Прошли холодные зимние дни, наступила оттепель. Западный ветер и проливные дожди уничтожили последние остатки снега, мартовское солнце пригрело зеленеющую озимь, ожили пустынные поля и сады. Везде шла деятельная работа, повеяло весной.

Но в это время в Германии весьма немногие были способны наслаждаться идиллическими картинами весенней природы, все чувствовали какое-то неопределенное беспокойство в ожидании предстоящих событий, хотя весьма немногие имели ясное представление о том, какого рода могут быть эти события. Ходили самые странные слухи, и, чем они были невероятнее, тем более верили им. Только лица, довольные существующим порядком вещей и не желавшие никаких перемен, успокаивали себя относительно этой «rumeur sourde», как они выражались, и приписывали ее действию тайных обществ, которые, по их словам, стремились возбудить недовольство, чтобы склонить общественное мнение в пользу восстания.

С наступлением весны Герман начал свои поездки по делам службы в соседние округа, это дало ему возможность не только познакомиться с экономическими условиями посещаемых местностей, но и с настроением жителей. Чиновники, с которыми ему приходилось иметь дело, составляли два противоположных лагеря. Те из них, которые достигли чинов и видного положения в свете благодаря новому правительству, являлись горячими сторонниками Иеронима и враждебно относились к патриотическому движению Германии. Они зорко следили за старыми чиновниками, занимавшими высокие должности при курфюрсте, и подозревали, что они связаны с ним. Подтверждением этого служили упорные слухи, ходившие в народе, о скором возвращении курфюрста.

Священники католических приходов в большинстве случаев безразлично относились к политике и легче остального общества переживали тяжелые времена, между тем как пасторы, несмотря на осторожность, соблюдаемую ими относительно незнакомого молодого человека, едва скрывали свою преданность бывшему курфюрсту. Простой народ также стоял на стороне прежнего правительства и высказывал это еще определеннее даже в публичных местах, несмотря на преследования полиции. Из этого Герман вывел заключение, что если будет сделан призыв к восстанию во имя курфюрста, то можно рассчитывать на полное сочувствие со стороны низших классов городского и сельского населения. В это время он получил следующие известия о дальнейшем ходе события: комендант кассельской крепости согласился принять под свою охрану короля и его генералов в случае их ареста, а капитан фон Борк предложил взять на себя караул в роковую ночь. Это было тем удобнее для него, что вновь назначенный командир гренадерского полка фон Лангенштурц, его непосредственный начальник, принимал участие в предприятии Дернберга. Граф фон Гребен, служивший в карабинерском полку, ручался за него в случае восстания. Многие офицеры примкнули к Прусско-гессенскому союзу.

Европейские события также благоприятствовали предприятию. Газеты ежедневно сообщали известия о возрастающем патриотическом движении в Австрии и усиленных приготовлениях к войне. Вскоре стало известно, что образуются три корпуса: одним из них будет командовать австрийский император, другим — эрцгерцог Карл, третьим — эрцгерцог Иоганн. Австрия, по слухам, намеревалась двинуть свои войска через Саксонию для соединения с союзниками; в то же время пруссаки должны были овладеть Магдебургом, который мог служить центром для всего северогерманского восстания.

 

II. Арест

Теплые весенние дни благотворно подействовали на здоровье короля, он был в самом веселом настроении и более, чем когда-либо, расположен оказывать милости своим приближенным.

В это время в казну поступили два богатых поместья: Бернтероде и Кейделштейн. Первое из них король пожаловал своему любимцу Кудра вместе со званием графа Бернтероде. Он знал, что генерал огорчен легкомысленным поведением своей жены, которая продолжала прежний образ жизни несмотря на то, что ей был запрещен доступ ко двору после скандального приключения с мадемуазель Делагэ. Иероним, помимо желания сделать что-нибудь приятное генералу Кудра, имел в виду и его жену, которая не переставала пользоваться его расположением. Он надеялся, что титул графини заставит ее образумиться, и послал к ней Маренвилля, чтобы он уговорил ее вести себя приличнее, сообразно новому званию ее мужа.

Тайна ее ночных свиданий с неизвестным посетителем оставалась неоткрытой, но Берканьи продолжал уверять короля, что молодой inspecteur des economats и есть избранник сердца генеральши Кудра. При этом бывший генерал-директор полиции хотел воспользоваться неприязнью короля к мнимому сопернику, чтобы отстранить Германа и отдать его место своему бывшему кандидату Берольту. План его состоял в том, чтобы захватить молодого человека по выходе из театра, в тот момент, когда он сядет в карету генеральши, а затем отправить его к отцу в сопровождении жандармов. Король тем охотнее изъявил свое согласие, что, по словам Берканьи, этим способом можно было избегнуть вторжения полиции в дом генерала Кудра.

Другое поместье, Кейделштейн, вместе с баронским титулом было пожаловано главному интенданту Лефлешу, мужу прекрасной Бианки, который даже по отзывам его соотечественников был человеком ничтожным и малоспособным. Но король постоянно выказывал ему особенное расположение и несмотря на значительный недочет в кассе интендантства, обнаруженный незадолго перед тем, нашел нужным удостоить его новой милостью.

Хорошее расположение духа короля отразилось на его приближенных и в другом отношении. Он постоянно придумывал новые увеселения: охоты, вечера, загородные прогулки и прочее, не обращая ни малейшего внимания на ход европейских событий и на то, что делалось внутри его государства. Движение в Австрии предвещало близость войны. Известия, о которых умалчивали газеты, сообщались в частных письмах.

Герман писал своим друзьям в Кассель 9 апреля:

«Австрийцы переправились через Инн. Все ожило. Ландвер приходит в движение. Князья, графы, богатые землевладельцы взялись за оружие, многие из них вступили в отряды, где начальниками простые бюргеры. Торговые дома остаются без служащих; сформированы целые батальоны из учащейся молодежи; театры опустели, лучшие актеры записываются в полки. Те, которые почему-либо не могут поступить в военную службу, делают разные пожертвования в пользу войск ландвера и осиротевших семейств»… «Рейхардт сообщал, со своей стороны, что бывший курфюрст приехал в Прагу, где принят с почетом. Граф Валлис явился к нему во главе депутации и передал ему рескрипт, в котором австрийский император давал торжественное обещание водворить его в прежних гессенских владениях. Вслед затем получено было известие, что курфюрст, тронутый преданностью своих бывших подданных, жертвует в случае успеха предприятия 30 тысяч талеров для покрытия расходов, связанных с его возвращением в Кассель».

