— Да, ночи здесь холодные,,—согласился Марк,—климат-то континентальный. Но знаешь, Гордон, кого мне сейчас жалко больше всех?

— Дантиста? Или Грина?

— Нет, администратора самаркандской гостиницы. Знай она, что мы прилетим только утром, заработала бы за эту ночь сотню с лишним. В холле-то, небось, десятка два командированных, и всякий был бы ей счастлив всучить свою кровную десятку. Диалектика!

В маленьком зале ожидания для иностранцев при ташкентском аэропорту скучали все тринадцать путешественников, дожидаясь своего отложенного до трех часов ночи рейса. Впрочем, четырнадцать — брат Когана, Моисей Хаймович, приехал их проводить да так и застрял, безостановочно разговаривая по-еврейски со своими заокеанскими родичами. Все трое то взахлеб хохотали, то надолго замолкали, однажды американский Коган принялся громко всхлипывать, а Сара—вытирать ему слезы бумажной салфеткой. Митчеллы, Уайтфилды да неизменная Клэр лениво разговаривали, остальные подремывали или просто томились, развалясь в потертых рыжих креслах. Не теряла времени даром только неутомимая Хэлен, и тут сосредоточенно рывшаяся в АПНовских брошюрках.

— Кстати, Берт, коли вам интересно, как раз в Ташкенте мы восемь лет тому назад с Иваном познакомились. Он тебя не разочаровал?

— Ничуть. Скорее, как говорится, превзошел все ожидания. Только что он нервный такой? Ты бы видел, как он вздрогнул, когда мы его нагнали на Красной площади.

— Он с апреля месяца не в себе, — вздохнул Марк.

Восемь лет назад, да, летом было дело, забрели они с братом Андреем среди ночи погреться на городской почтамт, стрельнули там курева у московского хромого паренька, хладнокровно читавшего свой «1984» на английском языке за казенным столиком. Впрочем, на почтамте было совершенно пусто, не было ни единого претендента сочинять за оным столиком письмо или телеграмму. Умный, болтливый и самоуверенный Иван пришелся ко двору. С ним в конце концов было много веселее, чем с грустноватым Андреем, да и поездка приобрела известную лихость «Мистер Истомин», как он тогда представился, взял на себя все дальнейшие заботы о ночлеге, и даже остаток той ночи все трое провели отнюдь не на почтамте, а в каком-то довольно чистеньком домике при турбазе. А когда на следующую ночь их оттуда благополучно выставили, администраторша стараниями Ивана постелила им прямо в саду на дощатом помосте—-и девятнадцатилетний Марк навсегда запомнил ночной азиатский холод и странно близкие звезды, мучительно светившие сквозь виноградную листву. Вечерами на железнодорожных путях Иван ухарски расспрашивал рабочих, куда и когда отправляются товарные поезда. С душераздирающим лязгом трогались составы, и ликовали на каких-то бетонных блоках безбилетные московские студенты. «Что загрустил, - писал много позже Андрей, — и отчего продрог в восточном сне, в его истоме крепкой? По всей империи болотной ветерок размахивает серенькою кепкой. А здесь, где кошка по уступам крыш могла бежать до самого Багдада, замешана предательская тишь на шелесте ночного винограда. Прислушайся к дыханью тополей—на этот вечер прошлое забыто. Ночь наступает глубже и быстрей, чем остывают глиняные плиты. Еще земля в руках твоих тепла, покуда черный воздух спит и стынет, и лунный луч — железная игла — легко скользит по темени пустыни. Вернется жизнь оплывшею стеной, и щебетом скворца, и нищею листвою пристанционною, и улочкой кривой, а повезет—и ручкою дверною, и жарким очагом... а ты все плачешь: «мало», выходишь из ворот и таешь вдалеке, и только привкус ржавого металла горит на пересохшем языке...»

— Отличные лирические стихи, — одобрил Гордон, — и ты их Марк очень даже неплохо перевел.

— Вся музыка пропадает, — сказал Марк не без гордости за брата. —Клэр может их гораздо лучше оценить.

