Глава первая

Выехав из города, я уже через час пересекла границу штата Мэн и через сорок минут после этого оказалась на развилке дорог, откуда можно было попасть на прибрежную трассу. Выехав к Бату и повернув направо, я в два счета очутилась бы прямо у коттеджа Дэвида в Уиннегансе, и, подумав об этом, я стала убеждать себя в том, что настанет день — и постоянно тлеющая в душе боль непременно утихнет… возможно, когда я снова полюблю… если такое вообще может случиться…

Благоразумие подсказало мне свернуть лучше к выезду на международную трассу I-295, замаячившую впереди. Я включила левый поворотник, перестроилась на скоростную полосу и повернула на северо-восток, оставив позади Льюистон, потом Уотервилль, за ним Бангор, после чего взяла курс на восток и неслась по пустынной дороге около трех часов. Вокруг не было ничего примечательного, только густой лес по обеим сторонам шоссе. Наконец впереди показалась прогалина, там располагалось поселение с французским названием Кале (впрочем, на заправочной станции я выяснила, что местные жители произносят «Каллюс» — в точности так же, как медики называют затвердевшую кожу на пятках). Я проехала через узкий мост, пересекла небольшую полосу нейтральной территории, за которой оказался таможенный пост под красно-белым флагом с изображением кленового листа. В будке сидела дородная женщина в форме защитного цвета и остроконечной шляпе, которая скорее приличествовала бы какой-нибудь лесной службе, а не таможне. Надо сказать, что отец мой был рожден в Саскачеване, и благодаря этому обстоятельству у меня, вдобавок к американскому, всегда имелся еще и канадский паспорт (что каким-то образом ускользнуло от внимания федералов). Правда, до сих пор у меня не было случая им воспользоваться. Офицер иммиграционной службы быстро пролистала мой документ и спросила, где именно я проживаю в Канаде. Когда я пояснила, что до сих в Канаде не бывала, а сейчас планирую остаться на несколько недель, она сказала:

— Ну что ж, если вам здесь понравится и решите остаться, нужно будет получить карточку социальной защиты.

— Спасибо, я это учту, — ответила я.

— Везете ли вы с собой алкоголь?

Я отрицательно покачала головой.

— Что ж, добро пожаловать домой… возможно.

Я переночевала в Сент-Эндрюсе. Любопытный городишко — имитация Англии, но слегка обшарпанная. И маленькая гостиница, где я остановилась, и вообще все вокруг казалось каким-то затхлым, устаревшим — такой, представилось мне, могла быть Британия начала шестидесятых. На улице было невыносимо холодно — минус десять по Цельсию. Наутро, сидя за кружкой жидкого кофе в гостиничной столовой, обставленной со сногсшибательной роскошью: стены обиты красным бархатом, на полу аксминстерский ковер с абстрактным узором, похожим на выцветший тест Роршаха, — я поймала себя на мысли: Вряд ли кто еще, имея на счету несколько сотен тысяч баксов, надумал бы скрываться в разгар зимы на Атлантическом побережье Канады.

Покинув Сент-Эндрюс, примерно через час я была уже в Сент-Джоне, некогда портовом и промышленном центре, а теперь полувымершем городке. Обветшавшие дома из красного кирпича, унылые магазины, бесцветные люди в мрачной одежде, дух запустения и апатии, нависший над улицами. Я съела невкусный сэндвич и отправилась дальше на восток. Ночь провела в Сэквилле, очередном городке невдалеке от границы с провинцией Новая Шотландия. Это был университетский город — здесь располагалось одно из лучших учебных заведений Канады, Маунт Элиссон, и я почувствовала себя дома среди его зданий в псевдоготическом стиле, старинных книжных лавок, студенческих кафе и баров. Мне показался родным даже старомодный, в духе пятидесятых, кинотеатрик, где проходил фестиваль имени Стенли Кубрика. Удивительно даже, какой живой отклик находит в сердце все то, что нам дорого, привычно, что соответствует нашему взгляду на мир.

Раньше, до того как я побывала в Нью-Брансуике, провинция эта представлялась мне этакой сусальной копией Англии в Новом Свете. В действительности, за исключением Сэквилла, все здесь казалось пыльным, безжизненным, ветхим. Даже маленькая гостиница, найденная мной в Сэквилле, напомнила мне кое-какие полотна Эдварда Хоппера — убогий мир сороковых годов двадцатого века. Здесь легко было представить какую-нибудь постаревшую стриптизершу — обесцвеченные перекисью волосы, потекшая тушь, ярко-алая помада, — курящую «Честерфилд» без фильтра и приканчивающую стаканчик «Канадиен Клаб» — пятый за вечер. На следующее утро я пила кофе в маленьком кафе — и вдруг отчетливо поняла, что мне безумно хочется преподавать в маленьком университетском городке вроде этого. Недолгий флирт с финансами явно исказил мое мировоззрение, казалось бы уже совершенно сложившееся.

Выехав утром из Сэквилла, я продолжала двигаться на восток, задержавшись на две ночи в Галифаксе. Где-то я прочитала, что этот город — элитный центр Новой Шотландии. В центре, как вставные зубы, высились новые дома в брутальном бетонно-стеклянном стиле, берущем начало из семидесятых. Обнаружилась и улица в четверть мили длиной с фирменными магазинами, бутиками и ресторанами типа «у нас не хуже, чем в Нью-Йорке», и они выглядели вполне стильно, но отчего-то меня это ни в чем не убедило. Как и Сент-Джон, Галифакс подействовал на меня угнетающе, и я, поджав хвост, повернула бы, пожалуй, на север, в Квебек, если бы не наткнулась — совершенно случайно — на местечко на взморье с абсолютно не канадским названием «Мартиника».

Открытие произошло благодаря консьержу маленького отеля, где я ночевала. Я сообщила, что назавтра утром собираюсь выехать из города.

— Раньше, чем собирались, — заметил он, сверившись с записью и обнаружив, что я зарегистрировалась еще на три дня.

— Наверное, Галифакс в январе — не самый удачный вариант.

— Прежде чем вы нас покинете, обязательно съездите на Мартинику и пройдитесь там по пляжу. Если, конечно, вам нравится гулять при минус пятнадцати.

— Я из Новой Англии. Мы там любим ходить в походы даже в самую идиотскую погоду.

До Мартиники от Галифакса было сорок пять минут езды. Сначала мой путь пролегал по уродливым пригородам с преобладанием авторемонтных мастерских и стандартных торговых центров, потом их сменили невыразительные поселки, напрочь лишенные сельского очарования. Но когда я уже собиралась плюнуть на все и вычеркнуть этот участок пути за его непривлекательностью, шоссе сузилось. Я свернула за угол, и вдруг — совершенно неожиданно — передо мной оказалась вода. Небольшой лесок, а за ним Атлантика. Маленький поселочек, мост, снова вид на океан. Дом, лужок и еще один лоскут ослепительно синей воды. Езда по этой дороге — все эти мимолетные смены планов и внезапное появление песчаных пляжей и пенных бурунов — напоминала игру с оптической иллюзией.

Увидев наконец указатель на пляж Мартиника, я свернула на проселочную дорогу. Кругом был лес, только случайные дом или сарай нарушали одноообразие пейзажа. И вот я уже еду вдоль дюн, поросших редкой колючей травой. Хотя окна в машине были закрыты, я все же различала гул прибоя. Впереди была небольшая автостоянка — совершенно пустая, потому что только редкий мазохист мог отправиться сюда в мороз с утра пораньше. Припарковав машину, я наглухо застегнула теплую куртку, натянула шерстяную шапку до бровей, а потом шагнула навстречу стуже.

И это, доложу я вам, в самом деле была стужа. Хотя температура (я узнавала ее в Галифаксе) была минус пятнадцать, но из-за свирепого ветра она казалась ниже еще градусов на десять. Однако не за тем я сюда так долго добиралась, чтоб трусливо отступить в укрытие. Нет, я намеревалась пройтись по чертову пляжу. Сунув руки в перчатках поглубже в карманы, я побрела по деревянным мосткам, ведущим через дюну, и застыла, завороженная открывшимся видом на Атлантический океан. Пляж был безлюден. Он простирался на мили и в этот суровый зимний день навевал такие же мысли, какие, должно быть, рождаются при взгляде на бескрайние монгольские степи или пампасы Патагонии: перед тобой край земли. Был отлив. Ветер завывал негромко, но неумолчно, и на фоне этого воя раздавались ритмичные удары волн о берег. Прибой производил впечатление какой-то свирепой, первобытной силы — с такой несокрушимой мощью ударяли в песок волны. Под серым, как асфальт, небом весь мир, казалось, лишился красок. В своем мрачном монохроматизме пляж Мартиника являл зрелище суровое и величественное.

Я пустилась в путь вдоль пляжа. К счастью, ветер дул мне в спину — это, разумеется, означало, что на обратном пути мне предстоит встретиться с ним лицом к лицу. Завывая, он толкал меня вперед. Я старалась не опускать головы и шагала с широко открытыми глазами, со смерзшимися от мороза ноздрями, но все равно глубоко вдыхая соленый морской воздух. Я была единственным человеком на этом пляже, и мне пришло в голову, что, подверни я, например, ногу, меня обнаружат лишь через несколько дней. А за это время…

Но эта мысль меня не напугала. Возможно, все дело в эндорфинах, которые выделяются во время прогулки на морозе по пустынному, бескрайнему песчаному берегу. А может, в этот момент я пережила некое пантеистическое откровение, и эти ошеломляющие, неодолимые природные силы позволили мне на миг ощутить действие сил еще более грандиозных, управляющих нашей погруженной во мглу планетой. Не исключено, впрочем, что на меня просто так подействовал мороз в совокупности с темным, мрачным величием морского пейзажа, но только внезапно я поняла, что свободна от всех своих забот, мыслей, от того груза, который носила в себе постоянно. Словом, какой бы ни была причина, но на миг-другой все сторонние соображения и размышления улетучились, и мне стало хорошо и радостно. Чистое, ничем не замутненное ощущение просто существования — здесь и сейчас; освобождения от сложного, запутанного сюжета, каким являлась моя жизнь. Может, это и есть настоящее счастье? Редкие, неожиданные мгновения, когда нам удается убежать от себя? Когда мы ускользаем от всего, что мучило нас, не давая спать по ночам, и помним только, каким удивительным и прекрасным может быть наше бренное существование? И были ли необходимы крайние меры, вроде мороза, ветра и грохота прибоя на пустынном берегу, чтобы напомнить мне, что просто жить и дышать, просто быть здесь — это уже повод для счастья?

Я продолжала идти, и прошла еще целую милю, когда пошел снег. Сначала легкий — круговорот танцующих снежинок. Но через минуту или две это уже была самая настоящая пурга. Снег был таким густым, что я ничего не видела, кроме белой круговерти. Такого я не ожидала, и тихая безмятежность сменилась беспокойной мыслью: надо как-то отсюда выбираться.

Однако, с учетом нулевой видимости, задача была не из простых. Я низко пригнула голову и стала пробиваться против ветра, с трудом пытаясь различить свои следы и ступая точно по ним. Продвигалась я медленно, снег залеплял глаза, руки начали коченеть. Мгновение абсолютного счастья сменилось паникой.

И тут — снова совершенно неожиданно — метель прекратилась. Это случилось так резко, словно на небе кто-то щелкнул рубильником и отключил снег. Берег — побелевший и замерзший от внезапного шторма — снова открылся передо мной. Стараясь двигаться как можно проворнее, я добралась до машины. Забравшись в салон, я включила печку на полную мощность и взглянула на себя в зеркало заднего вида. Лицо было темно-пунцовым, брови и ресницы покрывал белый иней. Под действием горячего воздуха я стала постепенно оттаивать, ощущая странное возбуждение, почти опьянение, как у человека, подвергшегося смертельной опасности, но сумевшего найти избавление от нее.

Что это было за облегчение — знать, что тебе удалось спастись от чего-то ужасного и совершенно незаслуженного.

Я просидела в машине без движения добрых десять минут, пока не согрелась окончательно. Тогда я стащила куртку и перчатки — сейчас можно было обойтись и без них — и отправилась в обратный путь, в Галифакс. Но уже на выезде, в самом конце приморской дороги, я заметила на почтовом ящике объявление, болтающееся на ветру. Притормозив, я прочла:

СДАЕТСЯ: ЗВОНИТЬ СЬЮ ПО ТЕЛ. 555-3438

Ящик располагался у подъездной дороги. Заинтригованная, я свернула на нее и, проехав сто ярдов, увидела современный, в скандинавском стиле, треугольный дом. Он не был освещен и выглядел нежилым. Дверь, однако, была не заколочена. Через окно я рассмотрела небольшую гостиную, обставленную в симпатичном сельском стиле, со старой пузатой печуркой в углу.

В голове мгновенно возникла заманчивая картина — я сижу у теплой печки в кресле-качалке, почитывая Мелвилла или Флобера и слушая по радио классическую музыку. Я возвратилась в машину, снова подъехала к почтовому ящику и, достав мобильник, набрала номер, указанный в объявлении.

Мне повезло. Сью Макдоналд жила в пяти минутах и оказалась дома.

— Вы в самом деле хотите снять дом? — В ее голосе слышалось искреннее удивление, а еще хрипотца, которая появляется у тех, кто всю жизнь не расстается с сигаретами.

— Если он не занят, — ответила я.

— Занят? В январе в Новой Шотландии кому бы он к черту понадобился! Оставайтесь там, я через минуту буду.

Она появилась через несколько минут — седая женщина лет под шестьдесят, с коротко стриженными жесткими волосами, одетая в джинсы, побитую молью вязаную кофту и небрежно наброшенную поверх старую шинель армейского образца. Из уголка рта свисала сигарета. Я сразу прониклась к ней симпатией, а вот она окинула меня подозрительным взглядом.

— Хочу поинтересоваться, с вашего позволения, — заговорила Сью, отпирая входную дверь, — вы от кого-то скрываетесь или бежите?

— Все совсем не так романтично, — солгала я. — Просто я уволилась с работы. Получила хорошее выходное пособие, вот и решила какое-то время пожить в тишине, обдумать планы на будущее…

— Что ж, я вам так скажу: если хотите побыть в одиночестве и собраться с мыслями, лучшего места вам не найти. На побережье зимой становится так пустынно, ну прямо кладбище.

Дом, как я и предполагала, оказался простым, однако его отличало какое-то аскетическое обаяние. Обставлен он был практичной мебелью в стиле шекеров. Я увидела уютнейшее кресло и самую настоящую качалку, в спальне наверху обнаружила симпатичную двуспальную кровать под балдахином. Удобная кухня была обставлена шкафами из сосны, на кофейном столике у печки стоял большой коротковолновой радиоприемник, телевизора не было вовсе.

— Сейчас, полагаю, вы ломаете голову над двумя важными вопросами: как же отапливать это чертово помещение и в какую сумму оно может обойтись? Что до первого, то у меня здесь масляный бойлер, который я включаю ненадолго каждый день, чтобы трубы не замерзли. Раз вы решили здесь пожить, я сейчас его поставлю на постоянный режим, так что завтра в это же время вы вселитесь в нормальное, теплое жилище. А сзади в доме есть чулан с целой поленницей наколотых дров, так что можете и печку топить, если захотите. А все остальное работает на электричестве, так что не бойтесь, вам не придется каждый раз разжигать огонь, чтобы еду себе приготовить. Чем, говорите, вы там занимались у себя на юге?

— Я еще не сказала… но какое-то время я была занята в сфере финансов. А теперь работаю над книгой, основанной на моей диссертации.

Сью недоверчиво посмотрела на меня:

— Вы защитили диссертацию?

Я кивнула.

— Где же?

— В Гарварде.

— Знаем, слыхали о таком. И о чем же была ваша работа?

Я назвала ей тему. Она зажгла новую сигарету:

— Когда-то я начинала работу над диссертацией по английской литературе, прямо как вы. «Джейн Остин и английские что-то там такое»…

— Вы ее не закончили?

— Приехала как-то сюда на каникулы из Макгилла, попалась на крючок местному рыболову и сваляла дурака — сделала университету ручкой, вышла замуж и прожила с этим парнем двадцать лет.

— А потом?..

— А потом он имел наглость умереть от разрыва сердца — и одновременно разбить сердце мне.

— Мне очень жаль.

— А уж как мне-то жаль.

— Когда он скончался?

— Одиннадцать лет назад, и главное, до сих пор чувство такое, будто это было вчера. А теперь давайте о деле — хватит мне себя жалеть. Я буду брать с вас сотню за неделю, менять постельное белье два раза в неделю, а по вторникам девушка из местных будет приходить и делать уборку. Сколько вы намерены тут у нас прятаться?

— Недельки две наверное, а может быть, три.

— Похоже, у вас нет конкретных планов, да?

— В смысле, помимо окончания работы над книгой? Нет, никаких планов.

Сейчас я могу сказать, что последовавшие за этим три недели входят в число самых счастливых дней в моей жизни. Что там гласит старая заезженная pensée Паскаля насчет несчастий людей, происходящих только оттого, что те не умеют спокойно сидеть в своей комнате, ничего не делая? Вот я решительно ничего не делала в те три недели, проводя почти все время в маленькой комнатке наедине собой. И мне это нравилось.

Я перебралась на другой же день после того, как увидела это место. Дом оказался не просто вымыт до блеска и полностью очищен от накопившейся пыли. В пузатой печке потрескивал огонь, а в кувшинах на обеденном столе и прикроватном тумбочке стояли свежие цветы. Холодильник был до отказа забит молоком и сыром. На столике рядом с качалкой обнаружились даже две бутылки местного красного вина. Там же была записка:

Надеюсь, вы удобно устроились. Я ближе к вечеру уезжаю, отправляюсь из Доджа греться в более солнечные места, а точнее, к янки на болота, во Флориду.

Мардж, уборщица, будет появляться два раза в педелю, менять вам постельное белье и наводить чистоту. Если решите задержаться больше чем на три недели, милости прошу. Просто отдайте деньги Мардж.

Надеюсь, вы получили то, что хотели…

Я распаковала вещи, включив на полную мощность «Си-би-си Радио 2» — канал классической музыки. На одном конце длинного обеденного стола я оборудовала рабочее место. Рядом с ноутбуком положила рукопись своей книги и несколько остро отточенных карандашей.

На следующее утро я проснулась в шесть. Приготовила себе овсянку и сварила кофе. Едва забрезжил рассвет, я вышла из дому и отправилась гулять — сорок минут до берега, сорок минут обратно. На улице было минус пять, если верить висевшему на входной двери коттеджа термометру. Ветра не было вовсе — идеальная погода для прогулки. Домой я вернулась в четверть девятого, бодрая. Усталость без остатка унесли с собой утренний морозец и морской воздух. Голова была свежая и ясная. Я была готова к работе.

И я в самом деле принялась за работу всерьез — по пять часов каждое утро. Я с удовольствием перелопачивала рукопись, устраняла длинноты и многословные отступления, уточняла доводы и доказательства, добавляла выразительные детали и вкрапляла шутки в надежде, что это оживит сухой текст научного исследования. Работа спорилась, тем более что я трудилась прилежно, не нарушая распорядка. По утрам подъем с первыми лучами солнца. Завтрак. Прогулка по берегу океана в течение часа двадцати минут (почему именно час двадцать? Понятия не имею — так уж сложилось), потом пять часов за книгой, затем обед, еще два часа шлифую текст, после этого еще одна восьмидесятиминутная прогулка, чтение, ужин и снова чтение. И каждый вечер в десять я уже ложилась спать.

Зачем мне потребовалось такое жесткое расписание? Дисциплина — это же не что иное, как самоконтроль, проявление власти, вера в то, что, соблюдая строгий режим и избегая соблазнов можно справиться с неполадками в своей жизни. Вероятно, именно по этой причине я каждое утро вскакивала ни свет ни заря. Дисциплина помогала отвлекаться от назойливых мыслей о федералах, которые, возможно, шли в это самое время по моему следу. А еще это позволяло мне отгонять мрачные размышления о том, что никто наверняка не захочет читать книгу, которую я переписывала. Однако закончить ее все равно было нужно, поскольку работа над ней была единственным, на чем мне удавалось сосредоточиться, что придавало определенный raison d'être существованию. Не вина ли заставляла меня не опускать рук? Дважды в день, гуляя по пляжу Мартиники, я размышляла о Дэвиде: о том, что мне его не хватает, что я ощущаю его отсутствие ежечасно, о том, что он тоже любил прогулки по песчаному пляжу Попхэма. Я представляла его тело, распростертое на той дороге, потрясенное, как мне казалось, выражение на его лице, словно говорящем: И это всё? Я убеждала себя, что он хотел жить, что никогда не впал бы в такое отчаяние, чтобы…

Возлюбленный, ради которого ты писала свою научную работу, погибает рядом с побережьем… а потом ты снимаешь домик на берегу, чтобы доработать рукопись той самой научной работы и превратить ее в книгу.

Боже, почему все мы, как каторжные, тащим на себе свое бремя? Почему не можем освободиться от этой тяжкой обузы, зачем позволяем ей управлять собой и воздействовать на всю дальнейшую жизнь?

Ответов на подобные вопросы у меня не было. Я просто продолжала работать. Я не выходила на контакт с внешним миром и не получала никаких сигналов извне, если не считать новостей по радио. Сведя существование к необходимому минимуму, можно, оказывается, сделать его вполне сносным и даже приятным, особенно если стараешься больше не подставляться.

Один раз, однако, чувство вины все же вынудило заставило меня позвонить матери. Разговор я начала с сенсационной новости о своем уходе из «Фридом Мьючуал». Ее реакция была классической:

— Твоего отца это бы огорчило. Ему так хотелось бы, чтобы ты нашла в себе силы измениться.

Как обычно, я промолчала, подавив раздражение, а потом просто стала рассказывать, как и чем занимаюсь в Мартинике.

— Надеюсь, это помогает тебе заполнить время, дорогая, — заметила мама. — Ты ведь пришлешь экземпляр к нам в библиотеку, когда книгу опубликуют?

— Не сомневайся, мам.

Молчание. Потом:

— Я кое за что сержусь на тебя, Джейн. Очень сержусь.

— За что это?

— К нам в библиотеку заходили два джентльмена из ФБР, спрашивали меня. Твоего отца необоснованно обвиняют в каких-то финансовых махинациях…

— Необоснованно? — переспросила я потрясенно.

— Не делай вид, что подозреваешь его. Твой отец — блестящий бизнесмен.

— Мой отец — мошенник.

— Так ты поверила всему, что тебе рассказали фэбээровцы?

— Откуда ты знаешь, что…

— Агент Эймс сообщил, что с тобой беседовали и что ты рассказала им все, что знала о делах отца.

— А знала я немного, прямо скажем.

— Все равно, ты с ними сотрудничала.

— Это ФБР, мама. Я хочу сказать, когда человек обманывает даже собственных друзей… да еще и меня выставил на десять тысяч долларов…

— Слушать этого не желаю.

— Конечно не желаешь. Это было бы слишком болезненно, черт побери, — признать правду. Потому что это означало бы признать…

— Я кладу трубку.

— Папина нечестность стоила мне места.

— Уж не порицаешь ли ты его за…

— Порицаю его! Порицаю! Тебе что, фэбээрровцы ничего не сказали?

— Они много чего наговорили, но это полуправда… и спросили, не связывался ли он со мной. Кажется, сейчас он вынужден скрываться, и все из-за тебя…

Тут я вырубила телефон. И сделала то единственное, что помогало мне справиться с ненавистью и злобой на весь мир. Я села за работу.

В последующие четыре дня я удлинила себе рабочий день до восьми часов, беспощадно перекраивая текст и неуклонно продвигаясь к концу.

Я изо всех сил пыталась сосредоточиться на деле, но, как ни старалась стереть образ отца, он безжалостно изводил меня, ежеминутно маяча перед моим мысленным взором. С тех пор как он скрылся, я постоянно задавала себе вопрос: где он может быть? Живет под чужим именем, нежится на каком-нибудь южноамериканском побережье? Или изменил внешность, раздобыл уругвайский паспорт, нашел какую-нибудь двадцатилетнюю puta и прячется вместе с ней? А может, вернулся в Штаты — с поддельным номером социального страхования — и затаился, затерялся в каком-нибудь шумном городе?

Как хотелось мне искоренить все мысли, все воспоминания о нем. Но разве возможно «ампутировать» родителя, хоть бы даже и самого скверного? Вы можете научиться мириться со всевозможными психологическими проблемами, полученными от родителей в наследство, но отделаться от них окончательно и бесповоротно просто невозможно. Они — как въевшееся, несмываемое пятно, которое не сходит, сколько ни стирай.

У злости, впрочем, есть одно достоинство — она придает нам сил и заставляет двигаться дальше. Так что восьмичасовые рабочие дни стали десятичасовыми, а еще я неожиданно для себя стала работать и по ночам, потому что бессонница поднимала меня с постели уже в три утра. До конца недели мне удавалось проспать ночью не больше пяти часов. Теперь, за исключением двух прогулок по пляжу и вылазок в магазин за продуктами, я все время посвящала работе над книгой.

Книга была закончена в шесть вечера в третье воскресенье. Напечатав последнюю фразу, я еще несколько минут ошеломленно пялилась на экран ноутбука, думая: «Столько трудов, а ведь никогда не напечатают, тем более в твердой обложке».

Наутро, после завтрака и неизменной вылазки на рассвете к океану, я села в машину и выехала в Галифакс. Первым пунктом в моем маршруте было интернет-кафе на Спринг-Гарденроуд. Мой электронный почтовый ящик был почти пуст. Записка в три строки от матери: «Надеюсь, ты перестала на меня дуться. Ты слишком чувствительна, выходишь из себя от любого моего словечка. Жду звонка…» Как бы не так, пусть ждет. Еще письмо — утешительная весть от Дуайта Хэйла: «По моим сведениям, Бюро более не намерено опрашивать вас о работе во „Фридом Мьючуал“, так что вы можете возвращаться домой, как только захотите». Короткий привет от Кристи: «Что за таинственное исчезновение? Буду благодарна, если черкнешь пару слов о том, где ты и все ли в порядке». И следующее сообщение из Гарвардского бюро по трудоустройству:

Уважаемая мисс Говард!

Мы уведомлены о том, что недавно вы возобновили свою регистрацию у нас в качестве кандидата на должность университетского преподавателя. Просим в ближайшее время связаться с нами по телефону, поскольку на кафедре английского языка и литературы в Государственном университете Новой Англии неожиданно освободилась вакансия.

Искренне ваша,

Маргарет Нунан.

Я прикусила губу, прочитав слова «Государственный университет Новой Англии» — это было третьеразрядное учебное заведение, куда родители запихивали двоечников, которые лоботрясничали в школе и/или собирались заниматься тем же самым в колледже. Но… мне предлагали место. Несмотря на счет в банке, я убеждала себя, что нуждаюсь в работе, потому и отправила неделей раньше письмецо в бюро по трудоустройству, в котором сообщала о своем возвращении на рынок рабочей силы в мире науки и педагогики. Да и могла ли я позволить себе что-то опрометчивое, как, скажем, разгульный год в Париже или путешествие автостопом в Южную Америку, когда подворачивалась вакантная ставка в небольшом университете (да еще и в Бостоне)?

Итак, серым, промозглым утром я сидела в интернет-кафе в Галифаксе, и перед моим мысленным взором разворачивалась целая программа действий, выполнять которые не следовало бы: связаться по телефону с Маргарет Нунан, возвратиться в Бостон, пройти собеседование, немедленно выйти на работу на полную ставку, а в свободное время есть себя поедом за то, что позволила загнать себя в тупик.

Не звони в Гарвард, твердила я себе, сидя в том кафе в Галифаксе. Но я позвонила. И получила эту работу. А согласившись принять это предложение, подумала: Безопасность и спокойствие — приманка, ради них мы соглашаемся вести жизнь, которую вообще-то предпочли бы избегать.

 

Глава вторая

Предназначенный для меня кабинет в подвале унылого бетонного здания был невелик, восемь на девять футов, с небольшим, вечно полосатым от грязи окном. И без того скудный естественный свет, проникавший в комнатку, проходя сквозь заляпанное стекло, окончательно терял яркость. Когда шел снег — а та зима в Бостоне выдалась снежной, — окно вообще скрывалось, и мне оставалось довольствоваться тусклым люминесцентным светильником.

— Увы, новых членов коллектива всегда сначала запихивают в «черную дыру», — пояснил Дэниел Сандерс после того, как сообщил мне, что я принята на место в Государственный университет Новой Англии.

Мне предлагалась должность второго профессора на кафедре английской литературы. Открылась она потому, что занимавшая ее ранее сотрудница Дебора Холдер, отличный специалист по американской литературе начала двадцатого века, умерла от скоротечного рака желудка, унесшего ее жизнь всего за три месяца, прошедших с того момента, как был поставлен первичный диагноз.

— Ей был всего тридцать один год, муж, маленький сын, студенты ее очень любили, — рассказывал профессор Сандерс. — Талантливый исследователь — ее ждало большое будущее в науке. Она была настоящей звездой, причем на самом взлете. Может показаться бестактным, что я все это вам рассказываю. Однако, мне кажется, лучше уж вам заранее четко представлять себе, чьей преемницей вы становитесь, чем выяснять это обычным для кафедры способом: слыша за спиной пересуды о том, что она была здесь общей любимицей.

— Благодарю, я ценю вашу прямоту.

— Это в моем стиле. Поэтому сейчас я намерен так же прямо и откровенно обсудить с вами кое-какие моменты. Как вам известно, данная должность предполагает заключение впоследствии бессрочного контракта. Но такой контракт вам могут и не предложить, если не будет выполнено необходимое условие — в ближайшие четыре года вы должны будете подготовить к печати книгу, причем желательно издать ее в твердом переплете и опубликовать в академическом издательстве достаточно высокого уровня. Так что начинайте работать над этим без промедления. Второе, о чем я должен поставить вас в известность: все на нашей кафедре в курсе того, что у вас был роман с Дэвидом Генри.

— Понимаю, — выдавила я наконец, подумав, какой же я была дурой, полагая, будто до Новой Англии не доползли сплетни об этой части моей жизни.

— Я говорю вам это не для того, чтобы поставить вас в неловкое положение, сам я не выношу никаких суждений по этому поводу. Хочу, чтобы вы знали: я наводил о вас справки в Гарварде у профессора Готордена. Он отзывался о вас превосходно, однако я задал прямой вопрос о том, не создала ли ваша связь с Дэвидом Генри проблем ему или другим членам кафедры. Он ответил, что вы были весьма тактичны и вели себя осмотрительно.

— Все это в прошлом, профессор. — Я прервала Сандерса. — И я искренне надеюсь, что на кафедре обо мне не станут судить по событиям настолько личным, что они никогда не обсуждались ни с одним человеком. К тому же они не имеют решительно никакого отношения к моей диссертации…

— О которой Готорден отозвался как о первоклассной работе. — Сандерс не дал мне закончить фразу. — Я бы не стал предлагать вам должность, если бы не сознавал, что вы считаете эти отношения безвозвратно ушедшими в прошлое и невозможными в будущем.

— Все, что было связано с профессором Дэвидом Генри, в прошлом… и это никогда не повторится.

Лишний раз я увидела подтверждение одного из самых фундаментальных законов жизни: прошлое не проходит бесследно, отголоски его эхом отдаются на протяжении всей твоей жизни, определяя дальнейшее существование. Если повезет, это эхо будет раздаваться только для тебя, в самой потаенной области — твоем собственном сознании. Если же обстоятельства твоей жизни стали достоянием общественности, тебе суждено навеки оставаться в тени подозрений.

Профессор Сандерс решил рискнуть и поверить мои словам. После этого разговора он практически немедленно сообщил, что я принята и могу приступить в работе уже через четыре дня, с ближайшего понедельника.

— Не возражаю, но мне необходимо войти в курс дела, познакомиться со всеми материалами и учебными планами профессора Холдер.

В то же день после обеда меня проводили в кабинет Деборы Холдер. Там все выглядело так, будто хозяйка по-прежнему его занимала. Остановившись в дверях рядом с Сандерсом, я рассматривала плотно забитые полки — мне показалось, что я заметила на них первые издания Эмили Дикинсон и Синклера Льюиса, — кипы бумаг, плакат в раме со схемой парижского метро и настенную доску, увешанную многочисленными семейными фото. Дебора Холдер была миловидной женщиной с гладко зачесанными назад черными волосами и непринужденной улыбкой. Судя по снимкам, из одежды она явно предпочитала толстые шерстяные свитера и синие джинсы. Так же был одет и бородатый мужчина лет тридцати с небольшим, появлявшийся рядом с ней на большинстве фотографий. Был там и маленький мальчик, камера запечатлела его в разное время, начиная с рождения. На последних портретах ребенку было на вид года четыре, и он обнимал за шею мать, бледную и изможденную, в косынке, покрывающей голову, уже безволосую.

Осматриваясь, я обращала внимания на детали. Создавалось впечатление, что обитатель кабинета еще здесь, жизнь не остановилась. Дебора Холдер словно только что вышла за дверь и может возвратиться в любую минуту. Профессор Сандерс, наверное, прочитал мои мысли, потому что заговорил:

— После завершения последнего курса химиотерапии она выписалась из Массачусетской больницы и уверяла, что сил у нее достаточно, она готова выйти на работу и преподавать. Потом выяснилось, что на самом деле из стационара она вышла, когда врачи опустили руки и признались, что медицина бессильна. Но ей, видно, так хотелось вернуться к своим студентам, что она до последнего скрывала от всех этот прогноз. Мы свяжемся с ее мужем, попросим его поскорее забрать личные вещи. Я полагаю, если, конечно, вы в самом деле не хотите ютиться в «черной дыре»… Этот кабинет, конечно, тоже не особо велик. Прямо скажем, тесноват. Но…

— Я его беру.

Сандерс одобрительно кивнул, затем предложил мне проследовать за ним в его собственный кабинет. Это была просторная комната, с книжными полками от пола до потолка, солидным дубовым письменным столом. Гравюры Хогарта в рамках изображали Лондон восемнадцатого века (Сандерс специализировался на Свифте и его современниках), линолеум на полу был скрыт под потертым персидским ковром. Профессор предложил мне сесть в кресло напротив стола.

— Не знаю, как вы, а я бы сейчас не возражал против крепкого виски. После кабинета Деборы…

Он не договорил.

— Я бы тоже не отказалась от глотка, — ответила я.

Сандерс открыл шкаф для документов, извлек бутылку «Тичерс» и два стакана.

— Ни дать ни взять Филип Марлоу, n'est-ce pas? — заметил он, наливая мне немного виски.

— Я и не знала, что вы специалист по Раймонду Чандлеру, — отозвалась я, принимая у него стакан.

— Это не так. Я в свое время допустил ошибку, замкнувшись на эпохе Георга Третьего, — ответил Сандерс. — Вы, по крайней мере, имеете дело с чем-то более современным, свежим, имеющим больше отношения к проблемам, с которыми мы в этой стране сталкиваемся сегодня.

— Вы считаете, что все должно иметь непосредственное отношение к современности? — спросила я, чокаясь с профессором.

— Знаете, как послушаешь этих идиотов филистеров, что заседают в правлении нашего университета… они вообще не видят смысла в добывании дополнительного финансирования для гуманитарных специальностей, а уж о тех, что обращены в прошлое, и говорить не приходится. Впрочем, простите, я начинаю брюзжать.

— Вам не за что извиняться. Ваше возмущение кажется мне вполне справедливым.

— Вы-то учились в Смите и прошли Гарвард, поэтому должны понять, что у студентов-старшекурсников нашего университета уровень другой. В основном это бывшие троечники, они вас не поразят своими прозрениями при разборе художественных достоинств «Сестры Керри». С другой стороны, благодаря безумному конкурсу в Лигу плюща и в лучшие гуманитарные колледжи, уровень младших курсов у нас несколько повыше — я имею в виду, что там ребята хоть и без полета, но, по крайней мере, не такие тупые. Ох, кажется, я снова брюзжу…

Он выдвинул ящик стола и вынул три увесистые папки.

— Здесь конспекты лекций Дебби Холдер. Вам предстоит как следует потрудиться в выходные, чтобы во всеоружии встретить студентов утром в понедельник.

Сандерс оказался прав. После встречи я сразу отправилась домой и последующие два дня провела за чтением конспектов профессора Холдер. Я чувствовала себя преступницей, роясь в заметках Деборы Холдер, разбираясь в логике ее рассуждений и подходе к творчеству Дикинсон и всему американскому натурализму. Временами я с ней категорически не соглашалась, в особенности с ее трактовкой лейтмотивов у Драйзера. Зато анализ внутренних метрических ритмов в стихах Дикинсон — и метафизики ее поэзии — произвел на меня сильнейшее впечатление. Страсть, с которой она обсуждала произведения, удивила и даже поразила меня. Мне показалось, что по глубине познаний эта женщина намного меня опережала, то же самое можно было сказать и в отношении литературных идей и образов, которыми она буквально фонтанировала. Разумеется, я ощутила невольный укол зависти — такого рода зависть возникает, когда видишь, как кто-то играет на твоем поле, и делает это с большим мастерством. Чтение записей Деборы Холдер и отрезвило, и опечалило меня, потому что к концу выходных я уже ясно понимала, какой невосполнимой потерей стала ее смерть.

В понедельник утром я приехала в университет в совершенно взвинченном состоянии. Первый мой день в качестве преподавателя. Я вошла в аудиторию уверенно, с улыбкой, но голос у меня в голове повторял без конца: «Вот сейчас все они смотрят на тебя и думают: это не Дебора Холдер».

Первые часы были посвящены новым движениям в американской поэзии двадцатого века, от Эзры Паунда до Аллена Гинзберга. Согласно конспектам Деборы Холдер, начать она собиралась с обсуждения «Тринадцати способов увидеть черного дрозда» Уоллеса Стивенса. Войдя в аудиторию и приблизившись к доске и стоящей перед ней кафедре, я оказалась лицом к лицу с семнадцатью студентами (за выходные я постаралась выучить их имена). Все они сидели с отсутствующим видом, полусонные, скучающие. Я написала на доске свое имя, а под ним — часы, когда меня можно найти на кафедре, и свой добавочный номер телефона. Пальцы у меня дрожали так, что я с трудом удерживала мел, выводя эти каракули.

Меня охватил самый настоящий мандраж, как перед выходом на сцену. У меня, как и у множества других таких же трясущихся психов, боязнь эта связана с самой примитивной причиной: страхом разоблачения. Этот ужас пронизывает всю вашу жизнь, преследует нас больше, чем что-либо другое, — затаенная уверенность в том, что неосторожно сказанное слово разоблачит вас, продемонстрирует всему миру вашу несостоятельность, и все поймут, что вы самозванец, просто дутая величина.

Закончив писать свой телефон, я на ничтожную долю секунды прикрыла глаза и твердо сказала себе, что дело надо довести до конца. Потом повернулась и посмотрела на студентов:

— Ну что ж, начнем, пожалуй.

Я снова прерывисто вздохнула и начала говорить — длинный монолог продолжался почти час, во время которого страх и сомнения постепенно вытеснялись уверенностью в том, что я справлюсь. Объяснив, что я буду вести курсы профессора Холдер, и заметив, что я прекрасно понимаю — заменить ее невозможно, я начала говорить о «Тринадцати способах увидеть черного дрозда» и о том, что, как вытекает из названия, в стихотворении развиваются простые и в то же время чрезвычайно сложные идеи.

— То, как мы интерпретируем все происходящее в жизни, очень сильно зависит от того, что подсказывают нам наши жизненные обстоятельства. Восприятие и в самом деле — все. Мы видим мир в определенном свете, каждый по-своему. Восприятие может меняться — и чаще всего меняется, — когда мы становимся старше. Но мы всегда осознаем тот факт, что, как жизнерадостно замечает Стивенс, черного дрозда можно увидеть тринадцатью разными способами, что на него, как и на множество прочих вещей, лежащих вне пределов эмпирического восприятия, не существует и не может существовать единой точки зрения.