Между тем заранее были распределены роли главных руководителей восстания, которое могло вспыхнуть раньше назначенного времени, хотя вообще решено было ждать помощи от Пруссии, обещанной через майора Шиле. Герман не получил никакого самостоятельного назначения и должен был состоять при полковнике Дернберге для исполнения различных поручений. Хотя подобная должность была далеко не безопасная в случае столкновения с войсками, но Герман был настолько польщен оказанным ему доверием, что с радостью согласился принять ее на себя. Между тем барон Рефельд, который до этого добивался чести арестовать короля, теперь настойчиво требовал, чтобы ему поручили засадить в крепость генерала Кудра.

Со времени их вечернего визита к Фаншон, барон Рефельд, видимо, избегал Германа из опасения каких-либо объяснений относительно возвращения зонтика. Последствием этого могли быть близкие отношения барона с мнимой горничной, или же его спровадили таким бесцеремонным способом, что ему неловко было рассказывать о своей неудаче. Не менее загадочным казалось Герману его желание арестовать генерала Кудра; он не мог решить: собирался ли барон отомстить своему сопернику за безуспешное ухаживание, или спасти человека, отданного в его распоряжение.

Прошли первые дни апреля. Заговорщики ожидали возвращения короля из небольшого путешествия, предпринятого им по Вестфалии, чтобы подать сигнал к восстанию.

Герман был доволен, что в это время дела службы заставили его вернуться в Кассель, потому что со дня на день ждал известий из Пруссии, которые должен был получить через тайную почту. Он не отдавал себе ясного отчета в том, что собственно побудило его принять участие в Прусско-гессенском союзе. Хотя нравственная распущенность, господствовавшая в Касселе, глубоко возмущала его, но это не мешало ему видеть светлые стороны либерального правления Иеронима, и он вообще не имел никакой личной неприязни к легкомысленному королю. Если он чувствовал ненависть, то к Наполеону, и вынес ее из своего пребывания в университете; наряду с этим общение с выдающимися людьми объяснило ему печальное и унизительное положение Германии. С другой стороны, таинственность, связанная с заговором, и нарушение порядка обыденной жизни представляли особенную прелесть для молодого человека, тем более что самые близкие друзья его принимали участие в предприятии. Все это настолько привлекало его, что он очутился в числе членов Прусско-гессенского союза и готов был всем пожертвовать для него, даже жизнью.

В эти дни тревожного ожидания Герман получил приглашение от Бюлова явиться к нему по важному делу.

Герман пришел в назначенный час; и, хотя Бюлов встретил его приветливо, как всегда, но был, видимо, чем-то озабочен.

— Не далее как вчера, — сказал он, — был у меня Берканьи и сообщил мне, что королю прислан донос из Брауншвейга на сборщиков податей в Верраском департаменте, которые позволили себе? в публичном месте заявлять о своей преданности прусскому королю. Можно поздравить их, что эти заявления не относились к курфюрсту, потому что тогда дело их приняло бы еще худший оборот. Берканьи передал мне приказ короля, чтобы я подробно исследовал дело и непременно через вас…

Герман был настолько озадачен, что не находил слов для ответа.

— Вы, конечно, удивлены не менее меня таким неожиданным поручением, — продолжал Бюлов. — Не подлежит сомнению, что тут кроется какая-нибудь интрига, направленная против вас; поэтому вы должны быть настороже и вести дело, как можно осмотрительнее. Мое недоверие главным образом возбуждено тем, что Берканьи передал мне этот приказ. Вероятно, король велел только сделать дознание, а Берканьи подал ему мысль возложить на вас щекотливое поручение… Но это теперь не имеет значения — приказ короля должен быть исполнен без всяких возражений. Собирайтесь в дорогу, завтра утром вы получите от меня нужные бумаги.

Герман не разделял подозрений Бюлова; и хотя возложенное на него поручение было неприятно ему во многих отношениях, он утешал себя мыслью, что по пути заедет в Гомберг и увидит Лину.

Вернувшись домой, он нашел на своем письменном столе письмо, принесенное в его отсутствие каким-то неизвестным человеком.

Письмо состояло из нескольких слов: «Предостерегают господина Тейтлебена, чтобы сегодня, выходя из театра, он не подходил к экипажу графини Кудра».

— Сегодня! — проговорил с удивлением Герман. — Разве я подходил когда-нибудь к ее карете?.. Письмо действительно адресовано на мое имя: если это не какое-нибудь недоразумение, то, нечего сказать, хорошей репутацией пользуюсь я в Касселе!

После минутного колебания Герман все-таки решил отправиться в театр, где в первый раз давали новую оперу Мегула «Иосиф». Все билеты были заранее разобраны, и он с трудом достал себе место в последних рядах.

Опера прошла блистательно. Герман вышел до окончания представления, чтобы наблюдать за разъездом. Сходя с крыльца, он столкнулся лицом к лицу с графиней Кудра, но она не заметила его и, быстро проскользнув между поданными экипажами, остановилась перед каретой, стоявшей в отдалении, где ее ожидал мужчина в плаще. Он подал ей руку и подсадил ее, но в тот момент, когда он хотел сесть с ней в экипаж, его схватили два вооруженных жандарма и, укутав в его же плащ, посадили с собой в коляску, которая быстро покатила по улице. За ними следовал третий жандарм верхом.

Герман невольно улыбнулся. «Теперь моя репутация спасена! — подумал он. — Мой неизвестный доброжелатель убедится, что я не имею ничего общего с этим господином»…

 

III. Набат

На следующий день Герман, получив бумаги от Бюлова, отправился в путь и, согласно своему намерению, решил сначала заехать в Гомберг. Стояла теплая погода, фруктовые деревья были в полном цвету и наполняли воздух своим тонким ароматом, солнце ярко освещало весенний ландшафт. Герман был в самом радостном настроении; зная хорошо местность, он свернул с большой дороги и пробирался верхом по тропинкам, проложенным пешеходами. Не доезжая Гомберга, он услыхал бой часов на городской башне, возвещавший время обеда, а вслед затем раздался набат, смешанный с боем барабанов и звуками военной музыки. В первую минуту он подумал, что это, вероятно, вестфальские войска, которые, по слухам, должны были выступить против Австрии, но набат приводил его в полное недоумение.

Он пришпорил лошадь и, к удивлению своему, увидел кирасиров, ехавших в разных направлениях, и вооруженных крестьян, спешивших толпами в город. Вслед затем послышался набат в окрестных местечках и деревнях, как бы в ответ на сигнал, данный в Гомберге.

У Германа замерло сердце. Въехав в город, он должен был сойти с лошади, так как все улицы были заполнены народом, который стремился на площадь, где развевались старогессенские знамена и время от времени раздавались крики: «Да здравствует курфюрст! Виват! Долой французов!..»

