Коплан некоторое время размышлял, потом спросил:

— Я могу сказать об этом решении Сильвии?

— Да, конечно. Впрочем, она в разговоре недвусмысленно дала понять, что дальнейшую информацию сообщит только после того, как мы свяжем себя обязательством.

— В таком случае, она будет удовлетворена.

— Постойте, это еще не все. Постарайтесь вытянуть из нее максимум.

— То есть?

— Учитывая, что ваши отношения выходят за чисто профессиональные рамки, постарайтесь узнать у нее то, чем ей, быть может, не было поручено с вами делиться.

— Я попытаюсь, но в результатах не уверен. Она работает профессионально и никогда не теряет головы. Ее кокетливость и легкомыслие — это лишь маска, поверьте мне.

— Поймите меня, Коплан. Я не думаю, что ей многое известно, но нам было бы полезно знать, каким образом и почему восточный агент, сделавший это предложение, вышел на Австрию. Вы понимаете меня? Даже если операция провалится, это поможет нам выйти на таинственное лицо, ходатайствующее о нашем вмешательстве.

— Буду приятно удивлен, если Сильвия пойдет на это. Вы помните ее замечание о личной безопасности людей, замешанных в этом деле?

Старик кивнул, затем сказал с упреком:

— Если вы заранее так настроены, то, конечно… Однако иногда женщины бывают непоследовательны, особенно с такими обольстителями, как вы. Кто знает?..

Коплан пожал плечами.

— И все-таки парадоксально, что вы поручаете эту миссию мне, — не унимался он. — Министерство иностранных дел справилось бы с этим лучше. Наши отношения с Румынией никогда не были так хороши, как теперь.

Старик поморщился.

— В Румынии очень сложная обстановка, Коплан… Всем известно, что из всех стран-сателлитов СССР Румыния первая выразила неповиновение. Беря пример с Югославии, Румыния заявила о своем твердом намерении проводить национальную политику, не выходя в то же время за рамки стран, контролируемых Москвой. Кремль отреагировал на позицию Румынии ужесточением полицейского контроля… Я говорю не о румынской полиции, а о русской политической полиции. Картина такова: антисоветские демонстрации прошли в Польше и Чехословакии, но не в Румынии, где советский партаппарат проводит жесткую линию. Общественность прекрасно осознает, что творится в стране, но никто не осмеливается выступить против. Я убежден, что Кельберга накололи советские разведслужбы.

— Меня это особенно не утешает.

— Я не собираюсь подслащивать вам пилюлю, так как прекрасно отдаю себе отчет в том, какой вы подвергаетесь опасности. В случае крайней необходимости вы сможете обратиться к агенту З.Б.11.

Получив официальный ответ СВИК, Сильвия передала оставшуюся информацию, доверенную ей директором австрийских секретных служб.

— Если хочешь, ты можешь кое-что записать, — предложила она Коплану.

Франсис взял блокнот и шариковую ручку, чтобы не вызвать подозрений собеседницы о наличии в квартире записывающих устройств.

Сильвия начала диктовать:

— Французский агент СВИК должен появиться вечером в четверг, ровно в 22 часа, в бухарестском баре отеля «Лидо», на бульваре Магеру. Он должен держать в руке газету «Юманите» так, чтобы был виден заголовок. Подойдя к стойке бара, он закажет пиво. Через четверть часа выйдет из бара и отправится в ночной клуб «Мелоди бар», расположенный на другой стороне бульвара. Пробудет в клубе ровно час и после этого отправится в агентство «Эр Франс», расположенное на бульваре Бэльческу, являющемся продолжением бульвара Магеру… Именно там с агентом СВИК вступит в контакт эмиссар секретного агента, сделавшего нам предложение в отношении освобождения Кельберга. Паролем будет закодированное имя тайного агента: Алмаз.

Коплан спросил:

— Какое настоящее имя Алмаза?

— Этого я не знаю, и мой шеф уверял меня в том, что тоже не знает его.

— Что дальше?

— Это все… Продолжение истории — на месте.

— Маловато, — разочарованно констатировал Франсис.

— Для начала достаточно.

— Начала чего? Конца? — бросил Коплан с раздражением.

