной залы.

Лина с беспокойством взглянула на своего мужа; у обоих была одна мысль, как бы скорее выбраться отсюда и пройти к выходу, не обратив на себя внимания. Но в этот момент появился гофмаршал и торопливо подошел к ним.

— Очень рад, что встретил вас здесь! — сказал он, обращаясь к Лине. — Не угодно ли вам следовать за мной? Его величество желает протанцевать вальс со старогессенской невестой.

Лина хотела ответить отказом, но Гейстер остановил ее.

— Ты должна идти, это для нас большая честь, — шепнул он.

Гофмаршал подал ей руку и повел в залу. Гейстер пошел за ними.

Иероним вальсировал плохо, но Лина сумела соблюсти такт, и на этот раз ему удалось исполнить удовлетворительно немецкий танец, чем он остался, видимо, доволен. Поблагодарив Лину, он назвал ее своей учительницей.

— Я не ошибся! — сказал он. — Вы очаровательно танцуете, потому что, помимо костюма, соединяете в себе силу и грацию женщин старого времени. Как счастливы были мужчины, которые пользовались их расположением… Вы должны уделить мне немного любви, чтобы заставить меня полюбить ваших соотечественников! Повелевайте мною, я готов предупреждать малейшие желания такого прелестного существа…

Из этих слов можно было догадаться, к чему клонится разговор. Иероним, по окончании вальса, подвел свою даму к стулу и, усадив ее, сел рядом. При этом, согласно установленному этикету, все, находившиеся поблизости, удалились на известное расстояние. Этого одного было достаточно, чтобы перепугать Лину, но то, что говорил ей Иероним, внушило ей еще больший ужас.

Гейстер наблюдал издали за выражением ее лица и видел происходившую в ней душевную борьбу, он не сомневался, что только боязнь нарушить светские приличия заставляла ее сдерживать свое негодование. Но им овладело еще большее беспокойство, когда Лина отодвинула стул и, судя по движению головы, резко ответила королю. Сердце его замерло при мысли, что может произойти какой-нибудь скандал, что и случилось.

Лина поднялась со своего места и, слегка кивнув головой королю, отошла от него с таким гордым и недовольным видом, что в зале послышался шепот удивления. Испуганный Гейстер торопливо подошел к ней и, взяв за руку, шепнул ей: «Опомнись, Лина! Иди и сейчас же представь меня королю!..»

Он произнес эти слова таким повелительным, раздраженным тоном, что молодая женщина невольно повиновалась и, подойдя вместе с ним к королю, произнесла глухим голосом:

— Ваше величество, мой муж!

Иероним сделал несколько шагов им навстречу и, обращаясь к Лине, сказал с любезной улыбкой:

— Eh bien madame! Теперь все ясно для меня, а в первую минуту я не мог сообразить, что явилось причиной вашего бегства… вы пошли за вашим мужем! Это очень мило и вполне соответствует принятой вами роли. Вы представили нам добродетельную даму старых времен, которая довольствуется домашним очагом и не допускает мысли, что умная, красивая женщина может принимать поклонение света. Тем не менее прошу принять меня в число поклонников вашей красоты!.. Мне остается только просить вас, господин Гейстер, чтобы вы привозили почаще вашу жену в наше общество, а мы, со своей стороны, постараемся доставить вам такое положение в свете, что это не будет особенно тяготить вас. Bon soir! Желаю вам приятно провести вечер! Бушпорн превзошел самого себя в устройстве празднества, нужно отдать должное его изящному вкусу…

Лина часто слышала, что Иерониму ставили в упрек недостаток воспитания, но в эту минуту она не могла не признать его умения держать себя в обществе и редкой находчивости. Это сознание заставляло ее тем сильнее чувствовать нанесенное ей оскорбление. Гейстер, заметив, что она сильно побледнела и вся дрожит, поспешил вывести ее из залы в соседнюю комнату. Едва прошли они несколько шагов, как с ней сделалось дурно, и голова ее опустилась на его плечо. Он положил ее в кресло и с отчаянием думал о том, что ему делать и к кому обратиться за помощью. Но в эту минуту в дверях показалась пара: пожилая некрасивая дама, одетая пастушкой, и кавалер в костюме фернейского философа, с которым он представлял поразительное сходство. Дама поспешно подошла к Лине, дала ей понюхать какой-то флакон и стала усиленно тереть ей виски.

Гейстер узнал в удалявшемся кавалере барона Барраля, одного из камергеров короля, который, по слухам, очень гордился своим сходством с Вольтером и даже старался подражать его привычкам. Между тем Лина очнулась и с удивлением взглянула на незнакомую женщину, стоявшую перед ней на коленях, в костюме пастушки, с розовым рантом на груди, на котором были напечатаны слова: «Vive joie!» Но она едва успела поблагодарить ее, как вошла хозяйка дома, баронесса Бушпорн, которую Барраль уведомил о случившемся. За ней следовал слуга с десертом. Она с участием спросила о здоровьи Лины и заставила ее выпить немного вина.

Лина ответила, что чувствует себя лучше и выразила желание скорее уехать домой.

— Моя карета к вашим услугам, — сказала баронесса. — Я не смею удерживать вас, хотя мне очень жаль, что вы так рано уезжаете с нашего вечера…

С этими словами она проводила Лину другим ходом до дверей передней и, пожелав ей спокойной ночи, простилась с ней.

 

X. Супружеская ссора

Лина прижалась в углу кареты и сделала вид, что дремлет, из боязни, чтобы муж не заговорил с нею. Она чувствовала сильную усталость и с тоской думала о предстоящем объяснении. Между тем карета быстро катилась по ровному шоссе, мимо ворот Ауэ и старого замка, к рынку Altstadter, у которого была их квартира.

Когда они вошли в дом, Лина разделась с помощью горничной и послала ее спать, но едва закрылась за ней дверь, она с громким рыданием бросилась на диван.

