«Просыпаюсь рано-рано вспоминаю: никогда мерно капает из крана обнаженная вода ей текучей мирной твари соплеменнице моей удается петь едва ли плакать хочется скорей долгим утром в птичьем шуме слышу жалобы сквозь сон эй приятель ты не умер нет по-прежнему влюблен. Дай твоих объятий влажных тех которые люблю без тебя я этой жажды никогда не утолю дай прикосновений нежных напои меня в пути чтобы я в пустых надеждах мог печалью изойти насладиться сердца бегом покидая сонный дом становясь дождем и снегом льдом порошей и дождем».

Было.

Дворницкая. Первые от руки страницы дурацкого романа. Мастерская Якова. Ты не можешь обычных картин, вот и весь твой авангардизм, говорил я.

Он назло мне эту картину... ветку черемухи на потертой кухонной клеенке, клетчатой. Просто ветку черемухи. И по самой клеенке узнавались пятидесятые годы. Тогда еще не было красивых.

Были муравьи, появлялись весной на коммунальной кухне, и общего рыжего кота звали Василий, как же еще.

Никогда не мучил зверей. Ни кошек, ни лягушек. В лагере ребята из старшего отряда, кусок стекла, кровь. Кинулся защищать, получил под дых, плакал на траве, а лягушку убили и бросили. Иван смеялся. Кошек нет, а низших насекомых в детские годы препарировал в заметном количестве—из любопытства к смерти. Особенно гусениц.

Гусениц.

Летом пятьдесят седьмого фестиваль, и непарный шелкопряд в подмосковных лесах. На каждой рыжей сосне. Сотни, тысячи неподвижных белых бабочек, мохнатых, со сложенными крыльями.

И не любил никогда, о нет, любил, конечно, и тогда в Сочи нравилось, что маленькая и голос резкий, и было хорошо, ах чем она-то виновата?

Мы их в морилки сажали — знаешь, такие стеклянные банки, затянутые марлей, и чуть-чуть спирта на донышке. Или не спирта? Смеси с формалином, кажется, уж и не припомню. Бабочки так спокойно давали себя снимать с бугристой коры, и скоро набиралась полная банка мертвых, чуть трепетавших крыльями, и мы их выбрасывали на траву. А кучки яичек на деревьях—кладки, по-научному,—мазали керосином. Это ведь диверсия была. В Москве фестиваль, страшные дела—понаехало иностранцев, навезли сифилиса и детям раздают отравленную жвачку

в карман светло-серого летнего пальто этикетка финнлен кажется я тоже хотел себе такое потемнее и покрой поспортивнее только в конторе на складе ничего похожего а прошлым летом мелькали в обычных магазинах чистая шерсть и синтетики всего пять процентов чтобы не мялось на такую погоду самое то но размеры начинались с пятьдесят четвертого что за черт расстраивался потом сообразил маленькие раскупают быстрее а внутренний карман глубокий и шелковая подкладка да у делового человека такой и должен быть

бумажник, визитные карточки, знакомства со своим дальним родственником Баевским не поддерживал и решительно, да, именно решительно отмежевываюсь от его преступных действий, направленных на подрыв советского строя.

Андрей так радовался джинсам от кости и этикеткой щеголял не думал я что ты такой пижон—и напрасно марк я пижон не меньше твоего ох иногда до смерти хочется с какой-нибудь красивой дурой мчаться в открытом автомобиле как в том французском кино

вот если это поможет твоему брату очень поможет сказал я он это все продаст и сможет лишних два месяца прожить в литве ну и дешевая у вас жизнь изумилась диана а ему мало чего нужно хозяйка берет сорок рублей в месяц как она говорит с картошкой ну еще на молоко мелочь грибы сам а пить он в таких поездках вовсе не

Это одно из лучших мест на земле, Клэр. Там серовато-синие реки и золотые закатные озера в сосновых лесах. Там я был почти счастлив, как ты в своей Ирландии, а море...