Герман с трудом добрался до квартиры Гейстеров. Он был вне себя от беспокойства. Народное восстание вспыхнуло раньше назначенного времени и застало Германа врасплох. Он должен был находиться в Касселе и ждать распоряжений Дернберга, но по странному стечению обстоятельств очутился в Гомберге и не знал, что ему делать.

Одна Лина услышала его шаги и вышла к нему навстречу бледная и расстроенная. Она молча подала ему руку и поспешно провела его мимо кабинета Людвига, где были слышны мужские голоса. Войдя в свою комнату, она с рыданием бросилась на шею Герману.

— Что привело тебя сюда? — воскликнула она. — Ты будешь также участвовать в этом ужасном деле? О Боже! Все вы погибнете! Могла ли я ожидать этого!..

Герман старался успокоить ее и рассказал, как он попал в Гомберг и насколько его удивило неожиданное смятение в городе.

— Объясни мне Лина, — спросил он, — почему все это случилось так внезапно? Что намерены они предпринять?

— В этом нужно видеть такое же злополучное стечение обстоятельств, как и то, которое привело тебя сюда. Никогда не желала я так, чтобы ты не приезжал, как теперь, потому что еще сегодня утром Мартин объявил нам, что вспыхнет восстание. Дело ведется слишком опрометчиво и успеха быть не может, я потеряю мужа и тебя Герман!..

В комнату вошел Гейстер с ружьем, видимо, взволнованный, рукав его был перевязан красной лентой.

Лина со слезами бросилась к нему, он нетерпеливо отстранил ее, — увидя Германа, протянул ему руку.

— Очень рад видеть тебя, — сказал он. — Пойдем с нами, я был уверен, что ты приедешь!

— Нет, Людвиг, я попал сюда случайно и не ожидал, что так скоро начнется восстание!

— Такова воля Провидения! — отвечал Гейстер. — Отечество призывает нас… Медлить нечего! Следуй за мной, ты можешь взять ружье в моем кабинете!..

— Но я должен быть при Дернберге и немедленно поеду в Кассель, — сказал Герман. — Объясни в каком положении дело и когда вы двинетесь из Гомберга?

— В эту же ночь. Мы ждем только приказа Дернберга, останься здесь и, когда окажется нужным, ты поедешь вперед, чтобы доложить ему о том, что делается у нас… А ты, Лина, перестань беспокоиться! Поверь, что дело не дойдет до стычки, потому что прежде, чем мы прибудем в Кассель, король будет арестован со своими приближенными, войска присоединятся к нам, и мы войдем победителями в столицу Вестфалии.

Гейстер говорил это не для утешения Лины; он был также убежден, как и остальные руководители восстания, что дело примет подобный оборот, но, как нервный человек, находился в крайне возбужденном состоянии. Он рассказал Герману, что сам король ускорил восстание, отдав приказ войскам выступить против Австрии, так как это лишало заговорщиков помощи двух полков — кирасирского и егерского, на которые они всего более рассчитывали. Накануне было последнее заседание членов Прусско-гессенского союза в Касселе; и Дернберг прислал гонца в Гомберг с приказом подать сигнал к восстанию, которое заметно усилилось после полудня. Три эскадрона кирасиров явились на площадь, большинство офицеров были здесь, кроме нескольких человек, которые отказались прийти под предлогом нездоровья. В солдатах, по словам Гейстера, не было заметно особенного воодушевления — многие были довольны своей настоящей службой и не желали возвращения к старым порядкам, но решились принять участие в деле, чтобы не отстать от товарищей. В местном населении, наоборот, заметна была полная готовность участвовать в деле; отставные солдаты, лесная стража, чиновники, учителя, пасторы, трактирщики, даже евреи и женщины старались выказать свое усердие. Они приносили на площадь приготовленное оружие, боевые и съестные запасы и угощали солдат, выразивших готовность стоять за народное дело.

Гейстер говорил торопливо и, едва окончив свой рассказ, ушел, чтобы отдать некоторые распоряжения и расставить караул по городу.

Между тем Лина получила записку от госпожи Стелтинг, которая умоляла ее прийти и успокоить Кордулу, которая была напугана городским шумом. Лина упрашивала Германа пойти с ней, но он отказался и отправился на городскую площадь.

 

IV. Тревожная ночь

Герман, подходя к площади, был поражен царившей там тишиной, но вскоре он услышал мужской голос, произносивший речь. Это был полковник Дернберг: он убеждал собравшуюся толпу придерживаться строгого порядка и тишины. Громкий крик «виват!» был ответом. Герман хотел пробраться вперед, но это не удалось ему; в это время Дернберг направился к монастырю в сопровождении Гейстера и других предводителей. Герман остался на площади в ожидании его возвращения, теперь он не сомневался, что ему придется принять непосредственное участие в восстании.

По данному сигналу кирасиры опять выстроились на площади, но число их заметно уменьшилось с наступлением ночи; офицеры молча прохаживались перед фронтом.

Совсем иной вид представляли волонтеры, к которым присоединились несколько карабинеров и большинство солдат, служивших при бывшем курфюрсте; они с нетерпением ожидали начала военных действий. Тут был и довольно сильный отряд из того стрелкового батальона, который после бегства курфюрста должен был сложить оружие, и теперь единодушно примкнул к восстанию. Кругом стояла вооруженная народная толпа настолько многочисленная, что заняла собой значительную часть площади и соседние улицы. На лицах видна была неизменная решимость вместе с надеждой на успех. Герман невольно поддался общему настроению и не чувствовал прежних опасений за благополучный исход предприятия.

Вскоре раздался бой барабана, и из соседней улицы выступило шествие. Впереди шел пастор; за ним несли вышитое знамя, за которым следовал Дернберг верхом в сопровождении предводителей восстания и вооруженной толпы крестьян. Пастор встал на приготовленное возвышение и начал произносить речь, призывая Бога на помощь великому предприятию, затем благословил знамя и передал знаменосцу со словами: «Победа или смерть за отечество!» Растроганная толпа трижды повторила этот возглас. Когда крики стихли, женщины и дети пробрались вперед, чтобы проститься со своими; послышались рыдания, иные громко молились.

В это время Дернберг увидел в толпе Германа и подозвал его.

— Я не ожидал встретить вас здесь! — сказал он. — Намерены ли вы принять участие в предстоящем деле?

— Я ожидаю ваших приказаний, полковник!

— Хорошо! Будьте наготове, я сейчас вернусь… Господа офицеры! — добавил он. — Прошу вывести войска в боевом порядке на дорогу. Ночь скоро наступит, мы должны двинуться в путь.

