Новый Орлеан, рассвет

Братья. Это слово гремело в мозгу Валерия, как приговор.

Он смотрел на мраморный бюст в холле. В лицо отца.

В лицо Зарека.

Прошлое и настоящее не желали сливаться воедино, — и его терзала боль. Как он мог все это время не замечать сходства?

Ответ был прост и жесток: никогда — до сегодняшней ночи — он не смотрел на Зарека как следует.

Станет ли потомок патрициев тратить время на разглядывание какого-то ничтожного раба?

Лишь один раз в той, смертной жизни, он видел Зарека по-настоящему.

Сейчас уже не вспомнить, за что его тогда высекли. Был ли это проступок самого Валерия или кого-то из его братьев? Одни боги ведают. Зареку доставалось всегда и за все.

Но тогда — в первый и единственный раз — Валерий увидел в рабе человека.

Сжавшись в комок, обхватив себя руками, Зарек лежал на холодном каменном полу; спина его, изборожденная шрамами от прежних наказаний, была покрыта свежими кровоточащими ранами.

Больше всего Валерия поразил его взгляд. Пустые, бесстрастные глаза — без единой слезинки.

Удивительно, что за все время сурового наказания он ни разу не вскрикнул. Впрочем, теперь Валерий припомнил, что Зарек вообще не кричал во время порок.

Во время самых страшных мучений этот жалкий раб не стонал, не жаловался, не взывал к милосердию своих палачей. Все, что ему говорили, все, что с ним делали, он переносил без звука и без слез, с холодным, суровым стоицизмом.

Такая твердость в мальчишке-рабе, который был младше его самого, не могла не внушить Валерию уважение.

Не думая о том, что делает, он нагнулся, робко коснулся рубца на спине Зарека. Кровоточащие раны с рваными краями выглядели ужасно: невольно он задумался о том, как бы сам перенес хотя бы одну такую рану, — не говоря уж о десятках.

Зарек не шевелился.

— Тебе, может быть... — Валерий осекся и умолк. Он хотел помочь Зареку подняться, но тут же сообразил: если увидят, как он помогает рабу, накажут их обоих.

— Что ты здесь делаешь?

Мальчик отпрянул, услышав суровый голос отца.

— П-п-просто смотрю, — честно ответил он.

— Тебе это интересно? — прищурившись, спросил отец.

— Д-д-да.

Рядом с отцом он всегда начинал заикаться — и презирал себя за это.

— Почему? Думаешь, ему больно?

От страха у Валерия отнялся язык. Слишком хорошо он знал этот холодный, мертвенный взгляд отца. Так сенатор смотрел всегда, когда добрый, любящий отец уступал в нем место властному военачальнику — безжалостному и хладнокровно-жестокому ко всем, не исключая и собственных сыновей.

Отца Валерий любил, военачальника — боялся.

— Отвечай, мальчик. Ты думаешь, что ему больно?

Валерий кивнул.

— И тебе его жаль?

Валерий смахнул предательские слезы. Да, ему было жаль Зарека, но он не осмеливался признаться в этом даже взглядом.

— Н-нет. Н-не жаль.

— Докажи.

Валерий заморгал; его охватил страх.

— Как... доказать?

Отец молча протянул ему снятый со стойки кнут:

— Всыпь ему еще десяток ударов. Не сможешь — сам получишь двадцать.

Дрожащий от страха и отвращения к самому себе, мальчик трясущейся рукой взял кнут и начал наносить удары.

Для него это было непривычное занятие, и он ни разу не попал по спине раба. Его удары сыпались на руки и ноги Зарека. Их кожа еще не знала бича.

В первый раз Зарек начал шипеть от боли и дергаться. Последний удар обрушился на его лицо, прямо под бровью.

Зарек громко вскрикнул, закрыл глаз рукой. Меж грязных пальцев хлынула кровь.

Валерий почувствовал, что его сейчас стошнит.

— Молодчина, сынок! — проговорил отец, хлопнув его по спине. — Ты ему выбил глаз! Так и надо — всегда целься в самое уязвимое место, и ты станешь отличным полководцем!

Зарек поднял на него взгляд. Вся правая половина его лица была залита кровью, но левый, здоровый глаз, пылал болью, мукой, ненавистью. Ненавистью к ним — и к самому себе.

