ПРОЛОГ

Лондон, апрель 1649 года

Из толпы протиснулась женщина и, схватив Кромвеля за плащ, принялась тянуть. Она была маленького роста, с прямыми светлыми волосами, на щеках играл лихорадочный румянец, а голос, когда она заговорила, прозвучал неожиданно низко.

— Сэр, — обратилась она к нему, — не остановитесь ли поговорить с нами?

Кромвель хотел было выдернуть плащ и скрыться в темной утробе Палаты общин, но, посмотрев на колыхавшееся кругом море из сотен, а может, тысяч людей, пришедших ходатайствовать за арестованных предводителей левеллеровского движения, сдержанно, почти по-отечески произнес:

— Не женское это дело, выступать с прошениями, сударыня. Шли бы вы домой мыть свои кастрюли.

— Сэр, у нас, почитай, не осталось кастрюль, скоро и последние придется продать.

Пробиравшийся в Большую залу следом за Кромвелем министр парламента нетерпеливо произнес:

— Странно мне видеть, что с прошениями нынче выступают женщины.

Та, что их остановила, злобно глянула в сторону говорившего и ответила без всякого стеснения:

— То, что кому-то кажется странным, не обязательно незаконно.

Когда же министр, оттолкнув ее, протиснулся вперед, она повернулась к Кромвелю и с горечью произнесла:

— Отрубить голову королю тоже было странно, но, полагаю, вы нашли этому оправдание.

Остановившись, Кромвель на этот раз все-таки рванул плащ у нее из рук. Ах ты, нахальная серая мышь, подумал он и уставился на женщину своим тяжелым взглядом. Этот взгляд сбивал спесь с генералов на поле боя, заставлял глаза несчастных судей наполняться слезами, и, как утверждали некоторые, таким же не ведающим жалости и раскаяния взглядом он смотрел в незрячие глаза короля, который лежал в свинцовом гробу. Когда-то Кромвель был вынужден слушать подобную болтовню простолюдинок и их работяг-мужей, пока у тех были средства, чтобы платить за оружие и продовольствие и обеспечивать армию пушечным мясом. Но Большая война закончилась, и он не желал более иметь дело с этими голодранцами, а вскоре вообще собирался предоставить ведение таких переговоров членам совета графства.

Кромвель с нетерпением попытался отстранить женщину, но та, поставив ногу прямо перед ним, хрипло воскликнула:

— Если вы незаконно лишите жизни наших вождей, как и любых других людей, мы потребуем взамен жизни тех, кто совершил это преступление.

К своему отчаянию, Кромвель почувствовал, что толпа напирает и постепенно продвигается к открытому входу в парламент. Сначала ему были видны только женские лица, но женщины шли впереди, а за ними твердой стеной стояли мужчины — простой люд и восставшие солдаты, причем некоторые даже потрясали заряженными пистолетами. Он увидел, как около двадцати человек бросились к палате общин с криками: «Свободу им! Свободу! Дайте свободу!»

Теперь полдня уйдет на очистку коридоров парламента от этих вздорных, злонамеренных мятежников, а ему как раз надо ходатайствовать о немедленном сборе средств, необходимых для вторжения в Ирландию, которое откладывается уже бог знает сколько времени.

Лента цвета морской волны соскользнула с худенькой груди женщины вдоль руки и задержалась у нее на поясе, как увядший лавр. Еще две женщины с такими же лентами, символом левеллеров, выдвинулись вперед и сплели с ней руки, образовав живую цепь, которая никак не давала Кромвелю пройти. Именно такие выражения лиц не раз встречались ему у фанатичных проповедниц, принадлежащих разного толка упадническим сектам, основанным на ложных догмах. Католики, анабаптисты, квакеры, диггеры, пятые монархисты... У всех них было одно и то же выражение несгибаемой воли и безрассудной страсти. В детстве ему довелось видеть, как сжигали на костре ведьму, и у той в лице была такая же непоколебимая ярость, пока, превратившись в маску, само лицо не истаяло вместе с дымом, подобно пасхальной свече.

Он сделал два шага по направлению к серой мыши и, наклонившись к ней, твердо сказал:

— Отправляйся домой, женщина.

— Мы в Англии, сэр, — ответила она. — Англия и есть мой дом.

В ее глазах появилось беспокойство, но она только крепче вцепилась в руки своих товарок, как будто собрав все силы, чтобы отразить возможный удар, и с непримиримым видом сжала свои тонкие губы.

И тут Кромвель узнал ее. Много раз он видел издалека, как эта охрипшая пророчица стояла на ящике перед возбужденной толпой и сулила всем какое-то немыслимое равенство. Как будто титулованные особы — люди, владеющие немалой собственностью, — вот так запросто, послушав ее речи, откажутся от своих древних, с таким трудом завоеванных привилегий в пользу безземельных йоменов или их вдов. Он двинулся сквозь цепь женщин, жезлом разбивая соединенные руки, и на ходу грубо спросил:

— Как тебя зовут? Клянусь Богом, я это узнаю, и ты поймешь, для чего...

— Морган, сэр. Меня зовут миссис Морган.

Удар жезла пришелся ей по запястью, и она прижала руку к груди, но не сошла с дороги. Свою фамилию она произнесла отчетливо, как бы разделив ее на два слога, — так, оплакивая усопшего, говорят «у-мер», «в гро-бу», «каз-нен», и на мгновение Кромвель почувствовал, что земля уходит у него из-под ног. Он обернулся на звук ее голоса и, вновь встретившись с ней взглядом, понял, что не ослышался. Перед ним, точно ртуть, льющаяся в ухо тоненькой струйкой, стала возникать картина: свежая, только что постланная солома, заляпанная кровью и вытекшим мозгом, а на ней — безголовый труп.

— Господи, женщина, отправляйся домой...

Он ринулся мимо нее в темную пещеру парламента, где бродили возмущенные кучки солдат, чиновников, советников, домохозяек и даже несколько уличных девок. Откуда-то из комнат спикера слышались крики и звон оружия. Над головой Кромвеля закружились обрывки пергамента, как будто даже погода решила возмутиться и в мае вдруг пошел снег. Он проскользнул в уборную, плотно закрыв за собой тяжелую дверь. Упал на колени и почувствовал, что, зацепившись за гвоздь, порвал плащ. Два человека, возможно страж и мятежник, тузя друг друга, стали биться в дверь уборной, но потом с руганью и криками отступили дальше по коридору. Всякие перемены имеют свое звучание, подумал он, и сейчас слышатся звуки распада королевской власти, альянсов и государств. В сотый и даже в тысячный раз за этот день он просил Господа указать ему верный путь, но чувствовал, что его дух не может вознестись над царящими вокруг шумом и хаосом. Было слышно, что кто-то в зале зовет его по имени слабым, отчаявшимся голосом, словно утопающий, который молит кинуть ему веревку.

Кромвель поднялся с колен и положил руку на дверь, приняв подобающий величественный вид. Лицо его сделалось каменным. И когда он наконец вышел из уборной навстречу потоку вооруженных людей, то дал себе зарок: «Миссис Морган, миссис Морган, если у тебя есть силы носить это имя, то у меня достанет сил его не забыть...»

 

Господи, Тебе ведомо, каково мне придется сегодня. И коли я забуду о Тебе, Ты обо мне не забудь. Вперед, ребята!

Сэр Джейкоб Астли.

Простого капитана в красном мундире, который понимает, за что сражается, и предан делу, я предпочту тому, кого называют джентльменом и о ком больше нечего сказать.

Оливер Кромвель

Кельтов рубили на куски топорами и мечами, но слепая ярость не покидала их до последнего вздоха.

Павсаний, греческий историк

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Биллерика, Массачусетс, 1673 год

Молодая женщина вышла из повозки и повернулась к вознице, все еще державшему в руках свободно повисшие вожжи. Стоя у окна в большой комнате, Даниэль прекрасно видел ее сквозь щель в ставнях. Выражения ее лица было не разобрать, но он сразу обратил внимание на ее прямую спину. Мужчина в повозке был маленького роста и плотно сбитый, как вяленая хурма. Поля его фетровой шляпы были надвинуты низко, под углом, почти закрывая глаза, и в этом чудилась какая-то мстительность по отношению к женщине. Даниэль виделся с дядюшкой своей жены только однажды на рынке, и они перекинулись лишь несколькими ничего не значащими словами. Но Даниэль хорошо запомнил торжество на лице Эндрю Аллена, когда старик побил его на телячьем аукционе. То, что сейчас Аллен предусмотрительно дает своей дочери последние немногословные наставления, было ясно по тому, как он снабжает свою речь подходящими случаю деревенскими выражениями вроде: «Ну-кась, слушай меня» и «Теперича вот что я тебе скажу». Такие слова старые ворчливые шотландцы все еще употребляют, как кресс-салат в своей бараньей похлебке.

Даниэль пересек комнату, остановился у открытой двери и, подняв в приветствии руку, предложил:

— Не останетесь ли позавтракать с нами?

С облегчением он увидел, как господин Аллен покачал головой и, пробормотав несколько прощальных слов, повернул повозку и потрусил в обратный путь, в сторону Андовера. Женщина довольно долго стояла на дворе, глядя, как уезжает отец, и край ее одежды намокал все больше и больше в грязной, смешанной со льдом жиже. Даниэль рассматривал ее длинную шею и высоко поднятую голову, размышляя о том, как печально, что девушка все еще не замужем, хотя ей минуло двадцать лет, и что родители отправили ее к ним как прислугу, а для ее немногих пожитков хватило небольшого холщового мешка.

Проникнувшись одиноким видом девушки, Даниэль сочувственно покачал головой. Эндрю Аллен был человеком довольно состоятельным и вполне мог бы обеспечить собственную дочь крышей над головой, но Даниэль знал от своей жены Пейшенс, что старик не только скареден, но еще и богохульник, любит крепко выпить и играет в кости, как только появляется такая возможность. Старый скряга не желает тратить ни гроша на товар, который нельзя вырастить на земле или смастерить самому из прибитых к берегу бревен сплавного леса.

Даниэль подумал, что жене повезло, потому что теперь у нее появится помощница по хозяйству. Даже сейчас он слышал, как жену рвет в стоящее у кровати ведро, — бедняжке, носящей под сердцем третьего ребенка, так худо на пятом месяце, как обычно бывает при первой беременности. Поэтому Даниэль хотел как можно скорее поселить в своем доме кузину жены.

С дорог уже сходил лед, и, хотя все они были изрезаны глубокими колеями, Даниэль был уверен, что, если сейчас он не отправится в Бостон, другие прибудут туда раньше и скупят все самые лучшие товары, привезенные на кораблях из Англии, Голландии и Испании.

— Марта! — ласково позвал он и предложил женщине войти в дом и присесть у очага.

Она медленно повернула голову, словно ей было трудно оторвать взгляд от дороги, и он увидел только ее профиль. Несколько прядей темных волос, напоминающих жесткую конскую гриву, выбились из-под чепца и били ее по щеке, растрепанные влажным ветром. Даниэль внутренне собрался, приготовившись к потокам слез, которые, несомненно, сейчас польются из глаз девицы, оставленной уже не в первый раз в доме практически чужих людей. Но когда она наконец обернулась к нему, его сердце на мгновение замерло, потому что вместо слез он увидел полные ярости сухие глаза и плотно сжатые губы — свидетельство непреклонного нрава. Первой мыслью Даниэля было убрать подальше от ее приближающейся фигуры свой мягкий живот. «Бог ты мой!» — подумал он и, попятившись, пропустил кузину в дверь.

С утра шел сильный дождь, ливший сплошными потоками, и, хотя Пейшенс умоляла мужа отложить отъезд хотя бы на день, Даниэль натянул над фургоном клеенку, забрался внутрь и погнал своего грузного мерина со двора. Если бы не ливень, подумала Марта, Пейшенс так и стояла бы в слезах на пороге, осторожно поддерживая свой большой живот, как будто не замечая, как торопится Даниэль уехать. Марта оглядела комнату и заметила затоптанный ногами мусор под столом, крошки еды, присохшие к не мытым со вчерашнего ужина тарелкам, брошенное на стул испачканное постельное белье — всю грязь, от которой сразу же при входе ударило в нос зловонием. Закрыв наконец дверь, Пейшенс пошла показывать Марте, где у нее хранятся запасы.

— В подполе, — сказала Пейшенс, сделав Марте знак, что надо поднять крышку, — в бочонке есть моченая клюква, а еще там немного пшеничной и кукурузной муки и две корзины с яблоками, тыквами и кабачками.

Взяв со стола свечу и приподняв подол юбки, Марта спустилась по пологим ступенькам в погреб. При свете поднятой высоко свечи она сразу же разглядела, что за зиму крысы и мыши без помех прогрызли корзинки, за которыми никто не приглядывал. Ей тут же вспомнился выложенный камнями погреб в собственном доме, где мать тщательно прибиралась каждый день, удаляя черную плесень и беспощадно борясь с вредителями. Марта сморщила нос, глядя на сплетенную косу из покрытых темными пятнами луковиц, которые уже начали гнить и издавать отвратительный запах, потому что висели слишком близко от влажной и грязной стены. Было слышно, как наверху Пейшенс беспокойно переминается с ноги на ногу.

— Уже месяц или даже больше я не могу ходить по лестнице, — наконец, наклонившись над погребом, сказала Пейшенс. — Я посылаю детей взять еду... а они... ну, в общем, там, наверное, все не совсем так, как должно быть...

В небольшом полукружии света Марта быстро подсчитала оставшиеся запасы: полбочки сидра, тридцать мерок сушеной кукурузы с горохом, два закупоренных горшка, один — с солониной и другой — с соленой треской, одна закрытая банка с осенним салом и коробка с пятнадцатью свечами. Нужно сразу же предупредить Пейшенс, что запасы на исходе, ведь пройдет еще немало дней, прежде чем они смогут заняться огородом. Даниэль сказал, что один из его батраков хороший охотник. Это им пригодится, и, к слову сказать, довольно скоро, потому что всем понадобится свежее мясо, чтобы хватило сил привести дом в порядок.

Она толкнула ногой мешок с картошкой, ставшей несъедобной из-за долгого пребывания на влажном полу. Впрочем, если картофелины как следует проварить, они, возможно, сгодятся на крахмал для стирки. Потребуется не меньше недели, чтобы выстирать все грязное белье. Вот и сейчас у огня сушатся три или четыре детские пеленки, которые, кажется, не стирались несколько недель.

Марта осветила себе проход к лестнице и над люком погреба увидела склоненное лицо беременной кузины с распухшими от слез глазами и губами. Освещенная снизу мягким желтым светом, Пейшенс была похожа на расстроенного ребенка, хотя ей уже было почти двадцать пять.

— По-моему, сейчас следует покормить кашей Уилла и Джоанну, — сказала Пейшенс, обращаясь к Марте.

Двое детей, мальчик лет пяти и девочка помладше, стояли позади матери, зевая и потирая глаза. Марта наклонилась, чтобы опустить крышку и скрыть таким образом появившееся на лице выражение неодобрения, ведь время завтрака давным-давно прошло. Выпрямившись, она вдруг поняла, что ей только что дали первый приказ. Она пробыла в доме всего час, однако ее уже откинули, точно простой камушек из-под ног, в самый низ домашней иерархии.

— А когда покормишь, можешь...

— Вот что, кузина... — начала Марта и сложила руки на груди поверх передника.

Услышав столь резкий тон, Пейшенс часто заморгала, и Марта тут же разжала руки, и они свободно опустились по бокам. Она сказала себе, что с кузиной нельзя строго разговаривать, — привычка, унаследованная ею от отца, — и на память пришли слова матери, что если она будет без конца всем перечить, то и останется одна-одинешенька. Смягчившись, она снова заговорила:

— Кузина, если уж я тут буду и за мужа, и за жену, то надо все-таки навести в доме порядок. Время завтрака прошло, и, поскольку голод — лучшая приправа к любому блюду, дети с удовольствием поедят с нами в полдень...

— Марта, — раздраженно сказала Пейшенс, решительно сжав губы, — дети голодны. Я не желаю, чтобы они два часа бегали за мной и просили есть, пока не придет время обеда. Хоть ты мне и кузина, но ты приехала помогать по хозяйству. Поэтому, уж будь любезна, приготовь кашу моим детям.

Марте все стало ясно. В это мгновение решалось ее положение в семье. Если она сразу не поставит себя как должно, к ней всегда будут относиться как к служанке. Она подавила негодование, от которого голос опять прозвучал бы слишком резко, и тихо сказала:

— Хорошо. Но тогда Уилл, такой большой мальчик, мог бы притащить бочку с дождевой водой, а Джоанна, если встанет на табурет, могла бы вымыть и вытереть миски. А тебе придется сейчас же позвать сюда рабочих, и если ты в состоянии взять в руки метлу, то надо бы вымести весь этот мусор, иначе в наш обед залезут крысы. Мне вскоре понадобятся домовая книга для расчетов, перо и чернила, если они есть в доме. Стирку начнем сразу, когда прекратится дождь, а сегодня я сниму белье со всех постелей и чехлы с матрацев и прокалю их, чтобы избавиться от вшей.

В комнате наступила мертвая тишина, было слышно лишь чье-то дыхание. Вдруг Пейшенс, схватившуюся для равновесия за полку, начало рвать прямо в очаг. Когда спазм прошел, она взяла детей за руки и удалилась с ними в спальню, заперев за собой дверь.

Было уже совсем поздно, когда Марта ушла в свою узкую комнатенку, которая находилась дальше других от очага, и потому там все время было холодно. В круге света от свечи она видела, как при дыхании изо рта идет пар. Марта осторожно села на край кровати, почувствовав, как прогнулись под матрацем веревки, и принялась разбирать свои пожитки: два одеяла и подушка в чехле из тика, пара летних чулок для более теплой погоды, которая теперь была уже не за горами, ни разу не чиненный воротничок и одна манжета. Отец дал ей тарелку и миску, чтобы Пейшенс с мужем поняли, что его дочь будет работать для своего пропитания и не станет в этом отношении для них обузой.

«Я, конечно, была обузой в собственном доме», — с горечью подумала она. Хотя дело было вовсе не в том, сколько пищи она клала себе в рот, а в том, какие речи из этого рта исходили. Прежде чем уйти к себе, Марта попыталась загладить свои резкие слова и предложила растереть спину беременной салом с горчичным семенем. Пейшенс продемонстрировала благодарность поцелуем в щеку, и Марта почувствовала, что между ними установились более дружелюбные отношения. Но в глубине души ей было ясно, что они все равно будут больше напоминать отношения между хозяйкой и служанкой. В детстве Пейшенс была замкнутой и требовательной и с самого рождения всегда тянула одеяло на себя, и это последнее качество стало ее неотъемлемым правом, когда она так удачно вышла замуж за Даниэля.

Задув свечу, Марта накрылась до подбородка двумя одеялами и осталась лежать в темноте. «Ну вот, — думала она, — меня опять продали, как скотину, в очередную семью». Но все же она понимала, что дело здесь было не только в деньгах, которые шли за ее труд родителям, а в том, что ей пытались подыскать мужа. Утром, когда они с отцом ехали в повозке, он сказал ей:

— Ты больше времени провела у дальних родичей, чем в своем доме, а все сидишь в девках. Господи Исусе, черт тебя возьми, моя легавая куда приветливее. Тебе двадцать три, и я уж не чаю дождаться, когда ты ляжешь в постель с мужем. Хоть бы раз, ну хоть бы один только раз ты прикусила язычок и знала свое место!

Не раз Марте напоминали, что ее родная сестра Мэри уже десять лет как замужем и живет своим домом в Биллерике, что у нее хорошая семья, заботливый муж, сын-помощник, а скоро родится еще одно дите. Марта, несмотря на чрезмерную усталость, никак не могла заснуть. Повернувшись на бок, она положила руки на живот. Иногда ей хотелось, чтобы можно было родить ребенка без неизбежного ухаживания мужчины, без мужских запахов, объятий, приставаний.

Но даже если она выйдет замуж и родит детей, вряд ли отец перестанет печалиться из-за дочернего упрямства и своеволия. Наконец сон сморил ее, но и во сне Марта все думала о требованиях семьи, горах стирки, наведении порядка в погребе, подметании полов, чистке горшков и кастрюль. Ей снилась вся работа, которую предстояло сделать, и наутро она встала измотанная и раздраженная.

Несмотря на сильный порывистый ветер и косые струи дождя, все чада и домочадцы ранним воскресным утром отправились в городской молитвенный дом. Женщины и дети ехали в фургоне, и каждый старался держаться ближе к углам, образованным свисавшими краями промасленного холста, натянутого над головами. Двое работников шли сзади пешком. Мокрая грязь налипла им на сапоги до середины голени, и тот, что помладше, шотландец по имени Джон, с румяным детским лицом, все больше и больше увязал в дорожном месиве. Другой, валлиец по имени Томас, шествовал между колеями легким широким шагом. Несомненно, это был самый высокий человек из всех, каких Марте доводилось встречать. И хотя в отцовском доме она привыкла видеть всяких работников, у этого вид был какой-то уж слишком непреклонный, отчего Марте стало немного не по себе.

Когда они миновали столб, отмечавший милю, фургон опасно накренился — одно колесо угодило в яму по верхнюю часть обода, и Томас бросился вперед, чтобы от тяжести фургон не завалился набок. Джон взял лошадь под уздцы и попробовал тянуть, но безрезультатно. Пейшенс и детей пришлось перенести на руках на маленький сухой пригорок. Когда же Томас протянул руку, чтобы помочь Марте вылезти из фургона, она метнула в него гневный взгляд и жестом показала, чтобы он отошел. Она выпрыгнула из фургона прямо в грязь и покачнулась, стараясь удержать равновесие. И тут заметила, что Джон прикрывает ладонью улыбку.

Из-за собственной гордости ей придется битый час отскабливать комья грязи с кожаных башмаков. И по мере того как Марта с трудом добиралась до кочки, покрытой дроком и лишайником, а Джон преспокойно за этим наблюдал, ее раздражение только усилилось.

Тем временем Томас налег плечом и почти без помощи лошади вытащил фургон из ямы, и он покатился вперед, подскакивая на ухабах. Томас не дышал тяжело и часто, не кривил от невыносимого напряжения лицо, чтобы показать женщинам, какую тяжесть ему пришлось поднять. Марта заметила только, как вздулись жилы на его шее и предплечье и заходили мышцы икры и бедра, ведь чтобы вытащить из ямы дубовый фургон с тюками, да еще вымокший на дожде, силы все-таки требовались немалые.

— Вот так-то, легче легкого, как будто яйцо из гнезда вынул! — присвистнув, сказал Джон и улыбнулся.

Он предложил Марте руку, чтобы помочь сесть обратно, но она отказалась и полезла сама, ободрав о спицы башмаки. Джон отвернулся, чтобы не рассмеяться, а она от ярости залилась краской. Этот шотландец может скалить зубы сколько хочет, подумала она, но впредь ему не удастся поднять ее на смех. Сейчас она подождет, а когда придет время, объяснит парню, кто всем заправляет в семействе Тейлоров.

После ужина Марта задержалась за столом и заметила, что Джон начинает клевать носом. Приготовленная ею пища была не столько плотная, сколько вкусная, хорошо разогретая и с достаточным количеством жира, поэтому из головы у мужчин сами собой улетучились дневные заботы, и Марта чувствовала, что Джон сейчас предвкушает, как отправится спать в недавно пристроенную комнатенку позади очага, где он жил вместе с Томасом. Пристройка эта была узкая и тесная, но доски были пригнаны плотно, щели в крыше как следует просмолены, и в отличие от хлева, где оба работника спали летом, она не протекала.

— Прошлой ночью, — вдруг сказала Марта, повернувшись к Пейшенс, — я слышала вой. Видно, возня в курятнике привлекла хищников из перелеска.

Джон приоткрыл один сонный глаз.

— Это, наверное, лиса приходила проверить курочек, — сказал он.

— Нет, — ответила Марта, покачав головой. — Я слышала вой волка.

По крыше застучало сильнее — утренний дождь перешел в град. Ночь обещает быть очень холодной, подумала Марта, а особенно для того, кому не придется спать в доме.

— Послушай меня, — сказала Марта, обращаясь к Пейшенс, но при этом не сводя тяжелого взгляда с Джона. — Кому-то надо остаться на ночь в хлеву, иначе утром мы найдем там одни перышки.

Тут Джон уже полностью очнулся от приятной дремоты и поднял голову, бросив быстрый взгляд на Томаса, который сидел неподалеку и медленно точил мотыгу. Оселок время от времени издавал сильный скрежет, и Марте показалось, хотя полной уверенности у нее не было, что валлиец отмечает каждую ее фразу намеренно долгим, режущим слух звуком.

— Но на дворе так холодно, — неуверенно отозвалась Пейшенс. — И Даниэль никогда не заставляет работников спать в хлеву до первого апреля...

Марте потребовалась еще четверть часа, чтобы запугать кузину волками и добиться желаемого результата. Она напирала на то, что Даниэль крайне огорчится, потеряв своих прекрасных кур из-за небрежения супруги, и притом к их дому найдут дорогу страшные лесные хищники, а это грозит опасностью детям, и все в том же духе. Пейшенс, слабо возражая, ушла наконец в спальню, прихватив с собою и детей. Марта осталась наедине с мужчинами и только теперь с торжествующим видом повернулась к Джону и указала ему на дверь.

Джон, словно с мешком камней на спине, поплелся к выходу и стал медленно натягивать пальто, то и дело вздыхая и надеясь на заступничество Томаса. Но Томас молчал. Тихо отложив оселок, он отправился в теплую постель, а через некоторое время и Джон проследовал за ним в пристройку с жалобами на свое невезение. Его голос, приглушенный, но сердитый, был хорошо слышен в общей комнате:

— Чертова ведьма! Послать человека в хлев, как собаку... Утром я ей покажу!

Тихо скрипнули веревки — это Томас улегся своим огромным телом на кровать.

— Оставь ее в покое, Джон, — посоветовал он, — не то она тебя по миру пустит.

Марта подошла к сундуку с бельем и вытащила из него самое тонкое стеганое одеяло. Подождала, пока Джон выйдет из комнатенки, и, протянув ему одеяло, с самым добродушным видом сказала:

— Тебе пригодится, в хлеву ведь холодно. — Потом отворила дверь и, когда Джон ступил под хлещущий дождь, добавила: — В следующий раз подумаешь, прежде чем надо мной смеяться.

Марта закрыла дверь на засов. На ее губах появилась улыбка, когда она представила себе, как униженный Джон, ругаясь, забирается в ясли, а хлев наполняется квохтаньем кур и ржанием лошадей, вторящих его обиженному ворчанию.

Марта подняла весь дом еще до рассвета — нужно было начинать стирку. Она отправила Томаса в хлев за Джоном, и тот явился к столу угрюмый и молчаливый. В его волосах и одежде застряла солома. Все ели с удовольствием, и только Пейшенс сидела как квашня, бездумно ковыряя хлеб, замоченный в молоке. Один локон упал, подобно развязавшейся ленте, ей на лицо, а ее бледная кожа приобрела зеленоватый оттенок.

Марта потерла ногтем порванный шов на чулке, который чинила, и задумалась, хватит ли у Пейшенс сил подновить некоторые растрепавшиеся воротники и манжеты. Тревожная мысль, посетившая Марту во время работы, стала заметна в ее взгляде. Всем повивальным бабкам известно, что если при беременности мать постоянно недомогает, значит, младенец родится здоровым, ибо развивающееся дате забирает все соки матери. Но от этой беременной женщины исходил какой-то нездоровый запах, какой бывает у замоченных дрожжей. И Марта встревожилась. Нужно не забыть собрать мочу кузины и понюхать, нет ли в ней каких-нибудь вредных примесей. Марта часто помогала при трудных, болезненных, иногда тяжелейших родах, но ей еще ни разу не пришлось потерять ребенка. Она переняла от других, старших и более опытных повитух знания, накопленные многими поколениями. Умела смотреть, нюхать, щупать, знала весь жертвенный ритуал появления человека на свет, когда новорожденного надо вырвать из ревностной и цепкой божьей хватки и положить на окровавленную, сработанную родительскими руками кровать. Младенцы у нее всегда выживали, но три роженицы упокоились в земле. Двух из них покрыли тканью, изначально предназначавшейся для украшения детской колыбели. Выйдя во двор, Марта подставила лицо утреннему солнышку и, закрыв глаза, почувствовала, что от теплых лучей кровь так и прилила к щекам. Ледяной дождь со снегом прошел, и тучи, неделями закрывавшие небо, начали таять, превращаясь в серые, пролегающие наискосок полосы. Вскоре Марта почувствовала, как под чепцом кожу стали пощипывать капельки пота, и, развязав ленты, она сняла чепец с головы. Восточный ветер, прохладный и колючий, прилетевший с соленого океана, дул ей в спину, наполняя воздухом передник, как парус, и трепля похожие на тугие веревки пряди ее волос. Она снова медленно открыла глаза, щурясь и моргая от яркого света, и стерла пальцами пот из ямки под шеей. Попыталась выкинуть из головы мрачные мысли о кузине и всей грудью вдохнула соленый воздух.

Длинная тень, упавшая на двор, испугала Марту. Она обернулась и встретилась глазами с ничуть не смутившимся валлийцем. Конечно, он тихонько подкрался к ней и рассматривал, пока она стояла с закрытыми глазами. Позади валлийца маячил Джон. Этот тоже ее разглядывал, но как только заметил угрожающий вид Марты, сразу же отвел взгляд.

— Ну? — сказала она, быстро надев чепец и пряча под ним спутавшиеся на ветру черные волосы. — Если будете лодырничать, вам не выполнить заданной работы.

— Я иду со своим человеком, чтобы поставить ловушки, — ответил Томас низким звучным голосом, словно он проглотил вместе с пюре горсть мелких камушков.

Скрестив руки, Марта оглядела говорившего. Она сама была высокого роста, но рядом с Томасом почувствовала себя почти ребенком. Ее злило, что приходится смотреть снизу вверх, склонив голову набок, чтобы охватить взглядом всю его фигуру. Со своим человеком, сказал он. Со своим человеком, как будто Джон Левистоун нанялся к нему, Томасу, а не к Тейлорам.

— Можешь заняться ловушками, когда твой приятель закончит уборку, — сказала она и, развернувшись на каблуках, удалилась.

Марта с удовлетворением отметила наступившую тишину. Дойдя до дома, она наконец обернулась через плечо и увидела, что Томас пошел обратно в хлев, а Джон, взявшись за мотыгу и грабли, начал отскабливать зимнюю грязь и присохшие листья от влажного фундамента дома.

Больше часа она разбирала семена, откладывая те, что пойдут для посева, и время от времени поглядывая в окно или через открытую дверь на то, как работает Джон. А тот напевал песенку: «Она была что твой мужик. Ее любили все. В прыжках и в беге всех резвей и первая в борьбе...» Иногда он останавливался, чтобы тихонько выругаться или жалобно пробормотать: «Господи, вот злыдня!»

Когда Марта закончила считать семена, она увидела в окно, что Томас вышел из хлева и остановился, внимательно рассматривая землю, как будто уронил ударник, соскочивший с его кремневого ружья. От этого взгляда по спине у нее пробежали мурашки.

Позабыв про теплую шаль, она быстро пересекла двор и подошла к Томасу, присевшему у хлева и разглядывавшему старый посеревший сугроб, комья грязи и мокрого снега, покрытые глубокими вмятинами и холмиками. Когда перед ним легла ее тень, Томас выпрямился, весь настороже, и перевел взгляд на талые поля и окружающий лес. Марта посмотрела в ту же сторону, но за голыми деревьями ничего не заметила.

Томас показал ей отчетливую вмятину в грязи. Там, точно выдавленные специальной формой в тающем снегу, виднелись три кружка поменьше и один, чуть ниже, побольше. Марта наклонилась и вложила в след свой кулак, который сразу же сделался совсем маленьким.

— Волки, — сказал Томас, глядя на нее с искренним уважением. — Двое. Похоже, сегодня мы с Джоном будем оба ночевать в хлеву.

Марта крепко обхватила себя руками, немного дрожа на прохладном воздухе в тени хлева. В ее лице не было удовлетворения. Между бровями пролегла глубокая морщинка, а влажные губы полуоткрылись, словно у изумленного ребенка.

Уже затемно Марта сидела у окна и настороженно прислушивалась к вою и повизгиванию, которые издавали явно не лисы и не барсуки. Она вздохнула, вспомнив свой последний разговор с кузиной. Пейшенс, больная и раздраженная, хотела лишь забраться в постель. Она очень устала, а потому сразу же заплакала, едва Марта попыталась уговорить ее принять особые меры предосторожности касательно остающихся сторожить мужчин, особенно теперь, когда волки пытались найти поживу у них в хлеву. Заткнув уши, Пейшенс заплакала:

— Делай что хочешь, только оставь меня в покое!

Бросившись к своей уютной постели, она споткнулась о табурет, но лишь только Марта вскочила, чтобы ее поддержать, Пейшенс замахала на нее руками и убежала к себе, пуская из носа пузыри, как малое дитя. Позже Марта принесла ей процеженный бульон, и Пейшенс, схватив и прижав ее руку к своему животу, запричитала:

— Я боюсь этих родов, боюсь!

Она плакала с таким жалким видом, что Марта решила ненадолго остаться с ней. Она гладила кузину по голове, шептала какие-то утешительные слова, в смысл которых едва ли верила, пока та наконец не заснула тяжелым и тревожным сном.

Пройдет год, думала Марта, вновь подавшись вперед, к окну, у Пейшенс родится еще один ребенок, у нее есть муж и свой дом. Даже у Томаса и Джона Левистоуна следующей весной будет земля, на которой они начнут строиться. Этим вечером Пейшенс сообщила Марте, что оба работника не наняты по контракту, как та ошибочно полагала. Томас и Джон по договоренности с Даниэлем должны работать на него три года, чтобы получить хороший участок земли на реке Конкорд, находящийся в собственности у Тейлоров. Им осталось всего лишь год батрачить на хозяина, а там и у них будет своя земля. А что получит она за свои труды? Даже комната, в которой она спит, будет разделена между ею и Джоанной с Уиллом, когда родится малыш. Когда же Пейшенс окрепнет и вернется Даниэль, Марту, скорее всего, вообще отправят домой. Незамужняя женщина, слишком долго пребывающая в чужом доме, где живут мужчины, — это испытание для добродетели, искушение плоти, которого допускать не следует. Ну что ж, думала она, весной по дорогам уже можно будет ездить, и если она не найдет себе мужа в Андовере, то, чем черт не шутит, вдруг ей больше повезет на рынке или в молитвенном доме в Биллерике. Завтра первое апреля, и она вплотную займется уборкой: распахнет двери и вымоет их с песком и золой, подметет вокруг березовым веником. Грязь и уныние будут изгнаны вместе с уходящей зимой как знак надежды и обновления. Быть может, думала она, скривив в невеселой улыбке рот, какой-нибудь поденщик, только-только пересекший океан, набредет на их порог и, глядя на ее покрытое пылью и потом лицо и испачканный корсаж, увидит что-то, что привлечет его к ней, и он скажет себе: «Вот на этой женщине я женюсь».

Тогда и решится ее судьба, ибо, Господь свидетель, человек, который задумает жениться на ней, не станет рассиживаться и петь соловьем. Он будет знать, что в ее летах, если бы у нее была возможность найти себе мужа, она бы уже давно разделила с ним супружеское ложе. Никто не усомнится, что ее несгибаемая спина и нахмуренный лоб свидетельствуют о работе, проделанной Временем. И само собой разумеется, всякий решит, что ей уже нечего желать для себя, кроме как носить семя мужчины в своей утробе.

«А если я сама едва осмеливаюсь признаться себе в других мечтах, — прошептала она, — то как я могу поведать их кому-то другому?»

Еще минуту Марта смотрела, как угасает играющий на стенах свет, и, когда наконец свеча потухла, она на ощупь добралась до постели.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Англия, Лондон, март 1673 года

В приемной перед королевскими покоями было холодно. От жаровен, зажженных, чтобы прогреть помещение, толку было немного. Они лишь чадили, испуская какой-то запах, похожий на мускусный и предназначенный для того, чтобы перебить зловоние, таящееся в темных углах. Генри Беннет, граф Арлингтон, потер наклеенный на переносицу черный пластырь и постарался дышать спокойнее, чтобы не выдать своего раздражения. Он точно знал, что несколько дней назад герцог Бекингем в пьяном отупении справил малую нужду прямо в углу приемной. Беннет лицезрел это собственными глазами. Пятно, напоминающее след от небольшого водопада, до сих пор красовалось на стене.

Уже битый час Беннет дожидался короля после того, как его срочно вызвали к его величеству, и с трудом удерживался от искушения сесть в одиноко стоящее кресло, некогда предназначенное для Кларендона. Впрочем, после постигшей старика опалы никто не осмеливался садиться в него, опасаясь, как бы обрушившееся на бывшего канцлера несчастье не перешло в зад сидящего и не застряло там, словно чирей.

Беннет наблюдал за Уильямом Чиффинчем, терпеливо, как верный пес, стоявшим у двери, и, когда Чиффинн посмотрел в его сторону, Беннет сделал вежливый жест рукой и любезно улыбнулся. «Да, я все еще здесь, старый сатир», — мысленно сказал ему Беннет, придав лицу учтивое выражение. Беннету было разрешено заходить в королевские покои с тайного хода, но английский монарх пребывал в состоянии редкостной ярости и дал понять, что единственным человеком, с которым он проведет сегодня время наедине, будет его двадцатичетырехлетняя французская любовница Луиза де Керуаль. Именно таким способом Карл Второй обычно избавлялся от лишнего напряжения, и по длительности свидания можно было судить о степени гнева, охватившего короля после утреннего посещения парламента.

Беннет вынул из кармана небольшую, украшенную драгоценными камнями табакерку и позволил себе насладиться маленькой понюшкой. Поднес к носу кружевной платок, подаренный его собственной любовницей, испанской сеньорой, уже немолодой, но очень покладистой и очень благодарной ему за эту связь. В свои пятьдесят пять граф знал, что благодарность в сочетании с опытом привносит в постель особую утонченную страстность. Это вам не исступленное чувство почтенной матери семейства средних лет, чья жизнь уже клонится к закату, а, скорее, пылкое желание зрелой женщины доставить мужчине удовольствие. Истинная страсть приходит с ощущением близкого увядания, думал он. И она всякий раз превосходит потребности, по праву принадлежащие молодости, равно как и юную неопытность в вопросах любовной науки.

Отрывистый смех женщины и мужчины, донесшийся из королевской спальни, заставил Беннета вздохнуть с облегчением. Теперь уж недолго. Он знал, что король любит посмеяться со своими дамами, но лишь после того, как более серьезное дело, творимое в монаршей постели, себя исчерпало.

Чиффинч, должно быть, понял по приглушенному хихиканью, что ему скоро предстоит провожать герцогиню Портсмутскую в ее апартаменты. Он выпрямился и протер рукавом сонные глаза. Старику было уже за семьдесят, и он, королевский кастелян, числился среди тех немногих, кто, как и Беннет, лично ходил с докладом к королю. Беннету всегда казалась подозрительной ситуация, когда он не мог силой, уговорами или звонкой монетой заставить того или иного придворного выдать дворцовые тайны. К несчастью для Беннета, благодаря неуемному распутству короля Уильям Чиффинч уже сколотил немалое состояние, беря взятки от каждой герцогини, актрисы или уличной девки, которая поднималась по тайной лестнице в монаршую спальню.

Легкое покашливание предупредило Чиффинча о появлении молодой дамы, и он быстро распахнул двери перед выходящей из спальни Луизой де Керуаль. Она выплыла в облаке из бледно-голубого шелка, в искусном беспорядке спадавшего с ее плеч. Полное детское личико выглядело довольным и самоуверенным. Чиффинч низко поклонился поклоном придворного, спрятав неожиданно появившуюся лукавую улыбку. С Луизой иногда путали Нелл Гвин, другую фаворитку короля. Беннет совсем недавно слышал, как Нелл резко одернула смущенного кавалера, воскликнув: «Будьте же вежливы, мой добрый сэр. Я шлюха протестантская».

Кивнув Чиффинчу, Беннет вошел в спальню и поклонился. Король уже сидел за конторкой у кровати, бумаги и свитки валялись на ней в форме пирамиды, а туфли и парик все еще лежали на стуле напротив.

— Генри, — позвал король и сделал знак, чтобы тот подошел ближе, — надеюсь, я не заставил тебя долго ждать?

Беннет оглядел комнату, останавливаясь взглядом на каждых из множества тикающих вразнобой часов так, что казалось, будто он их видит впервые, и ответил с приятным выражением на лице:

— Вашему величеству известно, что все мое время принадлежит ему.

Король скептически скривил свои полные губы в улыбке и тяжело откинулся на спинку кресла.

— Они обидели нас, Генри.

Услышав словечко «нас», Беннет тут же насторожился.

— Вся наша работа, — продолжал Карл, — пойдет прахом, потому что парламент желает изображать скупого мужа, когда я, точно жена, умоляю его раскошелиться. Говорю тебе, я просто уничтожен.

Беннет подождал, не скажет ли король что-нибудь еще, но улыбка сошла с губ монарха, и стало ясно, что в наступившей паузе от него ожидают совета, плана, который бы помог обойти препятствие под названием «парламент». В начале марта Беннет присутствовал вместе с королем на всех парламентских сессиях и видел, как тот пытается умаслить обе палаты, чтобы получить средства не только для продолжения войны с Голландией, но и на продление актов о веротерпимости, что позволило бы близким ему могущественным министрам-католикам оставаться у власти. Но воспоминания о жутких временах, когда в эпоху Марии Кровавой католики прошлись по правительству мечом и каленым железом, были гораздо живее, чем память о не столь далекой чуме и Великом пожаре, уничтоживших почти весь Лондон.

Все попытки Карла соблазнить парламент посулами, увиливая от прямых обещаний, результатов не дали. Обе палаты настаивали, чтобы он отменил акты о веротерпимости и принял Закон о всеобщей присяге исключительной приверженности Англиканской церкви. Только после получения королевских гарантий парламент готов был раскрыть свой кошелек. В настоящий момент существовала вполне реальная угроза, что парламент попытается принудить монарха подчиниться своей воле — либо посредством принятия необходимых законов, либо посредством грубой силы. Та же тупиковая ситуация в свое время привела отца Карла к гражданской войне и на эшафот.

— Сир, — осторожно начал Беннет, — нам сейчас, пожалуй, требуется жест, я бы сказал, величественный и объединяющий.

Король еще больше нахмурился и взглянул на говорившего из-под тяжелых век:

— «Объединяющий» нам нравится, а вот «величественный» — нет. Если ты все проспал, Беннет, то я напомню, что в данный момент у нас в кошельке пусто.

Король нетерпеливо поднялся и, отвернувшись, посмотрел в окно.

Беннет подошел к Карлу сзади и увидел в парке нескольких фрейлин королевы, которые, засуетившись, стали принимать самые выгодные позы перед глядевшим на них королем. То, что король поворотился к нему спиной, можно было рассматривать и как знак доверия графу, и как предупреждение о том, что монаршая милость может и ускользнуть. Генри Беннет оставался при Карле в годы изгнания, полные нужды и лишений, а теперь получил наивысшие почести, став статс-секретарем. Однако его отъезд в качестве посла в Голландию совместно с герцогом Бекингемом, случившийся годом ранее и имевший целью навязать голландцам мирный договор, не принес успеха. Война продолжалась. А тот факт, что он, как и король, был тайным католиком, хотя публично причащался Святых Даров в Англиканской церкви, делало его положение при дворе весьма рискованным. И он это отлично понимал.

Более всего графа презирали его коллеги-протестанты, а что еще хуже, они явно ему не доверяли. Благодаря годам, ради сохранения английской монархии проведенным при испанском дворе, его стали считать любителем Востока и приверженцем папистских ритуалов. Ему было, в общем-то, все равно, какая вера сейчас в моде, протестантская или католическая, существенным, однако, было то, что в данный момент оказывалось целесообразнее для соблюдения как королевских, так и его собственных интересов.

Прочистив горло, Беннет заговорил:

— Ваше величество знает, что я постоянно поддерживаю связь с нашими американскими колониями и что, несмотря на две экспедиции в Новую Англию несколько лет назад, нам так и не удалось схватить убийц вашего отца.

Карл буркнул, что знает, но продолжал смотреть в окно.

— У меня нет ни малейшего сомнения, что колонисты укрывают и будут дальше укрывать кромвельских прихвостней. Теперь это уже не столь важно. Естественная смерть вскоре сделает то, что не смог сделать палач. — Беннет придвинулся ближе к королю. — Недавно я получил пакет от своего агента из конторы губернатора в Массачусетсе. Эдвард Уолли, по общему мнению, тяжело болен и, вероятно, скоро умрет. О точном местопребывании Уильяма Гоффа и Джона Диксвелла, двух других убийц, нам почти ничего не известно. Однако, — и тут Беннет сделал паузу, зная, что повисшая в воздухе тишина отвлечет внимание короля от зрелища юных, цветущих красоток и монарх прислушается к тому, о чем он сейчас сообщит, — нам удалось установить, где находится главный виновник несчастия вашего величества, человек по имени Томас Морган.

Карл не обернулся, но Беннет знал, что теперь его слушают со всем вниманием. Он придвинулся ближе, настолько, что почувствовал запах апельсиновой воды только что ушедшей французской возлюбленной, и сказал:

— Я полностью готов, сир, использовать собственные ресурсы для финансирования экспедиции. Предлагаю послать туда на торговом судне несколько, может быть, четверых или пятерых специально подготовленных людей.

Последняя экспедиция, организованная девять лет назад, состояла из четырех кораблей и четырехсот пятидесяти человек. Звон сабель, вероятно, был услышан на берегу миль за сто от подходящего корабля. И в колониях не удалось арестовать ни одного человека.

— Таким образом, государь, мы тайно осуществим то, чего не удалось добиться силой.

Карл громко постучал по стеклу, чтобы привлечь внимание молодых дам, которые захихикали и стали кокетливо вертеться в мигом образовавшейся суматохе.

Беннет набрал в легкие воздуху, чтобы его слова прозвучали как можно более весомо, и продолжал:

— Сир, скажу прямо. В обеих палатах растет недовольство. Голландцы, французы и испанцы только и ждут случая перерезать нам глотки или, что еще хуже, перерезать наши торговые пути. Пришло время призвать к ответу, причем на глазах у всего народа, человека, которого бессовестно прячет шайка неотесанных мужланов. Поступив так, вы дадите миру понять, что правительство в Англии непоколебимо в своих решениях, хотя на их исполнение может уйти немало лет. Публичное повешение, извлечение внутренностей и четвертование преступника, поднявшего роковой топор, станут мощным сигналом, ваше величество, и народу, и парламенту.

— Арлингтон, знаешь, почему я полагаюсь на тебя? — Обернувшись, король холодно улыбнулся, но глаза его были задумчиво устремлены куда-то внутрь себя. — Потому что ты безжалостен в своей надежности. — Рассеянным жестом король провел рукой по бритой голове. — А знаешь, чего я желаю более всего на свете? — Он говорил тихо, почти шепотом, и, так как Беннет не сразу понял, что король обратился к нему с вопросом, возникла небольшая пауза. — Я желаю не видеть снов, — сам себе ответил Карл, переводя взгляд с одного роскошного предмета на другой — великолепные гобелены, изысканная золоченая мебель, огромная кровать с балдахином... — Если я получу тело того, кто убил моего отца, то буду спать спокойно. — Потом он снова лениво улыбнулся и добавил: — А ты, Генри, станешь герцогом.

По еле уловимым признакам Беннет понял, что пора удалиться, — на лице Карла появилось беспокойство, он вновь повернулся к окну и стал смотреть на прекрасный Сент-Джеймсский парк. Такое поведение короля ясно говорило: «Тебя здесь больше нет».

— Благодарю вас, ваше величество, — сказал Беннет, кланяясь и выходя из спальни.

Проходя мимо Чиффинча, вернувшегося на свое место у двери, Беннет подумал: «Когда в следующий раз мы с тобой встретимся, старый козел, будешь называть меня „ваша светлость“».

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Марта приостановила прополку огорода и, бросив мотыгу, дала рукам отдохнуть. Застясь от солнца, она глядела на лежащие вокруг поля, всего четыре акра, черные и неровные от прошедшего по ним плуга. Сев хорошо начался и закончится к следующему воскресенью. Сотый раз за день она слышала сдавленный крик старого петуха, беспокойного и готового к драке из-за приближающейся перемены погоды. От матери она научилась истолковывать петушиные крики. Та частенько говорила: «Кочет кукарекает на солнце и луну, а клюет и задирается — к скорому дождю». Дождь пройдет — появятся первые побеги. Правда, небо над головой пока чистое, кроме разве что нескольких разметавшихся перистых облаков далеко на западе.

Она услышала пронзительный писк свиньи, донесшийся из хлева, и поняла, что Джон дает ей дополнительно порцию тюри. Осенью свинью не зарезали, потому что ожидался приплод, и теперь ее живот висел почти до самой земли. Скоро появятся поросята. Марта надеялась, что их будет штук восемь. Чувствовалось, что Пейшенс уже сожалеет о своем обещании отдать ей всех, что родятся после шестого. Если их и вправду будет восемь, то Марте достанутся целых два — как раз чтобы купить на них два ярда хорошей ткани на платье. И быть может, новое платье сделает ее более привлекательной в глазах предполагаемого жениха, чем ее теперешняя поношенная, застиранная юбка.

Марта часто видела в ведре с водой свое отражение и понимала, что ей присуща своеобразная, несколько мрачноватая красота. У нее была чистая, гладкая кожа, высокий покатый лоб. Черные волосы, густые и жесткие, как конская грива, были, без сомнения, ее гордостью, но брови, она это тоже знала, слишком часто хмурились, отчего между ними пролегла глубокая морщинка, отталкивающая окружающих. Кроме того, Марта боялась, что в ней накопилось слишком много силы, слишком много животной энергии, чтобы ей повезло в жизни. Во всяком случае, уж точно не в компании с рассудительным и покорным мужем.

Вновь взявшись за мотыгу, Марта позвала кузину, без дела маячившую у дверей дома, помочь удобрить верхний слой почвы в огороде. Пейшенс оторвалась от дверного косяка и медленно побрела в огород. Запах сушеной рыбы и навоза, волнами исходивший из ведра, стоявшего у ног Марты, заставил ее закрыть рукой рот и сжать зубы.

Таща за собой тяжелое ведро, Пейшенс раскладывала клейкую массу по взрыхленной земле. Покрыв небольшой участок, она стала утрамбовывать грязь короткой мотыгой. Так продолжалось до тех пор, пока где-то под грудью ее не прихватил спазм. Задохнувшись, она опустила ведро. Ее нахмуренное лицо превратилось в испуганное — ей стало страшно, что слишком рано, до положенного срока, в потоке крови с вязкими сгустками она упустит маленькую жизнь, которую должна беречь. Марта быстро подхватила кузину за руку и вопросительно взглянула на нее, но Пейшенс покачала головой и махнула, чтобы та отошла.

Тогда Марта перевернула ведро и усадила Пейшенс, подняв и сложив у нее на коленях, повыше от грязи, подол юбки. Помассировала плечи беременной, бормоча что-то невразумительное, но успокаивающее. Марта знала, что кузина не верит повитухам, использовавшим скользкий ильм для облегчения прохода ребенка по родовому каналу. Пейшенс называла его «индейским корнем», годным только для краснокожих дикарок. Но Марта решила, что она все-таки сходит и наберет веток для приближающихся родов. Когда начнутся роды, подумала Марта, Пейшенс будет только рада, если ей облегчат страдания.

К счастью, Пейшенс дала отвести себя в дом. Там Марта залила водой листья мяты, чтобы настоем снять спазм, и стала уверять кузину, что скоро той захочется есть. Но Пейшенс без всякого выражения посмотрела на приготовленный к ужину пудинг на сале и с трудом сквозь зубы проговорила, что она сильно сомневается, что когда-нибудь сможет впихнуть в себя что-нибудь, кроме хлеба.

В субботу утром, вскоре после завтрака, у их дверей появился небогатый фермер со старым фитильным ружьем в руке. Позади него стояли двое мужчин помладше, оба с вилами. Все трое нервничали, как коты на тонущем корабле. Фермер поклонился Пейшенс, когда та подошла к двери, и вежливо справился о Томасе. На ее вопрос о том, что привело их сюда, он ответил, что два волка, возможно самец и самка, загрызли двоих ягнят на его ферме в Андовере.

— Они прям как с-под земли появились, — сказал он, аккуратно ворочая языком за выбитыми зубами. — Такие хитрые зверюги, взяли и пролезли между кожаными ремнями, что закрывали загон. Отцы города снарядили нас убить этих самых волков, ну, которые зарезали моих овец. — Поскольку на лице Пейшенс не выразилось ничего, фермер продолжал: — За каждую шкуру дают по пятьдесят шиллингов. И еще двадцать, если снимут сразу две шкуры... то бишь у того и другого... вместе... — Он остановился, не договорив, озадаченный молчанием хозяйки.

Подойдя к двери, Марта шумно втянула носом воздух и, обратившись к Пейшенс, сказала как бы между прочим, но так, чтобы все слышали:

— Волков-то скорее забьет твой сынок Уилл с садовой лопаткой, чем эти молодцы с вилами.

Пейшенс поднесла к губам руку, чтобы скрыть невольную улыбку.

— Вот что, миссис, вам не до смеха будет, когда эти твари заберутся к вам в загоны. Они наделают делов в Биллерике. А ваш работник Томас здорово стреляет, у него и ружье имеется. Так мы пришли попросить, чтоб он нам помог этих разбойников искоренить, то бишь убить. А мы ему часть награды отдадим, не сомневайтесь...

Появление громадной фигуры Томаса, подошедшего к дому, прервало речь фермера, словно кто-то схватил его за горло. Все смотрели, как Томас поставил у двери тяжеленный мешок, причем голова его была точь-в-точь на уровне потолочных балок, и Марта только сейчас сообразила, что, входя в дом, ему приходится всякий раз нагибаться, чтобы не набить шишку.

— Днем их не поймаешь, — сказал Томас, вытирая о рубаху руки. — Они сейчас прячутся в своем логове, где-нибудь за кустами с колючками. Но если бы вы их и нашли, то перво-наперво пришлось бы туда лезть. Волка с одним ружьем не возьмешь.

Он выразительно посмотрел на ржавый ствол фитильного ружья в руках у фермера, и тот разозлился.

— Знаешь, — вспылил фермер, — если боишься, так и скажи.

Пожав плечами, Томас пожелал пришедшим всего доброго и пошел обратно в поле. Предводитель махнул товарищам рукой, и они зашагали прочь по дорожке друг за другом, как стайка гусей.

Вскоре после этого Марта увидела, что Томас вернулся к дому, и с некоторым раздражением подумала, что он собрался обедать раньше положенного срока. Но он, не обращая на нее внимания, сразу подошел к Пейшенс:

— Хозяйка, если вы готовы пожертвовать курицей, я убью волков. А потом откуплю вам курицу за те деньги, что получу в награду за шкуры.

Пейшенс взглянула на него с удивлением:

— Но ты же сказал мистеру Шеду, что он не сможет убить волков.

Уилл, который с момента ухода фермеров ни о чем другом говорить не мог, захлопал в ладоши и принялся с криком дергать мать за подол:

— Мама, мама, мама! Я тоже пойду! Пусти меня с Томасом ловить волка! Я буду помогать! Правда, я умею!

— Ну, мистер Шед и корову не убьет своей ржавой дудкой, — рассмеявшись, ответил Томас, — а уж тем паче волка. А я убью.

Пейшенс, цыкнув на Уилла, оторвала его от подола, и на лице у нее появилось расчетливое выражение. Марта перевела взгляд с кузины на валлийца и поняла, что между ними совершается сделка. Томас не стал охотиться на волка с другими, потому что обещанную награду решил получить сам. Она по-новому взглянула на его костистую стать, на лицо, которое несло на себе отпечаток тяжелой жизни и говорило о далеко не юном возрасте. Но когда он наклонился к Пейшенс, она заметила огонек тщеславия, загоревшийся в его глазах, подобно внезапной вспышке костра.

Марта, полагавшая, что глубину воды легче всего измерить веревкой с узлами, несколько раз звонко постучала ложкой по кастрюле.

— Стало быть, — вмешалась она в разговор, — ты собираешься провести ночь, гоняясь за волками самостоятельно?

Томас перевел взгляд на Марту, и от этого взгляда у нее мурашки поползли по затылку. А Томас снова заговорил с Пейшенс:

— Я построю небольшой загончик, хозяйка. Они придут за курицей. А когда залезут в загон, я захлопну дверцу и пристрелю их.

После дотошных препирательств было решено, что награду разделят на три части. Третья равная доля достанется Джону за то, что он поможет строить загон. Марта почувствовала на себе злобный взгляд — это Уилл уставился на нее, надув губы. Славный мальчишка, но иногда вредный и непослушный.

— В чем дело? — раздраженно спросила она.

— Ты не должна так смотреть на Томаса. В Англии он был солдатом, — сказал Уилл, защищая друга. — Правда, Томас?

Томас едва заметно кивнул, но в его манере появилась сдержанность или даже настороженность, заставившая ее предположить, что за этой фразой скрывается какая-то история. Косой шрам, разрезающий бровь точно пополам, по-видимому, был результатом чего-то гораздо более интересного, чем падение на косу или деревенская потасовка. Ее отец говаривал, что при Сотворении мира возникло восемь частей речи и что женщинам хватает семи. Восьмая часть принадлежит мужчинам, это язык войны, завоевания и хвастовства. Валлиец, как и большинство мужчин, наверное, любит прихвастнуть, и все его секреты, без сомнения, можно выведать, если уколоть его самолюбие.

— Так какие же досужие сказки ты рассказываешь мальчику? — спросила Марта презрительно. — Староват ты, чтобы служить королю солдатом. Наверное, при конюшне торчал или был так, на подхвате...

Она запнулась, увидев, как начали перекатываться желваки у Томаса на скулах. Он лишь слегка наклонил голову, но промолчал. Ни жеста, ни шага. Просто стоял — спокойный, без шляпы, — и все, кто был в комнате, сразу притихли. На каждую застывшую фигуру, как позолота на дерево, легло томительное, с трудом сдерживаемое напряжение.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Тьернан Блад тихо стоял в небольшом переулке, отходящем от Пудинг-лейн, и наблюдал, как ночные мусорщики с грохотом везут по камням тележки с отбросами. Только что пробило полночь, но по непристойному гоготу и прерывистому звуку то останавливающихся, то вновь катящихся тележек Блад мог точно сказать, что мусорщики в скором времени напьются до бесчувствия. Ночь была темной, безлунной, и он скорее слышал, чем видел, как страж напротив него пошевелился. Блад ждал уже три часа, чтобы тот задремал, и поэтому мысленно выругался, приготовившись ждать еще четверть часа. Кто-то закричал, похоже женщина, то ли от ярости, то ли от боли, но длилось это недолго, и вскоре на улице опять стало более или менее спокойно. Ему вспомнилось заведение, где он ужинал в этот вечер, — превосходная таверна в Ковент-Гардене. И он ухмыльнулся при мысли, что теперь ему приходится торчать на главной городской дороге, по которой ночные мусорщики, отребье общества, везут зловонные лондонские фекалии на баржи, стоящие на Темзе. «Не река, а клоака», — подумал он, а проникающий всюду запах служил доказательством того, что испражнения высших сословий воняют точно так же, как и испражнения простых подмастерьев.

Сотрапезником Блада в тот вечер, кроме знатных дам, мелких аристократов и повес со шлюхами, был Уилмот, второй граф Рочестер, прочитавший всем свой новый стишок, специально сочиненный в честь ирландца:

То, что муза посетила Рочестера ни раньше ни позже, а именно в ту минуту, когда он уже спустил штаны, собираясь взгромоздиться на свою сотрапезницу, светловолосую шлюху с невероятным именем Гонор, то бишь «честь», вызвал у собравшихся буйное веселье. Два года назад Блад совершил неудачную попытку украсть королевские драгоценности из лондонского Тауэра, но был схвачен, а затем прощен и отпущен Карлом Вторым. С тех пор в обществе этот мошенник был чрезвычайно популярен. Но то, что он шантажировал самого короля и, чтобы добиться прощения, грозил раскрыть некоторые государственные тайны, было известно, пожалуй, лишь Генри Беннету, графу Арлингтону. Уж кто-кто, а Тьернан Блад, сын ирландского кузнеца, совавший нос в любое сомнительное дельце, умел хранить секреты, особенно если это было на руку его собственной персоне. А секретов он выведал немало — как от горничных, так и от высокопоставленных английских чиновников.

Под плащом он нащупал дубинку и крюк, заткнутые за пояс, и осторожно выглянул на улицу. С той стороны, где находился стражник, послышался мерный храп, и Блад, перебежав Пудинг-лейн в самой середине, приблизился к дому напротив. Одна из стен этого старинного здания с массивной дубовой дверью навалилась на соседний дом, а портал потрескался и крошился, превращаясь в труху. Дом был построен, когда царствовала великая королева. Его темные стены, наполовину деревянные, из обмазанной штукатуркой дранки, несли на себе следы пожара, мятежа и небрежения, выпавших на его долю за сотою лет. Здесь, на Пудинг-лейн, начался Великий пожар Лондона 1666 года, но случилось так, что именно этого ряда домов огонь лишь коснулся. Вытащив из-за пояса крюк, Блад просунул этот узкий кусок металла в щель между крошащейся стеной и дверью и ловко поднял засов.

Входя в дом, он услышал, что еще одна тележка катится по мостовой, но это уже не имело значения: Блад был внутри, а охрана ничего не заметила. На мгновение он остановился, прислушиваясь, не донесутся ли из гостиной какие-нибудь звуки.

С того места на пороге, где он стоял, ему смутно виделась лестница примерно в дюжине шагов от двери. Он осторожно прошел вперед, пока не коснулся носком ботинка первой ступеньки. Ставя ноги как можно ближе к стене, чтобы доски не скрипели, он начал медленно подниматься, осторожно перенося свой вес с одной ноги на другую. Блад не спешил: он хотел, чтобы глаза привыкли к темноте, и, когда его голова поднялась над лестничной площадкой второго этажа, он заметил слабое мерцание от свечи сквозь щель под большой кованой дверью спальни. Кусок штукатурки с известковой побелкой раскрошился под его ладонью и каскадом посыпался по ступенькам. Блад замер, прислушиваясь, не идет ли кто к двери с той стороны, но ничего не услышал и поднялся на последние несколько ступеней.