Я заметила, что утратила внимание аудитории, заговорив об эмпиризме, но в общем и целом была довольна своей первой лекцией и тем, что сумела их заинтересовать студентов… хотя бы на минуту-другую.

Семинар по американскому натурализму дался мне потруднее. На него пришло около семидесяти студентов. Многие из них показались мне похожими на членов какой-то спортивной команды, явившихся отбывать неприятную, но обязательную повинность на занятии по английской литературе. Футболисты — шумные, развязные — сидели вместе, стайкой, и, пока я объясняла материал, нарочито громко переговаривались и перебрасывались записками, не скрывая того, что ничего не понимают, а, наоборот, бравируя своим невежеством перед остальными. Вперемежку с ними сидели девушки, с виду типичные участницы группы поддержки — из тех длинноногих подтянутых блондиночек, что непременно зовутся Барб или Бобби. Простушки из белых предместий, они впоследствии выскакивают замуж за мускулистых типов вроде тех, которые сейчас выкаблучивались перед ними и откровенно плевали на меня.

Я начала было разговор о сцене суда в «Американской трагедии», где Клайд признается в намерении убить беременную подружку, и хотела порассуждать о том, как обыгрывает Драйзер концепцию виновности, показывая нам человека, готового сделать признание, даже несмотря на то, что он тем самым подписывает себе приговор. Но в тот момент, как я попыталась развить эту тему, самый здоровенный верзила из футбольной компании обернулся назад и в полный голос заговорил с хихикающей девицей. Я замолкла на половине фразы, а потом сорвалась.

— Послушайте, — обратилась я к нему.

Парень продолжал болтать.

— Послушайте, — повторила я через минуту.

Футболист меня игнорировал.

Я швырнула ручку и кинулась вверх, к тому ряду, где сидел верзила. Он продолжал флиртовать со своей цыпочкой.

— Вы…

Наконец-то он удостоил меня взглядом:

— Вам чего?

— Ваше имя?

— А вам зачем?

— Идет мой семинар, в моей аудитории, а вы ведете себя безобразно, срываете занятие.

Верзила развернулся всем корпусом к своей когорте и скорчил гримасу, как бы говоря: И что только себе позволяет это ничтожество?

Увидев это, я впала в холодную ярость:

— Ваше имя. — Он продолжал ухмыляться и гримасничать. Тут-то я и стукнула кулаком по его парте: — Имя… сейчас же.

Аудитория потрясенно смолкла, и Мистер Футбол осознал, что перешел черту, оказавшись в опасной зоне.

— Майкле, — процедил он наконец.

— А теперь, мистер Майкле, соберите вещи и выйдите вон. И хочу вас официально уведомить, что я сегодня же подам на вас рапорт куратору.

Майкле уставился на меня, широко раскрыв глаза.

— Вы не можете этого сделать, — пробормотал он, на миг будто превратившись в маленького мальчика.

— Уверяю вас, могу. Рапорт будет у декана, а вы сейчас выйдете из аудитории.

— Но если вы подадите куратору рапорт…

— Никаких «если», мистер Майкле. Считайте, что он уже подан.

Я развернулась и снова подошла к кафедре. Майкле стоял неподвижно, озираясь на свою свору в поисках поддержки. Однако все отводили глаза, стараясь не встречаться с ним взглядом и будто внезапно перестав его замечать.

— Мы все ждем, пока вы выйдете, мистер Майкле, — произнесла я. — Или вы желаете, чтобы я вызвала охрану? Предупреждаю, правда, что это будет равносильно для вас временному исключению из университета.

Снова долгая пауза. Майкле вновь бросил отчаянный взгляд на своих дружков, призывая поддержать его. Но они сидели, опустив головы, и рассматривали свои парты.

— Мистер Майкле, я не собираюсь повторять. Вот выход. Воспользуйтесь им.

У Майклса лицо перекосило от гнева. Он сгреб учебники и рюкзак и выскочил вон, хлопнув за собой дверью. Я выдержала паузу, позволив тишине висеть в аудитории еще секунд пятнадцать. Затем, как можно спокойнее и мягче, спросила:

— Итак, на чем мы остановились? — И продолжила свой рассказ.

После занятия я вернулась к себе в кабинет и набрала на компьютере рапорт на имя куратора студентов, в котором подробно описала происшествие в аудитории и причину, по которой Майклсу пришлось выйти за дверь. Занесение в рапорт куратору считалось в этом университете серьезным наказанием. Я прочитала об этом в брошюрке «Устав факультета», полученной на прошлой неделе от профессора Сандерса. Там было сказано, что подобная мера применяется, «если студент грубо нарушает правила и нормы поведения в аудитории и/или своими действиями мешает учебному процессу». Прежде чем отослать рапорт, я еще раз перечитала нужный параграф и даже вставила эту цитату в текст о безобразном поведении мистера Майклса. Потом отправила рапорт по электронной почте старшему куратору Альме Керью, а копию — профессору Сандерсу. Через час после этого Сандерс постучал в дверь моего кабинета.

— Ваш первый день оказался бурным, — заметил он.

— Я не позволю студенту так откровенно хамить, профессор.

— Говорят, вы применили физическую силу.

— Это Майкле вам такое сказал?

— Нет, Майкле сказал об этом своему тренеру. А еще он сообщил тренеру, что в этом семестре попадает в рапорт куратору уже вторично, что означает временное исключение до следующей осени.

— Стало быть, как раз поспеет к началу футбольного сезона.

— Он хоккеист, Джейн. Капитан команды — и полный болван. Первый рапорт на него написали за то, что он устроил фейерверк в туалете общежития для девушек. Просто шикарно.

— К слову, я не применяла к нему физического насилия.

— Но ударили кулаком по его парте.

— Это правда. Я это сделала, пытаясь привлечь к себе его внимание, поскольку он упорно отказывался меня замечать, даже когда…

— Да, я слышал об этом от одного из своих информаторов в классе.

— Не знала, что нахожусь под наблюдением, профессор.

— Радуйтесь, что это так. Мой источник защищает вас, подтверждая, что Майкле заслужил исключение.

— А имя у вашего источника есть?

— Уж не думаете ли вы, что я стану выдавать своих информаторов? Могу лишь сказать, что на нее…

Ага, значит, это «она».

— …произвел глубокое впечатление отпор, который вы дали этому хаму. Майкле из тех олухов, которые прут напролом и добиваются своего благодаря тому, что умеют запугивать. Вы его раскусили, не поддались на провокацию, и с этим я вас поздравляю. Однако все не так просто, и у нас возникла проблема. Майкле не просто капитан хоккейной команды, он к тому же «ключевой игрок, на котором держится все нападение» — я цитирую его тренера. В ближайшие выходные им предстоит важная игра с командой Массачусетского университета. Если мы дадим ход вашему рапорту, парня неизбежно отстранят от игр до конца семестра. Другими словами, он не сможет принять участия в субботней игре. И если из-за этого Новая Англия проиграет чемпионат…

— На меня будут смотреть как на врага рода человеческого.

— Вот именно, и на кафедру английского тоже посыплются кары. Если верить заядлым болельщикам из числа доверенных лиц, от этой игры якобы зависит, выиграет ли наш университет некий кубок, за который я не дал бы и ломаного гроша. Но проигрыш может обойтись кафедре очень дорого и стать палкой, которой нас отдубасят, отказав в дополнительном финансировании на следующий год.

— Значит, вы хотите, чтобы я отозвала свой рапорт.

— Нет, этого хочу не я. Этого хотят куратор студентов, заведующий кафедры физического воспитания, бухгалтерия и президент университета. Меня это волнует лишь постольку, поскольку затрагивает интересы моей — нашей — кафедры.

— Если я откажусь…

— Я не прошу вас идти на уступки. Но смею предположить, что и ваше собственное положение в университете станет довольно шатким. Тем не менее я не могу повлиять на ваше решение, могу лишь заметить, и совершенно честно: я предпочел бы, чтобы на сей раз вы все же помиловали нашего идиота.

— Пусть Майкле извинится передо мной, — сказала я, — в письменном виде.

— Уверен, что это осуществимо.

— Еще мне нужна какая-то гарантия, что подобное не повторится.

— Тоже не проблема. Я несказанно благодарен вам, Джейн. Ваше решение избавляет меня от чудовищных затруднений.

Извинение прибыло на следующее утро — записка, торопливо и небрежно нацарапанная на половине тетрадного листа такими каракулями, будто Майкле хотел подчеркнуть, что ему претит просить у меня прощения. Почерк — как курица лапой — был нарочито неразборчив, но я все же сумела расшифровать текст:

Уважаемая профессор Говард!

Я извиняюсь за свое грубое поведение вчера на занятии.

Это больше не повторится, идет?

Внизу стояла его подпись. Мне хотелось добежать до профессора Сандерса, швырнуть записку ему на стол и продемонстрировать, что бывает, если безнаказанно спускать проступки хамам и вахлакам. Но потом решила наплевать на все и забыть.

На другой день занятие, посвященное американскому модернизму, прошло без осложнений, мы разбирали «Заметки к созданию высшей формы вымысла» Стивенса, сосредоточившись на строчках: «Ты должен стать невеждою опять / И видеть солнце вновь невежественным взором, / Чтоб в образе его его прозреть».

— Стивенс сосредоточил свое внимание на этом, самом американском из верований, — говорила я, — на вере в обновление. Здесь, правда, он несколько смягчает эту идею осознанием того, что тем, как мы смотрим на вещи, определяется то, какими мы их видим. Или, возможно, он хочет сказать нам, что единственный способ убежать от реальности — это попытаться заново, по-новому увидеть и воспринять то, что мы видим перед собой изо дня в день.

Студенты, записавшиеся на этот курс, реагировали довольно живо и задавали разумные вопросы. Но одна студентка меня просто поразила, настолько явно ее коэффициент интеллекта превышал средний уровень университета Новой Англии. На первой моей лекции она сидела молча, но, когда в конце лекции о «Заметках к созданию высшей формы вымысла» я спросила, нет ли у кого-нибудь вопросов, неуверенно подняла руку и дрожащим голосом проговорила:

— Как вы думаете, не могла ли скромная и нетворческая профессиональная жизнь Стивенса вынудить его использовать такой экспериментальный язык?

Эге, думающая студентка…

— Великолепный вопрос, мисс…

— Квастофф. Лорри Квастофф.

Отвечая, она смотрела себе под ноги.

— Итак, Лорри, а вы не хотите рассказать мне — точнее, всем нам, — что вы сами думаете по этому поводу?

— Нет, спасибо, — сказала она.

— Я понимаю, что ответила вопросом на вопрос, но мне кажется, что именно за это я получаю жалованье. Точно так же, как Стивенс получал жалованье за то, что он…

Лорри Квастофф продолжала смотреть в пол, потом в ужасе подняла на меня глаза, поняв, что я жду, чтобы она закончила фразу. Я кивнула, надеясь подбодрить ее, и в конце концов девушка заговорила:

— Продавал страховые полисы. Уоллес Стивенс продавал страховки. Точнее, сам не продавал, он работал администратором в крупной страховой компании в Хартфорде, штат Коннектикут, а стихи писал скорее для себя. Когда он получил Пулицеровскую премию за «Заметки к созданию высшей формы вымысла», для его коллег это стало полной неожиданностью. Они понятия не имели, чем он занимался в свободное время, точно так же, полагаю, как в страховом агентстве «Чарльз Рэймонд и компания» никто не догадывался, что Чарльз Айвз пишет музыку.

Ну и ну, эрудированная девчонка. Но почему она так странно держится — уставилась в пол и качается взад-вперед, — пока говорит?

— Кто-нибудь еще знает, кто такой Чарлз Айвз? — обратилась я к студентам.

Тишина, как в безвоздушном пространстве.

— Лорри, можно вас попросить?..

— Чарльз Айвз, годы жизни с тысяча восемьсот семьдесят четвертого по тысяча девятьсот пятьдесят четвертый, — громко отчеканила Лорри, распрямляя спину, — американский композитор, известный применением полиритмии, политональности, четвертитонов и алеаторики. Наиболее значительные произведения — «Неотвеченный вопрос» (тысяча девятьсот шестой) и «Три селения в Новой Англии» (с тысяча девятьсот третьего по тысяча девятьсот четырнадцатый). Стал лауреатом Пулицеровской премии по музыке в тысяча девятьсот сорок седьмом году.

Не девушка, а ходячая энциклопедия. Я была страшно заинтригована. Когда один из парней — очень элегантный, в кремовом джемпере с высоким горлом от Ральфа Лорена, — сдавленно хихикнул, слушая ее бесстрастный, как у робота, голос, я взглянула на него так сердито, что он испуганно шепнул: «Извините». Лорри, казалось, не обратила на это внимания.

— Это невероятно, потрясающе, Лорри, — обратилась я к ней. — Но, помимо того, что Стивенс и Айвз оба работали в страховых компаниях и оба удостоились Пулицеровской премии, возможно, их роднит еще что-то?

Давай, детка, блесни, покажи своим однокурсникам, какая ты умница и молодец.

Она так и не подняла на меня глаз. И снова, заговорив, начала мерно раскачиваться взад и вперед, как ортодоксальный раввин на молитве.

— Оба они расширили возможности языка. В случае с Айвзом это музыкальный язык. Что касается Стивенса, это редуктивный абстракционизм…

Редуктивный абстракционизм — вот это да! Ну и молодец!

— …позволявший ему говорить о серьезных метафизических материях в стиле, который, хотя и богат метафорами, не допускает нетрезвенности.

Лорри замолчала и села на место.

— Просто блестяще, Лорри, и очень глубоко, особенно в отношении языка Стивенса. Но я хотела бы вернуться к вашему первому вопросу: вы, значит, считаете, что скромная и, хочется сказать, нетворческая профессиональная жизнь Стивенса подталкивала его к экспериментам в литературе?

Лорри снова поднялась.

— Это не я считаю, — произнесла она. — Так считаете вы, профессор.

— Но я возвращаю вопрос вам — возможно, это и нечестно, но вы все же ответьте.

— Как я считаю? — переспросила она своим механическим голосом.

— Да, именно.

Долгая пауза.

— Я считаю… я считаю… ну, на самом деле я считаю, что если занимаешься таким скучным делом, как страхование, то лазейка для бегства на самом деле необходима.

Этот ответ вызвал взрыв одобрительного смеха у однокурсников, и на лице Лорри Квастофф, не ожидавшей такой поддержки, промелькнула мимолетная улыбка. Затем она снова села.

Я хотела поговорить с Лорри после занятия, но девушка выскочила за дверь прежде, чем я успела ее задержать. В тот же день, встретившись в коридоре с профессором Сандерсом, я упомянула блестящую студентку Лорри Квастофф.

— Да-да, я хотел вас предупредить насчет нее, — ответил он. — Она девушка необычная. Как вы, наверное, убедились, она своего рода феномен…

— Феномен со странностями, хотите сказать?

— Мы, разумеется, не рассматриваем ее так, но другие люди дают подобные оценки. Видите ли, Лорри Квастофф для нас случай особый. Потому что ее диагноз — высокофункциональный аутизм. Она аутист с весьма незаурядным интеллектом.

Всё сразу обрело смысл — монотонность речи, неспособность смотреть в глаза, раскачивание всем телом, когда девушка говорила.

— Мы приняли ее на обучение после долгих колебаний. И дело тут не в интеллекте — как вы могли заметить, он у нее блестящий, — а в том, удастся ли ей удовлетворительно социализироваться и освоиться в университетской среде. До сих пор она справлялась совсем неплохо, хотя до сих пор не обзавелась друзьями, а студенты из тусовки спортсменов, бывает, поддразнивают ее. Одному из инспекторов ее общежития было поручено ее опекать, присматривать и следить, все ли у нее в порядке. Как выяснилось, Лорри великолепно организована, она настоящий педант — инспектор говорила мне, что комната девушки в безупречном состоянии, — а ее способности к обучению просто поразительны. Она еще новичок, но я уже порекомендовал ей оформить перевод в одно местечко поблизости отсюда… в Кембридже… и думаю, в Гарварде поймут, что нужно быть полными идиотами, чтобы от нее отказаться.

— Если я могу чем-то помочь в этом деле, дайте мне знать. Уж я-то знаю гарвардскую кафедру английского вдоль и поперек.

— Не сомневаюсь в этом, Джейн. Не сомневаюсь.

Вернувшись в кабинет, я просмотрела список студентов, посещающих курс по американскому натурализму, — вот это да, оказывается, Лорри Квастофф была записана и на него. Группа была просто огромной — семьдесят три человека, — и занятия проходили в такой просторной аудитории, что в первый раз я не рассмотрела ее в этой толпе. Но, придя на семинар в тот день, я внимательно осмотрела ряды студентов и заметила, что Лорри сидит сзади и справа, одна. Увидела я и Майклса, сидевшего в окружении своих мускулистых дружков и блондинистых подружек. Встретившись со мной глазами, он состроил шаловливо-испуганную гримасу, будто озорной школьник под взглядом строгой учительницы. А потом с хамским видом подмигнул мне, словно говоря: Думаешь, ты со мной сладила?

Я кашлянула, призывая аудиторию к тишине, поздоровалась и вернулась к обсуждению «Американской трагедии», а точнее, к мрачной сцене, предшествующей казни Клайда за преступление, которого он не совершал. Завладев вниманием студентов описанием казни на электрическом стуле, я задала вопрос, знает ли кто-нибудь, какое произведение искусства вдохновило Драйзера на написание романа. Никто не ответил. На одном из последних рядов Лорри Квастофф хотела было поднять руку, но испуганно ее опустила. Я заметила это движение.

— Мисс Квастофф, — обратилась я к ней, — мне показалось, вы хотите что-то сказать.

Едва я произнесла «мисс Квастофф», как Майкле, повернувшись к приятелям, скорчил обезьянью рожу. Когда он это проделал, Лорри вдруг решительно поднялась. Слишком громко, пронзительно она заговорила:

— Достоевский. Вот ответ. Драйзер любил «Преступление и наказание»… и тоже обратился к теме угрызений сов… сов… сов…

Лорри застряла на этом слоге и продолжала его повторять. Из угла Майклса и его «дружины» явственно доносилось хихиканье. А когда я услышала, как он передразнивает Лорри («Сов… сов… сов…», — повторял он громким шепотом), то не выдержала и взорвалась.

— Мистер Майкле, — крикнула я, — будьте любезны встать.

Воцарилась тишина, и Майкле с недовольным видом повернулся ко мне.

— Я сказала, встаньте немедленно.

Майкле неохотно поднялся, сверля меня глазами: его пристальный взгляд должен был, видимо, меня устрашить, но я лишь покачала головой.

— Что вы только что сказали? — спросила я.

— Ничего я не говорил.

— Неправда, и вы это знаете. Вы передразнивали мисс Квастофф.

— Нет, не было этого…

— Я слышала вас очень отчетливо, мистер Майкле. Вы стали повторять «сов… сов… сов», когда у мисс Квастофф вышла заминка. Кто-нибудь еще слышал, что мистер Майкле передразнивал мисс Квастофф?

— Я слышала, — ответила Лорри Квастофф. — И он всегда так делает, постоянно меня дразнит. И называет меня «придурок» или «урод». Он грубиян и задирает меня, чтобы похвастаться перед своими друзьями.

— Да ладно, извините, если я… — начал Майкле.

— Вы уже просили прощения после того, как нагрубили мне во время моей лекции, — оборвала я, — и я пошла вам навстречу. Только поэтому вы сегодня находитесь здесь. Но вы не успокоились, хуже того, позволили себе публично издеваться над человеком, испытывающим проблемы… после такого вам не обойтись простым извинением. Я повторно включу вас в рапорт, мистер Майкле, и на сей раз это закончится для вас временным исключением. А теперь убирайтесь из аудитории.

Майкле в этот раз не стал искать поддержки у дружков. Он устремился к выходу, но задержался и, обернувшись ко мне, выкрикнул:

— Если думаете, что это вам сойдет с рук, вы ошибаетесь.

После этого он с силой хлопнул дверью.

После занятия я попросила Лорри Квастофф задержаться. Когда остальные студенты вышли и аудитория опустела, она подошла к моему столу. Девушка была возбуждена и покачивалась вперед-назад.

— Теперь они меня достанут. Точно достанут. Они мне отплатят. Зачем только вы меня вызвали?..

Ее раскачивание усилилось, и мне пришлось положить ей на плечо руку, успокаивая:

— Лорри, я вам обещаю, вас не тронут, только сделайте то, о чем я вас попрошу.

— А если я не сделаю то, о чем вы попросите?

— В общем-то, тоже не конец света. Но так мы могли бы положить конец всем издевкам. И мы этого добьемся, поверьте.

— Его исключат до конца семестра?

— Непременно — я сумею настоять на своем.

— Вы хотите, чтобы я что-то написала?

— Вы меня опередили.

— Как Достоевский опередил Драйзера.

У себя в кабинете я не мешкая написала рапорт куратору. Лорри — я попросила ее сделать все в течение часа — не подвела и подсунула под мою дверь письменное заявление, после чего поспешно скрылась. Я высунула голову наружу, но не успела даже окликнуть девушку — та уже завернула за угол. Я подняла листок. Текст был написан удивительно живым и выразительным языком и обстоятельно описывал, как Майкле и его компания издевались над девушкой и преследовали ее на протяжении полутора семестров. Я тут же исправила заключительный абзац своего рапорта. Теперь он гласил:

Из письменного заявления Лорри Квастофф явствует, что в университете Новой Англии попустительствовали неприкрытой и затяжной травле молодой женщины с затруднениями в учебе из-за медицинских проблем. Мистеру Майклсу, атлету и спортивной звезде, позволено было безнаказанно преследовать блестящую студентку, страдающую расстройством психологического свойства. Сам этот факт может быть истолкован общественным мнением как тревожный симптом того, что университет больше озабочен спортивными успехами, нежели защитой прав и достоинства студентки, мужественно преодолевающей свое врожденное нездоровье. Я убеждена — не в интересах университета получить такое обвинение, тем более что, уверена, на самом деле подобное противоречит всем принципам университета.

Я была уверена, что последними строчками сумею нанести сокрушительный удар по своим недоброжелателям, ведь в них содержался намек на то, что происшествие может просочиться в прессу и получить крайне нежелательную огласку. Закончив рапорт, я перечитала его, подписала, а потом позвонила профессору Сандерсу, чтобы ввести его в курс дела.

— Oh, merde, — были первые его слова, а затем: — Но если то, о чем вы пишете в рапорте, нельзя опровергнуть…

— Это нельзя опровергнуть.

— Об этом предстоит судить другим, потому что бумага непременно окажется на столе у Теда Стивенса. — Сандерс говорил о президенте университета. — Если интуиция меня не обманывает, он постарается замять это дело в течение двадцати четырех часов. Сомневаюсь, что он встанет на сторону Майклса, потому что никто не захочет, чтобы по университетской территории забегали журналисты из «Бостон глоб» и «Нью-Йорк тайме». Поймите, однако, что после такого вы приобретете здесь репутацию Тифозной Мэри. Публично руководство примет вашу сторону, но при этом многие затаят на вас злобу, потому что все это слишком дорого обойдется университету. Хоккей в нашем заведении — штука важная.

Тем более что президент университета, Тед Стивенс, был страстным хоккейным болельщиком, настоящим фанатом. Он сам сообщил мне об этом, когда пригласил к себе на другой день, чтобы «обсудить» ситуацию. Он оказался подтянутым, спортивным мужчиной лет пятидесяти пяти, в классическом костюме и репсовом галстуке. Фотографии на стене возле письменного стола запечатлели Стивенса рядом с Джорджем Бушем-старшим. На вид он походил на топ-менеджера высшего звена (а беглый взгляд на книжные полки подсказал мне, что их владелец — явный сторонник принципов корпоративного управления). В кабинете собрались куратор студентов Альма Керью (афроамериканка, ближе к сорока годам, жилистая, энергичная), заведующий кафедрой физического воспитания Бад Холландер (коренастый коротышка в скверно сидящем коричневом блейзере и рубашке в клеточку) и профессор Сандерс.

— Итак, если верить пылкому и весьма авторитетному защитнику мистера Майклса, — начал Тед Стивенс, — тот начал передразнивать мисс Квастофф, потому что вы его на это спровоцировали.

— При всем уважении к вам, сэр, это просто нонсенс.

— Наше уважение взаимно, профессор, однако слова Майклса подтверждают и другие студенты, присутствовавшие в классе.

— И все из окружения мистера Майклса? — осведомилась я.

Мой вопрос очень не понравился Теду Стивенсу.

— Не все, — коротко ответил он.

— Что ж, я уверена, если вы поговорите с мисс Квастофф…

— Мы уже разговаривали с мисс Квастофф. Точнее, с ней говорила куратор Керью.

В разговор вступила Альма Керью:

— Лорри сказала, что не поднимала руки, а вы все же ее вызвали отвечать.

— Я вызвала ее, потому что задала вопрос, и никто из студентов даже не попытался ответить. Лорри Квастофф великолепно отвечала утром на семинаре по американскому модернизму, и к тому же я увидела, что она знает ответ на мой вопрос.

— Как вы могли это увидеть? — спросила Альма Керью.

— Она собиралась поднять руку, хотя и колебалась.

— Лорри Квастофф отрицает это и говорит, что вообще не двигала рукой. Она утверждает, что это была ваша инициатива.

— А какое вообще имеет значение, поднимала мисс Квастофф руку или нет? — вступил профессор Сандерс. — Очевидно же, что профессор Говард имеет полное право вызвать любого студента, какого захочет. Поскольку никто в аудитории не мог ответить на заданный вопрос, она вызвала студентку, которую уже знала как знающую и способную…

— Она также знала, что эта девушка страдает аутизмом, и подозревала, что компания Майклса ее дразнит.

Подключился Бад Холландер:

— Джоуи меня уверил, что он никогда… никогда не дразнил Лорри Квастофф.

— Ее письменное заявление утверждает обратное, — заметил профессор Сандерс.

— Так вы утверждаете, что она лжет, заявляя о преследовании со стороны Майклса? — спросила я сердито.

Тут в разговор вновь вступил Тед Сандерс:

— Тренер Холландер только хочет сказать…

Тренер?

— … что мы имеем его слово против ее слова.

— И моего, — заявил Сандерс, — потому что в конце прошлого семестра мисс Квастофф обращалась к профессору Холдер с жалобой на Майклса и его приспешников, не дававших ей проходу, а профессор Холдер в свою очередь проинформировала об этом меня.

— Она оформила это в письменном виде, в виде такого рапорта, например? — поинтересовалась Альма Керью.

— Нет, — ответил Сандерс, — Но повторяю, она сообщила мне, что Джозеф Майкле издевается над Лорри Квастофф. И если бы этот подонок не был капитаном нашей хоккейной команды, мы сейчас не сидели бы здесь, пытаясь найти способ предотвратить его временное исключение.

— Со всем уважением, профессор, — парировала Альма Керью, — вопрос сейчас стоит не так. Нам важно выяснить, было ли поведение Майклса на занятии профессора Говард результатом провокации. Нам известно, что у нее и раньше уже были проблемы с Майклсом.

— Проблемы?! — возмутилась я. — Этот подонок буянил и прилюдно хамил мне в аудитории два дня назад, за что и попал в рапорт. Рапорт я отозвала, так как мне объяснили, что отсутствие Майклса на большой игре чемпионата в субботу может иметь убийственные последствия. Вот я и решила дать ему еще один шанс. И что он делает? Сначала нахально подмигивает мне в самом начале лекции, а потом зло глумится над студенткой с психологическими проблемами…

— Вы не упомянули в рапорте о подмигивании, — прервала Альма Керью.

— Я сочла, что это не так уж важно.

— Но вас это разозлило, верно? — пошел в атаку Бад Холландер. — Так разозлило, что вы решили вызвать Лорри Квастофф… в надежде, что Джоуи Майкле начнет…

— Ничего подобного я не делала, — я с трудом сдерживала гнев, — к тому же мне кажется чрезвычайно странной ваша попытка превратить это обсуждение в перекрестный допрос.

— Это не суд, профессор, — умиротворяюще заметил Тед Стивенс.

— Но явно начинает попахивать таковым. Я искренне возмущена и считаю оскорбительным то, что меня здесь пытаются выставить виновной. А ведь все очевидно: парень просто наглец, который уверен, что ему все дозволено, да и вообще не желает держаться в рамках приличий, а к тому же позволяет себе оскорблять девушку, которой стоило огромных усилий даже само поступление в университет.

— Вы отдаете себе отчет в том, что натворите, если будете настаивать на своем и дадите ход рапорту? — напористо спросил Бадд Холландер. — Университету больше двадцати лет не удавалось добиться победы в чемпионате страны по хоккею — в этом главном национальном турнире. Команда сейчас на пороге победы, все зависит от игры с Массачусетским университетом. А Джоуи Майкле — ключевой игрок команды. Без него… Э, да что говорить, это будет избиение младенцев. Это самый рейтинговый игрок в нашем дивизионе, его уже ждут в НХЛ…

— И, избежав наказания за проступок всего два дня назад, он счел, что для него закон не писан и он может позволить себе унижать молодую женщину-аутистку. Простите, но не можете же вы всерьез думать, что подобное допустимо. И в теперешнее положение он попал из-за собственной гордыни и высокомерия.

— Мне кажется, что Майкле не единственный в этой ситуации, кто страдает высокомерием, — отреагировала Альма Керью.

— Хоть убейте, не понимаю, почему вы выгораживаете этого парня, — повернулась я к ней. — Представьте себе, что он употребил бы некорректный расовый эпитет по отношению к темнокожему студенту…

— При чем здесь это? — Керью вдруг вышла из себя.

— А мне такая постановка вопроса кажется совершенно оправданной, — сказал профессор Сандерс.

— Ну, по-моему, достаточно, — заключил Тед Стивенс.

Подняв руку, он заставил всех замолчать и держал паузу добрую минуту — прием, несомненно позаимствованный из книг по корпоративному менеджменту, в которых даются рекомендации, как эффективно останавливать словесные перепалки между подчиненными.

Наконец он заговорил:

— Мне хотелось бы переговорить с профессором Говард с глазу на глаз. Не могли бы вы нас оставить? Я свяжусь со всеми в конце дня и сообщу, какое решение принял.

Все поднялись, Альма Керью и Бад Холландер направились к выходу, не сказав мне ни слова. Профессор Сандерс, выходя, выразительно взглянул на меня. Намекал, чтобы я была осторожна, или давал понять, что станет поддерживать меня до конца? Тон его высказываний во время этой «дискуссии» вроде бы явно указывал на то, что он на моей стороне, но в университетском закулисном мире, непостоянном, переменчивом и полном интриг, даже мечтать не приходилось о таких вещах, как преданность и верность. Обычным делом было поддержать кого-либо на словах, а затем потихоньку утопить.

Итак, я осталась наедине с Тедом Стивенсом в его обширном кабинете. До сих пор он, как и все мы, сидел за большим столом для заседаний, а теперь встал и перешел к своему письменному столу, почти не уступающему тому по размерам. Усевшись, он указал мне на узкий стул с прямой спинкой, и я подумала, что этот ход наверняка тоже подсказан ему учебниками по управлению компанией в главе «Приемы устрашения». Но я решила, что не позволю себя запугать, а в голове копошилась мысль: если сейчас Стивенс пригрозит мне увольнением, я не сдамся, а позабочусь о том, чтобы придать делу широкую огласку. Не сомневаюсь, Стивенс тоже об этом подумал, так как начал разговор с другого:

— Вы отдаете себе отчет, в каком выигрыше окажется университет, если мы в эту субботу выиграем чемпионат Национальной ассоциации студенческого спорта? Кен Маламут… слыхали о нем?

— Большая шишка в крупном хедж-фонде.

— Ах да, я чуть не забыл, что вы соприкасались с этой сферой бизнеса… Правда, очень кратко.

— Я решила вернуться к преподаванию и занятию наукой.

— Ну конечно, разумеется… — Он позволил себе еле заметную нотку иронии. — Потому-то и покинули «Фридом Мьючуал» так поспешно.

Я предпочла промолчать.

— Мы так обрадовались, когда вы заняли место Деборы Холдер: все решили, что вы для нас настоящая находка. Но первая же неделя прошла так бурно…

— Послушайте меня, сэр. — Я перебила Стивенса на полуслове. — Единственная причина, по которой моя первая рабочая неделя была так полна событиями, — это ваш драгоценный звездный хоккеист. Я отказываюсь играть роль козла отпущения из-за этого наглого…

Стивенс поднял руку жестом дорожного полицейского, предлагающего водителю остановить машину:

— Если хотите знать мое личное мнение, я тоже считаю Джозефа Майклса одиозным куском дерьма, к тому же непомерно самоуверенным. Вообразите, я целиком и полностью согласен с вами, и не сомневаюсь, что все было так, как говорите вы. А уж вызывающе непочтительный тон его извинения… Но дело в том, профессор, что я могу сколько угодно с вами соглашаться и сочувствовать вам, но по сути своей я менеджер, администратор, а не ученый. Я поставлен на это место управлять третьеразрядным университетом, который борется за то, чтобы перейти во второй эшелон. Моя задача — улучшить его финансовое положение, повысить репутацию, привлечь спонсоров. К настоящему моменту мне удалось за счет спонсорских пожертвований увеличить бюджет университета на двадцать семь миллионов долларов, и это за каких-то девятнадцать месяцев. И тут у меня в поле зрения появляется Кен Маламут — один из крупнейших воротил Уолл-стрита, выпускник университета Новой Англии и фанат хоккейной команды своей альма-матер. И он сулит мне — нам — уникальное пожертвование в десять миллионов долларов (для парня, который стоит почти миллиард долларов, это сущая ерунда!). И это не журавль в небе, а реальные десять миллионов, если только мы заполучим кубок в эту субботу.

— Следовательно, если я оставлю имя Майклса в рапорте куратору, то обкраду университет на десять миллионов долларов?

— Ну, я не стал бы рубить сплеча…

— Нет уж, скажите, как есть.

— Хорошо, скажу откровенно, без туфты: так оно и есть.

Я опустила голову. Сесть удобно на узком сиденье никак не удавалось, по-видимому, так было сделано специально, чтобы сидящий ощущал скованность перед боссом, развалившимся в большом кресле за огромным письменным столом. Возможно, именно потому, что я догадалась об этом «инструменте воздействия», а еще потому, что Тед Стивенс был одним из тех елейновкрадчивых типов, которых я ненавижу больше всего, я посмотрела на него в упор и отчеканила:

— Я не стану отзывать рапорт.

Он дернулся, но тут же постарался взять себя в руки:

— Это не мудрое решение, профессор.

— Возможно. — Я была непреклонна. — Но это единственное решение, за которое я не перестану себя уважать.

— Я хочу, чтобы вы как следует подумали о…

Я встала:

— Приятно было познакомиться, сэр.

— Воображаете, что вы умнее всех — интеллектуальная, справедливая и все такое. Еще вы думаете, что вам обеспечена победа, так как история с Лорри Квастофф прикроет вас и спасет от увольнения из университета… Может, так оно и есть… но только ненадолго. И поверьте, я не настолько туп, чтобы увольнять вас сейчас. Но ваш контракт с университетом на четыре года… у нас есть возможность по его завершении предложить вам бессрочный контракт. Но знайте: если из-за вашего упрямства мы лишимся десяти миллионов, обещаю, бессрочного контракта не будет. Я сам за этим прослежу.

— Не сомневаюсь, — бросила я, направляясь к выходу.

— Профессор… Джейн… одумайтесь, ну зачем вы создаете проблемы себе же?

Мне хотелось ответить: «Ненавижу, когда мне хамят и угрожают», чтобы он понял — я имею в виду не только Майклса, но и его самого. Но я сдержалась. Любые объяснения прозвучали бы как попытка оправдаться, а я в тот день решила, что не стану оправдываться, хотя и понимала, во что мне это выльется.

Поэтому, перед тем как покинуть кабинет, я только пожала плечами и вежливо повторила:

— Было очень приятно познакомиться с вами, сэр.

Рапорт по Джозефу Майклсу не был отозван, и парня отстранили от занятий до конца семестра. Спустя два дня, войдя в аудиторию и осмотрев сидящих студентов, я заметила Лорри Квастофф. Она смотрела в сторону, стараясь не встречаться со мною взглядом. Позднее, перед семинаром по американскому натурализму, я приготовилась к демонстрации неприязни со стороны дружков Майклса. Однако, как и остальные студенты, они поспешно расселись по местам, стоило мне появиться в дверях, и вели себя безукоризненно до конца часового занятия. Заслужила ли я их уважение своей позицией? Или то, что я пошла против общего мнения, создало мне репутацию крутой? Трудно сказать, зато вечером того же дня, наведавшись в кабинет профессора Сандерса, я услышала от него, что Стивенс наверняка постарается привести в исполнение угрозу и не продлит со мной контракт.

— Может, в вашей ситуации это не так уж и плохо, Джейн. По крайней мере, теперь точно известно, что вы здесь не навсегда.

— Но вы все равно считаете, что я совершила непоправимую ошибку.

— Вы решили быть принципиальной, не пошли на уступки, и это восхищает меня. Но вы должны ясно понимать, что здесь никто не станет носить вас за это на руках. Всегда и в любой ситуации ищут козла отпущения. И когда университет проиграет в Большой игре, в этой роли окажетесь вы.

Случилось так, что Большая игра пошла по неожиданному для всех сценарию. В субботу я зашла в Интернет в одиннадцать вечера, ожидая услышать о триумфальной победе Массачусетса. Но на бостонском новостном портале в разделе спортивных новостей была размещена короткая заметка о «неожиданном убийственном голе», принесшем университету Новой Англии первую победу в чемпионате НАСС по хоккею: «Гол был забит Питом O’Мара [этот дружок Майклса также посещал мои семинары] на третьей игровой минуте второго периода овер-тайма».

Играя без своего звездного форварда Джозефа Майклса, по непонятным причинам временно отчисленного из университета Новой Англии менее чем за сорок восемь часов до начала Большой игры, команда УНА проигрывала со счетом 1:0, но сумела сравнять счет за девяносто секунд до окончания основного времени игры. И вот, совершенно неожиданно, во втором дополнительном периоде…

Стало быть, благополучные развязки все-таки случаются, и все же, когда в понедельник в университете я наскочила на Теда Стивенса и пожелала ему доброго утра, он лишь сдержанно улыбнулся. Улыбка была весьма выразительной, она словно говорила: «Тебе не жить».

Вечером в понедельник после Большой игры мне позвонил профессор Сандерс и попросил зайти к нему в кабинет.

Когда я вошла, он спросил:

— Скотч будете? — И налил нам, прежде чем сесть за свой письменный стол.

— Что, все так плохо? — спросила я.

— Ничего такого, о чем бы вы еще не знали. Мой вам совет: печатайте поскорее написанную вами книгу, постарайтесь, чтобы у вас было как можно больше публикаций в журналах и научных сборниках. Надеюсь, благодаря этому вам удастся подыскать себе достойное место, соответствующее вашим способностям. Потому что, как только закончится ваш контракт, вам тут же предложат собирать чемоданы.

С этого времени профессор Сандерс начал от меня дистанцироваться. Он не демонстрировал излишней холодности при людях — для этого он был слишком умен — и непременно интересовался моим мнением на заседаниях кафедры. Однако обращался он ко мне исключительно «профессор Говард», тогда как всех остальных сотрудников звал просто по имени. Это не осталось незамеченным на кафедре, и коллеги верно истолковали сие проявление как тонкое указание на то, что я впала в немилость. Или как это звучало в изложении Марти Мелчера:

— Сандерс субтекстуально дает нам понять, что вы — опасная крошка… А теперь валяйте подайте на меня рапорт за употребление слова «крошка».

— С чего бы это мне писать на вас рапорт, профессор? — поинтересовалась я.

— Я думал, вы из этих фанатиков политкорректности или скрытых феминисток… или даже крайних юбер-феминисток.