Дернберг отправился к госпоже Стелтинг. Она сама отворила ему дверь.

— Это вы, полковник! — воскликнула она с удивлением. — Очень рада видеть вас, по крайней мере вы водворите порядок: сегодня с раннего утра такой шум в городе!

— Завтра у вас будет мертвая тишина, — ответил он, целуя ее руку. — Не говорите Кордуле, что вы видели меня, это взволнует ее. Я зашел на минуту, чтобы проститься с вами…

— Надеетесь ли вы на успех, полковник? — спросила она, понизив голос.

Дернберг оглянулся.

— Мы одни, — сказал он, — и я вам объясню в каком положении дело. Никто не знает этого, кроме меня! Вышло какое-то недоразумение, потому что весть о восстании уже распространилась в Касселе и дошла до короля. К счастью, я узнал вовремя, что отдан приказ о моем немедленном аресте, тотчас же сел на лошадь и поскакал во весь опор в Гомберг…

Голос Дернберга задрожал при последних словах, но он овладел собой и, пожав руку госпоже Стелтинг, вышел на улицу.

Площадь начала пустеть, когда появился Дернберг; Герман ожидал его.

— Господин Тейтлебен, — сказал он, — поезжайте ближайшей дорогой в Кассель и сообщите нашим друзьям, что завтра, перед рассветом, 8 тысяч человек будут под стенами города. Дальнейшее вам известно, но будьте осторожны и не попадитесь… разумеется, вы должны быть без оружия. До свидания!

Герман хотел идти, но Дернберг остановил его.

— А вам известен наш пароль? — спросил он.

— Нет, господин полковник.

— Я не ожидал от вас подобной опрометчивости. Пароль наш: «Гессен!» Ведь наши аванпосты не пропустили бы вас в город… Не теряйте времени, вы должны опередить нас на несколько часов…

 

V. В Касселе

Герман поспешил к Гейстерам, чтобы проститься с ними. Лина в первую минуту обрадовалась ему, но узнав о его неожиданном отъезде, упала духом. Страх за Людвига более прежнего овладел ею, она рассчитывала, что они будут вместе и, быть может, в случае опасности окажут друг другу помощь, но теперь эта надежда оставила ее. Герман не мог ничего сказать ей в утешение, и, торопливо простившись с ней, уехал.

Недалеко от Касселя он был остановлен аванпостом, поставленным на дороге, но офицер оказался знакомым и велел тотчас же пропустить его.

При въезде в город Германа прежде всего поразили объявления, прибитые на углах улиц, в которых перечислялись имена многих участников восстания. Они были названы бунтовщиками и разделены на три разряда: первые подлежали смертной казни, вторые подвергались наказанию как дезертиры, третьих должны были судить обыкновенные суды за участие в восстании. У Германа замерло сердце от этих угроз, как бы заранее предвещавших неудачный исход восстания. Но так как имена некоторых главных участников не были упомянуты, то можно было думать, что правительство не имеет подробных сведений о членах Прусско-гессенского союза.

Несмотря на ранний час, Герман отправился к Бюлову, чтобы посоветоваться с ним и узнать о положении дел, но застал его выходившим из дома. Карета уже была подана, так как Бюлов спешил во дворец, чтобы быть при короле, который собрал около себя значительную часть войска. Он внимательно выслушал рассказ Германа и сказал:

— К счастью, тайна союза раскрыта только отчасти, и если не будет измены, то многие уцелеют; попались только самые неосторожные… А вы тотчас приготовьте рапорт, что вследствие восстания не могли окончить дела и принуждены были вернуться ночью в Кассель. Однако до свидания! Мне пора ехать.

Герман, вернувшись домой, застал на своем столе письмо барона Рефельда.

«Вышло забавное недоразумение, — писал он, — меня привезли в Галле вместо вас. Еще дорогой, среди жандармов, ко мне вернулось мое душевное равновесие, а затем я воспользовался необычайным случаем, который привел меня в дом вашего отца, чтобы сообщить ему самые свежие сведения о вас. Ваши родители, равно как и Луиза Рейхардт, посылают вам поклон, а я, со своей стороны, обращаюсь к вам с покорнейшей просьбой: вероятно, мне не скоро удастся вернуться в Кассель, велите уложить мои вещи и пошлите их по прилагаемому адресу. В бюро лежат деньги: расплатитесь с прислугой. На всякий случай прилагаю полную доверенность…»

Герман читал рассеянно, но тут раздался глухой выстрел из пушки, и заставил его вздрогнуть. Он бросил письмо на стол, не дочитав его: беззаботный тон барона Рефельда представлял неприятный контраст с пушечной пальбой, которая все усиливалась. Герман не мог долее оставаться дома и выбежал на улицу, где все было в движении: с разных сторон выступали войска, жители под влиянием страха бежали, не зная куда. Наконец, на повороте улицы Герман встретил доктора Гарниша, который подробно рассказал ему о том, что произошло в Касселе во время его непродолжительного отсутствия.

Кто, собственно, открыл заговор было не известно: носился слух, что один из членов Прусско-гессенского союза навел на след своей опрометчивостью, другие утверждали, что камергер фон Ягов первый предупредил короля о предстоящем возмущении. Иероним не допускал возможности измены со стороны Дернберга, пока его внезапное бегство и начавшееся народное восстание не рассеяли его сомнений.

— Насколько я мог видеть и слышать от других, — продолжал Гарниш, — король ведет себя с примерным великодушием и тактом. Он объехал ряды войск в сопровождении Бюлова и барона Рейнгарда и, напомнив солдатам об их присяге, предоставил желающим сложить оружие и присоединиться к народному восстанию; затем он обратился к офицерам и предложил отправиться в Англию и Америку тем из них, которые не расположены сражаться за него… Никто не двинулся с места и раздался единодушный крик: «Vive le Roi!» Иероним снял шляпу и сказал, что «принимает эти слова за новую присягу!» «Я знаю солдат, — добавил король, обращаясь к Бюлову, — так как провел несколько лет в лагере, но в первый раз встречаю между ними человека, который воспользовался моим расположением и милостями, чтобы предать меня с таким коварством…»

Герман слушал с напряженным вниманием, но Гарниш неожиданно остановился и воскликнул раздраженным голосом:

— А знаете ли вы, кто командует бригадой, которая в этот момент угощает картечью несчастный народ, восставший за свои права? Догадаться мудрено, и поэтому я назову его… Это один из предводителей восстания, полковник Л., он присутствовал на последнем заседании у Дернберга, за ночь успел одуматься, а сегодня утром предложил свои услуги королю, и произведен в бригадные генералы!..