— И вообще,—добавил Гордон,—как приятно, что есть на беле свете поэты, художники, музыканты. Такое, понимаешь ли, бескорыстное, Богом избранное племя. Мы занимаемся грязной работой, вкалываем, детей рожаем, о политике базарим, а они раскатывают по миру и что-то такое трогательно-непонятное нам, простым смертным, сочиняют. Возьмешь перед сном книжечку в руки, пролистнешь—и прямо стыдно от собственной тупости...

— Ну что ты несешь! — Диана покраснела.

— Шучу, дорогая.

Чтобы заполнить опасную паузу, Марк спросил у профессора, как ему понравился Ташкент, в ответ же услыхал, что для города, на девяносто процентов разрушенного землетрясением, он выглядит совсем неплохо.

— Ценю твою вежливость, Берт.—На Гордона явно напал приступ мизантропии. — Но неужели ты всерьез? Я вообще не понимаю твоей системы скидок. Мы же не в третьем мире, профессор! Мы во второй сверхдержаве нашей старушки-планеты. Они в шестидесятом году собирались нас за двадцать лет догнать и перегнать по всем статьям. И впрямь по вооружению уже нам на пятки наступают. Раскрой глаза, Берт, у нас на социальное пособие лучше живется, чем здесь среднему рабочему, не видишь, что ли?

— Ну, — начал профессор, — без скидок никак не обойтись. Мы в войну двадцать миллионов человек не потеряли... и климат у нас...

—Да не о том ты, Берт,—перебила его Руфь,—просто у нас есть дурная и высокомерная привычка сравнивать все самое лучшее в Штатах с самым плохим за границей. Ты меня извини, Гордон, но мне эти ташкентские жилые кварталы при всей их тошнотворности все-таки симпатичнее наших трущоб. А о нашем метро ты забыл?

— Будто у тебя машины нет.

— Так я и поехала из Форест Хиллз в нижний Манхэттен на машине в часы пик, благодарю покорно. С нынешними ценами на бензин тем более. Да я такой нищеты, как у нас, ни в каком Ташкенте не видала. Ты посмотри, они же сейчас голодали бы, как Индия, если б не коммунисты. А мы оттого и жиреем, между прочим, что до сих пор качаем почем зря ресурсы из третьего мира, потом процентов десять возвращаем обратно — помощь называется. И если уж ты о метро — да, я за такое метро, а не за нью-йоркское. И наша беднота, к слову, вовсе б не отказалась жить в этих ташкентских домах.

— Ты прямо на глазах в Хэлен превращаешься!—вскипел утомленный Гордон.—Конечно, московское метро лучше нашего, особенно если убрать из него позолоту, мрамор и скульптуры с винтовками. Только ехать на нем, извини, некуда. Это же не страна, а сплошная казарма. Ты извини, Марк,—спохватился он.

— Ничего. — Побледневший Марк улыбался почти благодушно. — Как я однажды объяснял своим друзьям, двое из которых сейчас, вероятно, отсыпаются после трудового дня на лесоповале, раньше было хуже. Да и сейчас есть страны похуже нашей. Вьетнам. Албания.

При последнем слове Клэр вздрогнула.

— А в Южном Вьетнаме что? — вскинулась Руфь. — А в Парагвае? А в Бангладеш? Где дети с голоду умирают?

— Лапочка ты моя,—поднял брови Марк,—почему же, спрашивается, я, цивилизованный европейский человек, должен думать о каких-то, прости, парагвайцах? Ты ведь не сравниваешь свой Нью-Йорк с Калькуттой? Я — гражданин бывшей великой державы, по милости господ большевиков превратившейся в мерзейшую помойную яму! Какая уж там Индия, какой Парагвай, не до жиру, быть бы живу!

— С помойной ямой, пожалуй, ты загнул,—покачал головою Гордон.— В том же Нью-Йорке куда грязнее, чем в ваших городах.

Половина первого ночи. Мистер Файф, вчера чуть не сыгравший в ящик от очередного приступа, уже похрапывает в своем кресле в обнимку с кислородной подушкой: закинулась лысеющая седая голова, приоткрылся рот, венозная рука висит, почти касаясь пола. И мистера Грина тоже сморило. Свернулся калачиком бедняга, положив под голову купленный утром на базаре коврик желтого плюша с ядовито-лиловыми лебедями. Хэлен, хоть и глядит в свою брошюрку «Что такое коммунизм: реальность против пропаганды», но, похоже, прислушивается к беседе. А Клэр помалкивает, играет колечком, которое подарил ей Марк в Ереване. тонкой серебряной змейкой с бирюзовыми глазами. Впрочем, скорей пластмассовыми под бирюзу, да и серебро оказалось сомнительное, быстро начало зеленеть.