– Über, с умлаутом? — уточнила я.

— Сандерс предупреждал, что вы молодец. Молодец настолько, что не дали нашему дорогому президенту, Теду Стивенсу, себя запугать.

— Можно мне водки? — спросила я.

Мы сидели в баре, и добродушные подкалывания Мелчера уже заставили меня пожалеть, что я приняла его приглашение выпить по коктейлю после работы, тем более что другая моя коллега, Стефани Пелц, предупреждала меня о том, что с Марти, этим распутником, лучше дела не иметь. (Мелчер в свою очередь предупредил меня, что Стефани — главная сплетница на кафедре. «Но поверьте, не единственная, и за первое место между ними идет настоящее сражение».)

Марти Мелчер. Лет пятьдесят с хвостиком. Плотный, неопрятный, с густой шапкой вьющихся седоватых волос и усами, как у моржа, делавшими его похожим на американскую версию Гюнтера Грасса (с умлаутом). Специалист по американской прозе двадцатого века. («Не эти ваши второсортные подражатели Золя, а настоящие имена: Хемингуэй, Фицджеральд, Фолкнер».) Мужчина, при взгляде на лицо которого напрашивался эпитет «поживший», хотя вернее, пожалуй, было бы назвать его «пережившим». Определенно, Мелчеру довелось пережить многое (по словам Стефани Пелц): три развода, длительная война со спиртным, чуть не разрушивший его карьеру служебный роман со своей начальницей Викторией Мэттингли, который закончился тем, что женщина пережила нервный срыв и во всем призналась мужу. Тот нанял двух бандитов, и они отмутузили Мелчера, когда он возвращался к себе домой в Бруклин.

— Можно мне водки?

— «Грей Гуз» со льдом подойдет? — спросил он.

Я кивнула, и Марти, подозвав официанта, сделал заказ.

— Я все стараюсь вас раскусить, Джейн. Наблюдал за вами издали, представьте. Возлюбленная великого Дэвида Генри… я его в самом деле высоко ценил, даже последнюю сумасшедшую книгу. Отказалась от завидного места в Висконсине, ради которого большинство новичков в академической жизни готовы были бы перегрызть друг другу глотки. Неудачная попытка в финансовой сфере — или там было что-то, о чем мы не знаем, а не просто кусок не по зубам? И затем, не успели попасть сюда, на замену нашей любимой Деборы Холдер (кстати, я-таки однажды пробовал подбить к ней клинья, но получил отпор), — бабах, и вы уже добиваетесь карательных мер для главного хоккейного кретина. И вот что я вам скажу — все это просто здорово, дитя мое. Вы молодец, крепкий орешек. Вы показали, на что способны, да так, что нам, приговоренным к пожизненному заключению в этих стенах, о таком приходится только мечтать.

— Приятно, что у меня есть сторонники.

— Ну, а возлюбленный у вас на сегодняшний день имеется?

— Это довольно личный вопрос.

— Простое любопытство.

— Нет, я в одиночном плавании.

— Не нужен ли попутчик? На неполное время, разумеется.

Я рассмеялась:

— Вы и впрямь подбиваете клинья к каждой, да?

— Совершенно верно.

— Спасибо за угощение, профессор.

Вернувшись к себе, я позвонила Кристи в Орегон и рассказала, как лишила себя всех шансов остаться в университете Новой Англии.

— Оставаться честной в самых разных ситуациях — это всегда трудно и часто мучительно больно, — сказала Кристи. — Поступишь по совести — и получишь по шапке. Поступишь против совести, и тебя все равно накажут, да еще и сама себя замучаешь. Правда, у тебя-то, как правило, нет поводов для подобного самобичевания.

— Ну почему все у меня в жизни так запутанно и противоречиво?

«Не исполняем должного, / Что не должны — творим. / И только мыслью тешимся, / Что кары избежим…»

— Браунинг? — предположила я.

— Близко, но мимо. Мэтью Арнолд.

— Помилуй, кто в наше время цитирует Мэтью Арнолда?

— Я, — отчеканила Кристи. — А вам, мадам, советую устроить себе нечто вроде внутренней ссылки. Что я имею в виду: ходи в университет, читай лекции, учи своих студентиков — увидишь, они тебя полюбят. Сразу не убегай, чтобы, если кому понадобишься, тебя могли застать на месте. Сиди в кабинете подольше, на случай, если студентам что-то от тебя будет надо. Добивайся, чтобы книгу напечатали. Что до кафедральных коллег и университетского начальства — будь с ними вежлива, но держись подальше, если только не пригласят на совещание или о чем-то не спросят. Ты здесь, но тебя нет — надеюсь, ты понимаешь, к чему я клоню. А еще, будь я на твоем месте и имей такой неслабый счет в банке, я бы обязательно потратила часть денег. Лучше на какую-нибудь ерунду.

Я последовала совету Кристи. Придя в университет в понедельник, я провела свои занятия, отсидела положенные часы в офисе и испарилась. Так я держалась до конца недели — сосредоточившись на том, чтобы по возможности контактировать со студентами, как можно лучше готовиться к лекциям и семинарам, и приветствуя коллег вежливыми, но сдержанными кивками.

Пока я отрабатывала свой новый профессиональный стиль, мне выпала счастливая карта. Рукопись моей книги «Инфернальная двойственность» приняли к публикации, и не где-нибудь, а в издательстве «Висконсин Юниверсити Пресс»! А говорят еще, что Америка — страна, не знакомая с иронией. Я решила до поры до времени помалкивать по этому поводу и никому ничего не рассказывать. Но через два дня на заседании кафедры профессор Сандерс сделал это за меня:

— Мне вчера позвонил коллега из Висконсинского университета и сообщил, что в этом году в их издательстве увидит свет книга профессора Говард. Я уверен, что вы все присоединитесь к моим поздравлениям Джейн с таким достижением.

Затем Сандерс перешел к другим вопросам.

После совещания ко мне подлетела Стефани Пелц:

— Боже, вашу книгу приняли в печать! Да еще в Висконсине! Висконсин… Господи, да ведь он входит в десятку лучших университетов страны.

В двадцатку было бы точнее. И тем не менее…

— О, это просто удивительно, Джейн. Что же вы молчали, ничего нам не говорили? — продолжала Стефани.

Я не ответила, только поблагодарила за поздравления. Не успела она отойти, как меня потянул в сторону Марти Мелчер.

— Ловко, ловко, — заговорил он. — Все вы, гарвардские, хитрецы.

Ага, Марти, именно этому нас и учат в Кембридже: как ловчить и хитрить.

Но я просто кивнула и мило улыбнулась в ответ на его замечание.

И это был последний раз, когда кто-то на кафедре упомянул о моей книге. Жизнь в университете Новой Англии текла своим чередом. Я вела занятия. Общалась со студентами. Покончив с делами, немедленно сбегала из университета. Словом, залегла на Дно.

Ко второй части совета Кристи я тоже прислушалась и потратила часть денег со своего счета. Но я не стала легкомысленно их проматывать. Нет, самая здравомыслящая часть моего «я» рассудила иначе и направила меня на поиски надежных риелторов в Соммервиле. Через четыре дня я решилась выложить двести пятьдесят пять тысяч девятьсот пятьдесят долларов за двухкомнатную квартиру на тихой зеленой улочке сразу за Дэвид-сквер. Квартира располагалась на верхнем этаже дома в стиле «американская готика», построенного в тысяча восемьсот девяностые годы и оформленного барочными завитушками, заставляющими вспомнить Гранта Вуда. До меня квартира принадлежала недавно умершему профессору философии из Тафтса, старому холостяку, который проживал здесь со своими книгами и чередой котов (неистребимый запах кошачьей мочи преследовал меня повсюду). Кухонная обстановка относилась к эре Никсона, ванная и туалет восходили к временам Эйзенхауэра. Зато имелась огромная гостиная с балконом, выходящим на улицу. Спальня была большая, да еще и с просторной нишей, в которую идеально вписывался рабочий кабинет. Пол, хотя и нуждался в циклевке и покраске, оказался вполне крепким. А вездесущий оценщик недвижимости, который умудрился сунуть свой нос в каждую щель, порадовал меня известием, что грибка нет и стены можно штукатурить хоть сейчас.

Жилище нуждалось в серьезном ремонте — местный подрядчик оценил его приблизительно в пятьдесят тысяч. «Но если вложите сейчас эти деньги, стоимость квартиры возрастет. Немедленно. Сможете смело просить за нее четыреста пятьдесят штук», — заявил он мне с непререкаемой убежденностью человека, посвятившего всю жизнь торговле недвижимостью в Соммервиле и Кембридже. Я быстро сделала в уме подсчеты и решила, что покупку квартиры могу оплатить сразу, но придется брать кредит в семьдесят пять тысяч, чтобы покрыть ремонт и налоги. Влезать в долги было страшновато, я всю жизнь старалась этого не делать, даже несмотря на уверения ипотечного брокера, что при моем окладе в университете вернуть кредит для меня будет несложно. Но что, если я не найду работы после того, как через пару лет мне покажут на дверь? Я утешала себя мыслью, что квартиру всегда можно продать, что я вкладываю деньги в самый волшебный, самый прекрасный товар: в недвижимость. А папа всегда говаривал: Человек может считать себя взрослым, когда влезает в долги в банке ради крыши над головой.

Так что я позвонила мистеру Алкену и сообщила, что снова нуждаюсь в его услугах. «Никаких проблем», — ответил он и взял на себя оформление документов. Я подтвердила подрядчику, что готова выложить пятьдесят тысяч за ремонт, оговорила цвет кухонной мебели, сантехники и стен, потом ухнула еще пятнадцать тысяч на покупку кровати, диванов и кресел, чудесного большого письменного стола рубежа XIX и XX веков, а также новой стереосистемы, и посуды, и столовых приборов, и…

Я согласилась остаться преподавать в университете в летнем семестре. К середине августа занятия закончились, и я даже смогла выкроить несколько дней, чтобы отдохнуть в доме, принадлежавшем моим знакомым, в Кейп-Код. Когда я вернулась в город, в квартиру уже можно было вселяться. Выглядела она прекрасно — свежеокрашенные белые стены, светлый пол, кухня в стиле шекеров, современные туалет и ванная, элегантная мебель светлого дерева, этот изумительный письменный стол в алькове, которому предстояло стать моим кабинетом, и громадная двуспальная кровать, которая вдруг показалась мне очень пустой и напомнила о том, о чем я старалась не думать, что гнала от себя уже очень давно: я одинока.

Ощущая пустоту, мы, как правило, стремимся ее заполнить. Спустя несколько недель после переезда в квартиру нашелся человек, разделивший со мной постель. Я говорила себе, что это любовь.

И может быть, в то время так и было… но, как ни назови, длилось это недолго.

 

Глава третья

Тео Морган любил кино. Нет, не так: Тео Морган был истинным фанатиком во всем, что касалось кино. «Патентованный киноман», как он сам себя называл. С тринадцати лет — именно в этом возрасте поразил его вирус кино — он заполнял карточки на все фильмы… на каждый фильм, который смотрел. По последним подсчетам, он собрал пять тысяч шестьсот семьдесят пять карточек — «Это в среднем по триста картин в год, за последние девятнадцать лет», — в каждой из которых на лицевой стороне были написаны название фильма, имена режиссера, актеров, сценариста и т. д. На обратной стороне располагались собственные комментарии Тео — его впечатления о картине, записанные мелким, убористым почерком, расшифровать который было под силу лишь ему самому.

Тео Морган рос в ничем не примечательном пригороде Индианаполиса, «города безвкусного и бесцветного, словно молочное мороженое, и такого же анемичного», — сын служащего страховой компании и женщины, которая в колледже подавала определенные надежды, но повторила судьбу героини романа Синклера Льюиса «Главная улица», сделав то, чего от нее ожидали: выйдя замуж за зануду и перебравшись в скучный городишко на Среднем Западе. Отец Тео в прошлом был морским пехотинцем, верил в Бога и свою страну и с рвением и пылом пытался придушить в зародыше страсть сына к кинематографу.

— Подростком я почти все свободное время тратил на то, чтобы смотреть фильмы, пробравшись тайком в Клуб любителей кино университета Индианы, — рассказывал мне Тео на втором свидании. — Когда учился в предпоследнем классе, в городке проходил большой фестиваль Ингмара Бергмана, и мне пришлось наврать папаше, что я записался в школьную секцию фехтования, в которой тренировки проходили два раза в неделю, с семи до девяти. Когда он узнал, что вместо занятий спортом я бегал смотреть «европейский атеистический хлам» (его точное выражение), он на три месяца посадил меня под домашний арест, но сначала двинул со всей силы в солнечное сплетение, сказав, что этот урок меня «научит слушаться старших и не нарушать субординацию». А мама — безучастная обитательница Долины кукол — только повторяла, что отец «хочет мне добра». Видно, поэтому он и угрожал мне «своротить рожу на сторону» и отправить в военное училище, если еще раз поймает меня за просмотром «богопротивных картин».

К счастью, Тео был способным парнишкой, и в школе у него нашелся могущественный союзник — учитель английского мистер Терджон. Учитель был геем, но никак этого не проявлял.

— У него был дружок — библиотекарь из университета, — с которым они достаточно удобно устроили свою жизнь «в определенном смысле», как он выражался. Если не считать классической музыки, главной его страстью было кино, и, хотя эпоха видео тогда только начиналась, дома у него уже подобралась фантастическая фильмотека. Обнаружив, что я обожаю кино, он стал приглашать меня после школы к себе домой и рассказывать об истории кино. Ты пойми, у этого человека было около трех тысяч видеокассет, и я тогда пересмотрел с ним всё, от Д. У. Гриффита и Фрица Ланга до Билли Уайлдера. Конечно, мне приходилось скрывать это от родителей, да и мистер Терджон все время повторял, что, если кому-то станет известно про наши киновстречи у него дома, он лишится работы, несмотря на то что никогда, пи разу в жизни, ко мне не прикоснулся. Но рыбак рыбака видит издалека — он просто распознал во мне товарища по несчастью. Ведь киноманы — несчастные люди, старающиеся сбежать от мрачной действительности в мир иллюзий.

Отец Тео так никогда и не узнал о вечерах у мистера Тер Джона — о том, как его сын смотрел Трюффо, Жака Риветта и Карла Теодора Дрейера, попивая крепкий чай «Эрл Грей», который мистер Тер джон в огромных количествах закупал во время своих ежегодных летних паломничеств в Лондон.

Но после фестиваля Бергмана и домашнего ареста Тео не выдержал и рассказал обо всем одному-единственному человеку во всем Индианаполисе, который его понимал. Терджон знал, что завести разговор на эту тему с руководством школы было бы чревато осложнениями для них обоих, поэтому посоветовал Тео затаиться и ждать удобного момента, а самому в это время поднажать на учебу, чтобы окончить выпускной класс как можно лучше — в этом случае у него появлялся шанс поступить в колледж.

Тео так и сделал. В течение трех семестров он получал только высшие баллы, и даже отца впечатлило такое прилежание. Затем, по рекомендации Терджона, он подал документы в Колумбийский университет. Папаша Тео даже слышать об этом не хотел («Только через мой труп ты поедешь в этот город дегенератов») и отказался подписать чек на семьдесят пять долларов в уплату за рассмотрение заявления на учебу. Мистер Терджон сам оплатил заявочный взнос, да к тому же воспользовался старыми связями (он когда-то учился в Колумбийском университете в магистратуре), чтобы добиться для Тео полной стипендии.

— Когда папаша узнал, что я втихаря поступил в Колумбийский университет, он привел свою угрозу в исполнение и в самом деле своротил мне рожу на сторону. Наутро после расправы я явился в школу с фингалами под обоими глазами. Мистер Терджон заставил меня пойти к директору. Директор у нас был из тех идиотов, что на полном серьезе целуют звездно-полосатый стяг, к тому же — пастор местной пресвитерианской церкви. Но даже директора привела в ужас отцовская расправа надо мной, он тут же вызвал отца в школу и объяснил, что следует гордиться сыном, поступившим как полный стипендиат в один из лучших университетов страны, входящий в Лигу плюща, и что он не имеет права стоять у меня на пути. А в случае если он еще раз тронет меня хоть пальцем, директор обещал вызвать полицию.

Мать после этого плакала часы напролет и все спрашивала, как я мог отправиться к начальству и «наябедничать» на родного отца. Родитель же без долгих слов велел мне убираться из дому и никогда не возвращаться.

— Ведь тебе же было всего восемнадцать? — ужаснулась я.

— Самое время уносить ноги, особенно если повезло получить полную стипендию, покрывающую все расходы. Это волшебный способ мгновенно выбраться из-под родительского колпака и обрести независимость.

Я не понаслышке знала о том, насколько эффективно может стипендия способствовать освобождению от родительской зависимости. Слушая, как Тео с легкой иронией рассказывает о своей безумной семье, о боли, причиненной ему, я чувствовала, как влюбляюсь. Как часто мы ищем в других отражение собственных переживаний, ищем тех, кто прошел через те же беды и испытания, в надежде, что уж они-то поймут нас, как никто другой! С самого начала я не сомневалась: наши семейные невзгоды, такие похожие, хотя и разные, и то, как мы оба от них освободились, пусть и частично, — залог того, что Тео понимает меня, как и я его.

Поступив в Колумбийский университет, Тео порвал все связи с родителями и никогда больше не бывал дома. Через три месяца после того, как он поселился в Нью-Йорке, нашлась и подработка в отделе кинематографии Музея современного искусства — освободилась вакансия помощника архивиста. Тео проработал там все четыре года, пока учился в университете, — в нем он, кстати, вскоре возглавил Общество любителей кино, а также стал кинокритиком в студенческой газете и, разумеется, завсегдатаем всех мало-мальских заметных кинотеатров города.

В двадцать два года, имея на руках диплом с отличием и обзаведясь дешевой квартиркой на углу Амстердам-авеню и Сто восемнадцатой улицы, парень бросился к гущу кипучей жизни большого города. Колумбийский университет и на этом этапе обеспечил его полной стипендией, предоставив возможность сделать научную работу по киноведению. С подобным предложением к Тео обратились и из университета Лос-Анджелеса, сообщив, что были бы рады не только принять его в аспирантуру, но и предоставить место преподавателя на отделении кинематографии.

— Я получил все эти предложения — и вдруг понял, что не хочу их принимать, — рассказывал Тео. — Можешь назвать это отсутствием амбиций (именно так мне и говорили многие доброжелатели с факультета), но мне хотелось только одного — подбирать хорошие картины для кинотеатров.

Поэтому он устроился в Архив классического кино на Манхэттене, где отвечал за формирование репертуара. «Сто пятьдесят долларов в неделю, а я радовался как ребенок, тем более что в киноархиве на все смотрели сквозь пальцы. Я хочу сказать, это просто хрустальная мечта киномана, совершенно неправдоподобное место! Я мог, например, объявить, что хочу посвятить целый сезон показу мюзиклов из Восточной Германии, и никто этому не противился. Это была идеальная работа Я мог заявиться туда в полдень и без устали работать часов до восьми или девяти. А потом оставался на всю ночь и смотрел кино.»

Пять лет Тео радостно отсиживал нудные часы в архиве и организовывал странные, неправдоподобные сезоны показов: мрачная продукция чешских аниматоров, забытые всеми антикоммунистические малобюджетные картины эпохи Маккарти, прелестные в своей наивности фантастические ленты из Японии и все когда-либо существовавшие экранизации Джеймса М. Кейна…

О кинематографе Тео рассказывал без конца, причем со скоростью автоматной очереди. Он и вообще говорил очень быстро, но любимое дело его так вдохновляло, а меня так поражала его эрудиция, что я вскоре привыкла к такой — миля в минуту — скорости изложения. Страсть и энергия могут быть весьма обольстительными.

Пять футов шесть дюймов ростом, Тео был обладателем буйной, непослушной копны черных курчавых волос, бородки, как у Фрэнка Заппы, и намечавшегося брюшка (он не признавал зарядки и физических упражнений). Одевался он всегда одинаково: черные джинсы «Левис 501» 36-го размера, черные футболки и черная потертая кожаная куртка «пилот». Красавцем в общепринятом смысле этот парень не был, но зацепила меня не его внешность, а неподдельный интерес, который он проявлял ко всему, связанному со мной. Потеряв Дэвида, я всегда мечтала встретить такого же, как он, настоящего интеллектуала. И плевать, что Тео питался черт-те какой гадостью, отказывался принимать витамины и после занятий сексом настаивал на том, что нужно встать и посмотреть какой-нибудь фильм… Главное, он был мне интересен.

Для такого необязательного и распущенного типа Тео был на удивление привередлив к определенным элементам своей жизни. Так, он с усердием, достойным лучшего применения, чистил зубы нитью, а душ принимал не реже трех раз за день. Свою крохотную — не больше трехсот квадратных футов — квартирку в Кембридже он содержал в идеальном порядке. Сотни фильмов, занимавших все книжные полки, были не просто расставлены в алфавитном порядке, но и разделены на тематические секции, как в библиотеке. Постель также была всегда безупречна, причем Тео настаивал на том, чтобы ежедневно стелить свежие, тщательно выглаженные простыни. Его черные джинсы тоже всегда были превосходно отутюжены, а трусы-боксеры он покупал исключительно в «Брук Бразерс». Это было еще одной интересной особенностью Тео Моргана — чрезвычайная консервативность во всем, что касалось покупок. Свои привычки он не менял годами. Черные футболки приобретались в «Гэп» один раз в год. По рассказу Тео, это происходило так: взяв машину напрокат, он садился за руль и ехал два с половиной часа до Фрипорта, что в штате Мэн, где располагался магазин фирмы «Гэп». Оказавшись на месте, он закупал тридцать черных футболок размера L по пять долларов за штуку, после чего отправлялся в магазин «Брук Бразерс» в том же городке, где приобретал восемнадцать пар трусов за сто пятьдесят пять баксов. Тео запоминал все цены, в этом смысле он был невероятно обстоятелен. Следующим шагом был визит в магазин «Левис» с целью покупки восемнадцати пар черных джинсов модели пятьсот один по двадцать пять баксов. Выполнив запланированную программу, он снова садился за руль, отправлялся на север в поселок Уискассет и заказывал большой омаровый ролл и рутбир в популярной забегаловке под названием «Редс», где торговали едой навынос. Устроившись за столиком с видом на залив, Тео безмятежно любовался «широкоэкранной» панорамой побережья Мэна, ел омаровый ролл, пил холодный чай, а потом разворачивал машину на юг, возвращался в Бостон, чтобы вечером успеть chez lui посмотреть не меньше трех картин.

— Таким образом я на целый год удовлетворяю и потребность в покупке одежды, и тягу к перемене мест.

Теперь я понимаю, до чего странно это все выглядит, ведь Тео и в самом деле за целый год больше не покупал себе ни одной вещи и противился всем моим попыткам вытащить его на выходные из Бостона, если в том месте не было кинотеатра. Но в его причудах было что-то странно притягательное, к тому же мне импонировал сам факт, что этого человека не захватила целиком безумная жажда приобретательства, определяющая всю нашу современную жизнь. Диски с фильмами он получал бесплатно от всех своих знакомых дистрибьюторов. Нужные книги заказывал в библиотеках или издательствах. Он сам себе стирал, сам убирал квартиру, сам готовил, причем сидел по большей части на диете из сухих завтраков «Чириоз», замороженной лазаньи, пакетных супов и мороженого «Бен и Джерри». А еще он начинал каждый день с того, что, проснувшись в полдень, два часа работал над рукописью и лишь потом отправлялся на службу в Гарвардский киноархив.

В Кембридже Тео оказался после того, как его уволили из Архива классического кино за перерасход средств: готовя свои программы, он превысил годовой бюджет более чем на двести тысяч долларов. Один из его старых, «свихнутых на кино» (его собственное выражение) приятелей, Ронни Блэк, устроился тогда на работу в Гарварский киноархив и искал напарника. «Я планирую проводить здесь показы кино, собирать интересные программы, а ты в своем деле лучший во всем мире, не считая Парижа, — убеждал его Ронни, — но губишь себя, растрачиваешься по пустякам. Так что давай договоримся: ты получаешь работу при условии, что не потратишь ни пенни без моего письменного согласия. Попробуешь финтить — вылетишь в два счета без права восстановления. Но если станешь играть по правилам, мы с тобой сможем развернуться в Кембридже на полную катушку и делать в Гарварде все, что только захотим, не отчитываясь ни перед кем».

Я встретила Тео в гостях, на ужине, устроенном старой моей гарвардской приятельницей, Сарой Кроу. Сара по-прежнему вращалась в высших сферах общества Новой Англии; своим худым чопорным лицом она напоминала мне массачусетских grande dames, портреты которых писал на заказ Уистлер. Ей была свойствена аристократическая сдержанность (noblesse oblige), сочетавшаяся с нескрываемым ужасом при виде безвкусицы в любых ее проявлениях. Окончив университет, Сара Кроу стала, возможно, самым серьезным специалистом по колониальной истории США после Перри Миллера. Монография «Американские теократы: новый экскурс в историю пуритантизма» не только привлекла внимание серьезных научных кругов, но и обеспечила Саре постоянное место ведущего профессора в колледже Уэллсли. В дополнение ко всем своим многочисленным достижениям она еще и чертовски удачно вышла замуж. Ее избранник, Фредерик Коуэтт, был успешным финансистом: Принстон, бизнес-школа Уортон, семейная недвижимость в Уэллсе и в Мэне и их с Сарой собственный дом на Бикон-хилл, где они, с двумя маленькими сыновьями, вели обеспеченную светскую жизнь.

Сара была достойна восхищения. Эта женщина никогда не совершала ошибок — казалось, двигаясь неуклонно от победы к победе, она просто не может сбиться с пути или свернуть в неверном направлении. Позвонив, чтобы пригласить на ужин, она разговаривала со мной удивительно тепло и непринужденно, сообщила, что знает от своих «осведомителей», как я справилась с Тедом Стивенсом, и заявила, что гордится моей «готовностью стоять за правду в наше время, когда всем правит карьеризм».

— Тем более что УНА для тебя не более чем временное пристанище, это же очевидно.

Перевод: что вообще гарвардская умница вроде тебя забыла в этом университетишке низкого пошиба?

Затем, переменив тему, Сара упомянула, что устраивает ужин через две недели в пятницу и хочет пригласить меня.

Да, ее дом был великолепен и оформлен с безукоризненным вкусом и без кричащей роскоши. И даже Фредерик — вот проклятие! — оказался не противным занудой, а симпатичным, раскованным и при этом неплохо образованным парнем из высшего общества, который без раздражения и даже радушно принимал у себя разношерстную компанию, собравшуюся в тот вечер стараниями супруги.

Еще одно не могло не удивлять в Саре Кроу — принадлежа к сливкам общества, она при этом с удовольствием привечала у себя чудаков и оригиналов. Именно поэтому в Гарварде они сошлись с Кристи, невзирая на то что Поэтесса (так Сара всегда ее называла) была полной противоположностью Саре, с ее строгим консервативным стилем, и имела обыкновение шокировать друзей, напиваясь в стельку и затем обрушивая на них грязный поток сознания.

Я часто размышляла об этом — и пришла к выводу: общаясь со столь необычными людьми, Сара хотела показать своему пуританскому миру, что она не на сто процентов к нему относится, что в круг общения входят художники, писатели и даже такие сумасшедшие киноархивисты, как Тео Морган.

Сара знала Тео, так как входила в правление Гарвардского киноархива, да и вообще давно взяла его на заметку как «первостатейного чудика».

— Ты не думай, я посадила тебя с ним рядом не для того, чтобы вас свести, — быстро шепнула мне Сара, придержав за локоть у входа в помпезный обеденный зал, где нас ожидали два официанта в ливреях. — Но уверяю, вечер с Тео будет куда более забавным и запоминающимся, чем посади я рядом с тобой Клиффорда Клейтона — этот сразу начнет талдычить о древности своего рода, восходящего к первопоселенцам, а потом заведет долгую беседу о рынке опционов.

Сара оказалась права. Хотя и пришлось напрячься, приноравливая свои мыслительные способности к восприятию стремительной — миля в минуту — речи Тео Моргана, скоро я убедилась, что оно того стоило.

— Знаете, что мне напоминает это место? — громко спросил он, едва опустился на стул рядом со мной. — «Великолепных Эмберсонов».

— Не думала, что кто-то в наши дни читает Бута Таркингтона, — сказала я.

— Картина куда лучше, а роман — просто мыльная опера, хоть и неплохая.

— Редко случается, чтобы фильм был лучше книги, — возразила я.

— То есть «Крестный отец» Марио Пьюзо — шедевр, а лента — фуфло?

— Хм…

— А как насчет «Сокровищ Сьерра-Мадре»? Я хочу сказать, роман Травена, конечно, ничего себе, но фильм Хьюстона…

— Остановите меня, если я когда-нибудь снова решу поспорить с вами насчет кино.

Сосед одарил меня по-мальчишески озорной улыбкой:

— А мне нравится, когда со мной спорят, это интересно.

Довольно быстро я сделала открытие: мне тоже было интересно с Тео. В конце ужина, за все время которого я почти ни словом не перебросилась с соседом с другой стороны, Тео попросил меня записать мой номер телефона в маленький черный блокнотик, который он извлек из кармана куртки. Я, вообще-то, не ожидала, что он позвонит. Но он меня удивил: звонок раздался в понедельник.

— Смею надеяться, что вы одобряете Говарда Хокса.

И Тео пригласил меня на показ фильма «Только у ангелов есть крылья» следующим вечером на площади Брэттл в Кембридже. После сеанса мы зашли в пиццерию, где и начали обычный для первого свидания ритуал, рассказав друг другу все о себе. Так я узнала о злополучном детстве Тео в Индианаполисе, а он услышал историю моего злополучного детства в Коннектикуте. Когда я упомянула, что мой отец находится в бегах, скрываясь от закона, глаза у Тео буквально полезли на лоб.

— Вот что я называю высшим классом, — заявил он.

— Никогда не рассматривала это под таким углом, — настороженно отреагировала я, подозревая насмешку.

— Ой, да ладно тебе, — сказал Тео. — Папа вне закона, беглец. Тебе писать об этом надо, а не просто рассказывать. Слушай, да это же просто сила, особенно если подумать, что он одинок и ему жутко не хватает тебя, такой ласковой и мягонькой.

— Знаешь, «ласковая и мягонькая» — это что-то из лексикона моей матери.

— Только у нее наверняка это не окрашено сарказмом, как у меня.

Мы снова встретились через несколько дней, в выходные, — сразу две картины с Хамфри Богартом, «Мальтийский сокол» и «Высокая Сьерра», и ужин в дешевой забегаловке с гамбургерами. На третьем свидании — два фильма Эрика Ромера с их бесконечной говорильней и дешевая китайская еда (тем не менее вкусная). Тео пригласил меня к себе. Я согласилась без колебаний.

Конечно, я нервничала. Так же, как и Тео. Однако, когда в конце концов он сделал первый шаг, мы оба бросились друг к другу с таким пылом, что даже удивительно.

Потом Тео поставил альбом Майлса Дэвиса:

— Самая подходящая музыка после этого дела.

Достав бутылку очень приличного вина, он признался, что серьезно запал на меня.

— Понимаю, конечно, что звучит глупо, потому что у меня другой имидж, по идее, предполагается, что я должен быть сдержан, даже высокомерен, типа «никому не позволю вторгаться в свое пространство». Но я не собираюсь играть какую бы то ни было роль себе в ущерб. Я тебе прямо заявляю, Джейн: ты совершенно изумительная, а я придирчивый критик.

Ощущая пустоту, мы, как правило, стремимся ее заполнить. Именно этим заполнением стал для меня Тео Морган, и его объяснение меня не оттолкнуло. Наоборот, я с готовностью бросилась навстречу новой любви, с готовностью отказалась от изоляции и одиночества, на которые добровольно обрекла себя после смерти Дэвида. Долгие годы я не могла даже допустить мысли об объятиях другого мужчины. Я полностью отключила у себя эту функцию (нельзя сказать, впрочем, чтобы мужчины так уж увивались вокруг меня). Но вот он оказался рядом — холостой, непохожий на остальных и какой-то уютный при всех своих чудачествах. Я полюбила его живой ум, его упражнения в остроумии, его способность подхватить на лету и начать бурно обсуждать любую тему — от косноязычия Джорджа Буша-младшего до авангардного джазмена 1950-х Джимми Джоффри, от снятой Джозефом Стриком киноверсии Джойса (каковой он являлся большим поклонником) до Чарльза Уиллфорда, полузабытого писателя-детективщика из Майами, которого Тео почитал талантом, не уступающим Чандлеру.

Спектр его интересов поражал. Я догадывалась, что он потому так носится со своими страстными привязанностями и придает им такое значение, что они помогали скрыть чудовищное одиночество. Спустя несколько недель после того, как мы стали близки, он признался, что у него много лет не было серьезных романов, а настоящая любовь посетила его лишь один раз. Это была художница-авангардистка по имени Констанс ван дер Плант, которая его бросила без всяких церемоний, когда он лишился работы в Нью-Йорке.

— Знаешь, а я ведь не собирался идти тогда на этот ужин к Саре Кроу, — сказал он. — Какое счастье, что все-таки передумал.

Сара была, мягко говоря, удивлена, когда я сообщила ей, что мы с Тео теперь вместе.

— М-да… я определенно не об этом думала, когда решила посадить вас рядышком.

— А что, собственно, тебя так поразило? Он ведь замечательный.

— Да-да, конечно… — По голосу Сары было ясно, что она в этом сильно сомневается. — Но дело в том, Джейн… видишь ли, я и предположить не могла, что вы вдруг вот так найдете общий язык.

— Жизнь вечно подбрасывает нам сюрпризы.

— У тебя такой счастливый голос…

— Зато у тебя такой, будто эта новость тебя сильно расстроила, — сказала я.

— Она просто застала меня врасплох.

Это была Сара в чистом виде. Она «обожала» своих эксцентричных приятелей, но придерживалась довольно строгих взглядов на любовные отношения: можно спать с сумасшедшим богемным артистом, но до определенного возраста… а потом нужно остепениться и строить отношения с приличным, солидным мужчиной, который будет верен тебе до конца и сможет обеспечить тебе достойную жизнь. Поэтому известие о том, что я стала любовницей Тео Моргана…

— Я искренне симпатизирую Тео, — начала она. — И конечно, у него есть все задатки, чтобы стать серьезным и известным киноведом и критиком. Но — хотя я не делаю слишком уж сильного ударения на это «но» — вряд ли он может стать твердой опорой в жизни, на которую…

— Я поняла, что ты хочешь сказать, — перебила я.

— Я никак не хотела обидеть тебя или его.

— Никаких обид, — легко ответила я.

Кристи познакомилась с Тео несколькими неделями позже, когда приехала в Бостон, чтобы читать свои стихи в Гарвардском университете. Ее вердикт был в высшей степени одобрительным. Мы втроем отправились поужинать после чтения, на котором, как это по традиции бывает на большинстве поэтических чтений, присутствовало не больше тридцати человек. И неважно, что Кристи со своим вторым поэтическим сборником вторично стала финалистом Пулицеровской премии за прошедший год. Поэзии в нашей культуре не удается обрести популярность в силу недостаточной коммерческой ценности.

Но выяснилось, что Тео, к моему большому удивлению, прекрасно разбирается и в современной американской поэзии. За ужином он перебрасывался с Кристи критическими замечаниями о самых разных поэтах, от Харта Крейна до Говарда Немерова и Одена. Когда он вышел в туалет, Кристи радостно улыбнулась:

— Ну, живи я здесь, я бы за него ухватилась. У меня слабость к одержимым и маньякам.

— Ну, не такой уж он одержимый, — засмеялась я в ответ.

— Да нет, именно такой. Но в том, чтобы являть собой столь блестящий образчик умственной неполноценности, ничего плохого нет. В каком-то смысле все писатели неполноценны, и поверь мне, я способна отличить эту ущербность за наносекунду. Но бывает плохая ущербность — психи и тому подобное. А бывает ущербность хорошая — когда чувак немного не от мира сего, но тем и интересен. Твой парнишка попадает во вторую категорию.

— Следовательно, ты его одобряешь… с оговорками.

— Я думаю, что он человек суперумный и суперсложный. Сможешь с этим совладать и выдерживать его причуды — выходи за него. Просто помни одно: если ты надеешься как-то на него повлиять и изменить, забудь об этом сразу. Он делает все по-своему и никогда не захочет меняться хотя бы на йоту.

Насчет упрямства и несгибаемости Тео Кристи угадала совершенно точно. Он, например, наотрез отказывался просыпаться и вставать раньше полудня. День свой он начинал с большой лохани крепчайшего эспрессо. Он признавал только один сорт кофе — «Лавацца» — и готовил его не в кофемашине, а исключительно на газовой плите в особом маленьком кофейнике. Пока готовился кофе, он съедал плошку жутко сладких и вредных хлопьев, называемых «Капитан Кранч», но наотрез отказывался заливать их молоком, которое люто ненавидел. После такого завтрака он ежедневно усаживался за письменный стол и по два часа занимался трудом всей своей жизни — монументальным опусом, посвященным истории американского кинематографа: «О, это будет одна из самых безапелляционных и категоричных книжек, когда-либо написанных о кино в этой стране». Книга (в чем он не сомневался) должна была немедленно привлечь к себе внимание и завоевать Тео звание самого уважаемого киноведа Америки… при условии, конечно, если он когда-нибудь сподобится и добьет-таки проклятый том. И ведь нельзя было упрекнуть Тео в недостатке дисциплины или прилежания. Скорее проблема заключалась в том, что манускрипт получался безумно длинным: две тысячи сто тридцать страниц были уже написаны, а он не подобрался еще даже к тысяча девятьсот шестидесятым! Я прочитала раздел, посвященный Орсону Уэллсу (Тео удостоил меня такой чести после того, как я клятвенно пообещала, что не стану слишком уж критиковать), и была приятно удивлена тем, как легко, живо и интересно он написан. Поразили меня и масштабы замысла.

Но когда я попросила дать мне следующую главу, Тео запротестовал, заявив, что вообще не следовало показывать мне текст, что продолжение может меня разочаровать и что, если я загляну на следующие страницы его работы, это вообще может «пагубно повлиять» на процесс написания книги. Он заметно напрягся и очень разволновался во время разговора. Я сделала вид, будто не вижу в этом ничего странного, хотя Тео вел себя как человек, одержимый манией преследования.

— Я никогда, никогда больше не позволю тебе прикоснуться к рукописи, — повторял он, меряя быстрыми шагами свою комнату.

— Тео, поверь, тебе не о чем беспокоиться…

— Не о чем беспокоиться! Не о чем беспокоиться! Да что ты знаешь о беспокойстве? За четыре года никто не дотрагивался до этой рукописи — ее не касалась ни одна живая душа!

— Но ты же сам дал мне ее, Тео. Ты попросил меня ее почитать. И я не понимаю…

— Вот тут ты права, ты не понимаешь, что все это означает для…

Но, не закончив фразу, Тео схватил в охапку свою кожаную куртку и выскочил за дверь. В первое мгновение я хотела было броситься за ним следом, но предпочла оставить его в покое, тем более что эта дикая сцена вывела из равновесия и меня. Я решила, если он не вернется и не даст каких-то объяснений своего возмутительного поведения, вечером уйти к себе.

Через час он не появился, так что я написала записку:

Я ждала. Надеюсь, тебе сейчас хорошо.

После этого я ушла.

К этому времени мы были вместе примерно шесть недель и, хотя несколько вечеров провели у меня, по большей части обитали в квартирке Тео в Кембридже, из которой было куда удобнее добираться до кинотеатров, коих было немало на Гардвард-сквер. Встречались мы два-три раза в неделю, но при этом свято соблюдали неписаное правило никогда не появляться друг у друга без приглашения. До того самого вечера… была уже почти полночь, когда в мою дверь позвонили. Я колебалась, не зная, отворять ли. А что, если, думала я, этот вечер показал его в истинном свете, если личина нормальности и романтической любви спадет с него окончательно и мне отныне придется иметь дело с пугающим, странным типом, которого он до сих пор тщательно от меня скрывал?