Этот взгляд жег сердце Валерия до сих пор.

А Зарека высекли еще раз — за непочтительный взгляд на господ.

Неудивительно, что он ненавидел их всех. Что ему еще оставалось? Тем более, учитывая его происхождение, о котором Валерий теперь знал.

Но когда об этом узнал сам Зарек? И почему ему, Валерию, никто ничего не сказал?

Валерий приблизился к бюсту отца, вгляделся в его пустые каменные глаза.

— Почему?! — прорычал он, — зная, что уже никогда не получит ответа.

Сейчас он ненавидел отца больше, чем когда-либо прежде. Ненавидел отцовскую кровь, текущую в его жилах.

Но эта кровь — единственное, что у него есть.

Так или иначе, он остается римлянином. Он должен хранить свое наследие.

Гордо вздернув голову, Валерий направился по лестнице наверх, в спальню.

Но, прежде чем уйти, — нанес последний удар.

Развернувшись, он пнул ногой мраморный пьедестал.

Бюст отца упал на мраморный пол и разбился на множество осколков.

Новый Орлеан, после полудня

Вертолет оторвался от земли. Зарек устало откинулся на спинку кресла. Он возвращается домой. В холодные, бесприютные просторы севера.

Чтобы там умереть. В своей скорой смерти Зарек не сомневался.

Если Артемида и пощадит его, — не пощадит Дионис. Ради Саншайн он пошел против бога, не прощающего предательства, — и теперь он, конечно же, заставит Зарека пережить ужасы, рядом с которыми померкнет даже его прошлое.

А главное — Зарек так и не понимал, зачем это сделал. Разве только потому, что для него нет большего удовольствия, чем кого-нибудь позлить?

Его взгляд упал на дорожную сумку.

Не думая о том, что делает, Зарек достал кувшин, подаренный ему Саншайн, взвесил его на руке. Пробежал пальцами по сложным лепным узорам.

Простой ком глины, — но Саншайн работала над ним много часов. Трудилась, вкладывала в него душу...

Ему вспомнились слова из «Маленького принца» : «Они отдают всю душу тряпочной кукле, и она становится им очень-очень дорога, и если ее у них отнимут, дети плачут...»

Саншайн вложила в этот кувшин много времени и труда, а потом — просто подарила ему. И понятия не имела, как тронул его этот подарок.

— Хватит сопли разводить! — пробормотал он, усмехаясь собственной сентиментальности. — Это ничего для нее не значило. А ты приговорил себя к смерти из-за дерьмового куска глины!

Зарек прикрыл глаза. Это правда.

Снова ему придется умереть ни за что.

Ну и что с того?

Можно подумать, он дорожит своей жизнью! Да пусть приходят! Пусть убивают! Быть может, хотя бы в смерти он найдет какое-то утешение.

Гневаясь на собственную мягкотелость, Зарек взглядом разнес кувшин в мелкую глиняную пыль. Отряхнул штаны. Затем достал МРЗ-плеер, надел наушники, включил на полную громкость любимую песню — «Hair of the dog» группы «Nazareth».

И стал ждать, когда Оруженосец Майк, подкупленный Дионисом, откроет окна и впустит в вертолет потоки смертоносного света.

Тартар

Здесь не было ничего, кроме ледяного холода, и тьмы, и пронзительных криков. До боли вглядываясь во тьму, Стиккс различал лишь призрачные огоньки чьих-то глаз — полных отчаяния от того, что они еще способны были разглядеть.

Кто здесь? Протягивая руки, он чувствовал лишь холод выщербленных каменных стен. Держась за них, Стиккс обошел свою тюрьму. Он был заточен в крошечной каморке — здесь он не смог бы даже лечь, вытянувшись во весь рост.

Вдруг перед глазами у него что-то сверкнуло. Постепенно тьма побледнела, уступив место новому образу: перед ним стояла хрупкая рыжеволосая девушка, с прекрасным бледным лицом и пронзительными зелеными глазами богини. В руках она держала старинную масляную лампу. Стиккс сразу ее узнал.

Мними, богиня памяти, — бесчисленное множество раз он видел ее изображение в храмах и на свитках.