что море я люблю его до страсти но такая тоска девочка особенно ночами под окнами и всегда искал комнату подальше от пляжа пусть лучше шумят деревья знаешь любимая сухой шум южных деревьев акаций эвкалиптов да шуршат а пока стручки зеленые можно расщепить на конце и сделать свистульку завтра сделаю только соотечественники тебя побьют ты еще не знаешь как противно она пищит

боже мой ну почему же именно я

чего ты хочешь от меня родная я многого не знаю да и откуда бы я же никогда не трогал пальцами другой жизни мы тут как гусеницы в стеклянной банке а я еще из просвещенных из привилегированных я встречаюсь с вами с австралийскими овцеводами пакистанскими юристами американскими дантистами английскими клерками и барабаню свои тексты и мало кто спорит а о чем спорить с китайцем который доказывает какое счастье три кило риса в неделю по карточкам зато по госцене и всем носить синие комбинезоны удобно да и пачкается меньше

так тоскливо было в этой дурацкой квартире пока не встретилась с тобою прямо задыхалась то есть не святая конечно приходили и уходили подкатывались к завидной невесте струйский а что струйский мы давно друг к другу охладели ты и лариса просто так совпало а поговорит у нас всегда о чем найдется и чтобы ты знал—он совсем не хотел туда на работу его отец чуть не силком заставил и ничего зазорного не вижу чем больше там порядочных людей тем лучше а ты еще доиграешься со своими приятелями и твой иван тоже себе на уме

что же я делаю

конечно любил не так как Наталью но все-таки и вивальди и звон бокалов в шкафу и свежий ветер когда поздним вечером с таганки

ты прав андрей он накатывается как жизнь и так же неотвратимым уходит хотя оставь это для стихов лучше выпьем еще

нет с тобою этот страх перед прибоем почти пропал море шумит а я не слышу и шумит листва но не слыхать и ее только твой голос твое дыхание сестра моя невеста неужели мы могли бы никогда не встретиться смешно подумать нет это судьба и что бы ни было мы навсегда останемся вместе не плачь разлука неважно я никогда не был такой счастливый недолго ну и пусть довольно каждому дню своей заботы

кто же виноват

никто

кто виноват в шуме прибоя в разлуке в смерти

так уж заведено и не смеши меня любимая зачем богу наказывать нас и за что кто мы ему такие

слышишь цикаду в листве у нее глаза как телескопы

так в Подмосковье большие кузнечики днем верещат на лугу а ночами залезают на деревья и поют с высоты словно ночные птицы поймать трудно да и ни к чему в неволе перестают петь

Костю ты непременно полюбишь. Попроси его Вилла-Лобоса одну пьесу сыграть, он знает, какую. Я часто слушаю его запись и все время вижу одно: осеннюю набережную северной реки, и цепочку фонарей, и туман. Попроси, слушай и думай обо мне, она такая грустная и светлая

нет они в политическом лагере хотя формально и за хулиганство ты должна рассказать ему обо всем в мельчайших деталях дай-ка сначала перескажи все мне для верности так жалко ребят

нет нет я совсем ни при чем я обыкновенный человек в точности как ты и это огромный грех требовать от обыкновенных людей героизма то-то же ты ведь и сама не героиня клэр правда а андрей может еще и выкрутится со своим псевдонимом—вдруг не раскроют

цикады да цикады китайцы сажают их в клеточки и продают смешные китайцы в широкополых соломенных шляпах с потешными клеточками из бамбука

а на арбате в комиссионке шары знаешь из слоновой кости ажурные такие один а внутри другой и третий и пятый доходило и до двух дюжин продавщица объясняла что внутренние вырезались через отверстия во внешних кропотливый труд и разве дорого двадцать восемь рублей если на такую игрушку может целая человеческая жизнь потрачена странных вещи вы говорите товарищ ну и не покупайте если не хотите

Стояла мягкая осень. Среди цветов, украшавших арбатские переулки и дворы, особенно ценились золотые шары, теперь растущие, кажется, только в провинции. Крупные ярко-желтые, они раскачивались на высоких голых стеблях под теплым ветерком, приносившим морозный запах разбитых арбузов с уличных развалов. Дети в фуфайках с начесом перебрасывались антоновскими яблоками, и никто не отваживался первым надкусить твердый, как камень, плод, но мало кто хотел и дожидаться глубокой зимы, когда те же яблоки, пожелтевшие и пахучие, извлекались запасливыми матерями из картонных коробок, наполненных соломой Цветовая гамма осени тех лет небогата, над дворами развевается застиранное белье, и хозяйки, кряхтя, выносят из подвалов массивные оцинкованные корыта. О, я напишу еще об этом времени, я еще вгляжусь в него сквозь слезы—окна раскрыты настежь, из одного, подвального, доносится скрипучая музыка, и молодая еще Людмила Зыкина выводит свои густые рулады. Настурции, маки, садовая ромашка—вы видите, я ошибся насчет цветовой бедности — сообщали тогда всему одно- и двухэтажному захолустью столицы неповторимую щемящую прелесть, которой я не умел еще оценить, а теперь вспоминаю с тревогой и болью, не уступившими покуда места долгожданной и сладкой тоске по невозвратимому.