Вынув из-за пояса дубинку, он скользящим шагом приблизился к двери и остановился. Наклонил голову и, приложив ухо к растрескавшейся древесине, прислушался. Ничего не было слышно — ни движения, ни звуков, свидетельствовавших о глубоком сне. Если бы он не знал наверняка, что в комнате кто-то есть, он подумал бы, что она совершенно пуста.

Подняв дубинку, он потянул за веревку, чтобы поднять засов, а потом всей тяжестью толкнул дверь, и та распахнулась. Бладу очень хотелось своим неожиданным грубым вторжением поразить человека, который, по его сведениям, находился в комнате, и потому полное изумление объекта этой выходки доставило ему величайшее наслаждение.

У человека, конечно, не было при себе пистолета. Он вообще никогда не ходил с пистолетом, поскольку полагался на оружие тех, кому следовало его охранять. Человек этот читал книгу при свече и уронил ее на пол, схватившись за подлокотники кресла, а потом неуклюже поднялся на ноги с открытым от страха ртом. Битумный уголь в камине почти совсем догорел, и света было явно недостаточно, чтобы разглядеть лицо непрошеного гостя.

Блад мог бы расхохотаться от удовольствия, но вместо этого сказал:

— Я пришел за своим бандитским вознаграждением.

В глазах хозяина дома промелькнула искорка узнавания, и он опустился в кресло. Выражение его лица из испуганного стало сердитым. И так же быстро после нескольких нервных морганий и подергиваний его черты, благодаря определенным усилиям, обрели спокойствие. Он нагнулся, поднял книгу и аккуратно положил ее на стол рядом с креслом.

— Эти твои игры, Блад, — сказал он сквозь зубы, — чрезвычайно утомительны.

Блад опустил руку, в которой все еще сжимал дубинку, и, криво усмехнувшись, спросил:

— Я испугал вас, сэр Джозеф? Примите мои извинения. Я это сделал, чтобы обратить ваше внимание на то, что могу преодолеть любое препятствие, которое вы мне вздумаете чинить, и найду любое ваше убежище, если мне заплатят не так, как было условлено, или вообще решат не заплатить. Но более всего, сэр Джозеф, мною руководило желание развлечься.

Сэр Джозеф нетерпеливо хмыкнул:

— Ты, конечно, понимаешь, что если ты убил стражника, то я вычту из твоего гонорара.

Придвинув небольшой деревянный табурет поближе к углям, Блад заговорил хриплым голосом, подражая напевному говору лондонских низов:

— Сэр Джозеф, да вам ли не знать, что я вашенских людей и пальцем не трону. Спит себе ваш охранничек сном истинного праведника.

Блад сел верхом на табурет и, положив дубинку на колени, с подчеркнутой живостью потер руки над огоньком. Немалое удовольствие он получил оттого, что повернулся к сэру Джозефу Уильямсону спиной, и, хотя чувствовал шеей его тяжелый взгляд, продолжать разговор не торопился.

Наконец, прервав молчание, он сказал без всяких следов прежней уличной манеры:

— Ваше письмо меня заинтересовало. Вы намекнули, что у вас есть ко мне предложение — предложение, за которое мне хорошо заплатят. И что речь идет о предприятии — как это вы изволили выразиться? — которое потребует применения всех моих многочисленных талантов.

Он широко улыбнулся своему пожилому собеседнику, а потом вновь перевел взгляд на огонь.

— Нет, — ответил сэр Джозеф, — я написал, что оно потребует применения талантов тех, кого ты наймешь. Я плачу тебе не за собственноручную твою работу, а за подбор тех, кто эту работу сделает. И поскольку мы с тобой хорошо понимаем друг друга, я плачу не за игру в мячик.

Блад встал, потянулся и подвинул свой табурет поближе к креслу сэра Джозефа. Положив дубинку на стол, прямо на книгу, он наклонился к сэру Джозефу, словно собираясь поделиться самым сокровенным:

— Я и есть мячик, сэр Джозеф. Тщеславный мячик чудовищных размеров. Но ведь это вы меня таким сделали. В конце концов, я ваше творение.

Блад вздохнул и вытащил из кармана плаща горсть жареных каштанов, которые высыпал на стол. Каштаны покатились, стуча друг о друга, к самому краю наклонной столешницы. Взяв один, Блад начал снимать обугленную кожуру.

— Что именно вы намерены сделать? — спросил он.

Не сводя глаз с дубинки, сэр Джозеф рассеянно провел рукой по своему желтому шелковому халату, как будто что-то ища. Нащупав карман, он извлек оттуда клочок бумаги и протянул Бладу. Сэр Джозеф внимательно следил за выражением лица ночного гостя, который, щурясь в темноте, пытался разобрать цифру, написанную на клочке. Прочитав размер суммы, Блад тихонько присвистнул. Сэр Джозеф забрал бумажку и спрятал ее обратно в халат.

— Как ты уже должен был догадаться, судя по размеру вознаграждения, деньги идут напрямую от нашего католического друга графа Арлингтона.

— Ах да, — сказал Блад, потирая переносицу, — нашего друга с ужасным, но вполне очевидным свидетельством преданности короне. Мне, впрочем, говорили, что за его черным пластырем скрываются одни лишь бородавки. Сумма изрядная. Но если принять во внимание масштаб предприятия, сэр Джозеф... боюсь, недостаточная.

Удивление в глазах пожилого человека вновь порадовало Блада.

— Откуда ты знаешь, что должен сделать? — спросил сэр Джозеф, и в уголке его губ появился пузырек слюны.

Он быстро вытер рот тыльной стороной руки, но Блад заметил этот жест, и на лице ирландца промелькнуло выражение брезгливости.

— Я все знаю, сэр Джозеф, — еле заметно улыбнувшись, ответил Блад. — За это вы мне и платите. Я знаю, почем и у кого вы купили этот надежный дом, а также фамилию вашего портного. Я даже могу вам сообщить, — тут он остановился, положив руку на дубинку и перебирая пальцами по ее рукоятке, — сколько соглядатаев вы содержите. Могу назвать вам имена всех ваших врагов в министерстве, как и имена ваших друзей, к коим я желал бы причислять и себя. Но, как вам должно быть известно, вы не единственный человек, имеющий уши... и кошелек.

Даже при тусклом свете Блад видел, что сэр Джозеф вновь разозлился и у него под глазом задергалась щека.

— Может, конечно, ты собака протестантская, — сказал сэр Джозеф, и пена опять выступила на его губах, — но только еще и ирландская. И если бы у меня не было нужды в скачущих за тобой блохах, я велел бы утопить тебя в Темзе, хотя бы ради удовольствия видеть, как ты плывешь назад к своему Ирландскому морю, откуда тебя принесло.

Пальцы Блада цепко обхватили дубинку. Он быстро занес ее над головой и с треском опустил на остатки каштанов, неосторожно качнув одинокую свечу на столе. Сэр Джозеф отпрянул при этом резком движении, но не успел он подняться, как Блад крепко схватил его за руку, пригвоздив к креслу:

— О да, сэр Джозеф, я собака. Но собаке надо есть. Собаке надо спать. И умная собака никогда не ввяжется в драку, если ее задница не чувствует ветерка, дующего из переулка, по которому можно удрать. Я знаю, что вы задумали, и я знаю, что дважды вам это не удалось. А мне нужны деньги, чтобы нанять людей для этой работенки, деньги на проезд, на подкуп, деньги для меня самого, компенсация за превратности переменчивого рынка Я знаю ваши штучки. Вы за год получаете больше взяток за передачу посылок и пакетов через королевскую почту, чем многие лорды — доходов со своих земель. Я найду вам нужных людей, но за это придется заплатить.

Из того же кармана, откуда он достал каштаны, Блад вытащил кусок пергамента и быстро показал его сэру Джозефу, но так, чтобы тот успел прочесть. Там стояла сумма, которую он намеревался получить за свои услуги. Потом ирландец поднялся и, бросив кусок пергамента в затухающий камин, вышел из комнаты. На столе остались дубинка и подсохшие шкурки каштанов.

Быстро спустившись по лестнице, Блад вышел на улицу. По пути он со всего размаху швырнул один каштан в голову спящего стражника. Всхрапнув, тот проснулся и посмотрел вверх, как будто обжигающий метательный снаряд упал на него с небес.

Шагая вниз по Пудинг-лейн в сторону доков, Блад размышлял о работе, которую предстояло сделать. Ему потребуются люди и оружие, хотя те, о ком подумывал Блад, вполне обошлись бы ножом или веревкой. Он наверняка наймет Брадлоу и Бейкера — эти хорошо соображают. В Лондоне хватит головорезов, чтобы населить целый город, но по большей части они ненадежны и, что того хуже, глупы. Потребуется человек высокий и сильный, потому что, по слухам, тот, кого им нужно будет привезти, сам огромного роста, хотя, конечно, часто человеческие размеры, как и размах сражений, увеличиваются вместе с рассказами о них. Еще понадобится человек, знающий жизнь колоний. Это важно, потому что колонисты — народ колючий, упертый и драчливый, когда речь заходит о защите своих. Король дважды совершил большую глупость, отправив в Америку вооруженные отряды, и те, на кого шла охота, убийцы его отца, залегли на дно. Их спрятали люди, которых подкупить невозможно. Пожалуй, стоит взять Сэмюэля Крауча, человека, до возвращения в Англию жившего в Бостоне.

Очень просто, думал он, тайком привезти в Англию одного-единственного человека. Но прежде чем ветер наполнит паруса корабля, на котором наемники вернутся домой, предстоит еще многое сделать. Этим пятерым придется перехитрить одного колониального мужлана. Блад ускорил шаг. Судя по крикам часовых, если он успеет заключить сделку с торговцем оружием в течение часа, у него еще останется время заглянуть к Фанни Мортланд, перед тем как двери ее борделя закроются на рассвете.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Волки вновь пришли в Биллерику. Они загрызли еще троих соседских ягнят и так изодрали молочную корову, что ее пришлось пустить на мясо. Рядом с хлевом Томас соорудил ловушку из переплетенных ивовых и березовых прутьев, кольями он прибил ее к земле и разбросал коровью требуху, чтобы по ней волки добрались до курицы, привязанной в клети. Как только зверюги заберутся внутрь, чтобы полакомиться курицей, люди, спрятавшиеся на сеновале, потянут за веревку, и ловушка захлопнется.

На рассвете Марта быстро оделась и выскользнула из дому, чтобы проверить клеть. Внутри не было заметно никаких крупных очертаний, одна лишь курица сидела, нахохлившись и дрожа на утреннем холодке. С сеновала до Марты донесся захлебывающийся храп, и она покачала головой при мысли, что работники, скорее всего, схватят не волков, а воспаление легких, если будут спать на открытом воздухе. Веревка, вьющаяся змеей сбоку от хлева, была в порядке, и Марта хотела было как следует за нее дернуть, чтобы разбудить мужчин.

Но ее внимание привлекло какое-то движение в дальнем конце двора — там, ковыряя землю каблуком сапога, одиноко стоял Томас. От этого движения поднималось и опускалось облачко жирных мух, которое в конце концов вновь облепило какой-то комок, похожий на почерневшие внутренности. Марте ударил в нос запах гниющей наживки, смешанный с чистым утренним воздухом, и она подумала, что если бы эта вонь долетела до Пейшенс, то та провела бы все утро в обнимку с помойным ведром.

Когда Марта приблизилась, Томас задумчиво почесал подбородок, и она еле удержалась, чтобы не скрестить на груди руки. Взглянув на мушиный рой, она неодобрительно мотнула головой:

— Ну, вижу, мы тут кое-кого поймали. И много-то как. Жаль только, что награда не назначена за мух.

Томас опустил голову, и поля шляпы прикрыли его лицо. Он ничего не ответил, но Марта почувствовала, что это вовсе не был жест покорности, но, скорее, желание спрятать выражение глаз.

— Волки не пришли, — уверенно констатировала она. — Так что разбуди Джона и убери всю эту гадость со двора, пока Пейшенс не проснулась и не наткнулась на нее...

— Ошибаетесь, — вдруг сказал он. — Они приходили ночью.

И он указал на следы в грязи, чуть подальше, за наживкой. И тут же легкий ветерок принес с собой острый мускусный запах, какой-то дикий, тревожащий, — в жару от собак так едко пахнет псиной.

Заметны были две идущие рядом дорожки следов — одни побольше, другие поменьше. Те, что побольше, явно превосходили следы любой собаки или лисицы. Здесь, наверное, довольно долго стояла пара волков, разглядывая, что там виднеется на поле перед лесом. Острый отпечаток когтей указывал, как стрела, в сторону дома. Потом следы круто сворачивали назад и исчезали в зарослях папоротника-орляка. Она заметила маленький клочок серого подшерстка, зацепившийся за колючки терновника, едва различимый, невесомый, похожий на легкое, как пух, соцветие какого-нибудь сорняка. Она сняла его с ветки и поднесла к носу. Тяжелый мускусный запах стал сильнее, напомнив ей запах собственного тела во время месячных.

Однажды, когда ей было четырнадцать и она жила в Андовере, отец поймал и убил молодого волка. Волк был небольшой, и отец смог донести его до дому на плече. «Тут толком никакой шкуры не снимешь», — сказал он, но все-таки снял шкуру и сделал меховую оторочку для ее накидки с капюшоном. Мех, скорее белый, чем серый, имел запах волчьего логова, как будто волчонок все еще пах молоком матери. Со стороны отца это было проявлением редкой доброты, и он ужасно обиделся, когда Марта отдала накидку своей сестре Мэри. Сама она никак не могла примириться с этим запахом — невыносимым запахом жестоко поруганной невинности.

— Это умные бестии, — сказал Томас, подойдя и встав рядом с Мартой, и та вздрогнула при звуке его голоса. — Я таких хитрых еще не видел. До наживки даже не дотронулись.

Марта отступила на несколько шагов в сторону, спрятав клочок меха под передник.

— Так что теперь делать? — нетерпеливо спросила она, покраснев от непрошеных мыслей.

— Мне нужна милашка-завлекашка.

По тону его голоса Марта не могла понять, что стоит за этими словами. Томас явно не насмехался над ней, говорил спокойно и сухо, но ей показалось, что он подразумевает что-то не совсем пристойное.

— Полагаю, ты хочешь заморозить двух куриц вместо одной? — прищурившись, сказала она, приподняла край передника, чтобы снять какой-то невидимый комочек грязи, и еле-еле сдержалась, чтобы не отступить от Томаса еще на шаг.

— Не-е-ет, — ответил он, протянув «е», как будто пропел последнюю строчку церковного гимна. — Я бы взял что-нибудь покрупнее да повкуснее. — Он говорил медленно, с расстановкой, словно обращался к дурочке.

Бусинка пота дрожала у него на подбородке, как масло на раскаленном металле; густой запах мускуса и горелого дерева исходил от его одежды и кожи. Марта молча ждала, когда он заговорит снова. Ей даже показалось, что он с ней заигрывает, иначе зачем эти разговоры про соблазн, про милашку-завлекашку. Мужчины редко говорят прямо о своих намерениях, а потому в любом случае следует быть настороже, чтобы избежать приставаний. Но Томас стоял, скрестив руки на груди, а морщины, избороздившие его лицо, только глубже пролегли по впалым щекам.

Когда стало ясно, что больше ничего не последует, Марта вернулась в дом и затеяла серьезную уборку. Вымела, отскоблила, отдраила песком доски пола. Сливочным маслом с золой отполировала стол. Большой горшок вычистила и смазала жиром. Протерла оловянную посуду, вытряхнула одеяла, прокипятила тиковые чехлы, вынесла на двор матрацы, чтобы набить их заново. Огромное облако оставшейся с зимы пыли поднялось и опустилось ей на голову, а вместе с ним пришло и растущее раздражение.

Поставив стул с узкой спинкой под самым карнизом, Марта забралась на него и стала выметать сор из водосточного желоба, с яростью орудуя метлой и перебирая в уме варианты ответов, которые она могла, нет, должна была дать Томасу. Остроконечные ломкие листья, из которых выскакивали пауки и мыши, летели вниз шуршащим дождем и падали на землю, как осколки тонкого стекла. Уилл принялся раскидывать их по только что подметенному подворью, швыряя и пиная на ветру. Марта как раз собиралась его прогнать, когда мальчишка заговорил первый:

— Ты с кем это разговариваешь?

Он подошел к ее стулу и вытянул шею, чтобы разглядеть, что лежит на крыше. И по выражению его лица она поняла, что говорит сама с собой.

— С мышами, — ответила она, разозлившись не на шутку, и так ткнула в желоб метлой, что ручка разломалась пополам. — Ну вот что из-за тебя получилось, — пробормотала она, спустившись со стула.

Уилл тут же отступил назад, спрятав руки за спину и в страхе вытаращив глаза, точно это он сломал метлу. При виде его испуганного лица Марта смягчилась:

— Правда, вряд ли ты сможешь ее починить.

Уилл замотал головой, а она, испугавшись, что он вот-вот заплачет, спросила:

— Ты когда-нибудь видел волчий мех?

С этими словами она вынула из-под передника кусочек подшерстка и протянула мальчику, который с удивлением на нее посмотрел, осторожно погладил мех пальцем и спросил:

— Значит, Томас его убьет?

Он перестал ерзать и вертеться, а в его взгляде чувствовалось сомнение.

— Он постарается, — ответила Марта, кивнув, чтобы придать уверенности своим словам.

— А если у него не получится? — прошептал мальчик.

Его лицо вновь исказилось от страха, а брови насупились.

— Тогда, — сказала она с мрачным видом, проведя рукой по его кудряшкам, — нам придется очень быстро бегать.

Уголки ее губ, сначала опущенные книзу, поползли вверх в дразнящей улыбке, и мальчик, словно избавляясь от страха, кинулся с гиканьем расшвыривать по двору прошлогодние листья.

Наблюдая, как он носится взад-вперед, Марта вдруг почувствовала страшную усталость, и если у нее в душе и оставалась какая-то злость, то она полностью улетучилась под тяжестью работы, которую, как будто в наказание, она взвалила на свои плечи. Марта села на стул и поднесла к носу кусочек меха. Вдохнула волчий запах — запах бесконечных скитаний по темным полям и призрачным болотам, сквозь ворота косого сумеречного света, запах едкий и сокровенный, рассказывающий о яростном сопротивлении обреченной жертвы и столь же сильном влечении к совокуплению. Ей в голову пришли непрошеные мысли об упрямом Томасе, и пальцы ее разжались, дав ветру унести клочок меха во двор, где он и исчез, смешавшись с листвой.

Награда выросла до семидесяти шиллингов за каждого волка, и Пейшенс согласилась продать Томасу для ловушки самую маленькую из овечек. Марта забрала курицу, все еще взъерошенную и неспокойную после ночи на открытом воздухе, и посадила назад в курятник. Так мужчины обычно ведут себя с женщинами, думала Марта, наблюдая, как курица усаживается поглубже в солому. Невзрачные и сварливые, такие как она сама, заменяются другими, более кроткими и привлекательными.

Ночью прошел сильный ливень. А с ним вместе прилетел холодный ветер, обдувавший крышу и царапавший по ней голыми ветками. Поутру ветер стих, оставив в каждой ямке лужицы с зеленой пыльцой. Ранние почки, вырванные бурей, плавали, как плоты, в этих малюсеньких океанах, совершая удивительные кружения и развороты в бушующих волнах.

Из открытого окна большой комнаты Марта смотрела, как Томас стоит во дворе и поглядывает на небо, — может, из туч, нависших над крышей, опять пойдет дождь. Она знала, что он размышляет, как получше устроить ловушку с овечкой. Из зловонного ведра он снова разбросал требуху по дорожке к загону и, чтобы скрыть собственный запах, обтер дверцу сочащимися внутренностями.

На веревке он вывел упирающуюся и блеющую овцу, которая дико озиралась, почуяв медный запах крови, и привязал ее к столбику внутри загона. У бедного создания шерсть все еще торчала клочьями, потому что братья-барашки от голода и холода частично сгрызли ее со спины животного прошедшей суровой зимой. Однако овечка была шумная и оживленная, вполне годная, чтобы привлечь волков, если они еще не перешли на какое-нибудь другое поле.

Пейшенс тоже вышла во двор и внимательно следила за Томасом. Каждое ее движение свидетельствовало об опасениях, связанных с возможной потерей драгоценной овечки. Она сурово окликнула Уилла, который зашел вслед за Томасом внутрь клети. Мальчик смеялся, пребывая в лихорадочном возбуждении от мысли, что волки придут к самой двери их дома. Ткнув палкой в овцу, Уилл отчаянно закричал:

— Можно и мне убить волков, Томас?

Томас покачал головой и, выведя расстроенного мальчишку, осторожно приладил к дверце веревку. Довольный своей работой, он вернулся к дому. Ему надо взять ружье и одеяла, чтобы не замерзнуть долгой ночью, подумала Марта. Она слышала, как Джон шуршит на сеновале, радостно предвкушая поимку волков и напевая какую-то гнусную кабацкую песню с двусмысленными, непристойными словами.

Томас предостерегающе свистнул, чтобы Джон пел потише, и взглянул на открытое окно. Увидев стоящую без движения и глядящую на него Марту, он вздрогнул. Она же быстро закрыла раму, но продолжала наблюдать за ним сквозь небольшие освинцованные стекла. На дворе под окном виднелась темная взъерошенная ворона, сидящая на последнем снежном островке и клюющая все еще красные пятнышки крови от наживки.

Вдруг почти неосознанно Марта вообразила себе бесшумных хищников с лязгающими зубами, и тогда ее голова невольно отпрянула назад, а руки ухватились за раму. Томас, почувствовав ее волнение даже через стекло, обернулся, но увидел лишь мокрый сверкающий двор, в котором отражался свет уходящего дня.

Во время ужина, машинально разливая по мискам суп, Марта чувствовала, что Томас за ней наблюдает. Ее всегда такие четкие движения, собранные и уверенные, стали вдруг растерянными и бестолковыми. Даже когда Джоанна перевернула миску — а в подобных случаях Марта всегда ворчала на детей, — она лишь почувствовала еще большую подавленность и без слов вытерла тряпкой стол.

Не успело семейство выскоблить остатки супа из своих мисок, как Марта, резко поднявшись, подошла к закрытому окну. Она раздвинула шторы и выглянула в черное пространство двора. Овечка больше не блеяла, и, кроме потрескивания углей в затухающем очаге, не было слышно ни звука.

Пейшенс, испуганная и взволнованная, взяла Уилла и Джоанну за руки и отправилась спать. Вскоре и мужчины ушли в сторону хлева. А Марта быстро убрала со стола и, затушив свечи, уселась у окна сторожить. Сначала она следила за рассеянным сиянием свечи в жестяном фонаре на сеновале, но потом, когда мужчины устроились, фонарь тоже потух. Встав на цыпочки, Марта оперлась локтями на подоконник и выгнула шею, наблюдая за облаками, поднимающимися все выше и выше к самому потолку небес. Через пелену ночных испарений свет серебристой луны казался тусклым, точно пламя, на которое смотришь сквозь закопченное стекло. Холодный вечерний ветер дул порывами с запада, оттуда, где рос лесной папоротник-орляк, а потому она знала, что если волки придут, то, несмотря на открытую раму, им ее не учуять. Вдруг позади себя она услышала шорох и, обернувшись, увидела, как Уильям крадучись пробирается вдоль стены к выходу с вытянутой вперед рукой, точно собирается открыть дверь. Ее взгляд остановил мальчика — он отдернул руку, но с места не сошел и с вызовом взглянул на нее. Марта покачала головой, предостерегающе посмотрела на него и указала на дверь спальной.

Не один час у нее в голове то и дело звучали обрывки песни, которую она выучила когда-то давно. Ее пела совсем уже древняя тетушка, старая дева, поселившаяся у них в доме, когда за ней потребовался уход. Там, у Алленов, в старческом безумии она и умерла. Строго говоря, тетушка эта была двоюродной бабушкой матери. Ее телесная оболочка казалась совсем призрачной, особенно когда она лежала, дрожа, под кипой стеганых одеял. Ее кости были словно рассыпаны внутри тела, ни к чему не прикреплены, как палки в мешке для отбеливания белья. Тетушка занимала небольшую кровать поблизости от очага, и всегда, когда они собирались вместе за столом или занимались каким-нибудь делом внутри дома, им было слышно ее испуганное бормотание или тихое, невнятное пение:

Перед самой смертью старуха схватила Марту за запястье и, притянув к себе, прошамкала непослушным, полуоткрытым ртом:

— Ты еще молода... бойся лжепророков, приходящих в овечьей шкуре... ибо это волки... а волки приспешники Зверя...

Когда Марта снова подняла голову, тетушка отошла в мир иной, а ее открытые глаза смотрели куда-то поверх дверной притолоки.

Вдруг Марта заметила, как по самой кромке леса, подобно воде, пробежавшей по камням, промелькнули быстрые тени, и Марта застыла неподвижно, судорожно вцепившись в подоконник. Во дворе ничего нельзя было разглядеть, кроме черных полос, чуть посветлее или чуть потемнее. Она пыталась уловить хоть что-нибудь, кроме тихого шуршания веток, царапающих крышу, но так и не заметила никакого движения по влажной земле.

Внезапно воздух прорезало отчаянное блеяние, тут же пресекшееся вспарывающим треском, какой бывает, когда с ткацкого станка срывают кусок ткани. Потом раздался глухой стук захлопывающейся дверцы, и сразу наступила мертвая тишина. Марта была уверена, что слышала блеяние овцы, но перед ней без всяких на то разумных оснований вдруг возникла ужасающая картина: любопытный и непоседливый Уильям выбрался-таки незаметно из дому. Страх отчаянно заколотился в сердце, когда она метнулась к двери и, распахнув ее, поняла, что забыла запереть дом на ночь. Споткнувшись на ступеньке, Марта вылетела во двор. Ей даже в голову не пришло, что ловушка могла захлопнуться либо слишком рано, либо слишком поздно и кровожадные хищники остались на свободе. В голове у нее была лишь одна мысль — о том, кто попался в клеть.

Подбегая к хлеву, она услышала низкий гортанный рык. Звук был совсем близко, но она ничего не видела между собой и клетью, которая в этот момент показалась ей такой же ненадежной, как плетеные кружева. До нее донеслись шум слабой борьбы и высокий свистящий звук, который мог принадлежать как ребенку, так и раненой овце, а потом опять треск раздираемой плоти. Внутри была кромешная темнота, как будто кто-то повесил черные занавеси, и она сделала еще два шага вперед, пытаясь хоть что-нибудь рассмотреть сквозь щели. И сразу же по ту сторону тонкой перегородки она услышала чье-то дыхание, осторожный долгий вдох и выдох, похожий на приглушенный стон, сопровождаемый энергичными чавкающими звуками.

— Отойдите, — напряженным голосом произнес Томас, появившись из темноты.

Марта услышала, как он выругался и крикнул Джону принести еще огня для ударника: запал на кремне потух.

Свет из открытого фонаря Джона теперь залил все вокруг, заполнив большую часть загона, но Марта никак не могла ни услышать, ни разглядеть волков в движущихся и распадающихся тенях, сосредоточенных в дальнем углу ловушки. Она осторожно прижалась к клети, вцепившись пальцами в грубый переплет стенки. Одним глазом заглянув внутрь, Марта скорее почувствовала, чем увидела бросившуюся на нее тяжелую, мощную массу.

В одно мгновение Марта оказалась с глазу на глаз с огромным волком. Он стоял на задних лапах, его разинутая шершавая пасть оказалась на уровне ее подбородка, а шкура желтела в колеблющемся свете фонаря. Шерсть на волчьем загривке поднялась дыбом до самых ушей, как остроконечный воротник, и, когда пар из пасти обдал ей лицо, Марта почувствовала, что другой зверь, поменьше, схватил ее за юбку и, рванув, притянул к шаткой стене загона. Она услышала громкий треск и почувствовала, что под пальцами ломаются деревянные прутья. Один из них врезался ей в щеку, поранив до крови, но, несмотря на все старания высвободиться, леденящая душу пасть, распахнутая у самых ее рук, не позволяла найти точку опоры, чтобы оторваться от клети. От ужаса Марта не могла закрыть глаз, глядевший сквозь растущую щель, и продолжала неотрывно смотреть в другой, волчий, тоже уставившийся на нее на расстоянии ладони, золотисто-красноватый и немигающий, словно покрытая ржавчиной луна. И Марта увидела, что в этом взгляде совсем нет свойственного людям желания отомстить, а есть лишь жажда вновь обрести свободу. Мир сузился до совсем небольшого расстояния между нею и волком, и это расстояние продолжало сокращаться. Она резко вдохнула, втянув вместе с воздухом капельку кровавой пены с шевелящегося волчьего языка, и почувствовала соленый вкус еще теплого тела. Ее челюсти разжались от страха и злости, открыв рот до самой глотки, и она закричала. Но тут сзади прогремел выстрел, запахло серой, и Марта уже больше ничего не слышала, кроме собственного крика. Ее подол разорвался, когда волк, что поменьше, был отброшен назад впившейся в него свинцовой пулей. Но Марта продолжала кричать в рычащую пасть стоявшего волка, как будто готова была отдать все свои вспененные внутренности — печень, селезенку, сердце — на съедение зверюге, как лакомые цукаты. Раздался второй выстрел, разодравший волчье горло. Нежная серая шея выворотилась наизнанку, и, выпустив огромный фонтан крови, зверь рухнул на землю.

Когда волк упал, Марта почувствовала, что чьи-то руки схватили ее за плечи, обняли и оттащили прочь от загона, потом развернули, начали трясти. Голова Марты свободно болталась из стороны в сторону, потому что от пережитого ужаса у нее внутри все обмякло и никаких сил больше не было. Она видела Джона, посеревшего и подавленного, глядящего на нее круглыми глазами, и свою кузину, босиком стоящую во дворе, с открытым ртом, в слезах, и обнимающую обоих детей, целых и невредимых. А ребятишки прятали лица в складках материнской ночной рубашки.

Над Мартой склонился Томас и обтер кровь с той стороны лица, где остались царапины от сломанных прутьев клети. Он поискал и нашел кровавый след волчьего когтя у нее на губе — туда могла попасть ядовитая слюна, которая, не ровен час, превратила бы ее в оборотня, и тогда Марту, как положено, приковали бы цепями к столбу, где она кричала бы и выла до конца своих дней. Томас отнес ее в дом, и там Пейшенс вымыла ей руки и лицо, а потом накрыла ее, дрожащую, стеганым одеялом.

Позже Марта стояла в круге света, падавшего от зажженных факелов, безмолвно наблюдая, как мужчины поднимают и кладут на землю тела хищников, волка и волчицы, одно рядом с другим — в смерти, как и в жизни. Огромными охотничьими ножами Томас и Джон сделали на туловищах продольные разрезы и разложили туши на две стороны, как крылья, потом вылили туда несколько ведер дождевой воды и вырезали внутренности. Наконец, когда обе туши были хорошо промыты и мужчины начали срезать шкуру с мышц и сухожилий, открыв под ними беззащитную розовую плоть, у Марты снова подкосились колени.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Бойцовая сука была невысока в холке, с сильно изогнутыми передними лапами и большой головой. Звали ее Свистунья, но не потому, что она издавала какой-то особенный свистящий звук, а потому, что его часто издавали другие собаки, когда она глубоко вгрызалась в их трахеи. Этот бой был ее пятнадцатым поединком, и хозяин Свистуньи, Сэмюэль Крауч, поставил на собаку довольно приличную сумму. Она была наиболее вероятным претендентом на победу, хотя злобный пес, с которым ей предстояло встретиться на ринге, был крупнее и моложе.

Двое помощников крепко держали за натянутые поводки обеих собак, благо те уже покрылись блестящей мантией из пота и слюны, а их разинутые пасти рвали воздух. Толпа, стоявшая вдоль круглых стен ринга, толкаясь, подалась вперед — каждый хотел получше увидеть бой. Поднялся шум, гораздо сильнее обычного. Те, кто уже сделали ставки, подбадривали своих людей, занявших места вблизи от ринга, и выкрикивали оскорбления, безобидные или не очень, тем, кто расположился напротив. Сэм Крауч встретился взглядом с тощим, мрачным человеком в дальнем конце ринга и едва заметно поднял подбородок в знак приветствия. Мрачный человек сплюнул и в качестве последней инструкции крикнул своему помощнику, чтобы тот крепче держал пса за поводок.

Крауч рассмеялся и повернулся к стоящему рядом приятелю:

— Он еще не такую рожу скривит, когда моя сука напрочь отгрызет его кобелю яйца.

— Боже, ну и вонища! — ответил приятель, одобрительно улыбаясь и снова втянул носом воздух.

Крауч потянул его за рукав подальше от ринга, сделав жест, чтобы принесли еще выпить.

— Давай, Брадлоу, — сказал он громко, чтобы перекрыть шум, — у нас есть пара минут, пока не спустили собак.

Половой принес два подогретых эля, и оба стали не отрываясь пить, водя поверх кружек глазами, как прожекторами, — высматривая незнакомцев. В дальнем конце зала Крауч заметил громоздкую фигуру Корнуолла, телохранителя Брадлоу, который стоял, прислонившись к стене, словно подпирал ее. Надо сказать, что сам Брадлоу был в драке истинным дьяволом, никогда не знал усталости и мастерски владел ножом. Но хватило бы одного лишь взгляда на громилу Корнуолла, чтобы даже самый нахальный драчун остановился в нерешительности. Однако прежде всего Корнуолл подчинялся главному шпиону, Тьернану Бладу, и, вероятно, именно ему доносил о действиях остальных бандитов. Как раз по указанию Блада Крауч и позвал Брадлоу и его шайку на встречу после собачьих боев.

Крауч наклонился к самому уху Брадлоу:

— У меня имеется все необходимое: карты, агент в Салеме и капитан, который вас перевезет.

— Оружие? — спросил Брадлоу.

— Да, оружие тоже. Блад об этом позаботился.

Крауч запрокинул кружку и осушил остатки пены.

Он никогда не видел Тьернана Блада живьем, поскольку контакты их всегда осуществлялись через посредника. Вряд ли и Брадлоу его встречал. В эту самую минуту ирландец вполне мог быть в зале, как всегда переодетый. Один лишь Корнуолл узнал бы его: этот-то был с Бладом с его первых шагов на разбойничьем поприще.

В прокуренное помещение ввалилась ватага мужчин и женщин, все в тяжелом бархате и парче. На лицах маски. «Можно подумать, — сказал себе Крауч, — ни один здешний ублюдок не догадается, что это герцог Бекингем со своими дружками и их любовницами». Крауч заметил, как один из компании ставит увесистый столбик монет, и улыбнулся. Сегодняшние ставки принесут ему немалый доход. А вместе с деньгами, которые передал Блад, и платой за выданные испанцам английские секреты сумма эта даст ему возможность безбедно существовать ближайшие несколько лет. Оглушительный рев толпы возвестил о том, что собак спустили, и Крауч двинулся к рингу. До него донеслось жуткое рычание, и, отпихнув последнего, кто загораживал дорогу, он увидел, что собаки вцепились друг другу в морду и от ожесточенного мотания головами на стены, подобно развевающимся лентам, брызжет кровь, смешанная со слюной. Эти мелкие капли попали на лицо одной элегантно одетой дамы и красными пятнами расползлись по ее атласному корсажу. Заметив, что платье испорчено, дама в ярости завопила.

Пес вцепился в ухо Свистуньи, пытаясь его отгрызть, а она мертвой хваткой ухватила его за загривок и метелила, как крысу. Он было пошатнулся под таким натиском, но, изловчившись, вывернулся из-под нее и изо всей силы зажал зубами ее переднюю лапу. За звуком, похожим на колющийся лед, последовал неистовый вой, но сука выдрала лапу — клочья шерсти теперь торчали на ней в разные стороны, как лохмотья порванной плетеной веревки. Свистунья зашаталась, а пес, толкнув, повалил ее на спину. Живот Свистуньи остался без прикрытия, и пес тут же принялся раздирать его чуть ниже ребер, а она лишь неистово царапала воздух задними лапами. Однако в этот момент открылось горло пса, и клыки Свистуньи быстро нашли на нем смертельную точку. Было ясно, что, пока пес не истечет кровью, Свистунья зубов не разожмет.

Наконец соперник рухнул, но Свистунья все держала его за горло, точно впившийся огромный клещ. Потом она с трудом встала, держа на отлете сломанную переднюю лапу. Из ее живота в песок и опилки ринга обильно лилась кровь. Безудержные крики и свист наполнили залу, как морской прибой, и Крауч услышал одобрительные возгласы из угла, где разместилась компания Бекингема.

Помощник осторожно накинул поводок на Свистунью и быстро осмотрел раны, потом, переведя взгляд на Крауча, безнадежно покачал головой. Крауч вздохнул, смирившись с неизбежным, и услышал у самого уха голос Брадлоу:

— За такой выигрыш можно купить дюжину первоклассных сук.

Крауч дал знак помощнику, чтобы тот прикончил собаку, и подумал, что, даже будь у него их сотня, ни одна не сравнилась бы с молодчиной Свистуньей, и если уж говорить начистоту, то он привязался к ней и хотел, чтобы в скором времени она родила щенков. То, что ей придется умереть как раз перед новым рискованным делом, показалось Краучу дурным знаком.

Он собрал полученные за Свистунью деньги в кошель, спрятанный у пояса, и ушел с ринга вместе с Брадлоу. Следом за ними, как ходячая печка, тяжело ступал Корнуолл. Все трое вышли из игорного заведения, расположенного на задах Королевской биржи, и остановились, вдыхая сырой, холодный воздух. После гвалта вокруг собачьего ринга улица показалась им беззвучным колодцем. Крауч хотел пойти на постоялый двор у ворот Олдгейт, в нескольких минутах ходьбы от Корнхилл-роуд, но Брадлоу поманил его в другом направлении со словами:

— Нам нужно тихое местечко, а там слишком много глаз и ушей. Я знаю подходящий дом.

Он повел Крауча на юг по Сент-Ботолф-стрит к верфям у Лондонского моста. Его покрытая шрамами бритая голова то и дело вертелась в разные стороны, чтобы вовремя заметить головорезов в переулках. Позади шел Корнуолл, положив руку на рукоятку большого кинжала. В начале Львиной отмели из тени выступил какой-то человек, закутанный в плотный плащ, и приблизился к ним у самого пирса. Крауч насторожился, ожидая, что Корнуолл сделает какое-то упреждающее движение, но Брадлоу взял его за руку со словами:

— Не волнуйся, Сэмюэль, это наш новый компаньон.

Человек в капюшоне кивнул, и Крауч убрал руку с пистолета, спрятанного под плащом.

— Он аристократ, наш молодой друг мистер Торнтон, — громким шепотом сообщил Брадлоу и неприязненно хмыкнул, на что Торнтон отреагировал едва заметным смешком, больше похожим на резкий выдох.

Все последовали за Брадлоу в дешевый домишко, прилепившийся к докам, который построили уже после лондонского пожара. Дверь им открыла старая сводня и жестом пригласила войти. Внутри за просторным столом, уставленным едой и питьем, сидел Бейкер, бесстрастный человек с лицом мертвеца, широко известный как большой мастер пыточного дела. Про него говорили, что он и самого папу заставил бы выдать имена своих бастардов. Крауч на мгновение замешкался у двери. Бейкер и раньше казался ему омерзительным, но в последнее время он заметил, что Бейкер всегда появляется там же, где и Брадлоу.

Отодвинув большой деревянный поднос с мясом, Крауч достал из карманов карты и документы, которые и разложил на столе. Остальные его сообщники уселись на противоположном конце, и Крауч молча их разглядывал. «Точно четыре всадника Апокалипсиса, — подумал он, — и ведь у каждого имеется свой талант убивать». Он перевел взгляд на лицо молодого человека, отметив его тонкие черты. Где-то он его раньше видел. Одет молодой человек был в дорогое платье, слишком богатое, чтобы принадлежать дезертиру или обычному уличному бандиту.

Крауч снял парик, почесав редеющий венчик волос цвета ржавчины, и указал на бумаги:

— Вот сопроводительные документы для поездки, подписанные в личной канцелярии сэра Уильямсона. Корабль идет до Новой Англии самое малое три недели, может, и четыре. Называется «Ласточка». Капитана зовут Кугин. Места наши оплачены, запасы на борту. Нельзя... — и тут Крауч поднял указательный палец, — ни в коем случае нельзя недооценивать трудности путешествия. Как правило, по пути случаются ужасные штормы.

Брадлоу ухмыльнулся:

— Единственной трудностью для всех будет отсутствие женщин. Кроме разве Бейкера. Он-то может утешиться с каким-нибудь юнгой.

Бейкер благодушно улыбнулся, машинально почесав лоб.

Из груды бумаг Крауч вытащил карту и развернул ее к сидевшим, чтобы они получше разглядели. Ткнул пальцем в пункт прибытия:

— Это бостонская гавань. Капитан устроит нас в надежных меблированных комнатах с пансионом. Возьмем еды и питья и, как только настанет нужный момент, отправимся в Салем. — Его палец пополз внутрь континента. — Дорога пешком займет полдня. В Салеме нас встретит человек по имени Роджерс, «благонравный» Роджерс.

— Бог мой, пуританин! — пробормотал Брадлоу.

— Они все пуритане, — тихо сказал Бейкер, листая бумаги.

Торнтон нетерпеливо вздохнул и попросил:

— Расскажите нам об этом Моргане.

Крауч взял пивную кружку и наполнил ее элем из кувшина. И тут он вспомнил. Он видел Торнтона не один раз, а несколько на постоялом дворе у ворот Олдгейт. Молодой повеса наблюдал за ним слишком пристально, не так, как обычный кутила. Тогда Крауч принял Торнтона с его жеманными манерами и кружевными нарядами за простого мота с наклонностями, противными мужскому естеству. Но теперь он начал сомневаться: а не следил ли за ним Торнтон по совершенно другим причинам? Он встретился взглядом с Торнтоном, и губы молодого человека скривила понимающая улыбка. У Крауча вдоль кромки волос выступил пот.

— Морган был солдатом, — начал он.

— С тех пор прошло двадцать лет, — усмехнулся Торнтон, — сейчас он уже старик.

Брадлоу налил себе еще эля.

— Ткнешь — и рассыплется, — добавил он.

— Будем надеяться, — улыбнулся Бейкер.

— Он великан, — неожиданно прозвучал голос Корнуолла, похожий на мрачное бормотание мертвеца.

Затем последовала тишина, все четверо посмотрели на говорившего с изумлением, но тот больше ничего не сказал. Подхватив с блюда самый большой кусок мяса, Корнуолл принялся за еду.

Крауч уперся ладонями в стол и наклонился к Брадлоу:

— Наше дело — привезти Моргана живым. Этого хочет король. Не мертвым. Живым. Хочет казнить его в свое удовольствие, а чтобы сделать это по закону, то есть с общественного согласия, ему потребуются показания, данные перед надежным свидетелем. — Здесь он кивнул Бейкеру, который в свою очередь вежливо поклонился, как будто услышал комплимент.

— Мы сделаем все, что в наших силах, — сказал Брадлоу и протянул руку. — А теперь плата.

Крауч залез в другой карман и вытащил оттуда кожаный мешочек, полный монет:

— Здесь пятьдесят фунтов. Еще пятьдесят — по окончании дела... если привезем Моргана живым. То бишь по двадцать фунтов на каждого из пятерых, когда Морган окажется в Лондоне.

Брадлоу выдохнул сквозь стиснутые зубы и хотел взять деньги, но чья-то большая рука оказалась проворнее. Это Корнуолл рванулся вперед и накрыл мешочек своей лапой. Спрятав деньги в складках плаща, похожего на сложенный шатер, он медленно обошел стол и встал позади Крауча.

— Желаешь сказать последнее слово, Сэм? — спросил Брадлоу с совершенно бесстрастным видом.

Вскинув голову, он смотрел на Крауча в гробовой тишине.

Почуяв неладное, Крауч напрягся и смерил взглядом каждого из собравшихся. Он ощущал, как Корнуолл дышит ему в затылок. Краучу пришло в голову, что он единственный человек в комнате, которого здесь свободно называют по имени. Сам он знал собравшихся только по фамилиям — Брадлоу, Бейкер, Корнуолл и теперь Торнтон. Рука потянулась к заткнутому за пояс пистолету.

— Только то, что вы без меня далеко не уйдете. Говорю вам, да поможет мне Бог, наши темные переулки — это детские забавы по сравнению с тамошними дикими порядками.

— Traidor, — сказал Торнтон, что по-испански значит «предатель».

Мощный удар по затылку свалил Крауча со стула, моментально ослепив его. Он чувствовал, как Корнуолл шарит у пояса, а потом вытаскивает у него пистолет.

Крауч лежал на полу, в висках пульсировала жгучая боль. Он-то прекрасно осознавал жесткие условия существования в Новой Англии, невыносимую суровость природы, странное, грубое упрямство и неестественную гордость ее жителей, ежедневный всепоглощающий страх людей перед внезапным нападением дикарей. Взглянув на изысканную одежду Торнтона, он с горечью хмыкнул.

Голос Брадлоу доносился до него, как сквозь вату, урывками:

— Ты, конечно, можешь смеяться, Сэм, но глупо было якшаться с испанцами.

Крауч смутно разглядел очертания башмаков Бейкера, остановившихся на уровне его глаз, и большой кожаный мешок, который тот поставил у его головы.

— Но еще хуже, — закончил Брадлоу, — брать одновременно и деньги Блада. Интересно, какие секреты ты им передал?

Бейкер опустился на колени рядом с Краучем и начал извлекать из мешка инструменты заплечных дел мастера: блестящие острые вилы, штыри и коробочки, набитые гвоздями. Склонив набок голову, он обратился к Краучу почти с сочувствием:

— Ну что, начнем?

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Марта сидела и смотрела на красную книгу в кожаном переплете, которую держала в руках. Последние слова, написанные ее нетвердой рукой, сливались или расползались на бессмысленные завитушки, грозившие и вовсе сползти со страницы. Пейшенс дала ей эту книгу несколько дней назад, чтобы учитывать расход и приход, думая вывести ее из состояния полной апатии, в которую Марта погрузилась с того дня, как на нее напали волки.

Вручая ей книгу, Пейшенс сказала с неестественно веселым видом:

— Даниэль отдал за эту книгу целый мешок трески. Смотри, какая она красная, прямо как кардинальская камилавка. На редкость хороша, правда? И посмотри, как цвет держится. Даже если возьмешь потными руками, и то не красится.

Но Марта не тронула книгу и никак не отреагировала на слова кузины — она безразлично сидела и смотрела в огонь. Тогда Пейшенс осторожно положила книгу ей на колени и на цыпочках вышла из комнаты.

Марта вновь взглянула на страницы и смогла даже разобрать слова:

«Получено сегодня. Письмо от Даниэля, написанное приходским священником в Молдене. Даниэль занят гужевыми перевозками по побережью от Бостона до Кейп-Энна. Вернется в мае и привезет с собой три штуки английского черного сукна с шелковистой отделкой двойной ширины, хлопковые фитили, один новый топор, кожу для упряжи, молодого петуха, потому что наш уже стареет и не столь охоч до кур...»

Внезапно у Марты появилось желание записывать самые обыденные вещи. Последние слова «охоч до кур» так и вертелись у нее в голове, словно эхо. Детские воспоминания о кружащихся перьях насмерть перепуганных куриц в курятнике пробудили еще одно, тягостное воспоминание о человеке, наклонившемся над ней и делавшем что-то ужасное, что и вызвало птичий переполох. У этого человека она когда-то жила. Она поняла тогда, что Бога в его бесконечном бытии никогда не отыщешь в том узком пространстве, куда заткнули испуганного ребенка. Марта смотрела, как чернила капают с пера, занесенного над страницей. Стряхнув мрачные мысли, она вновь макнула перо в чернильницу и продолжила: «Мужчины из молитвенного дома в Биллерике только и говорят что о Томасе и о волках. Женщины судачат о моем городском платье».

Звон монет, не раз считанных и пересчитанных на столе, где остались неубранные остатки ужина, нарушал тишину, царившую в общей комнате. Марта чувствовала, что все они — кузина, Томас, Джон и даже дети — поглядывают в ее сторону с сомнением и опаской. Понятно, что они беспокоятся за нее, потому что весь день после убийства волков она пролежала в постели в бреду и лихорадке. Ночью она проснулась и стала брыкаться и размахивать руками, стонать и звать на помощь, пока Пейшенс не перешла спать в ее комнату, время от времени накладывая ей на голову и шею холодные примочки.

Но внимание, с которым семейство Тейлоров приглядывало за Мартой, было, кроме того, вызвано и особыми опасениями, ибо ночные крики могли свидетельствовать о некотором помрачении рассудка или, что было бы еще печальнее, о начале безумия, происшедшего от заразы, внесенной волчьим клыком. Марта пощупала порез на губе, который уже начал аккуратно затягиваться без покраснения и распухания, хотя все равно останется шрам.

Лихорадки уже не было, но после ружейного выстрела Марта стала чуть хуже слышать, и слух все еще не восстановился, а звон в ушах весь день действовал ей на нервы, отчего она пребывала в раздражении и беспокойстве. Марта еще ниже наклонилась к книге и, прикрыв страницу свободной ладонью, быстро написала: «Мне все снится смерть, искалеченная плоть и тот, кто придет за мной в ночи. А я-то думала, что это воспоминание уже не вернется».

Она перечитала и нахмурилась. У нее не было намерения облекать в слова свои самые сокровенные мысли, и она уже поднесла руку, чтобы зачеркнуть написанное. Но вместо этого осторожно положила книгу на стол, решив позже стереть последний абзац или, еще лучше, вообще выдрать страницу.

Марта оглянулась, чтобы убедиться, что кузина на нее не смотрит. За столом продолжали звенеть монетами — Пейшенс перекладывала стопку шиллингов неровной чеканки. Раздосадованная такой нарочитой демонстрацией денег, Марта вдруг пробормотала:

— Вы отполируете свои медяки до золота, пока пересчитаете.

Даже Джон, лениво глядящий в огонь, с видом богача перебирал монеты в кошельке, как будто сквозь швы мог дотронуться до холодного металла. За его долю в сто шестьдесят шиллингов, если хорошо поторговаться, можно купить козу, а также куртку, короткие штаны и шерстяные чулки, еще пахнущие морской солью после путешествия через океан.

Прекрасно понимая, что у нее-то пока нет надежды заменить свою поношенную юбку, Марта с чувством встряхнула простыней, которую чинила. Громко вздохнула и наклонилась к огню, чтобы побольше света от догорающих красных углей падало на работу. Когда сидевшие за столом перевели на нее глаза, она поняла, что испугала всю компанию, а поэтому склонила голову еще ниже и постаралась увлечься штопкой. Томас сидел во главе стола на длинной скамье, поближе к очагу, протирая капкан промасленной тряпкой. Сквозь ресницы она изучала его резко очерченный профиль, глубокие морщины, прорезавшие лоб в момент сосредоточенности, и вдруг ее охватило раздражение при виде этой спокойной и внушительной важности. Он ни разу не прихвастнул и вообще не задирал нос перед другими мужчинами, которых он обошел в охоте на волков, предоставив Джону удовольствие рассказывать о поимке и убийстве хищников. Но в его манере чувствовалось удовлетворение, и Марта завидовала полученной им награде.

После того как Томас принес ее на руках в дом, она не ощущала никакого особого внимания с его стороны, но утром заметила, что рядом с ее стулом стоит новая метла взамен той, что была сломана. Марта не сомневалась, что ее сделал Томас, но сам он не сказал ей ни слова. Не поднимая глаз от работы, она тихо сказала:

— Спасибо тебе за метлу.

Она почувствовала, что Томас глядит на нее.

— Рад стараться, — ответил он.

Джон начал в шутку дразнить Уилла — рычал, рявкал, царапал воздух, как зверь, пока мальчик не завизжал от радостного возбуждения. И при каждом его громком, пронзительном крике Марта чувствовала, что где-то внутри у нее, словно туго натянутый канат, начинает вибрировать панический ужас и она теряет остатки самообладания.

— Ну как не совестно! — злобно воскликнула она. — Неужто нельзя оставить всех в покое?

Мужчина и мальчик, вздрогнув, прервали игру и посмотрели на нее с молчаливым укором, причем обиделись они совершенно одинаково, и, если бы Марта не была так озлоблена, она рассмеялась бы.

В наступившей тишине к ней вновь вернулись воспоминания о курицах в сарае, и, чтобы успокоиться, она быстро спросила:

— А что ты будешь делать со своей долей?

Томас, поняв наконец, что вопрос адресован ему, ответил со значительным видом:

— Она пойдет, хозяйка, на строительство моего будущего дома.

Марта задала свой вопрос как бы между прочим и думала, что в ответ услышит о простом и скромном желании — купить пару свиней или стельную корову, а может, и бутыль крепкого сидра, чтобы потягивать его долгими зимними вечерами. И ее укололо новое, более острое чувство зависти, когда она вспомнила про участок земли, который через год обещал своему работнику Даниэль.

Пейшенс, довольная, что ее кузина встала с постели, решила всех успокоить перед сном и предложила:

— Марта, раз Даниэль привезет ткань, я сама сошью тебе новую юбку, а потом, если поросят будет много, ты сможешь продать своих, чтобы сшить накидку.

Она продолжала беззаботно болтать о приезде Даниэля, о товарах, которые он привезет, все время лаская и покачивая Джоанну, которая уснула у нее на коленях, хотя из-за растущего живота там уже было не так много места.

Уилл устал, ему надоел этот неинтересный разговор, и он принялся тянуть Джона за рукав рубашки.

— Расскажи, ну расскажи нам про то, как Томас служил солдатом, — упрашивал он.

Звонкий детский голосок пробился сквозь гул, постоянно звучавший в ушах Марты, и она невольно посмотрела на Томаса, чей взгляд был все еще прикован к поблескивающему капкану, который он смазывал. Не поднимая глаз, чтобы не слишком подчеркивать свой жест, он повернул голову сначала налево, потом направо с непреклонным и величественным видом. Это движение было настолько неочевидно, что его смысл — бесповоротное «нет» — стал понятен, только когда Томас замер.

Марта заметила, как Джон неуютно заерзал на стуле и зашикал на Уилла, пытаясь увлечь его игрой с надетой на пальцы веревочкой под названием «Колыбель для кошки». Проворными пальцами он быстро соорудил «лестницу Иакова», и, когда два пальчика Уилла пошли по ее ступенькам снизу вверх, словно чьи-то босые бледные ноги, Марте вновь померещился куриный переполох в сарае, и неясный, но страшный образ, притаившийся где-то на задворках памяти, чуть было опять не привел ее нервы в расстройство. Она еле удержалась от крика.

— Я расскажу историю про Гелерта, — вдруг сказал Томас, и эти несколько слов гулко прозвучали в комнате, ставшей совсем темной из-за почти потухшего камина.

Единственная свеча, стоявшая рядом с Пейшенс, оплывшая и покрытая копотью, удлиняла тени под каждой наклонной поверхностью, под каждой рельефно выступающей чертой лица: носом, бровями, губами, — так что даже детская мордашка Уилла превратилась в личину дикаря, раскрашенную темными чернилами теней.

— Эту историю рассказывают у меня на родине, — начал Томас. — Гелерт был волкодавом, к тому же самым лучшим. Его подарил Лливелину, принцу Уэльскому, король Иоанн Безземельный. Гелерт охотился на дичь и мог даже загрызть волка, таким он был крупным и смелым, и Лливелин любил его больше всего на свете, кроме разве что своего сына. — Томас на секунду остановился, чтобы поставить на место капкан, и взял другой, побольше. — И вот однажды принц отправляется на охоту со слугами, собаками и ястребами. Они убивают оленя, но Гелерта нигде не видно, и сердце, которое по праву всегда отдается волкодаву, стынет в оленьей туше. Никто не может найти пса. И тогда принц идет домой вместе со слугами, собаками и ястребами, и на пороге его встречает Гелерт. А морда его по самые глаза окровавлена.

Томас опять остановился, потянулся своей длинной рукой к кувшину и, запрокинув голову, стал, не торопясь, большими глотками пить воду. Вдруг Марта вздрогнула, почувствовав, что ей под руку забирается мягкая ручонка, и, обернувшись, увидела, что это Уилл хочет залезть к ней на колени. С поджатыми губами она подтянула мальчика, но ей сразу стало легче от этой приятной и теплой тяжести. Она крепко прижала Уилла к себе.

— Увидав кровь, принц приходит в ужас, бежит к колыбели сына и видит, что она перевернута, а вокруг разбросаны окровавленные пеленки. Мальчика же нигде не видно. Принц приходит в ярость, выхватывает висящий у пояса меч и убивает пса ударом в сердце. Сквозь предсмертные завывания собаки принц слышит крик ребенка и, раскидав пеленки, находит сына, целого и невредимого. А рядом лежит тело задавленного волка, — стало быть, пес спас жизнь мальчику.

С того самого дня Лливелин никогда более не улыбался и не смеялся. И говорят, что в Беддгелерте, там, где похоронили верного пса, до сих пор по вечерам иногда слышится предсмертный собачий вой.

Марта отвернулась от слабого света очага, осторожно стряхнув кончиками пальцев влагу, скопившуюся в уголках глаз. Услышав, как всхлипывает и вздыхает Пейшенс, подтверждая печальный смысл старинной легенды, Марта закусила изнутри щеку — она рассердилась на себя за то, что была так близка к рыданиям из-за какой-то примитивной, тысячи раз пересказанной легенды — сказки, которая заставила бы ее отца хохотать до упаду.

Она аккуратно спустила Уилла с колен и подтолкнула его, клюющего носом, в сторону матери. Пейшенс со спящей Джоанной на руках неуклюже поднялась и, поманив за собой Уилла, ушла к себе в комнату. Единственную свечу она забрала с собой. Джон с удовольствием потянулся и тоже отправился в постель, гримасничая и что-то бормоча себе под нос.

Марта осталась сидеть в глубоком кресле, склонив голову на грудь, и следила за тем, как Томас собирает капканы, — он нанизывал их, как форель, на крепкую веревку, нащупывая пальцами пустые крючки, которые в темноте было не разглядеть. Последние угли, ненадолго вспыхивающие то оранжевым, то матово-красным, освещали лишь выступающие черты его лица и большие руки, которые, казалось, существуют, покачиваясь в воздухе, отдельно, сами по себе, и сам он напоминал статую, до шеи и запястий вымазанную черной смолой.

Комок в горле наконец пропал, и, хотя Марта отдавала должное торжественному тону рассказанной Томасом печальной истории, она злилась из-за собственной реакции на нее. Казалось, что Томас нарочно пытался вывести ее из защитного оцепенения. В своем удрученном, озлобленном состоянии она невесть почему вдруг вспомнила про ту коричневую курицу, которая оказалась недостойной даже стать приманкой, отданной на растерзание зверям.

— Думаешь, ты похож на волка? — прошептала она, растягивая слова и как-то особенно напирая на шипящие звуки. — Или на несправедливо пострадавшего пса, служившего хозяину и за это поплатившегося?

Осторожно, чтобы не задеть потолочные балки над головой, Томас поднялся во весь свой огромный рост, и в это мгновение погасли последние угольки. До Марты донесся звук тяжелых шагов, медленно удалявшихся в сторону комнаты за очагом, но ответа она не услышала, как будто Томас исчез вместе со светом.

Она занервничала, запаниковала и хрипло выкрикнула:

— Или, может, ты думаешь, что ты принц Уэльский? — Ее пальцы впились в нетвердо пригнанные подлокотники; те громко скрипнули. — А?

Комната казалась бесконечной пещерой, где тьма поглотила все знакомые предметы. Пол под Мартой исчез, а кресло, на котором она сидела, балансировало лишь на кончиках своих четырех ножек.

— Скажи, кто ты такой?

Несмотря на шум в ушах, похожий на бегущую реку, она как будто уловила размеренное дыхание Томаса, медленный и ровный вдох, потом выдох, точно он заснул стоя, и Марта прислушалась: может, он идет к ней или, наоборот, уходит дальше.

— Эта история не про меня, хозяйка, — прозвучал прямо у нее над головой его голос. — Это про вас.

Он ловко прошел мимо Марты, не задев кресла и ничего другого из мебели, и только доски пола заскрипели в такт его шагам да в воздухе повеяло запахом его тела.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Энн Картер стояла за столом, уставленным всяческой снедью, и с удовлетворением наблюдала за посетителями таверны, коих было около тридцати. Эти люди ели свой ужин, запивая его изрядным количеством вина. Практически все они были портовыми грузчиками — разгружал тюки, ящики и бочки с лодок и барж, доставлявших товары прямиком с больших торговых судов, что стояли на якоре вниз по Темзе.

По сравнению с другими рабочими доков эти вели себя тихо: пили эль, ели хлеб и, шатаясь, уходили поспать несколько часов в своих потрескавшихся койках, прежде чем вновь приняться за работу еще до рассвета.

Энн внимательно следила за человеком, удобно устроившимся у дальней стены, поближе к огню, и, когда он приподнял голову, чтобы оглядеть помещение, она выразительно покачала головой. Он потягивал эль все из той же кружки уже больше часа, и она настойчиво потерла друг о друга два пальца, давая ему понять, что после первой пора бы заказать вторую и дать хозяйке заработать, а нет, так идти отсюда куда подальше. Человек усмехнулся, еще глубже спрятав подбородок в плащ, но даже не подумал последовать ее совету.

В дверь тихо постучали, и она, вздохнув, оставила свой пост у стола и пошла открывать. Тихие-то гости тихие, но вполне могли стащить пирог или несколько устриц, когда за едой нет присмотра. Главный вход в таверну закрывала тяжелая, обшитая железом дверь, и, если погода была не слишком плохая, она оставалась открытой в часы работы заведения. Но сейчас дул холодный, пронзительный ветер, расчистивший себе дорогу с востока на запад, с берегов Нормандии, и Энн, опасаясь дождя, пораньше заперла дверь на засов. На пороге стоял мальчик, с трудом державший обеими руками ведро, в котором бились и закручивались в темные кольца живые угри.

— Джорджи! — воскликнула она. — Заходи, мой хороший.

Энн рассмеялась, когда сильный ветер втолкнул их в таверну, и, пока она боролась с непослушной дверью, почувствовала, что тот человек у огня подошел сзади. Он тоже стал напирать на дверь, чтобы помочь ей, но его бедра при этом прижались к ней довольно плотно. Энн предостерегающе глянула на него и ловко выскользнула. Обняв мальчика, она затараторила:

— Джорджи, ты что, приплыл сюда вместе с угрями? Ты только посмотри на себя. Весь промок, хоть выжимай.