Он встал, швырнул блокнот, закурил и с мрачным видом стал ходить как маятник по комнате.

— Послушай, Сильвия. Вся эта история притянута за уши. Прозвище Алмаз заставляет меня думать, что речь идет о русском. Мне известно, что румынская полиция находится в тисках русской политической полиции… Твоему шефу не приходила в голову мысль о ловушке?

Красивое лицо Сильвии было серьезно.

— Да, — сказала она. — Клаус думал об этом, и я тоже. Но мы пришли к выводу, что это не так.

— Потому что вам хотелось хэппи энда?

— Один человек в Вене знает Алмаза, — добавила она. — Но это лицо для нас недосягаемо. Алмаз настаивал на сохранении своего инкогнито в любых обстоятельствах… Конечно, нельзя полностью исключить риск, я согласна. Но это еще не основание отвергать предложение. Однако последнее слово не за мной.

Коплану надоело говорить обиняками. Он прямо спросил Сильвию:

— Почему Алмаз хочет помочь Франции в освобождении Людвига Кельберга из румынской военной тюрьмы?

— Не знаю.

— Все дело в этом, — заключил Франсис.

— То же самое я говорила Клаусу. Он сказал мне, что Алмаз симпатизирует Кельбергу… Не забывай, что он рискует своей шкурой.

— Если только не выполняет особого задания…

Сильвия молчала. Коплан снова спросил:

— Это все, что ты хотела сказать?

— Все.

— Представь, что эту миссию поручили мне. Ты бы ничего не хотела добавить в таком случае, чтобы помочь мне?

— Самая красивая девушка не может дать больше, чем имеет, Франсис.

Неожиданно она сказала:

— Похоже, что Алмаз связан в Бухаресте с подпольной организацией румынских патриотов.

— Непонятно, почему румынским, патриотам не терпится освободить немецкого шпиона, работающего на Францию?

— Дело в том, что Кельберга арестовали одновременно с одним из руководителей этой подпольной организации. Патриоты в первую очередь хотят вырвать из когтей Сигуранты своего лидера. Для этого им нужен компетентный человек из-за рубежа… Они разработали план, но осуществить его можно только при помощи специалиста, имеющего опыт в диверсионных операциях.

— Почему ты мне не сказала всего этого сразу?

— Это не входило в мою миссию. Ты получишь полную информацию в Бухаресте, конечно, если ты туда отправишься.

— Продолжай, прошу тебя.

— На этот раз все, клянусь.

— Ладно, пусть директор решает, — вздохнул Коплан.

Чтобы рассеять тучи, затянувшие в результате этого напряженного разговора небо их беззаботного уик-энда, они решили прогуляться по Монмартру.

С наступлением ночи они вернулись на улицу Ренуар и с молчаливого согласия забыли о своих профессиональных проблемах, чтобы сполна насладиться блаженством, которое хорошо умели доставлять друг другу.

Но в перерывах Коплан не выпускал из вида своей цели. Однако все вопросы, которые задал он своей очаровательной подруге, остались без ответа. Сильвия же не уклонилась от темы и сама вернулась к ней, спросив Франсиса:

— Если эту миссию в Бухаресте поручат тебе, не мог бы ты на обратном пути сделать небольшой крюк и заехать в Вену?

— Зачем?

— Чтобы успокоить меня.

Он рассмеялся:

— Плутовка! Ты хочешь таким образом узнать, что ваши секретные соглашения с таинственным Алмазом имеют благоприятное для Австрии развитие?

Она с виноватым видом опустила голову и прошептала:

— Тебе известна мысль Анатоля Франса: «Женщина откровенна, если она не лжет без причины»?

— Тебе это очень подходит.

— Есть другая цитата, которая мне тоже подходит. Я вычитала ее в журнале «Эль», на который подписываюсь, чтобы поддерживать свой французский: «Тело женщины питается ласками, как пчела цветами».

— Красиво, — прокомментировал Франсис.

Они лежали на диване в одежде Адама и Евы до грехопадения.