а звонить из москвы в америку можно

и даже не очень трудно

так давай я тебе денег оставлю ну ладно прости

а письма

да письма как я забыл я буду много писать тебе

мы так и не успели наговориться родной да и можно ли наговориться когда любишь как я хочу повезти тебя в Ирландию в этот городок и пожить на ферме и в италию но не на Сицилию и амстердам тоже пожалуй нет

но кто же мог расколоться все эти проклятые андреевы дружки а знали об авторстве тоже многие Владимир Михайлович не в счет яков и владик не в счет и иван конечно не в счет однако сколько безымянной сволочи художники графоманы собутыльники он же повсюду читал отрывки только непонятно откуда в статье все эти детали явно кто-то близкий

ты ему точно понравишься у него вкус хороший хотя сам вовсе не бабник он вообще человек усталый—храбрится изображает но мы с ним страшно похожи я вас непременно сведу

что же в этом невозможного сама говорила приедешь через несколько месяцев он вернется из литвы даже если я буду женат у меня будет машина и права скажу что командировка тебя посажу рядом а на заднее сиденье андрея ивана инну все будут к тебе подлизываться и стрелять сигареты и ты почувствуешь себя богатой иностранкой филантропкой покровительницей диссидентов и подпольных русских писателей мы отправимся в маленькие городки куда иностранцев не пускают но на машине совсем безопасно мы поедем в боровск и в углич да милая тот самый где убили царевича димитрия

а у билла друг китаец профессор мы иногда ходим вместе в ресторан он все заказывает сам на своем языке и дети по воскресеньям ходят в китайскую школу хотя совсем американцы почему вспомнила да так я его просто люблю он тихий такой и своему дяде старику в Гонконге послал денег издать книгу стихов я перевод слыхала так пронзительно и неуловимо похоже на андрея а недавно старик умер и джон это наш китаец ужасно горевал

ты права да ты права это лилипутский цирк грандиозная детская игра только пистолеты и автоматы у этих детей настоящие и тюрьмы вот и приходится прижиматься к земле не подымать головы если сам не хочешь стрелять да ты опять права—злые дети но я-то чем виноват я здесь родился здесь мой дом я обязан принимать правила игры даже подыгрывать разумеется у вас по-другому но ведь тоже есть правила и тоже нелегко

Как быстро кончился дождь. Последние, самые невесомые капли пролетают почти параллельно поверхности земли и беззвучно падают в лужи, расходясь мелкими кольцами. В просветах между тучами сквозят созвездия, чей рисунок едва различим в эту смутную погоду. Чужой потрескавшийся асфальт под моими ногами сияет отраженным ртутным светом, неузнаваемое российское небо стоит гигантским надувным куполом, да и сам я, мнится, похож на античную тень, без дела шляющуюся по земле и смущающую живых своими запоздалыми откровениями. Кончается мой долгий труд, а вместе с ним и молодость, и некому посвятить ни первый, ни вторую...

господи я надеялся будет легче гораздо легче а новые ботинки жмут и это хорошо отвлекает только в левом полно крови а небо очистилось только на горизонте клочья облаков и жутковатое зеленое зарево города

за что же старик так взъелся на прозаика

я не пью снотворных ты снова забыла мне к девяти на работу с тяжелой головой нельзя осточертела ты мне со своими заботами спи ради Христа спи спи сколько раз можно повторять ну ладно прости нагрубил согласен' понимаю сам не знаю отчего я такой взвинченный не злись я наверное болен да именно болен точно пойду лягу на кухне может водки выпью с минеральной водой говорят помогает а ты спи только дай мне простынку нет не эту можно узкую спасибо одеяла не надо ночь теплая да тревожусь да нервничаю да очень и с адвокатом снова встречаюсь послезавтра а ты как полагала что я подписал какую-то сволочную бумажонку и па этом успокоился да у меня на целом свете нет никого ближе андрея да включая и тебя а ты как думала ты хоть отдаешь себе отчет в какой выгребной яме мне пришлось искупаться по милости твоего дражайшего папочки ну не реви не реви видишь я стараюсь все уладить не плачь не плачь не