Мальчик рассмеялся с ней вместе и стал отряхиваться по-собачьи. Украдкой он взглянул на голую руку, крепко обхватившую его шею, и весь зарделся. Энн улыбнулась смущению паренька и кокетливым жестом поднесла свое запястье к его губам, смочив их каплями дождя, оставшимися на коже.

Взглянув в ведро и увидев, с какой силой бьется и извивается улов, Энн одобрительно прищелкнула языком:

— Ух ты, дружок! Иди-ка на кухню и скажи Мин, чтоб дала тебе устриц и хлеба. Передай, что я велела дать тебе крепкого эля, а не слабенького пива. Так-то! И пусть нальет в большую кружку на ножках и с крышкой.

Она игриво потрепала паренька за ухо, и тот снова покраснел до корней волос. С ведром в руках он отправился на кухню, а Энн пошла по залу, от стола к столу, проверяя, что лежит в тарелке у каждого и была ли еда оплачена. Она прошла и мимо временного стола, поставленного в самом дальнем от очага углу, на котором лежал один-единственный мертвый кролик с нетронутыми головой и лапами, и только маленькая красная капелька, как от укола булавкой, испачкала голые доски под шеей животного. Ей было приятно видеть, что все посетители таверны поняли предупреждающий знак и убрались подальше от этого угла залы. Мертвый кролик был знаком человека по имени Тьернан Блад, такова была одна из его шуточек. В темных закоулках и на шумных улицах Лондона Блад был известен под кличкой Рейбид, что на гэльском языке означает «страшный человек» и созвучно с английским «рэбит», то есть «кролик». Те, кому приходилось иметь с ним дело, но кто не был осведомлен о его кровавой репутации, часто допускали роковую недооценку личности Тьернана Блада, попавшись на удочку столь безобидного прозвища.

Сквозняк заставил Энн обернуться, и она увидела вошедших в таверну новых гостей. Они снимали с себя плащи и шляпы и, не церемонясь, стряхивали холодную дождевую воду на сидевших неподалеку грузчиков. Потом компания прошла прямо к столу, у которого стояла хозяйка, и она поспешила на кухню, чтобы принести им кружки с элем, заранее подогретым горячей кочергой. Люди расселись на стулья и табуреты и стали оглядывать залу, всматриваясь в каждое склоненное лицо и отметив про себя наступившую тишину. Человек у очага отвернулся, но чуть склонил голову набок, словно насторожившись и прислушиваясь, не подкрадется ли кто сзади.

Когда Энн вернулась с кружками, ее удивило, что пятое место за столом осталось свободным, и она шепотом спросила того, чья голова пришлась как раз рядом с ее локтем:

— Послушай, Брадлоу, а кого не хватает?

Он обхватил ее за бедра и притянул поближе.

— Бедняги Сэма Крауча, — ответил он. — Его последние объяснения звучали неубедительно.

— Что ты хочешь этим сказать? — прошипела она.

Брадлоу попытался усадить ее к себе на колени, но она ухватила его за большой палец и пребольно дернула вниз.

— Так дело не пойдет, — строго сказала она. — Ты знаешь, что Бладу нужны пятеро — пятеро подходящих для дела человек. И если вы не увеличите ваше число со скоростью французской болезни, придется держать ответ.

Брадлоу высвободил руку и затряс ею, как от нестерпимой боли.

— Энни, — засмеялся он, — неужто ты думаешь, что в Лондоне не найдется бандитов и головорезов, способных заменить Сэма Крауча? Или ты думаешь, что мы не сможем сами справиться с заданием Блада?

Он больше не улыбался, и она глядела на его ничем не примечательное телосложение и лысеющую голову, исполосованную шрамами, которые он получил во время поножовщины, когда кожу на голове ему срезали аж до самого черепа. После драки Брадлоу натянул назад клочья кожи и заплатил одной белошвейке, чтобы та сшила их шелковой ниткой. Энн знала, что его главными достоинствами были поразительная сила и проворство, не идущие ни в какое сравнение с теми же качествами у мужчин, вдвое крупнее его. Обычно он орудовал коротким ножом, предпочитая отделывать своего клиента на близком расстоянии, но особое удовольствие он получал, когда завязывал сложнейшие узлы — одни для обездвиживания жертвы, другие для удушения. Она посмотрела на его руки: ими этот человек при необходимости вполне мог задушить и корову. Потом быстро, одного за другим, оглядела всю компанию. Ей пришлось признать, что эти четверо выглядят довольно внушительно и с ними может состязаться разве только хорошо вооруженная шайка наемных убийц. Бейкер, сидевший рядом с. Брадлоу, не выделялся ни статью, ни внешностью, хотя был довольно высок. Он сидел, вежливо помалкивая и посматривая то на свои ногти, то на посетителей. Это был профессиональный палач. Своих жертв он иногда увозил на север, в Шотландию, где еще применялись, хотя уже не повсеместно, пытки на дыбе и колесование. Энн также знала, что у него есть жена и пятеро детей, что живет вся семья в доме на улице Сент-Мэриэт-Хилл, совсем недалеко от ее таверны на Лоуэр-Темз-стрит, в двух шагах от Тауэра, где Бейкер иногда работал в поздние часы.

За Бейкером сидел Хэммет Корнуолл, прозываемый так, потому что родился в Корнуолле, хотя еще ребенком был привезен в Лондон и за городские стены более не выходил. Он был таким крупным, что носил два сшитых вместе плаща. Он никогда не задавал вопросов, никогда не проигрывал в схватках и состоял в помощниках Тьернана Блада, когда тот задумал и осуществил кражу королевских драгоценностей из Тауэра. Он один знал Блада в лицо, и о нем говорили, что он свернет человеку шею и у него даже капли пота на лбу не выступит.

Почувствовав, что Энн его разглядывает, Хэммет заговорил:

— Хватит болтать, а? Дай колбасы.

Четвертый, самый молодой, с красивой шпагой в богатых ножнах, добавил:

— И принеси что-нибудь повкуснее этих помоев. Рейнвейн или еще лучше мадеру с Канарских островов.

Он был хорош собой, но с виду слабоват, как любой титулованный молодчик, перед которым она задирала юбки, потому что они платили щедро и сразу. Однако в последнее время приходилось вести расчеты при свете, чтобы не нарваться на голландские стиверы или французские су, привезенные с какой-нибудь войны.

— А это еще кто? — спросила она у Брадлоу, большим пальцем указав через плечо на молодого повесу, как будто не слышала, что он просил выпивки подороже.

— Эдвард Торнтон, недавно прибыл с Голландской войны, — ответил Брадлоу, прильнув к Энн. — Хотя, по моему разумению, он в Нидерландах орудовал лезвием, только когда брился, — улыбнулся Брадлоу. Торнтон же напрягся, но ничего не сказал. — Но все-таки, Энни, он наш человек. — И поскольку хозяйка явно в этом сомневалась, добавил громким шепотом: — Эдвард как раз и уличил Сэма.

— Сэм Крауч стриг купоны и там, и там, — сказал Торнтон, с кислой миной глядя в кружку стынущего эля.

Когда Энн с удивлением перевела взгляд на Брадлоу, тот кивнул:

— Что правда, то правда. Сэм прикарманивал и денежки Блада, и каких-то папских шлюх из Испании. Торнтон вывел его на чистую воду, а Бейкер подстриг ему кое-что другое, — весело хмыкнул Брадлоу собственной шутке.

Когда Энн глянула на Бейкера, чтобы получить подтверждение, он приятно улыбнулся и пошевелил двумя пальцами, словно ножницами.

— Принеси колбасы, — повторил Хэммет, на этот раз более раздраженно, и Энн поднялась, чтобы идти на кухню.

Торнтон сунул ей в руки свою кружку.

— И рейнвейну, птичка моя, — сказал он, а потом просунул язык между двумя указательными пальцами, намекая без лишних слов на быстрое свидание в чулане.

Но Энн решила, что откажет: что-то во взгляде Торнтона заставило ее сжаться внутри. Скорее всего, этот тип — любитель каких-нибудь извращений.

Она быстро проследовала на кухню мимо столов, из-за которых поднимались окончившие ужин грузчики и друг за другом выходили, сгорбившись, на улицу под проливной дождь. Тот человек у огня не двигался и, казалось, уснул. На кухне хозяйка сделала знак Мин приготовить еще еды и повернулась к Джорджу. Сидя у очага, парень запихивал в рот остатки устричного пирога. Он широко улыбнулся ей, а она несколько мгновений смотрела на него в раздумье.

— Джорджи, — спросила она, — тебе годков-то сколько?

— Четырнадцать, дорогая Энни, — ответил он с гордостью.

Она кивнула и придвинулась к нему, размахивая передником перед огнем и распространяя запах своего тела, похожий на аромат свежеиспеченного хлеба.

— Так ты уже совсем большой мальчик, да? И как это ты ловишь угрей в ловушки?

Мальчик вытер рукавом лицо, очистив от грязи лоб и подбородок.

— Сказать по чести, ловушки-то у меня почти все сломаны, — признался он.

Энн пододвинула низкую скамеечку и села рядом.

— А знаешь, как французы ловят угрей, Джорджи? Мне один матрос рассказывал. Они берут лошадиную голову и хорошенько привязывают ее на веревку. Потом закидывают в реку на день или, может, два, а когда вытаскивают, в голове полно угрей. Кишмя кишат. Иногда голова бывает такая тяжелая, что ее тащат втроем. Угри, понимаешь, забираются туда поесть мозги.

Она рассеянно взяла мальчика за руку и, пока рассказывала, играла его пальцами. Джорджи немного дрожал, хотя она не знала, отчего именно, — то ли от мысли, что угри залезают столь глубоко в лошадиную плоть, то ли от ее прикосновения.

— Хочешь, я найду тебе лошадиную голову, Джорджи? Попрошу своего старика. Он ведь у меня извозчик, у него в неделю наберется больше дохлых кляч, чем мучеников на небесах.

Паренек с благодарностью улыбнулся, и Энн отослала его домой, пообещав встретить завтра перед рассветом у таверны с лошадиной головой в тележке.

Энн принесла еду и рейнвейн для Торнтона, не обратив внимания на его неодобрительный взгляд, брошенный на бутылку, наполненную лишь наполовину, да еще с осадком. Усевшись на пятое, незанятое место, она повернулась к Брадлоу, который тихим голосом рассказывал про нанятый для их перевозки корабль.

— Капитана зовут Кугин, — говорил он, протыкая колбасу ножом. — По рождению он голландец, но только в том смысле, что его мать обрюхатил какой-то йомен из тех мест. Теперь у него нет родины. Трудится на пользу своих карманов и верен только им. Человек проверенный. Он возит в колонии порох и кремень уже лет десять или даже более и никогда не задает лишних вопросов. У него трехмачтовое судно, а экипаж всего человек десять.

Тут Бейкер поднялся со словами:

— Блад заплатил за пятерых, и он узнает, если на борт взойдут только четверо. Пятого-то теперь где взять?

Бейкер заговорил впервые, и Энн поразил его нежный голос. Она представила себе, сколько раз ему приходилось так мягко и рассудительно задавать вопросы несчастному, который под пытками орал ему прямо в лицо в предсмертной агонии.

— В живых осталось не так много, — сказал Брадлоу, — если брать тех, кто не сидит в тюрьме и сгодится для нашего предприятия. Есть, к примеру, Пиллатер. — Он оглядел присутствующих, но, не заметив ни одобрения, ни возражения, продолжил: — Или Нокс? — Брадлоу посмотрел на Хэммета, который пожал плечами и покачал головой. — Бог ты мой! Ну тогда Маркем.

— А-а-а... — задумчиво протянул Бейкер и тряхнул головой.

— Ну и черт с вами совсем, — пробормотал Брадлоу. — Будем действовать вчетвером, а Бладу вернем лишнюю долю.

— Нас четверо, а там всего-то один паршивый колониальный фермер... — фыркнул Торнтон.

Огромная ручища с ножом потянулась к тарелке Торнтона, и остатки колбасы перекочевали на острие ножа, с которого закапали жирные капли прямо на бархатные панталоны молодого человека. Пораженный Торнтон с возмущением уставился на Хэммета, а тот отправил кусок колбасы себе в рот. Некоторое время он задумчиво жевал, а потом проурчал громовым голосом:

— Он большой человек. Большой, очень большой. — Затем острием ножа указал на Торнтона и со всей серьезностью добавил: — А ты маленький.

Брадлоу хохотнул, похлопав Хэммета по спине, и быстро обратился к Торнтону, схватившемуся было за эфес шпаги:

— Уймись, Эдвард. Знаешь, что значит три монашки и конь? Это значит, что коню предстоят тяжелые скачки. — Улыбка сошла с лица Брадлоу, и он с серьезным видом посмотрел на молодого человека. — Ты здесь, парень, новичок. Сиди тихо, слушай внимательно — и получишь свои денежки живой и здоровенький.

— По-моему, путешествие через океан будет опасное, — вдруг вмешалась Энн, как будто размышляя вслух. Ее голос словно прорезал туман зависшего над столом напряжения, и она пристально оглядела залу: в ней остался лишь один человек, тот, что спал у огня. Энн понизила голос до натужного шепота: — Кто знает, что случится на волнах, когда корабль бьет и качает. Можно ведь и за борт свалиться.

Брадлоу с улыбкой взял ее за руку:

— Что ты такое говоришь, Энни, душа моя?

— Я говорю, что пятеро сядут на корабль, а четверо сойдут на берег.

Она оглядела сидевших за столом, но, когда ее взгляд упал на Торнтона, тот произнес, усмехнувшись:

— Будьте с ней осторожнее, ребята, эта баба вам кое-что оттяпает своим передком.

— Они-то, по крайности, сумеют воткнуть что надо и куда надо, — огрызнулась Энн.

Торнтон нахмурился, глядя в кружку, а Брадлоу похлопал Энн по руке.

— Продолжай, — сказал он.

— Что, если я найду человека на место пятого? Ему и платить не придется, Я даю вам пятого, и мы делим на всех его долю. — Энн повернулась к Торнтону и многозначительно произнесла: — Причем поровну.

— Бладу это не понравится, — сказал Брадлоу.

— Блад ничего не узнает, — ответила Энн, оглядев стол.

Каждый из собравшихся согласно кивнул.

— Он всегда все знает, — скорбно пробормотал Хэммет, подбирая крошки со стола и облизывая пальцы.

Когда Брадлоу дал всей компании сигнал уходить, хозяйка заметила, что у огня больше никого нет, а за тем, кто спал, как раз закрывается дверь. Поднимаясь с табурета, Бейкер ткнул пальцем в кролика и вежливо спросил:

— Можно, я возьму кролика для жены?

Энн кивнула. Он помахал ей, прощаясь, и своими изящными руками аккуратно упрятал тушку в складки плаща.

Закрыв за ними дверь, Энн улыбнулась, довольная своей сообразительностью. Если она обеспечивала делу должный присмотр, Блад никогда не ворчал по поводу ее инициативы. Она умела его распалить, и, хотя он мог выбирать из многих женщин, именно ей он уделял особое внимание. Не то чтобы ей очень нравилось кувыркаться с ним, потным, в постели. Тут он действовал как любой другой мужчина. Но то, что он при этом говорил, пленяло ее более всего. Он часто нашептывал ей в ухо мокрыми губами: «Ты моя устрица, моя солененькая, влажная устрица... моя легкомысленная жемчужина... моя темная, как вино, пропасть...» и прочие глупости. Слова эти переходили в долгий стон обладания. Произнесенные в любое другое время, они вызвали бы у нее лишь смех, но в момент исступленного оргазма они рождали жуткое ощущение падения с громадной высоты, когда ты летишь, а внизу нет ничего, кроме камней.

В какой-то момент она ненадолго засомневалась: вдруг он отомстит ей за обман, но это продолжалось лишь несколько мгновений, и вскоре все сомнения улетучились вместе с ее частым дыханием. Блад уже, наверное, ждет ее в комнате, весь теплый от долгого сидения у огня и, наверное, в прекрасном настроении оттого, что нанятые им убийцы были совсем рядом, но даже не подозревали, что он тоже тут, в таверне. Энн была уверена, что, из жадности пополам со страхом, никто из шайки не выдаст ему их маленькую хитрость с пятым участником, и, хотя ей полюбился Джорджи, заменить одного продавца угрей другим — дело нехитрое.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Набирающее силы солнце миновало зенит, и Марта уже успела развесить на низком кустарнике выстиранные рубашки и короткие штаны и теперь следила за уровнем кипящей воды в большом чугунном котле для стирки, одновременно приглядывая за Уиллом, маршировавшим по двору взад-вперед с палкой на плече. Мальчик явно подражал Томасу, который именно так обычно держал длинный ствол своего кремневого ружья.

Спокойная, уединенная подготовка к стирке умиротворяла своей обыденностью после сумасшедшего утра, когда пришлось организовывать защиту дома от чумы. О вспышке заразы Тейлоры узнали от своего ближайшего соседа, прокричавшего им эту новость с дороги, — во избежание контакта он даже побоялся зайти во двор. Все притолоки Марта смазала уксусом, обкурила комнаты шалфеем и, несмотря на теплый ветерок, несущий в дом запах только что распустившихся ирисов, плотно закрыла все окна, чтобы дурной ветер не занес к ним страшную болезнь.

С Томасом она перекинулась не более чем десятком слов с того вечера, когда он рассказывал о волкодаве Гелерте, и смысл легенды — или его отсутствие — мучил ее так, как если бы она проглотила снетка целиком и его кости все топырились у нее в желудке, хотя мясо давно переварилось. Жаркая, пронзительная ярость, которую она ощущала после нападения волков, прошла, и с ней прошли ночные кошмары, но теперь вместо злости она испытывала нетерпеливое, почти враждебное любопытство: что за человек этот валлиец.

Марта вытащила из передника малюсенький кусочек, отломанный от сахарной головы, и подозвала Уилла. Улыбнувшись азарту, с которым тот пытался схватить лакомство, Марта сначала подразнила его, а потом сама положила сахар на язычок мальчишке. Потянув к себе, усадила его рядом на сохнущую траву, и солнце жаром разлилось по их спинам.

— Так что ты знаешь о Томасе? — спросила Марта.

— Томас был далеко-далеко в Лондоне, — ответил он, причмокивая.

— Ты хочешь сказать, в Нью-Лондоне? — с сомнением переспросила она.

Уилл потянулся к карману ее передника, требуя еще сахара, но она отвела в сторону его руки и покачала головой.

— Еще! — потребовал он, открыв рот, как птенчик.

— Тогда отвечай, — сказала она с напускной строгостью.

— Он был в Лондоне, старом Лондоне, и вместе с Кромвелем сражался против короля. Мне Джон рассказывал. А тебе нет!

Уилл начал ёрзать, и Марта поняла, что успеет задать ребенку совсем немного вопросов, прежде чем он убежит.

— А еще что? — спросила она, взяв его ладошки в свои и удержав непоседу еще на мгновение. — Скажи, и я дам тебе сахарку.

— У него есть большой... большой... — Уилл запнулся, отвлекшись на белку, которая грызла в саду семечко.

Марта потрясла паренька за руки, чтобы тот обратил на нее внимание:

— Что у него есть, Уилл?

— Большой деревянный сундук, — ответил он, следя за белкой. — У кровати стоит.

— А что в сундуке?

— Мундир. Старый красный мундир.

Мальчик выдернул руки и помчался за зверьком, потрясая палкой.

Мундир, подумала Марта, разочарованная. Ничего особенного в мундире нет, если, конечно, в сундуке не спрятано что-нибудь посущественнее. Сахарная голова почти вся кончилась, и Марта задумалась, сколько сведений она сможет вытащить из мальчишки взамен на эти остатки или же на пирожок с мясом.

Весь день она то и дело задавала ему вопросы, но Уилл рассказал лишь то немногое, что слышал или видел собственными глазами: что Томас сражался со старым Карлом во время войны в Англии и что он всегда держит свой деревянный сундук рядом с изголовьем кровати. В конце концов Марта сдалась, да и Уилл уже начал смотреть на нее, как гусь смотрит на мясника, который стоит перед ним с пучком петрушки в одной руке и топориком в другой.

В ту ночь, лежа в постели, она обдумала то немногое, что рассказал Уилл, и решила, что, когда придет утро, сама напрямик спросит Томаса о его прошлом. Ее пальцы потянулись к тому месту под подушкой, где прощупывались ровные края красной книжечки. Марта еще не решилась вырвать, как собиралась, те страницы, которым доверила мучившие ее мысли. Книжка казалась ей какой-то единой сущностью, почти что живой. У нее имелись позвоночник и кожа, а под обложкой — жесткие, шелестящие страницы, бьющие по воздуху, как птичьи крылья. Выдергивать из нее блестящие листы бумаги значило то же самое, что выщипывать у живого гуся белые перья. Марте подумалось, что если она так и не решится уничтожить те сокровенные слова, придется прятать книгу от чужих любопытных взглядов.

Чуть забрезжил рассвет, а со стола уже были убраны последние тарелки после завтрака, и Марта объявила Пейшенс, что пойдет на реку за луком-пореем и что Томас должен ее сопровождать.

Когда Пейшенс удивленно подняла брови, Марта объяснила:

— Не ровен час, наткнешься на индейцев.

— Храни Господь тех индейцев, — пробормотал Джон, передавая своему старшему товарищу кремневое ружье.

Марта накинула на плечи шаль и, не оглядываясь, словно ей было ни к чему проверять, пошел Томас или нет, уверенно двинулась вперед. Когда они достигли насыпи, Томас обогнал Марту, а она попыталась идти так, чтобы попадать в его следы, оставлявшие глубокие отпечатки в мягкой глинистой почве. Они шли вверх по крутому склону холма, по ту сторону которого в низине протекала река. На полпути к вершине Томас сделал знак присесть на бревно и подождать, а сам неслышно исчез за гребнем, осторожно передвигаясь вперед сквозь мелколесье и расчищая прикладом ружья дорогу в зарослях папортника-адианта.

Некоторое время Томаса не было видно, но вот она услышала тихий свист и заметила, что Томас стоит на холме несколько южнее и машет ей. Она не без труда преодолела последние метры до вершины, цепляясь за корни и выступающие из земли камни, и, уже стоя на самом верху, увидела, как быстро несутся под ней прозрачные воды. Осторожно приподняв юбку, она спустилась к реке. Болотистая почва под ногами была холодная, но сквозь ветви ивы и бука теплые лучи ласкали обращенное вверх лицо Марты. С радостным удивлением она приметила мать-и-мачеху, рассыпанную, словно маленькие солнечные зайчики, по затененным ямкам вдоль реки. А на противоположном берегу разглядела аквилегию — красные цветы подрагивали из-за пьющих нектар колибри. Томас прислонился к буку, поставив ногу на выступающий корень, и внимательно посмотрел направо и налево — нет ли какого-нибудь движения на самой реке или по ее берегам. Он молчал напряженно, как сторожевой пес, поэтому Марта повернулась к нему спиной и принялась выдергивать нежные стебли лука-порея, которые легко расставались с влажной землей.

Вскоре небольшой мешок Марты был наполнен. Сок зеленых стеблей пропитал грубую холстину, а от рук и передника исходил резкий запах. Но Марте не хотелось уходить — почему бы не поискать еще и дикий репчатый лук? Заметив по отражению в воде, что Томас смотрит ей в затылок, она спросила как бы невзначай:

— Говорят, ты бывал в далеких краях, в самом Лондоне.

Последовала долгая пауза, пока Марта продолжала разбирать спутанные стебли травы.

— Да, — наконец ответил Томас.

Она ждала, что сейчас он ей что-нибудь расскажет, похвастается, но минуты шли, а он все молчал.

— Ну, тогда, — она попыталась его подтолкнуть, — Биллерика должна тебе казаться грубой и скучной.

Повернувшись, Марта с вызовом посмотрела на него.

Резким движением Томас отогнал небольшой рой мух, вьющийся под полями его шляпы, и ответил:

— Тут и хорошее есть. Хорошее всегда найдется.

Он встретился с ней глазами и долго, неприлично долго не отводил свой взгляд. Наконец она опустила глаза и, возясь с холщовым мешком, сказала:

— Уиллу сказали, что ты был солдатом.

Не отрываясь от дерева, Томас недовольно переступил с ноги на ногу и опустил подбородок на грудь. Такая поза, как Марта успела узнать, свидетельствовала о его намерении защищаться. Он шумно выдохнул, на мгновение сжав губы в тонкую линию, потом медленно вдохнул и сказал:

— Когда я был мальчишкой в Уэльсе, первое, чему я научился у отца, — это смотреть на землю и различать, где мокро, а где сухо.

Марта подождала, что он скажет дальше, но вновь последовало молчание.

— Не понимаю, что ты хочешь сказать.

— Я хочу сказать, хозяйка, что мир очень большой. В нем много коварных болотин и торфяников, много лугов и рек. И если не хочешь завязнуть в трясине, полезно знать, куда надо ступать с оглядкой, а куда и вовсе незачем.

Томас оторвался от дерева, и вот он уже карабкается вверх по склону на самую вершину, не оборачиваясь на Марту. Та с открытым ртом смотрела на него, но потом, подхватив юбку, полезла следом.

— Погоди, да погоди ты, — позвала она.

Томас остановился на гребне холма и подождал, пока Марта его не догонит. Она с трудом перевела дух и снова заговорила:

— Я только хотела... узнать... — Она остановилась в нерешительности, когда Томас обернулся и взглянул на нее. — Я только хотела узнать то, что полагается знать... кто ты такой... и что делаешь.

Прежде чем начать говорить, Томас внимательно посмотрел на Марту:

— Я родился недалеко от Кармартена. Там много гор и холмов.

Привычным жестом он положил обе руки крест-накрест на ствол опертого о землю ружья.

— Так ты был фермером? — спросила она, и вдруг ей самой показалось, что ее голос прозвучал слишком кисло и разочарованно.

— Нет, — ответил Томас, глядя в ту сторону, где на расчищенном от леса участке стоял дом Тейлоров и выпускал из трубы дымок цвета голубиных перьев. — Фермером был мой отец. В двадцать шестом году, когда я родился, зима стояла такая суровая, что замерзала рука, если ее приложить к задней стенке очага. У отца было тридцать акров под пастбища и пять под посадки. А еще четыре коровы, два вола, лошадь, пятьдесят две овцы и семья. Почти все это он потерял в ту зиму, а потом всю жизнь старался вернуть потерянное. Когда мне исполнилось пятнадцать, я ушел.

— А у тебя... у тебя был какой-нибудь близкий человек?

Ветерок с реки подул сильнее, швырнув пряди волос прямо на глаза Марте, и она тут же перестала видеть, что происходит вокруг. Томас медленно протянул руку, взял растрепавшиеся волосы и аккуратно намотал пряди себе на палец.

— У меня был брат. Он умер, когда ему было семнадцать. На три года старше меня. Звали его Ричард. — Теперь он раскрутил ее пряди в другом направлении, как будто разматывал пряжу, и осторожно заправил ей за ухо. — Вот уж кто умел бегать. Видит бог, умел. Он участвовал во всех забегах в Кармартеншире и всегда выигрывал. Но у наших валлийских гор свой характер. Те самые скалы и пустоши, которые научили его быть быстрым, в конце концов разорвали ему сердце. — Томас опустил руку и тихо сказал: — Ni edrych angau pwy decaf ei dalcen. — (Марта смущенно мотнула головой.) — Это значит: «И самое прекрасное чело не пожалеет смерть». Я год работал на отцовской ферме вместо брата, а потом ушел навсегда.

Она посмотрела на его печальный рот, темную щетину на щеках, похожую на колючки, вокруг бледных и обветренных губ и непроизвольно чуть дотронулась пальцем до глубокой ямки у него под шеей, почувствовав, как от этого прикосновения сильнее забилось его сердце. Вдруг взгляд Томаса метнулся куда-то в сторону, туда же быстро повернулась и голова. Глянув через плечо Марты, он схватил ее за руку и с силой потащил за собой вниз по склону, к жилью.

— Молчи, — прошептал он. — Ничего не говори. Не оглядывайся, пока мы не спрячемся в доме. И хозяйке ничего не говори.

Марта попыталась изогнуться и разглядеть, что там такое позади них, но Томас спускался быстрым широким шагом, а она боялась упасть на таком опасном склоне и потому, спотыкаясь и еле успевая, бежала следом. Свистом Томас вызвал из сарая Джона и что-то прошептал ему, показывая в сторону реки, а когда глаза у молодого человека округлились, предостерегающе положил на его руку свою, давая понять, что нужно молчать. Оказавшись внутри дома, Томас закрыл дверь на засов и встал у открытого окна. Когда Марта подошла и встала рядом, он указал ей на насыпь, где они только что разговаривали. Сначала она ничего не увидела, но потом заметила легкое движение на самом гребне: там согласно перемещались какие-то темные фигуры, чуть-чуть поднимаясь и вновь опускаясь, как будто сама земля научилась ползать.

Пейшенс, увидев вернувшихся мужчин, поставила на стол обед: плоскую миску супа с вяленым оленьим мясом и остатками хлеба, испеченного несколько дней назад. Она весело болтала о принесенном с реки порее, о прекрасной погоде, об уехавшем муже, о пробивающихся в огороде росточках, совсем не замечая настороженных взглядов, которыми обменялись Томас и Джон, и тревоге, которая приковала Марту к стулу. Томас расположился за столом поближе к двери, поставив ружье на расстоянии вытянутой руки, и вскоре никаких звуков, кроме стука ложек по оловянным тарелкам, не было слышно.

Опустошив тарелку, Пейшенс встала и потянулась, упершись костяшками пальцев в поясницу. Взглянула на Марту и, нахмурившись, спросила:

— Ты что, больна? Что случилось?

Марта непроизвольно посмотрела в окно, и, прежде чем кто-нибудь успел остановить Пейшенс, та шагнула к входной двери, отодвинула засов и открыла дверь настежь. Тут же она с криком отпрянула назад, спотыкаясь и молотя воздух руками перед собой. Мужчины тотчас вскочили со своих мест, так что стулья, перевернувшись, упали на пол позади них. В мгновение ока Томас оттолкнул Пейшенс и встал с поднятым ружьем в дверном проеме.

Марта спрятала детей под стол и, заслонив их мать, стала делать ей знаки, чтобы та ушла подальше внутрь дома. У самой шеи Марта почувствовала частое жаркое дыхание и, обернувшись, увидела, что рядом стоит Джон, дрожа и обливаясь потом, с небольшим топориком в одной руке и вилкой в другой.

Голосом, полным ужаса, Пейшенс завизжала:

— Они убьют нас, Томас!..

Он резко вскинул руку, чтобы она замолчала, и нацелил длинный ствол ружья куда-то во двор. Марта вся подобралась, ожидая грохота выстрела, но мгновения шли, а выстрела не было. Тогда она подошла ближе к столу — взять в качестве оружия нож, и с этого нового, более удобного места ей стало лучше видно, что делается во дворе, за громадной фигурой Томаса.

Меньше чем в двадцати футах от двери неподвижно стоял человек. Сам он был закутан в оленью шкуру и мех, а грудь и руки были обнажены. Дубинка с узловатым наконечником висела сбоку, у пояса. Его кожу покрывали воспаленные и гноящиеся чумные язвы. Человек смотрел на них, а они на него, но вдруг из дому донесся испуганный и жалобный голос Джоанны. Человек стрельнул глазами вбок, на окна и крышу, потом перевел взгляд дальше, на сарай, и назад к Томасу. Его стала бить дрожь, он тяжело закашлялся и постарался плотнее завернуться в свою меховую накидку. На мгновение он вытянул вперед руку и затем поднес пальцы ко рту. В доме никто не пошевелился, и тогда он повторил свой жест.

Не сводя взгляда с человека, Томас произнес тихо через плечо:

— Хозяйка, соберите в мешок всю еду, которая осталась на столе, и быстро передайте мне.

На невнятную попытку Пейшенс возразить Томас посмотрел на нее страшным взглядом. Она вытащила детей из-под стола и бросилась в спальню, в отчаянии хлопнув дверью. Дрожащими руками Марта собрала остатки хлеба и мяса в тряпку и вручила ее Томасу, который без колебаний вышел во двор. Не обращая внимания на то, что Джон настойчиво тянул ее за юбку и шептал в ухо: «Оставайтесь дома или вас убьют...» — Марта подошла к двери. Она видела, как Томас протянул сверток и теперь спокойно и терпеливо ждет, чтобы еду взяли.

При приближении Томаса человек во дворе не то чтобы отошел. Скорее, он просто поставил одну ногу позади другой и отклонился назад, чтобы охватить взглядом гигантскую фигуру валлийца. Сам он был невысок — Марте показалось, что даже ниже ее, — но держался очень прямо и, протянув руку, аккуратно обхватил мешок тонкими, почти изящными пальцами. Мешок пропал в складках его одежды, и, медленно повернувшись без лишних слов и взглядов, человек скрылся в придорожных кустах.

Марта обернулась и увидела, что посреди комнаты с оружием наготове стоит Джон.

— Господи, — сказала она, — да опусти ты свой топор. Ты что, собрался разрубить его пополам, а потом съесть?

Джон тяжело сел на табурет и положил вилку обратно на стол.

Закрыв дверь на засов, Томас снова занял свой наблюдательный пост у окна. Через некоторое время он осторожно опустил раму и закрепил ее, а Марта подошла ближе, ожидая, что он что-нибудь скажет.

— Этот индеец вампаноаг. Он держит путь к себе на север, если раньше не умрет от чумы, — сообщил Томас, чье дыхание то проступало на стекле туманным пятном, то исчезало. — Если бы к нам заявились абенаки, то мы вряд ли сейчас разговаривали бы. Эти-то все больны чумой и не стали бы побираться.

— Эти? — удивленно переспросила она, потому что определенно видела во дворе лишь одного человека.

— В лесочке футах в сорока отсюда прятались еще с полдюжины, — ответил Томас.

Марта прижалась носом к оконному стеклу и стала разглядывать лес — вдруг заметит там какое-нибудь движение.

— Они вернутся?

Томас пожал плечами и провел руками по глазам, а Марта взглянула на его профиль, на потемневшую кожу под глубокосидящими глазами и на шрам, разрезающий пополам одну бровь.

— Так я Гелерт? — спросила она.

Томас обернулся, и она повторила вопрос:

— Та собака, которую убил хозяин. Ты сказал, что эта легенда про меня.

— Нет, — ответил он, — ты не Гелерт.

Ее обдало влажным дыханием, пропитанным запахом дикого речного лука, зеленого и едкого. Затем Томас вновь повернулся к окну, чтобы следить за лесом, и прошло много часов, прежде чем он опять с ней заговорил.

Майский ветер принес дождь со стороны Бостона, щекочущим запахом соленой воды наполнился воздух, и однажды утром в его влажных волнообразных потоках появился Даниэль Тейлор в почерневшем и отяжелевшем от сырости холщовом плаще. Хозяин приехал как раз тогда, когда Марта и Пейшенс стояли во дворе, быстро собирая постиранное белье, которое еще утром, когда в безоблачном небе сияло яркое солнце, было развешано для сушки. Поначалу женщины приняли грохот и скрежет повозки за приближение грозы, но потом увидели, как крупный мерин, весь в пару, появился наверху холма.

Закрыв лицо передником, Пейшенс сразу зарыдала. А Даниэль, обняв наконец жену, заговорил:

— Ну-ну, дорогая женушка, я дома. Иди-ка посмотри, что я тебе привез.

И он принялся заносить в дом один рулон материи за другим, а потом шкуры, инструменты и продукты: две бочки некрепкого пива, маленький бочонок эля, большой бочонок пшеницы, две головы сахару и вдобавок петуха в клетке.

С гордостью, улыбаясь восторженному удивлению жены, он вытащил из повозки корзины с шерстяной и льняной тканью для новых сорочек, капоров и передников, а потом нежно обнял и подхватил на руки испуганную Джоанну, не ожидавшую появления этого странного, небритого человека. Но как только Даниэль показал ей куклу, вырезанную из сердцевины кукурузного початка, которую, по его словам, смастерил раб-караиб, девочка сразу засияла. Заметив, что Уилл стоит в сторонке, насупившись, потому что не получил подарков, Даниэль спустил с рук Джоанну и с важным видом поманил сынишку к себе. Он торжественно вынул из мешка маленький топорик и вручил его мальчику с таким видом, словно это был редчайший в своем роде предмет. Уилл завопил во все горло и бросился вон из дому, заставив рассмеяться всех, кроме Джона, который заметил, покачав головой:

— Надо бы спрятать подальше нового петуха.

Даниэль уселся за стол, потребовал обед и, жуя, принялся рассказывать о своих путешествиях:

— Я ездил на север, до самого Солсбери, а в следующий раз хочу поехать еще дальше, может, даже до Портсмута, если смогу пробраться сквозь леса вдоль берега вверх по Стробери. Вы себе не представляете, какие там угодья, между заливом Каско и Киттери. Шкуры, лес, рыба — столько рыбы, что за всю жизнь не наловишься.

Его круглое, приятное лицо омрачилось лишь однажды, когда он говорил о ходивших вдоль всего берега слухах, что индейцы вабанаки будто бы озлоблены тем, что англичане забирают их землю и меха, и поэтому нападают на поселения, лежащие в опасной близости от леса.

— Это северная часть французских земель на востоке страны, — говорил он, почесывая голову, до сих пор горевшую от щелочного мыльного раствора, с помощью которого он выводил вшей, приобретенных им во время одной из ночевок в Бостоне. — Они все подливают и подливают масло в огонь, заключают союзы с нехристями, чтобы те дали нам по башке и выгнали назад, в Англию.

Пейшенс снова заплакала, а Томас в нескольких словах описал появление индейцев вампаноаг и рассказал о чуме, косившей без разбору и колонистов, и язычников. Чтобы успокоить жену, Даниэль попытался ее отвлечь:

— Ну-ка, посмотри, Пейшенс, какие я привез тебе миски. А вон какая красивая тарелка!

К ужину Марта испекла хлеб из свежей муки, соорудила мягкое покрывальце, чтобы держать старого петуха, который, несмотря на протесты Уилла, намеревавшегося испробовать свой новый топорик, был быстро, всего за час, зарезан и ощипан Джоном.

Пейшенс с нетерпением ждала, когда Даниэль закончит трапезу и отправится с ней в постель, но он ушел лишь после того, как щедрой рукою разлил по кругу новый эль Томасу, Джону и себе самому, причем не один, а целых три раза. Когда же наконец он взял жену за руку, она повела его в спальню со словами:

— Ох, Даниэль, как тяжело мне было управляться тут одной!

Джон спрятал улыбку, допивая остатки эля, а Марта предостерегающе посмотрела на него и отобрала кружку. Детей отправили спать к Марте. Забравшись под одеяло и осторожно протиснувшись между двумя свернувшимися клубочками, она с удивлением заметила, что Уилл все еще не спит. Его глаза были обращены на тонкую стену, из-за которой слышался ритмичный скрип веревок, поддерживающих родительскую кровать. Мальчик заплакал. Закрыв ему ладонями уши и крепко прижав к себе, Марта баюкала его, пока не почувствовала, как его тельце обмякло и отяжелело в ее объятиях.

Утром стало ясно, что скрип веревок был не единственным звуком прошедшей ночи. Супруги успели и кое-что обсудить. Пейшенс острым локтем подтолкнула мужа, и тот, поняв намек, прочистил горло и объявил, что преподобный Гастингс, недавно назначенный пастор в Биллерике, через несколько дней прибудет к ним на обед. Даниэль пространно рассуждал о набожности священника и о том обстоятельстве, что тот недавно овдовел. Марта вытирала миски и вдруг почувствовала, что в разговоре повисла пауза, как будто комок грязи перекрыл поток воздуха. Заметив, что кузина смотрит на нее выжидающе, Марта поняла, что рассказ Даниэля о пасторе предназначался именно ей.

Как бы между прочим Даниэль разглагольствовал о торговых делах, которые вел с пастором, о его бережливости, аскетическом виде, благочестии домашнего уклада. А Марта думала, не будет ли похож преподобный Гастингс на другого пастора из ее детства, человека, который, несмотря на все ее усилия, иногда возникал в памяти как сгусток творога в скисшем молоке. Если да, то у преподобного Гастингса не найдется явных пороков, которые сделали бы его мягким и снисходительным по отношению к другим, грешным людям. Сухой, резкий и, что хуже всего, целеустремленный. Под складками своей сутаны он принесет дыхание зимы и будет смотреть на всех бесцветными глазами навыкате, как яйца малиновки, раскрывая и разоблачая малейший намек на неподобающее поведение других, а уж прикосновение его рук станет сущим наказанием.

Махнув Джону, что, мол, пора приниматься за утреннюю работу, Томас встал и вышел из дому, прикрыв глаза, чтобы не видеть Марту, как будто она стояла перед ним голая. Она отвернулась, вдруг ужасно разозлившись, схватила тряпку и принялась изо всех сил драить доски стола, так что остатки кукурузы веером посыпались на пол.

— Меня не получится упаковать и сбыть первому попавшемуся, преподобному или не преподобному, который придет что-нибудь тут вынюхивать. Богом клянусь, не получится, — сказала Марта, ни к кому конкретно не обращаясь.

Впервые за много дней навязчивые воспоминания о куриных перьях вновь заполнили ее мысли. Сорвав с себя передник и швырнув его на пол, она выбежала из дому, всем своим существом ощущая удивленные взгляды, которыми обменялись друг с другом кузина и Даниэль.

Марта ходила кругами по двору, пока сердце в груди не перестало бешено колотиться. Вскоре из дому вышел Даниэль и, неловко помахав ей рукой, как бы прося прощения, принялся тяпкой выпалывать сорняки в огороде. Он так энергично взялся за дело, будто хотел за один день наверстать все, чего не сделал за время своего отсутствия, и Марте подумалось, что ей еще не приходилось видеть, чтобы человек так безрезультатно усердствовал. Руки и ноги Даниэля действовали вразнобой, локти топырились в разные стороны, колени несуразно торчали, а лицо покраснело, как осенняя клюква, и она подумала, что он, не дай бог, сам себя в огороде закопает. Некоторое время она критически смотрела на него, а потом, сложив руки на груди, повернулась к хлеву и увидела тень Томаса, двигающуюся туда-сюда среди колонн солнечного света, что падали с открытого сеновала наверху.

В хлеву она подошла к Томасу. Тот поглаживал бока молочной коровы, которая судорожно мычала уже несколько дней, беспокойно двигаясь и переминаясь на своих четырех ногах. При приближении Марты Томас не обернулся, но она чувствовала — он знает, что она рядом. Чтобы начать разговор, Марта хотела спросить, нет ли у животного камней в животе, хотя догадывалась, что это наверняка закупорка в последнем отделе желудка. Как-то раз Томас между делом сказал Джону, что даже тот валлиец, который совсем ни в чем не разбирается, всегда разбирается в овцах и коровах и, независимо от размеров домашней скотины, понимает все тонкости работы ее нутра. Марта приблизилась, ласково обняла корову за шею и почесала ногтями ее шкуру в мелких вихрах. Животное подняло голову, дернув толстой верхней губой, и Марта почувствовала кислый запах травы, переваренной в сычуге. Стало ясно, что болезнь не смертельная. Томас опустился на колени, нежно прижав руки к низу коровьего живота. Лицо его было скрыто полями шляпы.

Марта присела рядом и, повертев в руке соломинку, спросила:

— А что такое шведское перо?

Томас обернулся, с удивлением подняв брови, словно она попросила его спрыгнуть со скалы.

— Джон говорит, у меня язык как шведское перо.

Свой вопрос она задала совершенно искренне, но, когда Томас отвернулся, чтобы скрыть улыбку, разозлилась.

Томас вновь сделал серьезное лицо и ответил:

— Это такое оружие. Короткая пика со стальным наконечником. Я знаю, потому что мне приходилось им пользоваться.

— А где тебе случалось применить это оружие? — поджав губы, спросила она.

— Чаще всего, хозяйка, — ответил он, вставая, — я применял его промеж глаз и в живот.

Томас отошел к другому стойлу и вскоре вернулся с фланелевой тряпкой и бутылкой растительного масла. Наклонив бутылку, вылил на тряпку немного масла и начал осторожно втирать его в коровью шкуру. Под его рукой проступили темные блестящие круги.

— Я был солдатом. — Он выразительно посмотрел на Марту. — И думаю, вы знаете, на чьей стороне я сражался. — Он осторожно поставил бутылку на солому, чтобы не пролилось масло, и стал плавными движениями разминать мягкий низ коровьего живота, умело прощупывая внутренности сквозь натянутую кожу раздувшегося туловища. — Я был пикинёром, так что мне пришлось повоевать со шведской пикой.

— И ты жил в Лондоне, как рассказывает Уилл? — спросила Марта и почувствовала, как у нее немного приоткрылся рот, отчего она стала похожа на голодающего, которого кормят с малюсенькой ложечки.

Однажды она слышала, как муж сестры, Роджер, говорил, что нет более великого города, чем Лондон, но нет и более порочного: люди там заходят в церковь с меньшим почтением, чем бродячий лудильщик с собакой заходит в пивную.

— Да, я там жил. Ушел из Уэльса как-то вдруг, еще мальчишкой, а в пятнадцать стал солдатом. — Кивком Томас попросил Марту передать бутылку и вновь смазал обе руки, а затем быстро потер одну о другую, чтобы как следует разогреть. Марта наблюдала, как широко раздвинутые пальцы Томаса со знанием дела перемещаются по шкуре животного, и, когда корова снова замычала от боли, он пробормотал ей по-валлийски «Bod dawelu», словно обращаясь к ребенку, не желающему принимать лекарство. — Наверное, ты думаешь, что Лондон — это дворец с улицами из жемчугов и слоновой кости, однако там тоже живут коровы и овцы, только из тех, что ходят на задних ногах. Я жил в этой выгребной яме до начала войны, когда по зову совести отправился сражаться.

Опершись своей длинной рукой о коровью спину, Томас наклонился, чтобы помочь Марте встать с соломы, посмотрел ей прямо в глаза и проговорил:

— Теперь я сказал достаточно, чтобы навлечь на себя беду.

Марта опустила голову и почувствовала, как его взгляд задержался на ее макушке.

— Зачем же ты мне все это рассказываешь? — спросила она, словно защищаясь.

— Потому что... мне кажется, ты знаешь, что такое носить в себе бремя тайны, о которой не можешь поговорить. Ни с другом, ни с родичем, ни с самым близким и любимым человеком.

Пока он говорил, Марта обняла животное с другой стороны, и их руки образовали разорванную арку. Она не смогла взглянуть в лицо Томасу, потому что боялась, как бы он не разгадал ее секрет. Вместо этого она стала рассматривать узловатые суставы его пальцев и натертые на подушечках мозоли. Потом вспомнила о деревянном сундуке, стоящем в изголовье его кровати, и спрятанном там красном мундире, о котором рассказывал Уилл. И тут ей пришли на память рассказы отца о долгой и кровавой гражданской войне в старой Англии, случившейся тридцать лет назад, о красных мундирах кромвелевских солдат в его армии «нового образца», которая в свое время была одной из самых лучших и дисциплинированных в мире.

Встретившись с Томасом глазами, Марта спросила:

— Да что мне скрывать-то? Я нигде не бывала, ничего не видала. — В ее голосе прозвучали нотки досады, но она себя пересилила, чтобы не показаться ворчуньей.

Его ладонь, все еще покрытая тонким слоем масла, легла поверх ее руки, и Марта почувствовала на своей коже его шероховатые, твердые мозоли. Впрочем, в этом прикосновении не было ничего собственнического — он не придвинулся к ней ближе, чтобы потом перейти к более грубым действиям, не прошептал слов, которые могли бы стать прелюдией для назойливых объятий.

— А лондонские женщины? Они красивые?

Марта сразу же пожалела, что задала этот вопрос, и ждала, что Томас отнесется с презрением к ее суетным мыслям, как к ним наверняка отнесся бы преподобный Гастингс.

Томас медленно переступил с ноги на ногу, словно раздумывая, как лучше ответить.

— В Лондоне, — начал он, — перед самой войной торговки рыбой и простые домохозяйки стояли бок о бок со знатными дамами. Можно было увидеть, как жена мэра поднимает юбки, чтобы не запачкаться в грязи, словно простая торговка устрицами. Улыбаетесь, хозяйка, но это правда. В предвоенные дни женщин той эпохи охватила та же лихорадка, что и их мужей, и они наравне с ними возводили бастионы, чтобы защитить город от королевских войск. И нам была дорога эта лихорадка, ибо излечиться от нее значило вновь вернуться к тирании. Вы спрашиваете, что делает женщину привлекательной? — Он тихонько постучал пальцем по виску Марты. — Мысли, хозяйка. Мысли делают ее таковой.

Марта открыла рот, чтобы заговорить, но тут в хлев шумно ввалился Джон.

— Хозяйка, — закричал он, — к вам приехал поденщик с письмом!

Джон отвел взгляд в сторону, а Марта покраснела при мысли, что он застал их за разговором, который уже явно не касался здоровья домашней скотины. Желая спрятать лицо, Марта наклонила голову вбок, так что подбородок врезался в плечо. Джон вышел, а Марта высвободила свою руку и неохотно направилась к двери.

— Ты много знаешь для фермера, — сказала она.

Когда она проходила мимо Томаса, его голова откинулась немного назад, а глаза сощурились, как будто он пытался разглядеть что-то смутное и неопределенное.

— Достаточно, чтобы понять, что ты никогда не будешь счастлива е каким-то пастором, — парировал он.

Выйдя из хлева, она расправила складки своей юбки, прекрасно понимая, что любой, кто ее сейчас увидит, подумает, что это вышла распутная девка, только что валявшаяся на сеновале, возбужденная и разгоряченная, с приставшей к спине соломой. Но выяснилось, что все домашние собрались вокруг поденщика, которого уже кормили за общим столом. Человек этот был таким тощим, что, казалось, его ноги должны были звенеть на сильном ветру, как струны. Парень вытер руки о штаны и, передав Марте сложенный кусок пергаментной бумаги, вновь принялся набивать рот оставшейся после завтрака холодной кашей. Марта быстро развернула письмо, писанное на обороте обрывка бостонской брошюры, сообщавшей о прибытии в порт английских кораблей, в предвкушении семейных событий в местечке Тутейкер, что лежало в десяти милях к северу от дома Тейлоров. Она почувствовала, как к ней приблизилась Пейшенс, и разозлилась оттого, что кузина может лишить ее удовольствия в одиночестве насладиться новостями из дома сестры. Письмо от Мэри было кратким: она потеряла ребенка на седьмом месяце и тяжело переживает из-за неудовольствия своего мужа Роджера Сестра написала просто: «Пожалуйста, приезжай».

— Неудовольствие мужа! — возмущенно прошептала Марта, с горечью вспомнив, как была больна сестра после предыдущего выкидыша.

Как только Марта увидела своего зятя, она поняла, что мужем он стал для удобства, а отцом — по случайности. Не успела она с горестным видом опустить руку с письмом, как Пейшенс тревожно спросила:

— Что случилось? Кто-нибудь умер?

— Мэри потеряла ребенка, — ответила Марта и увидела, как кузина непроизвольно ухватилась за свой живот. — И ее сын Аллен заболел. Так что мне надо уезжать.

Поденщик, закончив есть, изо всех сил замотал головой:

— Люди видели, что большие отряды вабанаков движутся лесом за городом. Индейцы явно задумали неладное. Вооружитесь и не выходите из дому. Я и сам собираюсь переждать в следующем селении, пока они не пройдут.

Пейшенс схватила за руку Даниэля и начала упрашивать:

— Даниэль, пусть Джон отвезет Марту. А Томас понадобится нам здесь, чтобы помочь защитить и нас, и детей.

Джоанна, уловив почти истерические нотки в материнском голосе, сразу заплакала. Марта взяла девочку на руки и ласково убрала прядки волос, упавшие ей на глаза.

Все взгляды сразу обратились на Даниэля, отчего ему стало как-то не по себе: уж слишком быстро приходилось принимать решения, и не только касательно того, что следует принести из погреба. Часто-часто заморгав, он ответил:

— Хорошо, но надобно обождать несколько дней, Марта, а может, и неделю, пока мы не удостоверимся, что дорога в дом твоей сестры не станет дорогой несчастья.

Когда же Марта открыла рот, чтобы возразить, Даниэль с авторитетным видом прервал ее:

— Всё, хватит. Я... мы приняли решение. — Он повернулся к жене за поддержкой и, когда она согласно закивала, добавил, прекратив их спор: — Или я не хозяин в доме?

Поденщик поспешно уехал, а дом начал превращаться в крепость. Ставни закрыли и приколотили к рамам. Двери заперли на тяжелые дубовые засовы, а мужчины установили дежурство как в ночное, так и в дневное время. Под карнизами поставили ведра с песком и водой, чтобы тушить возможный пожар на крыше, детям сторого-настрого запретили выходить на двор. Изрядные запасы продовольствия, привезенные Даниэлем, поддерживали силы дозорных, и к концу недели содержимое бочонка с крепким элем сильно уменьшилось, ибо его экономно, но весьма регулярно опустошали, чтобы успокоить нервы, вконец расшатавшиеся из-за тягостного ожидания.

На четвертый день после ухода поденщика со двора послышался приветственный возглас, и все увидели конного констебля, который явился, чтобы сообщить, что индейцы прошли далее, но с собой забрали скот, лошадей и одиннадцатилетнюю девочку по имени Элизабет Фарли. Утром она вышла, чтобы вылить помои, и не вернулась, а мать обнаружила многочисленные следы, ведущие на запад, к реке Конкорд. Горожане преследовали похитителей, но при переправе потеряли след и были вынуждены прекратить поиски. На следующий день после того, как навстречу весеннему ветерку снова распахнулись все двери и окна, Марта и Пейшенс, прихватив немного провизии, отправились к матушке Фарли, чтобы посидеть с той, кто недавно овдовела, а теперь к тому же потеряла ребенка, одинокой и полной скорби женщине, голову которой покрывал слой пепла из остывшего очага на кухне.

От кошмарного сна Марта очнулась испуганная и разбитая, с ощущением, что задыхается, тонет в огромных, выше ее, сугробах из перьев. Открыв глаза, она рывком села в кровати, обхватила руками колени и притянула их к животу. Она еле сдержалась, чтобы не закричать. Джоанна беспокойно зашевелилась рядом, и Марта в темноте ощупью пробралась к изножью кровати, пригнувшись к полу и зажав ладонями открытый рот.

Ясно было, что это визит преподобного Гастингса накануне вечером оживил в ее памяти образ того, другого человека в черной сутане, которого она не видела лет десять. Ужин у Тейлоров не удался, и у Марты почти не было сомнений в том, что его преподобие более никогда не заглянет к ее родственникам с намерением за ней поухаживать. Явившийся к обеду преподобный Гастингс оказался именно таким, каким она себе его представляла, — с одинаковым рвением и суровостью он судил и живых, и мертвых. Когда выяснилось, что Марта недостаточно смиренно относится к замужеству, ей было процитировано Послание к Ефесянам: «Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу», на что она резко возразила:

— А не сказано ли в Послании к Колоссянам: «Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением»?

Все за столом смущенно притихли, и наконец преподобный заговорил с еле сдерживаемой яростью:

— Брачный договор заповедан нам Господом, и, как любой другой, он есть необходимый, востребованный и имеющий законную силу договор...

Его голос занудно скрипел, а слова вырывались из-за стиснутых зубов, как грубая веревка, протиснутая сквозь слишком маленький рыболовный крючок. Марту охватил знакомый удушающий страх, который мало-помалу начал стучаться в виски, и она вцепилась в край стола, чтобы не потерять равновесие. Тогда она почувствовала на себе взгляд Томаса.

— По взаимному согласию, — вдруг отчетливо произнес он.

Потрясенный тем, что его осмелились прервать, пастор остановился на полуслове.

— Что вы такое сказали? — спросил он.

Томас, спокойно собрав ложкой остатки супа и доев хлеб, ответил:

— Это взаимное согласие, ваше преподобие, а не договор. Вы ж не скотину покупаете.

Джон, прыснув, быстро опустил голову, да и Марта чуть не поддалась истерическому желанию расхохотаться, громко и грубо, глядя прямо в вытянутое лицо пастора, который уставился на хозяев с оскорбленным негодованием. Томас встретился взглядом с Мартой, а потом, извинившись, ушел в хлев. Следом за ним потянулся и Джон.

Спать Марта отправилась в прекрасном настроении. Ее лишь немного мучила совесть, ибо поспешный уход гостя очень расстроил кузину с мужем. Недостаток уважения, продемонстрированный Томасом местному священнику, казалось, уничтожил ощущение унижения и стыда, давно скрываемое от посторонних глаз и вновь пробужденное этим Божьим человеком.

Как только Марта натянула на себя стеганое одеяло, ее сморил глубокий сон. Ей снилось, что она снова девочка и живет в доме ипсуичского пастора и его семьи, куда ее поместили в возрасте девяти лет. Во сне она опять стояла в курятнике, лицом к стене, — так ее поставили и велели не двигаться, не разговаривать и не сопротивляться. Юбка была задрана сзади и положена на плечи, а грубые руки обхватили ее мертвой хваткой, не давая пошевелиться. Пальцы, как тиски, врезались в плоть Марты и, начиная от лодыжек и постепенно поднимаясь по икрам до коленей, наконец протиснулись во внутреннюю сторону бедер. Все выше и выше, как ведущая в небо лестница Иакова, они добрались до самых сокровенных участков ее тела, скрытых днем для любопытных глаз, как скрытых и вечером даже от нее самой в те минуты, когда она переодевалась в приятно пахнущую ночную рубашку, выстиранную пасторской женой. Ей снилось, что курицы хлопают вокруг крыльями и перья летят во все стороны, опускаясь, как снег, ей на лицо и забивая нос и глаза. Но она не может их смахнуть, потому что если шевельнется, то будет выпорота.

Проснувшись, Марта отчетливо вспомнила пастора своего детства — человека, который называл ее дочерью, терпеливо учил читать и писать без ошибок, заучивать целиком евангелия, ибо незнание священных книг дурно отразилось бы на ее дальнейшем обучении. Этого человека любили, им восхищались, к нему шли за утешением и советом. Только раз он оказался прикован к постели — после того, как она, очнувшись от своего позорного оцепенения, схватила его мужское достоинство и чуть не оторвала. Марту быстро вернули назад в семью, назвав непослушной, хотя она провела в Ипсуиче три года. Вскоре девочка сама слегла от болезни, которую городской врач определил как «недомогание».

Теперь Марта плакала, вспомнив, что печать жестокой тайны, спрятанной, как ядовитый нарыв, глубоко у нее внутри, разглядел единственный человек на свете — Томас.

Утром она взяла иголку с ниткой и загнила красную книжку в наволочку подушки. Она не вырвет страницы, пускай эти наполненные живыми переживаниями слова останутся под обложкой, только спрятанные. А если кузина спросит, куда девалась книга, она ответит, что покрылась плесенью и пришлось ее выбросить.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Сколько Крысенок себя помнил, он никогда не был на суше. Корабль — вот вся его жизнь, весь мир, и если бы он ослеп, то на ощупь или по запаху чугуна и отбросов нашел бы дорогу от трюма до полубака, где команда ставила или снимала паруса, а оттуда до капитанского мостика на корме, где, никогда не шатаясь, никогда не оступаясь, словно его ноги были прибиты гвоздями к доскам палубы, стоял капитан.

Капитан редко обращался к Крысенку с вопросами, но если бы обратился, то мальчишка ничего бы ему не ответил, ибо был немой. Однако Крысенок отличался сообразительностью, и капитан счел полезным, чтобы первый помощник давал пареньку уроки, — несколько часов каждый понедельник тот обучался судовождению, навигации и умению пользоваться секстантом. Еще мальчик изучал языки, по крайней мере в их письменном виде, — английский, голландский и начатки французского. Понимание языков, хотя бы морских терминов, было делом необходимым, если бы пришлось быстро принять решение о переходе на другой, менее проворный торговый корабль, груженный сырьем из обеих Америк. Корабль капитана был голландской постройки, быстрый, с небольшой осадкой. И если английскому судну такого же размера требовалось тридцать человек экипажа, то «Ласточке», как в переводе с голландского назывался корабль, достаточно было всего десяти крепких матросов, чтобы справиться с парусами и рулем. У каждого на «Ласточке» под рукой был кортик, и команду вполне можно было бы отнести к пиратам, если бы не лицензия британской короны на «проверку встречных судов», которые могут проявить враждебность.

О капитане говорили, что он по рождению голландец, да и имя его звучало как голландское — Кугин, и, хотя он говорил на голландском как на родном, по-английски он тоже изъяснялся без акцента, как и всякий член экипажа. Его успех в делах с клиентами, как английскими, так и колониальными, свидетельствовал в равной мере о его лояльности любому нанимателю, готовности пересекать Атлантику даже при самых неблагоприятных погодных условиях и способности держать свое участие в делах клиента в строжайшей тайне. Он никогда не интересовался доходами других, покуда это не шло вразрез с его собственными интересами, поэтому с его стороны не было задано никаких вопросов, когда в плимутском порту к нему на корабль сели пятеро лондонцев, намереваясь отправиться в Бостон. Первым на борт корабля, подплыв на ялике, поднялся самый невысокий из пассажиров, хотя, пожалуй, этот человек уступал остальным только в росте. Звали его Брадлоу, и, очевидно, он был главарем всей компании. Крепкой мускулатурой он напоминал бойцовую собаку. Он сдержанно посмеивался, глядя на все вокруг, и неприятно скалил зубы — но его веселость не затрагивала глаз, колючих и недоверчивых. Он постоянно стрелял глазами, словно проверял каждую дверь в ожидании неприятностей.

Вторым на борт взошел высокий, немного сутулый человек с мертвенно-бледным лицом. Было что-то страшное в его мягко очерченном подбородке и бледной коже, так что у Крысенка даже перехватило дыхание. Когда Бейкер встретился с мальчиком глазами и медленно ему подмигнул, Крысенку показалось, что это большая северная акула прикрыла внутреннее веко, прежде чем начать поглощать свою жертву.

За Бейкером последовал человек огромного роста, настоящий ливанский кедр. Он шумно топал по палубе, нетвердо держась на ногах, хотя корабль еще не покинул порт. С собой он тащил мальчика, немного старше Крысенка. И мальчик этот, похоже, был или в стельку пьяный, или чем-то одурманенный, и посему его быстро унесли в нижнее помещение.

Последним перелез через ограждение какой-то франт, наряженный в бархатный камзол и сорочку, на которой оборок было не меньше, чем на женском платье. Этого звали Торнтон, и он отвечал на всякий оклик и всякое указание молчаливым смешком. Стоял ли он, отдыхая, или пребывал в движении, Торнтону были присущи грация и едва сдерживаемая энергия, которая сделала бы из него великолепного моряка, бороздящего океан на вздымающейся палубе парусного судна.