— Не был я в Нью-Йорке,— сказал Марк спокойно.— Я и в Парагвае не бывал. Слушаю вот вас и диву даюсь: как часто вы, белые люди, восторгаетесь нашим Орднунгом,— хотя, замечу в скобках, бардак у нас на Руси ужасающий, — а переселяться к нам даже коммунисты ваши что-то не торопятся. А через берлинскую стену бегут, бегут тысячами, это под автоматным-то огнем, через минные поля, сквозь колючую-то проволоку, а, миссис Уайтфилд, как оно, по-вашему, объясняется?

— Недовольные есть при любом режиме, Марк. Кто же отрицает, что западные страны богаче. Другой вопрос, какой ценой все это достигается. Ну, берлинская стена—это просто такой драматический символ противостояния двух миров. Гаитянских потенциальных иммигрантов куда больше, чем, скажем, кубинских. И, заметь, гаитянцев мы принимаем с большим скрипом, а кубинских контрреволюционеров — без звука, с распростертыми объятиями даже. Причем из них половина оказывается наркоманами и уголовниками. Погоди, лет через десять — пятнадцать из России тоже можно будет уехать, и, я уверена, стоящие люди останутся здесь.

— Революций в развитых странах, конечно, устраивать не стоит,— поддержал ее профессор.— Не стоит ломать сложившуюся и, главное, способную к эволюции структуру ради неведомых результатов. Но ежели у нас речь о каком-нибудь Гаити—стране на таком же уровне, как была Россия перед революцией,—то почему бы и нет. Там олигархи у власти, Марк, там социальной справедливостью не пахнет, и демократия в нашем понимании им, в сущности, не то что не нужна или недоступна, а как бы тебе сказать...

— Ты с Костей пробовал на эти темы беседовать, Берт?

— Пытался,— пожал плечами профессор.— Я же говорил тебе, с ним совершенно невозможно.

— А почему? Почему, тебе не пришло в интеллектуальную твою голову? Ох вы, умники из свободного мира,.. «Социальная справедливость»!—передразнил он профессора, пришедшего в некоторое замешательство.— Слепые вы, что ли? Или глухие? Ладно, нам не повезло, русским, так смотрите, вашу мать, учитесь, благословляйте судьбу, молите Господа, чтобы у вас такого не устроили!

Он замолк, устыдившись своей горячности. К тому же у Уайтфилдов, как водится, имелись в запасе исключительно веские контраргументы. В самом деле, у России особая судьба, в конце концов в ней никогда не было демократических традиций. Зверства тридцатых годов — лишь логическое следствие зверств царского режима, ссылавшего, гноившего в тюрьмах и вешавшего своих политических противников. Да и были ли зверства, право слово,—в искренности Солженицына никто не сомневается, но статистическая база у его домыслов в высшей мере шаткая. Террор отнюдь не является логическим следствием марксизма, посмотрите хоть на Югославию. И так далее. Марк встал и двинулся к выходу.

— Товарищ Соломин,—поймала его за руку Хэлен,—я все, решительно все слышала! Неужели ты не советский патриот, Марк? Неужто я обманулась в тебе?

-—- Все нормально, солнышко. — Марк похлопал ее по костлявому плечу.—Мне—по секрету тебе сообщу—по работе положено прощупывать взгляды американской общественности. А уж какими я для этого пользуюсь приемами—-дело тонкое. У меня не такие маленькие полномочия, товарищ Уоррен.

Она недоверчиво перевела дух.

-— А я так перепугалась... я думала...

— Фюрер думает за нас,—сказал Марк, высвобождая руку,—все мы только послушное орудие Партии.

Вслед за ним на продутый ночным холодным ветром балкон вышла Клэр. Маленький ладный Як-40 шел на посадку, посверкивая алыми хвостовыми огоньками. Высоко в алмазно-черном небе пролетал еще один обозначенный лишь тремя разноцветными фонариками да шмелиным жужжанием мотора. На летном поле не было ни души.