Гейстер, зная, что Лина недовольна им, ожидал от нее упреков, но ее слезы окончательно смутили его, он не мог понять причины их и со страхом смотрел на нее. Когда рыдания ее немного затихли, он наклонился к ней и, взяв за руку, спросил с участием:

— Что с тобой, Лина?

— Вспомни, как ты вел себя относительно меня… Ты изменил мне… унизил…

Она не договорила и опять залилась горькими слезами.

— Я изменил тебе, Каролина? — спросил с удивлением Гейстер.

— Ты даже не сознаешь этого! — сказала она, приподнимаясь с дивана.

— Объясни по крайней мере, в чем дело. Вероятно, король сказал тебе что-нибудь неприятное или сделал какое-нибудь неприличное предложение…

— Ну разумеется! — воскликнула она с раздражением. — Ты говоришь это своим ледяным голосом, как будто, так и следует. Я была возмущена до глубины души и отошла от короля, а ты взял меня за руку и насильно подвел к нему, как будто я совершила преступление и должна извиниться перед ним. О Боже! Могла ли я ожидать такого унижения!..

— Моя милая, дорогая Лина, все это сильно преувеличено! Твое негодование было вполне законно и, как мне показалось, ты резко отвечала ему. Но затем ты убежала от короля и оставила его одного! Этим ты нарушила все приличия, светские и придворные обычаи; и я должен был как-нибудь загладить твою оплошность.

— Придворные обычаи! — она принужденно рассмеялась. — Скажи лучше придворную безнравственность!

— Пойми, Лина, что мы должны признавать существующие обычаи и приличия! Во всяком случае король и по своему сану…

— Да король! — прервала она его с нетерпением. — Когда король оскорбляет честь порядочной женщины, то ее единственное убежище — муж, если не в качестве судьи, то защитника! Неужели безнравственность короля считается более священной, нежели супружество и добродетель женщины! Людвиг, я перестаю понимать тебя!..

— Ты называешь меня своим защитником, Лина! Но сделай одолжение, сообрази, что я мог сделать в качестве твоего рыцаря и защитника. Поспешить к тебе на помощь, дать пощечину Иерониму и вызвать его на дуэль! Не так ли? Рассуждай как добрая и благоразумная женщина. Разве я не поспешил выручить тебя?.. О безнравственности этого человека и говорить нечего, я вполне понимаю твое негодование и сочувствую ему! Но мне пришлось бы защищать тебя, против тебя самой, Лина… Порядочная женщина в этих случаях не должна отступать от приличий — иначе она складывает оружие или сама себя побивает им…

— Ты умен, как всегда, Людвиг, и тебя не переспоришь! Изволь! Я сознаю, что погрешила против приличий и придворного этикета, хотя, с другой стороны, не считаю особенной бедой, если бы сказали, что я не умею вести себя в обществе! Но что могли они подумать, когда я подвела тебя к королю, благодаря твоей рассудительности, которую он даже не в состоянии оценить? Этот отвратительный Иероним позволил себе сказать, что я прекрасно исполняю роль добродетельной женщины старых времен! Я играю комедию!.. Да простит тебя Бог, Людвиг! Ты нанес неизлечимую рану моему сердцу…

Она закрыла лицо руками и заплакала.

Гейстер стоял перед ней в грустном раздумье. Он хотел только загладить оплошность Лины в глазах целого общества; и поэтому находил, что его поведение не заслуживает такого строгого порицания. С другой стороны, если негодование Лины и казалось ему преувеличенным, то он невольно сочувствовал ему и понимал, насколько ее благородное сердце было возмущено и унижено предложением короля. Но разве он мог быть ответственным за это и предвидеть, что его доброе намерение будет истолковано таким несправедливым образом!

Люди с такой болезненной впечатлительностью, как Гейстер, легко теряют терпение и приходят в раздражение. Мысли путались в его голове. «Существуют же такие выродки человеческого рода, — думал он, — которые не понимают нравственного чувства честной женщины! Быть может, Лина права, и свет объяснит по-своему, что я заставил ее вернуться к королю. Скажут, что Красавица жена в связи с королем, а будущее повышение мужа — цена ее падения»…

Когда она перестала плакать, он сел рядом с ней на диван и сказал ласковым голосом:

— Выслушай меня терпеливо, моя добрая Лина. Если я провинился перед тобой, то единственно из-за любви к тебе. Естественно, что человек, который любит свою жену, гордится ею, а в этот злополучный вечер твоя красота возбудила мое тщеславие. Мне было обидно думать, что все эти высокомерные женщины, которые завидовали твоей красоте, будут радоваться, что ты нарушила придворный этикет, который они считают выше всего на свете. Вот это чувство и заставило меня опять подвести тебя к королю, чтобы они объяснили твое внезапное удаление желанием его величества видеть меня. Мне не могло прийти в голову, что Иероним придаст моему поступку такой оскорбительный смысл для тебя! Поверь мне, Лина, что в этом только выразилась его досада; он увидел из твоих ответов, с кем имеет дело…

— Разумеется, Людвиг, ты всегда останешься правым! — сказала она равнодушным тоном.

— Я вовсе не желаю этого, а хочу только, чтобы ты извинила меня: мне очень жаль, что я невольно причинил тебе такое горе! Ты должна успокоиться, Лина… Если хочешь, уезжай завтра же в Гомберг, на нашу дачу. Деревенская тишина благотворно подействует на тебя, а когда ты изъявишь желание, я приеду к тебе. Эта временная разлука излечит твою сердечную рану… надеюсь, что ты простишь меня.

— Почему ты думаешь, что разлука с тобой будет приятна мне? Но ты прав, я уеду завтра.

— А теперь ложись в постель, Лина, уже поздно.

— Нет, Людвиг, я останусь здесь, на этом диване! Принеси мне сюда подушку и одеяло. Печальное недоразумение возникло между нами: дай мне успокоиться, я не хочу быть около тебя эту ночь. Неси же скорее одеяло и подушку.

