Джек (Легс) Брильянт, тридцати четырех лет, пяти месяцев, семи дней и нескольких часов от роду, сидел на кровати в нижнем белье и пялился на себя в зеркало, стараясь свыкнуться с непривычным еще для себя состоянием смерти.

«Ублюдки недоделанные, — сказал он, — наконец-то справились».

Он пошевелился, не будучи в состоянии шевелиться, напряг свой мертвый мозг, улыбнулся застывшим ртом — лицо у него не пострадало совершенно, зато затылка как не бывало. Уже сознавая, что существует он вне времени, Джек увидел вдруг желтую жидкость, приливающую к глазам, струящуюся из носа, ушей, по подбородку. Он почувствовал, как что-то сочится у него из прямой кишки, из члена, верного своего товарища, и понял, что это — та же самая желтая жидкость. Он повернул голову и увидел, как желтая жидкость вытекает из его ран, струится поверх свернувшейся крови. Он знал, что так будет, ведь на тот свет он отправлялся не в первый раз. Но почему это так, он раньше не понимал никогда. «Мудрость равенства», — говорилось в Книге мертвых, но это словосочетание лишено было всякого смысла. Вот смерть, та имела смысл. Смерть — это подарок. В выпученных глазах мертвецов читается благодарность.

— Думаете, смерть меня волнует? — вслух спросил Джек.

Желтая жидкость источала свой странный ответ.

Смерть давила на Джека всем своим тяжким весом, и он ощущал это давление, точно земля, что погружается в воду. И тем не менее еще оставалось время для посетителей, которые толпились в комнате. Вперед выступил Ротстайн и коснулся его темени. Он водил пальцем по окровавленному черепу, точно отец, ласкающий родничок своего только что родившегося сына. Что ж, Ротстайн имел на это полное право! Он нагнулся и выдернул у Джека из головы два волоска.

— Что с того, что я нашел ответ, шеф? — спросил у него Джек.

Ротстайн обдумал вопрос и повернулся за ответом к Раньену, который заговорил сиплым, срывающимся голосом больного раком гортани.

— Я ж говорил тебе, — сказал Дэмон. — Поставишь против жизни девять к пяти — не проиграешь.

— Слыхал? — спросил А.Р.

— Слышу.

— Лично я ставлю против.

— Дело твое, — сказал Джек. — А я поступлю по-своему.

— Всегда был упрям, как осел, — буркнул А.Р.

Я взял Джека за локоть, отвел его от зеркала и уложил на правый бок — поза спящего льва. После чего сдавил ему артерии на горле.

— Пора, Джек, — сказал я. — Она приближается.

— Не факт, что я ее узнаю.

— Вот что я тебе скажу. Она похожа на мысль, на безоблачное небо. Она ни на что не похожа.

— Ни на что?

— Ни на что.

— Я ее узнаю, — сказал Джек. — Я знаю, как она выглядит.

— Прочти молитву, — посоветовал я.

— Прочел.

— Еще одну прочти.

— Я знал одного парня, ему не удавалось никого обмануть. А знаешь почему? Потому что его жена день и ночь за него молилась.

— Хватит хохмить. Это твой последний шанс.

Джек взял себя в руки и прошептал: «Господи, преврати меня в Великий белый путь».

Тут ему показалось, будто он покрывается коркой льда, будто все его тело погружается в ледяную воду. Он вспомнил молитву Ротстайна и прочитал ее: «О Господь, Бог Авраамов, сохрани мне жизнь и рассудок. А об остальном я позабочусь сам».

— Отлично, — похвалил А.Р.

— Болван, — сказал я, — ты же умер. Какой же смысл просить сохранить тебе жизнь?

Я разжал пальцы, сжимавшие артерии Джека, и сдавил ему нерв вечного сна, после чего встал перед ним на колени, наблюдая за тем, как вода его жизни погружается в огонь, ожидая, когда он окончательно выйдет из своего бесполезного тела. Но если Джек покинет свое тело через ухо, а не через темя, в том месте, где Ротстайн выдернул у него волоски, в следующую жизнь он может вернуться волшебным музыкантом.

— Надо же! — удивился Джек, когда я сообщил ему об этом. — Кто бы мог подумать?

— Спокойно, — сказал я, — спокойно. Выходишь через темя.

И он вышел из своего тела и встал перед зеркалом. Перед глазами у него не было больше ни крови, ни желтой жидкости.

— Я совсем умер? — спросил он и испытал свое последнее человеческое чувство: его тело разрывается на мельчайшие частицы, огонь погружается в воздух. Он оглядел комнату, но никого не увидел, хотя все мы внимательно за ним наблюдали. Он почувствовал, как расширяются, поглощая свет, его пустые зрачки, — это был его собственный свет, равно как и свет всех находящихся в комнате. Когда свет появился, это была не ослепительная белизна, которую Джек ожидал увидеть, а желтовато-серый отблеск, от которого никто даже не зажмурился. Движение света было ощутимым; он, точно шарф, обвился вокруг шеи Джека, смерчем взвился над его головой, завертелся вокруг с каким-то ослепительным, под стать самому Джеку-Брильянту, ожесточением. Всем было очевидно, что при благоприятных обстоятельствах свет этот мог бы затянуть в свой водоворот весь дух Джека и унестись с ним навек; сейчас, однако, он распространялся наподобие легкого тумана, что подымется солнечным утром, свернется на игривом ветерке и безвозвратно исчезнет — не то что душу, шиньон в свой водоворот не затянет.

Джек же, настороженно всматриваясь в свет, уже падал навзничь, и, хотя рук у него больше не было, он лихорадочно махал ими, чтобы не перевернуться; падая, вращаясь и сопротивляясь изо всех сил тому новому, постыдному, что с ним происходило, он, прежде чем исчезнуть в пустоте, раствориться во мраке с едва еще различимым белым пятнышком впереди, исторгнул из себя всего одну, последнюю фразу.

— Честное слово, Маркус, — сказал он напоследок, — в жизни не поверю, что я помер.