Герман изменился в лице. Новость была настолько неожиданная, что он не мог ничего сообразить в первую минуту.

— А теперь, — продолжал Гарниш, — советую вам успокоиться! Не хотите ли зайти ко мне? Вы увидите баронессу Рейнгард… Когда вспыхнуло восстание, посланник привез ко мне свою жену и детей и отдал их на мое попечение, говоря, что я, вероятно, принадлежу к числу заговорщиков. Сам он решил сопровождать Иеронима в том случае, если его величеству придется искать спасения в бегстве.

Герман чувствовал себя настолько расстроенным, что отказался от приглашения и отправился домой. Проходя мимо отворенных окон одной гостиницы, он слышал, как хозяин успокаивал свою жену: «Chere, Catherine! Bonnes nouvelles! Король в городе, мы победили!..»

 

VI. Просьба

Народное ополчение с рассветом достигло вершины горы, с которой открывался вид на Кассель и окрестности; и здесь глазам его представилось неожиданное зрелище. Перед ним на незначительном расстоянии находились королевские войска, расположенные в боевом порядке, так что вместо ожидаемого приступа предстояла битва в открытом поле. Тем не менее мужество не покинуло их. Они двинулись вперед, несмотря на превосходство неприятельских сил; но картечные залпы быстро опустошили их ряды. Дернберг показывал чудеса храбрости и присутствия духа, так как решился победить или обречь себя смерти; и она постигла бы его, если бы ополчение, состоящее преимущественно из крестьян, не обратилось в бегство и не увлекло за собой храброго предводителя. Солдаты кирасирского и других полков, принявшие участие в восстании, последовали их примеру и рассеялись в разные стороны. Только незначительная часть их осталась на поле битвы и отступила по команде офицеров, преследуемая неприятельскими выстрелами; к ним присоединились остальные предводители восстания, дворяне, чиновники и другие члены Прусско-гессенского союза. Весьма немногие добрались до ближайшей границы, где все было приготовлено для их бегства: одни были убиты, другие взяты в плен, в том числе Дернберг и Гейстер, которые были захвачены по дороге в Гомберг.

Между тем роковая тишина, наступившая по окончании битвы, и неизвестность были настолько мучительны для Германа, что он велел оседлать лошадь и выехал за город. Здесь увидел он печальное зрелище: обширная равнина была усеяна убитыми и ранеными; вооруженные отряды вели партии пленных. Герман сошел с лошади, сердце его усиленно билось — исход битвы был очевиден, но от кого узнать об участи Гейстера, Дернберга и других?

Ему недолго пришлось ждать: мимо него провели новую партию пленных, между ними он увидел Гейстера, который, по-видимому, изнемогал от усталости, но лицо его оживилось, когда Герман, не помня себя от горя, бросился к нему на шею. Слезы навернулись на глаза Гейстера.

— Бедная Лина! — проговорил он с усилием.

Герман пошел рядом с ним.

— Тебя нужно спасти, Людвиг! — шепнул он.

— Это невозможно! — возразил Гейстер. — Моя участь решена…

— Не падай духом, Людвиг! Остается одно средство — просить короля о помиловании. Не можешь ли ты назвать кого-нибудь, кто имеет на него влияние? Я совсем потерял голову…

— Нет, это был бы напрасный труд! Ни один мужчина не решится в подобном случае просить за государственного преступника. К Иерониму самый верный доступ через какую-нибудь легкомысленную даму, а ты знаешь, я не знаком с ними…

— Прекрасная мысль! — воскликнул Герман. — Я знаю женщину, которая имеет влияние на короля, хотя ее ни в коем случае нельзя назвать легкомысленной. Это прекрасная и высоконравственная личность. Она спасет тебя…

Герман замолчал, потому что в эту минуту они подошли к крепости, и он едва успел наскоро проститься со своим другом. Пленных ввели в железные ворота, которые тотчас же закрылись за ними, ввиду собравшейся толпы.

Герман отправился в старый замок, служивший зимней резиденцией короля, и велел провести себя в комнаты обер-гофмейстерины. В замке царила неразбериха из-за поспешных сборов к отъезду королевы. При первом известии о народном восстании решено было, что ее величество отправится в Страсбург; и, хотя победа осталась за королевскими войсками, но отъезд королевы не был отменен, тем более что она получила лестное приглашение от французской императрицы приехать в Париж.

Графиня Антония была крайне удивлена визитом Германа и велела просить его в свой кабинет. При виде его расстроенного лица, она с беспокойством спросила:

— Что с вами, господин доктор? Вероятно, случилось какое-нибудь несчастье, и вы пришли сообщить мне о нем…

— Да, графиня! И трудно представить себе большее несчастье: друг мой Людвиг Гейстер, занимавший в последнее время должность мирового судьи в Гомберге, захвачен с оружием в руках и отведен в крепость. Он принимал участие в восстании, и ему, как государственному преступнику, грозит смертная казнь… Вы сказали мне однажды, что я могу обратиться к вашей помощи в случае нужды, и поэтому теперь, умоляю вас, спасите Гейстера!..

С этими словами Герман бросился на колени перед изумленной обер-гофмейстериной.

— Встаньте, ради Бога, и успокойтесь! — сказала она. — Объясните в чем дело, какую помощь могу я оказать вам?..

— Вы одна, графиня, можете спасти его… Просите короля о помиловании Гейстера!..

Графиня Антония побледнела и с испугом взглянула на Германа.

— Вы требуете невозможного! — воскликнула она. — Сегодня никто не решится беспокоить короля подобной просьбой…

— Быть может, завтра будет слишком поздно, и не далее как сегодня нужно сделать попытку спасти Гейстера. Сжальтесь над ним, графиня!

— Не забывайте, господин доктор, что вы компрометируете себя, заявляя о своей дружбе с бунтовщиком.

— Вот и вы, графиня, называете бунтом народное восстание! Разумеется, король разделяет это мнение, но, мне кажется, что можно было бы представить его величеству в числе других доводов, что он сам своим поступком с госпожой Гейстер вынудил ее мужа принять участие в восстании… Казнь Гейстера будет вопиющей несправедливостью со стороны короля!

Обер-гофмейстерина была взволнована и ответила нерешительно:

— Едва ли власть короля в этих случаях выше закона, но, если вообще он может даровать жизнь государственным преступникам помимо суда, то, конечно, будет много таких просьб, как ваша. Я лично отказываюсь от всякого вмешательства в подобном деле…

— Но только вы, графиня, при вашем общественном положении и влиянии на короля можете обратиться к нему с подобной просьбой, и она будет исполнена!