Гейстер молча исполнил ее желание и пожал ей руку на прощание. Утреннее солнце освещало каменный парапет моста, когда он опустил шторы в спальне.

Лина от усталости скоро задремала, но он не мог уснуть ни на минуту и, припоминая подробности разговора с женой, напрасно старался согласить примирить сердца с рассудком.

Когда пробило восемь часов, он приказал служанке нанять почтовый экипаж в Гомберг и, дождавшись ее возвращения, пошел будить Лину. Но она уже встала и ласково протянула ему руку. Хотя оба дружески разговаривали между собой о предстоящей поездке, но в их отношениях заметна была некоторая натянутость. Экипаж должен был приехать к двенадцати часам. Гейстер по дороге в министерство хотел зайти к госпоже Виттих и попросить ее проводить дочь до Гомберга, а на эти дни приглашал к себе Германа.

Лина одобрила этот план и занялась укладкой вещей в дорогу. Ее беспокоил вопрос, как отнесется Герман к ее горю и поведению Людвига, когда узнает об их ссоре. Она боялась нового разочарования и не хотела быть обвинительницей мужа; поэтому была отчасти довольна, что скорый отъезд избавляет ее от необходимости объясниться с Германом.

Она уехала в назначенное время. Гейстер, возвращаясь со службы, зашел за Германом и дорогой рассказал ему о приключении на балу и размолвке с женой. Когда они вошли в дом, горничная сообщила им, что вскоре после отъезда госпожи Гейстер явился какой-то незнакомый господин, чтобы осведомиться о ее здоровье, и узнав, что она уехала из Касселя, очень подробно расспрашивал, где она поселится, на какой даче и далеко ли от Гомберга. «Он не назвал своей фамилии, — добавила горничная, — но мне показалось странным, что на его голубом фраке, сбоку, пришиты три пуговицы — одна большая и две поменьше…»

Гейстер был так занят своими мыслями, что не обратил особенного внимания на рассказ горничной, и решил, что приезжал гофмаршал, с ответным визитом оказать любезность Лине, хотя ему было известно, что барон Бушпорн не говорил по-немецки и не носил камергерского мундира.

За обедом между обоими приятелями завязался горячий спор. Герман безусловно оправдывал Лину и говорил, что вполне понимает ее благородное негодование.

— Разумеется, каждый поступает сообразно своему личному характеру, — продолжал он, — но ты не можешь требовать, чтобы Лина была также осторожна и осмотрительна, как ты, хотя она отдает должное твоему благоразумию и рассудительности. Я мог убедиться в этом в Гомберге, когда приехал к вам после вашей свадьбы в надежде, что вы научите меня, как вывернуться из сетей Берканьи. Ты хладнокровно выслушал меня и с обычной ясностью начертил мне план действий, который сделал бы честь мудрейшему из дипломатов. Затем мне захотелось узнать мнение твоей жены. Сначала она убеждала меня слепо исполнить твои советы, ввиду твоего замечательного ума и осмотрительности, но когда я возразил ей, что предложенный тобой план действий противен моей натуре, то знаешь ли, что она ответила мне? «Нелегко следовать голосу рассудка, когда это противоречит нашим чувствам; в эти минуты человек признает свое ничтожество и как бы утрачивает сознание собственного я». Из этой фразы, сказанной как бы мимоходом, я увидел, что Лина может быть счастлива только в том случае, если ей позволят остаться собой и, мне кажется, что всякое насилие в этом направлении причинит ей напрасные страдания. Так, например, Лина, отойдя от короля, действовала по собственному побуждению, а ты, из желания соблюсти светские приличия и придворный этикет, потребовал от нее, чтобы она отрешилась от своей индивидуальности или, другими словами, поступила бы против своих убеждений и совести…

— Все это прекрасно! — возразил с раздражением Гейстер. — Но самые благородные и возвышенные чувства все-таки должны подчиняться рассудку. Чувство собственного достоинства не должно выражаться таким способом! Весь вопрос в форме; я вполне понимаю Лину, но она не хочет понять меня. Необходимо приспосабливаться к людям, среди которых нам приходится жить. Нельзя требовать, чтобы все думали и поступали так, как нам хочется.

— Но всякие уступки имеют свои границы, — сказал Герман. — Лина так же смотрит на нравственность, как и мы с тобой; вся разница в том, что мы в значительной степени испорчены влиянием этих чужеземцев и на многое стали смотреть иначе, чем прежде, а она осталась вне этого влияния.

Гейстер сознавал, что Герман прав, и поэтому ничего не возражал ему, а затем спросил его с улыбкой:

— Что же следует из этого?

— То, что мы должны прогнать этих чужеземцев.

— А, наконец, и ты пришел к этому убеждению! — воскликнул Гейстер. — Но, разумеется, нужно прежде всего прогнать короля, который первый подает пример безнравственности.

— Прекрасно! Но я мог бы сделать на это одно возражение…

— Говори.

— Вы все, — сказал Герман, — возмущаетесь безнравственностью двора, мечтаете о народном восстании и в то же время ставите в упрек честной женщине, что она не захотела выслушивать оскорбительные предложения короля, которого даже Наполеон называет «un petit polisson», и находите, что она нарушила придворный этикет! Прости за откровенность, Людвиг, но, по моему мнению, тебе не следовало унижать своею жену и подводить ее к королю, а надо было подать ей руку и увести из залы, несмотря на злобные улыбки придворных дам и кавалеров.

Гейстер молчал, и Герману ничего не оставалось, как переменить тему разговора.

 

XI. Неожиданное посещение

Путешествие успокаивающе подействовало на Лину, через несколько часов она уже не чувствовала прежнего раздражения против Людвига, у нее появилось желание помириться с ним.