Она шепнула ему на ухо:

— Мой милый, я твоя пчела…

Даже мертвый воскрес бы при виде ее красивого тела. Коплан забыл СВИК, Старика, Румынию и прочее…

В тот же вечер и в то же самое время по воле судьбы, управлявшей людьми без их ведома, Людвиг Кельберг думал о Париже и вспоминал женщину, которую любил в этом городе. Его воспоминания неожиданно были прерваны событием, нарушившим его долгое одинокое заточение.

Уже неделю провел он в одиночной камере военной тюрьмы «Лупеаска», расположенной в самом Бухаресте.

Немецкого шпиона, охраняемого днем и ночью, еще не допрашивали. Вооруженные охранники, у которых он настойчиво требовал встречи с адвокатом, ему не отвечали.

Кельберг понимал, с какой целью его подвергли тяжелому испытанию одиночеством. Это был классический метод, используемый во всем мире, чтобы сломить заключенного, дать ему понять, что отныне он исключен из общества, управляемого законами, что ему нечего рассчитывать на помощь извне и что он остается один на один со своей судьбой.

Людвиг Кельберг держался хорошо.

Вместо того чтобы деморализовать его, этот нечеловеческий режим закалял его железную волю.

Разумеется, в первые часы своего заточения, погрузившись в пустоту, он начал хандрить. Он не мог себе простить, что не уехал сразу после тревоги в парке Филипеску. Дело в том, что он так и не догадался о слежке, начатой сразу после его выхода из автобуса. Он думал, что люди Сигуранты поджидали его на квартире и что он совершил непоправимую ошибку, отправившись туда за своими вещами.

Но и эта самонеприязнь, знакомая всем заключенным, продолжалась недолго. Зная, что человек, лишенный свободы, оставшийся наедине со своими мыслями, становится врагом самому себе и своим собственным палачом, Кельберг преодолел эту слабость.

Тюремщики обращались с ним вполне терпимо. Хотя с ним не разговаривали и не отвечали на его вопросы, его не били и сносно кормили. Кроме того, каждое утро к нему приходил тюремный цирюльник и молча брил его в присутствии одного гражданского охранника и одного военного. Правда, согласно обычаю, его личную одежду заменили на серую полотняную пижаму с регистрационным номером на груди и забрали все, что он имел при себе в момент ареста.

Что же касается камеры, то она была чистой. К сожалению, через маленькое зарешеченное окошко проходило слишком мало воздуха и света.

Ни разу Кельберг не заметил ни одного заключенного, и до него не доносилось шума ничьих шагов или звука голосов в коридоре, не считая ходьбы охранников взад-вперед.

В его заточении была одна особенность: его не выводили на предусмотренную в регламенте десятиминутную прогулку во дворе тюрьмы, прогулку, на которую имеют право заключенные во всем мире, даже политические.

В этот вечер, когда мрачная тюрьма уже в течение нескольких часов была окутана могильной тишиной, в камеру Кельберга вошли четверо вооруженных милиционеров, в сапогах и касках, чтобы отвести его в приемную, расположенную посередине главного коридора подразделения. В плохо освещенной, с голыми стенами и без мебели комнате Кельберга ждали четверо людей в гражданской одежде и с каменными лицами.

Только один из них представился:

— Полковник Назести из армейской службы безопасности.

Он был невысокий, сухой, с грубым лицом, темными глазами и белыми прядями в волосах. Ему было за пятьдесят.

— Наш разговор будет коротким, Людвиг Кельберг, — заявил он монотонным голосом. — Вы арестованы с поличным и обвиняетесь в шпионаже. Ваше дело будет рассмотрено военным трибуналом сразу после окончания следствия. Вы имеете право на адвоката, но процесс будет закрытым. Надеюсь, вы полностью признаете свою вину?

— Нет, — твердо ответил Кельберг, — я не принимаю этого обвинения.

— Вы не принимаете этого обвинения?

— Я не шпион.

Румынский офицер недоверчиво приподнял брови.

— Вы хотите сказать, что отрицаете очевидное? — насмешливо спросил он. — Мы нашли у вас документы, переданные вам Яношем Мареско, а в кармане Мареско мы обнаружили деньги, полученные от вас как вознаграждение за предательство… Бессмысленно отрицать факты, неопровержимо доказывающие вашу вину. Поверьте мне, любой военный трибунал признает вас виновным и вынесет нам смертный приговор, Людвиг Кельберг!