— Где я? — спросил он.

— В Тартаре, — прошелестел ее нежный голос, похожий на тонкий перезвон сосулек на ветру.

Стиккс задохнулся от ярости. Тартар? Угрюмый мир, где Аид пытает души злодеев и грешников? Что он здесь делает?

Ведь много эпох назад, погибнув в первый раз, он отправился в античный рай — на Елисейские поля!

— Мне здесь не место!

— А где тебе место? — спокойно спросила она.

— Я должен быть вместе с моей семьей.

В ее зеленых глазах блеснула печаль.

— Все твои родные уже прошли перерождение. Из твоей семьи остался только брат.

— Он мне не брат! И никогда не был братом!

Мними склонила голову, словно прислушиваясь к какому-то далекому звуку.

— Странно. Сам Ашерон никогда так не думал. Как бы ты ни ненавидел его, — он не отвечал тебе тем же.

— Какое мне дело до его чувств?

Богиня замерла, словно прислушиваясь к его мыслям. Как будто знала его лучше, чем он сам себя знал.

— Да, верно, — с легким удивлением отметила она. — Тебе до его чувств дела нет. И все же ты его ненавидишь.

Честно говоря, я не понимаю тебя, Стиккс. Ты получил во владения Исчезающий Остров — мирный и прекрасный, не уступающий самим Елисейским полям. Там у тебя были друзья, роскошная и беспечальная жизнь, все, чего только можно пожелать. И что же? Все эти столетия ты ненавидел Ашерона, мечтал ему отомстить и строил против него заговоры. Я посылала тебе счастливые воспоминания о твоем родном доме, о семье, о мирном, полном радости детстве, но и этими воспоминаниями ты лишь разжигал и подогревал свою ненависть.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что я сам в чем-то виноват? Это он отнял у меня все! Все надежды, все, что я любил! Из-за него погибла и наша семья, и мое царство. И моя собственная жизнь оборвалась из-за него!

— Это не так, — мягко ответила Мними. — Ты можешь лгать себе, Стиккс, но меня не ты обманешь. Это ты предал брата — ты и твой отец. Вы боялись Ашерона, и страх ослепил вас. Своими собственными делами вы обрекли на бесконечные страдания и его, и себя.

— Но Ашерон — само зло во плоти! Он нечист, он оскверняет все, к чему прикасается!

Не сводя с него пронзительного взгляда, богиня поправила пальцами огонь в лампе — и он странно замерцал, бросая на стены его тюрьмы причудливые отсветы.

— В этом и заключается суть памяти: люди никогда не видят реальность такой, какая она есть. Они воспринимают мир сквозь призму собственных предрассудков, влечений, страхов и самооправданий. Вот так и ты — во всем винишь брата, не зная, каково приходилось ему.

Мними положила руку ему на плечо, и ее прикосновение обожгло Стиккса. Голос ее понизился, стал вкрадчивым и зловещим:

— Я принесла тебе свой самый драгоценный дар, Стикс, — дар понимания. Теперь ты наконец поймешь...

Стиккс хотел отстраниться, но не смог.

Обжигающее прикосновение Мними лишило его способности двигаться.

Он стремительно проваливался в прошлое.

Миг — и он оказался в царских покоях. На позолоченной кровати распростерлась его красавица мать: она изнемогала, лицо ее посерело, и служанка, стоя у изголовья, вытирала пот с ее лба. Но никогда Стиккс не видел у нее такого счастливого лица.

Спальня была наполнена придворными. У постели стоял царь, его отец, вместе с первыми лицами государства. Окна были распахнуты, и с моря доносился легкий прохладный ветерок.

— Еще один чудесный мальчик! — радостно объявила повитуха, заворачивая новорожденного в одеяльце.

Послышался радостный шум, смех, поздравления.

— Клянусь нежными руками Аполлими, Аара, ты сделала меня счастливейшим из людей! — воскликнул отец. — Два будущих царя для двух наших островов — разве это не прекрасно?

Тихо смеясь, мать наблюдала, как повитуха обмывает ее первенца.

В этот миг Стиккс понял страшную правду, темную тайну, скрытую от него отцом при жизни.

Он не был первенцем. Первым появился на свет Ашерон.