Мать провела у нее ночь, чтобы отдохнуть с дороги, и вернулась тем же экипажем в Кассель. Лина осталась одна и среди окружавшей ее тишины могла на свободе предаться своим размышлениям. На нее нашло сомнение, что, быть может, она напрасно обвинила Людвига, и, со своей стороны, если даже имела законное право оскорбиться поведением короля, то слишком поддалась чувству негодования. Поэтому вопрос: должна ли она сделать первый шаг к примирению или ожидать объяснения от Людвига, остался для нее нерешенным. Наступал вечер, и ею мало-помалу овладела глубокая грусть, отчасти вызванная полным одиночеством. Чтобы несколько рассеяться, она пошла в Гомберг сделать визит настоятельнице Валленштейнского монастыря.

Она застала Марианну фон Штейн в саду за чтением истории Швейцарии Иоганна Миллера. Увидя издали неожиданную гостью, она вышла к ней на встречу и так сердечно приветствовала ее, что Лине пришла в голову мысль: не рассказать ли о своем горе почтенной наставнице, которая при своем знании людей и придворной жизни, скорее, чем кто-либо, могла дать ей добрый совет.

Марианна фон Штейн провела свою гостью по саду, мимо клумб с роскошными осенними цветами, и, усадив ее рядом с собой в беседке, придвинула к ней корзину с фруктами.

— Попробуйте эти груши, — сказала она. — Весной, когда вы были здесь с мужем, он говорил мне, что хочет развести у себя плодовые деревья… Кстати, скажите, скоро ли вы ожидаете его сюда? Мировой судья Мартин недавно спрашивал меня: не имею ли я о нем каких-либо известий?

Лина невольно вспомнила при этих словах о прелестных весенних днях, проведенных ею в Гомберге с Людвигом, и лицо ее приняло печальное выражение.

Настоятельница посмотрела на нее своими ясными голубыми глазами и спросила с участием:

— Что с вами, дитя мое? Не случилось ли чего с вашим мужем?

Лина хотела ответить, но слезы не давали ей говорить.

— Вы хотите сообщить мне о своем горе, — сказала фрейлейн Штейн. — К счастью, вы пришли вовремя; никто не помешает нам; дамы наши уехали в Баумбахсгоф и вернутся не ранее ночи.

В тоне, с каким были сказаны эти слова, было столько сердечной доброты и искренности, что Лина откровенно рассказала о приключении на балу, о своей ссоре с мужем и мучивших ее сомнениях.

Фрейлейн Штейн слушала ее с возрастающим волнением; в сердце ее накопилось столько злобы против чужеземного ига, что все напоминавшее о нем, глубоко огорчало ее.

— Мне кажется, дорогая моя, что ваше негодование было вполне законно, — сказала она. — Поступать сообразно придворному этикету, не значит поступать правильно. Если королевская власть попала в недостойные руки, то из этого не следует, что мы должны уважать ее! Вы можете благословлять судьбу, что ваше общественное положение дает вам право действовать смелее, нежели тем, которые по своему рождению или высокому сану обязаны подчиняться всем требованиям придворного этикета… Но мы поговорим об этом в другой раз. Сюда идет ротмистр Погвиц, который часто бывает у нас, потому что кирасирский полк стоит недалеко отсюда, в Мельзунгене. Он также мог бы рассказать вам нечто об Иерониме…

К ним подошел красивый, стройный офицер и поцеловал руку настоятельницы, которая представила его своей молодой гостье и пригласила сесть.

— Нет, благодарю вас, — ответил Погвиц, — привратник сказал мне, что дамы уехали; я отправлюсь к ним навстречу, потому что должен передать одно поручение фрейлейн Услар. Если позволите, то я буду у вас завтра вечером… Извините, что помешал вашему разговору!

— В таком случае, завтра я прочту вам письмо моего брата…

— Из Берлина? Надеюсь, все идет хорошо?

— Прекрасно! Майор Шиль также написал мне!..

Ротмистр удалился с почтительным поклоном.

Фрейлейн Штейн задумчиво смотрела ему вслед. Лина возобновила прерванный разговор вопросом:

— Вы сказали мне, что этот красивый офицер мог бы сообщить мне нечто об Иерониме?

— Извольте, я расскажу вам эту историю, которая известна весьма немногим. Нужно вам сказать, что Погвиц недавно служил в гвардии, а именно в гренадерском полку. Он влюбился в девушку знатной фамилии и сделал ей предложение, но ее родители обещали дать свое согласие при условии, если он получит повышение или придворную должность. Все хлопоты влюбленного юноши оказались напрасными, потому что у него не было достаточно сильной протекции. В это время разнесся слух, что Иероним намерен обновить старый замок Ваберн, чтобы иметь pied a terre во время охоты, и что туда будет назначен особый дворцовый префект, или так называемый Maechal du logis. До этого никто не слыхивал в Германии о такой должности. Тем не менее она казалась многим соблазнительной. Матери знатного происхождения старались представить ко двору своих дочерей, потому что всем было известно, что дело заключается не в дворцовом префекте, а в его жене, которой предстояло развлекать короля во время его пребывания в Ваберне. Между тем Иероним, не дожидаясь окончательной отделки замка, неожиданно приехал туда вечером и остался на ночь. Дежурный офицер оказался больным, вместо него назначили Погвица и ему пришлось быть на карауле перед кабинетом его величества. В первом часу ночи явился камергер с дамой под густой вуалью и хотел провести ее к королю. Погвиц, не получивший относительно этого никакого приказания, загородил ему дорогу и торжественно объявил, что это le cabinet du roi! Камергер возразил, что исполняет только приказ короля, и просил пропустить его, но все его убеждения оказались напрасными. В это время бывшая с ним дама старательно прятала вуаль на лицо и беспрестанно поглядывала на входную дверь, очевидно, выжидая момента, чтобы ускользнуть из комнаты. Фигура и манеры таинственной дамы показались Погвицу настолько знакомыми, что он не в состоянии был долее выносить мучительной неизвестности и откинул вуаль с ее лица, говоря, что «должен знать, кто идет к королю»… Перед ним оказалась любимая им девушка, бледная, как смерть, которой не оставалось иного выхода, как обратиться в бегство. Камергер поспешил в кабинет, чтобы доложить о случившемся и, выйдя оттуда, объявил караульному офицеру, что король рассчитывает на его скромность. На следующий день Погвиц получил приказ о своем переводе в кирасирский полк, стоявший в Брауншвейге…

Рассказ фрейлейн Штейн был прерван появлением слуги, который доложил о прибытии гостей из города. Лина простилась с настоятельницей и обещала опять навестить ее в самое ближайшее время.