Когда корабль уже шел своим курсом, четверо старших часто выбирались на палубу, чтобы с отчаянием глотнуть свежего воздуха. Мальчик же — никогда. Его постоянно держали внизу.

Крысенок нередко посмеивался про себя, думая, как быстро лондонцы позабыли про свое важничанье, когда корабль летел вперед мимо островов Силли и верховьев Ла-Манша. Часто стоя рядом с тросами бушприта, паренек бесстрастно смотрел на четырех сухопутных бедолаг, свешивающихся за борт с вытаращенными глазами. Пассажиров выворачивало так, что, казалось, сейчас ботинки выскочат у них изо рта. Сам-то Крысенок цеплялся за веревки легко, как обезьяна, и не обращал внимания на божбу и злобные жесты лондонцев. Он беззвучно смеялся над их отчаянным положением и махал изо всех сил рукой в сторону встающих из земли далеких островов, давая понять, что путешественники более не увидят землю в течение многих недель.

Крысенок слышал, как пленный мальчик плачет в отсеке лондонцев. Под палубой не было ни перегородок, ни кают, поэтому четверо пассажиров отгородились от остальных одеялом, и, когда мальчик хныкал слишком долго, Крысенок слышал сначала удар сапога по ребрам, потом стон, потом снова удар, после которого наступала тишина. Крысенок, конечно, знал о насильственной вербовке матросов. Скорее море пересохнет, чем прекратятся похищения людей в доках и доставка их на корабль. Но похищали-то обычно взрослых, большинство из которых хотя бы раз ходили в плавание. В противном случае они оказались бы совершенно бесполезными, особенно на таком маленьком судне, как «Ласточка», где у каждого матроса была не одна, а несколько обязанностей. А этот пленный, без сомнения, ни разу в жизни не бывал на корабле. Не могли его и украсть с целью выкупа, поскольку мальчик был не просто бедняком, а настоящим оборванцем. Его покрывала въевшаяся грязь, как у всех мальчишек, зарабатывающих себе на жизнь на реке, — такие все время проводят по колено в илистой жиже у берегов Темзы, вылавливая усоногих раков, брошенную приманку или монетки в полпенса, случайно упавшие в зловонные воды прилива.

Однажды он услышал странное монотонное стенание, похожее на ритуальные песнопения, исходящее от пленного, и понял, что мальчик поет, хотя и не соображает, что делает. Его высокий голосок дрожал, как у раненой птицы или у человека, читающего, запинаясь, молитвы, когда тот качается во время шторма на ноке рея и от страха слова, обращенные к Господу, наполняются музыкой отчаяния.

Когда взрослые лондонцы поднялись наверх, Крысенок залез за одеяло и подполз к тому месту, где со связанными за спиной руками лежал мальчик, поджав колени к животу, чтобы успеть защититься от возможных побоев. Крысенок немного посидел, глядя, как беспокойно спит старший мальчик. У него над глазом он заметил распухшую нежную кожу — синяк. Словно почувствовав присутствие Крысенка, мальчик открыл глаза, которые оказались не карими, как представлялось Крысенку, а голубыми, словно вода на мелководье. На лбу пролегли морщинки, как будто пленный хотел о чем-то попросить и даже открыл было рот, но в этот момент до них донеслось тяжелое топанье возвращавшихся мужчин, и Крысенок прошмыгнул в темный угол. Из-за набитых порохом бочек он наблюдал за тенями, которые при свете фонаря отбрасывали эти люди на переборки и шпангоуты судна.

Лондонцы говорили о своих намерениях и планах, и чем больше было выпито рома, тем громче звучали их голоса. Они хвастались драками и огромными доходами от грабежей и убийств, а еще подробно рассуждали о некоем человеке в Новой Англии, которого им поручено поймать или убить, пусть даже ценою собственной жизни.

Бейкер, человек с мягким голосом и взглядом мертвеца, рассказывал о бушевавшей десять лет назад чуме и о бессчетном количестве мертвецов, заполнивших погребальную яму на улице Хаундсдич. Частенько наведываясь в таверну «Пай», что неподалеку от места погребения чумных, Бейкер всегда выигрывал в игре вроде той, в которой надо угадать точное число бобов в бутыли. Он неизменно называл точное количество покойников, груженных на телеги, проходившие мимо таверны.

Но дни шли за днями, корабль вздымался на волнах, скрипел, обдуваемый сильными западными ветрами, и разговоры лондонцев прекратились. Люди лежали на полу — там они спали, катались и бились о борта судна, вместо того чтобы, как положено, подвесить себе вместо коек гамаки. Постепенно они даже перестали играть в кости и в карты и, оставив пленника одного, больше времени проводили на палубе с бутылкой, надеясь, что выпивка поможет хоть как-то приглушить страдания от морской болезни. Впрочем, все заканчивалось лишь тошнотой, рвотой и пульсирующей головной болью. Крысенок решил, что в каком-то смысле хуже всех приходится великану Корнуоллу: он много пил, но совсем не мог есть и проводил целый день на верхней палубе возле грот-мачты, схватившись мясистыми руками за канаты оснастки, чтобы удержать равновесие. Так продолжалось, пока его не прогонял кто-нибудь из экипажа, чтобы не мешал поправлять паруса.

Надраивая цепи или законопачивая просмоленной паклей щели на палубе, Крысенок смотрел, как капитан с подчеркнуто безразличным видом наблюдает за своими пассажирами. Однажды, желая побеседовать, к капитану подошел Торнтон в засаленной сорочке с кружевным воротником, промокшим от соленых брызг. Но от капитана он не добился ничего, кроме фразы: «Прошу меня извинить». Засим Кугин резко развернулся и удалился к себе.

Когда пробило восемь склянок, конец ночной вахты, Крысенок проснулся и теперь лежал в гамаке, качавшемся, как маятник, в такт качке судна. Он слышал, как матрос рядом с ним тоже проснулся и ловко выскочил из гамака. Послышался шорох быстро натягиваемой рубахи и удаляющиеся шаги вверх по лестнице на открытую палубу. Вскоре сменившийся матрос занял пустой гамак, и через десяток вдохов, которые успел сделать Крысенок, тот уже мерно похрапывал. Пареньку оставалось еще полчаса до начала вахты на камбузе, и он предался размышлениям о мальчике и о том, как здорово было бы иметь настоящего товарища. Он мог бы стать для Крысенка голосом — шепотом или криком — и вести его по нанесенным на карту линиям широт и звездных ориентиров, подобно рыбе-мичману, прокладывающей себе путь сквозь невидимую сеть. За все годы, что он провел в компании матросов, у него никогда не было приятеля-сверстника.

Крысенок с радостью, если бы у него была возможность, поделился бы с мальчиком собственными, так нелегко доставшимися ему познаниями касательно корабля. Он научил бы его не только управляться с парусами или лазить по реям, но и слушать похожие на ружейные выстрелы звуки выскакивающего из воды гренландского кита или различать ночью в середине лета сияющие зеленые ленты, пляшущие в подводных течениях на такой глубине, что никаким лотом ее не измерить.

С возрастающим беспокойством он вспоминал прошлую ночь, когда подслушал, как четверо пассажиров спорили, в какой момент и где именно сбросить пленника за борт. Крысенок сворачивал конец каната, стоя как раз позади Торнтона, когда его заметил Брадлоу и как следует пнул ногой. Крысенок растянулся на палубе, а Брадлоу злобно уставился на него, и белые бороздки шрамов на голове лондонца резко проступили на фоне загорелой кожи. На кратчайшее мгновение все движение на палубе прекратилось. Матросы, занимавшиеся оснасткой судна, приостановили работу и замерли.

И тогда боцман, направлявший фалы, вышел вперед и, грубо задев Брадлоу, поставил мальчишку на ноги, а потом, наклонившись, хрипло прошептал: «Червивый пирог». Парень широко улыбнулся, прикрывшись рукой, и кивнул. Утром ему следовало забрать тухлую рыбу, что лежала на крышке бочки с мукой, и положить на ее место новую. Дохлая рыбина с гниющей плотью использовалась, чтобы выманивать червей из муки. Ему надо будет взять изъеденный и вонючий рыбий остов и запрятать его в одеяло Брадлоу.

Крысенок не знал точно, известно ли капитану о том, что уготовано пленному мальчику, но чувствовал в капитанской манере растущее напряжение, словно бешеный ветер здорово надул поднятый парус.

После того как дела на камбузе были закончены, Крысенок вышел на открытую палубу и увидел, что с полуюта к нему наклонился капитан, у которого между бровями пролегла глубокая морщина Глаза капитана следили за растущими волнами, уже поднимающимися на высоту более пятнадцати футов и вновь уходящими вниз.

— Юнга! — позвал капитан и сделал удивленному Крысенку знак подняться по лестнице и встать рядом.

На вздыбленной палубе ветер хлестал брызгами, словно жаля, и оба они некоторое время молча раскачивались в унисон, от холода втянув головы в плечи.

Капитан достал компас с картушкой, разделенной на тридцать два румба и вращавшейся, как по волшебству, под магнитной стрелкой, словно одинокая роза в чашке с дождевой водой, которую однажды мальчик видел в каюте капитана.

Потом взгляд капитана перешел на несчастного Корнуолла, цеплявшегося за решетчатый люк верхней палубы, на который он только что свалился. Полубак окунулся в разверзшиеся воды, когда судно меняло курс, и палубу с еле держащимся на ней лондонцем окатило холодной морской водой.

— Знаешь, юнга, что отличает хорошего моряка? — вдруг прокричал капитан, выразительно глядя на Корнуолла. Крысенок наклонил голову, чтобы показать, что он весь внимание. — Он знает, когда пришло время рубить концы. — Затем он отпустил парнишку, но крикнул ему вслед по-голландски: — Идет шторм, юнга!

Позже вечером Крысенок узнал от кока, что капитан собирается пригласить четверых пассажиров отужинать у себя в каюте. Кроме рома, так было сказано, капитан угостит их бутылочкой мадеры, смешанной с полынной настойкой.

— А от этого, Крысенок, — прорычал кок, — наши сухопутные ублюдки будут спать долго-долго и даже блевать перестанут, но зато потом голова у них будет раскалываться на части. — Кок хохотнул, но тут же нахмурился. — Стыд-то какой. Что у них там творится внизу!

Крысенок кивнул в знак согласия, печально посмотрев на доски палубы под ногами.

Когда пробило четыре склянки первой вахты, четверо лондонцев тянули соломинку, кому придется отказаться от приглашения капитана и остаться в отсеке за одеялом. Только кретин не сообразил бы, что приглашение капитана давало возможность провести вечером пленного мальчишку по длинной палубе. Лондонцы были слишком самоуверенны и беспечны, болтая о своем желании избавиться от парня и забрать себе его долю от некоего вознаграждения, а потому их намерения стали известны всей команде. Оставалось только найти участок между мачтами, где никто ничего не увидит, дождаться секундного ослабления внимания — и связанного парня можно будет перекинуть через ограждение в мгновение ока. И кто докажет, что это не несчастный случай?

Целый день Крысенок не слышал плача мальчика и подозревал, что пленник уже сам знает, что дни его сочтены. Но юнга подозревал и другое: лондонцы не догадываются, что корабль скоро ждет страшный шторм.

Вскоре трое пассажиров, Брадлоу, Торнтон и Корнуолл, последовали за Крысенком в сторону кормы по открытой палубе, хватаясь за леера, чтобы не упасть. Своего товарища, Бейкера, они оставили с пленником. Ветер переменился — теперь он постоянно дул с левого борта, неистово и с завыванием, а трое пассажиров, спотыкаясь, пробирались к камбузу на капитанский ужин.

Брадлоу, первый из троих вместе с ветром ввалившийся в помещение, сразу же увидел открытый графин с мадерой, скользящий по наклонившемуся столу.

— Черт побери, капитан, — сказал он. — Вот ударило так ударило!

Капитан посмотрел на съежившуюся троицу в сырых одеждах и пахнущую, как промокшие псы, и спокойно подтвердил:

— Да. Сегодня вечером нам, возможно, придется несладко. — С этими словами он отвернулся от своих гостей и передал Крысенку бутылку. — Отнеси это тому, кто остался внизу. — И тихо добавил по-голландски: — И проследи, чтобы он выпил до дна.

Выйдя от капитана, Крысенок откупорил бутылку и понюхал содержимое. Густой, приторный запах, затаившийся под сладостью вина, напомнил ему о смоле, которой он обычно конопатил корпус корабля, но еще глубже прятался аромат свежевыструганной датской мачты, все еще роняющей слезы живого сока.

Идя с бутылкой в руках в закут к оставшемуся пассажиру, юнга насчитал восемь голов — все матросы и плотник. Экипаж отправили вниз очищать палубы на случай самой тяжелой фазы шторма. Единственными людьми на открытой палубе останутся теперь рулевой и помощник капитана, которые будут следить за характером вздымающихся волн.

Бейкера юнга нашел сидящим на тяжелой бочке. Спиной и руками тот упирался в изогнутые стенки корпуса корабля, а ноги переставлял туда-сюда, словно в танце, пытаясь удержаться в страшной килевой качке. Крысенок заметил у него в ногах ведро, наполненное желчью после последнего приема пищи. Лицо Бейкера приобрело гнойно-серый оттенок, глаза были плотно закрыты. Бейкера трясло, ибо северный ветер принес холод и промозглость.

Пленный мальчик взглянул на Крысенка со своей лежанки на полу. Одними губами он осторожно, но явственно произнес: «Помоги».

Юнга скосил глаза на лицо Бейкера, но веки у того все еще были опущены, а одна рука плотно зажимала рот, не давая остаткам тушеного мяса выскочить из пищевода. Словно молния, Крысенка пронзила мысль: утащить мальчика и ждать помощи команды. Но первое правило на корабле — это быть глухим и слепым по отношению ко всему, что делают пассажиры.

В этот момент Бейкер открыл глаза и поразился невесть откуда взявшемуся Крысенку. Заметив бутылку мадеры, он потянулся нетвердой рукой, чтобы взять посланный ему подарок. Его пальцы, холодные и лишенные мозолей, напомнили Крысенку про рыбу на бочке с мукой.

— Это от капитана? — прохрипел Бейкер.

Крысенок кивнул и показал жестом, что вино надо выпить. Бейкер откупорил бутылку и вылил в рот немного вина. Проглотил, весь передернулся и попросил:

— Дай-ка мне вон то одеяло.

У Бейкера под ногами как раз лежало тонкое стеганое одеяло, упавшее с его беспокойных плеч. Но Крысенок решил подать вместо него совсем другое одеяло — то, которое он сам недавно очень ловко свернул в тугой валик. Одеяло развернулось, и изнутри вывалилась гниющая рыбина, предназначавшаяся Брадлоу. Ошметки лежали на полу в виде студенистой каши, кишащей червями, быстро расплодившимися в тепле. Зловоние поднялось и заполнило ограниченное пространство, точно в незасыпанном похоронном рве.

Неожиданный крен корабля выбил бутылку из рук лондонца, и она, как бешеная, покатилась назад, разбрызгивая по доскам пола остатки темной жидкости. Бейкера, проклинающего всех и вся, начало вновь рвать в ведро.

Он дико стонал, кашлял и скрежетал зубами. Но тут корабль принял мощный удар волны прямо в борт и сильно дернулся, сбросив Бейкера с бочки. Тяжело дыша, несчастный упал на накренившийся пол и начал рвать на себе волосы. Когда он вновь взглянул на Крысенка, от его былого самообладания не осталось и следа. Юнга и раньше видел такой взгляд — морская болезнь день за днем, час за часом доводила некоторых сухопутных бедняг до умопомешательства.

Когда судно накренилось на левый борт, Бейкер с трудом поднялся на ноги и, откинув висящее одеяло, двинулся вперед. С отчаянием огляделся. За ним с удивлением, но молча наблюдала команда, едва освещенная бешено качающимися фонарями.

— Воздуху... дайте мне воздуху...

Его с силой швырнуло к подножию фок-мачты, где он выпрямился, крепко ухватившись за деревянный столб обеими руками.

— Мне надо наверх, — попросил он, и у него подкосились ноги.

— Там шторм, приятель. А тебе придется идти по открытой палубе, — крикнул плотник, обнажив коричневые зубы.

Заметив, что Крысенок рядом с ним умело балансирует при каждом крене корабля, Бейкер ткнул в юнгу пальцем и закричал:

— Вот он пусть отведет меня на палубу! — С этими словами он так рванул ворот рубахи, что зацепил ногтями лицо. — Отведи... меня... на палубу! — завопил он, и его снова вырвало прямо на собственные башмаки.

От середины судна до лестницы, ведущей наверх, было семнадцать шагов. Времени вполне достаточно, чтобы Крысенок успел взять кусок веревки и спрятать под рубаху, чтобы привязать себя к спасательным леерам, уже протянутым вдоль фальшборта. Если человека, особенно не привыкшего к морю, не привязать крепко к такому канату, его, скорее всего, смоет волной. Крысенок кивнул и жестом показал Бейкеру, чтобы тот шел за ним.

Хотя решетку люка над лестницей загодя покрыли промасленной холстиной, палуба вокруг лестницы была вся мокрая, поэтому при следующем наклоне судна вперед в килевой качке оба, и Крысенок, и Бейкер, поскользнулись и больно ударились о ступеньки. Бейкер подтолкнул юнгу, чтобы тот быстрее забирался на лестницу, и, несмотря на шторм, сам довольно быстро распахнул крышку люка. Юнга вылез на верхнюю палубу и подождал, пока судно не наклонится в подветренную сторону. Используя эти секунды, он быстро проскочил к левому фальшборту и привязался к бортовому лееру скользящим узлом.

Вскоре за Крысенком показался и Бейкер. Он выбрался на вздымающуюся палубу, и ветер плеснул водой прямо ему в лицо, на мгновение ослепив. Тут корабль начал заваливаться на правый борт, и Крысенок заметил, как глаза Бейкера наполняются ужасом при виде сквозь ванты и прочую оснастку — впервые в жизни — огромной массы черной воды, которая то вдруг скатывается в глубокие впадины, то вновь поднимается громадами, сметающими все на своем пути. В панике Бейкер вцепился в спасательный леер на правом борту.

Мачты низко наклонились навстречу накрывающей корабль волне. Когда она разбилась о палубу каскадом колючей пены, Бейкер так вытаращил глаза, что, казалось, его охватило первобытное ощущение полнейшей безбрежности океана. Горизонт, слившийся с небом цвета металлических орудий, превратился в огромную бесконечную окружность, и никакие замыслы людей, никакие неподвижные плоскости и незыблемые прямые углы земных сооружений не могли этому противостоять, как не могли и помочь избежать брезжущей вдали точки схождения линий перспективы, точки исчезновения.

Бейкер схватился за нижние ванты, чтобы встать, но смог удержаться лишь на четвереньках, когда морская вода ударила в палубу веером закрученных струй. Крысенок нутром почуял, что ждать ему осталось недолго.

Корабль снова начал крениться на правый борт, но на этот раз угол наклона превысил сорок градусов, и судно отклонялось все дальше и дальше от вертикальной оси. Казалось, мачта протыкает волны, которые наваливаются на палубу и бурными потоками льются сквозь ограждение. Крысенок закрыл глаза, ощущая, как, несмотря на крепкий канат, вода с огромной силой тянет его за собой. Наконец корабль начал выравниваться, и, снова открыв глаза, юнга заметил, что рулевой все так же держится за ручки штурвала. Переведя взгляд на то место у борта, где в последний раз видел Бейкера на четвереньках, он никого там не обнаружил.

Крысенок немного распустил скользящий узел и перебрался на другую сторону палубы, внимательно всматриваясь через ограждение в волны. Когда же выяснилось, что Бейкер умудрился вцепиться в ванты там, где они крепились к наружному корпусу судна, парень оторопел. Страх придал утопающему силы, и Бейкер уже отчаянно карабкался вверх, с ожесточением царапая ногами по задраенным орудийным портам и планширю. Вот он смог закрепиться обеими ногами, потом поскользнулся, но, когда следующая накатившая волна поднесла его ближе к палубе, вновь встал на ноги.

Прижавшись животом к ограждению, Крысенок почувствовал холод врезавшегося в тело металла и вспомнил, что у него за поясом заткнут самодельный ножичек. Им он часто пользовался: острый, изогнутый клинок прекрасно выковыривал старую просмоленную пеньку из щелей дощатой обшивки.

Крысенок заметил, как длинная, тонкая и даже изящная рука Бейкера тянется с той стороны и наконец хватается за ограждение. Недолго думая, он выхватил свой ножичек и изо всех сил полоснул по этой руке, отрезав две фаланги среднего и безымянного пальцев. Пораженный, Бейкер взвыл от боли и рухнул в океан, вновь поднявшийся, чтобы поглотить его.

Прерывисто дыша, Крысенок из осторожности присел за ограждение и почувствовал, что у него закружилась голова от радостной мысли, что теперь пленный мальчик будет спасен. Раз Бейкер погиб, значит, думал он с надеждой, команда поможет ему вытащить паренька из закута и спрятать где-нибудь в укромном местечке в трюме. А он смог бы приносить ему воду и пищу. И работать он стал бы еще больше, чтобы заслужить одобрение матросов. Ну и мальчик тоже мог бы чем-то помочь. Лондонцы, когда очнутся от дурмана, решат, что Бейкер сам упал за борт во время шторма и что пленный погиб вместе с ним.

Размышляя об этом, Крысенок глядел на ревущие волны, но там никого не было видно. Уже потом Крысенок долго недоумевал, почему такой решительный, хладнокровный и опасный человек не появился на поверхности хотя бы на самое короткое мгновение.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

До дома в Тутейкере было два часа езды, но Марта с Джоном не произнесли по дороге даже нескольких слов. Оба были настороже — следили за малейшим движением среди деревьев, которое могло бы свидетельствовать не только об олене или лисице, добывающих себе пищу у лесной опушки, но и о ком-то пострашнее. С утра моросило, и Джон сидел весь в напряжении, незаметно бросая взгляды по сторонам при каждом хрусте ветки и шелесте листвы на ветру. Марта почти сожалела, что Томас дал Джону свое кремневое ружье, ибо тот в случае внезапного нападения скорее разрядил бы его в нее, чем в индейца.

Через час тучи рассеялись, и солнце начало припекать, так что промасленный холщовый навес фургона высох, а от их промокших тел стал колечками подниматься пар, как будто кто-то поджег им одежду. Они сделали последний поворот и сразу же услышали чьи-то вопли — кричавший, казалось, пребывал в агонии. Джон резко натянул вожжи, правда, при этом чуть не свалился с сиденья. Во дворе тутейкерского дома они увидели мужчину, который сидел на приставленном к лестнице стуле, вцепившись в сиденье так, будто его приковали цепью. С искаженным гримасой лицом несчастный втягивал воздух сквозь зубы, стискивал челюсти, и тогда желваки начинали кататься с обеих сторон его лица, а струйки крови стекали по обнаженной груди. Над ним склонился другой человек, худощавый, темноволосый, с завязанной сзади косицей. Металлическими клещами он тянул что-то из окровавленной раны на груди первого, словно собирался выдрать у него одно из ребер. Человек с клещами весело приветствовал фургон, подняв подбородок, не прерывая своих стараний.

На встревоженный взгляд Джона Марта лишь пожала плечами и спокойно сказала:

— Это муж сестры.

Не теряя времени, она вошла в дом, оставив Джона заниматься повозкой, тихонько позвала Мэри и пошла по комнатам, в одной из которых наконец нашла свою сестру всю в слезах под грудой одеял. Рядом в раскладной кроватке лежал ее сын Аллен и играл с игрушечным фургончиком. Его взгляд был подозрительный и настороженный, постриженные во время лихорадки волосы стояли на голове ежиком. В ребенке не было приятной округлости, которая присуща мальчикам его возраста, даже младенцем он, казалось, всегда был готов схватиться с кем-нибудь или набедокурить, защищаясь от мира острыми углами — вечно согнутыми локтями, коленями и костлявыми запястьями.

Марта осторожно забралась в кровать к сестре и аккуратно улеглась рядом, как с малышом Уиллом, обняв съежившееся тело несчастной женщины. Они лежали молча, пока Марта не услышала, как в дом шумно вошел Роджер, быть может желая пообедать. Ласково предупредив Мэри, чтобы та не вставала, Марта быстро вскочила на ноги и начала приводить дом в порядок. Роджер поставил на стол глиняный кувшин с крепким сидром, без сомнения свой врачебный гонорар, а через входную дверь Марта увидела, как больной плетется к лошади, обеими руками прикрывая перевязанную грудь. Разводя огонь, она услышала, что Роджер излагает Джону, у которого лицо перекосило от ужаса, суть своих хирургических методов.

— Этот человек по профессии кузнец. Из углей выскочил кусок железа, и осколок длиной с мой средний палец вошел ему прямо в грудную клетку. Я оперировал его с помощью клещей и тонкой пилы три четверти часа, пока не вытащил последний кусочек. Знаете ли, существуют особенности мускулатуры и нечто вроде... я бы сказал, непроходимости... для постороннего тела между ребрами, как будто там детский хрящ, но человек все равно потеряет таз крови или такой вязкой желтой жидкости, прежде чем впадет в забытье.

Марта громко стукнула по дощатому столу, так что Джон чуть не выпрыгнул из собственных ботинок, и знаком показала мужчинам, что пора садиться за обед.

— Думаю, он выживет после такой травмы, — улыбаясь, сказал Роджер, довольный и невозмутимый.

Заметив, что засохшая кровь пациента все еще покрывает корочкой пальцы зятя, Марта не слишком любезно поставила на стол тарелку с мясом и хлебом и проговорила:

— Да. Но выживет ли после встречи с доктором?

Роджер улыбнулся ей, не разжимая губ. Играя кусочком хлеба, он повернулся к Джону и спросил:

— Моя свояченица, будучи женщиной, не может оценить мое врачебное искусство. Но в крови есть некая поэзия, не так ли?

Джон рассеянно замотал головой.

— По-моему, — ответил он, — тот, кто пускает людям кровь, не похож на того, кто поет песни.

— Ну да, конечно, — сказал Роджер, переведя взгляд на глиняный кувшин, стоящий на расстоянии руки, — ты же не настолько молод, чтобы не помнить, например, английскую гражданскую войну и знаменитый клич, брошенный генералом Скиппоном своим солдатам: «Ну-ка, ребята, ну-ка, молодцы! Помолимся от всего сердца и повоюем от всего сердца, и Бог да благословит нас». Из этих слов потом сложили песню.

Джон пожал плечами и с сомнением ответил:

— Об этом мне ничего не известно, но, будь я старше, я сражался бы за Кромвеля, как и мой батюшка.

— Вот видишь, сестра, — сказал Роджер, кивая, — кровь подвигает человека к поэтическим упражнениям так же естественно, как любовь подвигает женщину к горшкам и кастрюлям.

Он добродушно ухмыльнулся Марте, но она лишь фыркнула в ответ и вернулась к очагу, чтобы вскипятить воду для бульона. Хотя Марта стояла к мужчинам спиной, до нее явственно донесся скрежещущий звук передвигаемой по дереву глиняной посуды — это Роджер подтащил кувшин поближе к себе. Вечно он так, зло подумала Марта, сравнивает кровопускание с песней барда, когда его жена лежит, заброшенная, в дальней комнате. Она подошла к столу, встала, скрестив руки, и возмущенно заговорила:

— Мяса больше нет, хлеб мы только что доели. Хорошо, что я привезла с собой еды, иначе пришлось бы посылать Джона с ружьем на охоту.

Роджер покраснел, резко поднялся и, толкнув Марту на ходу, подошел к буфету. Извлек оттуда три чашки, с грохотом поставил их на стол и принялся соскребать воск с горлышка кувшина. Когда Марта демонстративно отодвинула от себя чашку, Роджер налил себе и Джону и, быстро сделав глоток, закрыл глаза, наслаждаясь разлившимся внутри теплом. Потом повернулся к Джону и медленно проговорил:

— Джон, ты сегодня сопровождал фургон, потому что собираешься в конце концов жениться? Или чтобы только поездить чуток на этой кляче?

Последние слова он произнес с особенным ударением и выразительно посмотрел на Марту. Сощурившись, она отошла от стола и удалилась в спальню к сестре.

Мэри уже спала, но ее сынишка, повернув голову, взглянул на Марту опухшими и блестящими глазами. Она села на край кровати и стала прислушиваться к разговору мужчин. Сначала звучал в основном прерывистый голос Роджера, что было типично для его манеры вести беседу. Но вскоре звонкий голос Джона обрел уверенность, раскатистое «р» слышалось все явственнее, дыхание становилось все чаще, проклятия и божба усиливались по мере того, как хмель овладевал собеседниками. Иногда раздавался приглушенный короткий смех, как будто они затыкали себе рты, или интонация поднималась и падала, когда они о чем-то спрашивали и отвечали. Потом Марта услышала тихое хихиканье и напрягла слух. Поднявшись, она осторожно подошла к двери и прижалась к косяку, чтобы лучше разобрать, о чем там идет речь, оставаясь при этом незамеченной. Вдруг все стихло, и Марта замерла, решив, что ее обнаружили, но оказалось, что они замолчали, только чтобы вновь наполнить свои чашки. До нее донесся медленный, удовлетворенный вздох Роджера.

— Говорят, — не очень разборчиво протянул он, — что твой дружок Томас здорово стреляет. На зависть этим фермерам, которые не могут отличить кремневое ружье от метлы своих... — он приостановился и потом закончил: — ж-ж-женушек... — долго протянув жужжащий звук.

— Да-да! — засмеялся Джон. — Хорошо сказано, метлы... Томас — стрелок что надо, не сомневайся.

— Я слышал, что Кэрриер сражался с пуританами за Кромвеля. — Голос Роджера понизился до шепота, хриплого и доверительного. — Хотя еще болтают, будто он был в охране первого Карла. — Джон не ответил, и Роджер шлепнул ладонью по столу. — Ладно тебе, Джон, мы ведь особо не кипятимся, что бы там ни было. Я добропорядочный колонист, плачу налоги королю, служил в милиционной армии. Но этот Кэрриер, про него ведь рассказывают фантастические истории. То есть я хочу сказать, ты на него только посмотри!

— Гм... да, — причмокивая, пробормотал Джон, словно все еще пил из кружки.

— Я скажу тебе, что я слышал, а ты мне скажешь, правда это или нет. Говорят, — Роджер остановился, чтобы отхлебнуть сидра, и громко рыгнул, — будто во время гражданской войны больше хоронили пальцы от рук и ног, чем людей. Ха-ха-ха!

Джон тоже захохотал и ударил рукой по столу со словами:

— Ха! Мой батюшка прямо так и говорил.

— Так твой батюшка сражался за Кромвеля, да?

Опять послышался скрежет перемещающегося кувшина.

— Мой отец служил в кавалерийском полку у сэра Вильяма Бальфура, — гордо заявил Джон. Слова соскальзывали у него с языка, как нагретый жир с толстого бекона. — Это был первый год войны... тысяча шестьсот... тысяча шестьсот сорок второй. Недалеко от городка Кайнтона, поганого такого городишки, как мне говорили. — Он сдавленно рассмеялся. — Они... то есть армия парламента... потом сложили целую гору из отрубленных рук и ног. Батюшка нашел мальчишку-знаменосца из армии короля, а у того рука отсечена начисто, начисто! Лежит в двадцати футах от тела и все еще сжимает знамя. — Он сделал паузу и хлебнул сидра. — Если бы не Томас, мой отец точно погиб бы. Но... Томас не любит про это распространяться. — Последние слова перешли в прерывистое бормотание, после чего Джон заикал.

— Стало быть, ты говоришь о битве при Эджхилле, да? — выразительно прошептал Роджер, аккуратно выговаривая слова своими толстыми губами. — Первая великая битва парламента с королем Карлом Первым.

Он глубоко вздохнул и с благоговением задержал дыхание, как будто не в силах был больше ничего говорить, но Марта знала, что он, конечно, не удержится. Заскрипел стул — значит, Роджер усаживался поудобнее, чтобы начать длинную историю.

— Я расскажу тебе, что слышал от людей, которые там были. Дело было зимой, и с севера дул сильный ветер.

— С севера, точно. И было холодно, ужасно холодно, — подтвердил Джон.

Марта слышала, как он засопел, почти заплакал при этих словах.

Роджер промычал что-то успокоительное, а Джон попросил прерывающимся голосом:

— Расскажи. Расскажи эту историю. Я ее так люблю.

Он вновь звонко икнул и что-то промычал.

— Обе стороны, король и парламент, — начал Роджер, — сошлись друг против друга к западу от деревни Эджхилл. Королевская армия расположилась на холме, а войска парламента — пониже. — На последних словах Роджер запнулся и громко хлебнул из чашки. — Солдаты с каждой стороны были одеты в свою полковую форму — одни в синюю и красную, а другие в красно-коричневую. Впереди каждой армии несли знамена, как будто на снегу расцвело поле турецких цветов. Шотландцы, а с ними и твой отец, выступали за английский парламент, а валлийцы и солдаты Корнуолла — за короля. Те, что за парламент, первыми дали пушечный залп, но вскоре племянник короля, принц Руперт, бросился со своей кавалерией с холма в самую гущу войск противника и рассеял его, обратив в бегство аж до Кайнтона.

Тут раздался взволнованный голос Джона:

— Но роялисты не стали преследовать бежавших, гнусные трусы! Вместо этого они разграбили город, не желая развернуться и продолжить наступление. — Он расхохотался, ударив по столу кулаком. — А вот парламентские двинулись на противника, Господь свидетель! Так ведь? — И он вновь грохнул кулаком по столу, как будто Роджер с ним спорил. — И вот тогда уже бились врукопашную, сабля на саблю, и руки-ноги летели в разные стороны, и кровь лилась вокруг, как из французского фонтана. Круглоголовые захватили королевское знамя, но в пылу сражения конь под моим отцом был убит и упал, прижав его к земле. Отец лежал, придавленный, со сломанной ногой, и вдруг видит: к нему приближается всадник, солдат короля, подняв саблю с золотой рукояткой, чтобы снести ему голову. Он стал читать молитву, добрую... черт побери... протестантскую молитву, когда на него легла длинная тень и какой-то пикинёр, человек-великан, ростом с дерево, проткнул нападавшего прямо сквозь коня. Спаси нас Боже! Великан одной рукой вытаскивает свою пику футов двадцать, или даже больше, длиной, а другой достает саблю и прорезает вокруг отца конскую тушу, чтобы тот мог встать на ноги и сражаться.

Голос замолк, послышались звук отрыжки и быстрое нечленораздельное ругательство. Громко заскрипел отодвигаемый стул, как будто кто-то быстро вскочил. Марта услышала стон и нетвердые, хотя и быстрые шаги бегущего к двери человека. Отодвинулся второй стул, и пьяный голос Роджера позвал:

— Погоди, Джон, погоди! Я помогу. У меня есть слабительное, которое хорошо очищает.

Марта проскользнула в общую комнату, где в очаге уже закипал котел. Она подняла стул, уроненный при скоропалительном бегстве Джона, поставила его и осторожно опустила в булькающую воду мясо и травы, чтобы приготовить сестре бульон. Было слышно, как во дворе Джон сначала смеялся, потом ругался, потом его рвало. Хорошо бы, чтобы снадобье Роджера подействовало и утром Джон был в состоянии что-то делать. Впрочем, скорее всего, ей придется весь день выслушивать его жалобы на головную боль и расстройство желудка.

Марта распахнула входную дверь и шикнула на мужчин. Затем, указав им на дверь сарая, грозно заявила:

— Если вы разбудите сестру, я вам такую прочистку устрою, что вы станете сухими, как жена Лота!

Закрыв дверь, она вернулась к еле теплящемуся огню с мыслью о том, что мужские рассказы очень похожи на вышивание безумной женщины, которая работает без устали, прошивая ряд за рядом, причем стежки и узелки могут быть вполне аккуратные и приятные для глаз, но, взятые вместе, создают картину чего-то гротескно-сумбурного, все более чудовищного с каждой переделкой.

Еще она знала, что у женщины, как и у мужчин, есть своя история кровопусканий, своя страсть к конфликтам. Иногда в моменты ужасной опасности она сама хотела с криком ринуться вперед навстречу судьбе, размахивая ножом, с горящими волосами. Затаив дыхание, Марта слушала рассказ Джона о битве и вовсе не испытывала отвращения к повествованию о кровопролитии и о солдате-великане на поле боя у Эджхилла скорее, ее охватило напряженное, трепетное ожидание.

Марта почувствовала, что позади нее кто-то стоит, и, обернувшись, увидела Аллена. Мальчик, нахмурившись, стоял у двери спальни, его брови сошлись на переносье, как два гуся туманным утром. Она ему улыбнулась, но он лишь отвернулся и ушел в комнату, и вскоре она услышала, что ее зовет Мэри.

День выдался слишком жарким, и Пейшенс не могла стоять над огромным котлом для кипячения белья. Дождь прошел, оставив несколько облачков высоко в небе, сморщенных и крапчатых, как брюшко морской черепахи. В воздухе не чувствовалось ни ветерка, ни прохлады, как будто это был конец лета, а не месяц май. Марта вытерла пот вокруг воротника и, взявшись обеими руками, подняла специальной лопаткой тяжелую кипу прокипяченного белья. Не удовлетворившись увиденным, она вновь опустила белье в кипяток и отодвинулась от жара котла.

Она услышала, как напевает про себя Джоанна, сидя без штанишек на ведре. Ее передник и юбка были подняты и подвязаны к пояску. Девочка сопротивлялась всем попыткам заставить ее пользоваться ведром и требовала, чтобы ей надевали подгузники. Марта же была полна решимости отучить ребенка от этой привычки до рождения малыша. Она предупредила Джоанну, что ей нельзя вставать, пока в ведре не станет мокро. Когда же она ласково позвала девочку, та сложила на груди руки и стала смотреть в другую сторону. Марта отвернулась, чтобы скрыть улыбку, — девчушка научилась складывать руки в точности так, как Марта, что вызывало бесконечные насмешки Даниэля.

Перед собой Марта держала лопатку для белья, которая была около пяти футов длиной, то есть почти с нее. Великан из битвы при Эджхилле, о котором рассказывал Джон, сражался пикой, в которой были все двадцать футов — так, во всяком случае, говорил Джон, — а это значит, что та пика была в четыре раза длиннее и в четыре же раза тяжелее, чем ее лопатка. Марта засунула лопатку себе под мышку и нацелила вперед, как пику. Если представить себе еще и острый наконечник, то она могла бы пронзить грудь любого нападающего животного, только вряд ли достала бы до всадника.

Марта огляделась в поисках более длинной палки и, оставив котел кипеть, принялась рассматривать пасынки вокруг вяза на краю двора. Один тонкий молодой ствол сломался во время грозы, и, приложив некоторые усилия, ей удалось оторвать корни и очистить его от коры. Сунув себе под мышку более тяжелый конец ствола, Марта подняла другой, подрагивающий, и нацелила его в грудь воображаемой лошади. Но любой конь опрокинул бы ее назад, а потом затоптал копытами.

— Так пику не держат, хозяйка.

Деревце выпало из рук Марты. Резко обернувшись, она увидела, что во дворе стоит Томас. Он подошел к тому месту, где лежал отброшенный ствол, и, медленно согнувшись, поднял его привычным жестом своими длинными руками.

— При первой же атаке можно и без руки остаться.

Он подошел ближе и встал совсем рядом.

— Первая позиция, — сказал он. — Надо поставить пику между ступнями ног и расположить ее вдоль туловища. Вот так. — Он обхватил своими ладонями ладони Марты, нежно прижав к древесине ее пальцы, чтобы показать, как следует держать оружие на уровне груди. Потом башмаком легонько постучал по подъему ее правой ноги и продолжил: — А это вторая позиция. — Снова постучал по подъему. — Шире. Ноги нужно расставить шире, иначе колени согнутся. — Отпустив ее руки, он встал сзади. — Третья позиция, — продолжал он. — Опускаем наконечник. Опускаем, пока не вытянутся руки. Теперь приставляем конец пики к подъему правой ноги, а левой ногой делаем шаг вперед. Еще дальше. Вот это уже четвертая позиция. А теперь ждем.

Марта вся напряглась в неловкой позе — колени выпрямились до треска в суставах — и ждала, что вот сейчас почувствует его дыхание на своей шее и его руки на своих плечах, но Томас до нее не дотронулся. Он стоял позади Марты, пока его вдох и выдох не повторили ритм ее дыхания.

Через некоторое время от тяжести ветки у Марты заныла шея, и она попробовала ее размять.

— Так чего мы ждем? — наконец спросила она.

— Да чего угодно, хозяйка. Могут навалиться пешие — с мушкетами и пиками, а могут и конные. А могут, — он приостановился, и, даже не видя его лица, она почувствовала, что он улыбается, — и ведьмы из лесного болота.

Марта рассмеялась и уставшими руками перехватила тяжелую палку. И сразу же почувствовала, как в ладонь вонзилась заноза. Отшвырнув палку, она поднесла ладошку ко рту и лизнула — кончик занозы царапнул по языку. Марта повернулась к Томасу, а тот, протянув руку, крепко сжал ей запястье. Одной рукой он поднял ее ладонь повыше, чтобы разглядеть ранку, а другой достал из-за пояса охотничий нож, который всегда носил с собой и точил каждый вечер, и с серьезным видом провел краешком лезвия по ладони. Разрез длиной в дюйм был сделан легко, почти без боли. Когда кончиком ножа он вытащил деревянную щепку, из ранки полилась кровь. Томас смотрел, как кровь наполняет ладонь. Потом прижал к своей груди ее руку, и кровь Марты расплылась по его рубахе, как причудливый цветок.

— Ты мне сказал... что я не та собака, что я не Гелерт, — набрав в легкие воздуха и взглянув ему в лицо, проговорила Марта. — Тогда я, может быть, тот ребенок герцога, которого выбросили из колыбели и который мог стать добычей волков?

Томас наклонился к ней и ответил:

— Нет.

Потом, улыбнувшись, наклонился ниже, пока не почувствовал, что рука Марты чуть напряглась, и тогда он ее отпустил. Но ее ладонь на короткое мгновение как-то сама по себе задержалась на его груди. И тут во дворе послышался крик девочки.

— Ой, Джоанна! — воскликнула Марта, а потом еще громче: — Ой, белье!

Она вспомнила про котел, содержимое которого, скорее всего, уже превратилось в угольки, и, повернувшись, бросилась к дому. В тот день она больше не отваживалась искать глазами Томаса. И только когда Марте стало точно известно, что он ушел проверять капканы, она поднесла руку к губам и нашла языком ранку, где была заноза, ощутив привкус соли и — совсем чуть-чуть — металлической ржавчины.

Был самый конец месяца, когда Марта набралась мужества заглянуть в большой дубовый сундук, стоящий у кровати Томаса. Она дождалась, когда оба работника отправятся на охоту, а с ними и Даниэль, который шагал по-мальчишески радостно с согнутыми коленями, как у испуганного оленя, приминая высокую траву. Живот Пейшенс становился все тяжелее, и после обеда она легла вздремнуть. Детей Марта отправила на улицу, выдав каждому по леденцу.

Комната работников была сырая и темная, но Марта не зажгла фонарь, боясь, что дети заметят огонь через щели в стене и из любопытства придут посмотреть, что там делается. Марта остановилась у двери, готовая в любой момент вернуться, но в доме было тихо, а другой возможности могло не представиться еще долго. Соломенный тюфяк Джона лежал ближе к двери, и Марта об него споткнулась, когда, шаря руками по дощатым стенам, пробиралась вперед. Удержав равновесие, она подождала, пока глаза не привыкнут к темноте и можно будет разглядеть другие предметы, находящиеся в комнате: некогда красивый тяжелый ковер, небрежно брошенный на пол, рубашку, что-то вроде полотенца. У дальней стены располагалась кровать Томаса, состоявшая из двух веревочных рам и двойного соломенного матраца, а рядом стоял сундук. Он был покрыт темными пятнами то ли от просачивающихся сквозь крышу дождевых капель, то ли от соленых брызг океана, въевшихся в древесину, когда его хозяин плыл из Англии в колонии.

Марта сделала несколько шагов к сундуку и опустилась на колени, обхватив металлическую обшивку. К своему удивлению, она обнаружила, что на дужках нет замка, и, быстро отдернув руки, сложила их на коленях. Сначала она хотела только рассмотреть сам сундук, никак не ожидая, что он может оказаться незапертым. Что такого ценного или интересного, спрашивала себя она, может быть в незапертом сундуке в доме с беспокойными женщинами и любопытными детьми? Нахмурившись, она подалась вперед, чтобы подняться, и положила обе руки на рассохшуюся крышку.

В это мгновение под досками пола словно что-то зашевелилось. Это не был ни стук подошв, спускающихся по лестнице в погреб, ни щелчок дверной задвижки. То, что ее смутило, воспринималось не только на слух. Скорее, это была вибрация, прошедшая сквозь кожу туфель в подушечки пальцев. Марта медленно опустилась на пятки, не убирая рук с сундука, и подождала, не повторится ли движение снова. Но все было тихо. Лишь издалека до нее доносился голос Уилла, который дразнил Джоанну, требуя, чтобы та побегала за ним по саду. Не было слышно ни скрипа стоек кровати, свидетельствующего о том, что Пейшенс проснулась, ни раздраженного крика кузины с просьбой принести воды и соленого хлеба. Через мгновение все стало по-прежнему. Тот, кто произвел шум, уже исчез, осталось лишь растущее волнение, что ее могут обнаружить, а вместе с ним невыносимое любопытство.

Не успев осознать, что делает, Марта подняла тяжелую крышку. Войдя в комнату, она не собиралась открывать сундук и отказалась бы от этой идеи, если бы крышка не поддалась так легко, но петли были хорошо смазаны, и сундук полностью открылся без единого звука.

Его глубокое нутро поначалу показалось пустым. Затаив дыхание, она опустила туда руку и вытащила, захватив вместе, пару коротких штанов и рубашку, изношенных и хорошо знакомых: она довольно часто стирала их вместе с другой одеждой. Отложив их в сторону, Марта снова засунула руку в сундук, на сей раз поглубже. Пальцы дотронулись до холодного металла, и она извлекла на свет длинный кинжал в ржавых пятнах. Ручка была плетенная в виде свившихся змей, а клинок в зазубринах и пятнах из-за долгих лет небрежения. Он лежал у Марты на ладони, похожий на изящные весы. Она сжала рукоятку, на которой были сделаны специальные ложбинки для пальцев, потом аккуратно отложила кинжал в сторону, на рубашку, и вновь запустила руку внутрь.

Пальцы погрузились во что-то шерстяное и тяжелое, и она вытащила длинный полинялый мундир красного цвета с голубыми вставками у ворота и манжет. Чтобы рассмотреть его целиком, ей пришлось встать и держать его, широко разведя руки. Швы были потрепанные, рукава залатанные и неоднократно заштопанные, но шерсть оставалась добротной и плотной — такую хорошую шерсть ей видеть не приходилось. В складках мундира красный цвет сохранил свою неистребимую яркость. Поднеся рукав к лицу, она почувствовала тяжелый запах старого дуба.

Белесый клочок бумаги затрепетал в луче света, и Марта заметила упавший к ее ногам плотный сверток, завязанный крепкой промасленной нитью. Сообразив, что, должно быть, он выпал из другого рукава мундира, она наклонилась, чтобы его поднять. И тут из свертка вывалился плоский кусок дерева длиной с ее указательный палец и шириной в полпальца.

Повесив мундир на край сундука, Марта принялась рассматривать деревяшку, раздумывая, что бы это могло быть. Слишком маленькая и хрупкая, чтобы служить штырем или шпонкой, но слишком большая для иголки. Может, это фишка для игры, подумала она и хотела было взять ее, чтобы осмотреть повнимательнее. Но лишь только ее рука коснулась деревяшки, Марта замерла. Пальцы невольно отдернулись, она быстро поднялась и, словно защищаясь от кого-то, прижала руки к груди. Марту охватило отвращение, сильное, как никогда, и она почувствовала, как это ощущение ползет куда-то вниз по спине. Она отступила на шаг и уперлась в сундук. Перед ней мысленно возникла яркая и живая картина: если дотронуться до деревяшки голой рукой, из ладони сразу польется кровь, прямо из той ранки, которую Томас разрезал ножом, чтобы достать занозу. Сначала кровь сочилась бы, потом полилась бы, пульсируя, и наконец хлынула бы, как из городской помпы. В своем воображении Марта видела красный цветок на рубахе Томаса — алой пятно от пореза, расходящееся по его груди, а потом кровь стала литься потоком на землю, потому что ткань не могла ее более впитывать.

Испуганная, Марта уронила сверток, быстро подняла его с пола, затем, хорошенько обвернув руку подолом юбки, подцепила деревяшку и сунула назад в клочок бумаги. Сверток был запрятан обратно в рукав, вещи, вынутые из сундука, осторожно сложены обратно, крышка вновь закрыта, дужки сомкнуты, и Марта, жмурясь от света, твердой походкой вышла из комнаты работников.

Дети убежали в дальний конец сада, и их голоса звучали, как колышущийся звуковой узор, словно они пели какую-то неведомую песню, петляя среди рядов садовых посадок. Пейшенс все еще спала, а потому из спальни не доносилось никаких движений. Марта села за стол и, дыша ровно и размеренно, уставилась в пустоту. Но точно так же, как тогда, когда кончиком языка Марта нащупала в ладошке торчащий конец занозы, ее мысли все время натыкались на воспоминание о маленькой дощечке, с виду ничем не отличающейся от прочих, которые может вырезать человек, — дощечке, отполированной частыми прикосновениями, подверженной воздействию времени. Марта напряженно прислушивалась, не раздастся ли какой-нибудь звук из-под досок пола, но под ногами у нее было тихо.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Эдвард Торнтон в пропитанной едким потом ночной рубашке разложил поудобнее на постели свои распухшие ноги и начал писать письмо к матери:

«Дражайшая госпожа,

не могу быть уверенным, что Вы будете рады получению этого письма, посланного из бостонского порта, с вестью о том, что сегодня, восьмого дня месяца мая, я все еще жив. Скорее Вы испытаете радость от сознания того, что к моменту, когда Вы прочтете эти слова, я уже покину сей мир. И в том и в другом случае письмо не принесет Вам большого утешения, ибо я служил источником всех или почти всех Ваших несчастий и отчаяния последние двадцать четыре года».

Под воздействием яда его пальцы плохо слушались, и перо, выскользнув, упало на пергаментную бумагу. Даже если бы мать согласилась прочесть это письмо, он сомневался, что она сможет разобрать слова, которые он нацарапал с таким неимоверным усилием. На каминной полке напротив кровати стояла чашка с водой, и, хотя Торнтону безумно хотелось пить, сил пересечь комнату у него не было. Головные боли, которые мучили его не одну неделю, сейчас уподобились раскаленным гвоздям, медленно вонзающимся в череп. Закрыв глаза, он перевел дух и прислушался к доносящемуся с улицы городскому шуму.

Прибыв в Бостон с Брадлоу и другими сообщниками, Торнтон стал частенько наведываться в эту мансарду на свидания к Верити, служившей горничной в гостинице у миссис Паркер. Он обратил внимание на девушку еще в первые дни, в порту. Хорошенькая, лет шестнадцати, белокожая, с каштановыми кудрями, она очень скоро, лишь для виду поломавшись, стала его любовницей. Они встречались часто, но она отказывалась брать деньги, как какая-нибудь обыкновенная шлюха. Впрочем, ей нравилось, когда он приносил ей купленные на улице безделушки: ленты, павлинье перо, пару сережек из хрусталя.

Как часто в первые недели жизни в Бостоне они, запершись в мансарде, проводили целый день в ее узкой кровати! Позже он приходил сюда, чтобы она ухаживала за ним, когда его стали донимать приступы тошноты и спазмы в кишках, усиливавшиеся с каждым днем. Комната, которую снимала Верити, находилась в северной части города, ближе к верфям, и, если бы Торнтон даже кричал изо всех сих, пусть хоть в предрассветные часы, звуки верфи все равно заглушили бы его голос. Где только ему ни приходилось жить, в каких рискованных предприятиях участвовать, сколько денег спускать, он никогда не предполагал, что умрет в тесной кроватке на колесиках, принадлежащей молоденькой горничной, испачканный в собственных нечистотах.

Торнтон вновь взялся за перо и, пролив совсем немного чернил из пузырька, продолжил письмо:

«Дав жизнь такому никчемному человеку, растя его с примерным терпением и рвением, Вы теперь окружены кредиторами, вечно ввергающими Вас в пучину позора и преследующими Вас из-за меня в надежде получить последние остатки наследства Вашего дражайшего супруга, коего я стыжусь назвать своим отцом, ибо водителем моим по праву может считаться лишь дьявол. Но Вы должны, по крайности, быть уверены, что я, преисполненный скорби, от всего сердца сожалею о своих деяниях и прошу Вас помнить ту малую часть меня, что была добродетельной. Утешьтесь тем, что Вы никогда не услышите о наихудших моих поступках, потому что те, в чьей компании я ныне пребываю, вскоре, без сомнения, последуют за мною».

По зрелом размышлении Торнтон решил, что путешествие в колонии с самого начала не предвещало ничего хорошего. Их дело стало рушиться еще до отъезда из Англии, когда после пыток был убит Сэм Крауч, двурушник и бывший дружок Влада. Умирая, Крауч проклял их и все их предприятие. Перед самой смертью он в полубреду бормотал слова из «Книги Премудрости Иисуса, сына Сирахова»: «Прими чужого в своем дому, и он обеспокоит тебя и отвратит тебя от тебя самого».

Их компания снова уменьшилась, когда во время шторма за борт смыло еще двоих. Вздохнув, Торнтон горько улыбнулся, вспомнив название судна — «Ласточка», — птичка эта склевала и мальчишку, который продавал угрей, и Бейкера, как каких-нибудь червяков, не оставив и следа. Торнтон совсем обезумел на корабле из-за волнующегося океана и визга ветра, и через несколько дней после гибели мальчишки ему из-под досок палубы иногда чудился знакомый голос, как будто паренек поет какую-то жалостливую песенку.

Когда они причалили к американскому берегу, еле живые после путешествия через океан, Торнтон полагал, что вдосталь познал, что такое настоящая тошнота, но уже через несколько часов после пребывания в колониях он и два его оставшихся товарища начали испытывать приступы страшной болезни — понос и рвоту, — по каковому случаю хозяйкой гостиницы были им выданы тазы и ведра.

Эти периодически возникающие приступы, однако, не помешали ему предаваться удовольствиям. В Бостоне было достаточно постоялых дворов, в том числе гостиница «Салют» и таверна «Корабельная». Вдоволь было и непристойных заведений, в которых обретались женщины в грязных платьях, с почти или совсем не накрашенными лицами. Но Торнтон вскоре оставил притоны ради общества Верити.

А Верити, хоть и молодая, была не чужда альковных удовольствий. У нее были мягкая, как пух, кожа, ясные глаза девственницы и нежность, которая вызвала у Торнтона чувства, давно им не испытанные. Ее обрюхатил какой-то солдат-роялист, а потом бросил. Позже ребенок умер. Когда она, лежа под домотканым одеялом, рассказывала о потере ребенка, слезы у нее лились в три ручья, а Торнтон ласково баюкал ее и утешал поцелуями. Он говорил, что знает, каково потерять ребенка, хотя не рассказывал, когда и каким образом ему случалось быть свидетелем таких трагедий. Торнтон стал приходить к ней каждый день, она кормила его, спала с ним, обтирала ему лоб, когда начинался приступ, проявляя редкостную заботу. Вместе они прогуливались по центральной площади, по Белл-Элли и Гарден-Корт, а однажды в воскресенье забрели в молитвенный дом в северной части города, где слушали проповедника с нелепым именем Великоматер, читавшего проповедь под названием «Горе пьяницам! (О грехе пьянства)». Торнтон и Верити фыркали от смеха так громко, хихикали и жестикулировали настолько непочтительно, что церковный староста попросил их удалиться.

Торнтон начал мечтать, что после выполнения порученной им миссии он останется в Бостоне и займется спекуляцией землей или торговлей, чтобы обеспечить Верити безбедную жизнь в городском доме. Может, даже женится на ней по особому обряду Нового Света: их сердца соединят на фоне пасторального пейзажа и волосы невесты будут украшены венком из ромашек или других полевых цветочков.

Опустив глаза на пергаментную бумагу, он заметил, что плачет и чернила размазываются слезами по листу. Он вновь собрал все силы, чтобы предать бумаге свои последние мысли.

«Возможно, Вы не удивитесь, что, покинув ваш дом, я следовал своим низменным инстинктам и предавался пороку и азартным играм, но тогда еще не запятнал свою честь. Я отправился на войну с Голландией шесть лет назад, где надеялся вновь обрести подобие былого к себе уважения в компании генерала Вобана при осаде Лилля. Под опекой доброго генерала я отказался от пьянства и вел себя как подобает, так что я думаю — я надеюсь, — мною был бы доволен даже Ваш супруг. Находясь там, я женился на добропорядочной и честной девушке из Лилля, которая родила мне сына, и в то время я имел репутацию достойного мужа и нежного отца. Но к своему вечному стыду, я оставил семью, ибо после осады вновь увлекся причудами французского двора и с тех пор более никогда не видел ни своей жены, ни маленького сына».

Ранее Торнтон, Брадлоу и Корнуолл съездили в Салем на встречу со связным — мельником, который сообщил им, в каких городах и деревнях следует искать беглеца.

Брадлоу отмел как несущественные предупреждения мельника об опасностях, сопровождающих поиски подобных преступников, многие из которых сражались в прекрасно обученной армии во время гражданской войны.

— Неужто так трудно будет сыскать этакую орясину? — воскликнул Брадлоу.

Мельник посмотрел на Брадлоу, и его губы растянулись в улыбке.

— Труднее, чем вы думаете. Чтобы найти здоровенных парней здесь, в этой дикой местности, достаточно посмотреть из бостонской верфи на запад. Тем не менее компания не усомнилась в возможности осуществить свои планы.

По возвращении в Бостон, однако, все вновь неожиданно заболели.

Раздирающий нутро спазм заставил Торнтона закричать от боли. Руки сжались, смяв бумагу, а колени сами собой подтянулись к груди. Час назад у него началось кровотечение из прямой кишки, и сейчас он вновь почувствовал, как теплый ручеек крови изливается на простыню. Наконец боль отпустила, и Торнтон лежал, тяжело дыша, сжимая и разжимая зубы. Почти все чернила пролились на матрац, но того, что осталось в пузырьке, должно было хватить. Не так-то уж много ему надо написать.

«В сражениях я убивал мужчин, которые на коленях молили меня о пощаде, и насиловал женщин, моливших о том же, делал я и другие вещи, рассказ о которых даже не могу предать бумаге. Так что Вам придется выдержать роль моего исповедника, ибо нет рядом священника, чтобы очистить мою душу».

Торнтон услышал шаги Верити, поднимающейся в мансарду, и, глядя на дверь, замер. Обычно у нее была быстрая и легкая походка, но сегодня Верити ступала осторожнее. Утром, напоив Торнтона шоколадом, она рассказала, что все это время давала ему яд — ему и его друзьям. Она поправила простыни и пригладила ему волосы, а он с ужасом смотрел на нее. Потом она терпеливо объяснила, что Торнтон один из множества роялистских ублюдков, которые убивают, жгут и предаются блуду в колониях, насилуют хороших женщин, насильно вербуют хороших мужчин и пытаются убить добрых фермеров только потому, что те сражались против какого-то давно умершего короля. Когда Торнтон стал умолять ее послать за доктором, она покачала головой.

— Теперь уже слишком поздно, Эдвард.

Тогда он попросил девушку разрешить ему составить завещание, и она принесла письменные принадлежности.

Собрав остатки сил, Торнтон разгладил бумагу и с трудом взялся за перо.

«Я завещаю Вам свою саблю, сколько бы Вы за нее ни выручили, но один лишь эфес стоит пятьдесят гиней с мелкой монетой в придачу. Возьмите ее в счет моих долгов и знайте, что я умираю, веря, что Вы пошлете что-нибудь Элизабет Домье из Лилля, моей верной супруге.

Ваш сын и семнадцатый, предпоследний,

граф С. Эдвард Торнтон».

Прежде чем он скончался в полном одиночестве, прошло еще два часа. Верити вернулась лишь поздно вечером, так что он не видел, как она сначала прочла, а после сожгла письмо в маленьком очаге вместе с окровавленными простынями, все еще хранящими тепло его тела.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

На первой неделе июня Даниэль вновь решил заняться перевозками, и его мерин, потряхивая челкой, медленно побрел вдоль цветущих полей. Марта стояла на пороге рядом с Пейшенс, а Даниэль весело махал рукой жене и детям. Марта ласково обняла Пейшенс за талию, с каждым днем становившуюся все шире, и нашептывала ей, какие чудесные вещи привезет им Даниэль: и кружева, и набор оловянных мисок. Но прошло пять дней, прежде чем Пейшенс перестала горевать и плакать по ночам в подушку. Марта часто слышала, как кузина всхлипывает в постели, бормоча, что прощает мужа. А Уилл почти всегда пробирался в комнату Марты и тыкал в нее пальцем до тех пор, пока она, сдавшись, не отодвигалась и не пускала его к себе. Только потом, обняв мальчика, она засыпала. Даниэль обещал быть дома в середине июля, чтобы присутствовать при родах, а Марта никогда не говорила ему о мучивших ее подозрениях, что роды могут оказаться ранними и тяжелыми, полагая, что сам разговор на такую тему может стать причиной несчастного поворота событий.

На шестой день после отъезда хозяина дома, посмотрев, как печально, подперев подбородок, сидит за столом кузина, как в глазах у нее блестят слезы и с каким хмурым видом она рассматривает свою ладошку, Марта решительно заявила:

— Ну все, хватит. Я еще в жизни не видела женщину, которой так нужен горшочек плавленого сыра под маслом.

Пейшенс еще больше нахмурилась.

— Что? — спросила она, убрав от лица руку.

— На рынок, кузина, — ответила Марта с улыбкой, накидывая ей на плечи плащ. — Я даю тебе четверть часа, чтобы причесаться и умыться, иначе ты нас всех опозоришь.