Но другой голос сказал: Зато оттолкнув его сейчас из-за случайного небольшого взбрыка, ты рискуешь остаться одна. Тебе ведь вовсе не улыбается снова остаться одной.

Поэтому дверь я открыла. За ней стоял Тео, тихий, присмиревший, с виноватыми, испуганным глазами.

— Это было… ужасно, — почти прошептал он, — И я пойму, если ты захлопнешь дверь у меня перед носом. Но…

— Это твой маленький секрет, который ты от меня скрывал: беспричинные вспышки безумия? Ты всегда вот так взрываешься на ровном месте?

— Прости. Ты не представляешь, как мне стыдно. Можно мне войти? — Я колебалась. Тео шепнул: — Прошу тебя, Джейн…

Я кивком показала, чтобы он следовал за мной, и стала подниматься по лестнице. Едва оказавшись в гостиной, он обнял меня и начал говорить, что я лучшее, что было у него в жизни, что в последний раз подобная вспышка гнева была у него больше двух лет назад. Если подобное повторится еще хоть раз, я могу тут же его бросить — он это поймет, ведь он готов ради меня на все…

Меня расстрогало его искреннее раскаяние, и все же… когда видишь, как сильно человек в тебе нуждается, это всегда немного пугает, хотя тогда меня это, напротив, успокоило. Возможно, потому, что в тот момент я и сама нуждалась в Тео, а еще потому, что он сумел заставить меня почувствовать себя нужной и жизненно необходимой для него. Ох, какая же это старая, бесконечная игра в перетягивание каната — с одной стороны, нам хочется быть кому-то нужными, а с другой, мы боимся этой зависимости, ведь страшно брать на себя ответственность за другого человека.

Словом, я положила руки ему на плечи и сказала, что больше на эту тему мы говорить не будем, так что добавлю я только одно: идем в постель.

Сказано — сделано. Когда я проснулась на следующее утро в восемь, оказалось, что Тео нарушил свое незыблемое правило, поднялся и готовит для нас шикарный завтрак. Он завел было песню о том, как ему стыдно за вчерашнее, но я заткнула ему рот поцелуем.

— Это больше никогда не повторится, — пообещал он мне.

— Ловлю на слове, — ответила я.

Я отправилась на работу, исполненная решимости навсегда забыть об этом инциденте.

И Тео сдержал свое слово. После того единственного срыва прошли месяцы, но ничего подобного он себе не позволял. Не то чтобы он носился со мной как с хрустальной вазой, вел себя идеально и вообще не демонстрировал непростых сторон своего характера. Нет, разумеется, вскоре он вернулся к своему прежнему образу жизни — продолжал смотреть кино ночи напролет, никогда не поднимался раньше двенадцати дня, категорически отказывался перейти с фастфуда на более здоровую пищу. Но я не жаловалась. Если у меня случался особенно паршивый день в университете или просто накатывал приступ черной меланхолии, что со мной случалось периодически, Тео инстинктиво чувствовал ситуацию и выбирал верную линию поведения: был ко мне внимателен, но не донимал чрезмерно. Научиться чувствовать, когда лучше оставить человека в покое, не самое простое дело, но мы оба, кажется, усвоили этот урок. Я всегда скучала без Тео в его отсутствие, и меня успокаивало то обстоятельство, что мы редко разлучались больше чем на день-другой.

Прошло восемь месяцев. Однажды вечером, вернувшись домой, я увидела стоящий фургончик с надписью «Сони». Не успела я подняться на крыльцо, водитель подскочил ко мне, спросил, не я ли Джейн Говард, и сообщил, что они дожидаются меня, так как привезли мне телевизор с сорокадвухдюймовым плазменным экраном. Я предположила, что это, очевидно, ошибка, но водитель предъявил накладную, в которой черным по белому были написаны мой адрес и имя Тео.

— Но я вовсе не хочу такой громадный телевизор, — запротестовала я.

— Ну, это не к нам, скажите это человеку, который его для вас заказал.

Я попросила парня подождать пять минут, поднялась к себе и позвонила Тео в Гарвардский киноархив.

— Ты сумасшедший? — спросила я его.

— Уверен, что ты и сама знаешь ответ на свой вопрос, — сказал Тео.

— На кой ляд мне такой здоровенный телевизор?

— Мне кажется, он нам необходим.

Нам. В первый раз за все время он употребил местоимение во множественном числе.

— Пытаться смотреть кино на твоем малюсеньком телике — это в каком-то смысле кощунство. Вот я и…

— Ты должен был сначала обсудить это со мной.

— Но тогда не было бы неожиданности, а без нее не получился бы сюрприз.

— Такой аппаратище наверняка стоит кучу денег?

— Ну, это же моя проблема, а не наша, правда?

Снова это множественное число. Это что, такой способ сообщить, что он ко мне переезжает?

— Даже не знаю, что сказать…

— Вот и не говори ничего, пока я не заявлюсь ближе к вечеру с новенькой цифровой записью «Дела жизни и смерти» Прессбургера и Пауэлла. Ты просто не поверишь, какие чудеса им удавалось творить на заре цветного кинематографа.

Тео был прав: телевизор точно вписался в свободный угол рядом с камином, и экспрессионистская картина Прессбургера и Пауэлла действительно воспринималась совершенно иначе на этом неправдоподобно широком экране.

— Я знал, что тебе понравится, — заявил Тео.

— Но только я прошу, постарайся впредь обходиться без таких ошеломительно широких жестов.

— Но мне нравится тебя ошеломлять. Тем более что сама ты до того уж рациональна и практична, что даже чересчур. Это тебе не полезно.

Хм… а ведь он попал прямо в яблочко. Я тщательно взвешивала любую покупку, даже самую маленькую, и позволяла себе что-то лишь в самом крайнем случае, если это не казалось мне безрассудством или потаканием своим капризам. Тео с возмущением наблюдал, как я примеряю в магазине понравившуюся мне одежду, а потом отказываюсь купить, так как это «слишком дорого» (даже если магазин был средний по ценам) или «у меня уже есть что-то подобное» (таким образом я убеждала себя, что мне эта вещь не нужна).

— Но тебе же действительно нужна приличная кожаная куртка, — уговаривал он меня, заметив, что мне очень понравилась одна в магазине на Ньюбери-стрит.

— Я могу прожить и без нее.

— Но она же так тебе идет.

— Да ведь это почти четыреста долларов.

— Не отказывай себе.

— Мне стыдно себе потворствовать.

— Это серьезно. Ты должна научиться себя баловать хоть в чем-то. Жизнь, черт возьми, слишком коротка, чтобы откладывать все на потом. И не надо убеждать весь мир, что ты не мотовка и не такая, как твой папочка-мошенник.

— Больше никогда не стану открывать тебе тайны.

— Какая же это тайна, если ФБР в курсе. И вообще, я говорил о том, что тебе надо быть к себе хоть чуть-чуть снисходительнее.

— У меня нет комплекса вины, если ты об этом, — сказала я. — Хотела бы я чувствовать вину, но дело не в этом. Просто мои мозги так устроены: я не могу забыть, что у всего есть цена.

— Это тебе надо было заниматься пуританами, а не гранд-даме Саре.

— А я этим и занимаюсь. Американские натуралисты не меньше мучались нашим пуританским комплексом вины, чем Готорн. Только они рассматривали ее с позиций нашего помешательства на капитализме. Деньги, Бог и Вина — вот она, наша великая американская триада. И ни один американец не может полностью от нее освободиться.

Я все-таки купила ту кожаную куртку и больше не ворчала из-за дорогущего телевизора, который занял угол в моей гостиной. И не стала возражать, когда Тео предложил провести вдвоем неделю в «классном маленьком ретроотеле» на Саут-Бич «за его счет».

— У тебя открыт счет в Майами? — поинтересовалась я.

— Это просто фигура речи.

— И тебе ничего не стоит оплатить эту неделю?

— Перестань ты осторожничать, в конце концов. Если я сказал, что беру на себя эту неделю, значит, я беру ее на себя.

— Я с радостью возьму на себя хотя бы половину.

— Спасибо за «чуткость», так ты лишаешь мое романтическое предложение всякого намека на романтичность.

— Я не хотела. Я просто (ладно, обвинения приняты!) осторожничала.

Но во вторую нашу ночь в Майами я забыла об осторожности. Перебрав «Маргариты» в мексиканском баре на Линкольн-роуд, мы вернулись в свой номер, оформленный в стиле модерн, и, совершенно пьяные оба, всю ночь занимались любовью. Проснувшись наутро, я поплелась в ванную, укоризненно взглянула своему отражению в глаза (в них, как мне показалось, еще плескались остатки давешней текилы) и вдруг похолодела от внезапной мысли: я же напрочь забыла вчера надеть противозачаточный колпачок.

Загибая пальцы, я подсчитала (со все нарастающим ужасом), что от середины цикла у меня прошло всего три дня. Я сочла, что все еще может обойтись, и решила не грузить своими сомнениями Тео, чтобы не омрачать и ему остаток дней под флоридским солнцем. Тем более что математика была как будто на моей стороне. А потом, спустя тридцать шесть часов, принимать противозачаточную таблетку из серии «на другое утро» было уже поздно. Я изо всех сил старалась утаить от Тео свое беспокойство. Если не считать одного-двух моментов, когда он почувствовал мое напряжение, мне неплохо удавалось скрывать свои страхи.

Так все и тянулось до тех пор, пока месяц спустя (у меня было уже две недели задержки, и каждое утро меня нещадно рвало) я не зашла в свою местную аптеку и не купила тест на беременность. Придя домой, я помочилась на бумажную полоску. Отложила ее в сторонку. Вышла на кухню и сварила себе кофе. Выждав пять минут (мне они показались по крайней мере получасом), я вернулась в ванную и обнаружила, что полоска порозовела. В этот поворотный — и крайне нежелательный — момент судьбы в голову пришла абсолютно банальная мысль: И кто только решил, что для известия о нежданно обретенном материнстве уместен этот мерзкий розовый цвет?

За ней пришло второе, не менее банальное соображение: Вот как, оказывается, действует судьба.

 

Глава четвертая

Нежелательная. Большое, тяжелое слово, стоящее перед «беременностью». Но я была уверена в двух вещах, когда бумажная полоска домашнего теста окрасилась в розовый цвет: я не хочу ребенка — и боюсь даже подумать о том, чтобы уничтожить этого ребенка.

Однако если я была так уж решительно настроена против беременности, то еще там, в Майами, вполне могла ускользнуть от Тео на пару часиков, найти доктора, проглотить «утреннюю» таблетку, которую он выпишет. Но я так не поступила. Из этого логично вытекает вопрос: не было ли это нежелательное событие чем-то, чего в действительности я, сама того не ведая, желала?

— Конечно, ты хотела залететь, — вынесла суждение Кристи, когда я позвонила в Орегон, разбудив ее в семь утра.

Это было не слишком мудро, ведь моя подруга терпеть не могла рано вставать, однако, услышав ужас в моем голосе, Кристи не стала делать мне выговоров, а только пробурчала: «Видно, у тебя стряслось что-то серьезное». На это я разразилась длинной тирадой, поведала ей о том, что со мной стряслось и как я с математической точностью подсчитала, что этого не должно было произойти.

— Ты хочешь сказать, что всерьез полагаешься на метод подсчета по циклу?

— В этот раз я ошиблась. Мы здорово перебрали… вот я и…

— Фигня. Просто ты хотела забеременеть. Можешь отнекиваться и мне не верить, но это правда, истинная правда.

— Так что же мне теперь делать?

— Либо ты оставляешь ребенка, либо нет.

— Я не готова к материнству.

— Так найди по справочнику адрес ближайшей клиники, где делают аборты, и вперед…

— Нет, я так не могу.

— Тогда перед тобой действительно дилемма. Что тебя больше всего сейчас напрягает? Ответственность длиной в жизнь, утрата личной свободы, то, что ребенок навечно соединит вас с Тео?

— Все вышеперечисленное.

— М-да… пожалуй, тебе следует подождать денек, прежде чем принимать решение.

— Но если я скажу обо всем Тео, он тоже захочет участвовать в принятии решения.

— Если учесть то, каким образом происходит зачатие, он уже в значительной степени поучаствовал в принятии решения… каким бы оно ни было. Но прежде чем заводить разговор с ним, лучше бы тебе самой определиться, в какую сторону хочешь прыгнуть.

Давным-давно, много лет назад, я твердо решила не заводить детей. Но решимость эта была основана на всегдашней уверенности, что из-за ребенка я непременно попаду в безвыходное положение, загоню себя в тупик, особенно если учесть, что мои родители оказались в подобном капкане в результате моего появления на свет…

Следом передо мной вставал всеобъемлющий вопрос, касавшийся Тео. Люблю ли я его? Я убеждала себя, что люблю, и он тоже неоднократно объявлял мне о своей любви. Но эти декларации несколько обесценивались глубоко засевшей тревогой: смогу ли я жить одной семьей с человеком, который ведет такой странный образ жизни, а после секса, чтобы восстановиться, непременно должен смотреть кино? А его сверхаккуратность? Не заставит ли она меня пожалеть рано или поздно, что я связалась с маньяком, да еще таким, для которого главная любовь жизни — это фильмы?

Поводов для беспокойства было много, но мне было известно и другое: взявшись за что-то (например, за свой монументальный труд по истории кино), Тео относился к этому поразительно ответственно. Еще я знала, что вот уже несколько месяцев после той странной вспышки Тео вел себя примерно и явно очень старался держать под контролем темные силы, бушующие в нем.

К тому же отношение его ко мне не могло не радовать. Я по-прежнему оставалась «лучшим, что с ним когда-либо случалось». Я делала его счастливым. Как тут можно устоять?

И все же я боялась сообщить ему новость, поскольку за этим неизбежно должны были последовать самые разные вопросы с его стороны, главный из которых должен был звучать так: Какого черта ты мне не сказала, что не можешь справиться с контрацепцией? В смысле, разве я не имел права знать о том, что происходит?

Тео воспринял известие на удивление радостно:

— Что ж, бывает, с каждым может случиться, особенно после пяти «Маргарит». По-любому, это отличная новость.

— Ты уверен? — спросила я.

— Я не стал бы этого говорить, если бы не был уверен. Кстати, ты сама-то хочешь, чтобы у нас с тобой был ребенок, а?

— Конечно, конечно, — услышала я собственный голос.

Пока мои губы шевелились, произнося эти слова, в голове крутилось: До чего ты докатилась. Твоя голова уже принимает решения за тебя.

— Ты должен понять, Тео. Это многое изменит в нашей жизни.

— Меня это не пугает.

— Ну, что ж… тогда замечательно.

— А тебя-то это не пугает, Джейн? — спросил он, уловив сомнение в моем голосе.

— Это… серьезный шаг.

— Но мы явно будем не первыми, кто на него решился. И я этого хочу. Потому что я хочу жить с тобой.

— А я с тобой, — ответила я, хотя, положа руку на сердце, все еще не была до конца в этом уверена. И как только мы можем произносить такие вещи непререкаемым тоном, когда внутри все разрывается от сомнений?

Когда я перезвонила Кристи и рассказала про воодушевление Тео по поводу будущего отцовства — и семейной жизни со мной, — она отозвалась:

— Ну, ты ведь услышала то, что хотела услышать? К тому же такая реакция ясно говорит нам, что парень не собирается отлынивать от своих обязанностей и возложить все родительские обязанности на твои плечи. Значит, новости определенно хорошие.

— Я в этом не настолько уверена…

— Тогда перестань ныть и займись прерыванием беременности. Ты всегда можешь сказать Тео, что произошел выкидыш. Такое случается сплошь и рядом. Я даже готова приехать на восток, подержать тебя за руку и все такое, чтобы тебе не было страшно.

— Это такое серьезное решение…

— Конечно, кто спорит. Только отдавай себе отчет в очевидном: если оставишь ребенка, потом уже не избавишься.

Как однажды заметил Джордж Оруэлл, любые штампы по большому счету — правда. Избитая истина, изреченная Кристиной, заставила меня осознать, что решение основано на том, с чем мне постоянно приходится иметь дело в литературе: с интерпретацией. Как получается, что мы делаем этически правильный выбор? В основе интерпретации любых событий лежит чувство вины. Оно влияет на наше восприятие. Готовы ли мы перевернуть все с ног на голову, дав собственную версию происходящего? Как сможем (или не сможем) мы потом с этим жить?

Это стало для меня решающим соображением — я поняла, что если сейчас не решусь через это пройти, то впоследствии буду страдать от невыразимой тоски и никогда не смогу себя простить. Одновременно я вдруг осознала, что хочу этого ребенка, даже невзирая на то, что он свяжет меня и Тео (о чем я все равно думала с тревогой).

Тем временем Тео был безгранично вдохновлен предвкушением отцовства. Он вел себя как типичный будущий папаша из фильмов пятидесятых годов — разве что не раздавал прохожим сигары — и возвещал о моей беременности каждому встречному. Он даже позвонил без моего ведома Саре Кроу и сообщил ей радостную новость. Я получила ответный звонок от Сары, которая ехидным голосом — в лучших традициях Кэтрин Хепберн — выразила свое удивление тем, что узнала новость не от меня.

— Что ж, полагаю, тебя следует поздравить.

— Я собиралась сама тебе позвонить, но Тео, кажется, меня опередил. — Я постаралась скрыть свои чувства, хотя на самом деле была потрясена, поняв, что он трубит об этом налево и направо, будто подрядился на службу в агентство новостей «Рейтер».

— Тео был очень трогателен… — Сара не слишком старалась замаскировать иронию в голосе. — Он поведал мне, как чудесно, что та ночь изменила его жизнь, а еще он хотел, чтобы я знала, что он «до конца дней» будет благодарен мне за это.

— Понятно, — сказала я.

— Не сомневаюсь, ты тоже мне безумно благодарна.

— Не вижу повода для сарказма, Сара.

— О, неужели я говорила с сарказмом? Я не хотела этого, Джейн. С сомнением — да… но, в конце концов, это ведь твоя жизнь.

— Ты права. Это действительно моя жизнь. Благодарю тебя за добрые пожелания.

Вечером, когда Тео вернулся домой, я спросила, для чего нужно трезвонить на всех углах о том, что я беременна.

— Ты хочешь сказать, тебя смущает, что мы…

— Да нет. Просто… если что-то пойдет не так… вдруг я не доношу ребенка?..

— Но этого не случится.

— Надеюсь, что нет.

— Тогда что за беда? Что я, не могу поделиться с людьми своей радостью? А то, что именно Сара нас с тобой познакомила…

— Проблема не в этом.

— А в чем же проблема?

— Просто я на взводе, вот и все.

— Все будет отлично, — утешил Тео меня, обнимая за плечи.

— Конечно, — вздохнула я.

— И пора нам начать обдумывать мой переезд сюда, к тебе.

Последняя фраза не явилась неожиданностью. Как только я сообщила Тео, что беременна, стало понятно, что рано или поздно нам предстоит обсудить, как жить семьей. И так как моя квартира была намного просторнее…

— С учетом того, что спальня у тебя только одна, а твой кабинет в алькове, видимо, придется переоборудовать в детскую, мне довольно трудно будет втиснуть сюда весь свой скарб. Так, может, я буду приезжать сюда на ночь, а работать у себя?

Скажу честно, такое предложение вызвало у меня вздох облегчения. Оно означало, что изменения в моей жизни будут не слишком серьезными и у нас обоих останется какое-то личное пространство. Если брак моих родителей чему-то меня и научил, так это ощущению западни, в которую способна загнать людей затянувшаяся взаимная зависимость. Какой же молодец Тео — почувствовал, что мы оба только выиграем, имея этот спасительный вариант, возможность проводить какую-то часть времени порознь.

— Мне кажется, это очень правильно и по-взрослому… спасибо, что ты это предложил, — искренне поблагодарила я.

Через несколько дней после этого разговора Тео одолжил у знакомого микроавтобус и утром появился с первой порцией своих пожитков: стандартной коллекцией футболок и джинсов, кожаной курткой, двумя парами черных высоких кроссовок «Конверс», нижним бельем и носками. Все это аккуратно разместилось в симпатичном комоде, который я купила специально для него. Потом Тео притащил эспрессо-кофейник и особый вакуумный контейнер из нержавейки, в котором хранился его кофе «Лавацца». После этого он решил заново упорядочить всю мою библиотеку. И все переставил по-новому на кухонных полках. И закрепил цементом угол в душе, где никак не хотели держаться плитки. И счел, что прихожая будет выглядеть лучше, если в ней отциклевать пол. И..

— Когда ты дойдешь до того, что начнешь гладить мое белье, — предупредила я, — я сбегу.

На это Тео расхохотался, после чего подверг тотальной реорганизации мой чулан и починил все текущие краны.

— Что это на тебя нашло? — спросила я. — Раньше я как-то не замечала у тебя страсти к работе по дому.

— У меня наконец появился дом, стоящий того, чтобы его улучшить. Ты не возражаешь, надеюсь?

Я не возражала, потому что Тео был не из тех безумцев, которые гоняются с микроскопом за пылинками и устраивают сцены, если полотенце в ванной висит неровно. Но если я вдруг забывала разобраться с грязным бельем или оставляла в раковине немытую посуду… вуаля! Мистер Чистюля мигом брался за дело, и вскоре все сияло чистотой.

— Скажи спасибо, что тебе достался мужик, который не чурается подобных забот, — отреагировала Кристи, когда я позвонила ей с работы и рассказала о начале совместной жизни. — Это ведь означает, что ты ему и в самом деле небезразлична. Кстати, ты как, по утрам все еще обнимаешься с унитазом?

Нет, на самом деле утреннее нездоровье давно уже оставило меня. Ему на смену пришли приступы дикого зуда. Наблюдающая меня акушерка объяснила, что это так часто бывает во время беременности, и снабдила меня мазью, которая оказалась эффективной и сняла это ужасное ощущение, будто под кожей сучат лапками тысячи клопов. Тео настаивал, чтобы по вечерам я позволяла ему чесать мне спину, а потом садился рядом и внимательнейшим образом изучал книги о материнстве и уходе за младенцами — все, какие мне удалось найти. Потом я наконец засыпала, а он бодрствовал до четырех утра и крутил фильм за фильмом на нашем огромном плазменном телевизоре.

Чесотка прошла через две недели. Перейдя рубеж трех месяцев, я сочла необходимым поговорить с двумя людьми, с которыми мне было страшнее всего поделиться своей новостью: с заведующим кафедрой и мамой.

Как я и предполагала, профессора Сандерса отнюдь не порадовало известие о том, что через пять месяцев мне придется уйти в отпуск по беременности и родам.

— Точнее рассчитать вы не могли, — уныло заметил он, — особенно если учесть, что вас и саму мы нашли в последнюю минуту на замену Деборе Холдер. А теперь мне предстоит искать спешно замену той, которую так спешно нашли на замену.

— Пять месяцев — не последняя минута, осмелюсь заметить.

— В академических кругах это именно так и есть. И все же ничего не поделаешь. Да, и примите мои искренние поздравления.

Слух облетел кафедру за три наносекунды. Марти Мелчер отвел меня в уголок в коридоре и сказал:

— Итак, вы все-таки не девственница.

— А знаете, профессор, ведь подобное замечание можно расценить как одну из форм сексуального домогательства.

— Или как добродушный стеб. В конце концов, все дело в интепретации, не так ли?

— Нет, все дело в воспитании, которого вам явно недостает.

— Собираетесь настучать на меня в комиссию по сексуальной этике… или как там она может называться? Милости прошу. И тем самым подтвердите свою репутацию зануды.

— Тогда я последую вашему совету.

— Ну, извините, — произнес он в момент, когда я уже развернулась, чтобы уйти.

Остановившись, я снова повернулась к нему лицом:

— Что с вами такое?

Ответа от Марти Мелчера не последовало. Но я почувствовала, что ему неловко — так бывает неловко хаму, получившему отпор.

Стефани Пелц тем временем навела справки о моем «поклоннике» (она разговорилась на литературной конференции с Сарой Кроу) и подошла ко мне в университетском кафе:

— Что за чудесная новость! И какой интересный человек в качестве отца…

Я дождаться не могла, когда же можно будет не ходить в университет. Но за тот весенний семестр произошло кое-что выдающееся: Лорри Квастофф приняли в Гарвард. Все случилось после того, как в начале семестра я заговорила с Лорри за ланчем и заронила эту идею.

— В Гарварде никому не нужны ненормальные вроде меня, — сказала девушка.

— А мне сдается, что вам там будут очень рады. Вопрос, на который важно ответить, звучит так: вы сами этого хотите?

— Гарвард вообще-то круто, это для интеллектуалов.

— Вот именно, Лорри, вы к ним и относитесь.

— Я в этом не уверена.

— А я уверена, да и все здесь, у нас кафедре, в этом убеждены. Вы — наша звезда, и нуждаетесь в более сильном, более интеллектуальном окружении, чем…

— В Гарварде не понравится мой аутизм.

— Им понравится, что вы талантливы, а у вас есть возможности это доказать. Вы им понравитесь, потому что я позвоню всем, кому нужно, и напишу все необходимые рекомендательные письма, из которых там узнают, кто вы такая, и поймут, что надо быть сумасшедшими, чтобы от вас отказаться. Но больше всего вы им понравитесь, когда они с вами побеседуют и увидят, что вы — фантастическая.

— Фантастическая рифмуется с аутистической, — подметила Лорри.

— И что с того? — спросила я.

Мне пришлось говорить с Лорри еще два раза, прежде чем удалось убедить ее хотя бы подать заявление. Когда из Гарварда пришел ответ, в котором ее приглашали на собеседование, она сказала мне:

— Надеюсь, вы меня там не слишком нахваливали.

— Слухом земля полнится, Лорри. Так все и работает.

— Но я работаю не так. Если в Гарварде хотят меня принять, то это не из-за аутизма. Если я узнаю, что вы им что-то заранее про меня рассказывали, откажусь от перевода.

— Не волнуйтесь, Лорри. Обещаю, что до поры до времени не пророню ни слова.

Признаться, я уже успела позвонить в приемное отделение Гарварда и на кафедру английского и долго пела дифирамбы Лорри Квастофф, доказывая, что там просто обязаны ее принять. Но Лорри знать об этом было совсем не обязательно.

После этого я сдержала обещание и больше никому не звонила, зато (по просьбе сотрудников приемного отделения) написала убедительное и страстное рекомендательное письмо.

Новость о переходе Лорри в Гарвард буквально потрясла университет Новой Англии, однако руководство никак не отреагировало на нее. Стефани Пелц сообщила мне, что мистер президент недоволен и заявил, что для университета было бы лучше и престижнее оставить эту одаренную (читай: аутичную) студентку у себя. И зачем, непонятно, эта чертова Говард снова вмешалась не в свое дело?

Узнав, что Лорри принята, мы отметили это событие обедом в «Чарлз-отеле» в Кембридже. Я не могла пить по понятным физиологическим причинам, но подбила Лорри выпить немного шампанского. Она испуганно смотрела на официанта, наполнявшего ей бокал, потом добрую минуту нервно водила пальцем по стеклянной ножке, пока я не сказала ей:

— От глотка шампанского ты в тыкву не превратишься.

— Зато могу опьянеть.

— Ни за что. А хоть бы и так, бокал шампанского ты заслужила. Не каждый же день ты поступаешь в Гарвард. Так что вперед, попробуй.

С великой осторожностью Лорри поднесла к губам бокал, крепко зажмурилась, словно ожидая, что жидкость растворит ей губы, как кислота, и сделала крошечный глоточек. Глаза ее снова раскрылись. Казалось, девушка удивилась, что ее не поразила мгновенная смерть, и после недолгого размышления решилась на второй глоточек.

— Неплохо, — оценила она, — но я предпочитаю колу-лайт. Вы не можете пить, потому что ждете ребенка, да?

Я лишь однажды вскользь упомянула в разговоре с Лорри о своей беременности. Это было несколько недель назад, и тогда она отреагировала простым кивком, после чего сменила тему. Больше до сегодняшней встречи она ни разу не касалась этого предмета.

— Это верно, — ответила я. — Врачи не советуют пить в это время.

— Вы рады тому, что у вас будет ребенок?

— Да, пожалуй, рада, — сказала я.

— То есть вы не прыгаете до небес от счастья?

— Я не знаю, что значит прыгать до небес от счастья, так выражаются только в дурацких женских журналах.

— Значит, вы не хотите быть беременной?

В такие мгновения бывало трудно понять, является ли доходящая до жестокости прямолинейность Лорри симптомом аутизма или просто неспособностью улавливать нюансы в общении (если только речь шла не о литературе).

— Я уже беременна.

— Плохой ответ.

— Я знаю, что буду любить своего ребенка, когда он появится на свет.

— Все говорят, что ваш муж ненормальный.

— Он мне не муж… и кто, интересно знать, его так называет?

— Не я.

— Он не ненормальный. Вообще-то, я уверена, что он вам очень понравился бы.

— Он тоже аутист?

— Все мужчины немного аутичны.

— Но он настоящий аутист?

Будь осторожна.

— Нет.

— На что похожа любовь?

— Это сложно.

— По-настоящему сложно?

— Я полагаю, это зависит…

— Вы хотите сказать, по сравнению с профессором, с которым вы спали в Гарварде? — Лицо Лорри по-прежнему ничего не выражало. Она не всматривалась в меня, не пыталась определить, как я отреагирую на ее слова.

— Откуда вы про это узнали? — спросила я.

— Об этом все знают. Это была любовь?

— Да, это определенно была любовь.

— И было сложно, потому что он был женат?

— Да, это все усложняло.

— Он умер, да?

— Да, он умер.

— И вы грустили?

— Я грустила, как ни о чем в жизни.

И сейчас на лице Лорри ничего не отразилось. Она просто покивала несколько раз.

— Значит, права Эмили Дикинсон: «Свинцом на память лег тот час на вечный срок». Вот что такое любовь.

— Мне кажется, она говорила об утрате.

— Но любовь — это утрата, правильно?

— Во многих случаях это действительно так.

— А этот новый, ненормальный… его вы тоже собираетесь в конце концов потерять, да?

— Нет, такое в мои планы не входит. Но мы никогда не знаем…

— Непохоже, что вы его любите так же, как профессора.

— Это… другое, вот и все.

— «Другое» — не любовь.

Моя мама предложила вариацию на ту же тему, когда через несколько недель я привезла Тео к ней знакомиться. Я подготовила почву — нет, неверно: я попыталась подготовить почву, позвонив ей за две недели до визита и объявив наконец о своей беременности. Как и ожидалось, она приняла новость в штыки, и не только потому, что я «носила внебрачное дитя», но и потому, что сообщила ей об этом лишь через три месяца после того, как сама узнала, что стану матерью.

— Почему ты выжидала столько времени, почему только сейчас решилась мне сказать? — спросила она, не скрывая обиды.

— Я хотела убедиться, что беременность протекает нормально.

— Нет, ты просто не хотела со мной этим поделиться.

Молчание.

— А отец? — подала она наконец голос.

Я немного рассказала ей о Тео.

— Он какой-то… странный, по твоим словам.

Странный. Опять это слово.

— Он большой оригинал.

— Теперь ты заставляешь меня еще сильнее тревожиться.

— Может, ты хочешь с ним познакомиться?

— Конечно, я хочу познакомиться с Тео.

Через две недели, когда мы с Тео садились в «мазду-миата» (все увеличивающийся живот напоминал, что вскоре спортивную моя машинку придется продать и купить что-то более подходящее, чтобы возить ребенка), я торжественно пообещала себе приложить все старания, чтобы этот уик-энд у мамы оказался удачным. Однако, добравшись до семейного очага на Плезант-стрит в Олд Гринвиче, я увидела потрясение на мамином лице при первом взгляде на отца своего будущего внука. Одновременно я заметила, как Тео изучает неприглядный интерьер маминого дома, кое-где вздувшиеся обои, обстановку, которую не приводили в порядок последние тридцать лет. Да и сама мама… она совсем махнула на себя рукой, измученная безразличием к ней мира. Я почувствовала боль и вину, когда заметила, как она усохла и какой тоскливый у нее взгляд, и я было бросилась к ней, обхватила обеими руками, стала бормотать, что рада встрече. Ее реакцией было отчужденное изумление. Она вся напряглась, когда я ее обняла, а потом отстранилась, даже оттолкнула меня — легонько, но ощутимо, — а в ее глазах я прочла: И думать не смей, что можешь притворяться, будто мы близки, чтобы произвести впечатление на этого типа. Пропасть, пролегшая между нами, оказалась настолько глубокой, что ничего, кроме попыток защитить себя и плохо скрытой боли, в наших отношениях уже давно не осталось.

— Так это, стало быть, твой парень, — хмыкнула мама, оглядывая Тео с ног до головы.

— Да, мэм, — заговорил Тео, радостно улыбаясь, — я ее парень.

— Ну что ж, повезло вам.

Тео миролюбиво реагировал на подобные замечания и весьма искусно поддерживал вокруг себя легкую атмосферу, не допускающую конфликтов.

— Знаете, Джейн однажды объявила нам с ее отцом, что никогда не выйдет замуж и не станет заводить детей, — сообщила мама за ужином, когда мы ели приготовленный ею мясной рулет.

Я была уверена, что при первом удобном случаен мама непременно вернется к той проклятой истории. Поэтому Тео я подготовила заранее, рассказав ему обо всем еще до отъезда. Он справился с ситуаций великолепно. Когда мама замолчала, заговорил он:

— Это грустная история, миссис Говард. Но знаете что? Я то же самое говорил своим родителям, но они не развелись. Поэтому мне кажется, что все в первую очередь зависело от того, насколько удачным или неудачным был сам брак или насколько мы хотим возложить на кого-то ответственность за наши собственные проблемы.

Все это он произнес с мягкой улыбкой. Я видела, что мама растерялась, она не ожидала услышать от него жестокие, в общем-то, слова, произнесенные любезным тоном. Когда Тео, извинившись, вышел в туалет, мама наклонилась ко мне и прошипела:

— Ты ему заранее доложить успела?

— Я не понимаю, о чем ты, мама.

— Ты его предупредила, что я могу рассказать эту историю.

— А тебе не кажется, что в его словах есть доля правды?

— Он просто не представляет всех последствий…

— Того, что произошло шестнадцать лет назад и за что ты до сих пор не можешь меня простить? И я ничего, ничего не могу сделать, чтобы ты наконец перестала бесконечно возвращаться к тому злополучному вечеру и обвинять меня в том, что произошло между тобой и папой.

— У нас с ним все было прекрасно, пока ты не…

— Боже, да будет ли этому конец? Меня уже задолбало, что ты относишься ко мне как к главной ошибке всей своей жизни.

— Ты еще смеешь меня обвинять в том, что я тебя ненавижу.

— Ну, конечно, ты не…

Внезапно я заметила Тео, стоящего в дверном проеме.

— Я не помешал? — спросил он.

Воцарилось неловкое молчание, которое прервала моя мать:

— Я просто объясняла Джейн, что завтра у меня столько неотложных дел, что лучше будет, если вы уедете утром.

Снова повисла неловкая пауза.

— Конечно, мэм, — ответил Тео с широкой улыбкой.

— Да, великолепно, — завелась я, — мы столько времени ехали, чтобы я могла тебя познакомить с…

— Джейн, — спокойно прервал меня Тео, — пусть так.

— Вы весьма благоразумны, молодой человек, — сказала мама, вставая со стула. — Желаю вам всего хорошего.

И она удалилась наверх.

Я сидела за кухонным столом, уронив голову на руки. Тео подошел, обнял меня сзади и предложил:

— А что, если нам смыться отсюда прямо сейчас?

Через полчаса мы зарегистрировались в отеле «Хилтон» на окраине Стэмфорда. Гостиница оказалась современной и невыразительной, зато в ней были огромная удобная кровать и ванна, в которой я добрых полчаса отмокала в горячей воде, пытаясь осмыслить произошедшее. В какой-то момент Тео вошел в ванную и заговорил со мной:

— Посмотри на это так: больше ты не будешь чувствовать себя виноватой за то, что редко ее навещаешь. Когда прерываешь отношения… согласись, в этом есть свои маленькие плюсы.

— Она даже не спустилась попрощаться.

— Потому что хотела, чтобы ты прибежала к ней наверх, умоляла о прощении и сказала, что постараешься снова быть хорошей и послушной девочкой… и всю подобную муру, которую она, видимо, выжимала из тебя вплоть до прошлого года. Но пора ей узнать, что ты больше не играешь в эти игры, с чем я тебя поздравляю. Давно пора было с этим покончить.

— Ты просто великолепен. — Я взяла его за руку.

— Да, — ответил Тео, — я такой.

Когда мы вернулись в Кембридж на следующий день, я впала в чудовищную панику. Всем нам до смерти хочется, чтобы все у нас было в порядке. И мы верим, что почти все в жизни можно исправить и уладить. Укрепление дружеских связей, наведение мостов, налаживание контактов, психология взаимного исцеления. Лексикон современных американцев граничит с языком ремонтников — еще бы, ведь мы, черт нас возьми, нация энергичных исполнителей. Нам под силу справиться с любой трагедией, непреодолимая бездна между людьми для нас ничто, даже в самых запутанных перипетиях человеческих взаимоотношений мы наверняка сумеем найти выход. Проблема с этими оптимистами в одном: они отказываются признавать очевидное — что есть в мире такие проблемы, решить которые мы не можем, и что, хотим мы или нет, иногда все идет ужасно неправильно, но мы не можем и никогда не сможем этого исправить.

Паника не утихала несколько дней. А началось все с того, что я получила сигнальный экземпляр своей книги в твердой обложке. Я подержала ее в руках, потом раскрыла и услышала тихий, еле заметный треск новеньких страниц, переворачиваемых в первый раз. Глядя на сотни тысяч слов, я думала: «Надо же, это все написано мной» — и пыталась вообразить, что все это означает в масштабах Вселенной.

Тео при виде моей опубликованной работы воодушевился даже больше, чем я сама.

— Ты должна скакать на одной ножке и хлебать шампанское прямо из горлышка, — сказал он.

— Не самый подходящий вариант для женщины в моем положении.

— Ну хоть просто порадуйся победе.

— Я рада, — уверила я его.

— Тогда почему у тебя такой несчастный голос?

— Ну, просто…

— Джейн, ты ничего не можешь сделать, хоть из кожи вон лезь, — ты не можешь заставить эту женщину себя полюбить…

Тео прочел книгу в один присест и объявил мне, что она великолепна.

— Ну, я бы не стала заходить так далеко, — заметила я.

— Потому что ты не допускаешь даже мысли о том, что способна на что-то по-настоящему классное.

— Позвольте представиться, мисс Неуверенность.

— Ну, перестань себя мучить. Твоя книга потрясающая.

— Да брось, это всего-навсего научное исследование, учебник.

— Где тебя научили так себя уничижать?

— Где тебя научили быть таким великодушным?

— Я таким родился.

С этим я спорить не могла. При всех своих чудачествах и странностях, Тео, по сути, был очень неплохим человеком — и к тому же, как я поняла, способным выносить мои собственные странности, в частности мое постоянное самокопание и сомнения. Возможно, это одна из самых больших радостей в нашем временном существовании — вырваться из состояния вечной неопределенности и борьбы, которым характеризуется почти вся наша жизнь. Это была редкая передышка — по крайней мере, я ее воспринимала именно так, — и какое-то время я могла держать под контролем изводивший меня внутренний голос, полный неуверенности и сомнений.

Даже рождение дочери не превратилось в Götterdämmerung, которого я ужасно боялась. Наоборот, все шло гладко, как по нотам. Утром двадцать четвертого июля я поднялась, заварила чай и вдруг почувствовала, как по ногам струится водопад. Я не испугалась, не впала в панику. Просто вернулась в спальню и разбудила Тео:

— У меня началось — воды отошли.