По возвращении домой она нашла на своем столе письмо от Людвига. Никогда еще, даже в то время, когда она была невестой, сердце ее не билось так при распечатывании его письма. Он подробно сообщал ей о своем разговоре с Германом и кончил письмо словами: «Не будем больше говорить об этом, я приеду, когда получу отпуск»…

Лина видела по тону письма, что Людвиг сознает, что она права, но все-таки недоволен ею. Она еще раз перечитала его письмо и улыбнулась при мысли, что Герман не забыл ее слов, сказанных давно и по другому поводу, и воспользовался ими, чтобы оправдать ее в глазах мужа. «Все опять пойдет по-старому, — думала она, — и мы с Людвигом обязаны будем нашим примирением общему другу».

С этого дня Лина стала ежедневно ожидать приезда своего мужа и поэтому почти не выходила из дома и только изредка бывала в городе и делала визиты знакомым.

Одиночество начинало томить ее, ей казалось, что Людвиг должен также скучать и явится тотчас по получении ее письма. Раз вечером, когда по ее расчету, он должен был непременно приехать, она вышла встретить его. Едва дошла она до соседнего холма, как увидела двух всадников, ехавших по дороге, и остановилась в уверенности, что это Людвиг с Германом, но вскоре заметила, что один из всадников едет на почтительном отдалении от другого. Из этого она вывела заключение, что это, вероятно, один из кирасирских офицеров со своим денщиком, и свернула с дороги, чтобы избежать встречи, так как была одна. Но прежде чем ей удалось дойти до дома, она услышала за собой конский топот и оглянулась из любопытства. Оба всадника были в штатском платье, в одном из них она узнала короля и бегом бросилась к калитке своего сада, которая оказалась открытой.

Иероним своим зорким взглядом бывшего моряка издали разглядел ее и благодаря ей самой нашел дом, где она жила. Он соскочил с лошади и, передав ее шталмейстеру, вошел вслед за Линой на балкон.

В первую минуту молодая женщина онемела от смущения, но, овладев собой, вежливо пригласила короля в гостиную.

Он поблагодарил ее почтительным поклоном и сказал с улыбкой:

— Я приехал на время в мой замок Ваберн и в качестве соседа не мог отказать себе в удовольствии нанести вам визит, мадам Гейстер.

— Это незаслуженная честь, ваше величество! — возразила она, приглашая его сесть грациозным жестом руки. — Я ожидаю сюда моего мужа, он будет очень жалеть, если…

— Он не может сегодня приехать к вам, потому что Симеон задержал его по очень важному делу. Душевно рад, что мне представился случай переговорить с вами относительно его будущности. Гейстер безусловно заслуживает повышения, и теперь есть несколько вакантных должностей, но мне хотелось бы дать вашему мужу такое место, которое бы и вам нравилось.

Лина слушала рассеянно, она видела из слов короля, что визит его будет довольно продолжительный, и не знала, как сократить неприятный tete-a-tete. Наконец ей пришла в голову счастливая мысль, которую она решила тотчас же осуществить.

Она попросила позволения у Иеронима угостить его деревенским десертом и несмотря на его отказ настояла на своем, говоря, что это местный обычай и не следует отступать от него. Затем, выйдя из комнаты, она приказала горничной подать вина, фруктов и свежих орехов, а сама поспешила в кабинет мужа и написала записку фрейлейн Штейн:

«Король приехал неожиданно и, по-видимому, намерен долго просидеть у меня. Я в большом затруднении и решилась прибегнуть к вашей помощи. Не согласитесь ли прийти ко мне?..

Лина Гейстер».

Эту записку она передала садовнику и велела немедленно отнести ее в Валленштейнский монастырь, после чего вместе с горничной принесла десерт королю.

Иероним, оставшись наедине с Линой, заставил ее сесть возле себя. Она беспрекословно повиновалась, сознавая, что должна держать себя с достоинством и не выказывать робости.

— Я слышал, — сказал он, — что ваши родители жили в замке Ваберн, и вы провели там свое детство. Помните ли вы это место?

— У меня больше всего остался в памяти прекрасный вабернский сад, где я проводила целые дни, — ответила она. — Но отец часто рассказывал мне о том времени, когда ландграф Фридрих проводил там летние месяцы. Его сопровождала всякий раз блестящая свита, несколько полков, происходили парады, устроен был французский театр, балет, опера, соколиная охота и прочее. Затем замок был заброшен, но следы прежней роскоши все еще были заметны в нем…

— Это прелестное место, — сказал король, — несмотря на теперешнее запустение; но я намерен, по возможности, восстановить замок в прежнем виде и опять пробудить в нем некоторую жизнь. Вот по поводу этого я и хотел посоветоваться с вами, мадам Гейстер… Симеон предлагал мне дать вашему мужу место главного секретаря префектуры. Но я желал бы иметь его при моей особе, потому что, слушая его доклады в Ненндорфе, убедился, что он умный и способный человек, прекрасно знает страну и отличается ясностью изложения в делах. Мне нужны такие люди, тем более что я еще недостаточно освоился с местными условиями. Но вы понимаете, что неудобно сразу выдвинуть такого молодого человека, как ваш муж, и вдобавок бюргера и кассельского уроженца! Это возбудило бы зависть партий и происки, от которых ему пришлось бы пострадать так же, как и вам, а я никогда не допущу этого!.. Но, если я назначу вашего мужа префектом Вабернского замка или на какую-нибудь другую придворную должность, то я могу в случае надобности всегда обратиться к нему за советом или дать работу, и никто, кроме нас, не будет знать об этом. Надеюсь, что вы одобряете мой план? А я считал бы для себя величайшим счастьем, если бы вы поселились в прекрасном замке, где протекло ваше детство, и жили в нем королевой…

Он взял ее руку и с нежностью смотрел на нее.