Через полчаса повозка с грохотом выехала со двора. Пейшенс сидела впереди рядом с Джоном, и ее лицо теперь было радостным и полным надежд. Марта устроилась сзади с Уиллом и Джоанной. Из хлева, чтобы их проводить, вышел Томас и наконец-то посмотрел на Марту. Она поначалу отвела взгляд и отвернулась, но потом, плотно сжав губы, встретилась с ним глазами. Марта знала: он решит, что она боится смотреть на него из девической скромности, из-за воспоминаний о прошлом вечере, когда они столкнулись в хлеву. Томас свежевал шкуру теленка-уродца, которого зарезал утром. Кривые ноги животного торчали в разные стороны, покачиваясь, словно в отвратительном танце, с каждым движением ножа по шатающейся туше.

Спина и плечи Томаса были оголены, и Марта, стоя в тени, глядела, как играют мускулы у него под кожей, влажной от пота и бледной как смерть или как известка по сравнению с красно-коричневым загаром рук, снимавших шкуру с вращавшейся, как веретено, туши. Почувствовав взгляд Марты, Томас обернулся, но, прежде чем успел заговорить, она развернулась и бросилась назад в дом, закрыв руками зардевшуюся шею. Но еще больше не давало ей покоя — и было главной причиной ее бегства — сознание того, что она умышленно, без стыда и совести, забралась в его большой дубовый сундук.

Некоторое время длинные ноги Томаса еще успевали за колесами повозки, и он шел следом, пока повозка не свернула на северную дорогу. Он остановился в клубах дорожной пыли и смотрел, как повозка поднялась вверх и перевалила на ту сторону холма, следуя вдоль извилистой реки Шаушин.

Они ехали над журчащей рекой, ветерок со свистом трепал кроны деревьев, и зеленые ветки бились друг о друга, складываясь в причудливые узоры на фоне чистого голубого неба. Когда они проехали четверть мили, Марта стала загадывать детям загадки:

— Ночью приходят, хоть их не звали, днем пропадают, хоть их не украли. Нет, не свечи и даже не светлячки... Ага! Правильно! Звезды.

А Джон пел лондонскую уличную песню:

Женщины и дети весело визжали, протестуя против столь пакостных историй.

Пейшенс сдержала слово и действительно отдала Марте двух поросят для продажи, и та рассматривала их мокрые пятачки, торчавшие из плетеной клети, и думала о том, как выручит за них достаточно денег, чтобы купить новую зимнюю мантилью и подсвечник с зеркалом. Теперь каждый вечер она выкраивала несколько минут перед сном, чтобы сделать запись в свою красную книжечку.

Началось все с записей про то, сколько пшеницы осталось в погребе, сколько кукурузы и сколько семян, то есть про хозяйственные дела Тейлоров. Но Марта все больше и больше задумывалась о Томасе и стала записывать некоторые его слова. Часто это были загадки, похожие на те, что она сама задавала детям. Но не только это — она писала и о том, как он на нее смотрит: словно голодающий на пирог с мясом, готовый проглотить лакомство целиком. Или, думала она, как солдат на войне, давно привыкший к лишениям, но постепенно начинающий вновь обретать аппетит.

Через полчаса повозка выехала на площадь, на северном конце которой располагался молитвенный дом Биллерики. Его серые деревянные стены были аккуратно залатаны новыми досками. Кладбище, уже вышедшее за пределы переднего двора, растянулось, как каменный пояс, от западного края площади до заднего двора молитвенного дома. На восточной стороне стоял дом преподобного Гастингса, священника, которого Марта своими дерзкими рассуждениями заставила уйти со званого обеда Даниэля. Дом был небольшой, но с деревянным забором, окружавшим большой сад. Девушка лет, пожалуй, семнадцати, изящно склонившись, работала в саду, и губы Марты искривились в досадливой усмешке при мысли, что, при всем ее раболепном виде, этой девушке, по всей видимости новой жене пастора, все же нельзя отказать в молодости и красоте.

На площади неподалеку одна от другой сидело около десятка женщин — у некоторых были плетеные корзинки с рассадой из огорода, у некоторых метлы и сушеные травы. Отдельно стояли или сидели мужчины — бондари и гончары, — в основном без дела, потому что летний урожай еще не собирали, но шуму от них было не меньше, чем от женщин. Как только Джон подъехал ближе, все разговоры сразу же прекратились. Скопление деревенских жителей показалось Марте похожим на рой кусачих насекомых, соревнующихся за лучшее положение в медовых сотах, и у каждого вместо языка было по жалу. Но в отличие от пчел, способных укусить лишь однажды, а потом обреченных на смерть, эти кумы и кумушки могли, подобно осам, впрыскивать свой яд снова и снова. Гул стих только на время, необходимое для внимательного осмотра новичков, а потом возобновился. Уж конечно, подумала Марта, сейчас разберут по косточкам вновь прибывших.

Марта помогла Пейшенс выйти из повозки и нашла ей место среди других женщин, а сама направилась прямо к ткачу — полному человеку, стриженному под горшок. Но вскоре ее постигло разочарование, ибо она увидела лишь несколько грубых одеял, сотканных им собственноручно и разложенных на земле. Когда же она сказала ему, что ищет товар, чтобы сшить себе новую мантилью, он с улыбкой пригласил ее заглянуть к нему в фургон и там вытащил из мешка рулон английской шерсти. Стряхнув с шерсти пыль, покрывавшую ее, точно вторая кожа, Марта увидела, что ткань переливается глянцем цвета темной черепицы после дождя, а пощупав качество материи, поняла, что именно это ей и нужно. Но ткач отказывался брать за шерсть только одного поросенка, а ей не хотелось отдавать двух, потому что она собиралась приобрести еще и новый фонарь. Марта показала ткачу испачканные в пыли пальцы, давая понять, что материя-то залежалась, ибо для местных цена на нее слишком высока. Так что совершенно очевидно, что лежит она, наверное, уже не один месяц, не считая времени, которое ушло на доставку из Англии.

— Помилуйте, — говорил продавец, — я ждал эту ткань почти восемь месяцев. Восемь месяцев! — Ткач нахмурился и покачал головой. — Вы только взгляните на фактуру. Подержите в руках. Видите, какая тяжелая. А оттенок в точности как цвет ваших глаз. Помилуйте, хозяйка, не просите, чтобы я уступил так много.

— Нет, — отрезала Марта, пригвоздив ткача взглядом.

Она говорила «нет» на все его уверения и описания жертв, на которые он пойдет, приплатив, считай из собственного кармана, за второго поросенка. Марта достаточно насмотрелась на то, как торгуется отец, и прекрасно знала, когда нужно продолжать, а когда развернуться и уйти. Мотнув головой, она вернула товар продавцу и зашагала прочь. Но, пройдя шагов двадцать, услышала оклик:

— Ну ладно, хозяйка, так и быть, приплачу шесть пенсов. Но вы сами сообщите моей жене, что из-за вас она оказалась в нищете.

Улыбнувшись, Марта взяла ткань и деньги и показала ткачу на повозку, из которой следовало забрать поросят. Затем она попросила его рассказать, где находится жестянщик, и с ужасом обнаружила, что хижина жестянщика совсем рядом с участком пастора. Молоденькая женщина в саду, закончив работу, вернулась в дом, и Марта быстро прошла к мастерской, надеясь, что преподобный сейчас не у себя, а в молитвенном доме. Марта тихонько постучала в закрытую дверь и подождала, пока к ней со звуком, похожим на цоканье копыт, не приблизятся тяжелые шаги жестянщика.

Вдруг со стороны площади до нее донесся смех, и, обернувшись, она увидела стайку ребятишек, а с ними несколько девочек постарше. Они дразнили кого-то, чье лицо было не разглядеть за мелькающими детскими спинами. Марта покачала головой, подумав, как часто болтающиеся без дела дети приносят несчастье какому-нибудь другому ребенку или животному, маленькому и безответному. Одна из девочек завизжала с ликующей злобой, и Марта помрачнела при мысли, что самые очаровательные детишки порой становятся очень дурными.

Стайка рассыпалась, мальчики и девочки разделились на группки, и теперь Марта увидела, кого они мучили. Это была женщина, заключенная в крепкие колодки, так что ее голова была наклонена к пальцам ног. Несчастная громко молила, чтобы ее освободили. Просила пить, умоляла пожалеть ее, но ребята убежали играть дальше, а больше никто на площади не обращал на нее внимания, разве только кто-нибудь досадливо кивал в ее сторону. Марта повернулась к двери и занесла руку, чтобы снова постучать, но тут дверь распахнулась, и перед ней появился худощавый мужчина в поношенной, но чистой рубашке и в жилете и с бельмами на обоих глазах. Его подбородок был нацелен куда-то за ее плечо, однако голова немного склонилась набок, словно человек прислушивался к дыханию гостьи.

— Добрый день, — вежливо сказал жестянщик. Потом, помолчав, добавил: — Могу я услышать ваш голос? Чтобы сообразить, кто вы и где стоите. Понимаете?

— Я пришла купить светильник, — ответила Марта, в последний раз взглянув на женщину в колодках.

— Да-да, конечно, — сказал жестянщик и отошел на шаг назад, чтобы пропустить Марту внутрь.

Помещение напоминало темную пещеру. С сомнением переступив порог, Марта поняла, что жестянщик работает в темноте, ибо ни одного окна ей разглядеть не удалось. Единственным источником света была расположенная неподалеку от верстака топка, где мастер паял кусочки меди, еле-еле озарявшие мастерскую. Мужчина быстро захлопнул дверь, и Марта, оказавшись в темноте, неуверенно замолчала. Жестянщик прошел прямо к верстаку и наклонился над топкой, чтобы зажечь тонкую восковую свечу, которую затем вставил в отражающий фонарь.

При свете, внезапно озарившем мастерскую, Марта увидела, что все вокруг аккуратно подметено и прибрано, на крючках вдоль стен висят светильники разных размеров, а на полу под ними стоят корзины — одни были наполнены чашками и вилками с длинными зубцами, а другие более мелкими предметами, которые Марте было трудно разглядеть. На верстаке она заметила множество инструментов, и все они были разложены в строгом порядке: от жутковатых с виду клещей до малюсеньких, толщиной с волосок, нагелей и кернеров. Жестянщик стоял рядом, осторожно перебирая инструменты, словно хотел удостовериться, что каждый на своем месте. Она глядела на его руки, завороженная их беспокойными движениями, — его пальцы, длинные, как ольховые прутики, казалось, имели множество сочленений.

— Ваш голос мне незнаком.

Он ждал, когда сможет начать говорить, и заговорил только теперь, когда она, глубоко вздохнув, спросила про светильник.

— Меня зовут Марта Аллен, — сказала она, чувствуя, что от работы паяльного тигля под языком появляется горьковатый привкус.

Жестянщик выжидающе поднял брови, но ничего не сказал.

— Мне нужен светильник. Чтобы зажигать вечером, — добавила она, что прозвучало довольно глупо, как будто он не знает, что днем лампа не нужна.

Мужчина слегка сжал губы, его веки тяжело опустились, прикрыв глаза, отчего он сразу же приобрел разочарованный, но в то же время самодовольный вид.

— Для вечернего чтения, наверное? Или же для записей личного характера?

Почувствовав в его тоне намек, Марта сжалась, так как сразу же вспомнила про зашитую в наволочку красную книжицу.

Уверенным шагом он подошел к стене, на которой висели фонари и светильники, и спросил:

— Какой вы возьмете?

— Мне нужен такой, который дает больше света, чем свеча. Я, знаете ли, записываю расходы. Мне подойдет отражающий фонарь, такой как у вас на верстаке.

Жестянщик сложил руки перед собой, и его длинные пальцы свободно повисли, прикрыв пах.

— Ах, жаль, что у меня он один и к тому же мой собственный, как видите.

Потом он замолчал и, склонив голову набок, стал ждать.

— Правда жаль, — ответила Марта, немного помешкав. — Ну что ж, тогда... спасибо вам... Меня там ждет моя кузина госпожа Тейлор...

Марта повернулась, чтобы уйти.

— Если хотите, я продам вам свой, — к ее удивлению, предложил жестянщик и, вернувшись к верстаку, обхватил фонарь снизу обеими руками.

— Но у меня есть только шесть пенсов... — сказала Марта.

Большой светильник с зеркалами на верстаке жестянщика стоил — она точно знала — гораздо больше, чем лежавшие в ее переднике шесть пенсов.

— Так он уже старый. Подождите минутку, я смажу петли и протру зеркала. Пожалуйста, присядьте.

Он указал на табурет у верстака, неожиданно проявляя заботу и улыбаясь, похоже, совершенно искренне.

Обезоруженная его теплотой, несмотря на первоначальную настороженность, Марта подошла к табурету и села, сложив купленную материю на коленях.

— Я не знал, что вы из семьи Тейлоров, — сказал жестянщик, вынув свечку, горевшую внутри фонаря, и установив ее в стоящий рядом простой медный подсвечник.

Он начал разбирать фонарь, аккуратно раскладывая на верстаке его части. Теперь горела только одна оплывающая свеча, и из-за нехватки отраженного света комната стала казаться меньше, а в ее углах вновь начали копошиться тени.

— Вы, стало быть, дочь Аллена из Андовера.

— Вы знаете мою семью?

Жестянщик повернул к Марте свое лицо, и краешек его рта изогнулся в подобии улыбки.

— Я слеп, хозяйка, но не глух. Мало что ускользает от моего внимания. И знайте, я никогда не торговался с вашим батюшкой, но слышал достаточно, чтобы понимать, каков господин Аллен в деле. — В его голосе послышалась легкая насмешка, но тут он отвернулся, чтобы подышать на одну из зеркальных поверхностей. Потом энергично потер ее тряпкой, а затем спросил: — Ну и как вам живется у Тейлоров?

— Неплохо живется. Они ко мне хорошо относятся.

Неожиданно дым от топки начал навевать сон, и Марта еле сдержалась, чтобы не зевнуть.

— А вы не находите, что госпожа Тейлор немного-немного... как бы это сказать... — Он приостановился, обратив свои глаза в потолок, словно глубоко задумавшись. — Увлечена накоплением денег?

Он широко улыбнулся, и Марта улыбнулась в ответ, наклонив голову, чтобы не рассмеяться вслух такой изобретательной характеристике Пейшенс.

— Я не должен был говорить это вам, — сказал он с преувеличенной серьезностью, — ведь она, кроме всего прочего, ваша кузина.

Жестянщик улыбался слишком долго, уставившись на Марту молочно-белыми немигающими глазами, и она отвернулась с каким-то неприятным чувством.

— Хозяйство у Тейлоров, как я слыхал, крепкое, — вернувшись к работе, продолжал жестянщик. — Там у них два работника, верно? Один шотландец, другой валлиец. — Жестянщик немного помолчал, а потом добавил тихо, но отчетливо: — Его Морган зовут.

Марта с удивлением подняла глаза:

— Нет. Его фамилия Кэрриер. Томас Кэрриер.

— Кэрриер? Ну, значит, я ошибаюсь. Хотя... — Он не договорил и покачал головой.

— Хотя? — переспросила она.

Жестянщик, облокотившись, наклонился к ней через верстак, так что их лица оказались совсем рядом.

— Ходят слухи, что этот валлиец сел на корабль с одним именем, а сошел на берег с другим. Такое часто бывает. Многие первые поселенцы меняли свои имена. Сразу после Большой войны, когда им нужно было найти убежище в колониях.

— Убежище? — спросила Марта, ее голос прозвучал резко и настороженно. — Убежище от чего?

Веки жестянщика прикрыли блеклую мраморную поверхность глаз, а губы сжались в раздумье.

— От королевского правосудия, конечно. Король до сих пор выслеживает убийц своего отца. Все получили прощение. Все, кроме тех, чьи руки подписали смертный приговор, и тех, чьи руки привели этот приговор в исполнение.

Его пальцы водили по инструментам, пока не нащупали маленькую, с иголку, отвертку. После нескольких точных поворотов дверца светильника со стуком отскочила, заставив Марту подпрыгнуть на месте.

— Вы ведь знаете, что сподвижники Кромвеля все еще живут здесь, прячась у всех на виду? — Его рот искривился в горькой улыбке. — Если позволите мне такое выражение. А между тем за поимку этих преступников обещана щедрая награда. Раз уж вы не из этих мест, скажу вам, что Томаса Кэрриера давно подозревают в том, что на самом деле он Томас Морган — человек, который, будучи привержен делу Кромвеля, взял в свои руки топор, ибо больше никто не решался отрубить голову помазаннику Божьему. Рассказывают, что после того, как топор пал на голову жертвы, Морган поднял над толпой королевскую башку, чтобы всем было видно.

Жестянщик ждал, что Марта заговорит, но, поскольку она промолчала, сам поднял руку над головой, чтобы показать, как это было.

— Моргана выбрали из-за его роста, — добавил он. — Понимаете? Так что когда он вытянул руку с окровавленной головой, даже те, что были прижаты к самому краю эшафота, смогли ее разглядеть. — Он опустил руку и пожал плечами. — Но это всего лишь слухи. Наверное, мне не следует больше говорить об этом с женщиной...

Уголок его рта снова изогнулся в улыбке, а голос затих.

Внезапное воспоминание о плоской деревянной дощечке в дубовом сундуке Томаса пробудило в Марте другое воспоминание — о его рубахе, пропитанной кровью, и она почувствовала, что откуда-то изнутри ее, как столбик ртути, поднимается неодолимый ужас. Она ощущала, как жестянщик прислушивается к ее участившемуся дыханию и, скорее всего, ждет, что она станет упрашивать его рассказать что-нибудь еще об убийцах короля, вспомнить сплетни, которые кружили в воздухе мастерской, как струйки дыма из топки.

С детства Марта слышала истории, которые с периодичностью морских приливов рассказывал отец и его дружки, о том, что кузен Кромвеля с зятем уже давно нашли убежище и приют у местных фермеров на земле Массачусетса. А рассказы о славных победах в гражданской войне и последующем десятилетнем правлении Кромвеля между казнью Карла-отца и восшествием на престол Карла-сына отшлифовывались до блеска и слагались снова и снова втайне от чужаков в ночную пору, когда огонь в очаге затухал и двери запирались на засов. Для жителей Новой Англии источником законной гордости служило то обстоятельство, что ни один человек — будь то мужчина, женщина или малый ребенок — не позарился на обещанную королем награду за Эдварда Уолли и Уильяма Гоффа, родственников и сподвижников Кромвеля, да и за других тоже, из тех, кто сражался против Карла-отца.

Колонисты были народом колючим, изобретательным и крепким, когда речь заходила о том, чтобы сдать роялистам одного из своих. Они испытывали своеобразную гордость от сознания того, что простые люди ради прав каждого человека имели дерзость и мужество свергнуть короля.

— Сплетни похожи на отравленный суп. — Из-за напряженного тона слова Марты прозвучали язвительно и злобно. — Сначала кажется, что вкусно, а потом, со временем, можно и помереть.

Жестянщик уже начал собирать светильник, но теперь отложил инструменты и сказал:

— Что ж, не будем есть из отравленной тарелки. Поговорим о приятном. По-моему, хорошо, когда женщина не охоча до сплетен. Это значит, что она может хранить чужую тайну. — Он наклонился вперед, опираясь на локти, и, расширив ноздри, вдохнул легкий запах оттуда, где сидела Марта. — Для женщины голос у вас низковат, однако он очень приятен. Вы еще не замужем, полагаю.

Марта отвела взгляд от его незрячих глаз, вновь привлеченная игрой пальцев, своей подвижностью похожих на глазные стебельки насекомых. Подавив желание отодвинуть табурет подальше от верстака, она прижала купленную материю к груди и сказала:

— Мне пора идти.

Из угла его рта высунулся кончик языка.

— Но я еще не закончил.

— Тогда я приду в другой раз.

Марта поднялась, и табурет, сдвинувшись с места, проскрипел по доскам пола. Она быстро направилась к двери. Но прежде чем она взялась за щеколду, жестянщик задул свечу. Мгновение Марта стояла в полной темноте, пытаясь совладать с безотчетным страхом, — ей казалось, что жестянщик вот-вот набросится на нее сзади. Она попыталась нащупать ручку, сделав шаг, другой, пока не наткнулась на то, что было, как она надеялась, дверью. Марта провела руками по деревянной поверхности, пытаясь обнаружить щеколду. Наконец нашла и дернула ее изо всех сил. Дверь не открывалась, и Марта поняла, что, когда она вошла, жестянщик закрыл дверь на засов.

Она стала шарить руками по дверной раме, отчаянно ища засов и прислушиваясь, не приближаются ли к ней шаги. Но было тихо. Когда ее пальцы наткнулись наконец на что-то металлическое, она отодвинула засов и рванула дверь.

Выскочив за порог, Марта услышала громкий голос жестянщика:

— Хозяйка!

Марта непроизвольно остановилась, а он спокойно и членораздельно проговорил со своего места за верстаком:

— Спросите его про «Благоразумную Марию».

Оставив дверь открытой, она побежала мимо дома пастора и, лишь раз подняв глаза, увидела в окне лицо священника, с суровым видом наблюдавшего ее паническое бегство в сторону площади. Марта, собравшись с силами, замедлила шаг, мысленно повторяя в такт дыханию незнакомое название, которое сообщил ей жестянщик: «„Благоразумная Мария“, „Благоразумная Мария“». Джон кивнул ей с повозки, и Марта увидела, что Пейшенс с детьми уже беспокойно ждет ее возвращения.

Потрясенная разговором с жестянщиком, Марта вся раскраснелась, но Пейшенс была слишком довольна удачной торговлей и занята плачущей Джоанной, чтобы обратить внимание. Когда Джон выехал с площади, Уилл положил сжатые в кулачки руки на колени к Марте и спросил:

— Масло или сливки? — Он стучал кулачками по ее коленям, пока она не повернулась к нему, и снова задал свой вопрос: — Масло или сливки?

В эту игру они играли часто — один прятал в руке что-нибудь вкусненькое, а другой должен был догадаться в какой. «Масло» означало левую руку, «сливки» — правую. Если второй отгадывал, первый должен был отдать ему лакомство. Марта внимательно посмотрела на чумазое личико, по-детски удивленное и озабоченное ее расстроенным видом, и, взъерошив мальчугану волосы, улыбнулась.

— Масло, — сказала она, постучав пальцем по левой руке.

Уилл с облегчением ухмыльнулся и раскрыл пустую ладошку.

— Ну так ешь, — подсказала она, и он быстро сунул в рот влажный кусочек сахара, который был зажат в правой руке.

Когда они проезжали мимо притихшей женщины в колодках, та, вытянув шею, с укором посмотрела на Марту. На смену стыду, который испытывает человек, выставленный на позор, пришла ярость, и пронзительный взгляд хлестнул Марту, как материнская пощечина и как материнское предостережение. Бледно-голубые глаза женщины, слегка замутненные начинающейся старческой слепотой, следили за повозкой, пока та не выехала за городскую черту.

Покос на общинных полях начался на восходе солнца. Весь городок Биллерика вышел косить зеленые волокнистые травы, колышущиеся на ветру, словно бьющие поклоны волны. Каждому семейству полагался свой участок, причем наиболее крупные хозяйства получали и больше корма для скотины. Задолго до рассвета мужчины и женщины пешком и в повозках, с серпами, граблями и вилами, вышли на дорогу, петлявшую в северном направлении за равниной Лоуз. Они шли группами, семьями по крови или браку и большими компаниями добрых соседей, которые с удовольствием обменивались новостями и сплетнями о том, кто недавно родился или умер в соседних деревнях, о превратностях торговли на рынке, затухающей или вновь зарождающейся, как жизнь человека. Они говорили вполголоса, окликая друг друга хриплым шепотом, будто солнце было живым существом, которое можно испугать громкими спорами и криками.

Марта решила не ехать в повозке с Пейшенс и детьми, а пройти несколько миль пешком. Она шла весело и быстро, поспевая за размашистым шагом Томаса, ветер обдувал ее голые, без чулок, лодыжки. Она с удовольствием сняла бы и башмаки, если бы не присутствие мужчин. Иногда Уилл пробегал туда-сюда между ними и повозкой, дразня их криками: «Поймайте меня, поймайте, поймайте!» — пока Томас не схватил его в охапку и не взвалил визжащего мальчишку себе на плечо. Некоторое время паренек так и висел, в радостном возбуждении оттого, что сверху ему была видна вся масса людей, неустанно шагающих вперед. Когда они зашли далеко за Лисий ручей и двигались по холму, Томас посадил мальчика обратно к матери и пропустил повозку вперед, а сам сделал знак Марте на минутку остановиться. Повозка покатилась вниз по склону холма, и Пейшенс, обернувшись, внимательно посмотрела на отставших. В ее глазах читались настороженность и молчаливый вопрос.

Томас указал на запад, на излучину реки Конкорд, где образовалась глубокая заводь, густо поросшая рогозом и вайей.

— Через год, — сказал он, — это будет моя земля. Моя и Джона.

От раскинувшейся перед ней красоты и возможностей, которые откроются владельцам такого места, у Марты перехватило горло, и желание, такое же сильное, как отчаяние, сдавило грудь. Встающее солнце осветило маленький водоворот на реке, и, когда Марта повернулась к Томасу, ее лицо тоже озарилось косыми лучами. Ей никогда не приходилось видеть человека, который мог стоять так спокойно и в то же время так непоколебимо неподвижно. Полное отсутствие движения могло обмануть любого, кто счел бы мирно стоящего высокого и угловатого валлийца человеком совсем не опасным.

Во всем, что делал Томас, проявлялись четкость и экономия движений, он никогда не прикладывал усилий больших, чем требовалось, давая возможность движущей силе инструмента и силе тяжести сдвигать камни и комья земли.

Но однажды Марта видела, как по просьбе соседа, у которого не было ружья, чтобы застрелить вола, Томас так ударил молотком по голове животного, что потом мозги были обнаружены у вола в горле. И все же, несмотря на редкостную природную силу, Томаса еще ни разу не назвали лучшим косцом.

Каждый мужчина в Биллерике (если у него уже росли усы и борода) выходил на покос, надеясь при этом, что именно он будет тем, кто последним останется стоять на полностью скошенном поле. Как правило, люди работали целый день и половину ночи, и сенокос превращался в отчаянное соревнование, даже битву. Мужчины с азартом срезали траву, и она ложилась на поле узорами, расходящимися все шире и шире. Работа шла без перерыва, разве что иногда мужчины делали глоток воды или съедали краюшку хлеба, пока наконец не бросали в изнеможении косу. Постепенно, один за другим, они покидали поле, и в конце концов оставался только один — король-косарь, принц срезанной травы, который гордо стоял на земле, усеянной скошенными стеблями.

Его будут чествовать и мужчины, и женщины, ему преподнесут лучший кусок мяса и кружку лучшего эля, у него будут спрашивать совета, его станут выделять среди прочих, слушаться и превозносить. Последние три года подряд пальма первенства доставалась горожанину по имени Эзра Блэк. Глядя на Томаса в свете восходящего солнца, Марта инстинктивно поняла, что он-то никогда не стремился к победе, потому что ему нечего было доказывать этим биллерикским фермерам. Он просто косил, чтобы собрать достаточное количество травы, а соревноваться предоставлял тем, чья репутация и самомнение зависели от такого ничтожного и нелепого ритуала.

Через полчаса на краю поля Марта с Томасом присоединились к основной группе горожан, и, когда было дано благословение преподобного Гастингса, мужчины приступили к покосу. Они двигались на северо-запад, их косы с длинными ручками размеренно раскачивались, описывая широкий полукруг, и среди высокой травы начали появляться рядки прокосов. Стебли, все еще влажные и цепляющиеся друг за друга от утренней росы, ложились беспорядочным орнаментом, с каждым часом меняя цвет от темно-зеленого до желтовато-коричневого. Женщины и дети, некоторые не старше Джоанны, шли сзади, вороша траву граблями, укладывая ее в валки, чтобы лучше сохла на солнце. В поле работали сорок с небольшим человек. Были скошены почти пять акров, когда прозвучал барабан, призывая к полуденной трапезе — хлебу с мясом, которые запивались холодной речной водой.

Еще раньше Пейшенс, ткнув Марту острым локтем в бок, кивнула в сторону Эзры Блэка и сообщила:

— Он еще не женат, кузина, а пора бы ему жениться, иначе о нем будут плохо говорить.

Пейшенс со значением подняла брови, но Марта поспешила отвернуться, чтобы скрыть свое раздражение. Вокруг Эзры с самого начала была заметна суета, порожденная не иначе как любовным инстинктом, — сперва одна молодая женщина, потом другая находили предлог подойти поближе, принести ему воды или слегка сдвинуть назад капор, чтобы продемонстрировать чуть растрепавшийся локон. Эзра был человеком могучего телосложения, с огромными руками, бедрами и икрами, но косолапый. К тому же Марте казалось, что его темная курчавая шевелюра смазана маслом. Марта и без подсказки понимала, кто в этом курятнике настоящий петух. Пейшенс сунула ей в руки большой кусок мяса и подтолкнула в сторону Эзры. Как только Марта к нему приблизилась, Эзра широко улыбнулся, так что глаза, сощурившись, утонули за толстыми щеками.

— Ты Марта. Твоя кузина мне про тебя говорила, — сказал он, стерев пот с лица. Скрестив на груди руки, он оглядел ее, словно кобылу. — Она сказала, что ты для меня кое-что приберегла.

Ухмылка стала еще шире, и Эзра подмигнул.

Марта дважды моргнула и почувствовала, как напряглись на талии мышцы. При виде выражения ее лица в глазах Эзры появилось некоторое замешательство, но он показал на кусок мяса и снова подмигнул. Марта чувствовала, что окружающие наблюдают за ними и ждут, что она ответит. Она передала ему мясо, вытерла о передник руки и посмотрела на Томаса, который пил воду из ковша, внимательно следя за Эзрой.

— Напрасно ты так обрадовался, — сказала она, глядя Эзре между ног, — кусочек-то невелик будет.

Эзра, запрокинув голову, расхохотался и с одобрением закивал.

— Не так уж он мал, как тебе кажется, — ответил он, потирая нос. — Вполне достаточно, чтобы порадовать нас обоих.

Несмотря на все усилия, Марта улыбнулась, еле сдержав смех. Пожевав немного мяса на кости, Эзра придвинулся ближе:

— Остальное придержи для меня. Согрей у себя на коленях — я скоро приду и возьму. Как победитель.

Он улыбнулся, взял косу и, когда раздался звук барабана, отправился назад в поле вместе с другими косцами.

Легкий ветерок, который утром обдувал поля, сначала стих, а потом и вовсе прекратился, и солнце уже безраздельно господствовало на безоблачном небе, играя на только что заточенных лезвиях кос. Но лишь с наступлением заката, когда солнце стало прятаться за лесом Челмсфорда, пожилые мужчины, измученные жарой, начали покачиваться, спотыкаться и наконец покидать поле, а жены помогали им перебраться в места, где можно было отдохнуть в тени. Те, кто не смог продолжить соревнование, принимались хвастать, какими молодцами они были в юности, и заключали осторожные пари, кто выйдет победителем на этот раз. Женщины и дети работали граблями, пока сено, собранное примерно с десяти акров, не было сложено в копны, а затем погружено на телеги и повозки, готовое к вывозу домой. Фермеры зорко следили, чтобы каждому досталось по справедливости.

Лучи закатного солнца уже окрасили стебли золотисто-красным светом, и вскоре появился Джон, измученный и задыхающийся, волоча за собой косу, как сломанную игрушку. Его лицо было красным после дня на жаре, и он проговорил, вытирая рукавом шею:

— Все, я спекся... как гусятина.

Он сел на землю, прислонившись к повозке, опустил голову и шею в кожаный мех с водой и стал пить большими глотками. Марта подошла к Джону и, застясь от солнца, стала взволнованно всматриваться в даль.

— Томас еще косит? — спросила она.

Ответа не последовало, и она перевела взгляд на Джона, который, сощурив один глаз из-за льющегося со лба пота, пристально посмотрел на нее. Сделав еще один большой глоток, он сказал, улыбаясь:

— Конец Эзре Блэку.

Через два часа после захода солнца на поле оставалось пятеро. К ним в темноту послали зевающих и спотыкающихся детей, которые должны были отнести воду и узнать, кто из косарей держится, а кто вот-вот свалится. Вскоре уже ничего нельзя было разглядеть, кроме костров, на которых готовили пищу, но вдалеке слышались голоса перекликающихся мужчин, продолжавших косить, дразня и подзадоривая друг друга. Каждый советовал другому либо оставаться на поле и дальше, либо сдаться и отправиться к теплому огоньку костра, чтобы насладиться положенным отдыхом. Но через час уже и голосов больше не было слышно, раздавался лишь отдаленный шорох вечернего ветра, треплющего одинокие склоненные стебельки.

Марта сидела у огня, подкладывая сухую траву и наблюдая за детьми, которых развлекали маленькие кожекрылые летучие мыши, порхавшие над пламенем и охотившиеся за искорками от костра, как будто это были светлячки. Пейшенс, присевшая на землю, начала уже клевать носом, когда в свете костра появился какой-то человек и спросил, как ему найти миссис Тейлор. У него было румяное лицо и широкие плечи фермера, но рубашка отличалась лучшим качеством, чем у остальных жителей деревни, и, хотя пропиталась потом, выглядела вполне чистой. Пейшенс проснулась и, сделав знак Марте, чтобы та помогла ей подняться, неуклюже встала перед незнакомцем. Расправив передник на своем большом животе, она ответила:

— Я миссис Тейлор.

— Дорогая миссис Тейлор, меня зовут Эйза Роджерс. Я недавно приехал из Салема вместе с братом. Тут в Биллерике мне сказали, что у вас есть земля под паром у самой реки. — Он указал в сторону Конкорда и продолжал: — Я пришел, чтобы предложить за нее хорошую цену. Очень хорошую.

Пейшенс не отвечала, и тогда он добавил:

— Я делаю очень выгодное предложение.

— А кто вам сказал, что эта земля никому не обещана? — вмешалась Марта, с внезапной тревогой осознав, что речь идет о том участке, что предназначался Томасу.

Человек глянул в ее сторону, и Марта прочла в его взгляде недюжинную хитрость, даже коварство, которое вовсе не свойственно простому фермеру, ведущему торг.

— Рассказал мне об этом Эдвард Райт, жестянщик. — Мужчина вновь повернулся к Пейшенс и заговорил рассудительно и убежденно: — Миссис Тейлор, я собираюсь строить мельницу и хочу купить землю рядом с водой. Какие бы ни были первоначальные договоренности, если у вас нет по всем правилам скрепленного договора и если денег вы не получали, земля находится в вашем владении и вы можете распоряжаться ею по своему усмотрению. И к своей выгоде.

— Моего мужа сейчас нет... — неуверенно начала Пейшенс, вздрогнув оттого, что Марта с силой сжала ее руку.

— Земля обещана другому человеку, — сказала Марта, заметив плохо скрываемое раздражение, появившееся в лице мельника.

Он снял шляпу и дважды ударил ею о бедро.

— А что, если земля была обещана по-честному, а предложение было принято с обманными намерениями?

Нахмурившись, Пейшенс открыла было рот, но Марта вновь потянула ее за руку, чтобы та не отвечала.

— Ну ладно, — сказал, помолчав, мельник и кивнул Пейшенс. — Я поговорю об этом с вашим мужем, когда он вернется. Я остановился у преподобного Гастингса, если вы вдруг передумаете. Доброй ночи.

Он ушел, напоследок метнув исподлобья взгляд на Марту.

Когда звезды, как булавочные иголки, накололи свой путь по небосводу, в поле оставались двое. Марта, собрав мясо и хлеб, положила сверток в передник и попросила Уилла отвести ее в то место, где он последний раз видел Томаса. Уже издалека она разглядела его широкополую соломенную шляпу, возвышающуюся над шепчущей травой и отражающую слабый ночной свет, подобно парусу под луной. Марта молча протянула ему еду и питье и, когда он поел, почувствовала, как теплая ладонь обхватила ее руку повыше локтя. Его крепкие пальцы начали мять ее кожу, потом он отпустил ее и снова взялся за косу. Томас косил аккуратно, чтобы не задеть острым лезвием ни Марту, ни мальчика. Неподалеку она слышала ритмичные взмахи другой косы, а с ними вместе и потяжелевшее дыхание Эзры. Уилл взял Марту за руку, и они вместе направились к кострам, которые из соображений безопасности горели по нескольку рядом в разных местах.

После полуночи один за другим жители деревни — взрослые и дети — погружались в сон, а костры превращались в угольки. Ветер стал прохладнее, Марта легла под одеяло, прижавшись спиной к Пейшенс, дети тоже прикорнули рядом, чтобы не замерзнуть. Марта закрыла глаза, но сон не шел. Как труп чумного, перед ней вставал жестянщик, бросивший ей вслед неведомые и опасные слова: Томас Морган, «Благоразумная Мария», и горячая ненависть к этому человеку снова охватила ее, ибо именно он рассказал Эйзе Роджерсу про участок земли у реки, честь по чести обещанный Томасу. «Предложение было принято с обманными намерениями», — сказал Роджерс. Марта начала вертеться под одеялом, мучась мыслями, что бы это могло значить, и Пейшенс сердито велела ей лежать тихо. Марта медленно просунула ладошку себе в рукав и попробовала обхватить свою руку, как это делал Томас, и на мгновение представила тяжесть его рук, обнявших ее за талию. Она проснулась, когда светало и звезды ушли, резко села и потерла глаза. Несколько мужчин пошли в поле и остановились на некотором расстоянии от Марты. Они стояли неподвижно, глядя в одном направлении. Марта вскочила и, подойдя к ним, увидела, что еще пять акров были скошены этой темной ночью. Трава лежала срезанная и примятая, как будто по полю прошло чудовищных размеров мельничное колесо. Вдали можно было разглядеть двух человек, косящих новый ряд. Вот один из них остановился и тяжело оперся на косу, слегка покачиваясь, как будто балансировал на оторвавшейся льдине. Другой медленно и равномерно продолжал взмахивать косой, врезаясь в стебли притупившимся лезвием, — шаг-взмах, шаг-взмах, пока человек поменьше не прекратил косить и не свалился на свежесрезанный валок.

Упавшего Эзру Блэка унесли с поля, его не хлопали по плечу, ему не подносили эля. Заметны были лишь удивленные и недоверчивые взгляды проснувшихся мужчин и женщин, которые теперь бежали в поле поглазеть на победителя. Не веря своим глазам, люди смотрели на высокого человека, неутомимого и собранного, с косой в твердых и уверенных руках, который, словно качающийся Божий маятник, рассекал живые нити, протянутые между небом и землей.

Несколько миль до дому Томас шел пешком, отказавшись сесть сверху на мягкое и пахучее сено, сложенное в телегу, и Марта шла рядом, взяв его под руку у столба, отмечающего четверть мили.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Посильнее надавив ладонями на подушку, Брадлоу наклонился ближе к Хэммету Корнуоллу, сидевшему рядом с ним на кровати, и внимательно посмотрел на его большое печальное лицо, опущенные углы губ, безучастные влажные глаза и мешки под глазами, все еще сохранявшие сероватый оттенок. Великан Корнуолл начал беспокоить Брадлоу. В последнее время он часами молча сидел и смотрел на стены спальни, разве только иногда бурчал что-нибудь в ответ на вопрос или распоряжение товарища. Брадлоу смотрел на бледную, с проступающими красными пятнами кожу вокруг рта Корнуолла — след, оставшийся как напоминание о смерти, которой они чудом избежали. Недуг подкосил их молниеносно, лишь только они сошли на берег в бостонском порту, и, если бы не забота доброй миссис Паркер, хозяйки гостиницы, их обоих похоронили бы вместе с молодым Эдвардом Торнтоном.

— А сколько нарядов-то у него было! К тому же и сам-то он граф. Ну так что, помогло ему это? — бормотал про себя Брадлоу.

Кровать под Корнуоллом вздымалась и периодически тряслась, а потому, досадливо вздохнув, Брадлоу снова надавил всем своим телом на подушку, которую держал в руках.

— Все никак эта сучка не помрет. Наверное, нашла в пуху карман с воздухом.

Корнуолл не отвечал, и Брадлоу сделал ему подбородком знак, чтобы тот навалился всем своим немалым весом на бугор под одеялом.

Движение под подушкой стало слабее, и Брадлоу проворчал:

— Уж пора бы, черт тебя возьми.

Миссис Паркер, хозяйка постоялого двора на Уотер-стрит, куда они явились после прибытия в колонии, стала для Брадлоу приятным разнообразием, после того как, восстановив свои силы, он смог вспахать ее уж не раз паханные поля. Она, несомненно, желала этого и по собственному почину забралась к нему в постель, заметив, что его глаза чуть дольше, чем следовало, задержались на ее пышных формах, вздымающихся над корсажем, хотя их целомудренно прикрывал муслиновый шарф. Грудь и бедра были у нее как раз такие, как ему нравились, — мягкие и послушные, точно недопеченный хлеб. Она весело и безоглядно отдавалась ему, сидя на нем верхом, как флюгер на шесте, но при всем том — и это возбуждало его больше всего — целовала его со сдержанностью, почти скромностью молоденькой девушки, аккуратно складывая губки.

Миссис Паркер ухаживала за больными почти два месяца, помогала им справляться с рвотой и поносом, которые в течение первых нескольких недель убили Торнтона. После неожиданной гибели Бейкера и мальчишки, вероятно смытых с корабля волной во время шторма, капитан «Ласточки» перевел их троих, Брадлоу, Корнуолла и Торнтона, в свою каюту, где они провели с удобством оставшуюся часть пути.

Когда корабль пришвартовался в Бостоне, капитан отвел троицу на постоялый двор, который, по его словам, пользовался хорошей репутацией. Комнаты были чистые, и лишних вопросов никто не задавал. В последнее время, правда, Брадлоу задумывался над тем, что уж больно подозрительно они сразу все заболели. Его беспокоил и тот неоспоримый факт, что после смерти их товарища горничная, которая была к тому же и девкой Торнтона, исчезла в неизвестном направлении.

А всего несколько дней назад Брадлоу, все еще ослабленный болезнью, отправился поискать себе эля и наткнулся на шепчущихся в общей комнате констебля и миссис Паркер. Сначала он решил, что констебль — это один из хозяйкиных любовников, но, когда она с серьезным и расчетливым видом передала ему, точно деловому партнеру, пакет писем, вовсе не напоминая при этом даму, охваченную любовной страстью, а тот в ответ протянул ей мешок с деньгами, Брадлоу начал подозревать, что, кроме содержания постоялого двора, у хозяйки есть еще и другая работа.

Он стал обыскивать ее спальню всякий раз, как она отправлялась на рынок, и наконец нашел спрятанные в платяном шкафу письма от некоего Джеймса Дейвидса из Нью-Хейвена, что в штате Коннектикут. Это были инструкции, частью зашифрованные с помощью числового кода, предписывающие миссис Паркер неотступно следить за ее английскими постояльцами, или «голубями», как автор окрестил Брадлоу и его товарищей. Знающие люди подозревали, что Джеймс Дейвидс на самом деле был Джоном Диксвеллом, одним из судей, подписавших смертный приговор Карлу Первому. Дейвидс уже долгие годы проживал в колониях, женился и даже преуспел на юридическом поприще — и это признанный сообщник цареубийц, которых следовало найти и привезти назад в Англию, чтобы предать суду и заслуженной казни! Шпионская сеть, раскинутая Дейвидсом, по слухам, покрывала всю Новую Англию, и если уж Дейвидс знал, что Брадлоу собирается отправиться в Бостон, то об этом точно знали все, кто состоял у него на службе.

Несколько недель Брадлоу продолжал играть роль «голубя» миссис Паркер. Он предпочитал не обращать внимания на ее как бы невзначай заданные вопросы, подсматривание, передачу записочек констеблю и другим людям, пока не уверился, что хозяйку удалось убедить, будто они с Корнуоллом собираются отбыть на север и добраться по побережью до Портсмута, хотя на самом деле их путь лежал вглубь материка, где, как полагал Брадлоу, как раз и скрывается беглец. Они могли бы выскользнуть с постоялого двора поздно вечером, пока хозяйка спит, и это было бы самым разумным выходом из положения. Но прошлой ночью Брадлоу почувствовал, что миссис Паркер стоит за дверью их комнаты, как раз тогда, когда они с Корнуоллом обсуждали свой отъезд в Салем, и Брадлоу понял, что в живых ее оставить нельзя.

После ужина он напоил хозяйку вином и повел в постель, прижавшись к ней, как шерсть к собаке, и не раз, а дважды насладился ее телом. Утром, когда она сидела напротив, пока он ел свой завтрак, Брадлоу не мешал ей болтать о том о сем, раскачивая туфлей, повисшей на пальцах, и обхватив ладонями подбородок с ямочкой посредине. Потом, взяв ее за руку, он снова повел ее в кровать, уложил и накрыл лицо подушкой. Женщина боролась отчаяннее, чем он предполагал, царапалась, раздирая ногтями его кожу, и Брадлоу пришлось позвать на подмогу Корнуолла, который натянул одеяло на руки и ноги проклятой шлюхе, а сам взгромоздился сверху. Так что прикончить ее они смогли лишь вдвоем, и в каком-то смысле Брадлоу даже восхищался тем, как женщина боролась за жизнь.

Наконец бугор под одеялом замер. Брадлоу снял подушку и увидел, что глаза миссис Паркер смотрят в пустоту, а кукольный ротик с поблескивающими губами открыт. Брадлоу прислонился к стене, потирая свои царапины, и снова взглянул на угрюмого Корнуолла. Огромные пространства дикой природы, раскинувшиеся вокруг города, почему-то подействовали на великана угнетающе. Бостон был обычным разношерстным портовым городом, как любой другой, с носильщиками, ворами и шлюхами, снующими по верфям в любое время дня и ночи, хотя и со значительно меньшим шумом и помпой, чем в Лондоне. Но там, за Лисьим холмом, за равнинами Роксбери, простирался бескрайний лес с дорогами, исчезающими в безграничных, уходящих вдаль чащах и непроходимых зеленых кустарниках, напоминавших своим синевато-зеленым нефритовым цветом толщу океанской воды, которая чуть не поглотила лондонцев.

Когда-то Брадлоу своими глазами видел, как его огромный приятель зарубил топором троих лиходеев, попытавшихся отобрать у него вещи, которые тот сам только что украл. Великан разозлился не на шутку, почувствовав, что вся его нелегкая работа того и гляди пойдет псу под хвост. И вот теперь он сидит, как кастрированный мерин, обмякший и безответный.

— Девку тебе надо, приятель, и поскорее. У меня нет сил глядеть, как ты тут киснешь.

Корнуолл посмотрел на него без всякого выражения и пожал плечами.

Стук в дверь заставил обоих вздрогнуть. Брадлоу сделал товарищу предостерегающий знак рукой, ибо тот уже начал вставать с кровати, и, подойдя к окну, осторожно выглянул на улицу.

— Это констебль, — прошептал он, махнув Корнуоллу, чтобы тот не двигался с места.

Стук возобновился, на этот раз сильнее, и Брадлоу спрятался за створку, потому что констебль, сделав шаг назад и задрав голову, стал всматриваться в окна второго этажа. Потом он еще раз сильно ударил в дверь, крикнув, чтобы миссис Паркер скорее открывала, но в конце концов забрался в седло и щелкнул языком, понукая лошадь тронуться в обратный путь.

Обернувшись, Брадлоу увидел, что Корнуолл разглядывает бездыханное тело миссис Паркер почти с сочувствием, качая головой, словно только сейчас случайно наткнулся на ее труп.

Если повезет, то тело следившей за ними женщины обнаружат лишь на следующий день. Но даже в случае их ареста и допроса на нем не будет никаких следов, свидетельствующих о насильственной смерти. Он направил ищеек по ложному следу на север, и, когда те поймут свою ошибку, они с Корнуоллом успеют спрятаться и получат необходимую помощь от агента в Салеме. Там, хорошенько отдохнув, они составят план убийства Томаса Моргана. Нередко во время ужасного путешествия через океан Брадлоу мысленно смаковал детали будущей казни: как они свяжут Моргана по рукам и ногам и медленно, точно с апельсина, будут срезать с него кожу. Но сейчас Брадлоу устал, слишком устал, чтобы биться с этим человеком врукопашную. Хватит и головы преступника. Однажды он ходил смотреть на забальзамированную высохшую голову Оливера Кромвеля, выставленную на шесте у Вестминстерского аббатства. На черепе еще можно было разглядеть кусочки плоти и волос. Брадлоу с удовольствием представлял себе голову Моргана в таком же точно виде, понемногу усыхающую в бочке для соления, пока она не превратится в кусок бекона.

И тогда они оба смогут убраться из этого затерянного на краю света места, которое так похоже на душный гроб.

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Распоротая наволочка с гусиным пухом лежала на кровати, изогнутые нежные перышки казались ослепительно-белыми на фоне темно-серой холстины. Рядом с наволочкой были и другие вещи, время от времени перекладываемые осторожной рукой: четыре пуговицы, вырезанные из мелких беличьих косточек, заколка из отполированного кусочка оленьего рога, купленная на рынке в придачу к английской материи, покрывало из оленьей кожи, ставшее мягким и теплым, оттого что его как следует выдержали на солнце. Марта сидела, перебирая и разглядывая одно за другим сокровища, которые Томас почти каждый день после сенокоса оставлял для нее в тех местах, куда она наверняка должна была пойти, — он делал это украдкой, стесняясь и никак не показывая, что ожидает от нее благодарности.

Пейшенс ничего не сказала про подарки. Она лишь отворачивалась с неодобрительным видом, предостерегающе вздыхая, как будто столь частые подношения были весьма подозрительны. Впрочем, свою работу по хозяйству Томас делал с неизменным старанием.

Марта взяла красную книжечку и скрупулезно вписала туда каждый предмет, с удовольствием отметив про себя, что список растет. Совсем недавно она снова начала вести дневник. По утрам или вечерам, как только у нее появлялась возможность побыть одной, она аккуратно распарывала на наволочке шов, делала несколько записей, а потом зашивала книжку обратно в тайник. Это была единственная вещь, спрятанная от любопытных глаз, которая безраздельно принадлежала ей одной. Пейшенс про книжечку не спрашивала Кузина была слишком занята страхами, связанными с предстоящими родами, чтобы вспомнить про вещь, не имевшую для нее особой ценности.

Перевернув назад страницу, Марта прочитала вчерашнюю запись.

«Понедельник, 7 июля

В субботу Пейшенс всех нас перепугала, ибо в молитвенном доме, когда мы пели гимн, она вдруг охнула и схватилась за низ живота. Эзра Блэк, кривоногий косарь, выскочил, чтобы ее поддержать, и с ненавистью посмотрел на Томаса и на меня испепеляющим взглядом. Мы унесли Пейшенс со скамьи, но боль прошла, и к вечеру Пейшенс уже чувствовала себя хорошо и попросила свежих сливок и студень из телячьих ножек. Поскольку ни того ни другого не было, Томас несколько часов собирал ей грибы. А мне принес портулак».

Томас без слов выложил на стол, перевернув для просушки, блестящие зеленые пучки портулака. Красноватые корешки смотрели вверх, в потолок. Как маленькие копьеносцы в наступлении, подумала Марта. Она знала, что портулак предназначается ей, потому что как-то раз она между делом сказала, что с удовольствием поела бы этой травки. Она сразу сунула несколько сырых листьев в рот, наслаждаясь кисловатым, немного жгучим вкусом, а остальное приберегла для предназначавшейся Пейшенс грибной тушенки.

Кузина все больше и больше замыкалась в своих переживаниях, связанных с предстоящими родами, которые, Марта не сомневалась, были уже близко. Лодыжки и руки беременной отекли, под глазами появились мешки. Хорошо, что аппетит у Пейшенс был прекрасный и рвота практически прекратилась. Но Марту настораживало, что в животе почти не ощущалось движения, и Пейшенс часто хватала кузину за руку, прикладывала ее к своему огромному животу и умоляющим голосом говорила: «Марта, скажи, ты чувствуешь, как он шевелится?»

В то утро, пока солнце еще не очень пекло, Марта собралась пойти с Томасом нарезать коры ржавого вяза и набрать сока, чтобы можно было приготовить компресс, облегчающий проход ребенка по родовому каналу. Она давно собиралась это сделать, но Томас все откладывал, говоря, что далеко уходить небезопасно. Сам он за последнюю неделю часто отлучался из дому в поисках редкой дичи, прятавшейся от жары, и говорил, что между чумой и набегами индейцев их жизнь идет как по лезвию ножа.

Марта закрыла книгу и быстро зашила ее в подушку. Потом достала короткий изогнутый нож, которым было удобно срезать кору с веток вяза, и сунула в передник. У очага сидела Джоанна и училась писать свое имя палкой на золе. Ее буквы плясали, разбегаясь в разные стороны, словно стебельки розмарина в супе.

Наклонившись, Марта поцеловала девчушку в темечко и почувствовала идущий от волос запах едкого дыма и лаванды. Ради мамы надо вести себя хорошо или, по крайней мере, тихо, напомнила ей Марта.

Когда она выходила из дому, Джон, глядя на нее, усмехнулся и запел:

— Месяц май, месяц май, парень с девушкой играй...

Марта шикнула на него и покраснела, но в глубине души ей было приятно. Джон, рассмеявшись, запел еще громче, и, пока она шла по двору, песня лилась ей в след.

Уилл ждал у дома с упрямой и недовольной гримасой, выражавшей, как Марта уже успела выучить, страшное разочарование мальчишки, будущего мужчины, которого вечно не берут с собой, если затевается интересное приключение вдали от дома. Она помахала ему, удаляясь вместе с Томасом по дорожке, ведущей на юг, но, пока тропинку не заслонили ветви невысоких деревьев, она видела, что Уилл провожает их гневным взглядом, надувшись и скрестив руки на груди.

Некоторое время они шли молча. Томас шагал медленно, приноравливаясь к ее походке, но в лицо ей не смотрел, и, когда он не сделал попытки взять ее за руку, Марта сама приблизилась к нему. Вдруг он остановился, пригнулся, махнув рукой, чтобы она сделала то же самое, и указал ей на какие-то тени в кустах. Марта не сразу разглядела оленей — две покрытые крапинками фигуры. Олени спали, положив головы на спину друг другу, почти совершенно неподвижно, лишь ребра легко, еле заметно приподнимались в такт дыханию. Томас сжал ствол ружья, прямой, как древко знамени, но даже не сделал попытки выстрелить.

Тихонько постояв, Марта с Томасом двинулись дальше, и от усиливающейся жары у них под мышками появились серпообразные следы от пота Птицы прекратили утренний гомон, лишь иногда перекликаясь. Рука Марты наткнулась на саранчу, прочно уцепившуюся своими ножками с зазубринками за подол ее юбки. Стряхнув насекомое, она вновь взглянула на Томаса, чье задумчивое лицо обрамляли поднятые сапогами облачка пыли.

Смущенная его молчанием и задумчиво-рассеянным видом, она вдруг ужасно захотела спросить: «Ты Томас Морган?» — но вместо этого потянула его за рукав и сказала:

— Спасибо тебе за подарки.

Он остановился, глядя вперед, на дорогу.

— Томас... — начала она.

Впервые она обратилась к нему по имени и неожиданно почувствовала смущение, как будто сама вдруг стала невесомой букашкой, хрупкой и эфемерной, как саранча, которую она только что стряхнула в траву.

Томас взял ее за запястье и повел на обочину дорожки, где на земле лежал небольшой валун. Одним движением подняв Марту, он поставил ее на плоскую поверхность камня, чтобы ее лицо оказалось вровень с его собственным. Он скинул шляпу и крепко взял Марту за руки, словно боялся, что она упадет с такой большой высоты.

— Марта, — произнес он.

Она ждала, что он скажет дальше, но Томас опустил голову и отвернулся. Она собрала складками его рубаху и потянула. Тогда он снова взглянул на нее.

— Есть вещи, — промолвил он, — которые следует сказать.

— Сейчас ничего не нужно говорить, кроме тех обещаний, которые ты хочешь мне дать.

— Нет, — ответил он, проведя ладонями по ее рукам и накрыв пальцы, все еще сжимающие рубаху на его груди.

Марта чувствовала, как под ее руками ровно бьется его сердце, которое представилось ей водяным колесом, качающим теплую кровь по всей длине его туловища. Его дыхание стало ближе и обдало влажной волной ее лицо, а губы чуть улыбнулись.

— Волчья шкура подошла бы тебе больше, чем оленья.

— Так вот какая я по-твоему? — спросила она. — Похожа на волка? Выходит, я и есть волк в твоей сказке про Гелерта? Я волк, да?

Марта словно пыталась защититься, в ее лице появился страх, как у ребенка, ждущего наказания.

Томас наклонился еще ближе и совершенно серьезно прошептал ей в самое ухо:

— Ты разве еще не поняла?

Покачав головой, Марта прижала к щеке его руку:

— Ты олень, пронзенный стрелами, чье сердце стало совсем холодным из-за того, что никому не было нужно.

Томас посмотрел на Марту, плотно сжав губы, и ее глаза наполнились слезами. Тогда он обнял ее, заговорив на своем родном языке, и россыпь гортанных звуков ласково коснулась ее щеки: «Бранвен». Произнося это имя, он снял с Марты капор и стал наматывать на пальцы ее черные волосы. Шепотом он рассказывал, касаясь губами шеи, сначала по-валлийски, потом по-английски, историю мифической Бранвен со щеками цвета вороновой крови и телом цвета снега. Он поцеловал ее в губы, обхватив за бедра и прижав к себе. Потом его пальцы поднялись вверх по позвоночнику, и, подхватив Марту под мышки, Томас слегка отодвинул ее назад. Он поднял край передника, чтобы она вытерла лицо, мокрое от струящихся слез. Большими пальцами Томас тоже стал вытирать влагу, скопившуюся у нее под веками, и, разглаживая, убирать со лба пряди упавших волос.

— Любимая, — сказал он, целуя ямку у нее между ключицами.

Постепенно слезы высохли, и, сняв Марту с валуна, Томас повел ее за руку в рощу, где она своим изогнутым ножом принялась собирать кору ржавого вяза. Внутренняя часть ствола была еще мягкая, древесина под кожицей светлая и пахучая. Марта изо всех сил скребла ствол, и пот заливал ей глаза, обжигая, словно щелок. Наконец она сложила нарезанные полоски в мешочек и увидела, что Томас оглядывает дорожку и лес с беспокойным, даже взволнованным видом. Через некоторое время он сказал:

— Когда берешь фамилию мужчины, вместе с ней берешь и все его прошлое. Мне скоро будет пятьдесят. Ты знала об этом? — (Она кивнула, давая понять, чтобы он продолжал.) — Я уже был женат. В Англии. — (Марта только сильнее сжала ручку ножа и стала не отрываясь следить за лезвием, размеренно срезающим кору.) — Она умерла, когда я был солдатом и сражался за Кромвеля в Ирландии. Я во всем был человеком Кромвеля, Марта, и ты должна это знать, прежде чем свяжешь свою жизнь с моей.

Его взгляд блуждал по дорожке, которая убегала в противоположную сторону от той, по которой они пришли, как будто он ждал, что кто-то вот-вот появится. Марта с тревогой посмотрела в чащу, пытаясь различить что-нибудь в тени деревьев, но ничего опасного не заметила. Томас перевел взгляд на небо — солнце уже стояло в зените — и, кивнув, повернулся к ней:

— Я бы все рассказал тебе прямо сейчас, если бы это не касалось других.

«Других?» — удивилась Марта, убирая выбившуюся прядь. Она заметила, что Томас очень пристально вглядывается в даль, и встала, посмотрев в ту же сторону. К ним по дорожке шел человек. Он легко размахивал руками, совершенно не попадая в такт своей быстрой походке. На нем была кожаная куртка без рукавов и длинные штаны, как у любого фермера, но в незнакомце чувствовалась уверенность человека, привыкшего к решительным действиям. Прикрыв ладонями глаза от полуденного солнца, Марта посмотрела на Томаса и с удивлением обнаружила, что он, похоже, знает этого человека, что он все время именно его и ждал. Когда мужчина подошел ближе, она увидела, что он высокого роста, всего на голову ниже Томаса, с отросшей за несколько дней густой бородой, — бородой человека, живущего тяжелым трудом земледельца. От его каблуков, стучавших по дорожке, поднималась пыль, а из-за плеча тускло блестел длинный ствол кремневого ружья, висевшего на кожаном ремне.

Он остановился прямо перед ними и по-приятельски положил руку Томасу на плечо. Сказано ничего не было, оба лишь слегка кивнули.

— Это мой друг Роберт Расселл, — сказал Томас, сделав ударение на слове «друг», но более ничего не прибавил.

Марта посмотрела на незнакомца, пытаясь вспомнить, когда она могла его видеть или о нем слышать. Нет, они никогда не встречались. И Томас только сегодня впервые назвал это имя. А Роберт между тем внимательно рассматривал Марту, вглядываясь в ее лицо, и она испугалась, что у нее все еще красные и распухшие от слез глаза. Марта смущенно вытерла о передник свои скользкие ладони и стала ждать.

Вдруг мужчина заулыбался, показав удивительно белые крепкие зубы, и сказал:

— Вы удивлены, хозяйка, но иначе и быть не может, ибо вы мало обо мне знаете, а я знаю о вас много.

Он говорил не так, как Томас, и у него не было акцента, который присущ людям, всю жизнь проведшим в колониях. Сложив руки на груди, Марта сказала:

— Я вас совсем не знаю.

Марта была в замешательстве, и потому эти слова прозвучали совсем неприветливо, но он не обиделся, а улыбнулся еще шире и взглянул на Томаса:

— Поэтому-то я и здесь.

Роберт сунул руку в висевший у пояса мешок, достал оттуда яблоко, идеально круглое, с одного бока розовое, с другого зеленое, и протянул его в качестве подарка:

— Из сада генерала Гукина.

— Не знаю я никакого генерала Гукина, — сказала она и немного замешкалась, прежде чем взять яблоко.

— Тогда пойдемте со мной, — предложил он. — Я вам расскажу.

Он указал на рощицу в стороне от тропинки. Томас взял Марту за руку, и они все отошли под кроны росших поодаль деревьев. Прислонившись к тонкому стволу, Марта на мгновение поднесла к носу яблоко и вдохнула исходящий от него аромат, похожий на запах розы, только с кислинкой. Она взглянула на Томаса, ожидая, что он намекнет ей, в чем дело, но он стоял в стороне, задумавшись и глядя себе под ноги. Марта сжала руки под передником и вся напряглась в ожидании, прекрасно понимая, что хорошим новостям не требуются такие прелюдии.

— Мы оба, Томас и я, знаем генерала Гукина со времен гражданской войны. Как и мы, он сражался на стороне парламента. Сейчас он здесь, в колониях, и у него много земли — садов и полей. У него есть и свои люди, к которым принадлежу в том числе и я. Мы с Томасом пересекли океан вместе с генералом.

Он замолчал и выжидающе посмотрел на Марту, словно забежал слишком далеко вперед и теперь ждет, когда она его догонит.