— Страшно люблю дешевую романтику,— вдруг сказала Клэр.— Вы вести ночью машину из гаража, выехать, на хайвей... — Скоростное шоссе, — автоматически поправил Марк. — Выехать на шоссе и жать куда глаза глядят милях на девяносто в час. Чтобы ветер посвистывал, и встречные машины, как метеоры, если полоса дождя — прибавить газу, чтобы миновать ее поскорей.

—В одну прекрасную ночь гробанешься к чертовой матери.

— Билл меня всякий раз ругает на чем свет стоит. Особенно если Максим просыпается, пока я раскатываю.

— Второго не собираешься заводить?

Она покачала головой.

— Для работы и так времени не хватает. А я еще надеюсь чего-то достичь, ты знаешь. Степень хочу получить, по миру поездить, на керамику посмотреть—ни в Латинской Америке я не была, ни в Африке. Курсы, может быть, открою. Мы в кошмарном районе живем. Мужья по утрам уматывают в свои офисы, а бабы с детьми дни напролет торчат дома и с ума сходят от скуки. Друг к другу ходят в гости телевизор смотреть. Бр-р-р.

Спор о политике сошел на нет. Покуда их не было, компания успела сдвинуть кресла, и по кругу гуляла выставленная советским Коганом бутылка коньяка. Даже молоденькая дежурная, поломавшись, сделала пару глотков. Усталый Марк пристроился в сторонке и, поманив Клэр, дал ей письмо от Андрея, полученное сегодня утром на ташкентском почтамте.

«Твоя телеграмма, разумеется, заставила мою бедную душу уйти в пятки,— заглядывал Марк через плечо своей подруги.— Долго не находил себе места и мучился тем, какой я матерый антисоветчик, прямо из романов твоего будущего тестя. Престранное ощущение, братец кролик! До сих пор не верится, что где-то в краях желтого дьявола какие-то любители изящной словесности выкладывают честно заработанные доллары за мои «Лизунцы». А ты еще уверял меня, что американцы не читают книг, бессовестный. Конечно, глупейшая вышла история. О выходе книги не жалею ничуть, но, сам понимаешь, у меня нет никакого желания влипнуть из-за полуслучайной вещицы, к коей я давно охладел. В былые времена в таких случаях бежали за границу, но, увы и ах, не в те времена угораздило нас с тобой родиться, милый мой Марк.

Впрочем, в известном смысле я и так за границей. Вот тебе мой распорядок дня: встаю в двенадцатом часу, завтракаю молоком, хлебом и картошкой, иногда творогом. Распугивая глупых литовских цыплят, приношу из колодца два ведра воды — хозяйка Алдона всякий раз рассыпается в благодарностях. Иногда, горько вздыхая, мою посуду. Если нет дождя — отправляюсь в лес. По дороге непременно прохожу мимо деревянного столба, на котором красуется вырезанная из дерева и с большим тщанием раскрашенная дева Мария. Собираю маслята и землянику. В дождь, то бишь чуть не каждый второй день, покоюсь на веранде в чеховском плетеном кресле и читаю книги из местной библиотеки. Лесков, Тургенев, Писемский, Гончаров — здоровый и полезный рацион. Одолевает искушение сочинить большой старомодный роман из нашей повседневной жизни, до сих пор, в сущности, никем не живописанной в должном виде. Жаль, что она, жизнь то есть, так бедна событиями! Они вроде бы и есть, да все какие-то не такие, скучные, и даже не в этом дело — они упорно не желают складываться в осмысленную картину. Так что работа остается на уровне довольно бездарных набросков, и не стану скрывать, что меня порою бесит собственное бессилие. Вечерами натираю Алдоне ее старческую спину мазью от ревматизма, потом готовлю на керосинке собранные грибы. Отужинав, смотрим польское телевидение, далеко не такое скучное, как наше,— а иной раз я слушаю «Свободу», которую тут почему-то почти не глушат.

Как всегда в отъезде, меня иногда тянет потолкаться среди людей. Помнишь Цветкова стихи: «Потолкайся меж людей, на вокзале, у парома—выбирают перемет в легкую ладью Харона, чей-то поезд у перрона, птиц осенних перелет...» По воскресеньям хожу за шесть км в костел. Надеюсь, родная православная церковь простит мне этот небольшой грех. Молюсь!.. а впрочем, вру, не молюсь вовсе, так стою, умиляюсь. Приход богатый, с округи иной раз съезжается и до трехсот человек.