Лина внутренне содрогнулась от этого взгляда и прикосновения дерзкого человека, который таким недостойным образом пользовался своим высоким положением и ее одиночеством. Она чувствовала, что Иероним все крепче сжимает ее руку и не решалась освободить ее из боязни, чтобы он не прибегнул к насилию и не заставил бы ее защищаться или звать на помощь.

— Ваше величество, вы очень милостивы к нам, — проговорила она, с трудом переводя дыхание. — Я откровенно выскажу вам мое мнение.

— Милая Каролина, мы поймем друг друга! — прошептал он, объясняя ее волнение в благоприятном для себя смысле и целуя ее руку. — Не отвергайте мою любовь, будьте властительницей вашего короля!..

Лина сделала вид, что не расслышала его последних слов и ответила серьезным тоном:

— Я также думаю, ваше величество, что слишком быстрое повышение моего мужа неудобно во многих отношениях, но мне кажется, что если бы он получил место в замке Ваберн, то этим возбудил бы еще большую зависть не только со стороны лиц, рассчитывавших на это место, но и со стороны дам. Вашему величеству, вероятно, известно сколько знатных семейств в Касселе добиваются, чтобы какая-нибудь из их дочерей удостоилась чести обратить на себя ваше высокое внимание и сделалась женой вабернского префекта!.. Что касается меня лично, то я не могу конкурировать с дамами знатного происхождения и выполнить надлежащим образом те обязанности, какие были бы возложены на меня в Ваберне…

Иероним видел по решительному тону молодой женщины, что не может быть и речи о подкупе, и молча обдумывал, что сказать ей.

— Простите, ваше величество, — продолжала она, — что я так откровенно высказываю то, что думаю. Вы видите, я не гожусь в жены дворцового префекта даже потому, что недостаточно владею французским языком. Нет, ваше величество, мы должны остаться вдали от двора и только скромное общественное положение и деятельность на пользу страны могут осчастливить нас!

— Вы будете удовлетворены с этой стороны, мадам Гейстер, — возразил Иероним, впадая в дурное расположение духа. — Теперь, когда я познакомился с вашими скромными вкусами и желаниями…

Он не кончил начатой фразы, потому что послышался легкий стук в дверь и в комнату вошла Марианна фон Штейн. Она сделала вид, что удивлена присутствием короля и чинно раскланялась с ним, согласно придворному этикету. Лина видела по рассеянному виду короля, что он не может припомнить, кто перед ним, и поэтому поспешила представить свою гостью:

— Вашему величеству, вероятно, известна настоятельница Валленштейнского монастыря госпожа фон Штейн из Гомберга!

— А, фрейлейн фон Штейн! — произнес Иероним со злобной улыбкой, ощупывая боковой карман своего платья. — Вы пришли сюда в удачный момент, я могу сообщить вам интересную новость.

Марианна Штейн видела по выражению его лица, что новость будет неприятная, и она со страхом взглянула на короля. Он вынул из кармана газету и развернул ее.

— Это «Moniteur», только что присланный мне из Парижа, — сказал он. — A propos! Вы, вероятно, знакомы с князем Виттгенштейном?

Настоятельница, еще более встревоженная, утвердительно кивнула головой в знак согласия.

— Этот князь, — продолжал Иероним, — недавно писал вашему брату, министру фон Штейну из Добберана, но ответ вашего брата случайно попал в руки маршала Сульма, который тотчас же отправил его в Париж для напечатания в «Moniteur». Может быть, вам угодно будет прослушать выдержку из письма прусского министра, которое, вероятно, будет интересно и для Наполеона! Если позволите…

Он пробежал глазами газету и, отыскав те строки, которые казались ему наиболее рельефными, прочел их с особенной интонацией:

«Озлобление все более и более увеличивается в Германии; необходимо поддерживать его и в этом смысле действовать на наших соотечественников. Искренно желаю, чтобы связь Гессена с Вестфалией не прерывалась; и ввиду известных случаев продолжались сношения с энергичными благомыслящими людьми, которые бы в свою очередь входили в соприкосновение с другими»…

Иероним сложил газету и, бросив многозначительный взгляд на Марианну фон Штейн, обратился к ней с вопросом:

— Быть может, вы также получили письма и сообщите нам о каких случаях здесь идет речь?

Фрейлейн фон Штейн сделала вид, что не расслышала этого вопроса. Ей стоило немалого труда сохранить видимое спокойствие и не выказать того мучительного страха, который овладел ей.

— Действительно, ваше величество, это для меня печальная новость! — ответила она. — Но письмо прусского министра было, конечно, написано по-немецки, и переводчик мог совершенно исказить смысл, даже без злого умысла, а по незнанию немецкого языка. Таким образом мой бедный брат будет нести ответственности не за свое письмо, а за этот перевод.

— Ваш бедный брат из числа тех министров, которые доведут до беды доброго прусского короля! — возразил запальчиво Иероним. — Я уверен, что из-за них он лишится престола в самом непродолжительном времени…

Фрейлейн Штейн побледнела при этих словах, но ответила спокойным голосом:

— Душевно сожалею, что мое присутствие, по-видимому, возбуждает неудовольствие вашего величества, и я сочла бы своим долгом немедленно удалиться отсюда, но, к сожалению, я чувствую себя настолько нездоровой, что буду просить мою милую мадам Гейстер проводить меня до монастыря.