Хотя Тео лег всего пару часов назад, после ночного марафона с Фрицем Лангом, он мгновенно вскочил и за шестьдесят секунд натянул одежду. Потом схватил мой махровый халат и сумку, которую он (верный своей сверхпедантичности) собрал для меня еще неделю назад. Мы доехали до Женской больницы Бригхэма меньше чем за полчаса. В течение часа меня зарегистрировали, осмотрели, уложили и сделали эпидуральную блокаду. Еще через четыре часа в этот мир явилась Эмили.

Странно слышать, как тебе велят тужиться, когда нижняя половина тела онемела и ничего не чувствует. Странно смотреть, приподняв голову, в зеркало, продуманно расположенное напротив приподнятых простыней, закрывающих ноги, и видеть, как из тебя медленно выдавливается это маленькое, измазанное кровью нечто. Но самое странное из всех ощущений испытываешь через мгновение после того, как твое тело освободилось от ребенка — твоего ребенка, — и тебе впервые протягивают и дают подержать это крошечное сморщенное существо… и ты чувствуешь смесь мгновенно вспыхнувшей любви и страха. Любовь захлестывает — потому что, говоря попросту, это твое дитя. Но страх тоже огромен, необъятен. Страх, что растеряешься, не справишься. Страх, что не сумеешь сделать ее счастливой. Страх, что подведешь ее. Страх, что просто-напросто сделаешь что-нибудь неправильно.

Но потом ребенок начинает плакать, и ты прижимаешь его к себе. Тебя охватывают радость и дикая усталость, ведь ты только что родила ребенка и перешла в новую для себя категорию матерей — и тут возникает следующая мысль: Я буду стараться, я все-все для тебя сделаю.

К счастью, Тео не снимал роды на видео, как грозился. Когда я прижала к себе Эмили (имя мы выбрали задолго до ее рождения), он тихонько подошел, погладил ее по головке, пожал мне руку и шепнул своей новорожденной дочери:

— Добро пожаловать в жизнь.

После этого он еще раз сообщил мне, что очень меня любит. А я сказала ему, как сильно я люблю его.

Много позже я вспомнила эту сцену и только тогда поняла, что это был последний раз, когда мы говорили друг другу о любви.

 

Глава пятая

Моментальные снимки первых восемнадцати месяцев жизни Эмили.

Мы привозим ее домой из больницы, и я всю первую ночь стою у ее колыбели от страха, что с ней что-нибудь может случиться.

Беззубые десны дочурки смыкаются на моем соске, и я обнаруживаю, что они сделаны из арматурной стали.

Дочь впервые открывает для себя прелесть мороженого. Когда я предложила восьминедельной Эмили ванильного на кончике чайной ложки, ее реакцией — после изумления, оттого что оно холодное, — была совершенно явственная улыбка.

Приступы колик, из-за которых Эмили не спала по ночам добрых две недели и довела меня до состояния полного отчаяния: все эти четырнадцать ночей я с полуночи до рассвета моталась по квартире с дочерью на руках, безуспешно пытаясь успокоить и убаюкать ее.

Я выхожу на работу после двенадцати недель родового отпуска и впервые вынуждена отдать Эмили в ясли. Я жду, что она горько расплачется в чужих руках… но дочь отнеслась к этому с олимпийским спокойствием.

Для Эмили куплен классический набор деревянных кубиков с буквами на них.

— Ну-ка, ты сможешь сложить слово? — спрашиваю я, а она хохочет и кидает кубик через всю комнату.

Эмили впервые ползет по полу в гостиной туда, где я проверяю студенческие работы. Она поднимает с пола книжку, держит ее вверх ногами и произносит свое первое слово: Мама.

Эмили берет ручку, выводит каракули на чистом листе и произносит второе слово: Слово.

Эмили больна, у нее тяжелый грипп, температура подскакивает до ста шести градусов. Педиатр звонит к нам домой среди ночи, узнать, как дела, и предупреждает, что, если жар не спадет в течение суток, девочку необходимо будет госпитализировать. Моя дочь мечется в жару, прерывисто дышит и еще не может внятно рассказать, как ей худо.

Температура наконец снижается, но Эмили требуется больше недели, чтобы набраться сил и стать такой, как прежде, а на мне усталость сказывается — я клюю носом на заседании кафедры.

Тео — в один из немногих его вечеров дома — уделяет дочери время. Он ставит для нее диск с оригиналом мультфильма «Белоснежка и семь гномов» тысяча девятьсот тридцать седьмого года и читает ей пятиминутную лекцию о «контекстуальном значении» (да-да, он употребляет именно эти слова) фильма в истории мультипликации.

Первое полное предложение, произнесенное Эмили через несколько недель: Папы тут нет.

Потому что папа вообще почти не бывает тут.

Это и было основной темой нашего существования в первые полтора года жизни Эмили: отлучки ее отца, все более частые и долгие. Трещина между нами расширялась постепенно, но неуклонно. В первую неделю пребывания Эмили дома — как и положено новорожденной, она поначалу изводила нас, не давая выспаться, — Тео взял привычку убегать к себе в квартиру, объясняя это тем, что у него нет выбора, так как пришла пора поторопиться с написанием книги.

— Работать над рукописью можно и здесь, — возразила я. — Мы же специально выделили тебе уютный маленький кабинет.

— Но у меня там остались все справочные материалы.

— Все твои материалы можно найти в Интернете. Кстати, мы же установили беспроводную связь, так что…

— Здесь энергетика не та, что необходима мне для работы. А бессонные ночи меня вообще выбивают из колеи.

— Эмили сейчас спит хорошо, «гуляет» она всего каких-то полчаса. И она такая чудесная.

— Мне необходимы восемь часов сна.

— А мне нет?

— Ну почему, и тебе, конечно, тоже. Но ты сейчас не ходишь на работу, а я хожу. И если я не высплюсь…

Почему я уступила в этом споре? Возможно, потому, что Тео действительно ежедневно ходил на работу, а я пока еще сидела дома — была в отпуске по уходу за ребенком. Так что мне, в отличие от него, и впрямь не так важно было сохранять ясность мыслей. И хотя я не раз повторяла, что хотела бы чаще видеть его с нами и что надо бы нам побольше времени проводить вместе, однако на своем не настаивала. У ж слишком сильно я выматывалась, чтобы еще вести дискуссии с Тео. Тем более, я ясно увидела: только сейчас — с весьма реальным появлением на свет нашей совершенно реальной дочери — на Тео обрушилось понимание того, что по-настоящему означает быть родителем. И это понимание застигло его врасплох. Все его благоглупости во время моей беременности, рассуждения о том, как он хочет стать папочкой, сейчас были забыты, отступили перед самим фактом, что вездесущая Эмили вторглась в нашу жизнь, в корне ее изменив. Бывает же, что мы громогласно заявляем, что хотим чего-то, хотя сами в глубине души в этом сомневаемся. Не было ли это как раз таким случаем? Однако я и сама, каюсь, точно так же вела себя в ожидании ребенка, поэтому не считала себя вправе обрушивать гневные обвинения на Тео — по крайней мере, в тот момент. К тому же я надеялась, что эти его побеги из дома — лишь временное явление.

Как только Эмили начала осваивать искусство спать по девять часов, не просыпаясь, Тео и впрямь вернулся в нашу квартиру. Он даже стал выходить на прогулки с Эмили в коляске, иногда купал ее и менял пеленки, играл с ней, лежа на полу и перебирая игрушки. Эмили обычно радовалась его обществу и смеялась. А вот в наших с Тео отношениях появилось некоторое отчуждение. Едва уловимое, оно все же несомненно присутствовало. Мы болтали, как раньше, по-прежнему вместе ужинали, делились друг с другом всем, что происходило в жизни каждого. Однако какой-то холодок в отношениях явственно ощущался, но, сколько я ни спрашивала Тео, что его беспокоит, он либо отшучивался, либо менял тему.

— Все в порядке, не обращай внимания, — бросил он однажды после того, как за ужином погрузился в молчание, затянувшееся настолько, что я заметила: подобные пинтеровские паузы меня слегка беспокоят.

— В театре Пинтера паузы длятся не более пяти тактов, — уточнил Тео.

— Вот потому-то меня слегка напрягло, что мы добрых пять минут просидели в гробовой тишине.

— Меня это абсолютно не напрягает, — отреагировал Тео.

— Что-то не так, Тео?

— Почему что-то непременно должно быть не так?

— Я чувствую, как ты от нас отдаляешься.

— Что за новости! В смысле, я же прихожу домой каждую ночь.

— Но у тебя какой-то отрешенный вид.

— Как и у тебя.

— В каком смысле?

— Ты часто где-то витаешь, и вид у тебя озабоченный.

— Наверное, потому что пытаюсь совместить родительские обязанности с выходом на службу на полный рабочий день.

— Так и я этим занят.

— Не в такой степени, как я.

— Ах, умоляю, вот не надо только начинать игру «Кто больше для нее сделал».

— Замечу только, что в первые восемь недель ты просто смывался и оставлял меня с Эмили один на один.

— Неправда. Я только ночевал в другом месте, потому что мы так договорились — ты тогда сидела дома, а я один работал и…

— Ни о чем мы не договаривались. Ты просто сам решил устраниться, а я была дурой, что промолчала.

— Если тебя что-то не устраивало, следовало сказать об этом тогда же.

Шах и мат. Крыть мне было нечем. Он-то отлично понимал, почему я смирилась тогда с его ночными отлучками: потому что я боялась отвратить его от себя, потому что, еще не придя в себя после родов и не имея возможности как следует выспаться, я постоянно находилась в полуобморочном состоянии, потому что мне было до жути страшно, что Тео нас бросит. Может, именно об этом он и сообщал мне сейчас своей улыбкой: Мы не женаты… мы не принадлежим друг другу… у тебя нет на меня никаких прав… я волен уйти в любое время, стоит только пожелать.

Из надменной улыбка постепенно превратилась в примиряющую.

— Если тебе кажется, что у нас что-то идет не так, — снова заговорил Тео, — не молчи. Поделись со мной. Я не хочу, чтобы между нами было недопонимание.

Однако недопонимание не исчезало, а лишь усугублялось. Выйдя на работу, я по утрам стала отвозить Эмили в ясли в Кембридже, так как Тео по-прежнему не поднимался раньше двенадцати. Сложность была в том, что забирать из яслей девочку следовало ровно в три часа. По понедельникам, средам и пятницам занятия, которые я вела, заканчивались только в четыре, поэтому мы договорились, что Тео в эти дни забирает Эмили из яслей к себе на работу, а в половине шестого я за ней заезжаю.

Так мы продержались только три недели, после чего Тео вечером проинформировал меня:

— Я больше не смогу забирать ребенка из яслей.

— Почему? — осведомилась я, стараясь скрыть удивление.

— Это просто не дело.

— В каком плане это «не дело»?

— Она постоянно требует внимания, которое я рад ей уделять, но только не в рабочее время.

— Что ты имеешь в виду под «требует внимания»?

— «Требует внимание» значит «хочет общаться», значит «ее нужно перепеленывать и кормить», значит «плачет и мешает работать моим коллегам», значит «не способна полежать спокойно полтора часа, пока находится в офисе».

— Тео, мы же договаривались о том…

— Я помню, о чем мы договаривались. Значит, придется договориться заново. Мне удобнее изменить эту договоренность.

— Знаешь, не так это просто.

— Очень просто. Ты же не хочешь брать ее с собой в аудиторию, почему я должен быть ее в архив?

— Потому что я пять раз в неделю по утрам отвожу ее в ясли и два раза в неделю забираю из яслей. Потому что я постоянно нахожусь при ней каждый вечер, а ты приходишь с работы в девять, а то и в десять. Да и по выходным мы тебя почти не видим. Заметь, я не жалуюсь, я с радостью провожу все это время с Эмили — она просто замечательный ребенок. И прошу тебя только об одной уступке — посвятить дочери по полтора часа в те дни, когда у меня лекции. Это честная договоренность, Тео…

— Она никуда не годится. Нужно найти какую-нибудь симпатичную, знающую, ответственную тетку, чтобы любила деток и с радостью забирала бы Эмили…

— Няня стоит минимум сто пятьдесят долларов в неделю.

— Мы можем себе это позволить.

— Ты хочешь сказать, я могу себе это позволить.

— Ну да, ты получаешь больше, чем я, да и в банке у тебя еще должны были остаться кое-какие денежки.

— Не так много там осталось.

— Конечно, после того, как ты почти все растранжирила на покупку квартиры.

Я молча уставилась на Тео, изумленная его последним замечанием.

— Ты сам-то понял, что сейчас сказал? — спросила я.

Тео рассмеялся, а потом повернулся и вышел. Его не было два дня, и мне за это время ничего не оставалось делать, как позвонить в агентство по найму нянь и пригласить помощницу, очень милую женщину по имени Хулия. Мы договорились, что она будет забирать Эмили из яслей и каждый вечер присматривать за ней до семи часов, а кроме того, еще займется готовкой и стиркой. Хулия, тридцатипятилетняя уроженка Колумбии, жила с мужем и тремя детьми в Ямайка Плейн. Она уже десять лет, как получила гражданство США, но правильно говорить по-английски за это время так и не научилась. Хулия изо всех сил старалась мне угодить и всячески ратовала за дополнительные часы работы. «Мне нужны деньги», — откровенно призналась она. А я с радостью предоставляла ей эти лишние часы — плевать на цену! — потому что это развязывало мне руки, позволяя больше времени уделять проверке студенческих работ и своим административным обязанностям. Я даже стала подумывать о следующей книге — серьезном критическом исследовании творчества Синклера Льюиса.

Мы договорились, что за двадцать часов в неделю я плачу Хулии 350 долларов, и я вдруг оказалась свободна от необходимости нестись через весь город, чтобы успеть забрать Эмили сразу, как только закончатся занятия. Тео, в свою очередь, вообще оказался свободен от каких бы то ни было домашних обязанностей. Подписав договор с Хулией, я позвонила ему домой и оставила сообщение на автоответчике: «Твоя взяла. Теперь у нас няня, она будет с Эмили все вечера. А уж возвращаться или нет — дело твое».

Он вернулся в тот же вечер с букетом цветов, прелестной джинсовой курточкой для Эмили и бутылкой шампанского, но без извинений и рассказов о том, где пропадал два дня. Я уже поняла, что подобное было в стиле Тео. Он никогда не повышал голоса, не оскорблял, не предъявлял претензий. Если что-то его не устраивало или ему казалось, что ему садятся на голову, предъявляя непомерные требования, Тео либо просто исчезал, либо в пассивно-агрессивной манере давал понять, что спорить с ним бесполезно.

Так и сейчас, я спросила: Следует ли мне понять, что такие уходы отныне входят в репертуар нашей жизни? — а он сообщил, что не собирается обсуждать это со мной. Он вообще не считает нужным делиться со мной своими переживаниями по этому поводу. Так, и только так.

— И стоит ли затевать перебранки, Джейн? Зачем это?

— Затем, вероятно, что мы, как предполагалось, ведем совместную жизнь, а это подразумевает разделение ответственности.

— Никогда совместная жизнь не базировалась на математически точном, пополам, разделении ответственности. Собственно, проблема у нас была с организацией послеобеденных часов, а сейчас она решена. И кстати, я готов вкладывать сто семьдесят пять баксов в вознаграждение Хулии. Это ровно половина, насколько я смыслю в математике.

— Я не стану впредь мириться с этими твоими исчезновениями.

— Ты же знаешь, Джейн, угрозами от меня ничего не добьешься.

Я попыталась продолжить разговор, но Тео, не слушая, вышел из комнаты и уселся играть с Эмили в детском уголке. Через полчаса, когда он вернулся, я заявила:

— Я так жить не могу.

— Жить как?

— Ты выходишь из комнаты всякий раз, как я…

Тео снова вышел к Эмили. Я выбежала следом и почти выкрикнула сквозь слезы:

— Соблюдай хотя бы элементарные правила вежливости и не прерывай разговор на полуслове.

В ответ на эту реплику расплакалась Эмили. Ее напугал мой громкий, рассерженный голос. Тео не ответил ничего. Он подхватил дочку на руки и стал утешать, бросив на меня выразительный укоризненный взгляд. В это мгновение я ясно поняла, что с этим человеком мне никогда не удастся настоять на своем.

А на чем, собственно, я собиралась настаивать? Семейные отношения так или иначе превращаются в состязание в силе. Даже убеждая себя в том, что мы не собираемся захватывать власть над партнером, мы все же, в той или иной степени, хотим, чтобы ситуация развивалась по нашему сценарию. Меня бесило то, что Тео ни в чем не шел со мной на компромисс, а всякий раз прибегал к уловкам, выставляя меня в идиотском свете и вынуждая в конечном итоге идти у него на поводу. Когда я пыталась довести до него свою точку зрения, он просто исчезал. Эта стратегия очень напоминала мне ту, с которой по жизни шел мой отец: «Есть два мнения — мое и неправильное». Только, в отличие от отца, Тео добивался своего молчанием, хитростью и коварством. Впрочем, я готова признать, что в данном конкретном случае — с нянькой — решение оказалось удобным и для меня.

После того как вопрос с няней был решен, Тео снова держался как ни в чем не бывало. Возвращался он не позднее восьми часов вечера. Часто вызывался приготовить ужин и непременно проводил довольно много времени с Эмили. Мы вместе тусовались до полуночи и как минимум дважды в неделю занимались сексом. Независимо от того, был у нас секс или нет, я засыпала в половине первого, а утром мы с Эмили поднимались в половине седьмого. После того как нашей девочке исполнилось три месяца, она, на радость родителям, сделала колоссальный рывок, перейдя к десятичасовому беспрерывному сну. Тео прекрасно справлялся с дочкой, если ей случалось все же проснуться среди ночи, а также идеально освоил искусство тихонько ложиться мне под бочок в четыре утра, не потревожив меня. Спал он всегда в берушах, так что по утрам звонкий голосок Эмили его не будил. Надо отдать должное нашей чудесной дочери: проснувшись, она никогда не плакала. Может, я придаю этому чересчур большое значение, но меня с первых дней жизни малышки поражало, что Эмили всегда могла дать нам понять, если ей что-то было нужно, и делала это в удивительно деликатной манере, без нытья и воплей. А еще она любила смеяться и по утрам неизменно встречала меня ослепительной улыбкой. Благодаря этому все трудные моменты как-то сглаживались, и я вспоминала, что материнство — стоящая вещь и радости от нее окупают все неприятности и сложности.

Перед самым рождением Эмили я поменяла свою «мазду» на «фольксваген-туарег». Я выбрала модель предыдущего года, и все равно после того, как я сдала старую машину в счет оплаты, пришлось добавить еще восемь тысяч. Выбрав этот надежный внедорожник, я окончательно утвердилась — отныне я становлюсь родителем.

Тео не пытался отговорить меня от покупки новой машины.

— А что, это ведь не какой-нибудь микроавтобус, к тому же без правого руля, который обычно портит дело у всех этих модификаций «тойоты». А эта машина на самом деле классная — я уверен на все сто, мне не стыдно будет показаться в ней.

Но в действительности водила только я, каждый день, потому что ведь это я отвозила по утрам Эмили в ясли. Ясли открывались в восемь тридцать, и ни минутой раньше, так что у входа в элитный детский центр на Портер-сквер всегда собиралась пара дюжин работающих мамочек (и не больше трех папаш), выстроившихся в очередь, с детьми в колясках. Все были нарядно одеты для работы, все нервно посматривали на часы, переминаясь с ноги на ногу, каждая была готова сорваться с места, как только растворятся двери и можно будет сдать ребенка. После этого все мы разбегались по своим рабочим местам и начинали свой дневной, хорошо оплачиваемый марафон, пытаясь разрешить дилемму, балансируя между профессией и материнством, размышляя о том, какому давлению подвергаются супружеские отношения, и повторяя себе, что в один прекрасный день должно же все это наконец закончиться.

Но мои размышления больше были связаны с осознанием некоей истины о моих отношениях с Тео: я поняла, что разлюбила его. А может быть, лучше было бы заменить это предложение вопросительным: любила ли я его когда-нибудь и осталась ли бы я с ним, не появись в нашей жизни Эмили?

Вероятно, этот вопрос был обусловлен другим: любил ли Тео меня когда-нибудь? Незадолго до первого дня рождения Эмили, когда мне стало казаться, что наши отношения начали налаживаться, Тео неожиданно изменил курс и снова стал где-то пропадать, не приходя домой ночевать по несколько ночей кряду. Особенно оскорбительным мне казалось то, что Тео никогда не удосуживался позвонить и сообщить, где он, а свой мобильный телефон отключал специально, чтобы довести меня до белого каления, — по крайней мере, тогда мне казалось именно так. После одного такого исчезновения продолжительностью в семьдесят два часа мои отчаянные попытки дозвониться увенчались-таки успехом. Тео мне перезвонил. Он был совершенно невозмутим:

— Я у себя, пишу.

— Неужели так трудно было снять трубку, набрать мой номер и просто сказать, где ты? Пойми, я беспокоюсь, я оставила тебе с десяток сообщений на автоответчике и в мобильнике.

— Я отключил оба телефона. Чтобы не отвлекали.

— Я тебя отвлекаю?

— У тебя напряженный голос.

— Конечно напряженный. Я же волнуюсь. Ты ушел, ни слова не сказав.

— Если бы ты потрудилась прочесть записку, которую я оставил…

— Я не видела никаких записок.

— Может, ты просто не там смотрела.

— Я весь дом перерыла, искала, не черкнул ли ты хоть что-нибудь.

На самом деле посмотрела я только на кухонном столе и на полке в прихожей, где мы имели обыкновение оставлять записки друг другу. И не поискала в…

— В спальне, — сказал Тео. — На твоем столике возле кровати, под лампой.

Отложив телефон, я быстрым шагом прошла в спальню. Резко открыв дверь, я посмотрела на прикроватный столик с моей стороны. Там, полускрытый от глаз пузатой лампой, лежал листок. Я подняла его. Записка гласила:

Еду к себе, писать.

И довольно с вас — ни обращения, ни подписи, ни объяснений и подробностей.

Я вернулась в гостиную, подняла трубку:

— Порядок, отыскала. Но можешь назвать мне хоть одну причину, почему ты не положил записку где-нибудь на видном месте?

— Не вини меня в том, что ты ее не заметила.

— Я ни в чем тебя не виню, Тео. Просто мне хочется, чтобы ты относился ко мне по-человечески, а к нашей семье — как к семье, а не как к пункту сервисного обслуживания, куда ты наведываешься только за сексом да за домашней пищей.

Тео не возражал, а назавтра пришел домой раньше меня и устроил небольшой праздник тайской кухни, заказав блюда из ресторана. Спустя несколько дней, в воскресенье, он взял Эмили на долгую прогулку в зоопарк, а потом приготовил итальянский ужин, развлекая меня забавными историями из жизни Уэллса, Хьюстона, Форда и Хокса и других великих режиссеров, которыми так восхищался. А потом, совершенно неожиданно, он обнял меня и сказал, что я прекрасна… в общем, до конца вечера я радовалась тому, как все у нас может быть хорошо. Пока все мои сомнения не нахлынули с новой силой.

— Когда уже ты примиришься с тем, что отношения не бывают идеальными, что тебя всегда будут мучить сомнения? — спросила меня как-то Кристи, позвонив мне почти в полночь, чтобы признаться в том, что и ее собственное сердце разбито. — И кстати, это не какой-нибудь неотесанный байкер — у этого типа есть и лоск, и мозги, но так все только еще хуже.

— Так вот твой совет: довольствуйся тем, что есть, и не обращай внимания на изъяны.

— Нет, — запротестовала Кристи. — Мысль дня у меня была другая: у тебя интересная работа, которая станет еще интереснее, когда ты расквитаешься со своим паршивым универом. Ты живешь с интересным мужиком, который, может быть, не идеальный муж, зато его не назвать дурнем или занудой. И вдобавок последний штришок, у тебя восхитительная дочь, и тебе удается совмещать все свои обязанности, скользить по натянутому канату между профессией и материнством. Да тебе наверняка позавидует большинство знакомых мне женщин, включая ту, что сейчас с тобой болтает.

— А вот это что-то новенькое. Ты же вроде никогда не хотела детей, всегда была непреклонна в этом вопросе.

— Ну и что же, а тут вот даже я заколебалась. Я хочу сказать, посмотри на себя. Я так полагаю, ты считаешь Эмили…

— Самым лучшим, что со мной случалось в жизни, — закончила я начатую ею фразу.

— Ну вот, видишь. А я отлично знаю, что лет через пятнадцать, если упущу момент, могу горько пожалеть о том, что предпочла свою независимость тяготам материнства.

— А можешь и не пожалеть.

— В конечном итоге мы все о чем-нибудь сокрушаемся. Так устроена эта штука, которую мы называем «наша жизнь». Мог, но не сделал… Хотел, но не решился… Все эти сожаления по поводу несбывшегося.

Может, Кристи была права. Может, лучше было смириться с двойственностью жизни. Может, то, в чем есть червоточина, всегда оказывается и самым интересным.

Но, как я и сказала Кристи, единственным, относительно чего я никогда не испытывала сомнений, была Эмили. В какое бы отчаяние ни приходила я из-за выходок Тео или из-за непредсказуемой политики университетского начальства, стоило моей дочурке обезоруживающе улыбнуться или пролепетать что-то, даже просто прижаться ко мне — и я мгновенно расслаблялась, забыв о мелких гадостях и всей бессмысленности жизни.

— Мама… папа… хорошо, — сказала Эмили однажды вечером, когда мы с Тео мирно болтали о чем-то за ужином и смеялись над какой-то ерундовой фразой, которую он подслушал утром в кофейной лавке.

— Да, ты права, — согласился Тео. — У мамы и папы действительно все хорошо.

Я взяла его за руку и улыбнулась.

Через десять дней Тео пришел домой с новостью — у него только что появился новый деловой партнер, женщина, Адриенна Клегг.

После этого у мамы и папы никогда и ничего уже не было хорошо.

 

Глава шестая

Адриенна Клегг. Я невзлюбила ее с первой же минуты, когда Тео привел ее к нам домой. Нет, неточно: я испытывала к ней омерзение. Потому что с самого начала ясно поняла, что она не может принести нам ничего, кроме несчастья.

Заявить, что тебе кто-то омерзителен, равносильно признанию своего поражения. Ненависть — чрезвычайно сильное чувство. Угодив в ее тиски, потом часто задаешься вопросом: а стоило ли до такой степени гнобить того человека? Из-за отца меня выгнали из «Фридом Мьючуал», я считала его преступником и предателем и все же не могла заставить себя возненавидеть его. Ведь это было бы почти то же самое, что возненавидеть самое себя.

Совсем иное дело Адриенна Клегг. Она не была членом семьи, да и к тому же вероломно разрушила ту жизнь, которую я усердно для себя выстраивала. Так что я всерьез ее ненавидела — и одновременно презирала себя за то, что с самого начала дала слабину и не сумела отразить атаку этой захватчицы, посягнувшей на нашу маленькую семью.

Наверное, с этим мне до сих пор труднее всего смириться. Ведь с первого взгляда на нее я поняла — это наша беда. Так почему было не дать бой сразу же? Что помешало мне, почему я позволила ей все растоптать?

Впрочем, я забегаю вперед.

Адриенна Клегг. Немного за сорок. Высокая. Худющая, как жердь. Огненно-рыжие волнистые волосы, плотным шлемом облегающие голову. Смуглая, будто всегда загорелая кожа. («Я на четверть индианка, во мне течет кровь инков», — сообщила она мне однажды.) Эта женщина одевалась исключительно в кожу, носила гигантские претенциозные серьги и массивные кольца на шести из десяти пальцев. Словом, какой-то гибрид между цыпочкой байкера и одной из амбициозных манхэттенских дамочек, неутомимых искательниц любовных приключений.

На самом деле на Манхэттене Адриенна Клегг потерпела полный крах. Она была с позором изгнана оттуда, и точно так же с позором вылетела из Лос-Анджелеса и Лондона. Но после этого удачно приземлилась в Бостоне. Надо же было такому случиться, чтобы судьба свела ее с Тео как раз в тот момент, когда он познакомился с местным кинорежиссером Стюартом Томкинсом. А Стюарт как раз снял малобюджетный, примерно за 10 тысяч баксов, комедийный боевик, черную пародию на «Бонни и Клайда», героями которой были студенты колледжа. Назвал он свою ленту «Гангстер из Дельта-Каппа» — отвратное название. Стюарт был самым настоящим кинопсихом, помешанным на фильмах. Они с Тео были примерно одних лет, по тридцать с небольшим. Как и Тео, жил Стюарт в малюсенькой квартирке и так же перебивался фастфудом и полуфабрикатами. Но на этом сходство заканчивалось. Стюарт был длинным и тощим. Очень длинным и очень тощим — сто тридцать фунтов при росте шесть футов пять дюймов. Он был сильно прыщав. («Лицо у него, как чашка Петри с культурой бактерий», — пошутил Тео.) А еще от него неприятно пахло. К счастью, так получилось, что у нас дома он не бывал — я не приглашала. Тео, будучи его лучшим другом, как-то заглянул к нему скоротать вечерок, но потом объявил мне, что никогда более не совершит этой ошибки. В квартире у Стюарта обнаружились залежи посуды, немытой полгода, горы грязного нижнего белья на полу, туалет, явно немытый со времен одиннадцатого сентября, и над всем этим витал стойкий запах человека, откровенно пренебрегавшего гигиеническими нормами.

Тео был помешан на чистоте и порядке, и неудивительно, что после первого — и единственного — визита к Стюарту он вернулся домой с таким видом, словно перенес тяжелый токсический шок.

— Больше это не повторится, я не выдержу, — решительно заявил он, откупорил флакон моей туалетной воды (единственный мой флакон туалетной воды!), поднес его к носу и жадно втянул свежий цветочный аромат. — Это было все равно что шагнуть в выгребную яму. Но этот малый снял классное кино, которое принесет мне целую кучу денег.

«Принесет мне целую кучу денег». Вспоминая эти слова много позже, я вдруг поняла, что уже тогда, в самом начале нашей совместной жизни, Тео рассматривал этот потенциальный куш как свою, и только свою, выгоду.

В полной мере отдаю Тео должное — я бы никогда не поверила, что «Гангстер из Дельта-Каппа» способен заинтересовать хоть десяток зрителей. А он мгновенно разглядел и мощный потенциал ленты, и незаурядный талант Стюарта, «если, конечно, заставить его вымыться».

Со Стюартом Тео познакомился в архиве, где тот подрабатывал в кинотеке и, как и Тео, мечтал лишь о том, чтобы по десять часов в день смотреть фильмы. Потом выяснилось, что Стюарт получил небольшое наследство от тетки («Слышь, да она вообще, наверное, была чокнутая, что оставила мне хоть что-то»), которого как раз хватило на то, чтобы профинансировать съемки восьмидесятиминутного ужастика. Он снял его на видеокамеру в кампусе муниципального колледжа в Марблхеде. Все актеры были местные жители, каждый из которых получил по триста баксов, и все съемки Стюарт провел за десять дней. Он был дружен с парой ребят, занимавшихся спецэффектами, которые рассматривали эту сделанную «на коленке» работу как трамплин, возможность с минимальными затратами воплотить в жизнь кое-какие самые бредовые свои идеи.

Вот как раз это и поразило меня в «Гангстере из Дельта-Каппа» больше всего: его бредовость, нелепость и халтурность. Тео уговорил меня посмотреть фильм дома. Она даже притащил гигантское картонное ведро с попкорном, и мы жевали его во время просмотра этого идиотского фильма. Странно, но в этом зрелище и впрямь было что-то по-своему притягательное, какая-то изюминка. За примитивной и довольно бездарной актерской игрой, дешевыми спецэффектами явно ощущался своеобразный талант, способный привлечь зрителя и приковать его к экрану.

Сюжет фильма был примитивен, типичная дешевка: вечер выпускников колледжа, входивших в некое идиотское студенческое общество, превращается в сущий кошмар, когда один зубрилка и его подружка (представительница субкультуры готов) решают отомстить придуркам, травившим парнишку в годы учебы. Ботаник и готка, обратившись в ангелов возмездия, готовят страшные, изощренные казни для оболтусов, играющих в футбол и попивающих пивко: здесь и смерть от электрического тока, и выдавливание глаз, и выталкивание из окна на заостренные колья ограды, и вскрытие черепа электропилой, и даже вырывание языка плоскогубцами…

А потом они начинают грабить банки.

Сцены насилия в фильме, несмотря на всю жестокость и натурализм, отличал какой-то неистовый черный юмор. Стюарт и его соавторы выплескивали на экран море крови, но делали это с таким задором и залихватской удалью, что все это дикое действо невольно захватывало, причем одновременно вам было крайне неуютно от того, что вы позволили себе так увлечься этой кровавой резней.

Особенно заинтриговал меня общий подтекст фильма: его можно было рассматривать как атаку на оголтелую безынтеллектуальность, которая, к сожалению, всегда оставалась и остается характерным компонентом американской жизни. Словом, перед нами была типичная картина жанра «месть затюканного умника»: малый, которого постоянно вышучивали и дразнили, меняется ролями с наглыми, тупыми амбалами, считающими начитанность ужасным пороком, и берет над ними верх. Хотя оголтелая жестокость ленты меня шокировала, я поймала себя на том, что где-то в глубине души аплодирую психу, проучившему обидчиков.

— Что ж, все это интересно, конечно, — заговорила я, когда по экрану побежали финальные титры, — только теперь мне не обойтись без трех стаканов водки и горячего душа, чтобы смыть всю грязь.

— Это шедевр, — оценил фильм Тео.

— Ну, по-моему, это слишком сильно сказано.

— А по-моему, нет. Такой талантище не каждый день встретишь.

— Если это талант, то совсем неотшлифованный.

— Ага, потому-то он и интересен. Он примитивен, вот и воняет вдобавок.

— Да, эта удушливая деталь определенно важна.

— А еще должен тебе сказать, кино такого рода отлично продается. Если как следует его раскрутить, фильм станет хитом номер один во всех городах, где только есть учебные заведения. Члены подобных студенческих обществ будут от него в восторге. А уж когда он выйдет на DVD, я сяду за руль «порше».

— Что-то я не очень представляю тебя за рулем «порше», Тео.

— Это было образное выражение. Но обещаю тебе, эта лента станет блокбастером, будет делать сумасшедшие сборы. А чтобы начать раскрутку, мне нужно всего пятьдесят тысяч.

— И где же ты предлагаешь их взять?

— Вообще-то, я надеялся, что ты захочешь вложиться, сделать инвестиции в проект…

Я предполагала нечто подобное и все же безумно занервничала, услышав эти слова.

— У меня нет лишних пятидесяти тысяч, чтобы выбрасывать их на ветер.

— Да есть они у тебя, есть.

— Как ты можешь утверждать подобное?

— Просто я видел твою выписку из банка.

— Ты что, рылся в моих бумагах?

— Эй, оставь этот прокурорский тон. Разумеется, я не копался в твоих бумажках. Но месяц назад ты подводила баланс по своим счетам и оставила все банковские выписки у меня на столе…

— А ты не преминул их изучить.

— Если ты выставляешь свои бумажки на всеобщее обозрение, неудивительно, что кто-то их увидит.

— Только если этот кто-то проявит любопытство, как в твоем случае, Тео. Ты, например, постоянно бросаешь на столе свой дневник, но я ни разу, пи единого разу его не открыла.

— Да ты о чем, вообще? Это же тетрадка, она закрыта. А то бумаги, раскиданные по всему столу…

— Ну, давай начнем придираться к словам и выяснять, с чего же начинается нарушение конфиденциальности.

— Короче говоря, я знаю, что у тебя на банковском счету осталось шестьдесят восемь с чем-то тысяч.

— Это деньги, которые я копила годами, месяц за месяцем.

— Но ведь они просто валяются на счету. А если ты станешь нашим с Адриенной партнером…

Вот так он в первый раз упомянул ее имя.

— Кто такая Адриенна?

— Адриенна Клегг. Это совершенно гениальный кинопрокатчик, и я планирую с ней работать.

— Понятно, — процедила я ледяным тоном. — И когда же, интересно, ты повстречал этого «совершенно гениального кинопрокатчика»?

— Не переживай — я ее не трахаю.

— Да? Ты меня просто осчастливил.

— Я познакомился с ней через Стюарта. А он ее встретил в прошлом году на большом фестивале фильмов ужасов в Братиславе.

— Имеется в виду та Братислава, что в штате Нью-Йорк?

— Ха-ха, как смешно. Стюарт ездил в Словакию, давал материалы о фестивале в один журнальчик для фанатов, в котором подрабатывает. И попасть в Братиславу он сумел по одной-единственной причине — фестиваль согласился оплатить дорогу журналисту из этого журнала, потому что дистрибьюторы сбывают через подобные издания уйму дисков. Стюарт считается одним из наиболее знающих журналистов, специалистов по фильмам ужасов, так что…

— В общем, как Полин Койл, только в своем жанре страшилок, правильно?

— Очень остроумно.

— Я не люблю, когда меня водят за нос, Тео.

— Понимаешь, Адриенна очень знающая женщина…

— С которой ты встретился за ужином в вонючем логове Стюарта?

— Э… а ты, похоже, ревнуешь…

— Просто удивляюсь, что ты до сего дня о ней ни словом не обмолвился.

— Можно подумать, я ежедневно требую от тебя детального отчета обо всех, с кем ты встречаешься по работе.

— Так ведь и я не объявляла ни с того ни с сего, что собралась заняться бизнесом и уже подыскала партнера…

— Адриенна заходила в архив на той неделе, как раз после того, как я впервые посмотрел окончательный монтаж ленты Стюарта и сказал ему, что хочу заняться ее прокатом. Он был согласен, но только при условии, что я буду работать вместе с Адриенной: он считает, что мы отлично дополняем друг друга. И он, мне кажется, прав. У нее есть деловая жилка и пробивная сила, а у меня — энтузиазм и любовь к кино. Она считает, мы заколотим минимум пятнадцать миллионов баксов, а это, при условии, что прокатное агентство берет тридцать пять процентов, будет…

— Пятьсот с чем-то…

— Пятьсот двадцать пять. Потрясающе, как быстро ты считаешь в уме.

— Ты правда думаешь, что можно будет получить такую прибыль?

— Я не думаю… я знаю, что фильм принесет даже больше. А если ты вложишь пятьдесят штук, я обещаю, что первые же пятьдесят тысяч, которые мы сделаем, будут возвращены тебе, а потом ты получишь еще двадцать процентов от наших комиссионных. Так что ты не просто отобьешь первый взнос, но и удвоишь свои деньги меньше чем за год.

— Если дело настолько верное, может, лучше взять под него ссуду в банке или в кредитной компании?

— Банки и крупные инвесторы не снисходят до малобюджетных ужастиков. Это не та область, на которую они обращают свое царственное внимание.

— Ладно, а что, если найти богатенького киномана, который захочет поучаствовать в этом?

— Понятно, почему ты виляешь — это означало бы вложить деньги в меня.

— А вот это уж полная ерунда. — Я постаралась, чтобы мой голос звучал не слишком зло или обиженно. Мне это не удалось.

— Да нет, это чистая правда. Ты в меня никогда не верила, даже мысли не допускала никогда, что у меня может что-то получиться.

— Как у тебя только язык поворачивается? Я всегда говорила, что поражаюсь тому, какой ты блестящий, остроумный. Я хвастаюсь перед друзьями тем, какой ты талантливый, и…

— Нет у тебя никаких друзей.

Это замечание подействовало на меня как мощный хук справа в челюсть.

— Неправда. Я все время разговариваю с Кристи..

— Она в трех тысячах миль отсюда. А кроме нее, ты ни с кем и не общаешься.

— А как насчет вас, мистер Индивидуалист? Ты вообще жил, как Обломов, пока я…

— У меня полно друзей, — тихо произнес Тео. — Просто я тебя ни с кем не знакомлю, потому что, я уверен, ты смотрела бы на них сверху вниз. Обливала бы их презрением… точно так же, как Адриенну и Стюарта.