Переместившись в сознание младенца-Ашерона, Стиккс жмурился от яркого света и пытался вдохнуть. Наконец ему это удалось, он открыл глаза... и услышал вокруг себя тревожные восклицания.

— Помилуй, Зевс! Государь, государыня! Этот ребенок родился уродом!

Мать подняла голову, с тревогой посмотрев на него:

— Что с ним?

Повитуха отдала младенца матери, уже поднесшей второго сына к груди.

Ребенок испуганно хныкал. Он чувствовал вокруг себя тревогу и страх, но не понимал, что происходит. Беспомощный и растерянный, он потянулся к брату, с которым все эти месяцы делил материнское чрево. Пока брат рядом — все хорошо...

Но мать не позволила ему обнять брата — наоборот, отодвинула его подальше.

— Не может быть! — со слезами в голосе воскликнула она. — Он слепой!

— Нет, государыня, он не слепой. — Из толпы вышла престарелая жрица в белых одеяниях, богато расшитых золотом, с золотым венцом на редеющих седых волосах. — Он послан вам богами.

— Что это значит? — гневно воскликнул царь. — Ты была мне неверна? — обвинил он Аару.

— Клянусь, никогда!

— Тогда что произошло? Ведь все мы видели, что это дитя вышло из твоего лона!

Все, кто был в спальне, устремили взгляды на жрицу, а она неотрывно смотрела на крохотного младенца, горько плачущего, ждущего, чтобы кто-нибудь взял его на руки, обогрел и приласкал. Он жаждал утешения и любви.

— Это дитя станет Разрушителем. — Ее звучный голос прогремел под сводами спальни, как колокол. — Многие встретят смерть от его руки. Даже боги не смогут избежать его гнева.

— Тогда убьем его! — и царь кивнул стражнику.

Страж выхватил меч, но жрица остановила его повелительным жестом руки.

— Нет! Убив это дитя, государь, ты покончишь и со своим вторым сыном. Их жизненные силы сплетены воедино. Такова воля богов: ты должен принять его в свой дом и вырастить его.

А младенец продолжал горько плакать, не понимая, что происходит: чего так испугались все вокруг, почему никто не возьмет его на руки и не поднесет к теплой материнской груди.

— Я не стану растить чудовище! — воскликнул царь.

— У тебя нет выбора. — Жрица взяла младенца и протянула его царице. — Государыня, этот ребенок — плоть от твоей плоти. Он твой сын.

Ребенок завопил еще громче и потянулся к матери. Но царица, содрогнувшись, отпрянула и еще крепче прижала к себе второго сына.

— Я не стану кормить это грудью. Я к этому близко не подойду! Унесите его прочь с моих глаз!

Жрица протянула младенца отцу.

— А ты, государь? Признаешь ли это дитя? Дашь ли ему имя?

— Никогда. Это не мой сын.

С глубоким вздохом жрица подняла ребенка и показала его всем собравшимся. Она держала младенца, как куклу, — холодно и бездушно, и не было в ее прикосновении ни сострадания, ни любви.

— Что ж, пусть это дитя зовется Ашероном — по имени подземной реки, реки гнева и скорби. Труден будет его путь, долог и полон скорбей. Он научится давать и отнимать жизнь. Но сам он пройдет свой путь в тягостном одиночестве — вечно ища любви и вечно встречая жестокость.

И затем, взглянув на младенца, изрекла истину, которая преследовала Ашерона всю его долгую жизнь:

— Да смилостивятся над тобой боги, малыш! Ведь никто, кроме них, никогда тебя не пожалеет.

Олимп

Эш приблизился к священному храму Артемиды и силой мысли распахнул огромные двойные двери.

С гордо поднятой головой, сжимая в руке лямки черного замшевого рюкзака, он перешагнул богато украшенный порог и вошел в тронный зал, где Артемида, небрежно раскинувшись на троне, слушала пение и игру на лютне.

Девять пар женских глаз с любопытством воззрились на него.

Затем, не ожидая приказа, восемь служанок подхватили свои вещи и поспешно вышли, как всегда при его появлении. Дверь за ними бесшумно затворилась, и они с Артемидой остались вдвоем.