Иероним встал при этих словах и, обращаясь к Лине, сказал повелительным тоном:

— Прикажите шталмейстеру подать мою лошадь!

Лина вышла. Иероним остался наедине с Марианной Штейн.

— Я вижу, Madame la Doyenne, вы разделяете образ мыслей вашего брата, министра, и не уступаете ему в loyaute относительно прусского короля.

Настоятельница ответила с почтительным поклоном:

— Такой отзыв в устах вашего величества особенно лестен для меня. Что же касается письма моего брата, то оно служит только новым доказательством его неизменной преданности своему королю, какие бы ни были последствия этого…

Смелый ответ фрейлейн Штейн смутил короля, он молча кивнул ей головой и, взяв шляпу и хлыст, поспешно вышел из комнаты.

Лина проводила его до крыльца и, вернувшись назад, застала настоятельницу в полном отчаянии.

— Я не узнаю моего осторожного брата! — воскликнула она. — Можно ли было ожидать, что подобное письмо попадет в руки французов! Одному Богу известно, нет ли тут подлога или измены со стороны посланного…

Лина выразила сожаление, что своим приглашением навлекла такую неприятность на фрейлейн Штейн.

— Не обвиняйте себя в этом, дитя мое, — ответила настоятельница. — Я собиралась идти к вам, когда явился ваш посыльный с запиской. Поверьте, что французы употребят все усилия, чтобы раздуть эту историю, так что я отчасти рада, узнав заблаговременно, что письмо брата напечатано в «Moniteur». Сейчас отправлюсь в город, чтобы посоветоваться с друзьями. Пойдемте, вы проводите меня немного…

Лина довела настоятельницу до городских ворот. Наступали сумерки.

 

XII. Разлука

В это время Луиза Рейхардт вернулась в Кассель, чтобы все устроить для своего окончательного переезда в Галле. Герман часто бывал у нее и помогал ей в хлопотах насколько позволяли его занятия в министерстве. При этих почти ежедневных свиданиях им приходилось часто беседовать между собой, и разговор их неизменно переходил на политику. Луиза была посвящена своим зятем Стефенсом и его единомышленниками в план общего восстания в Северной Германии. Теперь она находила полное сочувствие со стороны Германа. Речи Фихте, которыми он всегда восхищался, собственный опыт и приключение с Линой заставили его окончательно примкнуть к Гессенскому союзу, который все более и более принимал характер заговора.

— Я и прежде отговаривала вас вступать в этот союз, — сказала она, — и опять повторяю, что вы напрасно хлопочете о восстановлении власти курфюрста! Неужели все это предприятие не приведет нас к чему-нибудь лучшему, чем бывшее положение Германии, и мы не создадим себе более блестящую будущность?.. Я слышала, что вы связаны с прусским Тугендбундом, но, разумеется, если нельзя иначе поднять гессенцев, а только именем их курфюрста, то и придерживайтесь этого знамени, чтобы увеличить силу восстания, которое неизбежно поглотит отдельные интересы. Во всяком случае вы должны идти рука об руку с Пруссией, если хотите достигнуть каких-либо результатов, а также следите за тем, чтобы не испортить дела излишней поспешностью. Легкомыслие двора Иеронима, по-видимому, заражает даже предприятия направленные против него, и поэтому победа может остаться на стороне короля. Жаль, что служба настолько поглощает вас, Герман, что вы не можете иметь личных отношений с прусскими единомышленниками. В настоящее время Галле и Магдебург представляют собой центры прусско-гессенского движения. Пруссаки особенно рассчитывают на Магдебург…

Луиза еще долго говорила на эту тему; и они решили вести постоянную переписку через тайных агентов Тугендбунда.

Наконец все вещи были уложены и отправлены, и Луиза, уступая настойчивому приглашению барона Рейнгарда и его жены, переехала к ним вместе с мачехой, чтобы провести у них последние дни. Здесь принимали они своих близких знакомых.

Вечером, накануне отъезда, госпожа Рейнхардт ушла спать ранее обычного, так что, когда приехали Бюловы, Луизе пришлось извиниться перед ними.

— Мать изнемогла не так от усталости, как от огорчения, — сказала она. — Всю жизнь ее оберегали от всего неприятного, а в последнее время она испытала много горя, и даже теперь мне не удалось исполнить ее желания! Она хотела поселиться на нашей даче в Гибихштейне, и я надеялась, что мне удастся поправить дом и сделать его обитаемым, но он доведен до такого разорения, что пришлось отказаться от этой мысли, тем более что опустошенный сад и вся местность производят слишком грустное впечатление. Мы устроимся на время у моего зятя Стефенса в Галле, хотя этот город также в самом плачевном состоянии. Сопротивление жителей французам не прошло бесследно; бедность все увеличивается из-за непосильных налогов и постоянного передвижения войск. Силы населения истощены; одни с тупым равнодушием относятся к будущему, другие втайне ненавидят Наполеона и проклинают иноземное иго.

— Это общее явление! — заметил барон Рейнгард. — Несчастный народ потерял веру в своих прежних властителей и видит, что они бессильны, унижены и проникнуты эгоистическими стремлениями. Появилась потребность действовать общими силами, проснулось патриотическое чувство. По крайней мере оно заметно усиливается среди интеллигенции и мало-помалу проникнет в народ…

Вошел Миллер. Французский посланник поспешно встал, чтобы встретить его.

— Здесь Луиза Рейхардт! — произнес он вполголоса, пожимая руку своему гостю. — Не упоминайте при ней о злополучном письме Штейна, чтобы не расстроить ее, тем более что она проводит последний вечер в Касселе!.. Не знаете ли вы чего-либо нового о предстоящей конвенции в Эрфурте? — добавил он вслух, когда Миллер, поздоровавшись со всеми, занял место около хозяйки дома.

— К сожалению, я ничего не могу сообщить вам, — ответил Миллер, — потому что в последние дни безвыходно сидел дома.