Марте вдруг вспомнился испуг, который охватил ее, когда жестянщик задул свечу, — темнота, отчаянные попытки найти замок, когда она шарила руками по двери. И название, которое он прокричал, лишь только она ступила за порог.

— «Благоразумная Мария», — сказала она. — Корабль, на котором вы плыли, назывался «Благоразумная Мария».

Роберт наклонил голову в знак согласия.

— Там были другие, — продолжала она, повторив слова Томаса. — Другие, которые тоже приплыли сюда вместе с вами, потому что оставаться в Англии значило бы... подвергаться опасности.

Роберт рассмеялся, запрокинув голову:

— Это вы хорошо сказали, хозяйка.

Томас предостерегающе поднял руку.

— Марта... — сказал он.

Посмотрев ему в лицо, она поняла, что он за нее боится.

— Генерал Гукин нашел нам убежище, — продолжал Томас, — и по мере сил помогает тем, кто вместе с ним прибыл в колонии. Все мы связаны одною судьбою. Попадется один — за ним последуют остальные. Я не стал бы предлагать тебе взять фамилию, которая может означать тюрьму или смерть, если бы ты оставалась в неведении касательно всей правды. — Он подошел ближе и взялся за ветку над ее головой. — Мы с Робертом спим спиной к стене. Одно неосторожное слово — и какой-нибудь деревенский новичок, а с ним и все его внуки получат достаточно монет, чтобы жить по-королевски.

Руки Марты, спрятанные под передником, сжались, ногти вонзились в кожуру яблока. Отвернувшись от Роберта и встав так, чтобы только Томас мог видеть ее лицо, она спросила:

— Почему ты не мог мне об этом сказать, Томас? Разве ты мне не доверяешь?

— Не в том дело, что не доверяю, Марта. Просто у нас так заведено. Безопаснее и для нас, и для тебя. Если мне суждено попасться им в руки, Роберт сделает все, чтобы тебя защитить.

— Вы должны были увидеть мое лицо, а я ваше, — сказал Роберт, оторвавшись от дерева, к которому стоял прислонившись. — Хотя, по правде говоря, мне тут повезло больше, чем вам.

Томас повел ее назад на тропинку, и она, запинаясь, шла следом, размышляя над тем, что знала о его жизни до появления в Биллерике, и над тем, о чем могла лишь догадываться. Ей было известно, что он был женат и сражался в двух странах под предводительством лорд-протектора Кромвеля, теперь объявленного преступником в Англии и в колониях. Но один вопрос, который ее так мучил, до сих пор оставался не заданным.

Томас ждал ее на песчаной тропинке, стоя рядом с Робертом, и солнечный свет падал на них в виде огромных колонн сквозь пыль засушливого лета. Оба смотрели на Марту с какой-то особой серьезностью, ожидая, когда она ступит на тропку с края поляны. Если бы она сейчас повернула назад, то могла бы, пройдя мимо дома Фитча, а потом следуя изгибам ручья, добраться до дома Тейлоров. Там она могла бы взять мотыгу и начать выпалывать вьюнки, разросшиеся среди кукурузы, пока не выдрала бы все сорняки, оставив чистые полоски земли, ряд за рядом, ряд за рядом, в бесконечной череде почвы, камней и песка, пока сама не покрылась бы грязью с ног до головы. Но вместо этого Марта спросила:

— Ты Томас Морган?

Последовала совсем небольшая пауза, но не потому, что Томас прикидывал, как получше солгать, а, скорее, потому, что подыскивал нужные слова, — так медлит человек, передающий другому тяжелый груз. Марта почувствовала, что страх отступил, и вместо него ее охватило какое-то жуткое волнение, сродни боевому азарту. Перед ее мысленным взором пронеслась вереница образов: волны марширующих в боевом порядке людей, скрежет железа по коже, рев умирающих лошадей и солдат. Поэзия крови.

— Да, — ответил Томас.

Повернувшись, Роберт, не прощаясь, двинулся в том же направлении, откуда пришел, но шагов через двадцать обернулся и крикнул:

— Я буду рядом, хозяйка. Не волнуйтесь!

Некоторое время спустя Марта разломила яблоко и большую часть отдала Томасу, который съел ее в два укуса вместе с кожурой и сердцевиной, проглотив все горькие косточки — семена, которые неизменно сохраняются после гибели плода, твердые и неподатливые хранители тайн.

В последующие дни Марта редко говорила с Томасом, но всегда находила случай постоять рядом, и ощущение, которое тогда возникало между ними, домашние не осмеливались нарушить даже малейшим вмешательством. Джон перестал добродушно подшучивать и тихонько выходил из общей комнаты или хлева, если этим двоим случалось оказаться там вместе. Волнуясь из-за приближающихся родов и все больше времени проводя в постели, Пейшенс не упрекала Марту, что та слишком подолгу остается наедине с Томасом, и только просила слабым голосом, чтобы кузина то принесла пить, то поправила ей подушку.

Восемнадцатого июля начались схватки. Когда Пейшенс мылась, воды начали отходить тоненьким ручейком, и Джона с повозкой быстро послали за Мэри, которая должна была помочь принимать роды. На клочке бумаги Марта написала сестре, чтобы та привезла кистевидный клопогон, поскольку схватки были медленные и вялые. Марта знала, что Пейшенс сама ни за что не станет его принимать — она презрительно называла клопогон «корнем краснокожих дикарок», — но Марта могла бы потихоньку бросить его в бульон роженицы, если у той под конец иссякнут силы.

Пейшенс, с облегчением почувствовав, что боль мучает ее не так сильно, пребывала в решительном и веселом настроении, и они с Мартой дружески болтали о том о сем, прохаживаясь по двору, по общей комнате и вокруг кровати. Пейшенс рассуждала вслух, когда может вернуться Даниэль и что он ей привезет. Без конца спрашивала Марту, как назвать ребенка, если родится еще один мальчик, и неизменно отвергала все предложенные имена. В конце концов они остановились на Даниэле. А если родится девочка, то будет Ребеккой. Уилл, взволнованный неожиданным напряжением и нервозностью матери, маршировал взад-вперед по двору с палкой на плече вместо ружья и время от времени атаковал толпы невидимых врагов. Один за другим отряды нападавших терпели поражение, и в конце концов мальчишка сбил с ног Джоанну. Девочка разрыдалась, а Уиллу тут же досталось от Марты, отлупцевавшей героя его же палкой.

В четыре часа пополудни Марта уложила Пейшенс на кровать и внимательно исследовала шейку матки. Схватки участились, теперь между ними проходило меньше получаса, но шейка еще не раскрылась достаточно, чтобы пропустить головку младенца. Слизистая пробка полностью не вышла, и у Марты появилось искушение ее проколоть, как, по ее сведениям, делали иногда повитухи. Но часто такой прокол задевал родничок на голове ребенка или способствовал гнойному воспалению, а там недолго и до лихорадки и гибели роженицы. Решив повременить, Марта помогла Пейшенс подняться, чтобы снова походить по двору.

Шесть часов женщины ходили, отдыхали, ходили снова. Потом Марта принесла кастрюлю с теплой водой и помогла кузине присесть над ней на корточки, подняв до подмышек сорочку, чтобы пар помог шейке открыться. Однако ближе к полуночи схватки полностью прекратились, и измученную Пейшенс сморил сон. Марта легла рядом, осторожно ощупывая живот кузины, но ее пальцы не почувствовали никакого ответного шевеления. Через час, закрыв глаза, Марта тоже заснула.

Ей снились попавшиеся в ловушку волки, и громкий вопль борющегося за свою жизнь животного вернул ее к действительности. Марта проснулась в темноте, а рядом с ней на постели в агонии извивалась Пейшенс. Быстро поднявшись, Марта на ощупь пробралась к очагу, чтобы зажечь свечи, и, когда вернулась, держа в руках трепещущее пламя, увидела на простыне темное влажное пятно и лицо кузины с открытым от боли и ужаса ртом.

— Пейшенс, воды полностью отошли. Это хорошо. Теперь не кричи, а то разбудишь детей.

Марта услышала позади себя топот ног, и у двери спальни показались прибежавшие Уилл и Джоанна с широко открытыми испуганными глазами. За ними маячил Томас — беспомощный силуэт бесполезного в таких делах мужчины, — и Марта махнула ему рукой, чтобы отправлялся в хлев. Она отвела детей назад в постель, выдав каждому пососать по кусочку хлеба, быстро развела огонь и поставила чугунок, чтобы вскипятить воду. В чугунок она бросила лаванду и ромашку, а затем принесла в спальню пасту из коры ржавого вяза, завернутую в мокрую тряпицу. Сама села на кровать со свечой в руке, чтобы лучше было видно, как идут роды, и с удовольствием отметила, что матка начала открываться, готовясь исторгнуть ребенка.

Однако прошло несколько часов, и Марта с отчаянием заметила, что кузина начала уставать и больше не может терпеть накатывающую боль. Пейшенс царапала стену за кроватью, размахивала руками и ногами, как будто хотела выскочить из своего раздувшегося живота. Пусть он сам, без нее, делает свое дело.

Не переставая уговаривать кузину, Марта подняла ее с постели и усадила к себе на колени. Обхватив живот Пейшенс, она, когда наступала очередная схватка, давила вниз, шепча ласковые слова, несмотря на отчаянные протесты кузины, кричавшей, что больше она не выдержит.

Уже совсем рассвело, когда Марта услышала, что Джон возвращается с повозкой. Она бросилась во двор, чтобы встретить сестру, но когда увидела, что из повозки вылезает и Роджер, настроение у нее испортилось. Глаза у Роджера были красные, и глядел он хмуро, не успев проспаться, и Марта догадалась, что из-за него-то Мэри и приехала так поздно. Буркнув, что он долго пользовал какого-то больного и ему требуется сон, Роджер быстро направился в хлев. Марта надеялась, что он, с Божьей помощью, проспит и роды.

Мэри быстро прошла за сестрой в спальню и после недолгого осмотра роженицы прошептала, что пора давать клопогон. Они поили Пейшенс настоем каждый час в течение трех часов, и вскоре Мэри с удовольствием отметила, что шейка матки наконец открылась достаточно, чтобы пропустить головку. Когда промежуток между схватками сократился до нескольких минут, а Пейшенс не переставала исступленно кричать, Марте подумалось, что без успокаивающего присутствия сестры она, пожалуй, и сама бы не выдержала. Она следила за уверенными движениями Мэри, восхищаясь ее спокойствию. Между тем лицо Пейшенс приобрело оттенок старой слоновой кости и ее распухшие нижние веки очертили темные полосы. И когда Марта встретилась с Мэри взглядом, она прочла в нем нехорошее предчувствие.

Набрав пасты из ржавого вяза, Мэри осторожно вложила ее в родовой канал, одновременно подбадривая Пейшенс разговором о том, каким чудесным будет сынок и как горд будет его отец. Марта тем временем забралась на кровать позади Пейшенс и, приподняв, усадила кузину. А та, все с большим ожесточением мотая головой из стороны в сторону, повторяла: «Не могу больше, не могу, не могу...»

— Надо дать ей еще настоя, — тихо сказала Мэри. Вдруг Пейшенс обмякла и замерла, на ее лице появилось выражение еще большего ужаса. Потрескавшимися губами она прохрипела:

— Что ты такое говоришь? Что? Что? — Она посмотрела на Мэри, потом на склонившуюся к ней через плечо Марту и прошептала в еще большей истерике: — Вы травите меня! Вы меня убиваете! Убийцы! Убийцы! — Ее глаза обратились к двери. — Помогите! Меня хотят отравить! — умоляющим голосом закричала она.

Марта посмотрела в ту же сторону и увидела, что у двери стоит Роджер.

— Господь Всемогущий, ее аж в хлеву слышно! — Он замолчал, неуверенно обведя взглядом женщин, и предложил: — Надо бы сделать ей кровопускание, и крови выпустить побольше.

Пейшенс потянулась к Роджеру, хватая воздух руками, и закричала:

— Да-да, пусть сделает. Отворите мне вены и уберите эту боль из головы.

— Супруг мой, — тихо сказала Мэри, — ты устал. Пойди отдохни и дай нам заниматься своим делом.

Роджер задержался в дверях и оценивающе оглядел лежавшую на кровати роженицу, отметив ее бледность и распухшие конечности.

— И долго она рожает? — спросил он Марту.

— Со вчерашнего утра.

Марта, стиснув зубы, обтерла лицо кузины прохладной тканью. У Роджера на все — любой синяк, прыщик или ожог — был один ответ: выпустить из больного как можно больше крови, пока несчастный не станет белее овечьей шерсти.

— Она флегматик... — начал он.

Закрыв руками уши кузины, Марта рявкнула:

— Она не флегматик, она измучена!

Роджер пожал плечами, но, прежде чем уйти, сказал Марте:

— Я привез касторовое масло, если уж на то пошло.

Спрятав лицо в ладони, Пейшенс зарыдала со словами, что она точно умрет, и Марта обняла ее и стала покачивать. Касторовое масло было средством коварным и опасным. Оно, несомненно, стимулировало роды. Но плоды клещевины нужно было выдерживать в масле месяцами, чтобы его как следует очистить, и в результате это снадобье действительно могло отравить женщину. Мэри приложила ухо к животу Пейшенс, прислушиваясь к звукам новой жизни, и, когда вновь взглянула на Марту, торопливо произнесла:

— Помоги мне ее поднять.

Вдвоем они вытащили Пейшенс из кровати и опустили на пол на корточки. Обе взяли ее за руки, упрашивая, убеждая и заставляя тужиться снова и снова. Через несколько часов Пейшенс начало трясти в лихорадке, а ее тело покрылось потом. Когда она начала бормотать в бреду что-то невнятное, ее вновь опустили на кровать, подложив под голову подушки. Кивнув Марте, чтобы та шла следом, Мэри направилась в общую комнату, где мужчины ели холодный обед — мясо со вчерашней кашей. Лица всех были напряжены из-за мучительных криков, доносившихся из спальни. Дети сидели на скамье, сцепив руки, и с ужасом молчали.

Мэри подозвала Роджера и, когда он подошел, прошептала:

— У нее больше нет сил тужиться. Если ребенок не родится в ближайшее время, они оба умрут.

Роджер пошел к седельной сумке и стал перебирать какие-то бутылочки. Наконец достал небольшой коричневый сосуд. Вынув пробку, он осторожно вылил в кружку с элем небольшое количество тягучей маслянистой жидкости. Потом, подумав, добавил еще капельку и, разболтав полученную смесь, сказал:

— Надо выпить залпом.

— Сама она этого не сделает, — предупредила Марта и задумалась, как им раздвинуть кузине челюсти и силой залить в рот эту маслянистую смесь.

Взяв кружку, Роджер пошел с ними в спальню, где, едва дыша, лежала Пейшенс. Ее пальцы время от времени вцеплялись в порванные простыни, а глаза не мигая смотрели в потолок. Велев женщинам придержать Пейшенс, Роджер наклонился над кроватью со Словами:

— Нужно выпить залпом, госпожа Тейлор. Это облегчит роды.

Он говорил приятным, но не терпящим возражений голосом. Когда же Пейшенс с ожесточением замотала головой и плотно стиснула зубы, Роджер большим и указательным пальцами зажал ей нос и стал ждать. Очень быстро Пейшенс открыла рот, чтобы вздохнуть, и Роджер тут же вылил ей жидкость на язык, а затем прикрыл ладонью рот, так что той оставалось либо проглотить лекарство, либо захлебнуться.

Прежде чем вернуться к недоеденному обеду, Роджер ласково погладил Пейшенс по голове, с нежностью прошептав, что все будет хорошо и малыш вот-вот родится. Она слабо улыбнулась в ответ, и Марта с удивлением подумала, что, несмотря на все слабости Роджера, на его пристрастие к выпивке и небрежение к жене, иногда он способен проявлять истинную доброту, и она сказала себе, что ей следует быть снисходительнее к своему непутевому зятю.

Масло подействовало быстро — прошло всего несколько часов, и Пейшенс, воя и извиваясь от боли, родила мальчика. Его трудное появление на свет сопровождалось ручейками воды и крови, излившимися на матрац, а оттуда на пол. Пока Мэри убирала детское место и умелыми руками мыла уснувшую Пейшенс, Марта, запеленав младенца, прижала его к груди. Это был самый красивый младенец из всех, что ей доводилось видеть. Каждый розовый пальчик на ручках и ножках был в перетяжках, ноготки напоминали серебристые полумесяцы. Головка была аккуратная, ровной куполообразной формы, не приплюснутая и не вытянутая, несмотря на столь долгие роды. Марта хорошо рассмотрела его кожу, нежную, как сливки с бархатцами, погладила пухленькие щечки в ямочках, полюбовалась на ресницы, все еще темные и слипшиеся от жидкости из утробы матери, — ресницы, которые никогда не завьются и не намокнут от слез, ибо мальчик родился бездыханным, и бездыханным его опустят в могилу.

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Из дневника Джона Диксвелла Книга XXIII

Нью-Хейвен, Коннектикут, 28 июля 1673 года

In primis: сегодня утром курьером было доставлено следующее шифрованное послание от моего агента из Бостона, датированное 19 июля, которое воспроизводится ниже по оригиналу:

3012272622271022253016272218

312135211522181030161433211113101121272334

3121192710181228131024192310112110131614342313

27222319271116111410242113232111

121832161322101211181027223035103119111813

Расшифровка:

«Паркер погибла. Преследовал „голубей“ в северном направлении четыре дня. След потерян. Возвращаюсь в Бостон. Жду распоряжений и средств».

Faciendum: отправить курьера к констеблю в Бостон с деньгами для бостонского агента в размере пятидесяти шиллингов, включая плату за погребение миссис Паркер, а также с указанием нашим друзьям в Уоберне и Хейверхилле наблюдать и докладывать, не предпринимая скоропалительных действий по отношению к Брадлоу и Корнуоллу pro tempore. Возможно, наши английские „голуби“ обманули нас и отправились не на север вдоль побережья, а совсем в другую сторону.

Однако курьер информировал меня, что в Спрингфилде чума, бостонский почтовый тракт перекрыт, а также и бостонский порт, чтобы оградить город от смертельной заразы. Агенту следует отправиться домой из Бостона как можно скорее. Боюсь, что тлетворный воздух, возможно, уже достиг Нью-Хейвена, ибо моя жена слегла с опасной лихорадкой. Я трижды отворял ей кровь, однако лихорадка усиливается.

Вдобавок к этим напастям участились набеги индейцев на западе. Несколько человек были убиты, а их тела изрублены на куски на хуторе в Данбери, в тридцати милях отсюда, мы же сами можем надеяться лишь на помощь Господа Бога, ибо наши запасы пороха долго пребывали в небрежении, а здание гарнизона только начали возводить.

Возможно, пройдет не одна неделя, прежде чем нам удастся предостеречь наших массачусетских друзей, столько лет живших под нашим покровительством и присмотром. Не такой уж большой для меня труд — сидеть, наблюдать и каркать, как ворона, перехватывая и передавая куда следует донесения неосторожных и богомерзких роялистов, из которых одни намеренно творят зло, а иные просто любят чесать языками, тогда как те, кого я стараюсь предостеречь, стольким пожертвовали ради общего дела: это люди, отказавшиеся от своей земли, семьи и даже самых скромных удовольствий, чтобы продолжать жить, те, кого теперь осталось не так уж много, но кто с первых же сражений делал то, чего другие делать не желали. И хотя я могу считать себя частью нашей Борьбы, несомненно, не столь уж большая это жертва — поставить свое имя, одно из многих, под смертным приговором королю, тогда как кое-кому пришлось взять маску, веревку и топор.

Ежели моих подопечных схватят и живыми отправят в Англию как предателей, то вот что ждет их по решению вершащего свой суд короля, этого приверженца вековой справедливости и человечности. Людей выведут из темницы, свяжут и повезут на казнь в Тайберн или на Чаринг-Кросс. Их повесят на короткой веревке, но ненадолго, не до самой смерти. Потом веревку отрежут, а людей вновь потащат к длинному столу, где палач отрежет им детородный орган и выбросит на съедение собакам. В чреве только что снятых с петли сделают длинный разрез, и их кишки медленно намотают на штырь. И все это будет видеть несчастный, кричащий в агонии перед толпой злорадных подданных, которых королевские прихвостни будут тут же угощать апельсинами и сластями. Все органы по очереди будут извлечены из тела и сожжены, а если палач опытен и достаточно умел, то умирающий не сможет встретить смерть, пока не почувствует запаха собственной сгоревшей плоти.

Именно так я потерял около дюжины своих единомышленников, да и сам только Божьей милостью избежал предательской ловушки и плена, иногда имея в запасе для бегства всего лишь час.

Те, кому мы покровительствуем, стали изгоями своей страны, лишившись всех свобод и сохранив лишь право жить и дышать. Некоторые еще и сейчас скрываются в погребах и на чердаках, точно воры. Но они оказались нужны новой стране и новому народу, пропеченному на медленном огне грубой мощи и исполненных восторженной веры в практический идеализм и независимость.

В последнее время я часто вспоминаю, как сетует Данте в великолепном «Рае», Данте, который слишком хорошо знал, что значит страдать в изгнании:

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Марта сидела на пороге, обмахивая лицо влажным передником. Даже в этот ранний час жара переносилась с трудом, но дул легкий восточный ветерок, который обычно стихал только к середине утра. Марта смотрела на мужчин, которые шли по полям, разминая пальцами и пробуя на зуб зреющие зерна, чтобы определить время сбора урожая. Она вышла из дому, чтобы не столкнуться с преподобным Гастингсом, уже несколько часов молящимся вместе с Пейшенс, которая до сих пор не вставала с постели, хотя с похорон мальчика прошло уже несколько недель.

Визит пастора начался довольно мирно со стиха из Послания к Римлянам: «Если Бог за нас, кто против нас?» — но потом он перешел к Посланию Иакова: «Болен ли кто из вас, пусть призовет пресвитеров Церкви, и пусть помолятся над ним, помазавши его елеем во имя Господне. И молитва веры исцелит болящего, и восставит его Господь». И наконец бросил несчастную мать на угли «Второзакония», в котором несчастные грешники со всеми своими семействами, с малыми и старыми, низвергаются в преисподнюю.

Едва успев сойти с повозки, преподобный отозвал Даниэля в сторону и со значительным видом прошептал ему на ухо несколько слов — наверняка, решила Марта, советуя в подобающее время возобновить свои супружеские обязанности, чтобы, родив другое дитя, Пейшенс забыла то, что потеряла. Проходя мимо Марты по дороге в поле, Джон проворчал:

— Клянусь Создателем, я встречал пресвитерианцев повеселее этого.

Даниэль вернулся домой через неделю после родов и искренне горевал о смерти сына. Но сейчас его прежде всего беспокоила жена, которая лежала в постели и почти всякий раз отказывалась от еды и питья, не желая прислушиваться даже к нуждам двух живых детей. Ночами, несмотря на удушающую жару, Уилл и Джоанна залезали в постель к Марте, прижимаясь поближе, и Уилл все наматывал и наматывал на палец пряди ее волос, свивая из них тугие колечки.

Марту же беспокоила злоба, неизменно появлявшаяся в лице кузины, стоило той на нее посмотреть. Не то чтобы это была открытая враждебность, скорее, накатывающее раздражение, которое со временем могло перейти в ненависть: взгляды, полные упрека, разговор сквозь зубы, подчеркнутое молчание в ответ на вопросы. Особенно Пейшенс злилась, когда Марта и Томас оказывались рядом, словно их счастье, хоть и тщательно оберегаемое, каким-то образом оскорбляло память об умершем младенце. Мэри и Роджер уехали после похорон, и Марте казалось, что Пейшенс большую часть вины за смерть ребенка возлагает на нее.

Через десять дней после возвращения Даниэля на пороге дома Тейлоров появился Эйза Роджерс. Томас и Джон ушли охотиться, и, когда мельник сдержанно улыбнулся Марте, обнажив за тонкими губами ряд потемневших зубов, она поняла, что он выжидал удобного момента, чтобы возобновить разговор о покупке земли. Выразив соболезнования Пейшенс, отрешенно сидевшей у стола, он вновь кратко изложил суть дела Даниэлю.

— Мистер Тейлор, — начал Роджерс, расправляя складки своей куртки, — вы честный человек и всегда держите слово. Но мне известно из достоверных источников, что человек, который работает на вас, опасный преступник.

Даниэль с несчастным видом посмотрел на Роджерса и провел пальцами, как граблями, по волосам, так что волосы поднялись петушиным гребнем.

— Томас всегда был честен и трудолюбив. Мне никто никогда не говорил, что он не тот, за кого себя выдает.

— Конечно, он трудится как лошадь, но в Салеме ходят слухи...

— Слухи, конечно, ходят, да еще гнусные сплетни жестянщика, — не выдержала Марта.

Она поднялась и встала за спинкой стула, сжав руки.

Даниэль поднял руку, призывая к спокойствию:

— Назвать человека преступником — это серьезное обвинение. О чем именно вы толкуете?

— О том, что он убийца короля, сэр.

С этими словами Роджерс повернулся к Марте, приподняв брови.

Даниэль вздохнул, чтобы справиться с волнением.

— Здесь, в Биллерике, — сказал он, — вы едва ли найдете фермера, у которого по рождению или по браку не имелось бы родственников, сражавшихся против короля. Но государь своею милостию всех их простил, сэр.

— Всех, да не всех. Он не простил тех, кто собственные руки обагрил кровью монарха, Карла Первого. Я слышал это от Эзры Блэка, семья которого пользуется уважением в Биллерике.

— Чушь какая-то! — воскликнула Марта раздраженно.

— У вас заведено, чтобы служанка оспаривала ваши суждения или мнения других? — глядя на Даниэля, спросил Роджерс.

Даниэль, увидев, что щеки Марты залило краской, быстро ответил:

— Это кузина моей жены.

— Сколько вы предлагаете? — неожиданно вмешалась в разговор Пейшенс.

До этого она сидела с опущенной головой, словно дремала, и Марта посмотрела на нее с удивлением.

Роджерс развернулся в сторону Пейшенс и ответил:

— Я плачу два фунта сейчас и еще два через год.

От такой суммы у Марты перехватило дыхание. Два фунта — немыслимые деньги, и их мог предложить лишь человек, который рассчитывает получить какое-то иное вознаграждение, никак не связанное с доходом от мельницы. Даниэль поднялся и проводил Роджерса до двери со словами:

— Я подумаю и дам вам ответ.

Уходя, Роджерс выразительно и долго смотрел на Пейшенс, как будто давая ей понять, что надеется на ее помощь, и, когда Марта вновь взглянула на кузину, она заметила то же расчетливое выражение, какое было у той, когда она торговалась с Томасом по поводу награды за убитых волков.

Марта стояла у двери и смотрела на уезжающего Эйзу Роджерса в строгом аккуратном плаще с черно-белым воротником, как у священника. Но оценивающие и жадные взгляды, которые он бросал на хлев и поля Тейлоров, напомнили ей ворону, исследующую задвижку на ящике с зерном. Мать Марты, повивальная бабка, при виде шумной стаи ворон любила приговаривать: «Одна ворона — быть беде; радость ждите, если две; три — родится девочка, а четыре — мальчик». Но ворона, будучи птицей-предсказательницей, частенько оказывалась нахальной воровкой, а коли ей пытались помешать — злобной и агрессивной.

Когда Томас вернулся вечером, они сели рядом во дворе, подальше от любопытных глаз домашних. Марта рассказала ему о приезде Эйзы Роджерса и о его соблазнительном предложении купить предназначенный Томасу участок земли. Томас, опустив голову, задумчиво покусывал стебелек травы, но пока ничего не говорил. Волосатая гусеница, красновато-коричневая в черную крапинку, проползла рядом, и Марта принялась следить за ней. Это была первая гусеница, которую она увидела этим летом. Удивительно было, что гусеница появилась так рано.

— Такие есть у нас в Англии, — сказал Томас, ткнув гусеницу кончиком башмака и заставив ее свернуться колечком. — Там мы зовем их малиновый коконопряд. Он предвещает раннюю зиму.

Марта кивнула, натянув на колени передник:

— Едва ли зимы в Англии холоднее, чем здесь.

Она повернула голову и стала смотреть на профиль Томаса и опущенные книзу уголки его губ.

— Да уж, зимы тут суровые, ничего не скажешь. Но на севере Англии... — Он остановился и посмотрел на звезды, проступающие на восточном небосклоне. — Самый страшный холод — когда ветер дует с шотландских болот. — Опершись о локти, он откинулся назад и глядел на полосу света, уходящую от Полярной звезды к северному горизонту. — Однажды зимой во время войны самая большая река Шотландии замерзла так, что двадцать тысяч шотландцев смогли перейти ее и сразиться с парламентом. Это были самые сильные воины, каких мне доводилось встречать, но почти четверть из них замерзла насмерть. Я выжил только потому, что забирался внутрь лошадиных трупов. А лошадей я убивал для своего пропитания.

— Тогда, может, сделаем себе дом внутри молочной коровы? — предложила Марта, пытаясь заставить Томаса улыбнуться, но тот посмотрел на нее серьезно, хотя глаза его были едва различимы в тени выступающих надбровных дуг.

Он взял руку Марты и осторожно стал сжимать ее между ладонями, как мнут глину.

— Марта, меня одолеть не так-то просто, и ты должна знать, что если уж дело до этого дойдет, то я пойду на все, чтобы защитить тех, кто мне дорог.

Марте было хорошо известно, насколько Томас силен, и она понимала, что так оно и будет. Иногда, словно в бредовом сне, ей представлялось, на что он был способен на поле боя, но все же сколько может продержаться один, пусть очень сильный, человек против людей констебля, если те явятся с приказом о его аресте? Они так и не сказали друг другу, что, выходя за него замуж, Марта делает арест Томаса более вероятным. Семейная жизнь, ее живот, в котором рос бы их будущий ребенок, притупили бы у него чувство осторожности, да и, любя Марту, он никогда бы ее не покинул. Уж в этом-то она была уверена.

Если бы все конфликты могли решаться не с оружием в руках на поле брани, а на поле тимофеевки с косой! Тогда, думала она, у каждого человека была бы надежная крыша над головой и брюхо, набитое пирогами, и герои лежали бы у рядов скошенных сорняков и чертополоха на теплой летней земле, не пав от мучительной смерти, а наслаждаясь приятным отдыхом после тяжелой работы. Но такова уж природа мужчин, они непременно должны сражаться, разворотив под собою всю землю, а после еще и стянув звездный занавес с небес.

— Расскажи мне, — попросила Марта, — расскажи мне обо всем, и тогда мы похороним Томаса Моргана, чтобы мог жить Томас Кэрриер.

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Из дневника Марты,

начатого в четверг, 28 августа 1673 года

Вот что поведал мне Томас Морган Кэрриер по прозванию Валлиец, который доверил мне свою историю от начала и до конца, и что записано моею рукою по одним лишь его воспоминаниям. Преданная бумаге втайне от мужских глаз и женских языков, скрытая и от самого рассказчика, мною начата эта правдивая повесть.

Я родился в Кармартеншире в морозную зиму 1626 года. Мой отец, проходя в излучине реки Тауи, услышал голос духа, предвестника несчастья, звучавший из-под снега и льда: «Моя жена, о моя жена!» — и сразу понял, что моя мать, которая как раз тогда мучилась в родах, умрет. Маленький и слабый, я жил без имени, пока мне не исполнилось четыре месяца и пока земля не оттаяла настолько, что можно было похоронить тело моей матери. Земля, на которую я впервые ступил, была скудной и каменистой, верхнего слоя почвы едва хватаю, чтобы наполнить горсть. Но отец был хорошим хозяином и потому приносил с морского берега песок и смешивал его с птичьим пометом и навозом. На этом он выращивал ячмень и овес для своих сыновей и дочерей, а также корм для коров. Мы обменивали овец и молочный скот на ярмарках в долинах, получая взамен зерно и овечью шерсть из Тремейна. А валлийская материя, которую ткали из этой шерсти мои сестры, могла удержать на плаву человека в заливе Кардиган, такой она была плотной. Наш старый дом, или хендр, как его до сих пор называют, был небольшой, но удобный. На окне стояла арфа, хотя никто из нас не умел на ней играть, кроме матери, но считалось, что валлиец без арфы — что человек без души.

Зимой мы каждую ночь ложились поближе к тлеющему куску торфа, а днем стегали скот, чтобы он не замерз во сне. Но когда наступала весна, мы с братом отправлялись на южные пастбища и жили в хафорде — летнем домике из валунов с соломенной крышей. Там мы оставались до наступления морозов, оберегая телят от волков и гоняясь друг за дружкой по горам над Ллангадоком. Я вырос, глотая пыль из-под ног брата, ибо, хотя я и был намного выше ростом, никогда не мог его перегнать. Так мы и жили, пока брат мой не умер. У него разорвалось сердце в конце большого забега, когда соревновались Кармартен и Кидвелли. Дистанция же составляла более десяти миль. Мне тогда было почти четырнадцать лет, и в одну могилу с братом легла и моя любовь к жизни, будто солнечный луч в глубокий колодец.

Я прожил ту зиму, во всем повинуясь отцу, пока не наступила мартовская оттепель. Отец дал мне мешок с шерстяной материей, чтобы отнести в Суонси и обменять на оловянную посуду. Два дня и две ночи я шел то в тумане, то навстречу шквальному ветру, а когда начинался дождь, даже не поднимал воротник — в такой я пребывал печали. У валлийцев есть легенда о чудовище по имени Афанг, который больше любит вкус плоти, чем сладкого пирога. Он живет в болотах и низинах, пожирая людей и скот. И вместе с плотью он съедает и всю душу своей жертвы. Так, идя к морю вниз по реке Трух, я думал, что оставаться в отцовском доме значит для меня распрощаться со своею душою.

Когда мешок с тканью погрузили на торговый корабль, я поднялся следом, заплатив за проезд этой самой тканью и тем, что подрядился смолить и драить палубу. Трехмачтовое судно, груженное углем и железом, направлялось в Карнарвон и шло вдоль берега вокруг мыса Сент-Дейвидс-Хед в Ньюпорт и Кардиган, не заходя в Ирландское море. Ночами я спал на палубе, ибо в нижних помещениях не мог находиться из-за своего роста. Но пронизывающий холод наверху не шел ни в какое сравнение со зловонием, исходившим от гниющей шерстяной одежды на бледных, съедаемых червями матросах, коротавших время в трюме. День и ночь мы следили за ирландской тридцативесельной галерой с прямым парусным снаряжением. Это был пиратский корабль с неглубокой осадкой, вышедший из Дублина, всего в семидесяти морских милях к западу, и он бы нас захватил, если бы не сильный ветер. Во время шторма, когда ветер выл, как собаки в преисподней, а волны разбивались о самые верхние доски бортов, мы обогнули остров Бардси. Людей срывало с палубы, и они мотались среди волн, как пробки в чудовищном чане с элем. На третий день небо просветлело, и я увидел серые стены Карнарвонского замка, издали похожего на скорчившегося великана.

Впервые я ужинал на пристани, повернувшись спиной к разгружавшимся кораблям, полным всякого добра: пшеницы и ячменя, шерстяных тканей и шкур, которые должны были отправиться в Англию, а то и дальше. Ничто на свете не могло сравниться с этой крепостью, так мне тогда показалось, с этими восьмью многоугольными башнями высотой более тридцати футов, укрепленными стенами, прорезанными в них обычными и горизонтальными бойницами, воротами и потайными коридорами. Любой валлиец, глядя на замок, чувствовал и стыд, и гордость. Стыд — потому что английский форт охраняет наш самый красивый порт, а гордость — потому что англичанам пришлось построить такую огромную и мощную крепость, чтобы наши предки не смогли вновь овладеть им.

Я устроился на ночлег в хижине старого увечного моряка по имени Дариус, во дворе неподалеку от Ньюгейт-стрит и тюрьмы. Не одну неделю я подставлял спину под тюки, которые нужно было разгружать снаружи у потерны замка. День изо дня я взваливал их на плечи и шел, как мул, вверх по Кингз-Хед-стрит до Хай-стрит. По утрам, отправляясь на пристань, я тащил хромого старика на закорках к западной стене замка, где он усаживался у подножия Орлиной башни и целый день просил подаяния.

Солдаты, несшие караул на башне, при виде нас кричали: «Смотрите! Вон Дариус со своим Черным Псом!» Ради забавы они швыряли в нас корешки и кочерыжки, а однажды разбили мне голову бутылкой. Увидев кровь, Дариус прокричал им, приложив ладонь ребром ко рту:

— Мой Черный Пес против двух ваших. За каждое падение шиллинг, чертовы куклы! Сегодня вечером на рыночной площади.

К вечеру я уже перенес на своих плечах четверть тонны железа и сто фунтов шерсти с двух кораблей и прошел шесть миль до ближайшего города и обратно. Когда я появился с Дариусом на спине, солдаты короля уже собрались меж рыночных навесов и кузней. Посадив старика на землю, я повернулся к солдатам. Передо мной было восемь человек в серой солдатской форме, но когда они увидели меня вблизи, сразу бросились искать кого-нибудь поздоровее. Тот, кого они нашли, оказался почти одного со мною роста, злющий и сильный, но ноги у него были худые, а зад толстый, да и для рукопашной он не годился — такие не умеют держать правильный угол наклона в драке. Он поплевал на ладони и набросился на меня, оскалившись и вытаращив глаза. Мы немного похрипели и потоптались в образовавшемся круге, и, если бы он не ударил меня в пах коленом, я просто уложил бы его на лопатки. А так пришлось сломать ему руку, поставить на колени и дать как следует кулаком по башке. Зрители попятились и вскоре, бормоча, ушли ужинать. Только один остался — закаленный в боях капрал-валлиец по имени Джоунс. Он заплатил Дариусу положенные деньги и отвел нас обоих на Грин-Гейт-стрит угостить пирогом и элем.

Смеясь, он наблюдал, как мы набросились на еду, ибо мы были очень голодны, и сказал по-валлийски:

— Ты злой пес, что да, то да. Англичашки боятся Черного Пса. Так зовут духа, таящегося в Ньюгейтской тюрьме, глубоком лондонском подземелье, полном ужасов. Света там нет, зато все кишит паразитами и ползучими гадами, а заключенные лежат на земле, как свиньи, воя и рыдая. И когда Черный Пес приходит на лапах безумия и отчаяния, несчастные только рады смерти-избавительнице.

Капрал угостил нас еще элем и рассказал о том, что видел в Лондоне:

— Это прекрасный город для крепких ребят. И не важно, откуда ты — из Уэльса, Шотландии или Корнуолла. Лондон всех примет. Даже проклятый ирландец может найти там мамкину сиську и потрафить своим самым гнусным наклонностям. Город этот подобен гигантской кузне, которая забирает чугун в чушках, а выдает разные искусные орудия — орудия войны и мира. В нем много огня, шума и хвастовства. В одном дворе стучат молотки. В другом гремят кастрюли. И потоки воды, вращаемые колесами, несутся через самое его сердце. Каждый час звонят церковные колокола. Колеса повозок с грохотом катятся по медякам, валяющимся прямо на улице. Удивительно, как после такой обработки монетки не превращаются в золото — тогда сбылась бы мечта алхимиков. Собаки, лошади и люди громко отстаивают свое превосходство. Весело гомонят солдаты, выходя в любое время ночи выпить горячительного или справить малую нужду. А женщины! Господь Всемогущий, какие женщины! Таких шлюх вы не видели нигде и никогда. Не то что здешние девки с кухни, которые рады задрать юбку за дрянное медное зеркальце. У лондонских красоток шикарные шелковые бедра, а груди такие, что хочется плакать и звать мамочку. Даже валлийские молочницы бывают недурны, если подкатить к ним сзади.

А тебе всего только и нужно что пехотное жалованье и умение к месту ввернуть: «После вас, дорогуша».

Джоунс шел с нами до нашего ночного пристанища на Касл-Дитч-стрит, а Дариус спал, сладко посапывая у меня на спине.

— Здесь я вас оставлю, Томас, — сказал Джоунс, дойдя до Королевских ворот. — Я бы, пожалуй, взял тебя в форт, чтобы ты мог служить королю и помог мне немного подзаработать, кладя на лопатки всех этих английских ублюдков. Но ты валлиец, и я валлиец, поэтому скажу тебе как друг или как отец: беги отсюда хоть на коне, хоть пешком, хоть на карачках. Отправляйся в Лондон. А будешь сидеть здесь — всю жизнь проживешь, как корабельная крыса, навроде твоего Дариуса, или останешься без носа от французской болезни, которой тебя наградит какая-нибудь портовая потаскушка. Король берет в свою личную гвардию сильных и высоких, а тебя-то уж Господь не обидел. Сделай так, чтобы тебя заметили. Я дам тебе пакет к капитану, с которым я когда-то служил. Он тоже валлиец и будет рад земляку.

Пожелав мне спокойной ночи, он стукнул здоровенным кулаком в ворота, а когда ему отворили, крикнул мне через плечо:

— Нынче англичане хозяева жизни, Томас, а валлийцам достается лишь корка ячменного хлеба.

Утром следующего дня капрал вручил мне обещанное письмо и несколько мелких монет, и в начале апреля я покинул городские стены Карнарвона. У первого мильного столба я оглянулся и сквозь ползущий туман посмотрел на башни замка, и на время я почувствовал себя свободным человеком.

Через тридцать миль я миновал огромный замок Коней, а затем под проливным дождем добрался до долины Клвида. Работал на разных фермах, пахал и пас овец, держась ближе к низменностям Денбигшира, где я принял роды у сорока овец в одном большом хозяйстве. Но мне очень хотелось попасть в Лондон, и, чтобы не окончить свои дни в Уэльсе, я покинул прекрасные валлийские пастбища и устремился в Англию.

Я шел среди белых меловых низменностей и холмов котсволдских ферм, когда повстречался с дюжим рябым молодцем, несшим кроличьи и овечьи шкуры. Он предложил показать мне дорогу в Лондон, если ночью я его постерегу. На третий день пополудни мы уже входили в западные ворота Лондона, а потом шли вниз по Тайберн-стрит по направлению к виселицам.

Тайбернские виселицы представляли собою три высоких столба, соединенные наверху крепкими бревнами. Они поднимались прямо средь дороги, огромные и зловещие, так что и пеший, и конный должны были их огибать. Они были такого размера, что целых три тюремных телеги могли подъезжать к ним одновременно. Там, на поперечных балках, висели трое недавно повешенных — мужчина, женщина и мальчик. Несколько деревенских женщин собирали корзины с едой — повешенные перестали дергаться, и можно было идти по домам. Вокруг столбов бегали и играли дети, жуя орехи и напевая: «Кто висит средь бела дня, не поймает тот меня!»

На перекрестке торговец шкурами распрощался со мною, показав, как добраться до Королевских ворот. Но поскольку я был оборванцем, меня пинками прогнали на конюшни, а потом на королевский угольный карьер позади Шотландского двора. Я стал грузить и носить уголь в дома неподалеку от Темзы. Изо дня в день я вязал дрова и сгружал бочки для небольшой пивоварни. Спал я, скрючившись под лестницей в пекарне и отгоняя портовых крыс размером с мастифов от брошенного мне куска хлеба.

Женщина, державшая пекарню, была валлийкой и любила поболтать. Хотя она почти не смотрела в мою сторону, мое молчание она воспринимала как повод заполнить его бесконечными рассказами о городских происшествиях. Тогдашний Лондон превратился в двухголовое существо, которое пыталось идти сразу по двум разным дорогам. Одна голова — это парламент, возглавляемый плаченными пуританами, чьи проповедники, не имеющие духовного сана, брали себе имена вроде Славься Боже Голодных. Эти самые пуритане разбивали золоченые алтари, считая их атрибутами идолопоклонства, а на их месте ставили грубо сколоченные деревянные столы для просфор. Второй головой были король со своей женой-католичкой и архиепископ, который заставлял каждого англичанина читать составленный им молитвенник. Плюнув в огонь, женщина из пекарни с горячностью восклицала: «Скоро королевская жена заставит нас запекать кровь своих новорожденных младенцев для облаток на свою мессу!»

Однажды ранним июньским утром, когда начался отлив и от мокрых камней несло запахом выгребных ям, меня пинком разбудил портовый стражник и велел идти на конюшни, чтобы помочь навесить дверь.

Было совсем рано, и туман еще не развеялся на Шотландском дворе, но в каждом дверном проеме стояли работники и подмастерья, ждавшие, как оказалось, именно меня. Тут же толпились каменщики, носильщики и кузнецы, ухмыляясь в кулак и тыча в меня пальцем. Даже хозяин пивного погреба поднялся с постели. Из дома, где жили носильщики, расположенного у наружной стены, выскочили мальчишка и двое дозорных и бегом последовали за мной по Уайтхолл-роуд, а за ними толпой шли рабочие.

К западу от Уайтхолл-стрит располагался конногвардейский двор, с трех сторон обнесенный конюшнями. Там стояли шесть или семь гвардейцев в синих мундирах и коротких штанах, а с ними косоглазый дурачок с повязанным вокруг шеи поводком. Он был огромного роста, но лицом сущее дитя. Какой-то гвардеец, увидев толпу, подошел ко мне. В одной руке у него были узда и удила, а в другой короткий хлыст.

Расхохотавшись, он обратился к приятелям:

— Теперь, посмотрев на валлийца, я поднимаю ставку. Десять шиллингов, если мой дурак переплюнет вашего.

Он остановился совсем рядом со мною и, подняв узду, сказал:

— Ну, давай, коняга, наклони голову и возьми это в зубы. Клянусь, если будешь бежать быстро, я лишь чуть-чуть пощекочу тебе шею хлыстом. Выиграешь — получишь шиллинг.

Он поглядел на меня, склонив голову набок, и, когда я не двинулся с места, неуверенно улыбнулся:

— Ну-ну, возьми удила, а потом поможешь мне тебя оседлать.

Опустив уздечку, гвардеец тяжело вздохнул, давая понять, как его утомило мое молчание, а после хлестнул меня, так что на груди остался след.

— Да, — протянул он, — этого, похоже, придется выхолостить.

Он собрался стегнуть меня по бедру, но я схватил его за пальцы и так сжал, что они затрещали. Потом поднял его и подвесил за мундир на большой крюк, торчавший из стены конюшни. Двое его людей в кирасах, вооруженные саблями, набросились на меня, но я уложил их на месте, и они валялись, как выброшенная на берег рыба. Вдруг раздался громкий воинственный голос: «Прекратить безобразие/» — и крепкий человек средних лет, с красным обветренным лицом, широким шагом вышел во двор, расталкивая стражей и подмастерьев. Взмахнув несколько раз руками, он заставил часовых поднять пики. Гвардеец, которого я повесил на степу, был снят, а толпа потихоньку разбрелась по своим делам.

— Так-так, — угрожающе заговорил крепыш, наседая на меня, — откуда ты такой взялся? Почему бьешь моих людей? Я капитан Ллвевелин, и я насажу на пику твою башку, прежде чем ты успеешь дочитать молитву. Отвечай немедля!

Услышав его доброе валлийское имя, я передал капитану письмо от капрала Джоунса и стал ждать, пока он его не прочтет. После нескольких возгласов удивления капитан обнял меня, как обнимают пропавшего и вновь обретенного сына, и в тот же день меня приняли в Королевскую гвардию.

Все лето я учился пользоваться пикой и мушкетом. Затем мне выдали латный воротник, нагрудник и шлем, а в руки дали пику длиной двадцать футов, на пять футов больше, чем у других часовых, так что я производил изрядное впечатление на обитателей Уайтхолла. Я стоял в карауле у дворцовых ворот, в том месте, где больше всего проезжало карет. На мне был красный мундир и сапоги, сделанные специально таким образом, чтобы мой рост превзошел семь футов. Мужчины и многие женщины специально приходили вечером к Королевским воротам, чтобы поглазеть на меня.

Однажды во время королевского праздника в конце лета, мне было назначено стоять на лестнице пиршественного зала Бэнкетинг-Холл рядом с гвардейцем из Корнуолла, который сам был семи футов роста. Мы с ним стояли в паре по обе стороны северного входа, а между нами проходили важные дамы и господа. Вскоре перед нами появился и сам король. Он был человек невысокий, не более пяти с половиною футов, с грустными глазами и запинающимся языком. Мы ему понравились, и он разглядывал нас с гордостью. Королева подошла следом и собственноручно повязала на наши нагрудники две ленточки — красную и золотую. После этого случая, когда король собирался в Уайтхолл на пиршество или собачью травлю, а бывало, и для аудиенции с важными персонами в своих личных покоях, у входа всегда стояли я и гвардеец из Корнуолла.

Мы стояли в карауле под потолками, расписанными мужскими и женскими фигурами, нагими, как новорожденные младенцы, а вокруг были серебристые гобелены и позолоченная лепнина. Делом королевских оружейников было следить за нашими кирасами и шлемами, чтобы они не потемнели. Мы держали одинаковые пики из лучшего ясеня, на них красовались ленточки бывших в фаворе придворных дам, которые любили прогуливаться неподалеку от нас, как кошки у амбара, подмигивая нам и жестикулируя, так чтобы мы их заметили, и соревновались друг с другом за наш взгляд или обнадеживающую улыбку.

В октябре случилось восстание в католической Ирландии. Нам говорили, что британских поселенцев вырезают тысячами. Лондонцы называли эту резню «восстанием королевы», ибо именно ее обвиняли в поддержке папистов и открытом противоборстве. На улицах пролилась кровь, и волнения дошли даже до Вестминстер-Холла. Горожане боялись, что король тоже тайный католик и может вернуть в протестантскую Англию памятные всем ужасы инквизиции. Королевскую гвардию призвали успокоить народ и навести в городе порядок.

Мы искореняли мятеж в старой церкви Святого Павла, где собрались истовые пуритане, пытавшиеся изгнать из Божьего храма торговцев, разряженных как на ярмарку, которые своими товарами заполнили церковные нефы и даже саму купель приспособили под прилавок. Мы выталкивали мятежных проповедников во двор, где книготорговцы продавали свой товар любому прощелыге с толстым кошельком, и отправляли в Тауэр праведных священников, заковав их в цепи. Мы гнали отряды взбунтовавшихся подмастерьев, требовавших всего-то достойной оплаты и ослабления бремени бесконечных налогов, требовавшихся для королевских удовольствий, и они бежали в зловонные переулки и трактиры, где пытались спасти свою жизнь, или в дома, где эти отчаявшиеся люди с кинжалами или дубинами могли спрятаться за потайными дверями.

Мы устраивали облавы на постоялом дворе «Колыбель и гроб», неподалеку от церкви Святого Джайлса у Друри-лейн, в этом опасном прибежище диссентеров, которые стремились искоренить папистский дух в местах своих богослужений. Выволакивали солдат-дезертиров, которым опротивела их бессмысленная служба, из трактира «Рыжий лев», что над рекой Флит-Дитч, и из «Кровавой чаши», что рядом с Уотер-лейн, где, как поговаривали, не проходило и дня, чтобы кого-то не ограбили или не убили.

В каждой пивной и каждой лавке, где надо было устраивать обыск, нам предлагали деньги и эль, чтобы мы шли мимо или смотрели в другую сторону. Тут примером для подражания нам служил сам король, ибо он брал мзду от всякого государства Европы, обещая не ввязываться в войну на стороне одной династии против другой. Я же денег не брал из гордости, хотя многие мои товарищи поступали иначе. Но человек всегда согласится выпить кружку эля, если его мучит жажда, или ответить на нежное внимание, если его приглашают заглянуть под юбку. Легко было из гвардейца превратиться в гарнизонного грубияна, и я тоже тратил время на азартные игры, собачью травлю, петушиные бои. На каждой улице устраивались ярмарки и представления. Великанш и карликов водили по Флит-стрит вместе с бабуинами и танцующими собачками. В таверне «Орел и дитя» за одну монетку показывали громадного быка высотой семьдесят шесть дюймов.

На любом углу или перекрестке люди были готовы помериться силами друг с другом, ибо уличные бои становились для многих привычным делом. Лихо заломленная на затылок шапка или закушенный большой палец, означавшие: «Мне на тебя наплевать», приводили к столкновениям жадных до крови ватаг католиков и протестантов, без лишних слов пускавших в ход ножи. Парламент грозил обвинить королеву в измене за ее приверженность католичеству, а королева в ответ заявила королю: «Отправляйся и надери уши этим мошенникам, иначе больше меня не увидишь». Зимой мой пост передвинули к палате общин, чтобы члены парламента не забывали о своем короле.

Ближе к Рождеству, в ясный солнечный день, я стоял на часах перед палатой, боясь пошевелить головой после вчерашней выпивки. Накануне я стал свидетелем жалкого зрелища. Старого медведя, уже не способного как следует драться, терзала свора молодых охотничьих собак на ринге Саутварка. Ослепший и окровавленный медведь хотел умереть, стоя на задних лапах, но хозяин предложил пику любому, кто пожелает завалить зверя, чтобы собаки еще больше его изодрали. У меня начало звенеть в ушах, когда я увидел, как медведь своим мужеством превзошел всех, кто вступал с ним в единоборство, и как он не хотел умирать опрокинутым навзничь. Едва понимая, что делаю, я схватил пику и изрубил спину нападавшего в котлету, прежде чем меня остановили десять моих товарищей и быстро увели с ринга. Утром звон все еще стоял у меня в ушах, когда я своими налитыми кровью глазами увидел молодую женщину, стоявшую с молитвой перед часовыми.

В последние недели она приходила часто, предлагая помолиться за наши заблудшие души, но, так как она была маленькая и напоминала курочку, я ее вовсе не замечал. Это была лишь одна из многих женщин, которые кричали, умоляли или говорили каким-то своим особым языком, осуждая короля и его приверженцев. Ньюгейтская тюрьма была забита такими проповедующими кликушами. Для придворных, специально приходивших посмотреть, как они произносят свои тирады, эти женщины были еще более веселой забавой, чем ожидающие виселицы подлые убийцы. Стражники, несшие дежурство вместе со мной, тоже вскоре придумали себе развлечение. Они срывали с девушки капор и тискали ее, а она стояла на своем маленьком табурете, говоря о любви и о том, как сладка жертва во имя Господа. И все это время она не обращала никакого внимания на мужчин, пристававших к ней, глядя куда-то поверх их голов, на стропила крыши, словно разглядывала пару вьющих гнездо голубей. Тогда я уже точно знал, что ни одно доброе дело никогда не остается без наказания, и поэтому однажды отогнал стражников, а женщине велел идти домой к мужу или отцу.

Протянув руку, она коснулась нагрудника моей кирасы и спросила:

— А разве у нас с тобой не один Отец?

Кираса стражника весит более сорока фунтов. Она защищает плоть от удара кинжалом или пикой, от выпущенной из мушкета картечи. Тяжелая булава и боевой молот могут проломить кости под металлом, но чтобы пронзить тело человека и добраться до его нутра, требуется точный и хорошо рассчитанный удар между латами. А тут боль стала жечь мне грудь, словно греческий огонь, и не знаю, долго ли, нет ли, но я все смотрел в серо-зеленые глаза этой женщины. В них не было ничего лживого, и ее прямой взгляд, словно пушечный выстрел, вдруг сказал мне, что все, что я делаю, каждое мое усилие, каждая выбранная мною дорога не имеют никакого смысла.

Какой-то стражник, смеясь, закричал:

— Ты смотри, Томас, девчонка-то ведьма!

Я скинул ее руку со своей груди и грубо велел убираться, иначе я надену на нее цепи и отвезу в Ньюгейт. В тот день она ушла, но назавтра вернулась, а потом вновь приходила каждый день и проповедовала, но не моим товарищам, а мне одному.

Ее слова лишили радости все мои развлечения. Пивные, игорные притоны, ринги — все стало казаться одинаковым и, по правде говоря, отвратительным в своем зловонии. Шлюха, хоть и моется ароматной водой, не может скрыть запаха своего ремесла. Теперь я прозрел и увидел, как добрых людей заковывают в цепи, пытают и вешают. Людей, которые желали лишь умереть в своей постели, а не на войне в каком-то чужом краю. Людей, которые хотели молиться без тени склонившегося над ними епископа, невесть по какому праву занявшего место между их душой и Господом Богом. Людей, которые просили у придворных чуть больше прав, чем у собак, кормящихся с королевского стола. Ночами мне снились затравленный медведь и свора псов, и пусть я старался не смотреть на девушку с серо-зелеными глазами, но постепенно я стал ее слушать.

Задули ледяные ветры, и, хотя на посту была печка, женщина не захотела греться с нами и стояла в одиночестве, дрожа и кутаясь в свой тонкий шерстяной плащ. Она произносила слова проповеди дрожащими синими губами, но чем слабее становилось тело, тем тверже звучал ее голос. Стражники держали пари, когда девушка свалится и замерзнет насмерть, но не трогали ее, дав прозвище Печальная Дева. Ее глаза следили за тем, как я входил и выходил из караулки, пока этот взгляд не превратился для меня в кольчугу, сдавившую горло. Но голос женщины звучал наподобие арфы, чьи вибрации совпадали с током моей крови. Я видел лица людей, умирающих на улицах и в тюрьмах, видел лицо моего брата Ричарда. И в глазах каждого — смельчака, негодяя или безумца — таилась хоть капелька страха. Но в ее глазах страха не было. Только уверенность в правоте своих слов.

Однажды она свалилась без чувств, и я отнес ее в укрытие, завернув в свой плащ. Спросил, как ее зовут, и она ответила голосом, похожим на шум волн, накатывающих на песчаный берег: «Палестина». Прижав к лицу мою руку, она произнесла: «Этот мир скоро будет сметен».

Однажды январским утром король приехал в палату общин, чтобы потребовать выдачи пяти членов парламента, осмелившихся ему перечить. Но птички улетели, и он ни с чем вернулся во дворец Уайтхолл, преследуемый толпами орущих женщин и мужчин, которые чуть не вытащили его из кареты. Король отправил своих гвардейцев с копьями и ружьями, чтобы утихомирить народ, но в нас полетели камни и стулья. Чтобы не дать нам пройти, возводились баррикады, а улицы и переулки перегораживались цепями. Нас было несколько сотен против шести тысяч лондонцев, опьяненных родившейся тогда идеей, что страна может управляться без монарха. В тот день у каждого на языке было слово «свобода». Король вскоре покинул Лондон, а королева бежала в Голландию.

Мне было приказано сопровождать короля на север, в Кембридж. По дороге нам встречались толпы людей, обращавшихся к нам со словами: «Братья, переходите к нам! Оставьте тирана и становитесь новыми гражданами!» И впервые для многих солдат важным оказалось не то, что кто-то из них родился в Ирландии, кто-то в Уэльсе, а кто-то в Корнуолле, — важным стало то, что любой из нас мог сам решить свою судьбу без одобрения короля. До того времени родиной человека считалась та часть земли, на которой жили его родичи и с которой он получал свой доход, но тогда, на грязных дорогах, как и предсказывала Палестина, рождались люди единой страны, единой Англии.

Король добрался до портового города Гулля, но горожане не открыли нам ворота. Тогда королевские войска вновь собрались в путь и дошли до Йорка, где встали лагерем до весны. Там мы оказались ближе к границам Шотландии, чем к Лондону, и с каждой милей, с каждой новой жестокостью во время вербовки солдат, когда сына или мужа насильно тащили из дому или отбирали пищу у бедного йомена, мое решение покинуть ряды Королевской гвардии крепло все больше. Я не мог ни есть, ни спать, ни шагать, чтобы все то лучшее, что было во мне, не возмущалось подлыми деяниями титулованного меньшинства.

Несколько добрых лордов в Йорке просили короля помириться с парламентом. Там-то я и увидел впервые лорда Ферфакса, боевого офицера, которым восхищались все солдаты за его силу и находчивость во время сражений. Он прямо заявил королю, что, если тот не договорится по-хорошему с палатой общин, неизбежно начнется кровавая гражданская война. Король не внял его доводам, и тогда Ферфакс, человек абсолютно честный, хотя и вспыльчивый, обратился к королевским войскам с призывом послужить славе английского народа. Вот так я в шестнадцать лет, вполне годный к службе в армии парламента, бросил свою ясеневую пику с дурацкими пестрыми ленточками и отправился назад в Лондон.

А мой дружок из Корнуолла, стоявший со мной в карауле у Бэнкетинг-Холла, остался с королем, и в следующий раз я встретил его на поле боя. Он погиб при осаде замка Бейсинг-Хаус, сложил голову на пушечном ядре, вместо подушки.

В последние дни июня я женился на Палестине Росс, и мы вместе стали готовиться к войне. Мы поселились в маленькой квартирке на Феттер-лейн, неподалеку от часовни, где проповедовал ее отец и где меня крестили в истинную веру. В этом храме вовсю шли сборы и подготовка к войне, как и в других часовнях по всему Лондону. Слова, произнесенные с кафедры, были искорками, которые воспламеняли сердца паствы. И, подобно горящим головням, мы несли свет всем вокруг. Тех же, кто не желал нас слушать, мы отправляли в Нъюгейтскую тюрьму. Вечером перед сном моя жена пела псалмы, обнимая меня своими нежными руками.

Несколько месяцев я работал у плотника, строгая бревна для парламентского флота. И вскоре мне захотелось большего. В конце лета я оставил жену, отдав ей все свои сбережения, и вступил в войска парламента под командованием лорда Ферфилда и лорда Эссекса. Они получили приказ палаты общин: спасти короля от самого себя.

Мы тогда были толпой из тысяч оборванцев — подмастерьев, торговцев и солдат, — которые ни разу не были в бою и даже в ногу ходить не умели. Но уже через два месяца нас обучили азам военного дела, мы маршировали и слушали проповеди — все как положено. Мне выдали новую пику, и я научился разворачиваться, бежать и заходить с фланга, постоянно при этом распевая: «Как велик Господь/»

В конце октября я принял участие в сражении при Эджхилле и убил своего первого противника — валлийца, который, признав во мне соотечественника, умер с проклятиями на устах. Он произнес их по-валлийски, и это подействовало на меня как жгучая кислота. Мне представилось, что я ношу эти проклятия, словно языческие знаки на голой коже. Потом мне пришлось убивать парней из Корнуолла, Ланкашира, Чешира и снова многих валлийцев без конца и без счету, и я познал, как мучительно числиться в предателях своей родины. За короля сражались тысячи валлийцев, ибо дом Тюдоров впервые пустил корни в твердой, но вдохновенной валлийской земле, а потому жителей тех мест невозможно лишить их законной гордости, разве что с помощью острого меча.