— Вы, конечно, не знаете моих отношений с королем! — возразила обер-гофмейстерина раздраженным голосом. — Считаете ли вы уместным, чтобы госпожа Гейстер, после ее истории с Иеронимом, обратилась бы к нему с какой-либо просьбой?..

Герман был настолько поражен таким неожиданным признанием, что не сразу нашелся, что ответить.

— Если я понял вас графиня, то вас останавливает опасение, что король за исполнение вашей просьбы потребует слишком большой награды!.. Неужели из-за этого вы дадите погибнуть человеку?.. Вы были откровенны со мной, позвольте и мне ответить вам тем же: главным поводом моей просьбы к вам не одна дружба к Гейстеру… Я люблю его жену… Многим известно, что я бывал в вашем доме и, следовательно, могу просить вас ходатайствовать перед королем за Гейстера, если завтра он пойдет на казнь, то всякий вправе заподозрить меня, что я не захотел спасти его, так как с его смертью связано мое благополучие… Графиня, спасите не одного Гейстера, но и мою честь!

Он опять встал на колени перед ней, чем окончательно смутил ее.

— Встаньте, прошу вас, — проговорила она с усилием. — Помните, что вы в королевском дворце и сюда могут войти.

— Простите, графиня, — отвечал Герман, — но вы сами видите, что я в безвыходном положении… Неужели при дворе не найдется ни одной женщины, которая решилась бы обратиться к великодушию короля…

В эту минуту в соседней комнате послышались голоса. Обер-гофмейстерина торопливо встала со своего места и, обращаясь к Герману, сказала взволнованно: «Оставайтесь здесь и ждите моего возвращения!»

С этими словами она вышла из комнаты. Прошло более получаса; ожидание казалось Герману бесконечным, то у него являлась надежда на успех, то он приходил в отчаяние и старался успокоить себя мыслью, что сделал все, что мог, для спасения Гейстера.

Наконец графиня Антония вернулась. Паж нес за ней большой запечатанный пакет на серебряном подносе. Герман в первую минуту едва не вскрикнул от радости, но у него замерло сердце, когда он увидел строгое и печальное лицо графини.

— Идите! — сказала она. — Барон фон Лестен проведет вас к коменданту крепости! Там вы узнаете, на каких условиях отпущен Гейстер… Позаботьтесь, чтобы друг ваш уехал как можно дальше от Касселя, и чем скорее, тем лучше… Прощайте, мы никогда не увидимся с вами!..

Прежде, нежели Герман успел выразить ей свою благодарность, она исчезла из комнаты. Герман в сопровождении пажа отправился в крепость.

 

VII. Бегство

Несмотря на успешный исход дела Герман чувствовал невольное смущение, вспоминая печальное лицо графини Антонии: он спас друга, но, видимо, доставил тяжелую минуту великодушной женщине, которая решилась просить за него короля. Но ему некогда было ни задумываться над этим вопросом, ни отдать себе ясного отчета, почему он не чувствует особенной радости при мысли, что Людвиг спасен от смертной казни.

Новым комендантом крепости был тот самый полковник, участвовавший в заговоре, который предал Дернберга в момент восстания и за свою измену в то же утро был произведен в бригадные генералы. Но он не принадлежал к числу людей, которые из желания отличиться перед правительством выказывают особенную ненависть или усердие в преследовании своих бывших товарищей. Хотя несколько часов тому назад он дал письменное удостоверение в своей неизменной преданности королю, но, вступив в должность коменданта, делал все от него зависящее, чтобы облегчить участь узников.

Прочитав бумагу, присланную королем, он сказал: «Я готов исполнить приказ его величества, но он так странно сформулирован, что нужно спешить с выполнением. Гейстер должен бежать сегодня ночью… более я ничего не могу сообщить вам. Приготовьте все, что нужно, он выйдет из ворот с наступлением сумерек… Подпись короля ничем не скреплена, но она достаточна для моего оправдания; вероятно, приказ написан под влиянием женщины и может быть отменен… поэтому не теряйте времени…»

Герман поспешно вышел из крепости и, заняв денег у банкира Якобсона, послал гонца к Лине с письмом, в котором сообщал о скором прибытии Людвига и просил немедленно заняться приготовлениями для его дальнейшего бегства. С наступлением сумерек он велел своему слуге оседлать верховую лошадь, а сам направился к крепости, где вскоре увидел переодетого Гейстера, выходившего из ворот. Они встретились на мосту. Герман молча проводил его до своего дома и, только войдя во двор, решился заговорить с ним. Здесь он вручил ему деньги, занятые у Якобсона и, сообщив о сделанных приготовлениях для его бегства, советовал ехать ближайшей дорогой в Гомберг, а затем, не теряя ни минуты, продолжать путь во избежание погони. Друзья обнялись в последний раз. Гейстер сел на лошадь и уехал, не заходя в дом, чтобы не потревожить госпожу Виттих своим неожиданным появлением.

Наступили тяжелые дни. Кирасиры, принимавшие участие в восстании и захваченные в плен после битвы, были расстреляны как государственные преступники. Той же участи подверглись офицеры и солдаты других полков, а равно и крестьяне, взятые с оружием в руках. Казни совершались в соседнем лесу, и роковые выстрелы, долетая до слуха кассельских жителей, наполняли ужасом их сердца. К этому присоединились печальные известия о поражениях, которым подверглась австрийская армия. Вестфальский «Moniteur» ежедневно заполнялся поздравительными адресами Иерониму по поводу неудавшегося восстания и изъявлениями верноподданнических чувств.

Королева уехала из Касселя. Просьбы о вспомоществовании немецким семействам, обедневшим после восстания, не дошли до ее величества. Обер-гофмейстерина отказалась ехать в Париж под предлогом нездоровья, хотя причина была другая. Она откровенно рассказала мужу об отношении короля к ней, и после продолжительного совещания они остановились на решении уехать навсегда из Касселя, хотя это было одинаково тяжело для обоих. Мечты честолюбивой женщины о влиянии на короля для блага соотечественников были окончательно разрушены, тяжелое сознание своего полного бессилия подавляло ее. Будущее представлялась ей в самых мрачных красках, а, с другой стороны, предстоящее объяснение с королем усиливало ее дурное расположение духа, которое мало гармонировало с окружающей обстановкой. Изящная гостиная имела праздничный вид: на этажерках и в вазах везде были поставлены цветы, графиня Антония была в дорогом платье, сшитом по последней моде. Она отдала приказ не принимать других гостей, кроме короля. Вскоре слуга в ливрее отворил настежь дверь и доложил о прибытии его величества.