— Мне просто обидно…

— Тебе просто страшно, что я могу добиться успеха, а потом брошу тебя.

— Дело совершенно не в этом, — возразила я, хотя в его последних словах была некоторая доля правды, хотя и очень неприятной. В каком-то смысле в основе наших отношений действительно лежал мой страх, что Тео хлопнет дверью и навсегда уйдет из нашей жизни, и мне было страшно и больно это сознавать.

— Я буду очень рада, если у тебя все получится с этим фильмом. И ты прекрасно знаешь, я всегда и во всем готова поддержать тебя…

— В таком случае вложи в меня деньги.

Мне многое хотелось сказать ему на это: и о том, что не нужно смешивать семейные отношения с деньгами и бизнесом, и о том, что я серьезно сомневаюсь в том, что Тео способен быть ответственным, и о том что он фактически вынуждает меня отдать ему весьма значительную сумму. Но я оказалась в одной из тех поганых ситуаций, выйти из которых достойно невозможно. Отказавшись дать ему деньги, я как бы признавала, что не верю в Тео. Вложив деньги в его проект, мучилась бы от чувства, что меня вынудил сделать это человек, чьи деловые качества, мягко говоря, оставляют желать лучшего.

Доверяйте своей интуиции — это, наверное, лучший совет, которому можно смело следовать. Следом напрашивается второй: не вкладывайте денег в раскрутку фильмов. Поэтому я решила попытаться выиграть время, сказав Тео:

— Мне нужен какой-нибудь договор о партнерских отношениях. И еще я должна познакомиться с твоей компаньонкой.

Тео расплылся в улыбке, которая всегда появлялась у него на лице, если он добивался того, чего хотел.

— Не проблема, — проворковал он. — Это вообще не проблема.

Через два дня Адриенна явилась к нам на ужин. Тео возился на кухне почти целый день, готовя какие-то замысловатые индийские блюда. Меня озадачила тщательность приготовлений (он специально ездил за некоторыми ингредиентами в индийскую лавчонку в Челси и даже потрудился вручную растереть в ступке специи), и я не могла не отметить мысленно, что для меня за все время — два года, — что мы были вместе, он готовил всего три раза. Тео настоял также на покупке шампанского и нескольких несуразно дорогих бутылок бордо.

— Это же индийская еда, — возражала я. — Она забьет вкус дорогого вина.

— Этот ужин ознаменует начало нашего делового партнерства, и я хочу, чтобы он был таким же важным и значительным, как сам наш проект.

— Мне казалось, речь идет о торговле дешевым кино, а не о репринтном издании Библии Гутенберга.

— Умеешь же ты все опошлить и испортить мне настроение.

— Ты несправедлив.

— Как несправедлив и твой намек, что я выпендриваюсь без серьезного повода.

Пятью минутами позже явилась Адриенна.

«Явилась» — подходящее слово, ибо больше всего это напоминало эффектный выход на сцену. Она возникла в дверном проеме в пальто до полу, напоминавшем гибрид восточного халата с афганским ковром. Очень высокая — около шести футов — женщина с сильно вьющимися волосами, выкрашенными в ядовито-рыжий цвет. Все в ней было кричащим, экстремальным, экстравагантным: пальто, волосы, отбеленные зубы, огромные бронзовые серьги в форме солнца, резкие мускусные духи. А потом раздался ее голос. Громкий. Пронзительный настолько, что соседи за стенами, должно быть, вздрогнули. И особенно противный из-за того, что источал показную доброжелательность.

— Боже-боже, да вы действительно красавица, как и говорил Тео.

Таковы были первые слова, вылетевшие из ее уст. За ними последовало:

— И — о, поверить не могу! — что за ди-ивная квартира! Это великолепно!

Эту реплику Андриенна подала, все еще стоя в дверях и не имея возможности «подивиться» великолепию нашей квартиры. Но вот, обхватив меня своими длинными руками, словно лучшая подруга после долгой разлуки, она увлекла меня вглубь и разразилась потоком восторженных восклицаний по поводу всего подряд — от цвета нашего дивана до «сказочного!» паркета и «прелестной» новой кухни. А уж когда дело дошло до Эмили…

— Боже, какая же очаровательная, ты холёсяя малышка…

Сюсюкая, Адриенна раскинула руки и направилась к моей дочери, а та испуганно сжалась в комочек и отвернулась от нависшей над ней фигуры, напоминавшей гигантскую хищную птицу. Эмили с первого взгляда безошибочно определяла, кому можно доверять, а кого надо сторониться.

Да-да, понимаю, что мое описание Адриенны необъективно, гротескно, возможно, я даже возвожу на нее напраслину. Но она была из породы людей, к которым невозможно относиться нейтрально. Не прошло и пяти минут, как она переступила порог нашей квартиры, а я уже мечтала лишь о том, чтобы она поскорее ушла.

Но не могла же я так прямо поделиться с ней своими мыслями. Вместо этого я предложила Адриенне чего-нибудь выпить.

— Не откажусь от коктейльчика с мартинчиком, — пропела она.

— Вам мартини с джином или с водкой? — уточнила я.

— А не найдется у вас — ну вдруг? — капельки-капелюшечки «Грей Гуз»?

— Нет, только старый добрый зануда «Смирнов».

— Что ж, думаю, меня это устроит.

Я ушла на кухню готовить напитки. После этого я вернулась в гостиную, где Адриенна, сидя на полу, пыталась наладить отношения с моей дочерью. Один за другим поднимая с пола кубики, она громогласно изрекала:

— Вот буковка А. Может Эмили прочитать буковку А? А вот буковка Я. Может Эмили прочитать буковку Я?..

Ребенок, в год и месяц от роду еще не особо умевший выговаривать слова, не понимал, чего от нее хотят. Пугающе визгливый голос Адриенны в конце концов заставил Эмили разразиться потоками слез.

— Тетя Адриенна тебя огорчила? — вопросила «тетя Адриенна» оглушительным, как сигнал тревоги, голосом.

В ответ Эмили зашлась таким ревом, что я поскорей подхватила ее на руки и вынесла из гостиной.

— Вот потому-то тетя Адриенна никогда не станет мамочкой Адриенной, — проорала гостья нам вслед.

Эмили не потребовалось много времени, чтобы вернуться в доброе расположение духа. Оказавшись вне зоны действия Адриенны, она тут же затихла.

— Прости, что позволила ей тебя напугать, — шепнула я дочке на ухо. — Она и меня тоже пугает.

Когда я вернулась в гостиную, Адриенна и Тео уже осушили свои бокалы. Заметив, что шейкер пуст, Адриенна устремилась на кухню, настаивая, чтобы следующую порцию дали приготовить ей.

— Это вовсе не обязательно, — сказала я.

— Конечно же обязательно, — жизнерадостно возразила она. — Выпьем еще по коктейльчику с мартинчиком и станем подружками не разлей вода.

Она вышла из комнаты, а Тео заметил:

— Я так и знал, что вы, девчонки, поладите.

— Очень смешно, — проворчала я.

— Знаешь, я не виноват, что у тебя нет чувства юмора.

— С этой женщиной мне что-то не до смеха, — прошептала я.

— Ты просто не можешь вынести, если рядом оказался кто-то по-настоящему яркий.

— Она вульгарна.

— А ты, как всегда, торопишься вынести приговор. Тебе бы только осуждать.

— Ты несправедлив. Я просто хочу тебе добра… нам.

Вернулась Адриенна с напитками:

— Ну, голубки, успели всласть поворковать?

— Нет, только я успела побрюзжать.

Я допила свой мартини и взяла второй стакан из ее рук. Водка с мартини — отличная отрава. Первая порция обеспечивает легкую анестезию. Вторая ошеломляет. После третьей вам делается все равно — вы готовы любезничать с пожарным гидрантом или выслушивать двухчасовой поток сознания Адриенны Клегг.

На мое счастье, действие мартини было усилено индийской едой, столь любовно приготовленной Тео, и дорогущим бордо, приобретенном специально к этому случаю. Я просто сидела себе за столом, ела, пила и помалкивала, так как усилия по поддержанию беседы взяла на себя Адриенна. В результате я узнала все подробности о «крайне неправильном» детстве нашей гостьи, проходившем в Ванкувере, о первом кратком браке с костюмером из Голливуда, который оказался необузданным гомосексуалистом (не она ли заставила его прийти к выводу, что уж лучше спать с мужчинами?), о том, как она проходила принудительное лечение в каком-то реабилитационном центре Бетти Форд в Британской Колумбии, чтобы отвыкнуть от пагубного пристрастия к перкодану («По крайней мере, перк доступен, он дешевле кока-колы», — заметила Адриенна). Еще я услышала, что это именно она помогла открыть для мира трех великих кинорежиссеров (имена которых лично мне были незнакомы), и узнала подробности ее профессиональной деятельности в Париже и Берлине («Я была первым кинопрокатчиком, поставлявшим фильмы в бывшую Восточную Германию, после того как рухнула стена»). За этим, разумеется, последовал рассказ о «сказочных» годах в Нью-Йорке, где она «знала каждую собаку».

Я не слишком напрягалась, слушая ее. Мой мозг, омертвевший от водки и вина, перешел в нейтральный режим. Я просто позволяла ее бесконечному монологу плыть сквозь свое сознание. Было, замечу, что-то завораживающее в ее зацикленности исключительно на себе, поглощенности собой. Ее нарциссизм буквально бил в глаза, он ощущался во всем — ив том, как Адриенна называла по именам великих из мира кино («Стивен… Хью… Джордж…»), предполагая, что пропуски вы заполните сами, и в том, что собственную жизнь она воспринимала как захватывающую мелодраму, ни на миг не сомневаясь, что и слушателям она так же бесконечно интересна, как ей самой. Что только увидел в ней Тео? В принципе, можно было догадаться: он испытывал какое-то извращенное удовольствие от ее манерности и непомерной аффектации — так некоторые мужчины-гомосексуалисты ловят кайф при виде разряженных, экстравагантных дам. Еще, думаю, Тео впечатляла ее непрошибаемая самоуверенность. При том, что он не испытывал комплексов по поводу собственной интеллектуальной мощи (и при его доходящей до абсурда педантичности), Тео иногда давал мне понять, что чувствует себя неуверенно в сугубо американском мире честолюбивых амбиций, и сомневался, что в его силах добиться успехов в карьере и зарабатывании денег. Поэтому Адриенна, такая многоопытная и искушенная (по ее словам) во всем, что касалось финансов, настоящий игрок, оказалась для Тео притягательнейшим магнитом. К концу вечера наша гостья завела речь о том, как собирается раскручивать «Гангстера из Дельта-Каппа», и принялась убеждать меня в том, что непременно превратит эту кровавую дешевку в высокоприбыльный коммерческий проект. Да, она была манерна и полна самолюбования, но в ее незаурядной пробивной силе сомнений не возникало. Чем больше она болтала, чем больше я убеждалась, что да, Адриенна сможет (как они с Тео наперебой обещали) вернуть мои сбережения менее чем за год. Как любой опытный коммивояжер, Адриенна знала, как обольщать клиента, поманив радужной перспективой скорого обогащения.

— Даже не сомневайся: полсотни штук, которые ты вложишь в дело, тебе вернутся, причем с полной гарантией. Зачем нам сейчас нужны твои деньги? Чтобы поездить по большим кинорынкам — типа ежегодного Американского кинорынка в Санта-Монике — и позаключать там важные контракты. С таким фильмом, как этот, есть уверенность, что мы сумеем и толкнуть его в кинотеатры, и растиражировать на дисках. Ты пойми, это кино — подарок судьбы. Черт-те какой великий, щедрый дар. Я на той неделе показала его своему приятелю, итальянскому прокатчику, так он готов выложить сто пятьдесят тысяч за право проката, и это только в Италии. Я знаю, каким будет твой следующий вопрос: если нам уже предлагают столько бабок, зачем поначалу нужны твои? Здесь ключевое слово «поначалу». Как прокатное агентство, мы получим свои тридцать процентов от всех продаж, но деньги, наличка, составят только десять процентов, остальное идет в оборот. Да к тому же прокатчику на оплату дается девяносто дней. Так что мы с тобой говорим о краткосрочном займе, который мы вернем, как только получим по сделкам первую сотню тысяч. Тут дело-то вот в чем: мы не только вернем твои деньги через четыре месяца, но если учесть еще двадцать процентов со всех наших доходов… В общем, считай сама, золотко.

Говорю тебе, такая продукция сейчас пользуется дикой популярностью, интерес к ней не иссякает. Люди хотят, чтобы им щекотали нервы. Люди жаждут страха, настоящего шока. Мы живем в бескровные времена потребительства и вялых надежд. Скажу больше, при том, что жизнь так скучна и одноообразна, в людях бурлит плохо подавляемая агрессия и недовольство. Недовольство бесперспективной работой. Браком, в котором партнеры давно обрыдли друг другу. Самим тем фактом, что любому, хоть работяге, хоть офисному планктону, катастрофически не хватает денег на жизнь, и ведь ни у кого же нет гарантий, что завтра вообще не уволят.

И что прикажешь делать со всей этой неудовлетворенностью, ненавистью, фрустрацией? Людям необходим какой-то клапан, чтобы выпустить пары: порнуха онлайн, шопоголизм, кино вроде нашего. Вот почему «Гангстер из Дельта-Каппа» сейчас, как никогда, придется ко двору: кино о мести — смотришь и представляешь, как получают по заслугам все твои обидчики. Ты только врубись — это беспроигрышный вариант!

Да, Тео упоминал, что ты подвизалась в хедж-фондах. Вон квартирка у тебя какая классная. В общем, то, что мы тебе предлагаем… ах, черт, конечно, это риск. Но ты же большая девочка, у тебя есть опыт хедж-фонда. Ты все понимаешь про риски, золотко. И понимаешь, что гарантия возращения вклада в течение четырех месяцев… и шанс удвоить, а если повезет, даже легко утроить свой капиталец к концу первого года… и учти, золотко, если я говорю «легко», это так и есть, я словами не бросаюсь…

Золотко. Я возненавидела ее еще и за это ласковое словечко, впрочем, мне все было ненавистно в этой гипертрофированной особе с ее вычурными манерами и натужными попытками снискать мое расположение. Когда она закончила свой заранее отрепетированный монолог, я была немногословна. Сказала только:

— Ладно, мне нужно все это хорошенько обдумать…

— Конечно, подумай, конечно, — подхватила она. — Никто на тебя не давит, мы не торопим, абсолютно.

После этого она с ненатуральным оживлением завела рассказ о каком-то своем знакомом, который отказался вложить деньги в «Пилу» и в результате потерял на этом «кругленький миллиончик». Но… никто на тебя не давит, мы не торопим, абсолютно.

Наконец, ближе к полуночи, мы остались одни. Тео был подчеркнуто заботлив и настоял, чтобы я шла спать, а он вымоет посуду. Приблизительно через час он тихонько лег рядом, и я не оттолкнула и не прогнала его. Мне не было неприятно и то, что наутро, проснувшись в одиннадцать (была суббота), я обнаружила, что дом тщательно убран, а сам Тео (как следовало из записки, оставленной на сей раз прямо на виду, на кухонном столе) отправился с Эмили в супермаркет, купить еды на выходные.

Все эти действия были объяснимы, Тео я видела насквозь. Но и в ясном свете дня (правда, с головой, туманной от похмелья) я по-прежнему испытывала серьезные сомнения относительно мадам Клегг.

Я поискала сведения о ней в Гугле и набрела на множество ссылок, подтверждавших ее участие в многочисленных ежегодных кинорынках, а также на заметку в «Голливуд репортер» за 2002 год, где ее называли «одной из серьезных фигур в прокате авторского кино». А через несколько дней после нашего ужина мне был вручен составленный Адриенной весьма профессиональный и продуманный бизнес-план, вместе с длинным и хорошо аргументированным письмом, содержащим подробные объяснения по поводу моей инвестиции и вновь подчеркивающим, что в самом худшем случае я получу назад те пятьдесят тысяч, который вложу в дело. Вечером Тео поинтересовался, продолжаю ли я сомневаться в предложенном проекте, и намекнул, что ему с Адриенной стоит огромного труда держать на крючке Стюарта, который уже начал получать другие, более выгодные предложения от более благополучных прокатных компаний.

— Пойми, для меня это очень важно, чтобы ты сейчас поверила и поставила на меня… особенно с учетом того, что, когда мы заработаем все эти деньги, они станут гарантией безбедного существования для нас с тобой и Эмили.

Впервые на моей памяти он заговорил о нашем общем будущем вот так, во множественном числе. Та часть моего сознания, которая так боялась, что я вновь останусь брошенной, немедленно отозвалась.

— Хорошо, — сказала я Тео в ту ночь. — Я в игре.

На другой день мне позвонила Адриенна, она была в полном восторге.

— Я прямо визжала, визжала, визжала, когда Тео сообщил мне новости. И обещаю, обещаю, обещаю, что ты не пожалеешь о своем решении. Можешь быть уверена в этом на тысячу процентов.

Еще она сказала, чтобы было бы, типа, круто, если бы меня оформили сотрудником компании «Фантастик Филмворкс», которую они с Тео сейчас регистрируют, чтобы заниматься раскруткой и прокатом фильма. Это, пояснила она, давало бы мне право посещать разные встречи и совещания и быть полностью в курсе принимаемых решений по прокату ленты (и разумеется, влиять на принятие этих решений).

— Почему бы и нет? — ответила я, подумав, что неплохо иметь возможность держать руку на пульсе и наблюдать за тем, как расходуются мои средства.

Соглашение о генеральном партнерстве было доставлено через несколько дней. Все было ясно и четко изложено — описаны условия инвестиции, приложен детальный план возврата долга и выплаты добавочных дивидендов, а также (я сочла это особенно важным) четко оговорено, что, как член компании, я имею полный доступ ко всей финансовой документации и участвую в принятии решений по всем продажам, связанным с фильмом. Вечером того же дня — когда Адриенна, предварительно созвонившись, явилась к нам для окончательного разговора — я еще раз проговорила свои требования: я должна быть в курсе всех предпринимаемых шагов и по первому требованию мне должны предоставлять любые отчетные документы.

— Без проблем, золотко. Мы собираемся вести дела абсолютно прозрачно.

После этого несколькими росчерками пера я подтвердила, что инвестирую пятьдесят тысяч долларов в прокатное агентство «Фантастик Филмворкс». Когда все документы были подписаны, Адриенна вытащила «бутылочку шампусика», которую принесла с собой, чтобы отметить сделку. Только это была не простая бутылка шампанского. Это был «Лоран-Перье» урожая тысяча девятьсот семьдесят седьмого года.

— Зачем было покупать такую дорогую бутылку? — заметила я Тео позднее, когда мы собирались ложиться.

— Бывают моменты, когда уместно позволить себе небольшое сумасбродство.

За этим последовали месяцы, на протяжении которых Адриенна и Тео позволяли себе сумасбродство за сумасбродством, а меня все сильнее трясло от злости во время перебранок с Тео относительно этой недопустимой расточительности.

А потом настал момент, когда, повинуясь капризам судьбы, непомерные расходы сменились вдруг огромными доходами. Адриенна и Тео оказались правы насчет этого доморощенного фильма. Он стал хитом и блокбастером.

Оглушительный успех может принести стабильность на всех фронтах. А может посеять хаос и разруху. Так что я вынесла для себя урок: нужно всегда помнить, что некоторые люди способны испортить все дело, даже добившись успеха, о котором мечтали всю жизнь.

 

Глава седьмая

Эмили… За последующие полтора года, чтобы ни случалось со мной в жизни, у меня была одна неизменная и самая важная опора — моя дочь. Все остальное, что происходило со мной и вокруг меня, было ужасно, но винить я никого не могу, только себя. В конце концов, своими руками передав деньги Тео и Адриенне, я сама дала им возможность…

Но я снова забегаю вперед… Сначала Эмили. К полутора годам она уже изъяснялась простыми, но удивительно интересными и осмысленными фразами и, казалось, обожала меня так же, как и я ее. Видимо, тягостная семейная история наложила на меня тяжелый отпечаток, поэтому я с самого начала твердо решила, что своей дочери жизнь не отравлю и не позволю ей страдать от чувства вины перед родителями. Я постоянно повторяла Эмили, что она была и остается самым лучшим, что когда-либо было у меня в жизни.

Способен ли был маленький ребенок, совсем еще младенец, понять это? В такое могут верить только совсем уж ненормальные родители. Скажу честно, у меня не было уверенности даже в том, правильно ли я сама все понимаю. Но в одном я была твердо уверена — я наслаждалась каждым мигом, проведенным с дочерью. Она никогда не доставляла мне хлопот. А может, я просто решила, что от Эмили не может исходить ничего неприятного или раздражающего, что бы она ни делала. Проливала ли она молоко, будила ли меня ночью, капризничала ли и ревела — ничто не могло вывести меня из терпения. А самым удивительным для меня самой же оказалось то, что я вдруг поняла: ради дочери я готова сделать что угодно, и все мне под силу. Поразительное это было ощущение, ибо через него мне открылась вся глубина беззаветной любви к этой крохотной девчушке, которая, так уж получилось, приходилась мне дочерью.

Эмили спокойно относилась к моим отлучкам и не скандалила, когда по утрам я отдавала ее в ясли. Каждый вечер, когда я возвращалась с работы, она нетвердыми шагами ковыляла (а потом и бежала) мне навстречу, радостно сообщая Хулии: «Мама домой!»

Хулия постоянно пела мне о том, какая Эмили лапочка и как легко за ней присматривать.

— Она прекрасная, потому что вы с ней прекрасная мать, — сказала она как-то на своем ломаном английском.

— Да нет, — ответила я, — Эмили прекрасна сама по себе.

В три года она полюбила хватать книги и приговаривать что-то вроде: «Мама любит книги — я люблю маму». А иногда, когда я за столом проверяла студенческие работы, она забиралась ко мне на колени и пыталась прочитать слова, написанные мной на листках.

По выходным мы с Эмили непременно отправлялись в какой-нибудь интересный познавательный поход: в Музей науки, зоопарк, Музей изобразительных искусств (где однажды она ткнула пальчиком в висящее на стене полотно Ротко и сказала: «Красиво»), даже в библиотеку Виденера в Гарвардском университете, где моя приятельница Диана из отдела каталогов провела для нас экскурсию. Эмили слегка оробела среди бесконечных рядов стеллажей и жалась ко мне все время, пока Диана терпеливо рассказывала ей о том, как отыскать на полке нужную книгу, и о том, что здесь есть книги с историями, и книги про разные науки, и книги про то, что происходило в прошлом, и…

— Я буду писать истории, — вдруг объявила Эмили.

— Обязательно будешь, — лучезарно улыбнувшись, согласилась Диана.

И снова я выслушивала восторги и комплименты по поводу своей доченьки, такой спокойной и сообразительной. Как-то в снежный зимний день я побоялась садиться за руль и решила отвезти Эмили в детский сад на метро. Всю поездку она весело болтала и калякала что-то в раскраске «Улица Сезам», время от времени демонстрируя мне свои успехи. Сидящая напротив пожилая женщина нагнулась ко мне и заговорила:

— Знаете, у меня несколько внуков, и они совершенно не умеют себя вести, вечно орут и брыкаются. А ваша девочка — что-то потрясающее… это, безусловно, ваша заслуга.

Да, я и сама понимаю, что все это звучит несколько преувеличенно. Но я не могла иначе воспринимать Эмили. Впервые в моей жизни появился настолько важный для меня человек, заслонявший все остальное. Сказано сильно, но точно. Эмили была самым дорогим мне существом, самой большой любовью моей жизни.

С ее отцом между тем дело повернулось совсем иначе. С того момента как я перевела пятьдесят тысяч долларов на счет «Фантастик Филмворкс», Тео стал стремительно отдаляться от нас. На полученные от меня деньги они с Адриенной арендовали офис на Гарвард-сквер за тысячу двести долларов в месяц. Я была поражена такой расточительностью.

— Гарвард-сквер — самое дорогое место во всем Кембридже, — возмутилась я.

— Так и должно быть. Адриенна говорит, что это вопрос имиджа. Имея дело с крупными прокатчиками, мы не можем позволить себе ютиться где-то на задворках. А Гарвард-сквер каждый знает.

— И все-таки пятнадцать тысяч в год только за съемную контору.

— Да не парься ты. Адриенна говорит, что через четыре месяца на нашем счету осядет минимум сто штук баксов. Ты получишь назад свои пятьдесят, и проблем с наличными у нас больше не будет.

— У тебя уже появились проблемы с наличными?

— Этого я не говорил.

Адриенна и Тео вместе летали в Милан на какое-то важное совещание. Тео уверил меня — но только тогда, когда я задала прямой вопрос, потому что хотела дать себя успокоить, — что жить они будут в разных номерах.

— Не парься по этому поводу. Адриенна не в моем вкусе, я не в ее вкусе… да и вообще, у нее же есть этот мужик, с которым они сейчас встречаются.

— Как его зовут?

— Тодд… фамилии не помню.

— А кто он такой?

— Кажется, журналист из «Феникса».

Я проглядела выходные данные «Бостон феникс». Там не было упомянуто никого по имени Тодд. Я не поленилась позвонить в редакцию газеты и спросила, не пишет ли для них какой-нибудь репортер с именем Тодд. Женщина на другом конце провода ответила, что не уполномочена давать подобного рода информацию, но я могу сама проверить, так как все номера газеты доступны в архиве их интернет-сайта. Достаточно их полистать, чтобы найти то, что я ищу. Так я и сделала — прибегнув к помощи компьютерной поисковой системы, прошерстила все выпуски за год, не обнаружив ни одного упоминания о каком-либо Тодде вообще. Я расширила поиск до двух лет. Тот же результат. Любые Тодды явно старательно обходили «Феникс» стороной.

Я вскользь упомянула об этом Тео. Его это разозлило.

— Решила поиграть в Эдварда Робинсона из «Двойной страховки»?

— Я не ищейка и ничего не собираюсь вынюхивать, — оскорбилась я, вспомнив фильм.

— Вот именно этим ты и занята, а то не бросилась бы выяснять, пишет ли Тодд для «Феникса».

— К слову, он этого определенно не делает.

— Следовательно?

— Следовательно, у нее нет никакого парня по имени Тодд.

— Нет, у нее точно есть парень, и зовут его именно Тодд.

— Но он не работает в «Фениксе».

— Значит, я что-то спутал.

Из Милана Тео привез мне чудовищно дорогие черные сапоги от Феррагамо.

— Потрясающие, — признала я. — Не стоило меня так баловать.

— Предоставь мне самому об этом судить, — ответил он. — Тем более что мы получили от итальянцев пятнадцать штук как предоплату за прокат.

Но сапоги стоили полторы тысячи (оценить их мне помог все тот же Интернет), и мне стало не по себе при мысли, что Тео просадил на меня десятую часть первой же выручки. Однако я решила его не нервировать, тем более что совсем скоро у нас возникли более серьезные причины для трений.

— Здравствуйте, спаси-и-ибо, что вы позвонили в «Фантастик Филмворкс».

Этот голос — странноватый, замедленный и явно наводивший на мысль, что его носительница перебрала галлюциногенов, — ответил мне, когда я в один прекрасный день позвонила Тео в офис.

— Кто это? — задала я вопрос, когда трубку взял Тео.

— Наша ассистентка, Трейси-Спейси.

— Вы наняли ассистентку?

— Не на полный день.

— Все же наемная рабочая сила. А что за странное имя, Трейси-Спейси?

— Нам нужен был помощник. Я же продолжаю работать в архиве, а Адриенна постоянно ездит…

Еще одно обстоятельство, безумно раздражавшее меня, — Адриенна все время была в разъездах, сновала между Лондоном, Лос-Анджелесом, Миланом и Барселоной. Время от времени эта гранд-дама удостаивала меня телефонного звонка, демонстрируя показное дружелюбие и пытаясь подбодрить.

— Джейн, золотко, ты просто не поверишь, как тут все дорого в этом проклятом Лондоне. Нет, только представь, сейчас в «Старбаксе» с меня содрали восемь баксов за фрапучино. Кому в голову придет платить такие деньги?

— Тебе, например.

В ответ она залилась своим лающим, как у гиены, смехом:

— А тебе палец в рот не клади! Но мне что-то кажется, что наша Джейн немножко, капельку-капелюшечку, нервничает. Я попала в точку?

— Да, угадала.

— А все потому, что ты пока не знаешь, зачем я звоню… У меня есть новости, славненькие-чудесненькие! Слышала когда-нибудь про «Филм фэктори»? Так вот, они готовы отстегнуть двести пятьдесят тысяч за кинопрокат в Британии!

— А как с правами на диски?

— Это они хотят в рассрочку, но мы будем получать сорок процентов с продаж!

— И сколько, по их мнению, это может принести?

— Нет, вы только послушайте эту умничку… настоящая бизнес-леди!

— Тридцать процентов с двухсот пятидесяти — семьдесят пять тысяч. Не такой уж безумный навар, если вспомнить, что Великобритания чуть ли не основной англоязычный рынок.

— Это отличная цена. — В голосе Адриенны послышались раздраженные нотки.

— За прокат «Убей меня сейчас» в кинотеатрах Британии получено семьсот пятьдесят тысяч. — Я назвала недавно нашумевший, жутко чернушный фильм ужасов, имевший огромный кассовый успех в тридцати с чем-то странах.

— Откуда ты знаешь?

— Умею пользоваться поисковиком в Интернете. Поисковик отослал меня к сайту журнала «Вэрайети», а там в архиве был сюжет, посвященный прокату «Убей меня сегодня». Услышав, что вы со своим фильмом потянули только на треть от того, что они получили за прокат в Британии…

— Знаешь, дорогуша, — перебила меня Андриенна, — мы так не договаривались, когда я соглашалась инвестировать в проект твои деньги.

— Ты, значит, соглашалась на мои инвестиции, — заговорила я злобно (потому что и в самом деле страшно разозлилась). — Вы с Тео пришли ко мне и упросили…

— У меня восемнадцатилетний опыт работы в кинобизнесе. Меня назвали «одной из серьезных фигур в прокате авторского кино». И вообще, двести пятьдесят — отличная цена.

— Средняя это цена.

— Твое вложение она покроет.

— Уж я надеюсь.

Когда вечером домой явился Тео, я сразу поняла, что он раздражен и недоволен.

— Я и не знал, что у тебя такой богатый опыт в вопросах кинопроката, — проговорил он тихо и кротко.

— Я способна сравнить удачный прокат со средним.

— А знаешь ты, что Адриенна позвонила мне из Лондона вся в слезах?

— Ты ждешь, что я тоже заплачу? Да и с чего такая реакция, я ведь просто указала ей на то, что гордится пока особенно нечем.

— Впредь не ставь ее суждения под сомнение.

— Это приказ, сэр?

— Не мешай ей заниматься своим делом — она с ним очень хорошо справляется.

— Не так уж, если получила на шестьдесят пять процентов меньше, чем…

— Никто не мог предположить, что цены на кинорынке немного упадут. Ты работала с финансами, ты должна понимать, что всегда есть риск, важно его оценить и предвидеть. Так к чему эти разговоры о том, удачная это сделка или неудачная? Ты-то свои деньги назад получишь.

Но я не получила свои деньги. Прошло четыре месяца. Тео и Адриенна ездили в Лос-Анджелес, а потом на Американский кинорынок, где взяли напрокат «форд-мустанг» с откидывающимся верхом и сняли многокомнатный люкс в отеле у самого океана. Откуда я обо всем этом узнала? Я посмотрела фотографии Тео, на которых он и Адриенна позировали у ярко-красного автомобиля. Были и кадры вечеринки, устроенной ими для всевозможных типов из мира кино в шикарных апартаментах, где (в истинно голливудском стиле) имелась даже просторная веранда, выходившая на пляж Санта-Моники. Увидела я эти фотографии потому, что Тео оставил свой новенький навороченный фотоаппарат на кухонном столе включенным. На экране видоискателя красовались они с Адриенной, обнимающие друг друга за плечи.

Смутило ли это меня? Совсем чуть-чуть. Фотокамера явно была оставлена на видном месте для меня, так что я, разумеется, прокрутила и другие кадры. Тогда-то я увидела и номер люкс с верандой, и вечеринку с киношниками, и то, как они вместе с другими гостями предаются пьяному разгулу и валяются на широченной гостиничной кровати.

Зачем Тео оставил свой фотоаппарат на кухонном столе? На этот вопрос возможен лишь один ответ: он хотел, чтобы я его нашла. Он хотел донести до меня тот факт, что они с Адриенной стали любовниками. Следуя освященной веками мужской традиции, он решил перевалить на мои плечи свой маленький постыдный секрет, а заодно заставить и меня тоже мучиться чувством вины.

Вечером, когда Тео вернулся домой, я подступила к нему с вопросами. Однако его реакцией было холодное негодование.

— Почему ты смотрела фотографии?

— Потому что ты мне их оставил.

— Чушь собачья, — возразил он. — Фотоаппарат просто лежал. Не обязательно было его трогать. Ты сама решила его взять.

— А ты сам решил оставить на видоискателе снимок, где вы в обнимку с Адриенной?

— Мы просто положили руки друг другу на плечи, и все.

— И все? Вы там вместе кувыркаетесь в кровати.

— Там на кровати много народу.

— Но ты положил голову ей на бедро.

— Большое дело. Мы все были пьяные вдрызг.

— Вы были в одном люксе.

— Да, верно, в люксе. Не забудь, в номерах люкс несколько комнат. Вот и в этом было две спальни. Одна для Адриенны, другая для меня.

— Хочешь, чтобы я в это поверила?

— Да мне, честно говоря, все равно, поверишь ты или нет. Просто это правда, так и было.

— Пусть даже, как ты утверждаешь, вы с этой женщиной не спали, но ты не можешь отрицать, что вы откровенно пустились в разгул и занимаетесь диким разбазариванием денег.

— Боже, снова те же песни!

— Да, снова те же песни. Потому что стартовый капитал, который вы транжирите на кабриолеты и люксы в роскошных отелях, а также на все эти бесконечные увеселительные поездки, вообще-то принадлежит мне. А мне вы пока ни гроша не вернули.

— Это потому, что деньги по подписанным контрактам еще не начали поступать.

— И сколько регионов вы уже обработали?

— Вопрос не ко мне. Поговори с Адриенной, это по ее подразделению.

— Ее подразделению? У вас что, уже международная корпорация с подразделениями в тридцати странах? Должен же ты знать, сколько именно контрактов вы подписали и на какую приблизительно сумму.

— Не могу я тебе ответить, правда, не знаю. Штук шесть, я думаю.

— Ты думаешь. А в Штатах — серьезный большой контракт…

— Вот, об этом я как раз и собирался сказать. «Нью Лайн Синема» предлагает нам, кажется, миллион.

От такой новости я на миг онемела.

— Когда это произошло?

— Пару дней назад.

— Что же ты мне не сказал?

— Не был до конца уверен. И не хотел тебя обнадеживать, а потом разочаровывать.

— Я сотрудник фирмы. Нужно было мне рассказать.

— Ладно, тут я сплоховал. И прошу прощения. Но разве новость тебя не радует?

— Конечно же радует. Это же значит триста тысяч долларов для нас. Чудесная новость.

— Так что можешь не волноваться насчет того, как мы тратим деньги, стараясь раскрутить и повыгоднее продать фильм. Если бы мы приехали на Американский кинорынок и остановились в каком-нибудь мотеле, а я бы сидел за рулем взятого напрокат «бьюика», никто бы с нами и разговаривать не стал. Как говорит Адриенна, чтобы заработать денег, нужно сначала потратить деньги. Так уж это делается.

— И все же хотела бы просмотреть отчет о ваших поездках со всеми чеками и подписанные контракты.

— Этот вопрос мы решим, — уклончиво ответил Тео.

Тео продолжал уклоняться и дальше. Каждые две недели я терпеливо напоминала ему, что он так до сих пор и не показал мне счета и контракты. Тео обещал, что все сделает через пару дней. Когда это повторилось в третий раз, я не выдержала, вспылила и поставила условие: либо он немедленно предъявляет мне все документы, либо будет разговаривать с моим юристом. И я наконец узнаю, почему, черт возьми, мне до сих пор не вернули мои пятьдесят штук.

На другой день мне позвонила Адриенна:

— Золотко, золотко, прости, киса, прости, не дуйся. Я виновата-виновата, глуплю-туплю…

Глуплю-туплю.

— …просто я совсем затрахалась со всей этой подготовкой к Каннам, вот и не успеваю собрать бумаги, познакомиться с которыми ты не просто можешь, а заслуживаешь. Но я с радостью пришлю их тебе с курьером сегодня вечером.

— Зачем тратить деньги на курьера, если Тео сам может донести папку до дома?

— Разве Тео тебе не сказал? Он сейчас не в Нью-Йорке, уехал со Стюартом на встречу с представителями «Фокуса», «Нью Лайн», и еще пары фирмочек поменьше — разговор пойдет о следующем проекте.

— Нет, он мне ничего не сказал.

— Упс! Снова я глуплю-туплю! Он же просил ничего тебе не говорить. Все это так неожиданно свалилось на голову, потому что, благодаря нам, Стюарт сейчас в цене, в цене, в цене! И каждый так и норовит заполучить его новый сценарий. Конечно, первыми с ним договорились мы, пообещали выплатить ему аванс, чтоб писал.

— Что?

— Ой, перестань, не делай круглые глаза. Не может быть, чтобы Тео не сказал тебе, что часть стартового капитала мы вложили в новый сценарий.

— Какой еще сценарий?

— «Темный лес». Этот уже не настолько кровавый и забавный, как первая лента. Более хичкоковский. Двое подростков-близнецов, одержимых мыслью об убийствах, живут в сельской глуши в Мэне. Обитают они в трейлере со своей беспутной мамашей и решают поубивать всех ее неотесанных дружков. А потом их внимание привлекают все жители поселка, которые изменяют женам. В общем, нечто среднее между Джоном Стейнбеком и «Жаждой смерти».

— Так вы заплатили Стюарту, чтобы он написал этот сценарий?

— Правильно поняла.

— А сколько именно вы ему заплатили?

— Сто тысяч долларов, — ответила она.

— Ты шутишь?

— Это недорого, если учесть, в какой он сейчас цене.

— Это недорого, если иметь деньги.

— У нас есть деньги.

— Да, я понимаю, у вас есть куча денег, но ведь они же все на бумаге, в контрактах. Но что-то с трудом верится, чтобы Стюарт согласился писать, не видя наличных, а?

— Конечно нет. Вокруг него сейчас кругами ходит столько желающих, настоящие стервятники.

— И вы захотели заполучить его первыми?

— Точно, золотко.

— Я тебе не золотко, — отрезала я и швырнула трубку.

Тео появился дома через три дня, и его первыми словами, обращенными ко мне, были:

— Ты, стало быть, отчитывала Адриенну за договор со Стюартом о сценарии.

— Вижу, твоя подружка держит тебя в курсе всех наших разговоров.

— Она не моя подружка, но я понимаю, почему ты ее терпеть не можешь.

— Я никогда такого не говорила.

— Да это и не требуется. У тебя все на лице написано.

— Ну да, потому что эта женщина — ходячая проблема. Она отравляет все вокруг себя, а это опасно.

— Ты вообще ничего не понимаешь. Ее так уважают в кинобизнесе…

— Если она так уважаема, какого черта решила заниматься бизнесом с тобой?

Я тут же пожалела об этой реплике, едва успела она сорваться с моих губ. Но таковы уж правила выяснения отношений на повышенных тонах. В запальчивости мы выкрикиваем слова, которые потом невозможно взять назад.

— Какая же ты сука, — тихо выговорил Тео.

— Прости… я не то хотела сказать…

— Нет, ты сказала именно то, что хотела, каждое слово… Ты всегда смотрела на меня как на неудачника и жалела, что стала со мной спать. Что ж, пусть. Но знай, пришлось бы мне выбирать между тобой и Адриенной, я выбрал бы Адриенну и даже глазом не моргнул.