Победы сменялись поражениями, поражения — победами. Люди достойные, не чета мне, умирали, захлебываясь в собственной крови, а безжалостные мародеры жили и процветали. На каждого новобранца приходилось трое таких, кто под покровом ночи дезертировал в отдаленные графства. Солдаты тайно играли на деньги и проводили время с обозными девками, для отвода глаз звавшимися прачками. Порядок в армии никуда не годился.

В мае 1643 года мы соединились с кавалерией при Уинсби и разбили войска роялистов, взяв в плен восемьсот человек. Предводителем кавалерии был высокий, жилистый человек, который так здорово управлялся со своими всадниками, точно это был единый организм. Одежда на нем была грубая и не по размеру, а руки и ноги словно из кованого железа. Дисциплина в его рядах была строгая: за сквернословие — двенадцать пенсов, за пьянство — колодки, а за насилие над женщиной, будь она хоть вавилонской блудницей, — повешение. Его резкий, пронзительный голос разносился на милю по полю сражения, перекрывая все наши крики. Звали этого человека Оливер Кромвель.

Однажды поздним вечером я сидел под черным безлунным небом, завернувшись в плащ, и жевал свой ужин, который состоял из позеленевших от времени хлеба и мяса. И тогда из темноты ко мне приблизился человек и спросил, можно ли ему погреться у моего костра. Я сразу же узнал голос Кромвеля и с радостью освободил для него место поближе к огню. Этот голос я уже слышал в ту ночь — командующий переходил от солдата к солдату, подбадривая каждого и предлагая утешение и молитву. Мало кто из офицеров вел себя так, и поэтому Кромвеля особенно любили в войсках. Он говорил о простых вещах — о доме, о жене, о приносящей радость мужской работе там, далеко от полей сражений.

Кромвель спросил, сколько мне лет и жив ли мой отец. На последний вопрос у меня, к несчастью, не было ответа. Прошло немного времени, и он собрался уходить, но вдруг ненадолго остановился в круге света и, обведя рукой множество горевших кругом костров, сказал:

— Я знаю, сколь ужасно убивать земляков. Молитва и пост немного утешают, но годятся только, чтобы приглушить боль. Мучения, которые я явственно прочел на твоем лице, свидетельствуют о твоей страждущей совести. — Кивнув, Кромвель с нежностью сжал мое плечо, как будто я был ему родня. — Где-то там мой сын. Ему примерно столько же лет, сколько и тебе, Томас. Я бы не мог требовать, чтобы кто-то рисковал жизнью своего сына, если бы мой собственный сын отсиживался дома.

Он ушел, а я подумал о том, сколько детей роялистов заплатили другим, бедным и незнатным, чтобы те воевали вместо них. И в тот момент мне показалось, что я готов броситься за Кромвелем в пучину моря, стоит ему только позвать.

Имя Кромвеля, как и его предводительство, вскоре стало знаменем наших побед. В июне 1645 года кавалерия соединилась с нашей пехотой в битве при Несби. Наши войска насчитывали тринадцать тысяч человек против семитысячной армии короля. Мы стояли друг против друга по обе стороны высохшего верескового болота, и небо над нами поднималось голубым куполом. Сильный северо-западный ветер трепал знамена и попоны позади нас. Я с другими копьеносцами занимал позицию на передней линии неподалеку от правого фланга и видел Кромвеля, сидевшего верхом, с лицом, светившимся свирепой радостью. Он пел псалмы и один раз даже рассмеялся. Его острые глаза нашли меня в строю, и, помахав мне рукой, Кромвель крикнул: «Помолился ли ты, Томас, о себе, а также и о своих врагах?»

Я кивнул, польщенный тем, что он обратился ко мне по имени прямо перед войском. Его нетерпеливый конь поднялся на дыбы, и, усмирив его, Кромвель продолжил свои поучения: «Никогда не забывай, что Бог призывает тех, кого любит более всего, исполнить самое трудное. Я всегда это помню, не забывай и ты!»

Он пришпорил коня. Как раз в этот момент принц Руперт пошел в наступление, и битва началась. И хотя принц первым разбил наши ряды, победа досталась Кромвелю, который захватил три тысячи пленных, в основном валлийцев. Через две недели их провели по улицам Лондона, кого-то повесили, а кого-то бросили в тюрьму. Но я уже не считал себя валлийцем, у меня не было иной родины, кроме той, где был Кромвель.

Генерал видел, как я управляюсь с пикой в битве при Эджхилле, когда я пронзил разом и коня, и всадника, словно насадил на вертел треску. Поэтому меня произвели в капралы и записали в армию «нового образца». Мы сражались и в городах, и в полях, а Кромвель делил хлеб и молитву со своими войсками. Для меня у него всегда находилось время — мне доставались слова поддержки, а если требовалось, то и наставления. Однажды он сам вручил мне молитвенник, который я потом носил под нагрудником кирасы, прикрыв, как щитом, свое сердце.

Его дух поддерживался Словом Божьим, и за ним мы шли, как сороки за ямайским канюком. Любой протестант, сражавшийся за короля, но пожелавший вступить в армию парламента, был принят как брат, независимо от рождения. Те же, кто принадлежал папистской породе, наново перековывались или сметались, как пыль.

Мы сражались до тех пор, пока король не был пленен и привезен в парламент как предатель своего народа. Даже находясь в тюрьме, Карл Стюарт плел интриги, заключая союзы с другими государствами, как католическими, так и протестантскими, брал у них деньги, оружие и людей, чтобы вернуть трон. Он предстал перед судом, полагая, что не совершил ничего дурного. Об одном он сокрушался: в свое время ему следовало сначала повесить диссентеров, а уж потом выводить их на чистую воду. Короля судили как обычного человека и приговорили к смерти. Подпись Кромвеля под приговором была написана самыми крупными буквами.

В 1649 году холодной январской зимой перед Бэнкетинг-Холлом начали строить эшафот, похожий на остов огромного зверя. Бригадиру строителей платили два шиллинга в день, чтобы он соорудил сцену, на которую должна пасть голова монарха. К доскам пола были прибиты веревки, чтобы привязать короля, если он окажет сопротивление. Однако королевский палач поклялся, что никогда не опустит топор на голову, носившую корону, так что народ мрачно ждал, когда же парламентские сами убьют Стюарта.

На рассвете 26 января я был вызван к Кромвелю в Вестминстерский дворец. Меня провели по лабиринту темных комнат, в последней из которых я увидел генерала, который, стоя на коленях, в одиночестве молился. Увидев меня, он поднялся и сделал знак подойти ближе. В покоях горела лишь одна свеча, но я разглядел пар, клубившийся у его губ, подобно седому туману над северным морем. Человек этот только что возносил молитву, но в его лице не было ничего, что свидетельствовало бы о наигранном благочестии, лишь ровное сияние во взгляде, как будто он долго-долго глядел на замок и вот сейчас нашел к нему ключ.

Стоя в тени, он разглядывал меня, потом сказал:

— Я вижу, Томас, ты сильно изменился с тех пор, как пригласил меня к своему костру. Теперь ты уже не мальчик, а мужчина, который способен принимать решения.

Я кивнул в знак согласия.

— А твоя жена? — спросил он. — Как поживает твоя жена?

— Хорошо, — ответил я и вспомнил, что жена Кромвеля как раз тогда была тяжело больна.

— Говорят... — начал он, но остановился, точно обдумывал что-то очень важное. — Мне сообщили, что она, не таясь, высказывает сомнения в необходимости казни Карла Стюарта.

Его глаза были опущены вниз, и слова он подбирал осторожно, но я чувствовал явную угрозу в том напряжении, с каким он ждал моего ответа. Впервые за годы службы под его командованием, когда было выиграно и проиграно столько сражений, когда было пройдено столько испытаний и сплетено столько интриг, вознесших его на место человека, кому судьба предназначила управлять новой Англией, я почувствовал укол страха, но не за себя, а за Палестину.

— Моя жена всегда была верна нашему делу, — ответил я. — Но я полагаю, она свободна высказывать свое мнение, ибо теперь нам незачем страшиться тиранов. Или это не так?

Кромвель подошел ближе, чтобы я как следует прочувствовал впивающийся в меня взгляд:

— Скажи мне, как на духу, любишь ли ты свою страну?

Я ответил, что люблю.

Послышался шорох: это он потуже стянул на плечах свой плащ. На несколько секунд комната показалась мне пустой пещерой. Потом он резко спросил:

— Что на поле боя и гроза, и лекарство?

— Меч, сэр, — ответил я.

— Да, меч. Люди — те же мечи, Томас. Все мы орудия в руках Господа. Помнишь, как перед битвой при Несби я говорил тебе, что Бог любит того, кто избирает нелегкую дорогу?

В комнату проник тонкий луч утреннего света, а вместе с ним и тревога, которая обволокла мою голову, словно капюшоном. Я прекрасно помнил, что Кромвель сказал мне тогда перед сражением. Что Господь призовет тех, кого Он более всего любит, выполнить самую трудную работу. Кромвель, разбивший королевскую армию своей железной волей и отправивший в небытие тысячи людей, выбрал самый тяжелый путь. Но он решил, что Господь полюбит его за это еще больше и Сам последует за ним, подобно солдатским легионам, по пути покрывая славой земные победы генерала.

Лицо Кромвеля, теперь ярче освещенное солнцем, было покойно, но в глазах читался вопрос о вере — так Авраам смотрел на своего сына, когда взмахнул ножом над горящим алтарем, намереваясь принести благостную жертву Богу. Кромвель отпустил меня, а я подумал, что он просто хотел получить новые заверения в моей преданности.

Зимой 1649 года в огромном зале Вестминстерского дворца состоялся суд над Карлом Стюартом. Как самый простой человек, король шел впереди своих судей без короны, держа в руках только трость с серебряным набалдашником. Пятьдесят судей сочли его виновным в том, что он развязал кровавую гражданскую войну. Его объявили тираном и приговорили к смерти.

Тюрьмой Карлу стал Сент-Джеймсский дворец, куда вместе с другими верными Кромвелю людьми меня послали охранять пленного. Этот дворец был меньше Уайтхолла и располагался ближе к судебному залу. Кроме того, для его охраны требовалось не так много стражников, ибо все помещения хорошо просматривались. Дело в том, что роялисты уже однажды помогли королю бежать, и он никогда не оставлял надежду на возможность выкупа или побега. К несчастью для себя, Карл не понимал, что его великий противник был создан из другого теста, чем роялисты: Кромвеля невозможно было ни подкупить, ни запугать.

Я стоял на часах на наружных парапетах дворца, но в холодные и ветреные дни меня переводили непосредственно к королевским покоям. Я дежурил вместе с человеком, которого не знал, но который хорошо показал себя в битве при Несби. Звали его Роберт Расселл.

Мы находились рядом с нашим пленником повсюду, начиная с момента его пробуждения, — на молитве, во время прогулки по саду, за трапезой, во время которой мы стояли совсем близко, а позже пересчитывали ножи на столе. Однажды на рассвете в ходе совещания у Кромвеля мне сообщили, что я буду сопровождать короля в Уайтхолл.

За несколько дней до казни Карл Стюарт смирился со своей участью и в последний раз поцеловал детей. Однажды, поднимаясь после молитвы у алтаря, он оступился, и я подхватил его под руку. Поблагодарив меня, он одернул камзол и сказал:

— А мы ведь знакомы, капрал. — Он окинул меня взглядом и, показав на рукав, продолжил: — Когда-то ты состоял в моей личной охране. На тебе такой же красный мундир, как тогда, но кажется мне, что подкладку у него поменяли. — Он приподнял одну бровь, и губы его тронула усмешка. — Да-да, подкладка теперь совсем другая.

В полночь перед утренней казнью меня разбудил наш полковник и привел нас с Робертом Расселлом в самый дальний двор внутри замка. Там нас ждали трое солдат кромвелевской армии «нового образца». Мы закутались в плащи, спасаясь от пронизывающего холода, и без факелов прошли в конец двора, к двери, закрытой на засов с другой стороны. После того как мы постучали, дверь открылась, и нас провели в подвал замка. Мы оказались в сводчатой зале, где горели тонкие свечи, и полковник на некоторое время оставил нас одних. Вскоре в залу вошли два человека в плащах с капюшонами, и я сразу же узнал в высоком человеке Кромвеля, а в том, что пониже, его зятя и соратника Генри Айртона.

Скинув капюшон, Кромвель заговорил:

— Мы проверили каждого из вас и пришли к выводу, что все вы люди непоколебимые — в своем рвении, преданности, мужестве и благочестии. Но здесь нет ни одного, чьи руки не были бы обагрены кровью. Включая меня. Мы сражались вместе, друзья, и Господь счел нас людьми достойными. Существует лишь одно препятствие, мешающее нам одержать последнюю победу, — это смерть одного человека. — Он остановился, подняв палец. — Человека, который самой своей смертью завтра даст нам вожделенную свободу. — Поднятый палец шевельнулся и по очереди указал на каждого из нас. — Но кто станет освободителем? Кто станет человеком, избавившим нас от тирана? Клянусь Создателем, я сам сделал бы это, если бы народ не подумал, что я поступил так из желания стать королем. — Повернувшись к Айртону, Кромвель взял у своего зятя несколько деревянных палочек. — Так пусть же решит Господь. Кинем жребий, как делали библейские пророки. Первый, кто вытянет короткую палочку, отрубит тирану голову.

В наступившей зловещей тишине каждый из нас ждал своей очереди. Кромвель еще раньше успел побеседовать со всеми нами по отдельности, спросив, любим ли мы Господа и Англию. И сейчас достаточно было посмотреть ему в глаза в тусклом свете, озарявшем залу, чтобы понять, что тот, кого любит Кромвель, станет его расплатой за совершенное деяние. Первый из нас дрожащей рукой вытянул палочку. Длинная. Такая же попалась и второму, и третьему. Оставались мы с Робертом. Из двух палочек Роберт вытянул короткую. Его лицо перекосилось, сначала от удивления, потом от ужаса. Немало соотечественников он положил в бою, но убить помазанника Божия значило сбросить на землю солнце, дав волю анархии, кровопролитию, и обречь себя на вечные муки.

Кромвель повернулся ко мне, держа последнюю палочку, и молча ждал, когда я возьму ее. Потом обнял меня за плечи со словами:

— Я молился, чтобы жребий пал на тебя, Томас. Мне часто снилось, что это будешь ты.

После таких слов я предложил, что, если потребуется, заменю Роберта на эшафоте. Вопрос о палаче был решен.

Мы поклялись молчать о том, что только что произошло, и вернулись в свои постели, где ждали первого луча солнца. Несколько часов я слышал тяжелое и прерывистое дыхание Роберта Расселла, готовившегося стать и спасителем, и злодеем для всей Англии, а значит, и для всего мира. На рассвете нас повели в Уайтхолл и спрятали в небольшой комнате неподалеку от Бэнкетинг-Холла, чтобы там дождаться начала казни. Карла Стюарта привезли во дворец утром, но не выводили на эшафот, потому что парламент срочно собрался, чтобы принять билль, навсегда устраняющий королевскую власть. Они только сейчас сообразили, что после убийства этого короля его сын когда-нибудь сможет попытаться получить отцовскую корону. Пробило два часа пополудни, когда король в сопровождении своего капеллана наконец взошел на помост перед тысячами людей, собравшимися посмотреть на казнь.

Мы с Робертом надели маски, но Стюарт сразу узнал нас. И понял, что раз Роберт стоит рядом с плахой, то именно он нанесет удар. Король держался со спокойным достоинством. На нем были надеты две рубашки, чтобы не задрожать от холода и не показаться трусом. К собравшимся горожанам и солдатам он обратился со словами, отвергающими все обвинения. Ни в чем не раскаявшись и продолжая считать себя монархом, он произнес:

— Я сменяю венец тленный на венец нетленный. — Потом, повернувшись к Роберту, спросил: — Как мне подвязать волосы?

Его длинные волосы, хотя уже довольно седые, локонами падали на плечи, и король не хотел, чтобы удар палача оказался неточным.

Мгновение длилось. Страшная тишина приближающейся смерти. Толпа замерла в ожидании. В те жуткие предрассветные часы, когда Роберт представлял себе ужасы будущей казни, ему даже в голову не могло прийти, что король вот так обернется и с подчеркнутой любезностью заговорит с ним. Я выступил вперед и тихо сказал:

— Уберите их под шляпу, сир.

Он кивнул и сделал, как я сказал. Затем повернулся к толпе и некоторое время молился со своим капелланом, после чего полковник Хэкер, тот, что водил нас к Кромвелю, сделал ему знак приблизиться к плахе. Стюарт опять помедлил и, посмотрев на меня, спросил:

— Разве нельзя сделать плаху повыше? Тогда я встану перед ней на колени и мне не придется ложиться на пол.

Несмотря на все его самообладание, я знал, что может настать момент, когда открывающаяся впереди бездна покажется ему слишком неотвратимой, и тогда у него задрожат руки и ноги.

— У нас нет времени, сир. Плаху выше не сделать, — ответил я.

Король кивнул и лег прямо на доски, словно собираясь надолго заснуть. Роберт еще не вынул спрятанный топор, но я видел, как лезвие поблескивает сквозь солому. Теперь Роберту следовало быстро достать орудие казни, встать, расставив ноги для равновесия, поднять топор высоко над головой, а потом опустить его твердой и точной рукой. Но ничего этого он не сделал. Человек, лежавший на плахе, тихо застонал и шепотом проговорил:

— Не мучьте меня. Прошу вас, скорее.

Но Роберт, потрясенный значимостью того, что должен был совершить, застыл как каменный. И тогда я быстро вытащил из соломы топор. Пяти шагов хватило, чтобы оказаться рядом с плахой. Только чтобы не длить мучения, по одной лишь этой причине, и ни по какой другой, быстрым движением я отклонился назад, а потом с силой опустил топор точно в нужное место. И без всяких слов о правах людей, правительствах, выигранных и проигранных войнах голова правившего Англией короля упала на помост, обагрив кровью грубые доски у нас под ногами.

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Хэммет Корнуолл облокотился на камень и закрыл глаза. Он устал и рад был немного посидеть, пока старуха делает то, что требуется. Долгая болезнь и следующие несколько недель, проведенные в путешествии по дикой, необжитой местности, высосали из него все жизненные соки. В самом начале их пути ему очень не хотелось убивать хозяйку постоялого двора. Она всегда была добра к ним, и, если бы не ее хлопоты и забота, они с Брадлоу уж точно пошли бы на корм червям. Но законы их тайного ремесла требовали смерти женщины, и Корнуолл почти совсем позабыл о ней за то время, что прошло после их ухода из Бостона.

Теперь его гораздо сильнее мучила мысль о том, что в какой-то момент за эти несколько недель, когда они брели сквозь бесконечную чащу, одинокие и заброшенные, он потерял голос, как будто постоянная рвота — сначала на корабле, а потом во время болезни — лишила его дара речи. Некогда он знавал человека, которому удалось выжить после того, как ему перерезали горло, однако потом он всю жизнь молчал — не мог произнести ни единого слова, даже шепотом. Ему приходилось объясняться жестами, как тому идиоту-мальчишке на корабле. При мысли о жутком времени, проведенном посреди океана, Корнуолл начал тяжело дышать, и старуха пробормотала что-то успокаивающее. Он не мог понять, что она говорит, но звучало это как: «Сейчас-сейчас».

Не то чтобы он не хотел говорить. Поначалу сразивший его недуг показался ему в высшей степени мучительным, но как он ни пытался сказать хоть что-нибудь, ничего не получалось. Брадлоу решил, что Корнуолл не разговаривает с ним из вредности, и поэтому ругал товарища на чем свет стоит. И только когда Корнуолл показал ему свой огромный кулак, маленький человек угомонился. Постепенно тишина стала действовать на Корнуолла успокаивающе. Ему до смерти надоело, что их четкие планы все время срываются, что они то и дело попадают в непредвиденные ситуации. Сейчас, по крайней мере какое-то время, ждать было нечего, не было нужды суетиться, разведывать обстановку, принимать трудные решения. Только идти вперед в привычной тишине.

Из-за слабости они с Брадлоу поначалу хотели бежать из Бостона верхом, но, поскольку оба привыкли к городской жизни, да к тому же ни одна лошадь, даже самая выносливая, не годилась для великана Корнуолла, они отправились в Салем пешком, как и планировали ранее. Встретившись с агентом в Салеме, оба через несколько дней получили карту и указание двигаться в Биллерику, где якобы скрывался человек, бывший целью их путешествия. С собой у них было кремневое ружье, порох, веревка и топор мясника.

Как раз по пути в Биллерику они и наткнулись на индейца. Сквозь густую березовую рощицу они увидели человека, стоявшего неподвижно, как скала. Его рубашка и краги были цвета древесной коры, а черные волосы сливались с тенью. Лишь едва заметное трепетание листьев перед лицом индейца выдавало присутствие живого существа. Если бы он, Корнуолл, не подошел к краю тропинки и не расстегнул штаны, чтобы справить малую нужду, то он так никогда и не увидел бы это лицо. Замерев в изумлении с открытым ртом и держа в руках детородный орган, Корнуолл уставился на неподвижную фигуру, словно перед ним появился лесной эльф. А так как говорить великан не мог, он стал описывать руками огромные круги, как будто пытался выплыть среди огромных волн.

Когда Брадлоу наконец заметил индейца, тот уже успел достать дубинку и со всего размаху ударил ею Корнуолла в челюсть. Великан упал, но сознания не потерял и поэтому видел, как у запаниковавшего Брадлоу ружье дает осечку и дубинка тут же опускается ему на голову, после чего и Брадлоу тоже валится на землю. Не то чтобы индеец действовал очень быстро, но в его экономных движениях чувствовалась такая точность, что гигант Корнуолл даже позавидовал дикарю.

Вдруг невесть откуда послышалось взорвавшее тишину улюлюканье и из мелколесья выскочила еще дюжина лесных жителей, каждый из которых держал в руках дубинку и нож. Окружив Корнуолла, дикари принялись его пинать и колоть ножами, а когда он попытался заслониться, повредили ему запястье. Корнуолл видел, как Брадлоу, несмотря на льющуюся из головы кровь, с остервенением сопротивляется. Ухитрившись достать собственный нож и вытащить его из ножен, он злобно рассекал воздух вокруг себя, целясь в пинающие его ноги. Одного не слишком расторопного воина он все-таки зацепил, прорезав ему икру до кости, и тут же получил удар дубиной, отчего и потерял сознание. После этого Брадлоу подняли и утащили в кусты. И тут же Корнуолл почувствовал, что ему на шею накинули лассо и затянули, а руки прочно связали кожаным ремнем. Спихнув с тропинки, его протащили несколько сотен ярдов до поляны и бросили рядом с Брадлоу. Лассо затянули еще туже, так что воздух продирался сквозь его глотку с тяжелым хрипом.

Индейцы присели на корточки, чтобы рассмотреть ружье и прикинуть вес топора, и, не обращая никакого внимания на пленников, тихо лопотали что-то на своем языке. Корнуолл взглянул на Брадлоу, у которого на виске выросла темная шишка, но не мог понять, жив тот или нет. Однако вскоре заметил, что грудь товарища поднимается в такт дыханию. Тогда он поднес связанные руки к подбородку и осторожно пощупал свой рот. Несколько нижних зубов зашатались и выпали, как кукурузные зерна, прямо в его согнутые вялые пальцы. Челюсть была сломана, наверное, в нескольких местах, и он знал, что, когда первый шок пройдет, боль будет сильная. В запястье тоже был перелом, но, по крайней мере, кости не торчали наружу.

Видимо, индейцы не имели ничего против, чтобы подождать, пока Брадлоу начнет шевелиться, стонать и ругаться. Но как только тот пришел в себя, их с Корнуоллом, подняв на ноги, погнали пинками и толчками сквозь чащу леса на север по каким-то только индейцам видимым тропинкам. Они шли быстро, не снижая темпа, и вскоре оказались в гористой, труднопроходимой местности, усеянной валунами и поросшей густым папоротником. Через несколько часов пути Корнуолл, то и дело спотыкавшийся, подумал, что их передвижение не имеет никакого заранее намеченного плана. Казалось, похитители идут наугад, петляя и меняя направление, подобно мигрирующей стае осторожных скворцов.

Когда они приблизились к ручью, Корнуолла толкнули лицом в воду, что он воспринял как приказ пить. Поскольку его руки были связаны спереди, он смог утолить жажду, набирая воду в пригоршни, а вот Брадлоу, у которого руки были связаны за спиной, пришлось лакать, подобно собаке. Их швырнули на другой берег ручья, и Брадлоу начал тихо и беспрерывно ругаться. Его злобные проклятия звучали несколько часов кряду, до темноты, пока индейцы не остановились на привал. Каждому пленнику кинули по сухарю, но требования Брадлоу, чтобы его развязали, подкрепленные жестами, остались незамеченными, и Корнуоллу пришлось кормить его, как ребенка. Потом, разломав сухарь на маленькие кусочки, он просунул их себе в распухший рот и принялся размачивать слюной. У воина, которого Брадлоу полоснул ножом, была глубокая рана, и, когда он стянул пропитанные кровью краги, она раскрылась, обнажив зияющий разрез, похожий на рот мертвеца. Совершенно спокойно, не морщась и не привлекая к себе внимания, индеец набил рану сушеными листьями, которые достал из привязанного к поясу мешочка. Потом взял костяную иголку, вырвал собственный волос и начал зашивать разодранную плоть. Той ночью индейцы огонь не разводили, как не разводили его и в последующие ночи в течение целой недели, продвигаясь, как казалось Корнуоллу, в северо-западном направлении.

Сломанная челюсть нестерпимо болела, особенно по ночам, но днем ритм бесконечного движения и осторожное молчание индейцев, позволявших себе только отрывистые возгласы, звучавшие как краткие предостережения, кажется, успокоили Корнуолла, который начал принимать жизнь такой, как она есть. Если не считать тех первых побоев, индейцы относились к пленным неплохо и, хотя кормили мало, сами ели не больше. Через несколько дней Брадлоу связали руки впереди, но зато накинули на шею лассо, как у Корнуолла, которое стягивалось вокруг горла при малейшем сопротивлении. Единственной обузой для спокойного существования Корнуолла были бесконечные планы и мечтания Брадлоу, связанные с побегом, и его разговоры о том, как он убьет каждого из этих «треклятых черномазых ублюдков Сатаны». Поразительным, по крайней мере для Корнуолла, явилось то обстоятельство, что индейцы оказались вовсе не черномазые, как он считал раньше. Их кожа была золотистого оттенка, тела гибкие, словно умащенные, а жилы, покрывающие мускулы, напоминали угрей на камнях. Росту они были невысокого, но, как и мифические люди-каирны его родной земли, они умели ходить не столько по лесу, сколько сквозь него, не оставляя никаких видимых следов, свидетельствовавших о том, что здесь проходили смертные.

Корнуолл слышал про индейцев из Нового Света. И однажды даже заплатил пенни, чтобы посмотреть на одного такого, выставленного в лондонском Тауэре, за неделю до того, как они с Бладом украли королевские драгоценности. Это, конечно, было чучело, набитое, как фаршированная куропатка, но оно не имело ничего общего с теми людьми, которые все последние дни шли впереди него сквозь лесную чащу, полные неукротимой жизненной силы. Та поддерживаемая подпорками фигура в темной убогой каморке была маленького роста, не выше ребенка, с матовой темно-серой кожей, широким носом и толстыми губами. Она стояла голая, только на руках и лодыжках болтались медные кольца, а закрытые глаза были зашиты грубой ниткой. Что же касается похитивших их индейцев, то на стоянках они всячески украшали себя и друг друга, расписывали кожу охрой и красной глиной, вплетали себе в чуб ракушки и перышки, выдирая или срезая устричной раковиной все остальные волосы на голове. Корнуолл мог бы подумать, что они ведут себя как женщины, если бы не почти ритуальная сосредоточенность, с которой производились эти действия.

Через неделю небольшие группы индейцев стали уходить в заросли папоротника-орляка и через несколько часов возвращались с тушей косули или более мелкого зверя. Тогда вечером разводили костер, насаживали на ветки куски мяса с костями и жарили их над пламенем. Пленным тоже давали поесть. Но когда Корнуолл понял, что не в состоянии жевать сломанной челюстью, он чуть с ума не сошел от желания укусить оставшимися зубами поджаренное мясо. Тогда один из воинов, присев рядом с ним на корточки, стал кормить его небольшими кусками, которые предварительно пережевывал в мягкую кашицу. И Корнуолл без всяких возражений с благодарностью брал мясо и, прежде чем проглотить, высасывал из него сок.

Брадлоу, кривясь от отвращения, бормотал:

— Как ты можешь это жрать? Через месяц у тебя заведутся глисты.

Еще через неделю они добрались до деревни, в которой стояли покрытые шкурами и дранкой конусообразные жилища, а рядом с ними были разбиты небольшие огороды, где росли фасоль и кукуруза. Их встретил отряд молодых воинов, радостно улюлюкавших, пока пленников вели в самую большую хижину. Такое восторженное приветствие произвело на Корнуолла самое благостное впечатление, и он поневоле улыбался пожилым женщинам и детишкам, шедшим рядом с ним и разглядывавшим его одежду и кожу, точно он был жеребец ценной породы. Брадлоу, напротив, их внимание раздражало, и, если любопытные подходили слишком близко, он лягался и плевался.

Молодые девушки были особенно любезны взгляду Корнуолла. У них была такая же гладкая кожа, как у братьев, и высокие, почти совсем оголенные двухолмия грудей с темно-коричневыми пятнышками сосков. С отчаянием Корнуолл почувствовал, что возбуждается от их вида, а женщины принялись добродушно подшучивать и дразнить его, когда заметили, что спереди штаны пленника начали оттопыриваться.

Из большой хижины вышел человек, закутанный в мантию из отбеленных оленьих шкур, и взглянул, прищурившись, на пленных незнакомцев. У него было лицо ветхозаветного пророка, и с обеих сторон его поддерживали две молоденькие женщины, скорее даже — девочки. Когда глаза пророка остановились на Корнуолле, лондонец улыбнулся. Ему захотелось потянуться и дотронуться до этой мантии, чтобы пощупать собственными руками бороздчатые ракушки и косточки, обрамляющие наряд старца. Оглядев блестящие тела голых детей, старух с их мягкими щупающими пальцами, и даже раскрашенных воинов, похожих на экзотических птиц, Корнуолл подумал: это же эльфы. Они так похожи на сказочных эльфов.

Шаркая, старик приблизился к Корнуоллу и проговорил что-то отрывистым гортанным голосом. Потом сделал какой-то знак одному из воинов, и тот принес ему трубку. Трубку раскурили, и старик стал обволакивать дымом плечи, лицо, ноги и пах Корнуолла, пока дым не укутал пленного со всех сторон, как некое одеяние. Корнуолл улыбался все шире, вдыхая едкий древесный запах и предвкушая что-то очень приятное. Смех стал первым звуком, который он издал за многие недели, и, посмотрев в глаза Брадлоу, он собирался найти в них отражение собственной радости. Но вместо этого увидел выражение даже не настороженности, а страха, переходящего в настоящий ужас.

Вскоре их отвели в маленькую хижину, дали поесть и напиться, сняли с шеи лассо. И хотя руки у них все еще были связаны, пленным позволили свободно передвигаться по деревне. С каждым днем в деревню прибывало все больше воинов, а с ними женщины и дети, которые приносили корзины, наполненные только что убитой дичью, поэтому Корнуолл решил, что намечается какое-то празднество или пир. Несмотря на бесконечные планы побега, которые ему шепотом по ночам излагал Брадлоу — «Ты схватишь охранника, а я перережу ему глотку» и тому подобное, — Корнуоллу совсем не хотелось отсюда уходить.

Дни шли за днями, и однажды им разрешили посмотреть игры воинов: на палки натягивались сетки, которыми противоборствующие команды перекидывали туда-сюда мячик, скатанный из сыромятной кожи. Еще играли в кости или во что-то подобное. Настоящие резные кости были раскрашены в различные цвета. Как-то раз с Брадлоу сняли веревки и, к его изумлению, даже вручили нож. Он стоял, разглядывая оружие, пока не сообразил, что ему предлагают сразиться с несколькими молодыми воинами, которые что-то кричали и жестами показывали, чтобы он приготовился к драке. Брадлоу отказался, и тогда нож просто забрали у него без всякой борьбы, а воины стали с уважением разглядывать шрамы на его голове и лице. Позже лондонца отвели на поляну, где ему раскрасили лоб и сбрили ежик волос с головы, оставив лишь небольшой участок, чтобы можно было отрастить длинную прядь.

Вечером пленных разделили. Брадлоу отвели в большую хижину, где жил пророк, а Корнуолла усадили у валуна, затянув потуже веревки. Ему принесли мясо, которое пожилая индианка разжевывала ему, как это раньше делал воин, и полученную кашицу осторожно клала на язык. Хотя глаза у нее были карие и раскосые, а лицо скуластое, она напомнила Корнуоллу мать. Женщина разок улыбнулась ему, обнажив стертые, как у старого мула, зубы, и тогда он спокойно закрыл глаза, чтобы отдохнуть подле нее, пока она затачивает концы сосновых веток.

Индейцев приходило все больше, женщины приносили хворост для большого костра и складывали его у ног Корнуолла. К нему они обращались с торжественными речами на языке, который звучал для него, как нежное постукивание бусинок друг о друга, и он кивал в ответ, благодаря за заботу и разрешение участвовать в общем празднике.

Над головой было ясное ночное небо, и Корнуолл следил, как вверху беспорядочно, то тут, то там, загораются звезды. Он увидел тонкий, как нить, хвост кометы, пролетевшей в сторону Полярной звезды.

Из-за врезавшихся в запястья веревок он беспокойно заерзал. По всей деревне горели небольшие костры, и люди принялись монотонно петь, топая ногами по земле, утрамбованной предыдущими поколениями. Совсем скоро, думал он, с него снимут путы и отведут в большую хижину, как Брадлоу, там наголо сбреют волосы, заберут грязные, вшивые лохмотья, не снимавшиеся с того дня, как он прибыл в Бостонский порт, и дадут вдохнуть ароматный дым из длинной трубки, которой пророк водил перед его лицом.

Корнуоллу показалось, что он заметил Брадлоу, стоявшего среди танцующих тел. Его раскрашенное лицо освещалось снизу пламенем костра, но Брадлоу так изменился, что Корнуолл не был уверен, что видит именно его. Пение стало более напряженным, послышались крики, люди начали изображать сцены из жизни дикого леса: прыжки оленей, угрожающее шуршание барсуков. Корнуолл снова беспокойно зашевелился и поднял руки, желая показать старухе, что пора разрезать веревки и дать ему участвовать в празднике. Но рядом с ней уже стояло несколько женщин, явно ожидавших чего-то, и, когда они подожгли хворост у его ног, в их лицах появилось зловещее выражение. Вновь Корнуолла поразили их красота и угловатость скуластых лиц, сиявших, словно только что отполированная слюда. И неожиданно ему вспомнилось, как в молодости он смотрел на лондонских подмостках одно представление — сказочную историю про Царицу эльфов, которая, будучи заколдована, возжелала человека с головой осла. Он помнил, как гоготал во все горло над нелепостью происходящего и его хохот сливался с хохотом других зрителей, вплоть до самых верхних ярусов. При этом воспоминании он снова громко рассмеялся. «Эльфы, — сказал он, удивленный и обрадованный звуком собственного голоса. — Эльфы», — снова и снова повторял он с растущим отчаянием, в то время как индейцы сначала пронзили его тело сосновыми кольями, а потом подожгли их. Подобно живому пламени, Корнуолл побежал сквозь строй воинов с дубинками, а те затолкали его, полного ужаса, в обуглившиеся головешки костра, где он и сгорел дотла, не произнеся более ни единого слова.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Марта с Джоанной на коленях отдыхала во дворе, где редкая травка уже выгорела на солнце, превратившись в солому. Они играли с дикобразом, которого сделал Джон из сосновой шишки с сушеными смородинками вместо глаз и носа. Сначала Уилл отнял игрушку у сестренки, чтобы ее подразнить, и даже сломал несколько иголок на спине зверюшки. Марта отобрала игрушку у мальчика и сильно, до синяка, ущипнула его за руку, чтобы он больше не обижал младшую девочку. Джоанна немного поплакала, но вскоре явился Джон, начал строить рожицы, и девочка вновь заулыбалась. Джон был занят рытьем погреба для яблок и корнеплодов, которые в скором времени туда уберут, а теперь присел рядом с Мартой в тенечке, отгоняя шляпой осенних мух и вытирая потную шею полой рубахи.

Хотя дни еще стояли теплые, ночью неожиданно похолодало. Марта заметила, что в последнее время все живое вокруг держится как-то кучнее, животные жмутся друг к дружке, звери по ночам глубже прячутся в норы, рыбы, словно отяжелев, вяло плавают по дну рек и неглубоких прудов, даже облака нависают ниже, неровным строем проползая ранним утром по небу, как будто надеются согреться теплом земли.

Марта разглядывала выразительный рот Джона с уныло опущенными уголками и слушала, как он, несмотря на уговоры девчушки, мягко отказывается спеть какой-то дурацкий отрывок из песенки. Пелена беспокойства окутала его красноватое лицо горца, и вид у него стал какой-то измотанный и больной. В самом деле, в эти дни он выглядел таким несчастным, каким она его раньше никогда не видела. Марта даже подумала, что, возможно, причина его печали кроется не только в желании Эйзы Роджерса перекупить их участок земли, но и в растущей близости между нею и Томасом.

И тут ей пришло в голову, что она совсем не знает, почему Томас и Джон вообще оказались вместе. Ей было известно, что они не кровные родственники, и, даже не беря в расчет молодость Джона, его поступки, поспешные и временами дурашливые, никак не вязались с рассудительным и обстоятельным характером Томаса. Все чаще она замечала, как Джон озабоченно спрашивает Томаса про мельника, ожидая подтверждения, что Даниэль, если не Пейшенс, сдержит слово и оставит землю им. Джон не мог не слышать споров мужа с женой, начинавшихся после отхода ко сну. Все домашние были свидетелями того, как Пейшенс сначала тихим голосом упрашивала мужа, потом ее тон становился все более раздраженным, и наконец она уже громко требовала продать участок подороже. Даниэль же доказывал ей, что не следует пытаться разбогатеть за счет несчастья ближнего.

По утрам Пейшенс ходила угрюмая и сердитая, пока Даниэль не принимался ей угождать и рассказывать, какие гостинцы привезет из Бостона. Пейшенс любила, чтобы ее баловали, но после несчастья с ребенком стала еще более корыстной. Из-за ее поведения все пребывали в нервозном состоянии, и Марта почувствовала, что сама злится и раздражается, наблюдая корыстолюбие кузины. Если у Томаса и были какие-то обиды или тревоги, то он держал их при себе, хотя и он стал более замкнутым и молчаливым, словно тайно рассказанная Марте повесть о его прошлой солдатской жизни в Англии совсем опустошила его. Часто он провожал взглядом Пейшенс с видом человека, быстро идущего сквозь низкорослый кустарник по следу гадюки.

Посадив Джоанну поудобнее, Марта снова взглянула в рассеянно-нахмуренное лицо Джона.

— А твой отец еще жив? — спросила она.

— Нет, мой отец давно умер. В войну погиб.

— А как вы познакомились с Томасом?

Джон грустно улыбнулся:

— Когда отца убили при Несби, я остался сиротой. Отца я совсем не помню. Но они были большие друзья, мой отец и Томас, это уже после того, как Томас спас ему жизнь при Эджхилле. — Вынув яблоко из сумки у пояса, Джон стал срезать с него кожуру длинным серпантином. — Томас посылал моим родичам часть своего солдатского жалованья, чтоб нам не помереть с голоду. Став совершеннолетним, я отправился к нему в Лондон, а потом перебрался с ним в колонии на корабле. — Он потряс танцующим серпантином перед Джоанной. — Томас для меня и друг, и отец.

Положив на его руку свою, Марта негромко сказала:

— Я знаю про Томаса. Он мне все рассказал.

Она говорила тихо, почти шепотом, но Джон посмотрел на нее настороженно, даже с опаской. Быстро передав очищенное яблоко Джоанне и аккуратно сняв девочку с колен Марты, он показал на выкопанную яму и сказал:

— Там, в соломе, есть еще яблоки, Джоанна. Сколько влезет в твой передник, как думаешь?

Девочка вприпрыжку побежала вперед, к самому краю неглубокой ямы, и стала рыться в соломе, собирая твердые круглые плоды. Тогда Джон повернулся к Марте и сказал:

— Сюда скоро пожалуют гости.

Марта посмотрела на него, ничего не понимая. Кожа под коричневатыми веснушками на лице Джона побледнела, он сжал зубы и, внимательно оглядев дом, прошептал пересохшим ртом:

— Двое англичан были в Салеме — искали Томаса. Несколько недель назад.

Марта почувствовала, как у нее на голове стянуло кожу, точно веревкой затянули горловину мешка.

— Какие такие англичане?

Выдохнув, Джон сжал ее запястье. Она взглянула на его руку и поняла, что он боится, как бы она не убежала от страха.

— Убийцы, — сказал он, — головорезы, которым король заплатил за поимку предателей. Это не колонисты, мы точно знаем. Свои люди рассказали.

За те дни и недели, что Томас шепотом, втайне от других рассказывал ей свою историю, постепенно разматывая перед ней свиток времени, Марта никогда не произносила слово «предатель», но оно, точно язва, постоянно присутствовало в ее мыслях. Это из-за него она, дрожа, лежала ночью в постели и не могла заснуть, представляя себе картины убийств и кровавой бойни, и, лишь когда наступал рассвет, могла записать рассказанное в дневник — перо, скрипевшее по бумаге, помогало избавить сознание от ужасных мыслей. Но потом снова наступала ночь, и стук веток по крыше превращался в стук ожившей под ее рукой дощечки из большого дубового сундука у кровати Томаса.

— Дело в том, хозяйка, что эти люди как сквозь землю провалились.

— Как сквозь землю... — повторила Марта.

Волнуясь, она стала всматриваться в окружающий лес, понимая, что Томас и Джон уже несколько недель знали об этих наемных убийцах.

— Может, они заблудились или вернулись в Англию.

— Или выжидают, — предположил Джон.

Он все сжимал ее запястье и отпустил, только когда Марта с тревогой посмотрела на его пальцы, которые больно впились ей в кожу.

— И они придут сюда? — спросила она, почувствовав, что от ужаса слова комом застряли у нее в горле.

— Если они еще живы, то придут незаметно. Чтобы застать нас врасплох.

На мгновение они оба повернулись посмотреть на Джоанну, к которой успел присоединиться Уилл. Мальчик равнодушно стоял рядом и смотрел, как сестренка набирает полный передник яблок. А сзади них из хлева глотнуть свежего воздуха вышел Томас. Поскольку солнце светило ему в спину, черт его лица было не разобрать, и они видели лишь темный силуэт и обманчиво спокойную позу. Привычным движением Томас повернул голову слева направо, бегло осмотрев окружающие леса и поля, но Марта знала, что его подчеркнутое спокойствие вовсе не означает пассивность. Это была концентрация силы перед грозящей опасностью.

К Марте подошел Уилл, закрыв ладошками уши, и ткнулся головой ей в колени.

— У меня голова болит, — сказал он капризным голосом.

— Это твои проказы там засели, Уилл.

Волосы мальчика торчали взмокшими прядками, и Марта, шутя, потянула за одну из них, а потом машинально провела рукой по упругим округлостям детского лица. И вдруг почувствовала, что у ребенка горят щеки. Марта быстро притянула мальчика к себе и посмотрела ему в лицо. Он был весь красный, под нижними веками стояли слезы, как бывает при лихорадке. И даже сквозь рубашку Марта почувствовала, что мальчика бьет озноб. Она услышала, как за спиной у нее, пробормотав проклятие, ахнул Джон, тоже увидевший, что ребенок заболел. Схватив мальчика, Марта побежала в дом, на время забыв и наемных убийц, и все свои страхи, кроме одного — страха смерти от оспы.

Через три дня у Уилла появилась сыпь, сначала на языке в виде белых гнойных пустул. Жар усиливался, и мальчик то потел, то дрожал от озноба, запутавшись в одеялах, которые постоянно сбивал ногами. Мужчин отправили жить в хлев и туда им приносили еду, а также новости о самочувствии мальчика. Джоанну Джон отвез к Тутейкерам, чтобы она переждала там заразный период болезни.

Каждый час женщины протирали лицо ребенка прохладной тканью, заставляя его проглотить хоть ложечку воды или бульона, даже если его рвало в стоящее у кровати ведро. На четвертый день Уилл лежал без движения, с запавшими глазами, так что Марта снова и снова наклонялась к нему, чтобы пальцем ощутить его легкое дыхание.

В начале кризиса болезни Пейшенс вела себя спокойно, и Марта была рада, что кузина все свое внимание уделяет сыну, с любовью обнимая его, когда они меняли мальчику рубашку или переодевали его во все чистое. Но по мере того как Уилл меньше и меньше реагировал на их уговоры попить, поесть или повернуться, в голосе Пейшенс появились истерические нотки. Вечером четвертого дня Пейшенс расплакалась и, схватив Уилла, принялась с силой раскачивать его, умоляя:

— Уилл, будь же умницей! Уилл, ты меня слышишь? Ты должен встать! Ну, вставай же!

Очень нежно Марта отняла ее руки и уложила мальчика назад в кровать. Кровать эту Даниэль привез Пейшенс после свадьбы, но теперь — Марта точно знала — ни Пейшенс, ни ее муж никогда больше не лягут в нее. Если они сами выживут, то кровать будет сожжена вместе со стеганым одеялом, пропитанным потом больного ребенка.

Утром пятого дня Уилл почувствовал себя лучше, лихорадка спала, и озноб бил его меньше. Очнувшись, мальчик попросил хлеба и горько заплакал, когда услышал, что можно только бульон. Блестящими глазами он смотрел, как женщины перемещаются по комнате, но был слишком слаб, чтобы двигаться самому, и лишь глотал жидкость, которую ему по ложечке вливали в рот. К полудню у него опять начался жар, дыхание стало более тяжелым, а когда мать, сидевшая на краю постели, наклонилась, чтобы его погладить, прошептал:

— Позови Марту.

Марта стояла в изножье кровати, но, прежде чем подойти к мальчику, непроизвольно посмотрела на кузину. Спина Пейшенс словно одеревенела, голова склонилась ниже, плечи напряглись. Не оборачиваясь, она проговорила:

— Принеси воды.

Это было сказано тихо, но всю комнату, точно тлетворный запах, заполнила ярость, Марта поспешила выйти, чтобы налить еще миску воды.

На мгновение она остановилась у входной двери и увидела, как Томас взволнованно мерит шагами двор. Заметив ее, он тоже взглянул ей в лицо, чтобы понять, как обстоят дела. Покачав головой, она повернулась и направилась к двери спальни, где ее ждала Пейшенс.

Марта наткнулась на кузину у самой двери и резко остановилась, так что из миски на пол пролилась вода. Она сразу заметила играющие желваки на лице и натянутые жилы на шее разъяренной женщины. Одной рукой Пейшенс опиралась о косяк, другой держала дверь, загораживая собой дорогу в спальню. Когда она попыталась заговорить, губы ее дрожали. Наконец, прерывисто дыша, Пейшенс произнесла:

— Почему у меня умирают дети?

Злобно посмотрев на Марту, она захлопнула дверь, а потом заперла ее на засов.

Уилла не стало в ту же ночь. Марта явственно почувствовала момент его смерти, хотя, не имея доступа в спальню, сидела за столом в общей комнате. До нее донеслось тихое, сдавленное стенание, когда Пейшенс уткнулась головой в одеяла, бесконечно повторяя: «Нет, нет, нет...» Вскоре ее голос стал громче, потом перешел на крик и причитания по умершему, продолжавшиеся, пока не появился Даниэль, который, услышав, как она голосит, выскочил из хлева и чуть не вышиб дверь. Отодвинув засов, Пейшенс свалилась к его ногам, а Марта, спотыкаясь, побрела к своей кровати. Она надеялась, что придет сон, потому что была совершенно измотана, но на подушке увидела игрушку-дикобраза, забытую там Джоанной, ту самую, которую Уилл с таким увлечением пытался разобрать, и разрыдалась, кусая подушку.

На рассвете Уилла, завернутого в стеганое одеяльце, повезли хоронить. Даниэль сидел на месте возницы, а Пейшенс брела рядом, как кающаяся грешница. На Марту она не смотрела и злобно отпрянула, когда та попыталась положить руку ей на плечо. Когда повозка скрылась из виду, Марта осталась стоять, глядя на бледные кучевые облака и летящий на юг косяк птиц, подобный волнам, расходящимся от носа большого корабля, и ей захотелось опуститься на землю и остаться так на всю зиму под покровом тяжелого снежного одеяла. Впервые за эти дни к ней вернулись тревожные мысли о наемных убийцах, смешавшиеся с горем, как гибельная отрава.

Так стояла она во дворе, пока не почувствовала, что рядом появился Томас. И не успел он обнять ее, как она, открыв рот, зарыдала во весь голос, и ниточки слюны смешались с ручьями слез на ее подбородке. Накануне ночью она тоже плакала, долго переживая невозвратимую утрату. Но сейчас это были бесполезные слезы кормилицы, у которой из набухших грудей льется ненужное молоко, слезы той, кто была и няней, и ночной сиделкой умершего ребенка, это был плач мачехи, опекунши, чьи сетования не должны раздаваться громче, чем стенания беспомощных родителей.

Взяв за руку, Томас повел ничего не видящую, спотыкающуюся Марту по тропинке к реке. Они медленно поднялись по берегу, и их одежда промокла от густой росы на листьях папоротника, что пучками рос по склону. Томас усадил Марту прямо на эти листья у края воды. Они сидели рядом, и Марта вытирала лицо передником, который очень быстро насквозь промок от слез. Они бездумно смотрели на омуты и мелкие водовороты, еще не наполненные осенними листьями.

— Я говорил тебе, что в Англии у меня была жена, — начал Томас. Он повернулся к ней лицом, осторожно обняв ее за плечи. — Но у меня был еще и сын. Он умер вместе с матерью.

Марта подняла глаза — удивленная и пораженная, но в то же время не понимая, почему раньше ей не приходило это в голову. Он был женат несколько лет, так почему у него не могло быть ребенка? Однако это известие теперь только усилило чувство утраты, и она ощутила себя окончательно раздавленной горем. Марта отвернулась и прикусила губу, боясь, что снова не выдержит и разрыдается. Тогда Томас убрал руку с ее плеча, и она поняла, что своим жестом обидела его. Снова придвинувшись ближе и обхватив его руками, она уткнулась лицом ему в грудь. Вдохнула запах мускуса и костра и прижалась ногами к его длинным и сильным ногам.

Через некоторое время Томас заговорил, его слова зазвучали для прильнувшей к его груди женщины, подобно гулу из горной шахты.

— Я сражался за Кромвеля семь лет, убивая своих соотечественников, я убил человека, который был королем. Мне казалось, я видел все самые низкие деяния, которые люди могут совершить по отношению к себе подобным. Но я ошибался. Кромвель послал меня в Ирландию подавить сопротивление католических повстанцев. Тех, кто бросал оружие, убивали наряду с теми, кто отказывался сдаваться. Сопротивлявшихся сжигали живьем в церквях, на рыночной площади священников насаживали на вертел, как молодых барашков, женщин насиловали на телах их убитых детей, младенцев швыряли о камни.

Марта зашевелилась на его груди, как будто протестуя, но он успокоил ее, прошептав, словно ребенку, «ш-ш-ш», и продолжал:

— Меня послали в деревню неподалеку от города Дрогхеда, чтобы очистить от смутьянов тамошние жалкие хижины. Даже не дома, а какие-то пещеры, вырытые в склонах холмов и обмазанные глиной с соломой. У последней хижины на меня выскочил человек в одной льняной сорочке и в войлочных сапогах и ударил меня в руку старым дедовским кинжалом. Я никогда не видал, чтобы человек кидался на врага с таким неистовством. Я убил его, но кинжал до сих пор ношу с собой как напоминание, что ожесточенней всего люди сражаются за свой дом.

Тогда-то я и услышал детский плач, доносившийся из глубины пещеры. Двери там не было, вместо нее висела овечья шкура. Я заполз внутрь пещеры, в которой пахло дымом и смертью, и обнаружил маленького мальчика лет четырех, прижавшегося к телу матери. Женщина перерезала себе горло, чтобы не достаться нам.

У загнанного оленя меньше ужаса в глазах, чем было у того мальчика. Спрятав в ножны саблю, я протянул ему руку. Он оскалился, потому что ирландские священники говорили ему, что англичане его съедят. Мальчик был уверен, что я сейчас начну рвать его плоть, чтобы поужинать, и, схватив нож, еще теплый от материнской крови, он бросился на меня.

Я говорил с ним час, а может, и больше. Рассказывал про скот и поля, про сбор урожая. Хотя я не говорил по-ирландски, мой валлийский происходит из того же источника. Я рассказал ему о своем погибшем брате, о своем сыне, которому столько же лет, сколько ему, и через некоторое время он подполз ко мне и стал есть хлеб, который я протянул. Когда я вышел из хижины, он пошел следом за мной.

С того дня я решил, что больше не буду никого убивать. Моя рана загноилась и никак не затягивалась, поэтому меня признали негодным к службе и отправили в Англию вместе с другими, чьи конечности не могли гноиться, ибо были отрублены ирландскими повстанцами или отрезаны английскими врачами. Вернувшись в Лондон, я узнал о смерти моей семьи. Уже три месяца как их не было на этом свете.

Прервавшись, Томас глубоко вздохнул, словно воздух стал реже, и плотнее прижался подбородком к голове Марты. Его пальцы крепко сжали ее тело, и она затаила дыхание, чтобы не дрогнуть под его рукой и не мешать рассказу.

— Моя жена, Палестина... — Голос Томаса прозвучал более хрипло, чем раньше. — Моя жена умерла ради человека по имени Лилберн, вождя левеллеров, которого бросили в Тауэр за то, что он выступал за права всех людей. Ходатайствуя за его освобождение, она бросила вызов самому Кромвелю прямо перед палатой общин. Схватив его за плащ, она призвала лорд-протектора к ответу за то, что он убил короля и заключил в темницу людей доброй воли. Можешь себе представить? Девчонка призывает к ответу человека, который тогда был сам как король. Ни один мужчина не решился поднять руку на лорд-протектора, а моя жена смогла. Господь свидетель, смогла. — Послышался короткий хриплый выдох, напоминавший смех, и в нем звучала гордость. Марту пронзило молнией ревности или близкого к ревности чувства, но она отогнала его, чтобы Томас, прижавшись к ее голове, не ощутил охватившего ее жара. — Жену и сына бросили в Тауэр люди Кромвеля. Подонки дождались, когда я уеду в Ирландию. Они только хотели попугать ее, чтобы она перестала обвинять Кромвеля в том, что он сам стал тираном, но Черный Пес пришел к ним, распространяя заразу своим зловонным дыханием, и они с мальчиком умерли в камере от этой тюремной скверны.

Марта попыталась высвободиться из объятий Томаса, чтобы посмотреть ему в лицо, но он только крепче прижал ее к груди. Ее лоб касался его шеи, поэтому она почувствовала, как напряглись жилы и стали сокращаться горловые мышцы, а его челюсть несколько раз опустилась и поднялась без слов, словно он проверял, хватит ли ему воздуху, чтобы продолжить свою печальную повесть. Протянув руку, Марта почувствовала, что его впалые щеки мокры от слез. Ладошкой она прикрыла его глаз, нежно погладила пальцами то место, где бровь была перерезана шрамом, и стала ждать, когда он снова заговорит.

— Я сломал хребет тюремщику, который держал взаперти мою семью, за что сам провел месяц в Ньюгейтской тюрьме. Из своей камеры я слышал крики мужчин и женщин, которых подвергали пыткам в этих застенках, что лишний раз свидетельствовало о том, кем стал Кромвель, — предателем, желающим обладать королевской властью во всем, кроме названия.

Лорд-протектор самолично заплатил выкуп за мое освобождение, но я снял свой красный мундир и сложил его в деревянный сундук. Ирландский кинжал, деревянная дощечка — напоминание о том, что мне пришлось стать палачом, — и даже записка на пергаментной бумаге, написанная Кромвелем собственноручно, — все это я спрятал подальше от любопытных глаз. Я стал работать кузнецом на Феттер-лейн и никогда больше не видел Кромвеля живым.

Томас отстранился и взял в ладони лицо Марты. Большими пальцами он погладил распухшие нижние веки. Марте не хотелось встречаться с ним глазами, ибо она хорошо помнила, как без разрешения залезла в дубовый сундук. Но теперь ей была известна история каждой хранившейся в нем вещи: полинялого красного мундира, странного кинжала и обрывка пергамента, в который была завернута дощечка. Ей стало холодно, и она задрожала.

— Я все еще вспоминаю своего сына и думаю, каким бы он мог быть, если бы остался жив. Для мальчика своих лет он был высокий и, как мама, любил музыку. Но он навсегда ушел от меня. Я горюю о нем, но все-таки не желаю оказаться там, где он сейчас. Пока не желаю. Пока... — Обхватив ее затылок, он прислонился своим лбом к ее лбу. — Дети умирают, Марта, как и все мы. Никто не знает, когда придет его час. Но мы пока что живем. Так что будь со мной и возьми от меня все, что можешь, как и я возьму от тебя все, что могу. И сколько бы нам ни было отмерено ходить по этой земле, мы будем держаться друг друга, отложив печали до тех времен, пока один из нас не покинет этот мир. Я не стану просить тебя быть моей, ибо ты стала моей, когда я увидел, как ты кричала громко и страшно перед разинутой волчьей пастью. Я никогда не буду пытаться укротить твой неистовый нрав, никогда... И буду чтить твою волю, как свою собственную. Что ты ответишь мне? Ты станешь женой солдата?

Марта задумчиво посмотрела на Томаса, вспомнив наконец, как обычно девушки соглашаются принять предложение руки и сердца, предваряемое смущенными словами жениха, их улыбочки и хихиканье в ответ на неловкое шарканье и застенчивые речи долговязого юнца. Представляя себе трезвый и практичный союз, рождение и воспитание детей, тяжелую и нудную женскую работу, она никогда даже не смела надеяться на подобное предложение: что человек возьмет ее в жены, будучи прекрасно знаком с ее мужским характером, пугающей уверенностью в себе, непреклонной настойчивостью, упрямым нежеланием проявлять присущее женщинам раболепие, с ее сильной, но, в общем, малоприятной натурой. Хотя другого ничего и быть не могло. Ей как раз подойдет быть женой солдата.

В ответ она поцеловала Томаса, плотнее прижавшись к нему, и немного погодя он поднял ее и отвел в дом.

Спустя три дня Пейшенс нашла красную книжечку.

Марта заканчивала подгибать край мантильи, сшитой из английской шерсти, которую она приобрела на рынке за проданных поросят. Сине-зеленая ткань, по словам Томаса, была подобна цвету Ирландского моря перед штормом. Марта собрала мантилью в складки у горловины, потом примерила подаренную Томасом застежку из оленьего рога сначала на одно плечо, затем на другое, прежде чем подошла к маленькому окошку в спальне, чтобы лучше рассмотреть свою работу. Гроза прошла, дождь стих, превратившись в клубящийся туман, заполнивший ложбины, которые теперь были похожи на пруды из овечьей шерсти. Марта поймала себя на том, что поет отрывок какой-то песни, почти не вдумываясь в слова: «Зимняя песнь звучит как сон, и полнится воздух рокотом нежным. Ветви, как пальцы, держат плоды, что тяжко налиты временем прежним».

Мелодия была печальная и заставляла задуматься о неизбежности близкой смерти, и Марта оборвала песню, испугавшись, что Пейшенс может ее услышать. С тех пор как Уилла в маленьком гробу, наспех выструганном соседом-плотником, опустили в землю, Пейшенс почти не разговаривала с Мартой. Если Марта оставалась в доме, то большую часть времени проводила в своей комнате. Шила или украдкой вела свой дневник, а иногда плакала при воспоминании о мальчике. К счастью, больше никто в семье не заболел, и Джона скоро собирались послать за Джоанной.

Чуть раньше Марта ясно слышала напряженные голоса Пейшенс и Даниэля, доносившиеся из общей комнаты. Приглушенная, но страстная перепалка то и дело прерывалась злобным плачем кузины. Марта подождала, пока наступит тишина, и наконец решила, что теперь, наверное, Даниэль повел жену в спальню. Отложив мантилью на кровать, она пошла в общую комнату, чтобы развести огонь для приготовления обеда, и с удивлением обнаружила, что Пейшенс стоит позади стула, крепко сжимая спинку из деревянных перекладин, а на стуле перед ней сидит Даниэль и держит в руках красную кожаную книжечку.

В первое мгновение Марта даже не поняла, в чем дело. Она просто смотрела на книжку, решив, что это, должно быть, вторая книжка, в точности похожая на ее дневник. Но в лице Даниэля она прочла не только печаль. Лицо его было искажено страхом, а сжатые губы превратились в две белые полоски.

— Это ты писала? — спросил он.

— Мне дала эту книжку Пейшенс, — быстро ответила Марта. — Для хозяйственных расчетов.

Тут она услышала, как злобно фыркнула кузина, и, встретившись с ней глазами, Марта почувствовала, как у нее вокруг шеи выступил колючий пот.

— Я снова тебя спрашиваю, Марта, это ты писала?

Даниэль нервно тер рукой щетину на подбородке, а Марта лихорадочно пыталась понять по его лицу, сколько ему известно. Сколько он успел прочитать после первых записей о запасах и тратах? Добрался ли он до истории убийцы английского короля?

— Книжку мне дала твоя жена, Даниэль. Она моя. — Марта опустила голову и сжала руки. — Я думала, мое имущество неприкосновенно.

— Твое имущество? Твое имущество? — Пейшенс с силой ударила по спинке стула, так что Даниэль зажмурился. — Все в этом доме по праву принадлежит нам. Пища, которую ты ешь, кровать, которую ты делила с нашими детьми. Материя, которая тебе досталась от продажи наших поросят... — На мгновение она остановилась, чтобы взять себя в руки. — Я решила прилечь на кровать моего сына и вдруг нахожу эту хозяйственную книгу, зашитую в твою подушку, рядом с тем местом, где лежала головка моего сыночка. Да, это действительно книга, как и положено, с историей, только она не принесет нам благоденствия, а, наоборот, навлечет беду на наши головы.

В этот момент Марта почувствовала не только жалость к кузине — она представила себе Пейшенс, которая с отчаянием пытается уловить запах своего умершего ребенка, возможно сохранившийся еще в его подушке, — и ее вдруг охватил ужас оттого, что, заигравшись в свои секреты, она предала Томаса.