На ободранном моем, тоже немножко чеховско-дачном столе красуется букет маков, они растут здесь прямо по обочинам дорог. Раскрыт учебник литовского. Не выучу, конечно, а все ж таки — какое наслаждение разыскивать в нем древние индоевропейские корни! Я тебе рассказывал, что это самый архаический язык в мире? Да ты и сам знаешь, конечно.

Близлежащий Друскининкай—-чинное, благонравное курортное местечко. откуда пациенты санаториев рассылают во все концы нашей необъятной Родины посылки с индийским чаем, детским трикотажем и жевательной резинкой местного производства. Презанятные страсти разыгрываются при этом в почтовых отделениях.

Разумеется, я постараюсь задержаться здесь. Алдона сулит безо всякой прописки устроить меня рабочим на стройку, но только с первого сентября. Посему и обращаюсь к тебе, безотказный мой брат, с просьбою выслать рублей сорок. В сентябре отдам, а покуда ты бы меня очень даже выручил. Между прочим, хозяюшка моя уже колдует над самогонным аппаратом. Приехал бы, а?

По-прежнему убежден, что сажать меня не за что. Лишь на всякий случай, точнее, на крайний случай, вкладываю листок, который прошу тебя—первый и последний раз—передать с оказией Косте, буде со мной приключится какая крупная неприятность. Хотя, повторю, этому не бывать. Поверь своему старому умному брату. Письмо от Кости, пересланное Иваном, доставило мне несколько веселых и грустных минут. джинсы его отнюдь еще не протерлись. Ладно, обнимаю, привет отцу...»

Марк отобрал у Клэр письмо—дальше следовало пожелание жарких ночей с молодой супругой — и вздохнул. Вряд ли в мыслях у брата было над ним издеваться—сам же он, Марк, уверял его некогда, что истории с Натальей ему до конца жизни хватит. Деньги он выслал еще днем, шестьдесят рублей. «Листочек» для Розенкранца, не прочитав из суеверия, таскал в бумажнике.

Клэр тоже вздохнула. А Коган-младший театрально перевернул бутылку, добывая из нее последние капли, — и тут вдруг протянула ему Хэлен большую бутылку виски, запасенную, видимо, еще в Москве. После аплодисментов всей компании разговор снова ожил, снова принялся советский Коган что-то горячо объяснять по-еврейски, а Коган-старший — переводить, и услыхал Марк слова «мир», «дружба» и «простой народ» Горький опыт подсказывал ему, что от высоких этих слов рукой подать до обсуждения заработков, квартир и автомобилей. В каком тоне — зависит от патриотизма младшего Когана. Может быть, заслушается, раскрыв рот и сокрушенно кивая, а может, наоборот.— расхвастается, что через каких-то два года» подойдет и его очередь на «Жигули», а квартиру от завода они уже получили в прошлом году, три комнаты плюс ванная, туалет и кухня, сорок семь метров на троих, и квартплата всего двадцать рублей. А не то заметит, что в СССР многого нет, а в Америке все есть, но не потому ли что у нас промышленность не поспевает за растущими нуждами населения и у народа есть деньги, «не то, что у вас». Когда дежурная растолкала задремавшего Марка, вышли уже на посадку и зевающий Файф, и жена его, и Люси — ах, черт, до сих пор не поставил печать на ее филькину грамоту!—а американские Коганы все оглядывались на советского, и глазах у всех троих стояли слезы. Ташкентский родственник вчера ездил с группой на озеро Рохат, что в переводе означает «наслаждение», много купался, вообще был весел и оживлен. А ближе к полудню, когда Марк разыскал наконец на противоположном берегу озера мистера Грина заплывшего туда на водном велосипеде, и доставил перепуганного старичка вместе с велосипедом обратно на спасательном катере, подсел к «товарищу переводчику» на вакантный полотняный стульчик —- заверить Марка, что «беспокоиться нет никаких оснований», что он, Моисей Коган, участник войны, член партии с 1944 года. что работает на секрета заводе, но письма от брата, разыскавшего его года два назад, своевременно предоставлял в Первый отдел и что о приезде Рувима и Сары полгода «поставил в известность треугольник предприятия», который «принципиальных возражений не имел», только с первого допуска его перевели на второй. А вот и прощание—-загорелый, сам смахивающий на узбека Моисей Хаймович, пожимая Марку руку, испытующе заглядывает ему в глаза, и тому, кроме «до свидания», хочется сказать, что вовсе не надо опасаться ташкентскому инженеру, не его.