На миг Эшу вспомнился его первый визит в покои Артемиды на Олимпе. Совсем еще юный, он с восхищением и трепетом взирал на резные мраморные колонны, поддерживающие своды дворца. Они возвышались на двадцать футов, от мраморного пола до золотого купола, искусно расписанного сценами из жизни лесных зверей. В зале была лишь одна стена — с трех других сторон между колоннами виднелось безбрежное голубое небо и проплывающие по нему пушистые облачка.

Сам трон Артемиды был не столько роскошен, сколько удобен: он напоминал огромный шезлонг, при необходимости легко раскладывающийся в кровать; на нем было разбросано множество мягких пухлых подушек с золотым шитьем и кистями.

Лишь двум мужчинам было позволено входить в этот храм: Аполлону, брату-близнецу Артемиды, и Ашерону.

Но от этой чести Эш бы с радостью отказался.

Артемида лежала на боку в непринужденной позе, положив голову на скрещенные руки, покоящиеся на подлокотнике. Она была в простом белом пеплосе, почти не скрывавшем очертаний ее великолепного тела. Сквозь полупрозрачную ткань бесстыдно просвечивали набухшие вишенки сосков. Короткий подол позволял заметить темно-рыжий треугольник между ног.

Она соблазнительно улыбнулась и этим вновь привлекла внимание Ашерона к своему безупречно прекрасному лицу. Длинные рыжие кудри ее пламенели огнем, — и сияли устремленные на Ашерона зеленые глаза.

Глубоко вздохнув, Эш твердыми шагами подошел к трону.

Артемида вопросительно подняла безупречно выгнутые брови:

— Что такое, Ашерон? Ты выглядишь гордым и свирепым: ни в позе твоей, ни в лице я не вижу обещанной покорности. Может быть, мне забрать душу Тейлона назад?

Ашерон не знал, способна ли она на это, но предпочел не проверять. Однажды он назвал Артемиду лгуньей — и сожалел об этом всю оставшуюся жизнь.

Он сбросил с плеча рюкзак и поставил его на пол. Затем снял кожаную куртку, аккуратно сложив ее, положил на рюкзак; опустился на колени, положив руки на обтянутые кожей бедра, опустил голову и, стиснув зубы, застыл в позе унижения и покорности.

Артемида соскользнула с трона и приблизилась к нему.

— Благодарю тебя, Ашерон! — проговорила она, неслышными шагами обходя его и приближаясь к нему сзади. Провела рукой по его волосам, вернув им природный золотой цвет и расплетя косу, так что освобожденные кудри рассыпались по плечам.

Артемида откинула волосы с его левого плеча и устремила взор на обнаженную шею. Провела по ней длинным острым ногтем. От этого прикосновения Ашерон вздрогнул.

А затем она сделала то, что Ашерон больше всего ненавидел.

Согрела его затылок своим дыханием.

Ашерон подавил в себе желание отстраниться. Кому, как не ей, знать, как и почему он так ненавидит ощущать чужое дыхание у себя на затылке! Этой жестокостью она напоминала ему о том, каково его место в ее мире.

— Ты, Ашерон, быть может, думаешь, что я наслаждаюсь, подчиняя тебя своей воле. Но это не так. Куда приятнее мне было бы, если бы ты приходил ко мне по собственному желанию — так, как бывало когда-то.

Эш прикрыл глаза, припоминая те давние дни. В то время он ее любил. Он нетерпеливо спешил к ней, а едва расставшись, сразу же ждал новой встречи.

Он верил в нее — и отдал ей то, чего не дарил никогда и никому: свое доверие.

Она была для него целым миром. Его убежищем. Она впустила его — одинокого, бесприютного — в свою жизнь и показала ему, что значит быть желанным.

Вместе они смеялись и любили друг друга. С ней он делился тем, чем не делился ни с кем и никогда — ни прежде, ни потом.

Но однажды — тогда, когда она была ему всего нужнее, — Артемида повернулась к нему спиной и ушла, оставив его умирать в муках. И в одиночестве.

В тот день она растоптала его любовь. Ашерон понял, что Артемида ничем не отличается от его родителей и, в конечном счете, презирает его так же, как и они.

Он ничего для нее не значит.

И никогда не значил.