Встретившись взглядом с Даниэлем, она протянула руку, чтобы забрать книгу. Но Даниэль отвел глаза, крепче сжав переплет.

— Ты сегодня же отправишься в дом своего отца, — сказал он, теребя в руках книжку, — и останешься там до тех пор, пока я не обдумаю это дело. Книга останется у меня, а ты не вернешься, пока...

— Она никогда не вернется в этот дом, а что касается валлийца... — начала Пейшенс.

— Молчать! — взревел Даниэль. — Хватит.

Оскорбленная и потрясенная, Пейшенс подобрала юбку и вышла из комнаты со слезами на глазах.

— Марта, — продолжал Даниэль, — Джон отвезет тебя сегодня.

Положив дневник на стол, он прикрыл ладонями переплет, словно хотел спрятать книгу. Марта смотрела на его глубокие морщины и понимала, что печаль несчастного отца никогда не найдет утешения, ибо неразрывно связана с непомерно огромным горем матери.

— Даниэль, — заговорила она, — кузен, я никогда тебя ни о чем не просила и делала для твоей семьи все, что могла. Но сейчас прошу, умоляю: сожги эту книгу, не читай ее больше. Лучше бы меня обвинили в воровстве и посадили под замок, чем кому-то пришлось бы расплачиваться за мою неосторожность. — Она сделала несколько шагов по направлению к столу. — Кузен, человек, который рассказывал все это, ничего не знает о книге. Подумай, что случится, если ты раскроешь его тайну другим. Я-то ведь не сказала ни слова ни одной живой душе. Пожалуйста.

— Нет, — ответил Даниэль, забирая со стола книгу. — Обещай, что больше ты не будешь об этом говорить. Я сам разберусь с Пейшенс. Она... — после небольшой паузы Даниэль продолжил: — У нее хватает недостатков, но она моя жена и будет молчать, если я этого потребую. Ты должна понять... Она ведь ни сном ни духом... — Резко поднявшись, он провел рукой по взъерошенным волосам и шагнул ближе. — Своей книжкой ты подвергла нас всех большой опасности, кузина, — сказал он.

Взглянув на его покрасневшие глаза, Марта тут же поняла, что он прочел все от первой до последней страницы.

— Я поступила безрассудно, когда записала все это. Теперь я понимаю.

Даниэль крепко взял ее за локоть и повел вон из дому, в огород, где повсюду виднелись растущие головы тыкв. Постояв немного и оглядев окрестные поля, опустевшие после сбора урожая, он проговорил:

— Марта, если бы Томас узнал об этой книжке, он перестал бы тебе доверять.

Она открыла было рот, чтобы рассказать ему о наемных убийцах, но он поднял руку и решительно заявил:

— Больше ни слова. Ты уезжаешь немедленно. Никому ничего не рассказывай. Я подумаю, как нам лучше поступить.

Глядя в его открытое лицо, Марта, казалось, видела лишь раскрасневшегося, простоватого извозчика, доброго, великодушного человека, который вконец избаловал и жену, и детей, человека, который не мог даже ради спасения своей жизни попасть в широкую стену хлева из заряженного ружья. Но в то же время она почувствовала и силу, которая до этих пор была от нее скрыта. А быть может, она просто не обращала должного внимания на кузена и потому не замечала твердости в его характере.

Он посмотрел на дом: оставшаяся открытой дверь приглашала вернуться. И Марта увидела темные круги под глазами и щетину на подбородке, свидетельствовавшие о цене, которую Даниэлю пришлось заплатить за ее секрет.

Быстро сложив свои пожитки и надев новую мантилью, Марта села в ожидавший ее фургон. Томас ушел охотиться несколько часов назад, так, по крайней мере, он сказал, но она подумала, что, может, его уход был своего рода самозащитой. Она снова и снова вертела головой в разные стороны — не промелькнет ли где-нибудь знакомая фигура, но фургон очень скоро погрузился в клубящиеся обрывки тумана, исчезающего по мере того, как воздух становился теплее. Рядом с ней на козлах сидел Джон со взволнованным лицом, пристально глядя широко раскрытыми глазами на дорогу перед ними.

— Не беспокойся о Тейлорах, — сказал ей Джон в середине пути. — Я присмотрю за ними, что бы там ни было...

Он замолчал, не договорив.

Марта сидела и дрожала. Она плотнее закуталась в мантилью, хотя солнце уже светило вовсю, согревая ее шею теплыми лучами. Вдруг у нее в ушах начался стук, какой бывает при молотьбе. Она прижала руки к лицу, прерывисто дыша сквозь ладони, и, прежде чем успела отвернуться, почувствовала, как Джон легонько коснулся ее плеча.

— Томас никогда не оставит тебя, — сказал он. — Никогда.

Без слов она покачала головой, ища глазами знакомые тропинки среди покрытых наростами дубов и вязов, уже умытых желто-коричневой краской. Почувствовала запах плодов жимолости, тяжелых и перезрелых из-за дождей, вспомнив, что их аромат предвещает свадьбу. Когда они собирали летний урожай, Томас с гордостью показал ей свой участок земли у излучины Конкорда — место, где песчанистый сланец и серые камни были плотно спрессованы волнами бегущей реки. С западной стороны участок граничил с Большим Лугом, поросшим желтым дроком. «Дерево и камень» — так однажды сказал Томас, описывая свое будущее жилище. Дом должен был стоять на берегу, над блестящими валунами, окруженный березами и ясенями, с огромным общинным полем позади, и золотисто-янтарное закатное солнце будет глядеть прямо в окна.

Однако теперь, скорее всего, из-за упрямства и злобы кузины дом в излучине реки превратится в мельничное колесо, а лишившийся этого дома человек, возможно, будет закован в кандалы и отправлен в Англию на особом корабле, в котором перевозят преступников. Свадьбы уж точно не будет: Томас решит, что это она его предала.

По настоянию Марты Джон остановил фургон неподалеку от дома Аллена. На ватных ногах она вышла на дорогу и, словно немая, стояла в вязкой пыли, не в состоянии произнести самых простых слов прощания.

Повернувшись, она двинулась через двор по направлению к дому. Молча встала в открытых дверях без приветствий и объяснений, встретила удивленные взгляды отца и двух наемных рабочих. Они как раз ужинали и так и застыли с ложками в руках, будто перед ними возникла лесная нимфа Эндрю Аллен медленно положил ложку на стол. Удивление на его лице быстро сменилось сначала досадой, а затем подозрением. Резким жестом он приказал рабочим покинуть комнату.

Когда они с дочерью остались наедине, он аккуратно вытер рот тыльной стороной руки и спросил:

— Ты собираешься обзавестись семьей?

Поставив на стол вынутую из узелка пустую миску, которую она брала к Тейлорам, чтобы наполнять ее за счет собственного труда, она покачала головой. Не сказав ни слова, поднялась на второй этаж, где стояла ее старая кровать, и легла спать.

Когда Марта проснулась, был уже день, но который это был день, она в точности не знала. Она уснула, лежа на животе, сложив руки под грудью, и теперь чувствовала, что ее веки так распухли от слез, что их почти невозможно разомкнуть. Она просыпалась и опять засыпала, и этот сон урывками, смешавшись с состоянием полузабытья, не давал ей возможности понять, что ей приснилось, а что происходило на самом деле. Она резко села в кровати, выпрямив спину, и заметила, что кто-то покрыл ее старым материнским одеялом. Провела пальцами по сухим, как бумага, губам и почувствовала, что ей отчаянно хочет пить.

Марта взяла в руку башмаки, осторожно спустилась по лестнице и встретилась взглядом с отцом, одиноко сидевшим за столом. Он выразительно посмотрел на ее развязанный корсаж и разметавшиеся по плечам непослушные, спутанные волосы. Постучав указательным пальцем по столу, он в тревоге вскинул свои густые брови, будто говоря: «Так-так. Это надобно привести в порядок». Но когда Марта ничего не ответила, а лишь уставилась на него отрешенным взглядом, он перевел глаза на окно и шумно вздохнул. Подойдя к бочке с дождевой водой, Марта принялась жадно пить, не замечая, что вода из ковша льется ей на юбку. Потом взяла кусок кукурузного хлеба и села к столу.

— Твоя матушка понесла Эбботам покрывало.

Он скосил на Марту глаза, и она поняла, что это отец укрыл ее ночью.

Марта теребила сухой кукурузный хлеб, потом, подперев лоб рукой, прикусила изнутри губу, чтобы не расплакаться. Она услышала скрип отодвигаемого стула, а затем голос отца:

— Пойдем со мной.

Он сказал это, как всегда, приказным тоном, и Марта инстинктивно поднялась из-за стола и, повинуясь отцовскому жесту, накинула на себя шаль.

Она пошла за ним по двору, провожаемая любопытными взглядами рабочих, и вскоре поняла, что отец ведет ее к Закатной скале на север от дома. Они медленно поднялись на скалу, временами останавливаясь, чтобы дать отцу отдохнуть из-за больной ноги. Оказавшись на вершине, они стояли и глядели на Бостонскую дорогу, на которой не было ни единой телеги или фургона. Все было тихо, лишь где-то вдалеке, за озером Баллард, раздавался стук кирки о скалу.

Сложив руки на груди, отец спросил:

— Ты все еще?.. Я хочу сказать, ты сохранила свою?..

Он остановился и облизал губы.

Марта посмотрела на него с невеселым видом:

— Если ты спрашиваешь, сохранила ли я девственность, то я отвечу «да». — И, резко выдохнув, пробормотала: — Как будто мне от этого легче.

Деревянная вывеска над постоялым двором Чандлера — грубо обтесанная доска с отпечатком подковы — скрипнула на неожиданно дунувшем ветерке, а потом опять повисла без движения.

Отец покачал головой и махнул рукой в ее сторону:

— Посмотри на себя. Ты будто обезумела. — Он переступил на здоровую ногу, чтобы не напрягать больное бедро, и окинул взглядом раскинувшиеся сжатые поля. — Тридцать лет я трудился, чтобы сделать это своим домом. — Он посмотрел на нее так, будто она собиралась возразить. — Я приехал сюда весной сорок третьего. Между Кочичавиком и Шаушином нас было едва ли человек двадцать. И здесь, на этом самом месте, я стоял и смотрел на свою землю. — Он громко закашлялся и сплюнул вниз. — В Большой войне у меня погиб брат. Брат Джеймс.

Марта посмотрела на отца с удивлением. Раньше он никогда не упоминал о своем английском брате.

— Он стал солдатом Кромвеля после принятия Торжественной лиги и Ковенанта, — сказал он, — и погиб в бою при Марстон-Муре. Но я ничего не знал об этом целых пять лет. Однако я знаю, за что он сражался. Чтобы шотландцы не преклоняли колени перед разукрашенными сосудами и богатыми тканями, брошенными на алтарь Христа, наподобие юбки распутницы.

За всю свою жизнь Марта ни разу не слышала, чтобы отец говорил так долго о чем-нибудь, кроме вожделенного добра, приобретение которого увеличило бы хозяйство Аллена.

Он плотнее прижал руки к груди и продолжил:

— Ходят слухи. О тебе и валлийце.

Теперь и Марта сложила на груди руки, ожидая, что он скажет дальше. Волнение, которое не отпускало ее всю дорогу в Андовер, нахлынуло вновь, и Марте показалось, что ее глазные яблоки пронзили осколки, как от пушечного выстрела. Нетвердыми руками она затянула на груди шаль и стала смотреть вниз, на ноги, стоя в двух шагах от обрыва.

Вдруг она почувствовала, что отец крепко схватил ее за руку, чтобы не дать упасть.

— Ради Христа, Марта! Я воспитал тебя не для того, чтобы тебя почитали, чтобы ты всем нравилась. Нравиться может любая жалкая, на все согласная потаскушка. Я воспитал тебя, чтобы с тобой считались. Чтобы ты не робела перед чьей-то гордыней. Чтобы ты могла сказать тому, кто зазнался и почитает себя умнейшим: «Поцелуй меня в задницу, и черт с тобой!» Ты меня слышишь? Я знать не хочу эту... девицу на ватных ногах, которая стоит тут передо мной. — Он немного ослабил хватку. — Я скорее соглашусь на твой брак с преступником, у которого есть свои принципы, чем с судьей, у которого яйца как у морского конька. — Он достал из кармана маленькую золотую монетку и подбросил на ладони. — У этой монеты две стороны, но они обе отлиты из одного металла. Это ты и я. — Он дважды постучал себя по лбу. — Мы ведь с тобой похожи.

Взяв ее руку, он вложил монетку ей в ладонь. Марта смотрела на отца, пораженная. Она не знала, чему больше удивляться: тому, что он взял ее за руку, или тому, что дал ей золотую монету. Развернувшись, Аллен начал спускаться.

— Спроси сама себя, дочь, — бросил он через плечо, — стоит ли он того, чтобы за него бороться. — Споткнувшись, крепко выругался, потом, обретя равновесие, прокричал: — Пешком-то до Биллерики далековато будет. Лучше отправляйся немедля.

Марта дождалась, когда отец вернется в дом, и, спрятав в передник монетку, спустилась со скалы уже более уверенным шагом. Вышла на Бостонскую дорогу и, пройдя немного, свернула на запад у Престонского моста через Шаушин, чтобы сократить путь. Дальше ее дорога шла на юг по равнине Бланчард. Тропинки были все еще размыты после дождя, изборождены грязными ручейками и покрыты, как ковром, разноцветными листьями, быстро прилипающими к подошвам. Поравнявшись с ручьем Стронгуотер, Марте пришлось снять чулки и башмаки, чтобы пройти по вязкой черной глине, проваливаясь по самые колени. На другой стороне она присела на ограждение из камней и изо всех сил стала оттирать листьями мокрую грязь со своих почерневших ног. И только теперь вспомнила, что все ее немногие вещи остались в Андовере. Марта хрипло рассмеялась, словно бросая вызов собственной забывчивости, поняв, что у нее нет даже мантильи, чтобы укрыться ею как одеялом.

Тропинка вела вниз, в сосновую рощицу, окруженную и наполовину скрытую грязевым оползнем. Вскоре, увидев Длинное озеро, Марта поняла, что зашла слишком далеко на запад. Она пустилась в обратный путь, пробираясь сквозь бурелом из веток и упавших деревьев и на время потеряв тропинку, пока не добралась до Селедочного ручья, где вновь вышла на верную дорогу. Через час она миновала озеро Наттингс и увидела дом кузины, из трубы которого тянулась тоненькая струйка дыма.

Марта внимательно разглядывала расположенный за домом хлев, пока не удостоверилась, что Томас там. Скрытая тенью, она крадучись пробралась вдоль стены и проскользнула внутрь. Минуту тихо постояла у двери, прислушиваясь к звукам, говорившим о том, что Томас с Джоном убирают навоз из стойла.

Потом вышла вперед, так что на нее упал свет от горевшей под колпаком лампы, и позвала:

— Томас.

Оба мужчины вздрогнули и обернулись. Она прекрасно представляла себе, что они увидели: рваное и грязное платье, вместо башмаков два глиняных пенька, покрытые присохшими листьями и торчащими во все стороны веточками.

— Томас, — повторила она.

Поставив вилы, Томас повернулся к Джону.

— Пойди погуляй, — сказал он. — И подольше.

Прислонив свои вилы к стойлу, Джон быстро прошел мимо Марты и, выйдя, закрыл дверь на задвижку.

Марта сняла башмаки, точно хризалида, оставившая свой кокон, и взглянула в лицо Томаса, ожидая, что в ответ он посмотрит на нее как на предательницу. Но в его глазах не было горечи, они выражали лишь заботливую тревогу — так обычно глядят на лунатиков. Она шагнула к нему, споткнувшись о солому, и он тут же подхватил ее и усадил на табурет. Отвернулся, набрал воду из корыта и опустился перед ней на колени. Спустив ей чулки, он намочил руки и начал мыть ей ноги долгими гладящими движениями. Вода показалась Марте на удивление теплой, словно согретой паром шумного коровьего дыхания.

Потом он убрал шаль, осторожно вымыл Марте лицо и шею, одной рукой поддерживая затылок, а другой водя по ее птичьим ключицам и более загорелой коже над корсажем. Вода капельками скатывалась между грудей, застревая у ребер, как живая, и Марта вспомнила, что надо дышать. Руки, бессмысленно лежавшие по бокам, были подняты и вымыты, пока подушечки пальцев вновь не побелели.

Умывая, Томас тихо утешал Марту по-валлийски, а затем произнес по-английски:

— Даниэль сказал, что вы с хозяйкой поссорились и что он на время отослал тебя к отцу.

— Томас, — прошептала Марта, — я по неосторожности открыла Даниэлю...

Он повернул ее лицо за подбородок так, чтобы их глаза встретились:

— Марта, Даниэль знает, кто я такой. Давно знает. Он один из многих, кто решил помогать людям вроде меня. — (Пораженная, она непроизвольно отпрянула, но он удержал ее.) — В своем фургоне он возит не только горшки. В его работу входит обеспечивать безопасность тех, кто принужден скрываться. Он перевозит письма и депеши в Бостон и обратно для человека по имени Джеймс Дейвидс, который, как может, охраняет всех нас, обвиняемых в предательстве короны. — Томас наклонился ближе и проговорил приглушенно, но веско: — Даниэль перевозит самые ценные сокровища в колониях: собранные данные, предупреждения, инструкции. Без всех этих сведений мы были бы как слепцы, преследуемые сворой собак.

Марте стало стыдно, что она считала Даниэля человеком слабым, а он, оказывается, подвергает себя и свою семью такому риску — ведь их могут заключить в тюрьму и даже казнить.

— А он сказал что-нибудь еще? — спросила она. — Объяснил, почему отослал меня?

Томас покачал головой:

— Кроме перебранки с его дорогой женой? Только сказал, что он дает тебе время подумать, какую жизнь ты готова избрать.

Томас медленно провел пальцем по ее выступающей ключице.

У Марты словно камень с души свалился, когда она поняла, что Даниэль ничего не рассказал Томасу про красную книжечку. Опустив голову, она протянула Томасу пустые ладони, как нищие просят милостыню, чтобы показать, что она ничего не принесла с собой, ибо у нее ничего нет. Томас с силой прижал ее голову к своей груди, потом взял на руки и понес в укромный угол самого дальнего стойла. Там только что настелили сено, пахнущее зеленью и прелью прошедшего лета. Он сел, прислонившись спиной к стене, и притянул Марту к себе. Его движения были скованные, осторожные, он нежно целовал ее, пока Марта, почувствовав, что ее охватила любовная горячка, не прижала свои губы к его открытому рту. Она верхом села к нему на колени, понимая, что его немалый вес будет слишком тяжел для нее, и помогла ему поднять свою юбку и нижнюю рубашку, которые легли вокруг них серым занавесом. Прижав его руку к своей груди, она заставила себя остановиться и прислонилась лбом ко лбу Томаса, внимательно всматриваясь в его лицо широко открытыми глазами. Не было никаких произносимых шепотом просьб или любовных объяснений, чтобы оправдать то, что они делали, лишь на лице Томаса появился немой вопрос, и она ответила: «Да, да!» — еще плотнее прижавшись к его бедрам.

Он крепко обхватил ее руками, так что от его сильных объятий чуть сдвинулись ее более мягкие нижние ребра, и потянулся, чтобы расстегнуть свои короткие штаны. Целуя, он больно укусил ее нижнюю губу, как будто хотел отвлечь от другой боли — боли, с которой разорвется тонкая плева, на мгновение натянувшись, как брюшко серебристой форели, разодранное колючей приманкой.

Потом боли почти не было, было лишь ощущение постепенного умирания, когда кровь приливала к коже, словно клад, поднятый со дна какого-нибудь северного моря. Марта чувствовала, как на ее руках и бедрах появляются следы от сжимающих ее пальцев и как горит кожа от небритой щетины. Но она только крепче обвила руками его шею, сливаясь с ним и обещая носить на своем теле все эти нечаянные синяки как стяга нового государства.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

В доме становилось темно, закатное небо покрылось недолговечными огненными полосами чистого красного цвета, не сулившими ничего хорошего. Джордж Эфтон, чье лицо криво отражалось в треснутом окне большой комнаты, еще раз выглянул во двор, но никого не увидел. В собственном отражении он рассмотрел широкие полосы сажи, которые сам нанес на щеки, и прорезавшийся первый пух на подбородке, после чего решил, что ему вполне удалось придать себе более взрослый вид.

Он вновь присел на корточки у очага и стал осторожно подкладывать в слабый огонь мелкие сухие прутики, чтобы дым из трубы шел незаметной тоненькой струйкой. Его дело было ждать, он это знал, но часы, проведенные в одиночестве, совсем измотали парня, и даже руки, державшие ковш, задрожали так, что расплавленный свинец капнул на пол. Несколько часов Джордж наполнял пулелейки, и рядом уже лежала небольшая горка примерно из двадцати охлажденных мушкетных пуль, готовых к обработке.

Остановив дрожь в руках, он аккуратно залил свинец в лунки, хотя из-за играющих теней сделать это было непросто. Поставил ковш у очага, а пулелейки немного в стороне. Потом, взяв нож, вынул из горки пулю и стал выравнивать ее поверхность, очищая от выступающих кусочков свинца. Голод не давал ему покоя. Запас мяса и хлеба истощился, и желудок больно сводило — с утра в нем не было ни крошки. Чтобы отвлечься, Джордж попробовал по привычке затянуть песенку. Он всегда бубнил себе под нос какой-нибудь мотив, особенно когда чего-нибудь боялся или был чем-то встревожен, и это бесконечно раздражало нанявшего его человека.

Шерстяную шапку Джордж натянул на самые уши, чтобы волосы, образовав неровную кайму над глазами, еще больше скрыли его лицо. Он с тоской подумал о том, что хорошо бы утащить кусочек хлеба из оставшегося запаса. Дом, где он развел огонь, был брошен семьей, бежавшей от оспы, и в чулане не осталось даже горсточки муки. Кроватей тоже не было, как и одеял. Пусто. Но с другой стороны, именно поэтому его и выбрали: брошенный дом, скрытый густыми деревьями и папоротником, с крепкой крышей и исправным дымоходом. А что самое главное — отсюда можно было пешком дойти до жилища валлийца. Вспомнив, что пора проверить остывающие пулелейки, Джордж повернулся к очагу и тут же почувствовал сзади легкое дуновение и шорох.

Развернувшись, он увидел темную фигуру, проскользнувшую в комнату через порог.

— Господи! — воскликнул он и, потеряв равновесие, шлепнулся на пол.

В открытых дверях стоял Брадлоу — в дверях, которые Джордж сам и смазал, чтобы не скрипели.

— Я тебе, парень, говорил, чтоб ты был начеку, черт тебя побери! — Когда Брадлоу произносил эти слова, стало заметно, что у него не хватает двух верхних зубов. Широким шагом он подошел к огню и прислонил ружье к стенке. — Говорил или не говорил?

Джордж кивнул и подвинулся, пропуская Брадлоу к очагу. От него пахнет впавшим в спячку животным, подумал Джордж, — такой теплый, немного прогорклый запах. Брадлоу наклонил голову, давая понять, что хочет есть, и Джордж, обрадовавшись, что появился повод уйти из-под взгляда этого человека, направился к клеенчатому мешку и вынул остатки еды. Хорошо, что он подавил в себе желание немного поесть самому. Брадлоу заметил бы, и теперь ему пришлось бы несладко.

Сняв куртку и вытерев грязные руки о засаленные краги, Брадлоу оторвал кусок хлеба и сбоку засунул его в рот. Его верхняя губа была рассечена надвое во время драки, унесшей и передние зубы, и у него появилась привычка рассеянно просовывать кончик языка в эту щель, как делают спаниели.

Брадлоу рассказал Джорджу о стычке, в которой он был вынужден принять участие по приказу индейцев абенаков, захвативших его в плен. Воины этого большого племени решили внезапно напасть на охотничий отряд ирокезов. Все произошло за час до рассвета. Стычка длилась меньше четверти часа, но была на редкость кровавой. Брадлоу ударил ножом молодого воина, когда тот спал, но удар пришелся мимо смертельной точки, и руки индейца метнулись к лицу Брадлоу, чтобы вырвать ему глаза. Тогда Брадлоу схватил соперника за горло и начал сжимать его все сильнее и сильнее, несмотря на то что человек, лежавший под ним, принялся бить камнем прямо ему в лицо. Брадлоу почувствовал, что ему выбили зубы. Он глотал кровь, а вместе с кровью проглотил и кусок губы, но рук не разжал, пока у ирокеза не сломался хрящ трахеи, после чего тело индейца безжизненно повисло в его руках.

После этой стычки, по словам Брадлоу, ему дали прозвание Саноба, то есть «настоящий мужчина», и больше не относились как к пленному. Вскоре ему удалось бежать. Неделями он шел пешком от поселения к поселению, пока его не подобрали французские звероловы. Потом его подвозили в южном направлении разные торговцы — и так он добрался до Массачусетса. Он сказал, ему повезло, что звероловы не пристрелили и не забили его до смерти, ибо на нем была индейская одежда, а волосы сбриты, кроме чуба на макушке. Даже сейчас, когда воинственный чуб был частично отрезан, облезлая голова Брадлоу сразу привлекала внимание.

Джордж понял, что невольно разглядывает голову Брадлоу, когда почувствовал взгляд своего старшего напарника на собственном покрытом сажей лице. Столь пристальный взгляд давно заставил Джорджа принять благоразумное решение не закрывать глаза и не засыпать в присутствии этого человека, если рядом больше никого нет. Отвернувшись, парень продолжил очищать мушкетные пули, усилием воли смиряя колотившееся сердце. Три дня назад в Салеме Джорджа предложили в помощники Брадлоу для убийства одного человека. Агент роялистов, у которого остановился Брадлоу, уверил его, что Джордж вполне годится для этой Задачи, — за небольшую мзду он будет работать, как вьючный мул, а когда дело будет сделано, рта не раскроет. Но Брадлоу часто смотрел на него так, словно пытался разгадать сложную, запутанную загадку.

— Ты видел валлийца? — спросил Джордж.

— Видел, — ответил Брадлоу. Его верхняя губа непристойно раздвинулась, и Джордж неожиданно понял, что Брадлоу улыбается. — Несколько часов разглядывал. То войдет в хлев, то выйдет, как лиса вокруг норы. С того места я мог бы раз десять его застрелить. Но он был не один.

Брадлоу бросил Джорджу огрызок хлеба и, поднявшись, подошел к окну. Он стоял спиной к комнате, словно часовой на посту, и смотрел на быстро гаснущий свет.

— Завтра, — сказал он, оглядев двор. — Я сделаю это завтра, даже если мне придется перерезать горло всем, кто там живет.

Ветер, трепавший деревья во дворе, бросил опавшие листья на открытый порог. Медленно, почти задумчиво, Брадлоу закрыл дверь носком сапога и не спеша вернулся к огню. Сел, прислонившись к стене, и, толкнув ружье по полу в сторону Джорджа, велел:

— Почисти.

Джордж бросил очередной кусок свинца в ковш и придвинул его к углям, чтобы свинец начал медленно плавиться. Поднял ружье, а затем чуть отодвинулся от своего напарника. Поймав себя на том, что опять начал напевать какую-то песню, сразу же затих.

Брадлоу сложил руки на коленях и скрестил ноги, как будто приготовился как следует отдохнуть. Уголок его рта поднялся вверх.

— Мелодия-то мне вроде знакома. Это морская песня, так? Ну-ка поведай мне, Эфтон, как ты через океан перебрался.

Из-за щели между деснами он произносил слова со странным присвистом.

— Чего? — переспросил Джордж, не совсем понимая, к чему тот клонит.

Парень стоял, наклонившись к очагу и скручивая фитиль, чтобы засветить небольшой фонарь, и, когда он зажегся, Джордж снова ощутил вперившийся в него взгляд.

— Как ты пересек океан, — проговорил Брадлоу, опустив голову, — как ты плыл по этой треклятой воде. — Ответа он ждал недолго, кивая, словно наслаждался приятной беседой. — Я знаю, как ты оказался здесь, в этом дерьмовом домишке. Но в этих-то поганых колониях ты как оказался?

— Так же, как и ты, — ответил Джордж, вынимая шомпол из ствола.

— «Так же, как и ты», — передразнил его Брадлоу. — Нет, не так же, как я. Совсем не так же, черт возьми. Кем ты был в Лондоне, до того как приплыл сюда? И не говори, что я ошибаюсь. Я сразу узнал лондонский говор.

— Я работал у Северного моря, где шельфы.

— Шельфы. — Голос Брадлоу вдруг прозвучал как-то безжизненно. — Шельфы... шельфы... шельфы-эльфы...

Неожиданно он рассмеялся, отчего Джорджа всего передернуло, и он крепче прижал к груди кремневое ружье.

— У меня был дружок, — сказал Брадлоу. — Зверь, а не человек. Знаешь, что с ним сталось? — Он выдвинул вперед нижнюю челюсть. — Живьем сожгли. Эти гнусные дикари сожгли его живьем. Так что не говори: «Так же, как и ты».

Брадлоу опять злобно уставился на Джорджа, и тот отвернулся, чтобы вынуть из небольшой кожаной сумки отвертку, лоскуты и ершик, собираясь заняться чисткой.

— Так сколько нам лет, мальчик?

Джордж крепче вцепился в ружье. Он прекрасно знал, что агент в Салеме говорил Брадлоу, сколько ему должно быть лет.

— Шестнадцать, — произнес он.

Брадлоу медленно покачал головой, сложив губы в омерзительную пародию поцелуя.

— Ах ты, красавчик! Но мне что-то не верится. А почему, как думаешь? — Неожиданно он приблизился к Джорджу. — Ну ничего, приятель. Я первый раз убил человека в четырнадцать. Молод ты еще, но у тебя получится.

Брадлоу резко поднялся и подошел к меху с водой. Выпил немного, потому что воду приходилось экономить. Джордж с облегчением выдохнул и положил ружье на колени. Затем он сунул шомпол назад под ствол, отвинтил затыльник и, осторожно отодвинув огниво, провел ершиком по запальному каналу и спусковому устройству, чтобы убрать маслянистый черный порох.

Брадлоу растянулся на одеяле у огня, вместо подушки положив под голову скрученное пальто. Несколько минут он молчал, но, переведя взгляд на лежащего на спине человека, Джордж заметил, что в его глазах тускло отражается сияние углей в очаге.

— Шапку, — сказал Брадлоу, ткнув пальцем в голову Джорджа. — Ты все время ходишь в шапке, а здесь жарко, как в преисподней.

— Я никогда ее не снимаю, — пробормотал Джордж.

— Сними.

Джордж стянул шапку, но голову наклонил ниже, чтобы лицо оставалось в тени. Все прошедшие дни Брадлоу на него почти не смотрел, но теперь парень чувствовал, что напарник уперся взглядом в его макушку.

— Я знаю песню, которую ты напевал. Где-то я ее уже слышал, не помню только где. — Наступило молчание, а затем Брадлоу вновь заговорил, размышляя вслух: — Эти колонии меня вконец измочалили. Ни улиц, ни городов, как у нормальных людей. На западе у них никакого тебе мыса Лендс-Энд, которым оканчивается старая добрая Англия. А все леса, да скалы, да опять леса. Кого хочешь с ума сведет. Так и свихнуться недолго. Слишком много места и слишком много света...

Его голос постепенно затих, и, бросив на Брадлоу осторожный взгляд, Джордж увидел, что глаза его уже закрыты. Вскоре послышалось дыхание человека, спящего с приоткрытым ртом, — легкое, влажное похрапывание, и обе половинки рассеченной губы подрагивали в такт каждому вздоху. Только когда напарник спал, Джордж чувствовал себя в относительной безопасности, но и тогда он постоянно следил за спящим.

Когда он был еще совсем маленьким мальчиком, его отец — или тот, кого он считал отцом, потому что этот человек иногда делил постель с его матерью, — держал бойцовую собаку. Животное было небольших размеров, но с крупной головой. У собаки были крепкие мускулы с натянутыми сухожилиями и связками, поверх которых виднелись шрамы от бесконечных боев в подвалах и на рингах. Пес чаще всего молчал, никогда не лаял и никогда не предупреждал, когда нанесет удар. И Джордж, которому в ту пору было всего пять лет, по ошибке принял такое тихое поведение за добродушный нрав. В одно мгновение икра мальчика оказалась оторвана от кости, и большая часть мышцы повисла, как выловленная треска. Понадобилось два человека, чтобы отбить его у собаки, и, несмотря на страшную боль, у Джорджа осталось обрывочное воспоминание, как он смотрит на зияющую рану и припоминает, что за несколько секунд до нападения пес лизал его руку. Джордж умер бы от потери крови, если бы не помощь отца, человека опытного и умелого в деле зашивания собачьих ран. Мышца полностью приросла, но у мальчика остались длинные шрамы на ноге и постоянное недоверие к тихим, слишком спокойным собакам.

Джордж нарочно собрал ударно-спусковой механизм не до конца, чтобы из ружья нельзя было выстрелить, и осторожно поставил оружие у стены. Угли то вспыхивали, то гасли, отбрасывая глубокие тени вокруг, дыхание Брадлоу стало ровным и размеренным. Аккуратно, чтобы не скрипнуть ручкой, Джордж взял фонарь, встал и бесшумно подошел к окну. Здесь он поднял фонарь повыше, прижав лицо к стеклу и высматривая хоть какое-нибудь движение во дворе. Только сейчас он приступил к своему заданию — своему истинному заданию. И хотя он много дней провел с Брадлоу — чистил ему оружие, варил еду и караулил, — нужно было дождаться именно этой минуты, когда Брадлоу глубоко заснет.

Дыхание паренька обволокло закопченное окно, фонарь тихонько покачивался на вытянутой руке, когда в стекле он заметил отражение какого-то существа, похожего на привидение, и за плечами у него словно затрепетали крылья.

От неожиданного удара голова Джорджа стукнулась об оконную раму, разбив вдребезги стекло, и Брадлоу, навалившись всем телом на спину мальчишке, пихнул его лбом в торчащие осколки. Другой рукой Брадлоу обхватил Джорджа за горло, и тот понял, хотя и не мог разглядеть лезвия, что к его горлу приставлен нож. Было слышно тихое дыхание Брадлоу, и ощущалось движение его головы, высматривающей, не приближаются ли к дому непрошеные гости.

— Ты кому это фонарем светишь? — прошептал Брадлоу, прижав губы к уху мальчика.

Джордж не отвечал, и тогда Брадлоу сильнее толкнул его голову на острые зубцы, разрезав кожу над глазами. Парень выронил фонарь, свеча потухла, и в комнате сразу стало темнее, чем снаружи. Схватив Джорджа за руку, Брадлоу швырнул его на пол, и тот с глухим звуком ударился затылком. На мгновение мальчик ослеп, эта темнота была еще чернее, чем мрак в комнате, и потому Джордж решил, что в глазах у него остались осколки стекла. Моргая под тяжестью костлявых коленей, придавивших его раскинутые руки, Джордж наконец обрел зрение и сквозь льющуюся по лбу кровь увидел над собой лицо Брадлоу. Он почувствовал, как в ноздрю входит холодное лезвие ножа, растянувшее кожу, и замер, не шевелясь.

Над ним нависло лицо Брадлоу.

— Ты кому сигналил?

Джордж начал было трясти головой, но нож вошел глубже. Легким движением рука Брадлоу повернула клинок вниз, и горячая струя крови хлынула мальчику в горло. Охнув от боли, он открыл рот, и тут же гладкое лезвие скользнуло между его губами, к языку. Второй рукой Брадлоу почти по-дружески взъерошил парню волосы.

— Ты пересек океан вместе со мной на корабле того голландца, так ведь, Джорджи? — сказал он. — Я во сне догадался. Песенку твою вспомнил. А тебя, кажется, за борт смыло вместе с Бейкером. Может, скажешь, что тогда с Бейкером-то приключилось?

Лезвие повернулось, пройдя по языку, и рот Джорджа наполнился вкусом соленой меди. Брадлоу наклонился еще ниже, не без интереса разглядывая небольшую ложбинку, прорезанную у парня во рту.

— Так говоришь, работал неподалеку от шельфа? А может, ты ловил угрей на продажу, Джорджи? В грязь нырял и уголь жрал, маленький ублюдок. Черт меня побери, если я знаю, как ты удрал с корабля и очутился в Салеме, но могу биться об заклад, что все это дело рук голландца, этого прохвоста Кугина. Кой-чему меня Бейкер научил. Например, как заставить человека выдавать секреты. Вот кто был мастер: мог щипцами содрать кожу с мошонки так же ловко, как я очищаю вареную сливу. — Брадлоу прижал губы к самому уху Джорджа. — Он всегда говорил, что лучший способ разговорить человека — это быть терпеливым. Жаль, времени у меня нету.

Он быстро взял нож в зубы и перевернул Джорджа на живот, а когда тот попытался брыкаться, ударил его по почкам. Схватив мальчишку за волосы, он оттянул его голову назад, так что Джорджу показалось, что у него вот-вот сломается хребет.

— Так кто должен прийти?

Брадлоу еще раз сильно дернул его за волосы и увидел, как рука паренька потянулась к очагу, к тому месту, где стоял ковш с расплавленным свинцом.

Кожа на шее Джорджа натянулась, он захлебывался кровью, льющейся в глотку.

— С-с-с... — вот все, что он смог из себя выдавить.

Подбородок Брадлоу уперся в напрягшееся плечо парня.

— Кто... должен... прийти? — внятно повторил Брадлоу тихим голосом.

— С-с-с... — просипел Джордж.

В легких больше не осталось воздуха, поэтому говорить он уже не мог и чувствовал, что сознание начало рассыпаться на отдельные картинки, постепенно исчезая, подобно отражению в воде, разбитому брошенным камнем. Наверное, он хотел сказать «смерть», но сейчас ему было не вспомнить. Легкий ветерок скользнул по бедрам, и Джордж подумал, что, может, у него и в самом деле сломан хребет, а он где-то слыхал, что холодящее чувство предвещает паралич конечностей.

От страшного удара сзади его голова стукнулась об пол, и он рассадил подбородок. Так в полузабытьи мальчик лежал несколько долгих секунд, прежде чем понял, что больше никто не давит ему на спину. Слышны были хрипы и звуки возни, но парень лишь стонал, не в состоянии пошевелиться, — спина у него совсем онемела.

Позади, где-то ближе к двери, раздавались гортанные животные звуки, а потом что-то тяжелое свалилось с грохотом на пол. Кое-как перевернувшись на спину, Джордж медленно повернул голову и увидел в дверях темную высокую фигуру, сигналящую кому-то снаружи только что зажженным фонарем. Значит, ветерок, который он почувствовал спиной, был сквозняком от открытой потихоньку двери. На полу лежал Брадлоу, и Джордж видел, как под ним растекается пятно, более темное, чем окружающие тени.

Высокий человек повернулся и быстро подошел к Джорджу. Он опустился на колени и, обнажив крепкие зубы, желтые от света фонаря, сказал:

— Сегодня третья ночь, дружок. Я уж думал, он никогда не заснет.

Раздался скрип подъезжающего к дому фургона. Джордж с трудом поднялся на ноги, перешагнул через тело Брадлоу и выскочил во двор. Фургон остановился. Кучер держал над головой фонарь, чтобы лучше разглядеть, что происходит.

— Господи Исусе! — сказал он, увидев мальчика.

Слез с повозки, дал Джорджу тряпку вытереть лицо и наскоро осмотрел порезы. Потом из-под сиденья он достал топор и холщовый мешок, большим пальцем через плечо указал Джорджу, что нужно залезть в фургон, и вошел в дом.

Джордж заполз на устроенную в фургоне лежанку и лег на спину, тяжело дыша и притянув дрожащие колени к груди. Тусклым взглядом он стал смотреть на небесные созвездия, благодарный судьбе, что не лишился зрения, он вспоминал Крысенка на корабле голландца — немого юнгу, который спас его от Брадлоу и остальных головорезов, который кормил его, утешал и показывал твердой уверенной рукой созвездия Медведя, Ориона, Дракона. Когда Джордж сошел с корабля в Бостоне, Крысенок не мог сдержать слез и беззвучно плакал, но капитан Кугин сразу понял, что Джордж никогда не станет хорошим моряком.

Парень чувствовал, что язык начал разбухать и боль во рту беспокоит его сильнее, чем в других местах. Он приоткрыл рот, чтобы легче дышалось, и, отхаркивая кровь, подумал, что, может, он и сам теперь не сможет разговаривать.

Кугин отвез его из Бостона в дом человека по имени генерал Букин. Знакомя их, капитан сказал: «Это, парень, мой брат». Заметив удивление на лице мальчика, он написал на песке под ногами фамилию «Кугин», стер пальцами буквы «К» и «Г», а потом переставил их местами — и «Кугин» превратился в «Гукина». Подошвой ботинка он стер написанное и сказал на прощание с серьезным видом:

— Я такой же голландец, как и ты, приятель. И я не пират, хотя многие меня таковым почитают. Корабль мой состоит на службе у моего брата, и самое лучшее, что ты можешь сделать, — это тоже послужить ему.

Тогда генерал и поручил Джорджу и Роберту Расселлу, а также целой сети шпионов осуществить план уничтожения наемных убийц, которые прибыли в колонии, чтобы лишить жизни человека, осмелившегося отрубить голову королю. Во всяком случае так было сказано мальчику.

Джордж Эфтон, названный так в честь восьми Джорджей до него, четырнадцатилетний лондонский мальчишка, продавец угрей, проданный в рабство убийцам, был один из немногих оставшихся в живых людей на американской земле, кто знал Брадлоу в лицо, и один из немногих, кто имел мужество пойти на смертельный риск ради генерала. За те несколько месяцев, что прошли после его похищения, мальчик сильно изменился, но все-таки он считал, что только одержимость желанием убить валлийца помешала Брадлоу узнать его сразу. Сколько раз парнишка представлял себе, как поганая кровь Брадлоу хлынет в грязь!..

Джордж услышал глухие удары топора, и вскоре Роберт Расселл и возница вышли с топором и мешком, который теперь был чем-то наполнен. Они сели на козлы, и внимание Джорджа привлек сухой шорох, и тут же весь дом изнутри озарился странным сиянием. Все трое смотрели, как пламя с поразительной быстротой набирает силу, пожирая сухую некрашеную древесину.

Кучер дернул вожжи, и Роберт, кивнув в сторону своего приятеля на козлах, сказал:

— Джордж, поздоровайся со своим соседом Даниэлем Тейлором.

Даниэль подмигнул мальчику.

— Добро пожаловать в нашу компанию, — сказал он.

Джордж осторожно приподнялся на локтях и стал глядеть на взмывающее вверх пламя, на серый дым, валящий из дверей и окон. Домик был небольшой и, стало быть, продержится недолго. А из-за тесноты постройки пламя превратилось в желто-белую стену колышущегося фосфоресцирующего света, и даже на расстоянии Джордж чувствовал, как оттуда волнами исходит жар.

И вдруг на пустом дворе возникла темная фигура — черный силуэт на фоне зарева. Вскоре она обрела очертания какого-то мужчины. Джордж с изумлением заметил, что человек этот ростом выше дверной притолоки. Глядя из-под руки на великана, мальчик стряхнул запекшуюся кровь с ресниц и подумал, что не иначе его глаза подводят, как из-за полученных ран, так и из-за немалого расстояния, которое их разделяло. Но вот человек повернулся спиной к языкам пламени и жару и посмотрел на удаляющийся фургон.

Джордж встал на колени, пробормотав: «Боже Милостивый!»

Роберт обернулся и сразу же сделал знак Даниэлю остановиться. Он достал мешок, со дна которого капала кровь, вылез из повозки и быстро побежал к дому. Джордж ясно видел, как очертания фигуры Роберта начали искажаться в волнах жаркого воздуха и дыма. Роберт остановился перед великаном и вытащил из мешка изуродованную гримасой кровоточащую голову Брадлоу. Джордж наблюдал, как он протягивает ее, словно в качестве дара, тому, другому, и оба они, Роберт и великан, несколько мгновений глядят на останки — голову с озаренными пламенем застывшими чертами и открытым ртом. Затем великан повернулся и исчез в лесу.

Джордж вопросительно покосился через плечо на Даниэля — рот мальчика открылся, подбородок дрожал, как у раненого, вынесенного с поля боя. Даниэль ласково завернул дрожавшего паренька в свой плащ, по-отечески крепко обняв его за плечи. Махнув рукой в сторону Роберта, который одиноко стоял перед стихающим пожаром, возница сказал:

— Он платит свой долг, мальчик.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Протокол заседания суда общей сессии, город Биллерика

23-й день десятого месяца 1673 года

Председатель: генерал Даниэль Гукин, мировой судья Конкорда, Карлайла, Бедфорда, Уилмингтона и Биллерики

Решение, принятое по спорной территории

Предмет рассмотрения: три акра земли, расположенные на берегу реки Конкорд к югу от бухты Требл, ограниченные большим общим полем Биллерики на севере, рекою Конкорд на западе, дорогою Фокс-Брук на востоке и Главной улицею на юге, с достаточной разметкой в виде специально помеченных деревьев и каменных столбов.

Землемер: Джонатан Данфорт.

Между Даниэлем Тейлором из Биллерики и Эйзой Роджерсом, прибывшим из Салема, достигнуто обоюдное согласие в том, что вышеупомянутый Даниэль Тейлор продаст указанный участок земли, став в дальнейшем продавцом, и предоставит гарантии того, что эти три акра будут предложены вышеупомянутому Эйзе Роджерсу, который станет покупателем со всеми правами собственника; и что означенный продавец таким образом полностью, однозначно и абсолютно отказывается от своего интереса, права и претензий на эту землю; и что после подписания сего соглашения и передачи установленной суммы Эйза Роджерс имеет право продавать землю и распоряжаться ею по своему усмотрению в собственных интересах, равно как и в интересах своих правопреемников и наследников.

Эйза Роджерс, действуя как покупатель, настоящим выражает согласие осуществить означенную покупку за четыре фунта стерлингов по подписании данного документа.

Подтверждаю верность своей подписи и указанной выше даты

Записано в присутствии продавца и покупателя

Генерал Д. Гукин

Даниэль Тейлор

Эйза Роджерс

Переписал секретарь городского совета Т. Адамс

Post Script мистеру Джеймсу Дейвидсу, Нью-Хейвен, Коннектикут

Дорогой друг Джеймс!

Простите, что всего лишь могу торопливо нацарапать несколько слов, ибо многое теперь заботит меня: встреча губернатора с членами совета и посещение индейских деревень, что, по-моему, имеет нынче особую важность для благоденствия расположенных в дикой местности поселений. В последнее время отношения между колонистами и туземцами были напряженны, и я приступил к написанию труда, который намереваюсь опубликовать ради достижения мира и согласия: «Дела и страдания индейца-христианина».

Теперь приближаюсь к сути сего послания. Посылаю вам для ознакомления копию судебного решения, поскольку оно касается возчика Даниэля Тейлора, который также является вашим доверенным лицом в окрестностях Бостона. Мистер Тейлор попросил меня помочь в разрешении земельного спора между Эйзой Роджерсом и своим наемным работником, неким Томасом Морганом, коего ославили убийцею короля.

Вам будет приятно узнать, что здесь все считают, будто Морган был казнен наемными убийцами, а его голова отделена от тела (голову эту я видел сам, будучи отчасти ответственным за исполнение воли его величества и хартий колоний). Сия отрубленная голова, должен заметить, чрезвычайно мала для такого высокого человека, каким мне описывали Моргана, а лоб ее испещрен множеством шрамов. Для удовлетворения желания короля голову отвезут в Англию на корабле «Ласточка», капитан коей наш добрый друг Кугин. На корабельной бочке будет написано, несомненно, каким-нибудь беспутным мерзавцем: «Здесь лежит голова Томаса Моргана, королевского убийцы. Вот что может случиться с головою всякого главы». Его величество, я уверен, захочет узнать посредством бесконечной переписки, какое же мы, колонисты, выказываем уважение Королевскому суду, если позволяем себе столь грубые шутки и проявляем презрение к важным персонам и ритуалам.

Поскольку Томас Морган был официально признан умершим, а посему неспособным предъявить права на участок земли Тейлора — привлекательное и удачно расположенное место на берегу Конкорда, — Эйза Роджерс выступил весьма решительно с просьбой продать его для строительства мельницы (напомнив мне, кстати, что «божьи мельницы мелют медленно, да мелко») и поторопился выплатить полную стоимость участка. После некоторого размышления он поверил моему слову мирового судьи, что Томаса Моргана больше нет на этом свете. Тем более что я поведал ему, не скупясь на подробности, о том, как индейцы нападают, поджигают, рубят и режут на части тех поселенцев, кто лишен защиты отрядов ополчения, находящихся под моим командованием.

А теперь перехожу к более радостным событиям. После завершения сделки с землей я имел удовольствие скрепить брак некоего Томаса Кэрриера из Биллерики с Мартой Аллен из Андовера, приходящейся кузиной жене мистера Тейлора. Когда они оба стояли передо мной, спокойные и торжественные, и произносили свои клятвы — он человек превеликого роста, каких я более никогда не встречал, а она в красивой сине-зеленой мантилье, — мне вспомнились вырезанные из камня фигуры, которые я видел в древнем лондонском аббатстве. Там, в темном забытом нефе, покоились каменные изваяния давным-давно почивших короля и королевы, оба полные достоинства, с морщинами неведомых нам раздумий на челе. И хотя очи их были закрыты, головы склонились друг к другу, словно говоря наблюдателю: «Мы все преодолели».

Мистер Тейлор был на церемонии свидетелем, а после ее окончания скромно преподнес невесте великолепное пуховое одеяло — большую редкость в колониях. Кроме того, я услышал, как он тихо сказал ей с особым выражением, что в одеяле лежит некая хозяйственная книга красного цвета. Трудно поверить в подобную нелепость.

«Храни эту книгу как следует, кузина, — сказал он, — до тех времен, когда ее можно будет извлечь, дабы просветить мир, ставший наконец более достойным сего предмета».

По причине бедности этой пары, а также ее исключительного трудолюбия я предложил им, а также человеку Кэрриера, Джону Левистоуну, хороший участок земли из тех, коими владею, в обмен на труд в течение некоторого времени и золотую монету, подаренную миссис Кэрриер ее отцом.

Томас Кэрриер сопроводил меня в Бостонский порт, на корабль, куда мы доставили голову Моргана, засоленную в бочке, дабы избегнуть разложения. С нами путешествовал и мой новый помощник Джордж Эфтон, мальчик весьма расторопный (некогда продавец угрей в Лондоне; вот, между прочим, сколь велики возможности способных людей в колониях). Вместе с головой Моргана был положен свиток, внутри коего хранилась маленькая дощечка. Получив мое разрешение раскрыть свиток, Джордж прочел нам вслух слова, написанные рукой великого лорд-протектора Англии, чьи военные приказы, распоряжения парламенту и смертные приговоры мне доводилось видеть собственными глазами. Свиток будет отправлен в Англию вместе с останками Моргана.

Слова на свитке взяты из Откровения Иоанна Богослова. Их смысл и подпись под ними могут служить источником бесконечного смятения и мучений его величества:

«Достоин Ты взять книгу и снять с нее печати, ибо ты был заклан, и кровию Своею искупил нас Богу из всякого колена и языка, и народа и племени, и соделал нас царями и священниками Богу нашему; и мы будем царствовать на земле. Оливер Кромвель».

С Божьей помощью

остаюсь

генерал Даниэль Букин

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

«Голова Злодея», которую теперь все так и называли, была предъявлена Карлу Стюарту в его личных покоях в присутствии лишь графа Арлингтона, герцога Бекингема и сэра Джозефа Уильямсона, однако все прошло не так, как ожидал монарх.

Уже на пристани люди начали приходить посмотреть на содержимое бочки. Новость о том, что на корабле «Ласточка» прибыли останки палача, отрубившего голову первого Карла, мгновенно облетела город, и экипажи аристократов, знатных дам и чиновников, стоявших на страже закона, смешались с толпой зевак, грубых подмастерьев и простого люда. Все они заглядывали в бочку за особую плату. Что ж, решил дежурный на пристани, крышка-то бочки не заколочена, к тому же на ней не имеется королевской печати, поэтому капитан, сопровождавший груз, вполне достоин получить плату за его перевозку. Очень быстро народ оценил шутку: усохшая голова с нелепым чубом в просмоленной бочке, на которой красовалась надпись, намекающая на неизбежный конец всех королей, вызвала сначала понимающие улыбки, а потом и шквал глумливого смеха. Тьернан Блад, скрытый в толпе под плащом с капюшоном, приблизился к бочке и, увидев знакомые идущие наискось шрамы, хохотал громче всех.

Вспоминали давнишний стишок придворного острослова, который теперь случился как нельзя кстати:

Художники делали зарисовки реликвии, чтобы потом издать их в виде гравюр в памфлетах, расходившихся за несколько часов среди огромного числа людей, чье недовольство росло с каждым днем — как непомерными налогами для ведения третьей войны с Голландией, так и вопиющими расходами на содержание королевских фавориток и бастардов. Бесчестные тайные договоры второго Карла Стюарта с католической Францией, предательство им голландского короля, этого безупречного протестанта, отсутствие законных наследников престола — все вызывало разочарование англичан в своем беспутном короле, некогда красавчике-юноше, а теперь стареющем развратнике, цинике и тайном вероотступнике.

Накрыв бочку крышкой, Карл с показным безразличием криво усмехнулся. За каминную решетку полетели свиток пергаментной бумаги и деревянная дощечка, после чего король сделал знак Арлингтону уничтожить и саму бочку. Теперь король желает навестить свою любовницу Луизу де Керуаль и новорожденного сына. Когда монарх вышел, дюжина часов в его покоях стала бить двенадцать, и их гулкие удары, сопровождаемые мелодичным звоном, вторили шагам короля и топоту монарших спаниелей, прибежавших, дабы сопроводить хозяина. Арлингтон поклонился вслед королю, а затем приказал Уильямсону, который в свою очередь приказал Чиффинчу убрать столь оскорбительный для монарших глаз предмет. Бекингем же ушел еще до того, как сгорел пергамент.

Чиффинч, королевский кастелян, дал знак охраннику, который в ответ, сбежав по лестнице, подозвал проходившего мимо дежурного. Тот открыл дверь на внутреннюю лестницу и крикнул с улицы носильщика. Носильщик с помощником забрали бочку и, спустив ее с грохотом по ступенькам, погрузили в лодку'. Приказано было выбросить бочку в воду вниз по течению Темзы. Лодочник доплыл до доков, где и швырнул свой груз в темные воды лондонской реки.

Прошли недели, древесина подгнила, и бочка развалилась, исторгнув голову в воды прилива, словно родив ее вновь. Постепенно череп с выступающим лбом и челюстью, вобравшими в себя грязь бурной реки, прибило к берегу неподалеку от Уоппинга, где он и лежал, пока не был найден мальчиком, что бродил в прибрежных водах в поисках угрей.

 

ЭПИЛОГ

Из дневника Марты Кэрриер

Андовер, Массачусетс, четверг, 28 января 1692 года

Моя дорогая и горячо любимая дочь Сара!

Если ты когда-нибудь прочитаешь эти строки, то, конечно, удивишься нежности обращенных к тебе слов, ибо мы так часто ссорились друг с другом. Говорят, что если дочь по характеру пошла не в отца, а в мать, то между ними непременно возникнут разногласия. И в доме нашем, с тех пор как ты сделала первые шаги, раздоры бывали нередко. Но ты должна знать, что, хотя я не единожды строго наказывала своих детей, бранила, била и распекала их, я все равно всегда их любила.

Ты скажешь, что такую мою любовь было тяжело выносить, особенно после ласки, с коей заботилась о тебе тетушка Мэри. Отослать тебя далеко от дому, как поступила я, было трудным решением, но я надеялась уберечь тебя от оспы, которая грозила забрать жизни твоих братьев, как она забрала жизнь моей матушки. Но взять тебя обратно домой из спокойного и тихого семейства было, пожалуй, самым жестоким поступком, который мне довелось совершить, ибо рядом со своею мягкою сестрою, нрав которой достоин всяческих похвал, я должна была казаться тебе суровой до невозможности.

Однако поверь мне, я знаю мир и должна сказать, что оказала тебе большую услугу, закалив твой характер перед изменчивой жизнью и укрепив его перед неизменными утратами, болезнями, старостью и смертью.

Некоторые говорят, что грешно испытывать большую привязанность к одному ребенку по сравнению с другими, но я всегда видела в тебе прямоту и те лучшие черты, что присущи мне самой. Не могу, положа руку на сердце, сказать, что ты моя точная копия, поскольку там, где я слишком бурно выражаю свои чувства, ты ведешь себя сдержанно и осторожно, как твой отец. Там, где я с ходу начинаю браниться, ты не бываешь склонна к поспешным обвинениям. Ты смелая, преданная и стойкая.

Возможно, мы с тобой никогда не достигнем полного согласия или хотя бы понимания. Пожалуй, самое большее, на что можно надеяться, — это благое терпение по отношению друг к другу. Много лет прошло с тех пор, как я сделала первую запись в этом дневнике, и если ты дочитала до последних страниц, значит, ты теперь знаешь историю тех, кого звала матерью и отцом, и того, кто был для меня прежде всего Другом. И быть может, прочитав эти слова, ты поймешь меня и простишь.

Бессчетное число раз за прошедшие годы я спрашивала себя, почему, несмотря на опасность, я продолжаю вести этот дневник. Не однажды я держала книжку над огнем, собираясь бросить ее в пламя. Но ведь это счетная книга, и в ней в самом деле сводятся счеты — счеты с прошлым. Она лучше всего расскажет о твоей семье. Быть может, я не сожгла эти страницы из гордости — уничтожь я их, мы жили бы спокойнее, не так опасаясь тех, кто смог бы возвыситься и разбогатеть, получив причитающуюся за нас награду. Но, дорогая Сара, коль скоро рассказчик уходит из этой жизни, с ним уходит и его история, если только она не предана бумаге. А я бы хотела, чтобы ты знала о нас все, знала о тех жертвах, на которые мы шли.

Теперь я подхожу к последним страницам, последним размышлениям в красной книге.

В эти дни я чувствую, что в воздухе нависла угроза, которую питают сплетни и дурные помыслы окружающих людей, и, несмотря на все хорошее, что есть в нашей жизни, вижу тень, которая однажды может сгуститься и обернуться вполне ощутимыми поступками, полными ненависти. Эту опасность я ежедневно приближаю тем, что я такая, какая я есть. Я так же не могу отказаться от своего естества, как кусок угля от своей жесткости, а яйцо — от своей гладкости. Горящий уголь приносит тепло. Разбитое яйцо утоляет голод. Быть может, самое главное я передам тебе после своей смерти, когда мое тело будет колесовано временем и обстоятельствами и ты поймешь всю меру моей любви.

Я слышу, как ты лежишь в соседней комнате рядом с Ханной и изо всех сил пытаешься проснуться, потому что устала, допоздна ухаживая за страшными ожогами сестры. Малышка опрокинула себе на голову горшок с кипятком, ибо, как все дети, не понимала, что схватила, но больше всего на свете хотела именно того, что никак нельзя достать. Настанет день, когда тебе придется ухаживать за собственными детьми, хотя, боюсь, я их уже не увижу.

Вот теперь ты встаешь с кровати и потягиваешься, чтобы отогнать сон.

Скажи своим детям, что твоя мать была женщиной, которая со многими ее недостатками была скорее злой, чем доброй, скорее вздорной, чем покладистой, скорее гневливой, чем невозмутимой, но которая заботилась о своей семье больше, чем о чем-либо другом. И если они спросят, скажи, что ты дочь Марты Кэрриер, что у тебя была мать, чье чувство к тебе было за гранью рассудка, за гранью холодной вежливости, за гранью краткого и тяжкого пути над пропастью, именуемой жизнью. Что она любила, любит и всегда будет любить тебя.

 

ЗАВЕЩАНИЕ

 

Выходные данные книги

УДК 82/89

ББК 84.7 США

К 35

Kathleen Kent The Wolves of Andover

Copyright 2010 by Kathleen Kent

This edition is published by arrangement with Barer Literary LLC and The Van Lear Agency

Перевод с английского Нины Жутовской

Оформление Вадима Пожидаева

© Н. Жутовская, перевод, 2012

ISBN 978-5-389-01597-5

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2012

Издательство АЗБУКА®

Иллюстрация на обложке © Виталий Аникин, 2011

Кент К.

Жена изменника: Роман / Пер. с англ. Н. Жутовской. — СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2012. — 320 с.

ISBN 978-5-389-01597-5

Кэтлин Кент — американская писательница, ведущая свою родословную от одной из «салемских ведьм», удивительная судьба которой легла в основу двух романов, полных приключений, тайны и борьбы за право быть самим собой.

В двадцать три года Марта Аллен считается едва ли не старой девой — слишком она несговорчива, своенравна и остра на язык, чтобы недолго думая отдать свое сердце мужчине. И только когда судьба сводит ее с другим одиноким «волком», ей начинает казаться, что она повстречала наконец родственную душу. Валлиец Томас Кэрриер, человек огромного роста и невероятной физической силы, перебрался в Америку после гражданской войны в Англии, когда сторонники Кромвеля свергли с престола и казнили короля Карла I. Это все, что Марте о нем известно, пока Томас не решается доверить ей свою страшную тайну, подвергая себя — и ее — смертельной опасности. Ведь вокруг уже рыщут наемные убийцы, посланные за океан с секретным поручением нового английского короля Карла II. Но что должен был совершить простой валлиец, чтобы навлечь на себя столь яростный монарший гнев?

КЭТЛИН КЕНТ

ЖЕНА ИЗМЕННИКА

Ответственная за выпуск Наталия Роговская

Редактор Сергей Степанов

Художественный редактор Вадим Пожидаев

Технический редактор Татьяна Тихомирова

Корректоры Ирина Киселева, Татьяна Бородулина

Верстка Александра Савастени

Подписано в печать 16.09.2011.

Формат издания 84х108 1/32 Печать офсетная. Гарнитура «Петербург». Тираж 5000 экз.

Усл. печ. л. 16,8. Заказ № 5135.

ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“» — обладатель товарного знака АЗБУКА®

119991, г. Москва, 5-й Донской проезд, д. 15, стр. 4

Филиал ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“» в Санкт-Петербурге

196105, г. Санкт-Петербург, ул. Решетникова, д. 15

ЧП «Издательство „Махаон-Украина“»

04073, г. Киев, Московский пр., д. 6 (2-й этаж)

Отпечатано по технологии CtP в ИПК ООО «Ленинградское издательство».

194044, Санкт-Петербург, ул. Менделеевская, д. 9

Телефон/факс: (812) 495-56-10