Иероним, улыбаясь, поздоровался с обер-гофмейстериной, при этом на лице его выразилось удивление.

— Что это значит, — спросил он, окинув взглядом гостиную. — Слуга в парадной ливрее, везде расставлены букеты цветов, хозяйка дома в нарядном платье. Я надеялся, что меня встретят запросто, и мне удастся провести несколько счастливейших минут с моей милой графиней Антонией… но вместо этого мне приготовили торжественный прием. Быть может, это не имеет ни малейшего значения, и я напрасно мучаю себя разными предположениями… Не так ли, моя дорогая Антония?

Он сделал движение, чтобы обнять ее, но она отстранила его рукой:

— Мне кажется, ваше величество, что я не подала вам повода к такому фамильярному обращению. Прошу терпеливо выслушать меня. Я пришла тогда просить вас о помиловании несчастного человека по настоянию его друга, доктора Тейтлебена, который обратился к моей помощи, так как никто из придворных не решился бы говорить о подобном деле с разгневанным королем. Теперь я сознаю, что и мне не следовало делать этого! Я решилась прибегнуть к вашему великодушию, потому что в этом случае законная кара, которой должен был подвергнуться преступник, имела вид личной мести со стороны вашего величества… Всем известно в Касселе, что госпожа Гейстер отвергла вашу любовь, и казнь ее мужа послужила бы поводом для новых нареканий. Я осмелилась предостеречь короля, но мне, конечно, не могло прийти в голову, что у него может появиться прежняя и, как мне казалось, давно забытая фантазия. С другой стороны, великодушная готовность вашего величества помиловать важного государственного преступника — и в такое время — настолько тронула меня, что я молча выслушала предложенные вами условия и этим как бы выразила свое согласие. Я утешала себя мыслью, что вы одумаетесь, но теперь вижу, что эта надежда оказывается напрасной, и мне остается только жалеть о моей опрометчивости…

Иероним нетерпеливо выслушал объяснение графини Антонии, по-видимому, заранее придуманное ею, и резко прервал ее:

— Надеюсь, графиня, вы не посмеете дурачить меня? Я могу напомнить вам с кем вы имеете дело!

— Это будет напрасный труд, ваше величество! — возразила она с надменной улыбкой. — Вы достаточно пользуетесь преимуществами своего положения, так что едва ли можно забыть об этом.

Наступила минута молчания.

Графиня Антония овладела собой и продолжала более спокойным голосом:

— Прошу извинения у вашего величества. Я надеялась расстаться с вами в более дружеских отношениях. Мы с мужем решили уехать из Касселя, как можно дальше, чтобы ничто не напоминало о нем. Здесь многое волнует и огорчает меня до глубины души; все классы общества одинаково тяготятся ненормальными политическими условиями и вопиющими злоупотреблениями в различных отраслях управления. Трудно предвидеть, чем кончится все это!..

— Я теряюсь в догадках, что, собственно, так печалит вас, — ответил король раздраженным голосом. — Женщинам не следует вмешиваться в политические дела — это не их сфера!.. К сожалению, я попал к вам не вовремя, хотя имел право рассчитывать, что вы не забыли на каких условиях я согласился тогда исполнить ваше желание! Теперь все ясно для меня… Я давно не видал вас в таком изящном наряде, вы даже как будто помолодели!

— Я не понимаю, что вы хотите сказать этим, ваше величество? — удивилась графиня Антония.

Иероним разразился злобным смехом.

— Если не ошибаюсь, — сказал он, — рядом с этой комнатой тот самый будуар, в который вы некогда спрятали Адель Ле-Камю с молодым учителем во время моего визита. Теперь обстоятельства несколько изменились: он, вероятно, сидит там один и с нетерпением ожидает вашего появления, чтобы выразить свою благодарность. Я ухожу, чтобы не задерживать вас…

Он взял шляпу и торопливо поднялся со своего места.

Графиня Антония побледнела от гнева и, бросив презрительный взгляд на короля, открыла настежь дверь будуара.

— Вы видите, ваше величество, — сказала она взволнованным голосом, — никто из прислуги не мог подслушать нашего разговора. Что касается подозрения, высказанного вами, то я считаю лишним возражать на него, потому что вы сами не верите этому… Мы расстаемся навсегда, я считала себя виноватой перед вами, но теперь вы рассеяли все мои сомнения. Король Иероним недаром жил в Балтиморе — он даже в любви видит торговую сделку и, следовательно, тут не может быть и речи о каких-либо нравственных страданиях. Прощайте…

Она слегка поклонилась ему с величественным видом королевы, которая желает прекратить аудиенцию, и прошла в свой будуар.

Иероним был вне себя от ярости, но ему ничего не оставалось, как последовать примеру хозяйки дома и немедленно удалиться, чтобы выйти из неловкого положения, в котором он очутился так неожиданно.

На следующий день в вестфальском «Moniteur» было напечатано известие об отъезде обер-гофмейстерины и ее супруга из Касселя.

 

VIII. После восстания

Неожиданное бегство Гейстера удивило всех и послужило поводом для всевозможных предположений и слухов, тем более что по городу вслед затем разнеслась весть, что Дернбергу также удалось бежать из крепости и что он находится вне опасности. В Касселе наступило затишье; смертные казни прекратились; начался суд над остальными участниками восстания, сидевшими в крепости; но было известно заранее, что значительная часть их будет помилована и что весьма немногие подвергнутся ссылке и конфискации имущества. Но общая радость, возбужденная этими известиями, оказалась преждевременной; пронесся слух, что начались аресты в Гомберге и что в Валленштейнском монастыре был сделан строжайший обыск. Обитательницы его обвинялись в том, что вышивали знамя для бунтовщиков и пожертвовали на восстание три тысячи дукатов. Настоятельница монастыря Марианна фон Штейн и ее помощница были отправлены в Майнц под конвоем жандармов. Хотя в захваченных бумагах не было ничего предосудительного и вообще не было найдено никаких явных улик, но тем не менее монастырь был закрыт, а все громадное принадлежавшее ему имущество конфисковано в пользу казны.

Штат полиции был снова увеличен. Иероним вернулся к своему первоначальному плану и решил соединить в лице Бонгара две должности: начальника полиции и шефа жандармов. В помощники ему был назначен швейцарец Шальх, который методически записал в свою книгу имена всех жителей Касселя, разделив их на три разряда: французских, старонемецких и сомнительных патриотов.