Поначалу горькая правда была невыносима, но прошло много столетий — и Ашерон с ней свыкся. Привык к тому, что для нее он — просто любопытная диковинка. Непокорный зверек, которого она то ласкает, то пинает ради собственного развлечения.

Еще один ненавистный жест — Артемида опустилась на колени у него за спиной, касаясь коленями его бедер. Положила руку ему на плечо, провела пальцами по сложной татуировке в виде птицы.

— М-м-м! — промурлыкала она, зарывшись лицом в его волосы. — Что в тебе такого, что я так тебя хочу?

— Не знаю. Если поймешь, — пожалуйста, скажи мне, и я постараюсь от этого избавиться.

Острые ногти богини впились в его тело.

— Мой Ашерон! Суровый, непокорный...

Одним движением она разорвала на нем

футболку и отбросила ее прочь.

У Эша перехватила дыхание, когда Артемида прижалась грудью к его спине и положила руки на его обнаженную грудь. Как обычно, тело предало его, откликнувшись на ее зов. По коже его побежали мурашки, внутри что-то туго сжалось, а чресла затвердели.

Обжигая ему шею горячим дыханием, Артемида пробежала языком по его ключице. Ашерон склонил голову набок, чтобы ей было удобнее. Руки ее меж тем торопливо расстегивали на нем кожаные штаны.

Дыша тяжело и неровно, Эш ждал. Он знал, что будет дальше.

Освободив его набухшее мужское орудие, Артемида сжала его в своих ладонях.

Не прекращая дразнить его шею языком, правой рукой скользнула к самому кончику его естества и принялась поглаживать, пока он не затвердел до боли. Ашерон застонал, когда ее левая рука скользнула вниз и начала ласкать источники его мужской силы, а правая между тем не переставала играть с членом.

— Ты такой большой, Ашерон! Такой мощный! — хрипло шептала она, увлажняя член его же собственной влагой и лаская еще быстрее. Еще сильнее. — Как я люблю держать тебя в руках! — Она глубоко вдохнула. — Как мне нравится твой запах! — Она зарылась лицом ему в плечо. — Звук твоего голоса, когда ты произносишь мое имя! — Пробежала языком от плеча до шеи. — Краска гнева и возбуждения на твоих щеках!

Она прикусила мочку его уха.

— Твое лицо, когда ты изливаешь в меня свое семя!

И, плотно прижавшись грудью к его спине, прошептала в самое ухо:

— Но больше всего ты мне нравишься на вкус!

Эш напрягся, ощутив, как в его шею впиваются острые клыки. Миг — и боль сменилась острым чувственным наслаждением.

Она ласкала его все быстрее и быстрее, а он покачивался в такт ее движениям. Кровь его сливалась с кровью Артемиды: он чувствовал ее, чувствовал, как струится сквозь него ее сила, — и это наслаждение соединяло их надежнее и крепче, чем секс.

Голова у него шла кругом: он уже ничего не видел и не чувствовал, кроме Артемиды. Ее требовательных рук, ее жаркого дыхания, ее сердца, бьющегося в такт с его собственным.

Ее наслаждение передавалось ему. На какой-то миг они слились в единое существо, связанные друг с другом нитями, недоступными воображению смертных.

Он ощущал ее желание. Ее жажду овладеть им целиком — его телом, умом, сердцем. Он тонул в этой жажде, он блуждал в диком лесу ее страсти — и боялся, что уже не сможет вернуться домой.

В мозгу слышался ее вкрадчивый шепот: «Кончи для меня, Ашерон. Отдай мне свою силу. Свою мощь. Отдай мне всего себя» .Как всегда, он отчаянно боролся за свободу—и, как всегда, потерпел поражение.

Выбора у него не было — и оставалось лишь дать ей то, чего она так хотела.

Эш запрокинул голову и зарычал; тело его сотряслось в мощном экстатическом оргазме. А она все наслаждалась его кровью, жадно впитывала в себя его силы и само его существо.

Он принадлежал ей. Что бы он ни думал, что бы ни чувствовал, чего бы ни хотел, — он всегда будет принадлежать ей.

Дрожа и задыхаясь, Ашерон откинулся назад — и долго смотрел, как по его груди стекает тоненькая струйка крови...