Последние слова он выкрикнул и ткнул пальцем прямо мне в лицо. Потом схватил куртку и свою фотокамеру и ушел.

Я не видела его еще три недели. И не слышала о нем ни слова. Я пробовала звонить ему на мобильный. Я посылала бесчисленные сообщения по электронной почте. Через сорок восемь часов я позвонила в Гарвардский киноархив и узнала, что Тео взял шестимесячный отпуск… и что его местонахожение в настоящий момент неизвестно. Тогда я съездила к нему на квартиру. Оказалось, что она сдана гарвардскому аспиранту из Мумбай. У того тоже не было адреса Тео — только номер почтового ящика для писем до востребования. После этого я испробовала другой подход — извинялась перед Тео в многочисленных электронных письмах за то, что не сумела сдержать эмоции, писала, что искренне сожалею о том, какое направление принял наш разговор… предлагала — в самый последний раз — встретиться и искренне поговорить с глазу на глаз.

Ответа не последовало.

Я позвонила Адриенне. Она тоже хранила молчание, не отвечая ни на мои звонки, ни на электронные письма. Я ясно представляла, что они вдвоем смотрят, как на экранах их телефонов высвечивается мой номер, но молчат, потому что сговорились от меня избавиться. Теперь я уже не сомневалась в том, что они живут вместе и состоят в сговоре против меня.

— Конечно, он ее трахает, — сказала Кристи. Она заезжала в Кембридж через несколько недель после исчезновения парочки. — Сама посуди, он мужик. Они клюют на любую бабу, если только она доступна и не возражает. Тут все дело в другом — сколько времени ты еще намерена это терпеть и, если уж на то пошло, с какой стати ты вообще терпела все это до сих пор?

— У нас же ребенок.

— Но он-то давно не занимается Эмили, так что…

— Я понимаю, понимаю…

— Если мужчина, с которым ты живешь, исчезает из твоей жизни на несколько недель, если у него даже не хватает мужества позвонить тебе и сказать, где он и что с ним, позволь спросить — на хрена тебе вообще его возвращать?

Я опустила голову, моргнула и почувствовала, что к глазам подступают слезы.

— Дело не только в этом, есть и другие вещи, поважнее, — начала я.

Тут я рассказала ей про телефонный звонок. Мама позвонила мне на прошлой неделе. Это был наш первый разговор после того неудавшегося визита. Когда родилась Эмили, я отправила маме фотографии, а она ответила вежливой официальной запиской, в которой говорилось, что Эмили, конечно, прелестная девочка и она желает, чтобы дочь принесла мне много радости и счастья. Вот так. Я накатала длинное письмо (мама упорно отказывалась вести по электронной почте личную переписку, хотя и вынуждена была ею пользоваться на работе). В нем я писала, что жизнь коротка и что, если она хочет навестить нас в Кембридже, я всегда буду рада ее видеть. Прошло две недели, я уже собиралась позвонить маме, когда от нее пришла открытка:

Джейн!

Честно говоря, я думаю, что сейчас не самое подходящее время для визита. Возможно, в будущем я изменю свое мнение.

Если это случится, я сама с тобой свяжусь.

Всего наилучшего,

мама.

P. S. Пожалуйста, не пиши и не звони, я не передумаю. Я знаю, что мне по силам выдержать, а что нет.

Я не стала перечить и навязываться с приглашениями, но каждые полгода исправно посылала ей фотографии Эмили, вкладывая в конверт короткую нейтральную записку, что-то вроде: «Подумала, может, тебе интересно будет посмотреть, как быстро подрастает твоя внучка». Мама неукоснительно отвечала вежливой открыткой, отмечая умный взгляд, красоту Эмили и т. п. Однако со мной она явно по-прежнему не желала иметь ничего общего… до той недели перед приездом Кристи, когда вдруг, совершенно неожиданно, раздался ее звонок.

— Буду краткой, — заговорила она подчеркнуто деловым тоном. — У меня обнаружили странную опухоль, доктор настаивает на том, чтобы я легла в больницу в Стэмфорде на обследование. Я сочла, что нужно поставить тебя в известность.

— Что говорит врач, насколько это серьезно? — просила я.

— Не надо делать вид, что ты очень встревожена, Джейн…

— Ты несправедлива, и сама это знаешь. Я всегда тревожусь о тебе. Если уж кто и возводил между нами стену, это была не я.

— С какой стороны посмотреть.

— Ладно, не будем об этом. Можно мне приехать, навестить тебя, пока идет обследование?

— Не вижу в этом никакой необходимости.

— Если ты не видишь необходимости, зачем же позвонила?

— Потому что может оказаться, что я умираю, и моей дочери следует об этом знать.

Мама положила трубку. Через час я ей перезвонила — сердце у меня разрывалось попеременно от гнева и чувства вины. Она не ответила на звонок, и я оставила сообщение на автоответчике. Прошли сутки. От мамы все еще не было ни слова. Я снова набрала ее домашний номер, потом позвонила в библиотеку и поговорила с одной из маминых коллег. Оказалось, что мама легла в Стэмфордский медицинский центр, и коллега дала понять, что дела у нее плохи.

— Как получилось, что мы столько времени вас здесь не видели? — поинтересовалась она.

— Долго рассказывать, — ушла я от ответа.

Я немедленно перезвонила в медицинский центр и узнала, как позвонить в палату. Мама ответила после второго гудка.

— Я ждала, что ты позвонишь, после всех этих сообщений, что ты оставила. Мучает совесть, что бросила меня столько лет назад?

— Как твои дела? — спросила я наконец.

— Мой онколог, доктор Янгер, все возится со мной, проводит исследования, анализы делает. А результат будет один: куда ни посмотришь, везде этот чертов рак.

— Я завтра приеду.

— Что это ты надумала?

— Ты моя мама…

— Приятно, что спустя столько лет ты наконец об этом вспомнила.

— Это несправедливо, и ты это знаешь.

— Я знаю одно: в настоящий момент я не нуждаюсь в твоем обществе, Джейн.

Я хотела бросить все и отправиться к матери немедленно, но не смогла из-за учебного расписания и трудностей с поисками ночной няни. В то утро, когда приехала Кристи, мне в офис позвонил доктор Сэнди Янгер.

— Ваша мать дала мне этот номер, — сказал он, — некоторое время назад, когда мы начали сеансы химиотерапии. Она велела позвонить только в том случае, если дело явно «пойдет к финалу».

Его слова застали меня врасплох. Хотя я и знала — догадывалась на основании скудной информации, полученной от мамы, — что ее болезнь смертельна, но, услышав об этом прямо от врача, почувствовала, как костлявая ледяная рука сжала мне горло.

— Сколько ей осталось? — сдавленным голосом спросила я.

— Может, месяц, не больше. Я бы на вашем месте постарался появиться здесь как можно скорее. На этой стадии заболевания ситуация может ухудшиться стремительно. Простите, что лезу, может быть, не в свое дело, но мне показалось, что вы с матерью в разладе…

— Она так решила, не я, — услышала я собственный голос.

— У каждой такой истории есть две стороны. Но хочу дать совет: примиритесь с ней сейчас. Вам потом будет куда легче перенести все, если сумеете закрыть это дело…

Он так и сказал: «закрыть это дело». Выражение, которое приводит меня в бешенство, поскольку допускает мысль о том, что можно на самом деле перешагнуть через какие-то вещи, что ощущение непоправимой потери и боли можно вот так просто уложить на полку, сдать в архив в папочке с надписью «Пройденный этап». Закрыть можно шкаф, но с людьми такое не проходит.

— …закрыть это дело до ее кончины.

— Хорошо, я буду завтра, — пообещала я.

Когда я пересказала все это Кристи, она без раздумий сказала:

— Не беспокойся насчет ночей. Езжай спокойно, я побуду с Эмили, пока ты не вернешься.

— Я тут думала, может, мама захочет наконец познакомиться с внучкой.

— Когда у меня умирал от рака отец, в последние дни он и меня-то с трудом узнавал. И вообще, если до сих пор твоя мама не проявляла никакого желания взглянуть на Эмили, зачем тащить туда маленькую девочку, да еще и пугать зрелищем умирающего человека? Пожалей ее, избавь от таких впечатлений в раннем детстве.

Я согласилась с этими доводами и на другой день поехала в Стэмфорд одна. На всем протяжении этой трехчасовой поездки на юг я не чувствовала ничего, кроме ужаса, и не только потому, что представляла маму на последней стадии рака, но и от мысли, как легкомысленны мы были и сколько времени потратили впустую, живя с ней на одной земле. Мы не научились приносить друг другу радость, не сумели сделать решающий шаг от неприязни к любви. Между нами всегда стояла обида. Мы обе знали это — всегда знали, — но так и не смогли найти способа это исправить.

И вот теперь…

Мама лежала в трехместной палате онкологического отделения. Низко наклонив голову, я прошла мимо двух других больных, которых почти не было видно за проводами и трубками, кабелями, электронными мониторами и прочими приспособлениями для поддержания жизни. Мама, напротив, была почти свободна от подобных атрибутов высоких технологий — только два проводка, отходящих от обеих ее рук, да монитор, тоненько выводящий «бип-бип-бип» в ритме ее пока еще бьющегося сердца.

Ее внешний вид меня поразил. Как я ни готовилась увидеть ее на пороге смерти, все равно это было полной неожиданностью — так сильно она изменилась. Она не только полностью лишилась волос, но вся стала меньше, будто съежилась, пепельно-серая кожа туго обтягивала усохший череп. Когда мама открыла рот, я увидела, что у нее осталось всего несколько зубов. Болезнь одержала победу, отняв у нее все. Но как только я присела рядом с кроватью и взяла иссохшую, но все еще теплую мамину руку в свою, мне немедленно стало ясно, что чувства ее ко мне нисколько не ослабли.

— А… ты явилась посмотреть финал, — прошелестела она.

— Я приехала повидать тебя, мама.

— И не привезла свою дочь с собой. Это был единственный мой шанс ее увидеть, но ты меня его лишила…

Не заводиться, не заводиться…

— Никто не лишал тебя возможности увидеть ее, — тихо сказала я, — ты сама от этого отказывалась.

Мама высвободила свою руку из моей.

— Это с какой стороны посмотреть, — шепнула она.

— Мне просто показалось, что сейчас не самый подходящий момент везти Эмили…

— На днях звонил твой отец, — перебила она.

— Что?

— Что слышала. Мне звонил твой отец. Сказал, что уход от меня был ошибкой, самым ужасным решением в его жизни, и что он возвращается в Стэмфорд, чтобы снова на мне жениться… прямо здесь, в больнице…

— Понятно… — Я постаралась говорить спокойно. — А откуда папа тебе звонил?

— Из Манхэттена. Представь, он теперь управляющий в очень крупной компании. Все гадости, которые про него рассказывали… в общем, все это оказалось ложью. Я с самого начала это знала. Не просто ложью, Джейн, — клеветой. Но правда всегда выйдет наружу, и сейчас твой отец снова на коне. Он прибудет завтра, чтобы повторно заключить со мной союз.

— Это прекрасно, — сказала я.

— Да, в самом деле. Церемония назначена на полдень.

— И он готов поклясться тебе в любви до гробовой доски?

— Да, до гроба… ведь теперь он понимает, что сделал ужасную ошибку, когда оставил меня. Он, чуть не плача, признался мне, что проклинает себя за то, что тогда послушался тебя и…

Тут я встала, поспешно вышла из палаты, бросилась к ближайшему туалету и сидела там, запершись в темной кабинке, борясь с желанием завыть в голос и начать биться головой о стенку, чтобы изгнать из памяти голос этой женщины. На смену этому порыву пришли спазмы, перехватившие горло, так что заплакать никак не удавалось. Моя мама умирает, она уходит… и при этом может говорить только об одном…

Прежде чем рыдания прорвались и превратились в страшную, первобытную бурю, в уголке моего мозга (в той его части, которая отвечает за самосохранение) возникла мысль: Все, хватит… Я вышла из туалета и по запутанному лабиринту коридоров стала выбираться из больницы. Через пять минут я оказалась в машине и стремительно рванула на север по трассе 95, стремясь максимально увеличить расстояние между собой и матерью. Я вела без остановок и добралась до Кембриджа еще до полуночи. Кристи не спала — она сидела в гостиной с бокалом красного вина — и не удивилась, увидев меня.

— Последние два часа я названивала тебе на мобильник. Но потом догадалась…

— Я его отключила.

— Звонили из больницы.

— Она… — Я не договорила.

— Примерно два часа назад. Врачи не могли понять, куда ты девалась.

— Я… сбежала.

Кристи встала, обняла меня и прижала к себе. Но я не расплакалась, и не содрогнулась от боли, и не воздела кулак к небесам, вопрошая, почему моя мать была такой несчастной и озлобленной и почему всю жизнь отыгрывалась на дочери, которая так нуждалась в ее любви. Нет, увы, я не испытала того катарсиса, того очищающего страдания, которое должно было бы сопровождать смерть родителей.

Я чувствовала только… усталость.

— Ложись-ка ты, — сказала Кристи, заметив, что я едва держусь на ногах. — Поспи часов девять-десять, а я отвезу Эмили в сад.

— Ты слишком добра.

— Заткнись, — улыбнулась она.

Я поступила, как мне велели, и действительно проспала десять часов без перерыва. Проснувшись, я обнаружила записку от Кристи:

К тому времени, как ты это прочтешь, Эмили уже благополучно будет доставлена в садик. Надеюсь, тебе удалось хоть чуть-чуть отдохнуть… и что ты в относительном порядке, насколько позволяют обстоятельства. И может быть, тебе захочется позвонить своему обожаемому Тео вот по этому номеру. Он звонил вчера, когда ты уже заснула, и хотел сообщить, что они заключили договор по прокату фильма в Штатах… на три миллиона долларов.

Похоже, тебя стоит поздравить. Ты богата.

 

Глава восьмая

Новость о неожиданном успехе Тео отошла на второй план из-за гораздо более насущной заботы: похорон мамы.

Проснувшись и прочитав записку Кристи о Тео и его деньгах, я первым делом позвонила в больницу, после чего безотлагательно занялась организацией похорон. За час я не только решила все вопросы с похоронным агентством, но и связалась со священником местной епископальной церкви в Олд Гринвиче и заказала поминальную службу через два дня. Потом я позвонила в библиотеку и сообщила маминым коллегам о ее кончине. Я попросила их оповестить ее знакомых и друзей в округе и пригласить их на отпевание в пятницу.

К тому времени, когда я со всем этим покончила, вернулась Кристи и сварила нам кофе. Я взяла поставленную передо мной кружку, отхлебнула большой глоток кофе и набрала номер Тео. Он ответил сразу же — голос у него был, как у человека, только что сорвавшего банк в Монте-Карло.

— Ну, привет, привет, — заговорил он возбужденно и вполне дружелюбно. — Слушай, насчет твоей мамы… я соболезную, мне жаль… Это тяжело…

— Можешь мне объяснить, где тебя носило последние три недели?

— Лондон, Париж, Гамбург и Канны, и у меня для тебя есть кое-какие новости…

— Твои новости для меня менее важны, чем то, что ты исчез из нашей жизни почти на месяц.

— Я зарабатывал деньги. Большие деньги. Доля «Фантастик Филмворкс» — один миллион…

— Поздравляю, молодец. Вот только деньги, по сути дела, не так важны, они второстепенны по сравнению с тем, что…

— Второстепенны? Вот как. Ах, ну да, это же ты, наша Джейн. Как это на тебя похоже: тебе плевать на мой триумф, главное — продемонстрировать свое презрение, показать, что я дерьмо и ничего не значу в твоей жизни.

— И ты смеешь мне это говорить после того, как заявил, что, если бы тебе пришлось выбирать между мной и этой психованной уродиной, ты, не задумываясь, выбрал бы уродину.

— По крайней мере, она меня не унижает.

— Я тебя не унижаю. Я возмущаюсь — и справедливо возмущаюсь — тем, что ты нас бросил.

— Джейн, у тебя умерла мать, и я сочувствую, хотя прекрасно знаю, что ты по понятным причинам терпеть не могла эту стерву.

— Благодарю за такт и деликатность.

— Чего ты хочешь? Чтобы я врал?

— Ты с ней спишь, признайся, спишь?

— А у тебя есть доказательства? Документально подтвержденные доказательства?

Вот тогда я запустила телефоном в стену.

На миг воцарилась тишина, потом Эмили подняла голову от своей раскраски и сказала:

— Мама бросила телефон.

— Думаю, у мамы была очень важная причина бросить телефон, — заметила Кристи.

— Маме надо выпить, — подвела я итог.

Но водку, как рекомендовала Кристи, я пить не стала, потому что мне предстояло садиться за руль и возвращаться в Стэмфорд. Кристи позвонила в Орегон, в свой университет, и наплела какую-то историю о семейных обстоятельствах, по которым ей придется задержаться еще на три дня.

— Не нужно было этого делать, — вяло возразила я, когда она положила трубку.

— Нет, нужно. Только, пожалуйста, не надо говорить, что ты не хочешь создавать для меня проблемы. Тебе сейчас и без того есть о чем заботиться. Если хочешь бесплатный совет, я его тебе дам: не тяни и сейчас же забери у Тео свои деньги… и проценты. Как только вернешь свое, извести его, что дальше вам с ним не по пути. И что ты не хочешь, чтобы он принимал участие в воспитании Эмили. Не хочется об этом говорить, но у этого типа явно не все в порядке с головой, у него остановка в развитии.

— Но сначала он тебе нравился…

— Конечно, даже очень. Потому что он необычный, оригинальный. И признаю, я уговаривала тебя оставить ребенка… но не потому, что Тео претендует на звание Отца года, а потому, что было очевидно: ты никогда бы себе не простила, если бы что-то…

Я прижала палец к губам.

— Ох, прости, — сбилась Кристи. — Да неважно это все. Ты просмотри на Эмили и попробуй сказать, что мой совет был ошибочным. А ведь я просто озвучила твои же сокровенные мысли.

— Мне кажется, ты в самом деле поняла тогда, чего я хочу.

— Нет, это ты поняла, чего ты хочешь, — и получила это. И она просто чудо. И хотя сама я, видимо, никогда на этот шаг не решусь, все равно должна честно признать: когда смотрю на Эмили, невольно тебе завидую.

Словно поняв, что говорят о ней, моя дочь оторвалась от раскрашивания книжки и заявила:

— Кристи говорит смешно.

Через полчаса я с ними прощалась. Забросив в багажник дорожную сумку с уложенным в нее черным костюмом, я обняла Эмили.

— Почему мама едет? — спросила девочка.

В этот момент я чуть не расплакалась. Эмили заметила это:

— Ты грустная!

Я потрясла головой и незаметно смахнула слезы.

— Твоя мамочка просто очень устала, — вмешалась Кристи. — Устала от других людей, заставляющих ее грустить.

— От меня мамочка не грустит! — заявила Эмили.

Я снова чуть не вышла из-под контроля. Но как-то умудрилась взять себя в руки, прижала Эмили к себе и прошептала ей на ухо:

— Ты — самое лучшее, что у меня есть в жизни.

Затем, с великой неохотой, я передала ее Кристи.

— Ты уверена, что доедешь нормально? — тревожно уточнила подруга.

— Не беспокойся, со мной все в порядке, — соврала я и пообещала позвонить, когда доберусь до Стэмфорда.

Мне удалось проделать весь путь, ни разу не испытав отчаяния, вызванного чувством вины. То ли запредельная усталость притупила все эмоции, то ли двойная атака мамы и Тео странным образом заставила меня взбунтоваться, но я словно решила ни за что не поддаваться и не впадать в отчаяние. И все же… в такие исключительные моменты, как этот, скорбь способна, несмотря ни на что, накрыть с головой. Особенно если она зиждется на простой мысли, что все ужасно неправильно и так быть не должно. И, несмотря на то что ты понимаешь, как все неправильно, ничего от этого правильнее не становится, и сколько не толки воду в ступе, никаким разговорам этого уже никогда не исправить.

Когда я добралась до больницы, меня направили к прозекторской. Я по телефону договорилась с распорядителем похоронной службы, что подъеду к трем часам, так что он уже дожидался меня в вестибюле больничного морга. Вначале я почему-то представила себе фигуру в духе диккенсовских персонажей, в черном короткополом фраке и цилиндре. И, поскольку рекомендованное больницей агентство носило название «Братья Сабатини», предположила, что похоронный распорядитель, скорее всего, будет итальянцем.

Энтони Сабатини оказался приземистым крепышом лет сорока, облаченным в приличествующий случаю черный костюм. Он говорил со мной сочувственно и вместе с тем сдержанно, так что сразу расположил меня к себе. Я поняла, что выбранная профессия научила его безошибочно определять, с кем и как вести себя в этих печальных обстоятельствах. Я даже не успела ему ничего рассказать, а он каким-то образом мгновенно догадался, что я здесь совсем одна и в ближайшие несколько дней рассчитывать на чью-либо помощь мне не приходится.

— Вы можете увидеть свою матушку прямо сейчас, если желаете, — сказал он после того, как представился и уговорил меня выпить с ним по чашке жидкого больничного кофе. — Но, честно говоря, терминальная стадия онкологического заболевания меняет людей до неузнаваемости. Мне кажется, стоило бы подождать, пока мы немного над ней поработаем.

— Я виделась с ней вчера, так что знаю, какой она была в самом конце. И мне кажется, лучше, чтобы она была в закрытом гробу, а потом кремация…

— Мы все сделаем так, как вы захотите, мисс Говард. Я не хочу вам ничего навязывать. Вы говорите мне свои пожелания, я слежу за тем, чтобы они были в точности исполнены. Я буду находиться здесь безотлучно до конца кремации и следить, чтобы все прошло без сучка и без задоринки.

После того как мы договорились обо всех деталях, гробовщик подошел в женщине за стойкой регистрации документов и сказал, что мы готовы пройти к телу. Она набрала номер. Через несколько минут ей перезвонили, и она обратилась к нам:

— Вы можете пройти.

Мы прошли по длинным мрачным коридорам, и Энтони подвел меня к двери из матового стекла с надписью «Зал для опознания». Он постучал и, ободряя, положил мне руку на плечо:

— Готовы, мисс Говард?

Я кивнула. Служитель открыл дверь и пригласил нас войти.

К этому я готовилась всю дорогу из Кембриджа. Как я сказала Энтони, после нашей вчерашней встречи изменения в ее внешности не были для меня неожиданностью. Но, оказавшись в этом пустом, голом помещении и увидев крохотную сжавшуюся фигурку на больничной каталке — иссохшее тело, скрытое под синей простыней, тонкие, съеденные болезнью губы, плотно сомкнутые веки, которые никогда больше не откроются, — я могла думать лишь об одном: это моя мать, она дала мне жизнь, вырастила меня, стольким для меня жертвовала… и так и не сумела показать мне, что любит меня, если вообще любила. И я тоже так и не смогла доказать ей, что люблю ее… может, потому что…

Словом, я всегда хотела быть любимой ею. Но моя любовь не встречала взаимности, наоборот, мать всегда давала мне понять, что видит во мне главную причину всех своих несчастий…

Энтони Сабатини видел, как я опустила голову и стараюсь подавить слезы. Это был единственный момент в этот и несколько последующих дней, когда я чуть не расплакалась. Я не плакала в мамином доме, когда сидела на узкой кровати у себя в комнате и вспоминала, сколько раз — в детстве и потом, подростком, — я запиралась здесь, желая отгородиться от всего мира. Не плакала во время встречи с маминым адвокатом, когда он сообщил, что в последние годы мама дважды перезаложила дом, потому что в бибилиотеке ей срезали жалованье и жить было не на что. Не имея за душой ничего, никаких сбережений, она рисковала последним, что у нее было, своим домом, просто чтобы не голодать.

— Она же знала, что у меня есть деньги, — хотелось мне сказать адвокату. — И я же помогала ей раньше, хоть и против ее воли. Почему же она ничего мне не говорила?..

Но что толку было говорить, если я и сама знала ответ.

Я могла бы расплакаться, когда священник епископальной церкви, который вел похоронную церемонию (на которую почти никто не явился — неужели на самом деле моя мать была небезразлична только для двенадцати человек?), упомянул «горячо любимую дочь покойной, Джейн». Можно было бы всплакнуть, когда в обшарпанной больничной часовне раздвинулся потрепанный занавес со стилизованным изображением языков пламени и гроб под траурную музыку двинулся к печи. Я могла бы заплакать, когда на следующее утро доставили урну и я поехала в Тодд Пойнт Бич и развеяла прах матери над суровыми водами Атлантики. Могла бы поплакать, когда собирала ее личные вещи: две коробки вместили ее скромные украшения, семейные фотографии, несколько ее любимых дисков Мэла Торме (она любила повторять, что голос у него и в самом деле мягкий, как «Бархатный туман»). Все остальное имущество, как сообщил адвокат, по завещанию мамы должны были вывезти в благотворительные организации, а затем дом выставить на торги. Я могла бы заплакать, когда адвокат сообщил, что продажа дома вряд ли покроет все закладные, не говоря уж о трех тысячах долларов, которые она задолжала ему за услуги за несколько лет. И еще я могла разразиться слезами, когда — я вела машину обратно в Кембридж — по радио вдруг зазвучал голос Мэла Торме, певшего «Что за штука эта любовь»…

Да, у меня было много возможностей поплакать за те четыре дня, которые для меня закончились в Олд Гринвиче (Кристи убедила меня не возвращаться до вечера воскресенья). Хотя я ощущала горе и непомерную тяжесть при мысли о том, что так многого недоставало в наших отношениях, мне было трудно проливать слезы по этой женщине, которая всю жизнь пребывала во власти самообмана, настолько отдавшись ему, что позволила себе уничтожить все связи с единственной дочерью. Но уж если жизнь чему-то меня и научила, то как раз тому, что невозможно разубедить человека в его заблуждениях. И неважно, что заблуждения эти покоятся на зыбком основании — вы можете убеждать, биться головой об стену, пытаясь доказать обратное. Человек все равно будет цепляться за свои иллюзии, потому что (как вы понимаете со временем) это единственное его спасение, единственная защита против безжалостной правды, способной опрокинуть и разрушить все, чем он дорожит. Если уж он предпочел поверить в ложь, любые ваши попытки что-то доказать, словом или делом, лишь отдаляют вас друг от друга. Ложь становится истиной, и изменить это не в ваших силах.

На полпути к дому, на трассе 95, у меня зазвонил мобильник. Раздался голос, который я не могла переносить. Адриенна.

— Привет, партнер! — пронзительно крикнула она в трубку, произнеся эти слова с нарочитым техасским акцентом, подражая персонажам вестернов.

— Здравствуй, Адриенна, — отозвалась я ледяным тоном с едва заметным налетом любезности.

— Эй, перестань говорить таким страдальческим тоном, — велела она и расхохоталась, снова становясь похожей на гиену.

— Может, бойфренд не успел тебе сообщить, но вообще-то я два дня назад похоронила мать.

— Ой, вот я дура, дура, — проверещала она. — Ну просто полная идиотка. Неудивительно, что ты меня терпеть не можешь.

— Зачем ты звонишь, Адриенна?

— Слушай, раз такое дело, я очень сожалею о твоей потере, о’кей?

— О которой потере ты говоришь? О моей матери или о мужчине, с которым мы вроде бы жили вместе?

— Как, разве вы с Тео разошлись? — Адриенна изобразила неподдельное изумление.

— Знаешь, Адриенна, я понимаю, что ты лицемерка, но не до такой же степени. Избавь меня от этого золоченого дерьма, которым пытаешься меня накормить.

— Думай что хочешь, Джейн. Но я звоню тебе, чтобы успокоить и подтвердить, что в течение четырех недель на твой счет поступят сто пятьдесят тысяч долларов от «Фантастик Филмворкс».

— Могу я просить о письменном подтверждении?

— Ты что, совсем мне не доверяешь?

— Ты спишь с моим мужчиной… да, знаешь, я совершенно тебе не доверяю.

— А я-то хотела тебя порадовать хорошими новостями. Надеюсь, ты рада.

— Я порадуюсь, когда увижу деньги… и прошу немедленно прислать мне по электронной почте подтверждение твоего обещания выплатить деньги в течение месяца. А что касается Тео… мне, в принципе, наплевать, увижу я его когда-нибудь или не увижу. Можешь передать ему мои слова. Я считаю, что между нами все кончено.

— Не понимаю, в чем именно ты меня-то винишь.

— В том, что ты возмутительна, вот в чем.

Связь прервалась. Наш разговор был завершен.

Подтверждение от Адриенны так и не пришло. Я ничего не слышала и о Тео на протяжении многих недель после ее звонка, но однажды случайно столкнулась на улице с его коллегой из киноархива. Он явно занервничал, увидев меня, и, когда я как следует надавила, сбивчиво сообщил, что недавно получил по электронной почте сообщение от Тео. Тот писал, что уже пару недель «прохлаждается» в Италии, а точнее, на пляже в Амальфи.

— Он, случайно, не намекнул, где именно в Амальфи и в каком отеле остановился?

— Хм… нет, этим он со мной, типа, не поделился.

Лжец. Но я понимала, что парень ни в чем не виноват и не стоит обрушивать свой гнев на него, так что после пары вежливых слов торопливо с ним распрощалась. Вернувшись домой, я зашла в Интернет и ввела в строку поиска «Пятизвездочные отели Амальфи», сочтя, что Адриенна с ее тягой к роскоши едва ли согласится на что-то скромнее дворца. Таких отелей — самых шикарных — обнаружилось девять. Я стала обзванивать все подряд и напала на след в четвертом, где меня прямиком переключили на «апартаменты синьора Моргана». Угадайте, кто мне ответил…

— Buon giorno, buon giorno, — раздался голос Адриенны, который так и хотелось приглушить на пару-тройку децибел.

— Пойманы с поличным, — сказала я в ответ, довольно спокойным голосом.

— О, приветик, Джейн. — Она попыталась скрыть удивление. — Я просто забежала в комнату к Тео обсудить кое-какие…

— Конечно, понимаю. И это не комната, а апартаменты.

— И это все за счет доходов от фильма.

— Что ж, это обнадеживает. Что обнадеживает меня меньше — (не считая того факта, что вы стали сладкой парочкой, теперь уже точно, не стоит и возражать, — так это то, что я до сих пор так и не получила от тебя письменных гарантий относительно выплаты денег. Мало того, я так и не получила ни гроша в уплату своего инвестиционного взноса, равного, напомню, пятидесяти тысячам долларов.

— Как, разве не получила? Но я еще десять дней назад распорядилась перевести тебе денежки.

— Кто бы сомневался!

— Поверь, я тебя не обманываю.

— Ну разумеется.

— Я прямо сейчас свяжусь с банком и прослежу, чтобы до конца недели на твоем счету появились пятьдесят штук баксов.

— Будь добра, подтверди это в письменном виде.

— Конечно, конечно. Я прямо сию секунду пришлю тебе письмо по электронной почте.

— Это письмо было мне обещано почти месяц назад.

— Ты даже не представляешь, как мы тут заняты! В смысле, продажи зашкаливают. Я же тебе четко сказала, когда звонила, что ты не только отобьешь свое, но и получишь — могу уверенно предсказать — полторы сотни тысяч сверх того…

— Когда? После дождичка в четверг?

Пауза — в наступившей тишине я буквально слышала, как она закипает от злости.

— Если ты внимательно перечитаешь наш с тобой договор, то увидишь там черным по белому сказано, что мы можем выплатить тебе проценты еще через девять месяцев. И то, что я делаю шаг навстречу, уже сейчас возвращая тебе твои пятьдесят тысяч…

— Только не надо мне рассказывать, какая ты добрая и великодушная. Если на этой неделе денег на моем счету не будет, я обращусь в суд.

— Видимо, я должна сильно испугаться? Я тебя умоляю…

Не окончив фразу, она захихикала. А мне снова захотелось запустить телефоном в стенку.

— Не думаю, что суд в твоих интересах, Адриенна… особенно если я постараюсь, чтобы все это стало достоянием желтой прессы. Уверена, твоим инвесторам будет неприятно читать, как…

— Это киноиндустрия, золотко. В этом бизнесе все ненадежно, здесь все авантюристы. А если ты думаешь, что заносчивая курица-училка из третьеразрядного колледжа может безнаказанно мне угрожать…

И я швырнула-таки телефон, так что он пролетел через всю комнату. И снова увидела испуг на личике Эмили, когда трубка отскочила от стены и упала.

— Мама опять сердится, — сказала девочка.

Я подскочила к ней, заключила в объятия, и моя ярость мгновенно уступила место чувству вины.

— Не из-за тебя, любовь моя. — Я расцеловала ее. — На тебя я никогда не буду сердиться.

Через час на мой электронный адрес действительно пришло сообщение из «Фантастик Филмворкс». Но это оказалось не гарантийное письмо, обещанное Адриенной. Вместо него я получила три скупые строки от Тео:

Упакуй, пожалуйста, все мои вещи, какие есть в твоей квартире.

Трейси зайдет завтра и все заберет.

Я больше не желаю иметь с тобой ничего общего.

Подписи не было.

Я тут же отправила ответ:

А я больше не желаю иметь ничего общего с тобой.

Подписи я тоже не поставила.

Этими любовными посланиями мы обменялись утром в субботу. Днем мне предстояло предстать перед студентами и каким-то образом умудриться сохранить спокойствие, и это в минуты, когда мне казалось, что весь мой мир рушится. Но я не позволила себе раскисать и предаваться отчаянию, а направила свою ярость на другое. Два часа я носилась по всему дому, кое-как распихивая по чемоданам одежду Тео, освободила его книжные полки, его письменный стол, собрала его коллекцию дисков и упаковала компьютер.

Эмили озабоченно наблюдала за мной.

— Папа уезжает?

— Да, папа уезжает.

— Навсегда? — У нее вытянулось лицо.

Я снова подхватила ее на руки.

Бедная дочурка, она уже ранена своими родителями, неспособными поставить интересы ребенка выше своих. Неужели мы так и не научимся поступать так, как надо?

— Ты тут ни при чем. Просто папочка сейчас очень занят, ему надо пожить в другом месте. Но ты будешь с ним часто встречаться.

— Правда? — тихо спросила она, как будто видела меня насквозь.

— Да, правда, я тебе обещаю. И обещаю, что больше не буду огорчаться.

После окончательного разрыва с Тео я действительно перестала постоянно нервничать и расстраиваться. Видимо, растратила всю злость к этому времени. А может быть, до такой степени уверилась, что все между нами кончено, что, когда этот момент наконец настал, он не вызвал у меня ни шока, ни потрясения. Я просто приняла неизбежное. Невозможно больше делать вид, что отношения можно склеить, если очевидно, что все происходившее между нами было фатальной ошибкой.

Впрочем, бросив взгляд на свою дочь, я понимала, что это не совсем верно, так как благодаря «ошибке» я получила самый потрясающий подарок, какой только можно себе представить. Возможно, я и выдерживала до сих пор все свалившееся на меня merde по той единственной причине, что Эмили была такой нереально замечательной.

Шли недели, потом месяцы. От Тео не было ни слова. С одной стороны, подобное бездушие казалось мне поразительным. Неужели ему совершенно плевать на дочь, не тянет даже повидаться с ней, хотя бы черкнуть пару слов по электронной почте, чтобы узнать, как у нее дела? Но с другой стороны, меня радовало такое самоустранение его, желание бесследно исчезнуть из нашей жизни. Тем проще было списать его со счетов.

Я вызвалась вести занятия в университете в течение летнего триместра. Мы с Эмили провели неделю в съемном домике на берегу озера Шамплейн. Мне даже удалось, хотя и с большим трудом, в особенно жаркий день заманить дочурку в воду, где с моей помощью она впервые в жизни поплавала на спине. Поначалу Эмили, разумеется, нервничала. Но я уверила ее, что не дам ей захлебнуться.

— Ты меня будешь поддерживать? — спросила она.

— Я всегда буду тебя поддерживать.

Потому что на самом-то деле это ведь ты всегда будешь поддерживать меня.

Это была счастливая неделя, полная тихой радости, но она быстро пролетела, и я пообещала себе, что на будущий год возьму отпуск на все лето и сбегу со своей дочерью в Париж на пару месяцев… особенно если получу назад свои деньги из «Фантастик Филмворкс».

Разумеется, клятвенные заверения Адриенны, что деньги будут мне возвращены, оказались пустым звуком. Я отправила ей несколько суровых писем по электронной почте. Ответа не было. Тогда я заглянула к мистеру Алкену в его крошечный офис, расположенный по соседству со мной в Соммервиле. Он выслушал мой рассказ и прочитал договор, заключенный мной с «Фантастик Филмворкс».

— Жаль, что вы не показали его мне, прежде чем подписывать, — вздохнул он.

— Мне тоже жаль. Можно ли что-то сделать, чтобы заставить их вернуть деньги, как они обещали?

— Я могу направить письмо с требованием, чтобы теперь, когда об удачном прокате фильма стало широко известно из прессы, они немедленно вернули ваш взнос. Но согласно условиям контракта они могут тянуть с выплатой до первого декабря. Тем не менее, если хотите, чтобы я отправил им напоминание…

— Да, я бы очень этого хотела.

Письмо, составленное мистером Алкеном, было весьма жестким и весьма юридически грамотным. Он требовал немедленного возврата денег, особенно с учетом того, что «мисс Клегг еще три месяца назад устно пообещала моему клиенту полного возмещения инвестированном суммы», а также указывал на то, что я, будучи служащей их компании, имею право знакомиться с финансовыми документами и следить за расходованием средств. Ответ Адриенны был лаконичным и нелюбезным:

Уважаемый мистер Алкен.

Не припоминаю, чтобы я обещала вашей клиентке произвести какие-либо выплаты до первого декабря текущего года, как указано в договоре. В тот же день я готова предоставить ей для ознакомления и все документы фирмы. В дальнейшем любые требования и попытки получить деньги «Фантастик Филмворкс» до указанного срока будут проигнорированы, так как у вашей клиентки нет законных прав требовать чего бы то ни было от компании до первого декабря с. г.

Алкен сказал, что мог бы попробовать запугать ее всевозможными извещениями («Всегда можно найти способ надавить на человека»), но поинтересовался, действительно ли я хочу тратить тысячи на судебные издержки, ведь еще есть шанс получить деньги по окончании указанного в договоре срока.

— Вообще-то, давая им деньги, я примерно представляла, что так все и будет. Ничего хорошего я и не ждала, — призналась я.

— Догадываюсь, что это очень трудно — отказать в подобной услуге своей второй половине.

— Никогда он не был моей второй половиной, — уточнила я, ощутив неожиданный прилив ярости.

Алкен это сразу понял.

— Если это послужит вам хоть каким-то утешением, — заговорил он, — то я вас ни в чем не виню и хотел бы постараться нажать на ваших компаньонов и попытаться заставить как можно скорее вернуть вам деньги.

— Не возражаю… и спасибо вам за все.

Господи, бывает же такое, порядочный юрист. Его благородство захватило меня врасплох, хотя все равно не верилось, что Алкену хватит твердости и сил раньше времени выбить деньги из Адриенны.

Но я решила дать ему возможность сыграть роль злого полицейского — чем черт не шутит, подумала я, может, он еще порадует меня добрыми новостями.

Алкен позвонил мне спустя две недели. У него были для меня новости… но только совсем не добрые.

— «Фантастик Филмворкс» разорился три дня назад, — сказал он.

 

Глава девятая

— Не поняла, — опешила я.

Это было мягко сказано. Я была совершенно сбита с толку.

— Компания развалилась, обанкротилась, потерпела крах.

— Но… как же так?

— Как терпят крах все компании или люди. Наделали уйму долгов и не смогли расплатиться.

— Но ведь долги же делают, когда денег нет.