Иероним вернулся к прежнему образу жизни; он с увлечением предавался всевозможным увеселениям и празднествам, устроенным по поводу свадьбы его любимца графа Фюрстенштейна с графиней Гарденберг. Тем не менее последние события произвели на него некоторое впечатление. Он сделался серьезнее, держал себя с большим достоинством и хотя продолжал относиться враждебно к немецкой партии, но стал обращать внимание на политическое движение Германии и не выказывал к нему прежнего легкомысленного пренебрежения.

Герман решился наконец сообщить своей хозяйке об опасности, которой подвергался ее зять, и о его бегстве, но госпожа Виттих, как это часто бывает со старыми людьми, равнодушно выслушала его и принялась рассказывать ему о какой-то городской новости, занимавшей ее в эту минуту. Лина редко писала матери и Герману; она с нетерпением ожидала известий от Людвига, но когда получила от него письмо, то сильно встревожилась, увидав почерк. Буквы были выведены слабой, дрожащей рукой, строчки набегали одна на другую:

«На днях я приехал в Прагу, — писал Гейстер, — но мне пришлось преодолеть немало всяких затруднений и опасностей, которые окончательно измучили меня. Дорогой я встретил Дернберга; мы ехали то вместе, то врозь, смотря по обстоятельствам, а в Праге остановились в одной гостинице — „Ротенгаузе“, куда и адресуй твои письма. К счастью, капельмейстер Рейхардт еще здесь, он собирался в Галле, но остался лишних два дня, чтобы побыть со мной. Я и Дернберг, отдохнув немного с дороги, отправились к курфюрсту; он принял нас чрезвычайно милостиво, заставил подробно рассказать ему о последних кассельских событиях и во время разговора спросил: „Не знакомы ли мы с молодым человеком по имени Вильке?“ Я ответил, что не раз встречал его в обществе, но, что он показался мне довольно загадочной личностью. Курфюрст многозначительно взглянул на меня и похвалил Вильке в таких выражениях, что я сразу догадался, в чем дело. Не подлежит сомнению, что этот молодой человек служит курфюрсту в качестве агента, и в то же время сумел приобрести полное доверие своего начальника Бонгара, так что можно только удивляться его дипломатическим способностям. Я обратился было к курфюрсту с просьбой оказать денежную помощь семьям казненных участников восстания ввиду конфискации их имущества. Он задумался на минуту, а затем таинственно шепнул мне: „Разве вы не понимаете, Гейстер, мне нужно избегать всякого повода к подозрению, что я принимал какое-либо участие в вестфальском восстании!..“

Нечего объяснять тебе, Лина, насколько поразил меня ответ курфюрста. Для такого человека мы жертвовали жизнью стольких людей!.. Я не помню, как я дошел до гостиницы… Вот уже второй день у меня лихорадка и сильнейшая головная боль, хочу лечь в постель. Думал еще написать тебе, но не могу, и потому посылаю письмо, чтобы ты не тревожилась. Тяжело быть изгнанником и жить в чужой стране! Но скоро придет Рейхардт и развеселит меня…

Людвиг».

Лина, прочитав письмо мужа, решила немедленно ехать к нему в Прагу и только на несколько минут зашла к госпоже Стелтинг, чтобы попросить ее написать Герману об ее отъезде. Между тем Герман уже получил письмо от Рейхардта с известием об опасной болезни Гейстера и уговорил госпожу Виттих отправиться вместе с ним в Гомберг, чтобы лично сообщить об этом Лине.

Но они не застали ее на даче, и решили вернуться в Кассель в ожидании новых известий из Праги. Наконец пришло письмо с черной печатью. Писала Луиза Рейхардт, которая, узнав от отца о болезни Гейстера, поспешила к нему и вместе с Линой находилась при нем неотлучно: «Не беспокойтесь о Лине, — добавляла она в своем письме. — Как только Лина немного оправится после постигшего ее горя, я намерена увезти ее к нам в Галле: это новое место для нее, и ничто не будет вызывать в ней тяжелых воспоминаний».

Письмо выпало из рук Германа. Бессознательное чувство радости охватило его душу. Мысль, что Лина может быть его женой явилась непрошенной гостьей; и он почувствовал себя глубоко виноватым перед умершим другом, вспомнив, что его могила послужит основой их будущего счастья. Но все его усилия не думать о том, что всего больше занимало его, были напрасны; чем дальше, тем сильнее и томительнее становилось его желание увидеть Лину. Только чувство приличия и отчасти боязнь упреков со стороны Луизы Рейхардт удерживали его в Касселе, но он утешал себя мыслью, что пока ничто не может помешать ему переписываться с Линой и выражать в письмах все то, что он хотел бы сказать ей на словах…

В Касселе все шло по-старому. Но едва кончился суд над участниками восстания, как начались студенческие беспорядки в Галле и Марбурге. Разгневанный король призвал к себе министра просвещения Миллера и, осыпая его упреками за упорную защиту университетов, резко сказал ему: «Toutes vos universités ne valent rien, je les brulerai toutes!»

Миллер молча выслушал выговор короля и удалился с почтительным поклоном, но сцена эта настолько потрясла его, что он слег в постель. Французский посланник поспешил к Иерониму, чтобы сообщить ему об этом и напомнить, что он может навлечь на себя гнев Наполеона в случае смерти знаменитого историка, который пользовался особым уважением императора. Но в это время французские войска были разбиты при Асперне, и Наполеон был настолько занят этим событием, что кончина Миллера прошла для него незаметно.

В Марбург и Галле были посланы войска для прекращения беспорядков. Главные зачинщики были схвачены, в том числе подполковник Эммерих: он был приговорен и расстрелян на месте.

Вскоре затем умер от насильственной смерти бывший военный министр Морио, занимавший в это время должность обер-шталмейстера при вестфальском дворе. Он так грубо обращался с подчиненными и так щедро награждал их побоями и ударами хлыста, что один из них решился отомстить ему и, выждав удобный момент, убил его наповал выстрелом из ружья. Король почтил великолепными похоронами своего любимца; Блангини сочинил для этого торжественного случая новый погребальный марш; министр Симеон произнес надгробную речь, в которой перечислил редкие достоинства умершего.

Противникам Бюлова удалось наконец оклеветать его перед Иеронимом, который послал ему через Бонгара приказ немедленно оставить Кассель и отправиться в свое брауншвейгское поместье Эшенроде. Бюлов выехал из вестфальской столицы под охраной жандармов. Толпа горожан проводила его до городских ворот; все старания полиции разогнать ее оказались напрасными; многие громко выражали свое сожаление об отставке почтенного министра финансов. Герман, не задумываясь, отказался от занимаемой им должности inspecteur des economats и последовал за своими друзьями в Эшенроде. Граф Бюлов выхлопотал для него профессорскую кафедру в Берлинском университете.