— Наш король также готовится к поездке в Эрфурт, — сказал Бюлов, — ожидают блистательного собрания. Но, если окажется слишком много владетельных особ, то, пожалуй, цена им понизиться вследствие конкуренции.

— Вот выражение, достойное министра финансов! — воскликнул со смехом барон Рейнгард. — Вы смотрите даже на коронованных особ со своей точки зрения и оцениваете их, как товар на рынке.

— Вероятно, Наполеоном в настоящем случае руководят высшие соображения, — заметил Миллер. — Чем больше соберется на этот съезд королей, герцогов, графов, баронов и знатных сановников, тем рельефнее выступят в глазах народов величественные фигуры двух императоров: Наполеона и Александра.

— Прекрасно, — отозвался Бюлов, — но я желал бы знать в чем будет заключаться эта конвенция? Коснется ли она одной Пруссии или всей Германии?

— Мне кажется, что дело ясно, — возразил с усмешкой французский посланник. — Наполеон решил подавить народное восстание в Испании и утвердить там на престоле своего брата. Естественно, что он желает обеспечить себя мирными сношениями на северо-востоке и заручиться дружбой русского императора.

— Разумеется, но весь вопрос в том, какими залогами дружбы они пожелают обменяться между собой? — спросил Бюлов. — Германия служит местом их rendez-vous, не пришлось бы ей поплатиться за такую честь!

Французский посланник молча пожал плечами.

— На это я могу ответить словами моего друга Генца, — сказал Миллер, — вот что он пишет мне: «После холода, смерти и французов, я всего больше ненавижу русских. Австрийцы возбуждают мое негодование, но когда я вижу, что северные варвары попирают их ногами, то моя немецкая душа глубоко возмущается этим, и я чувствую, что австрийцы мои братья…»

— Если вы хотите сказать, что положение Германии не завидное между этими двумя государствами, — возразил Бюлов, — то, разумеется, вы правы. Ей грозит не меньшая опасность со стороны русских…

Бюлов не успел досказать своей мысли, потому что в эту минуту вошел Герман с таким бледным и взволнованным лицом, что Луиза с испугом спросила: что с ним?

Он не ответил на ее вопрос и, торопливо поздоровавшись с дамами, обратился к Бюлову:

— Не известно ли вашему превосходительству, чье это распоряжение? Начальник отделения Гейстер уволен из министерства и назначен мировым судьей в Гомберг!..

Бюлов был настолько поражен этой неожиданной новостью, что ничего не ответил, и Герман продолжал более спокойным голосом:

— Я слышал это от самого Гейстера. Сегодня утром он пошел к Симеону просить об отпуске, который был давно обещан ему, и взамен этого получил приказ о назначении его в Гомберг. Куда переведут прежнего мирового судью Мартина, неизвестно. По-видимому, Симеон старался смягчить немилость короля и обнадежить Гейстера, но, что король разгневался на него, в этом не может быть никакого сомнения. Гейстер отправился домой, чтобы обдумать, под каким предлогом отказаться от своего назначения, но, прежде нежели он решился на что-либо, из Гомберга приехала неожиданно его жена, и ему пришлось изменить свое намерение. Она рассказала ему, что король удостоил ее визитом и объявил ей, что хочет сделать Гейстера дворцовым префектом в Ваберне. Молодая женщина наотрез отказалась от этой чести и избавила себя от непрошенных любезностей короля, заявив, что не хочет вступать в состязание со знатными дамами, которые добиваются этого места для мужей своих дочерей. Она добавила к этому, что больше всего желает для своего мужа спокойной должности вдали от двора, где бы он мог приносить пользу своему отечеству. На это король с неудовольствием ответил, что ее скромное желание будет исполнено. Разумеется, Гейстер, выслушав рассказ жены, решил принять место мирового судьи в Гомберге.

Хотя Герман не стеснялся в выражениях, но все чувствовали, что он многого не договаривает. Тем не менее никто не решался высказать свои мысли, так что хозяйка Дома, чтобы прекратить наступившее молчание, подняла вопрос об обязанностях, налагаемых должностью мирового судьи, говоря, что Гейстер, вероятно, будет тяготиться ими.

— Едва ли, — возразил Герман, — если должность мирового судьи далеко не соответствует широкому образованию и знаниям Гейстера, то, с другой стороны, она может удовлетворить его патриотические чувства. Он будет иметь непосредственные отношения с народом, решать спорные дела относительно поземельной собственности, опеки и прочего, участвовать в семейных совещаниях, от него будет зависеть и земская полиция. Такая почтенная деятельность с избытком вознаградит Гейстера за королевскую немилость…

Герман говорил с таким раздражением, что можно было ожидать от него какой-нибудь резкой выходки против короля. Поэтому французский посланник, по своей обычной осторожности, поспешил увести Миллера в кабинет. Бюловы воспользовались этим моментом, чтобы проститься с хозяевами дома, так как в этот вечер ожидали к себе гостей.

Луиза осталась наедине с Германом, который сидел молча, печально опустив голову. Предстоящее прощание с Луизой напомнило ему другую, еще более тяжелую разлуку.

— Что с вами, друг мой? — спросила она с участием, протягивая ему руку.

— Я думал в эту минуту о разлуке с вами и с Гейстерами, — ответил он. — Боже мой! До чего я буду чувствовать себя одиноким и покинутым после отъезда самых близких мне людей. Жизнь потеряет для меня всякий интерес!

— Этого не должно быть, Герман! В настоящее время никто из нас не имеет права ограничиваться узкой сферой личных привязанностей. Я уверена, что разлука с нами не будет особенно тяжела для вас, если вы решите посвятить себя общему делу. Быть может, в Эрфурте готовится гибель Германии; старайтесь иметь влияние на народ и возбудить в нем стремление восстать для спасения родины. Разлука не нарушит нашей дружбы, будем надеяться, что наступит лучшее время, и мы увидимся…

Герман поцеловал ее руку и с тоской в сердце отправился домой.