— Такое случается, и здесь именно тот случай. После того как вы меня подключили, я навел справки насчет «Фантастик Филмворкс» через Интернет… Знаете, а ведь всего пару лет назад я не пользовался Интернетом и даже не слышал об информационно-поисковых системах. Но я отклоняюсь от темы. Если верить вчерашней публикации в «Дейли вэрайети», «Фантастик Филмворкс» не просто растратил свои деньги, но и должен выплатить около полумиллиона по долговым обязательствам.

— Постойте… Тео уверял меня, что у них подписаны контракты на продажу копий фильма на сумму около миллиона долларов.

— В «Дейли вэрайети» сказано, что цифра скорее приближалась к полутора миллионам. Проблема в том, что этот фильм… как он называется?

— «Гангстер из Дельта-Каппа».

— Да-да, именно так. Не понимаю, как я мог забыть такое название. Как выяснилось, у «Фантастик Филмворкс» нет прав на его продажу.

— Это какое-то безумие.

— Совершенно согласен. У них были письменные соглашения о намерениях с режиссером и его продюсером. Но письменное соглашение — это еще не договор. Письмо о намерениях — не контракт, имеющий обязательную силу. Режиссер и продюсер вступили в переговоры с «Континентал Дивайд», в крупной дистрибьюторской компанией из Франции, предложившей взять на себя все вопросы продажи. Да еще и посулили им три четверти миллиона наличными в качестве аванса. Режиссер… как его зовут, напомните…

— Стюарт Томкинс.

— Вот именно. Так вот, в статье цитируются слова Томкинса, который, учитывая шумиху, поднявшуюся вокруг его картины в Каннах, заявил, что он и его продюсер были разочарованы результатами деятельности «Фантастик Филмворкс» и низкими цифрами продаж. Им кажется, продолжил он, что французы лучше справятся с этой задачей. Потом там обсуждались непомерные расходы и траты «Фантастик Филмворкс»…

Пока Алкен говорил, я успела зайти в Интернет и нашла ту самую статью из «Дейли вэрайети». Все там было в точности так, как он описывал, а Стюарт Томкинс еще и добавлял:

«Меня всерьез задело, даже оскорбило полное отсутствие прозрачности деятельности „Фантастик Филмворкс“, когда речь заходила о финансовых отчетах по продажам, а также их отказ отчитаться по своим расходам. Для меня стало очевидным, что „Фантастик Филмворкс“ тратит заоблачное количество денег, заработанных на моем фильме… так что мы с моими консультантами вынуждены были выдвинуть обвинение в излишней расточительности».

Затем журналист приводил примеры сумасбродных выходок Тео и Адриенны: прием-вечеринка в Каннах для трехсот человек, на который они выбросили больше ста тысяч долларов; апартаменты в отеле «Пти-Мажестик», снятые на время фестиваля за двадцать семь тысяч долларов; собственная машина, приобретенная Адриенной, и водитель, который возил ее по Каннам за вознаграждение в пять тысяч долларов…

Этот парень из «Дейли вэрайети» отлично подготовился. В статье было еще с полдюжины примеров расточительности парочки из «Фантастик Филмворкс» — например, они «арендовали вертолет, чтобы доставить десяток потенциальных покупателей на ланч в ресторан „Золотой голубь“ в Сен-Поль де Ванс», а «одна из управляющих директоров, Адриенна Клегг, распорядилась ежедневно доставлять на восемьсот долларов свежих цветов в гостиничный номер в Каннах, где проводились переговоры».

Корреспонденту удалось даже проинтервьюировать Клегг — та отнюдь не выглядела кающейся и не желала признавать своей вины:

«Невозможно поверить, что Стюарт Томкинс обвиняет „Фантастик Филмворкс“ в тратах, даже не задумываясь о том, что только благодаря нашему незаурядному умению показать товар лицом его малобюджетный ужастик удалось сделать мировой сенсацией.

Почему все эти люди сейчас сражаются за него? Потому что „Фантастик Филмворкс“ взялся превратить и превратил эту пустышку в шедевр режиссерского искусства, которым его теперь все считают. И чем он отплатил нам за все усилия, за наш тяжелый труд? Теперь он пытается отказаться от своих обязательств по письменному соглашению, согласно которому эксклюзивные права на фильм принадлежат именно „Фантастик Филмворкс“».

Но адвокат Томкинса, некий Боб Блок из голливудской фирмы «Блок, Бэскомб и Эйблофф», осмелился с ней не согласиться:

«Письменное соглашение не является контрактом и не имеет юридической силы, что должно быть прекрасно известно таким якобы опытным деятелям кинопроката, как Адриенна Клегг. Однако это явно не было ей известно, и это неудивительно, если учесть, как она распорядилась доходами от продажи прав на „Гангстера из Дельта-Каппа“: она беззастенчиво потратила огромные деньги на удовлетворение собственных дорогостоящих прихотей и капризов».

В отчете Боба Блока было еще много параграфов, посвященных рассказу о «Континентал Дивайд», одной из самых крупных и уважаемых во Франции международных кинопрокатных компаний, и о том, как к семистам пятидесяти тысячам долларов аванса Стюарту Томкинсу добавились сто пятьдесят тысяч за его новый киносценарий, который вот-вот должен был появиться, так что сценарий, о котором он договаривался с «Фантастик Филмворкс», перехватили французы. Была еще одна злобная реплика со стороны Адриенны, заявившей, что ее компания подписала договор со Стюартом на право преимущественной покупки его сценария и что в связи с этим она намерена возбудить «судебный процесс, затеять такую тяжбу, какая и не снилась этому сопляку Томкинсу». Однако репортер из «Дейли вэрайети», похоже, видел ее насквозь и понимал, что все это просто блеф — во всяком случае, он заметил, что слабо представляет себе, чтобы мелкая сошка вроде «Фантастик Филмворкс» атаковала такого «крупного игрока европейского масштаба», как «Континентал Дивайд», «ведь на это у них элементарно не хватит денег… а сейчас они и вовсе на мели, оставшись без единственного своего „банкира“».

— Боже милостивый, — прошептала я, пробежав материал глазами.

Алкен все еще ждал, не отключая телефон.

— Здесь какая-то неразбериха, — заговорил он. — Так что я взял на себя смелость позвонить Бобу Блоку и сообщил, что представляю вас как обманутого инвестора «Фантастик Филмворкс». Он ответил, что «Фантастик Филмворкс» терпит поражение на всех фронтах, так как подобная расточительность не могла не привести к громадным долгам. Это-то меня и беспокоит, так как напрямую касается вас. Компания так и не была зарегистрирована как общество с ограниченной ответственностью. Вы — сотрудник компании, полноправный партнер. Из того, что я сумел понять, вы также являетесь единственным партнером вышеназванной компании, имеющим отношение к финансам или имуществу… если только я не ошибаюсь…

— Единственное имущество Тео — это его обширная коллекция дисков DVD.

— В ней есть сколько-нибудь ценные экземпляры?

— Не думаю, что они потянут на полмиллиона.

— А у мисс Клегг?

— Кто ее знает, может, у нее есть счета в банках на Каймановых островах… но отчего-то я в этом сомневаюсь. — Я могла бы добавить, что эта женщина всегда производила на меня впечатление бродяжки, которая уносит ноги из последнего места, где напакостила, и перемещается в другой город, где с ней еще незнакомы и будут ее слушать ее вранье… до поры до времени.

— Я порылся немного и изучил подноготную мисс Клегг… и выяснил причину того, почему она так тянула с регистрацией компании. Дело в том, что в ее послужном списке уже имеются три банкротства. Приступи она к процедуре регистрации, неминуемо начались бы проверки…

— А я сейчас не оказалась бы в ситуации, в которую угодила.

— Иногда очень трудно, — тихо проговорил Алкен, — обдумывать вопрос о вложении денег, сохраняя при этом хладнокровие и прагматичный взгляд на вещи… и не потерять головы, особенно если вкладываешь их в предприятие человека, с которым делишь жизнь.

— Не нужно меня утешать, не стоит. Я понимала, что делаю, и мне нужно сохранять ясность мысли, а не жалеть себя. Сейчас, мистер Алкен, необходимо постараться свести мою ответственность к минимуму. Так что скажите — что мне грозит в самом плохом случае?

— В наихудшем?

— Именно об этом я и спросила.

— Кредиторы «Фантастик Филмворкс» возбуждают судебный иск и требуют, чтобы на все ваши активы был наложен арест вплоть до полной выплаты долгов.

— Господи, — выдохнула я, хотя и сама уже об этом догадывалась.

— Позвольте, однако, мне уверить вас, это абсолютно худший и почти невероятный сценарий, которого я постараюсь избежать всеми силами… если, разумеется, вы пожелаете, чтобы я представлял ваши интересы в этом деле.

— Считайте, что вы уже приступили, мистер Алкен.

— Вам необязательно принимать решения уже сегодня, мисс Говард.

— Обязательно. Нужно начинать борьбу без промедления.

— Что ж, прекрасно. Верно ли я понимаю, что вы преподаватель колледжа и доходы у вас отнюдь не заоблачные?

— Как по-вашему, во сколько все это может мне обойтись?

— Трудно сказать что-то определенное, не зная наверняка, какой иск могут выставить ваши кредиторы. Мой предварительный гонорар, полагаю, мог бы составить пять тысяч долларов.

— Господи! — машинально повторила я.

— Вам тяжело достать такую сумму? — спросил он.

— Нет, деньги у меня есть, — уверила я. Это было полуправдой. У меня имелось девять тысяч триста пятьдесят два доллара (во время разговора с Алкеном я вытащила из ящика стола банковский баланс) на депозитном счете в банке «Флит Бостон» — результат того, что в прошлом я неукоснительно откладывала по триста долларов в месяц… В общем, не буду сейчас углубляться в подсчеты, главное — этот счет я рассматривала как будущий фонд для оплаты обучения Эмили в колледже. Что касается тех денег, которые оставались еще со дней работы во «Фридом Мьючуал» (шестнадцать тысяч долларов), то это был неприкосновенный запас на черный день, трогать который я бы позволила себе только в случае крайней нужды.

— Я пришлю вам чек завтра же, — ответила я. — Но если потребуется оплачивать еще и судебные издержки…

— Пусть это вас не беспокоит, — произнес Алкен, что, по-видимому, можно было перевести так: На самом-то деле сумма могла быть и в пять раз больше, ведь над тобой вообще висит угроза лишиться всего своего имущества.

— Единственное имущество, которое у меня есть, — квартира в Соммервиле. Скажите, я потеряю все?..

Даже если еще и заплачу пятьдесят тысяч, чтобы попытаться что-то сохранить.

— Здесь много зацепок, и мы постараемся их использовать. Например, в вашу пользу говорит тот факт, что Клегг отказывалась предоставлять вам отчеты о своей деятельности.

— Но самое худшее, что мне грозит, — это все же…

— Я не был бы до конца честен с вами, если бы не предупредил, что серьезные осложнения и в самом деле возможны. Мне не хочется читать вам морали, но впредь никогда не подписывайте договоры, не дав вначале прочитать их юристу.

— Я сделала глупость.

— Нет, намерения у вас были добрые…

— Наивная дура. И теперь за свою наивность поплачусь, отдав все, что имею.

— Уверен, что сумею уберечь вас от этого.

— Вы не можете быть в этом уверены.

— Мисс Говард, мое положение сейчас сродни положению врача-онколога. Если онколог чувствует, что положение безнадежно, значит, оно действительно безнадежно. Если юрист видит, что надежды нет, он так и скажет. Я вам этого не говорю. Но, как и любой специалист по лечению рака, я не могу дать стопроцентно точного ответа на вопрос, который задал бы любой человек в вашей ситуации: точно ли я сумею справиться с этими мерзавцами? Скорее всего, да… но я не могу сказать сейчас ничего более определенного. Потому что в жизни всегда возможны неожиданности, не так ли?

Закончив разговор, я минут двадцать тихо сидела на месте, пытаясь осознать услышанное. С одной стороны, я была в бешенстве от собственной беспечности. С другой, одновременно задавалась вопросом: не было ли это подсознательной попыткой себя подставить? Как часто мы совершаем нечто подобное, отлично зная, что делать этого не следует. Ведь я же возненавидела Адриенну Клегг с первого взгляда. И все же — все же! — подписала бумаги, отдала им все эти деньги, да еще и согласилась числиться сотрудником их компании. О чем я только думала?

А думала я вот о чем: Я заслуживаю всех бед и несчастий, которые со мной случаются, потому что…

Потому что в глубине души я всегда была уверена, что заслуживаю худшего.

Последующие недели доказали мне одно: если хочешь поквитаться, это по тебе же и ударит.

Я поддерживала ежедневную связь с мистером Алкеном; он в свою очередь практически ежедневно контактировал с людьми и компаниями — кредиторами «Фантастик Филмворкс». Владелец снятого Тео и Андриенной на Гарвард-сквер офиса до сих пор не получил девятнадцать тысяч долларов, которые они ему задолжали. Нервничали люди, занимавшиеся прокатом вертолетов в Ницце, так как не могли добиться оплаты по двум счетам на сумму более семнадцати тысяч долларов. Фирма из Лос-Анджелеса, обслуживающая банкеты и торжества, предъявила иск на девять тысяч четыреста долларов за шумные кутежи, устроенные нашей парочкой во время освоения американского кинорынка. Кроме того…

Нет, не стоит рассказывать вам о каждом безумном излишестве, о каждой выходке и обо всем, что так безответственно натворили за это время Адриенна и Тео в погоне за…

Вот что особенно часто занимало мои мысли — ничем не оправданная, неуемная потребность Адриенны транжирить деньги, купаясь в роскоши, и готовность Тео во всем идти ей навстречу. Что за маниакальная страсть, что за неутолимый голод пожирал ее? Какую чудовищную травму пыталась она залечить таким образом? А может, она просто была из тех опасных людей, что сеют хаос, где бы ни оказались, оставляя после себя выжженную землю? У меня имелись на ее счет свои соображения (которые, как это часто бывает, менялись ежечасно), но одно я теперь понимала совершенно точно: хотела она того или нет, эта женщина несла в себе разрушительное начало, которое влекло ее навстречу бедам. Как иначе можно объяснить то, что она ухитрилась обратить свой триумф — сорванный куш в полтора миллиона долларов — в финансовую катастрофу? А в лице Тео — моего Тео — она обрела готового на все приспешника.

Потому что, уж если говорить о предательстве, надо заметить, что Тео в первую очередь предал самого себя. Связавшись с этой психопаткой-неудачницей, он заставил меня ясно понять: он тоже стремится к провалу. В нем было что-то общее с неумелым игроком в покер, неожиданно — новичкам везет — сорвавшим банк. Напуганный свалившимся с неба богатством, а еще больше своим успехом, он не откладывает деньги на черный день, не вкладывает их в дело. Вместо этого он решает остаться за столом и бездумно делает ставку за ставкой, пока не просадит весь свой выигрыш. И не только эти деньги проиграет, но еще и залезет в серьезные долги.

А затем, как и моему папеньке, ему приходится скрываться где-то в отдаленных точках земного шара, предоставив другим разгребать последствия своей бессмысленной деятельности.

Исчезнуть — вот ключевое слово. Спустя несколько дней после того, как я прочитала ту статью и забросала Тео и Адриенну электронными письмами с требованиями немедленно связаться со мной (ответа, разумеется, не было), «Дейли вэрайети» опубликовала новый материал.

Мистер Алкен увидел его первым и позвонил мне в университет, чтобы пересказать.

«Как сообщает репортер, ведущий расследование по этому делу, мисс Клегг и мистер Морган скрылись. Они легли на дно и исчезли бесследно».

В считаные секунды я подключилась к Интернету и зашла на сайт «Дейли вэрайети». Вот эта статья — под броским заголовком

Тандем из « Фантастик Филмворкс » скрылся ,

прихватив полмиллиона.

В статье рассказывалось, как, пригрозив судебным разбирательством звездному кинорежиссеру Стюарту Томкинсу, буквально через несколько дней «тандем из „Фантастик Филмворкс“, Адриенна Клегг и Тео Морган, просто-напросто дал деру, предоставив кредиторам и юристам негодовать и пытаться выйти на их след».

Репортер начал с того, что парочка — в последний раз «тандем» видели в Лондоне, в «„Метрополитен-отеле“ с его минималистским шиком», — должна была вылететь из Хитроу в Лос-Анджелес, где планировалась встреча с их собственной командой юристов, а затем с юристами Томкинса для попытки урегулирования конфликта. Но в самый последний момент оказалось, что они не явились в лондонский аэропорт.

Поняв, что пахнет сенсацией, журналист переговорил с портье из «Метрополитен-отеля» в Лондоне, который подтвердил, что пара выехала в тот же день, попросив забронировать им билеты на утренний экспресс «Евростар» до Парижа. Они провели одну ночь в парижском отеле «Георг Пятый» (заплатив, особо отметил он, семьсот восемьдесят долларов), но оттуда выбыли, не указав дальнейшего своего маршрута. С тех пор о них ничего не было слышно.

— Как вы, вероятно, догадываетесь, — сказал мне мистер Алкен во время первого из многих наших телефонных разговоров в тот день, — все кредиторы устремились сейчас к нам, поскольку вы — единственный доступный «партнер» в компании. В связи с этим — несколько главных правил поведения в такой ситуации. Я прошу вас не отвечать на городские телефонные звонки… или, по крайней мере, купите и поставьте автоответчик, из тех, что были популярны прежде, чтобы можно было прослушивать сообщения и так фильтровать звонки. Что до мобильного телефона, отвечайте только на вызовы с известных вам номеров.

— Что, если они станут названивать мне в университет?

— Советую и там поставить автоответчик.

— Все звонки идут через центральный коммутатор.

— Тогда предупредите всех, от кого вы ждете звонков, чтобы пользовались только номером вашего мобильника, и просто не снимайте трубку. Простите, если это прозвучит пугающе, но масса рассерженных кредиторов ищет, на кого бы наброситься, чтобы вернуть то, что им причитается. Не стоит недооценивать людей: они могут быть ужасны, когда дело касается денег, а эти обмануты и оскорблены. Тот факт, что вы ни в чем не повинны, для них, боюсь, не имеет значения. Вы — единственный официальный представитель компании, и именно на вас выплеснется весь их гнев. Но это только временно: в ближайшее время я намерен встретиться с каждым из кредиторов и разъяснить, что мой клиент — лишь инвестор и не несет юридической ответственности за долги компании.

Я начала подсчитывать в уме, во сколько мне может обойтись эта деятельность. Кредиторов было больше трех десятков. Скажем, мистер Алкен потратит по десять минут на электронную переписку и/или телефонные переговоры с каждым. Это составит триста минут. То есть пять часов… по двести долларов за час. А вдобавок все телефонные разговоры со мной, долгие дискуссии с Бобом Блоком в «Блок, Бэскомб и Эйблофф», прочие дела, которые предстоит сделать, чтобы вытянуть меня из этого кошмара.

— Что у нас с деньгами? — спросила я.

— Давайте подумаем об этом позже.

— Я должна знать.

— От аванса остается еще около тысячи долларов. Но погодите, все идет неплохо, надеюсь, что этот раунд переговоров с кредиторами поможет от них отделаться, а затем мы сможем обратиться в суд с заявлением, что вы не несете ответственности за невыплаченные долги «Фантастик Филмворкс», и тогда все будет позади.

— Другим словами, это еще пять тысяч долларов сверх тех, что я заплатила в качестве аванса.

Пауза.

— Я был бы рад, если бы это дело обошлось вам в меньшую сумму, — заговорил наконец Алкен. — Но я могу лишь пообещать приложить все усилия, чтобы закончить все как можно быстрее. Я ни на минуту не забываю о том, что ваши ресурсы ограниченны.

— Не слышно ли чего о беглецах?

— Совершенно ничего. К розыскам подключился Интерпол, так как Тео и Адриенне предъявлено обвинение в мошенничестве. Я мог бы, разумеется, пригласить частного детектива, но стоимость…

— Забудьте об этом. Только не подпускайте ко мне стервятников, и, думаю, я смогу продержаться, пока шум не утихнет.

Продержаться оказалось не так уж просто. В последующие две недели моя персона оказалась в центре внимания, вокруг меня развернулась омерзительная кампания по устрашению, организованная несколькими кредиторами «Фантастик Филмворкс». По словам Алкена, семьдесят пять процентов кредитеров приняли его объяснения, согласившись с тем, что, будучи единственным инвестором в компании, я никак не могу нести ответственность за финансовые нарушения, но то были крупные организации (отели, компании по прокату автомобилей и вертолетов, финансовые группы), способные погасить долги без большого для себя ущерба. Они, возможно, сочли ниже своего достоинства преследовать небогатую преподавательницу, имевшую глупость вложить деньги в доморощенное кино. Но оставалась еще горстка кредиторов, не поддавшихся на уговоры, — они-то и старались изо всех запугать меня, чтобы заставить с ними рассчитаться.

Организатор банкетов и торжеств из Калифорнии — Вики Сматерсон — была одной из наиболее агрессивных. Судя по голосу, ей было немного за сорок, и в этом голосе очень резко звучало: Мы слезам не верим! Когда она позвонила в первый раз, я была дома и, сидя на полу, возилась с Эмили. Услышав звонок, я вздрогнула и замерла. Поскольку телефон продолжал звонить, Эмили заинтересовалась:

— Почему ты не подходишь, мамочка?

— Потому что я занята, мы же с тобой играем. — Я выдавила из себя улыбку.

Затем включился автоответчик, и после его сообщения зазвучал голос: «Это Вики Сматерсон, ваши партнеры задолжали мне девять тысяч четыреста долларов за вечеринку, которую я помогла устроить. Может, для таких богатеев, как вы, девять с половиной тысяч — не деньги, а для меня это целое состояние, и я вас не оставлю в покое, пока вы мне их не вернете. Вы, может, думаете, это слишком? Тем хуже для вас. Вы еще увидите, я могу быть жесткой и проявить настойчивость, если…»

Я подскочила к автоответчику и выключила звук. Эмили, казалось, звонок заинтересовал и встревожил.

— Эта тетя на тебя сердится, — сказала она.

— Она просто огорчена.

Тут зазвонил мобильник. Я бросила взгляд на экран. И не стала отвечать. Спустя мгновение снова затрезвонил городской. Я только еще раз проверила, отключен ли звук у автоответчика. Оба телефона надрывались, а Эмили вдруг широко улыбнулась в разгар этой какофонии:

— Все хотят поговорить с мамочкой.

Я была столь популярна, что оба телефона не переставали звонить минут десять, пока мне не хватило наконец ума, выключить мобильник и выдернуть из розетки шнур городского телефона. Позже, уложив Эмили спать, я плеснула в стакан двойную дозу водки и позвонила Кристи в Орегон, мне посчастливилось застать ее в офисе.

— Как всегда, — начала я, — у меня есть что тебе рассказать.

И как всегда, рассказ вышел долгим и взволнованным.

— Боже милостивый, — охнула Кристи, когда я дошла до исчезновения Тео и Адриенны, сбежавших на край света или уж не знаю куда.

— Я бы предположила, что они в Марокко, — сказала Кристи. — Можно отлично спрятаться, а через Средиземное море рукой подать до юга Франции, если им захочется вкусно пообедать.

— По-моему, можно прекрасно поесть и в самом Марокко, — предположила я. — Особенно с полными карманами чужих денег.

— Ты хочешь сказать, твоих денег.

— Я уверена на сто процентов, что первоначальный капитал давно и полностью истрачен. Теперь их кредиторы пытаются лишить меня квартиры.

— Не сделают они этого.

— Откуда у тебя такая уверенность?

— А я им не позволю. Как бы то ни было, я уверена, что суд отнесется к тебе с пониманием и примет решение в твою пользу. Тогда все они от тебя отвянут.

— А если нет? Если все пойдет по-другому?..

— Ну, что ж, значит, придется это пережить — нам всем приходится переживать неприятности. Не смертельно. Потеряешь эту квартиру — найдешь другую. Даже если придется объявить себя банкротом, чтобы разделаться со всеми долгами… со временем ты оправишься и от этого. Все это чудовищно несправедливо, я знаю. Но жизнь часто бывает такой. Несправедливой, запутанной и весьма-весьма жестокой.

Жестокость была по части Мортона Бабриски. Владелец офиса, арендованного «Фантастик Филмворкс», он был исполнен решимости вернуть себе девятнадцать тысяч баксов, которые они ему так и не выплатили. В местной телефонной книге он нашел мой номер телефона и начал кампанию устрашения, по сравнению с которой злобный звонок Вики Сматерсон выглядел милым визитом вежливости. Он начал с того, что позвонил мне в одиннадцать вечера, а я, в надежде, что мне перезванивает Кристи (я ждала ее звонка), схватила трубку, забыв об осторожности.

— Это Мортон Бабриски, вы должны мне девятнадцать тысяч семьсот пятьдесят шесть долларов. У вас денежки водятся, я знаю, вы же преподаете в университете. И еще я знаю, что в Соммервиле у вас собственная квартира. Я даже знаю, в какую детскую группу вы каждое утро отвозите дочку…

Услышав это, я бросила трубку. Через тридцать секунд телефон зазвонил снова. Услыхав сообщение автоответчика, Бабриски взбесился:

— Ну-ка слушай меня, ты, сучка, еще раз бросишь трубку, я не только порушу к такой-то матери всю твою карьеру, я тебе всю жизнь сломаю. Твои дружки меня одурачили. Но теперь я своего добьюсь, я от тебя не отстану. И если ты не заплатишь…

Я схватила трубку и крикнула в микрофон:

— Не смей меня пугать, я на тебя натравлю полицию!

Швырнув трубку на рычаг, я выдернула провод из розетки.

— Опять кричишь, — прокомментировала Эмили.

— Это в последний раз.

До утра оба телефона были выключены, но я так и не смогла заснуть. В моем измученном, возбужденном мозгу возникали картины суда, перед которым мне предстоит предстать, рисовались возмущенные скандирующие толпы, собравшиеся возле дома, с целью лишить меня жилья. Наверняка и в университете скоро станет обо всем известно, и меня возьмут на заметку — лишнее доказательство моей неблагонадежности (будто мало того, что есть), напоминание о том, что со мной лучше дела не иметь.

Мне не пришлось дожидаться, пока в университете узнают, что я — мишень для нападок группы злобных кредиторов. Озлобленный Мортон Бабриски позвонил на кафедру английского и десять минут разливался соловьем перед секретаршей профессора Сандерса. Речь его была столь желчной и агрессивной, что она тоже бросила трубку, но лишь после того, как записала на магнитофон весь разговор. («Таковы новые требования в университете, — пояснила она мне. — Если кто-то начинает грубить, я нажимаю кнопку записи, и все его хамство остается у нас на пленке».)

«Пленку с хамством» Мортона Бабриски поочередно прослушали все, от заведующего моей кафедры до декана факультета и даже самого президента университета. Когда декан потребовал, чтобы я явилась к нему в кабинет к трем часам, я позвонила мистеру Алкену, умоляя, чтобы он бросил все дела и пошел к декану вместе со мной. «Нет проблем» — и без пяти три он был на месте.

Декана привело в замешательство то, что я появилась в сопровождении «своего юриста».

— Здесь же не суд, профессор, — проворчал он.

— Я подумала, что присутствие консультанта при нашем разговоре не повредит, — объяснила я.

— Это я настоял на своем присутствии, — не моргнув глазом, соврал Алкен, — поскольку она совершенно невиновна и является в этом деле пострадавшей стороной.

Декан дал нам прослушать запись звонка Мортона Бабриски. Это не доставило нам удовольствия, а когда я пыталась сказать что-то в свою защиту, Алкен останавливал меня, положив два пальца мне на руку, прежде чем я успевала раскрыть рот. (Наверное, этому жесту учат на юридическом факультете.) Когда запись закончилась, Алкен проинформировал декана, что готовит исковое заявление и уже сегодня, ближе к вечеру, подаст в суд на Бабриски — и «этот человек сам неизбежно окажется в тюрьме, если в будущем еще раз попытается выйти на связь с вами или с моим клиентом».

Прежде чем декан сумел вставить слово, Алкен пустился в подробные объяснения по поводу того, что меня преследуют чужие кредиторы, что я никому ничего не должна, что сама пострадала, а два главных виновника, владельцы компании, пустились в бега.

— Мистер Морган — отец вашего ребенка? — спросил декан.

— Боюсь, что так.

— Проблема для нас — и я уже докладывал об этом президенту университета — это сами слухи о том, что профессор Говард вовлечена в некие грязные финансовые махинации. Это может стать достоянием общественности, не говоря уж о прессе, и, если кому-то придет в голову порыться в вашем прошлом, выяснится, что ваш отец тоже находится в розыске по обвинению в мошенничестве…

— Я скрываться не собираюсь, — зло проронила я. — И меня возмущает попытка перетряхивать грехи моего отца…

Снова Алкен предостерегающе положил на мою руку два пальца.

— Этот случай не станет достоянием общественности, — сказал он, — потому что профессор Говард не является ответчицей по делу. Что до вашего предположения, что она каким-либо образом идет по стопам своего отца в смысле финансовой нечистоплотности…

— Если вы оба дали бы мне закончить фразу, которую я начал… действительно, принимая на работу профессора Говард, мы знали, что ее отец скрывается от закона. Разумеется, мы принимаем ваши уверения в том, что она не виновата в скверных махинациях своего партнера. И… да, конечно, если за этим звонком с угрозами не последует новых звонков или других попыток предать дело огласке, мы не видим никаких проблем…

Я спросила:

— А если что-то всплывет или если какой-то обозленный психопат снова позвонит сюда?..

— Тогда мы вынуждены будем пересмотреть свою позицию.

— Отнюдь, — парировал Алкен, — дело в том, что мне досконально известен каждый пункт любого университетского контракта. Возможно, вы припомните прошлогоднее дело Гибсон против Бостонского колледжа…

Я заметила, что декан слегка побледнел. Дело Гибсон против Бостонского колледжа касалось преподавательницы, написавшей довольно скандальную книгу, описывавшую ее сексуальную жизнь в свободное от работы время. Даже несмотря на то, что книгу она опубликовала под псевдонимом (его, впрочем, быстро раскусил Мэтт Драдж, известный блогер правого толка), университет попытался уволить Гибсон на том основании, что рассказ о четырех сотнях любовников, которых она сменила за прошедшие тридцать лет (чего стоила одна история о том, как рядом с мужским туалетом бостонского Южного вокзала она подцепила молоденького иезуита, недавно посвященного в сан), угрожает репутации университета. В конечном итоге колледжу пришлось не только восстановить Гибсон на службе и принести ей извинения, но и оплатить все судебные издержки, а также предложить ей годичный оплаченный отпуск, дабы компенсировать ущерб от незаконного увольнения.

— О нет, едва ли мы имеем дело с подобным случаем, — поспешил заявить декан.

— Счастлив слышать это из ваших уст, — отозвался Алкен, — потому что, если вы все же намерены уволить моего ни в чем не повинного клиента, это бросит тень на репутацию Государственного университета Новой Англии…

— Могу твердо уверить вас, что подобных действий мы не планировали.

— Превосходно, — подытожил Алкен, — В таком случае, полагаю, мы обо всем договорились.

Выйдя из кабинета, я повернулась к Алкену:

— Вы были великолепны.

Он небрежно пожал плечами:

— Да, теперь это проблема университета — по крайней мере, пока. А насчет Бабриски не беспокойтесь — я приструню его уже сегодня.

Позже вечером Алкен написал мне по электронной почте, сообщив, что получено запретительное постановление относительно Бабриски. Оно, впрочем, не помешало этому типу на другое утро подать встречный иск, в котором он требовал свои девятнадцать тысяч долларов плюс еще двадцать тысяч в качестве моральной компенсации: «психологический стресс» и тому подобное.

— С этим легко справиться, — заметил Алкен. — Выкиньте это из головы.

Но я не могла выкинуть это из головы — и провела еще одну бессонную ночь.

Через два дня аналогичный иск против меня выдвинула и Вики Сматерсон, а следом за ней еще шесть обманутых кредиторов «Фантастик Филмворкс».

— Хорошая новость, — сказал Алкен, — состоит в том, что общая сумма долга по всем искам не превышает восьмидесяти тысяч долларов. Это означает, что даже в самом худшем случае вы сумеете с этим справиться. Но это крайний, самый худший сценарий. На следующей неделе нас ждет суд, и думаю, там во всем разберутся.

— А до тех пор…

— Я разошлю необходимые письма, которые заставят охотников за деньгами держаться от вас подальше. И еще… мне трудно об этом говорить, но вынужден попросить у вас еще пять тысяч дополнительно. Если все пойдет хорошо, больше платить вам не потребуется.

— А если пойдет плохо?

— Постарайтесь не думать об этом.

Но я об этом все время думала.

Я снова не спала всю ночь — третью подряд. На другой день я не могла ни на чем сосредоточиться, а во время занятий несколько раз отключалась на несколько секунд, впадая в «мертвую зону», на забаву студентам, один из которых не преминул громко заметить:

— А профессор, похоже, ночью времени даром не теряла.

Мгновенно очнувшись, я окинула взглядом аудиторию, пытаясь понять, кто из пятидесяти студентов отпустил эту шуточку, но тут все перед глазами поплыло.

— Простите, — пробормотала я. — Я сегодня не спала…

Эту реплику довели до внимания профессора Сандерса, который не поленился зайти ко мне в кабинет, где, за полуоткрытой дверью, и застал меня в полудреме за столом.

— Я не помешал? — спросил он, делая шаг к столу.

— Простите, простите, я просто…

— …не спали ночью. И поэтому задремали утром прямо в классе.

— У меня сейчас очень серьезные неприятности.

— Разумеется. — Он был сама холодность. — Я настоятельно рекомендую вам как следует выспаться, профессор. Возможно, университет не может принять против вас меры по обвинению в мошенничестве. Но небрежное исполнение своих служебных обязанностей, подозрение на серьезную психологическую нестабильность… это совершенно другое дело.

Вечером — я ехала домой в Соммервиль и как раз делала пересадку на Красную линию на станции Парк-стрит — меня вдруг охватила страшная слабость, так что пришлось вцепиться покрепче в скамейку, когда на платформу въехал поезд. Уж не хотела ли я броситься под него? Я совсем ничего не понимала в эту минуту.

Но мне все же удалось собраться и сесть на поезд. Выйдя на Дэвис-сквер, я зашла в аптеку, купила первое попавшееся снотворное, которое продавали без рецепта, — фармацевт уверил, что средство обеспечит мне восемь часов крепкого сна.

Эмили всегда тонко чувствовала мое настроение, и, когда я вошла в дом, она повернулась к няне и сказала:

— Мамочке нужно поспать!

— Ах, как же ты права! — И я подхватила ее на руки.

Однако Эмили не прильнула ко мне.

— Ты на меня сердишься, — сказала она.

— Что ты, вовсе нет.

— Да! — И обращаясь к Хулии: — Мамочка злится.

— Что ты, просто у меня кое-какие дела…

— Мамочке звонят злые люди…

— Эмили, довольно.

Тон у меня был чересчур резкий, чересчур агрессивный. У моей дочурки вытянулось личико, она всхлипнула и убежала в свою комнату. Я посмотрела на Хулию:

— Извините… у меня большие неприятности.

— Нет проблем, нет проблем. Я идти к Эмили…

— Нет-нет, ступайте домой. Я сама ее успокою.

— Вы о'кей, мисс Говард?

— Просто мне нужно поспать хоть одну ночь.

Войдя в комнату Эмили, я увидела, что она, сжавшись в комок, лежит на подушке, сунув в рот большой палец. Увидев меня, девочка поспешно вынула палец изо рта и с виноватым видом сунула руку под подушку (я недавно стала пытаться отучить ее от привычки сосать палец.) Сев рядом с Эмили, я погладила ее по голове и заговорила:

— Пожалуйста, прости, что сердито с тобой говорила.

— Что я сделала?

— Ничего, это я отреагировала неадекватно.

— Как это?

— Рассердилась без причины.

— Зачем ты рассердилась?

— Потому что очень устала и перенервничала. Я не выспалась.

— Потому что папочка уехал?

— И поэтому тоже.

— А ты от меня не уедешь?

— Бросить тебя? Никогда. Никогда в жизни.

— Честное слово?

— Ну, конечно. И я обещаю больше не злиться, честное слово.

— Это большое честное слово, — сказала Эмили и хихикнула. А я невольно подумала: «Как же быстро она все схватывает, моя дочурка».

Вечером я приняла две таблетки снотворного, запив их большой чашкой ромашкового чая. Мне удалось отключиться часа на два, но потом я проснулась и уставилась в потолок. Было ощущение, что голова вот-вот треснет. Я проглотила еще две таблетки. Встала. Почитала газеты. Я ждала, что снотворное подействует. Ничего подобного. Я посмотрела на часы. Только половина второго. Дотянувшись до телефона, я позвонила Кристи. Она тоже не спала, проверяя студенческие работы.

— Ты меня тревожишь, — сказала она.

— Я сама себя тревожу.

— Ты не от простой бессонницы страдаешь, это у тебя депрессия.

— Ничего у меня нет. Мне бы выспаться как следует, хоть одну ночь…

— Фигня. Ты в темном лесу. Мой тебе совет, беги завтра с утра к врачу, тебе нужна помощь. Иначе…

— Ладно, ладно.

— Перестань отрицать очевидное. Депрессия — это серьезно. Если ты не постараешься подавить ее сейчас…

— Я постараюсь. Все?

Но наутро я повезла Эмили в сад и в метро по дороге на службу клевала носом. В кабинете я случайно взглянула на себя в зеркало и поразилась, какой у меня измученный, потусторонний вид. Я выпила три большие кружки кофе и кое-как провела занятия. При этом я ощущала себя бездарной актрисой, которая неубедительно изображает преподавателя английской литературы, с умным видом рассуждая о высоких материях, но при этом понимает, что все это — чистое притворство… Еще я понимала, что жизнь — это череда бед и неудач, в которой люди то и дело вас подставляют и разочаровывают, да и, что хуже всего, вы разочаровываете сами себя. И если бы не Эмили, ради которой я сейчас должна…

Нет, нет, не надо этого. А надо сходить к врачу. Теперь же.

Однако другой голос в моей голове — отчаянно не желавший мириться с тем, что мне необходимо было признать: я подошла к самому краю пропасти — сказал мне: Сегодня как следует выспишься, и завтра все будет выглядеть по-другому. Зачем лишние осложнения, когда неприятностей и так хватает? Или домой, ложись в постель. Докажи этим подонкам, что им тебя не сломить.

Так что, хотя факультетский врач в тот день был на месте и я свободно могла к нему заглянуть и попросить подобрать мне лекарство, чтобы вывести из этого бессонного ада, какая-то сила заставила меня ехать через весь Бостон на метро, чтобы попасть в Кембридж и забрать Эмили. (Хулия в тот день была записана на прием к врачу.)

— Мамочка, мамочка! — обрадовалась Эмили, увидев меня у входа в садик. — А ты меня чем-нибудь угостишь?

— С удовольствием, радость моя.

— Ты устала, мамочка?

— Не волнуйся об этом.

И я помогла ей надеть пальтишко, взяла за руку и повела к выходу.

— Знаешь, тут рядом есть маленькая кофейня с очень вкусным мороженым, — сказала я. — Но сначала тебе придется съесть что-то посущественнее… гамбургер, например.

— Ты любишь гамбургеры?

— Больше, чем мороженое.

Неожиданно прямо перед нами возникла суматоха. Пожилая женщина гуляла с терьером. Поводок оборвался, и собачонка, оказавшись на свободе, с лаем припустилась к нам. Женщина закричала, пытаясь подозвать песика. Эмили, с расширенными от страха глазами, вырвала руку и бросилась бежать. Я рванулась следом за ней, окликнула, умоляя не пугаться, остановиться. Но она уже добежала до обочины тротуара…

Именно в это мгновение, совершенно неожиданно, из-за поворота вылетело такси.

Я снова выкрикнула имя своей дочери. Я бросилась за ней.

Но опоздала.