Мерзнущие американцы растянулись по летному полю, несчастная Хэлен оставив далеко позади,—позавчера она повредила ногу и теперь прихрамывая, опиралась на вишневую палку. Он кинул ей на ходу какую-то ободряющую фразу, пустился бегом и, наконец, нагнал грустного Рувима и всхлипывающую Сару.

— Видите,—сказал он почти радостно,—как все хорошо. И повидались, и удостоверились, что все в порядке. Заодно и по стране покатались. Племянники понравились?

— Чудные,—сказал Коган,—старшему уже двадцать. Нам так не хватило времени, Марк! Шутка ли, столько лет в разлуке! — Мы точно не могли задержаться в Ташкенте?—спросила Сара. — К сожалению, к сожалению, нет. Лето, гостиницы переполнены. Билетов на самолет, чтобы присоединиться к нам попозже, не достать. — Мойша приглашал остановиться у них. — А это невозможно по другим причинам.

По-прежнему ежась от ночного холода, они подошли к самолету, к желтым масляным огням иллюминаторов и почти вертикальной лесенке трапа. Небо на горизонте серело и розовело, завтра снова жаркий день, раскаленные улицы, жажда, глинобитные стены и синие изразцы Самарканда.

— Не беда,—добавил он, чтобы смягчить свою резкость,—вы в любой момент сможете приехать снова.

— Две с половиной тысячи долларов, —сказал Коган.

— Две тысячи шестьсот семьдесят, — поправила его жена

— А знаете, Моисей мог бы переехать в Штаты. Для евреев в наши времена это не так невозможно. Пришлите ему вызов—только лучше не от вас, а от фиктивного лица, из Израиля,—-и через какой-нибудь год он уже почти наверняка...

Марк вовремя осекся. Какой уж там год, с первым-то допуском, даже с нынешним вторым! Пять лет в лучшем случае, а то и вовсе не выпустят. Впрочем, Сара тут же его успокоила.

— Он не хочет,—сказала она.—Говорит, в его годы поздно сниматься с насиженного места. А в гости к нам на месяц-другой могли бы его пустить?

— Может быть,—соврал Марк,—почему бы и нет? Пошлите ему приглашение, а там посмотрим, уладится как-нибудь...

Он остановился, по очереди пропуская своих американцев в самолет. Из вежливости пришлось пойти навстречу Хэлен и подать ей руку.

— Хорошо, что вы только подвернули ногу, а не сломали ее,—балагурил Марк,—палку достать легко, а с красивыми костылями была бы проблема. И хорошо, что ногу, а не руку,—завтра на базаре нас ожидает настоящий узбекский плов, не чета московскому, и есть его полагается пальцами, так что...

Говори что угодно, Марк,—пробурчала она,—мне все-таки многое не нравится в этом путешествии.

— Неужели обслуживание? — Марк поднял брови.

— Против обслуживания я ничего не имею, я не буржуйка, как некоторые. Я понимаю, у вас кипят великие стройки материально-технической базы коммунизма, автомобильные заводы, миролюбивая космическая промышленность, вы не можете впустую тратить средства на обслуживание избалованных иностранцев. Мне не нравится твое поведение, Марк.

— И что же, простите, вам не по душе в моем поведении?

—Очень многое. И прежде всего твои шуточки с немецким языком. И твое дружелюбие с этими еврейскими сионистами и типичной мелкой буржуазией Коганами. Ты забыл, что они, как и этот циник Гордон и его легкомысленная жена, они все пьют кровь из трудовых масс Америки?..

— Простите, не вы ли только что с ними вместе выпивали?

— Я — другое дело. И не слишком ли ты увлекся этой...

— Хэлен, дорогая,—поспешно перебил он,—я забочусь только о пользе для Конторы. Вы зря мне не верите. И вообще,—добавил он по-русски,—шла бы ты в задницу, старая дура!