господи если только ты существуешь

да да да сто раз слышал и евангелие читал нельзя служить богу и мамоне легче верблюду возлюби ближнего и отдай последнюю рубашку но бога нет и богатства нет ничего нет кроме сырой ночи и безумных звезд разве я хотел чего-то сверх меры разве не у всякого есть право на любовь и свободу господи если ты существуешь ответь за что ты так истязаешь меня

может быть это и не конец света

да если по отдельности но кости нет и якова нет и владика смешного нет и андрея нет и клэр тоже нет не много ли зараз отнимаешь господи будто со связанными руками ведешь не давая опомниться и оглянуться хоть сам-то я жив и свободен

господи хоть от бессонницы избавь меня завтра толкаться в метро и пять высоких этажей до отдела а мне не восемнадцать лет сердце стучит и одышка если не выспаться а дел выше головы бухгалтерия грядущий разыскать ивана к отцу заехать

постарел — а еще весной в новых очках круглых стальная оправа и после службы разговоры что проповедует не хуже покойного бочкова богу богово кесарю кесарево всякая власть от бога и даже в несправедливости есть божий промысел да он постарел и женщины слушали раскрыв рты

но мне таких утешений не нужно нет жизнь только одна ни рая ни ада не будет все это только сказочки для простонародья чтобы держать его в узде подумаешь не убий подумаешь не укради а то после смерти будет плохо я же извини взрослый неглупый человек зачем меня пугать лишать сладкого ставить в угол

еще бы не страшно

а ты как думала кто тебе сказал что жизнь состоит из малины с мармеладом

и никакого искупления не будет ты уж мне поверь

иногда в православную но нечасто раза два три в год а уильям каждое воскресенье к своим баптистам возвращается такой светлый и довольный

нечасто да но порою тянет совсем неудержимо хотя странно как я христианка впрочем малыш тоже крещеный по-православному дед с бабкой настаивали упрашивали

я толком и не знаю милая он мне не рассказывал никогда только помню мать запрещала нам видеться и он поджидал меня в скверике против школы

из партии его давно уже выгнали с работы тоже

завтра в конторе продуктовый заказ магнитофон в комиссионку деньги отцу

А вдалеке—гроза. Так далеко, что даже не слышно грома, не видно молний, которые лишь угадываются по отблескам на стенах и на влажной ночной листве. Впрочем, эти всполохи становятся все ярче. Гроза приближается, одна ветвистая молния обвила шпиль Университета на Ленинских горах, рассыпалась синими страшными искрами, другая застыла над мостом метрополитена, совершенно пустым и темным в этот предутренний час. В Нью-Йорке, напротив, солнечный ранний вечер. Костя Розенкранц облаченный в униформу русского эмигранта (новенькие джинсы, с иголочки джинсовая же, фирмы «Рэнглер», куртка, мягкие итальянские башмаки, отрастивший окладистую бороду, но зато коротко стриженный, принимает гостей—профессора Уайтфилда, жену его Руфь, Диану, Гордона и Клэр. В городе да и в самой квартире жарко и душно. Единственное окно Кости настежь распахнуто на задний двор, украшенный ржавым остовом автомобиля и развешанным на веревках нейлоновым бельем соседей итальянцев, чья быстрая перекликающаяся речь заполоняет собою и собственную их квартиру с выходом на галерею, и весь двор, и даже, в значительной мере, Костино жилье. В отдалении уже добрый час заливает плачем чей-то годовалый ребенок. Стульев нет, все пристроились прямо на полу, вернее, на вытертом персидском ковре, подобранном третьего дня на помойке предприимчивым хозяином. Костя выставил две огромные бутыли калифорнийского, визитеры—водку и баранью ногу, которую разделывает Диана на ободранном кухонном столе. Клэр заплакана, остальные несколько подавлены—за исключением пьяненького Розенкранца, который, похохатывая, несет какую-то тарабарщину насчет того, как было их в Москве четыре мушкетера, вернейших, можно сказать, товарища.

Наверное берет гитару и смеясь рассказывает как ее чуть не разломали в Шереметьево после рентгена бриллианты им почудились и то сказать едет на постоянное жительство а с собою только пара книг белье и ноты

и где-то в нью-йорке феликс этот проклятый уж не он ли лепит эти подарочки которые хэлен раздавала направо и налево нет это было бы уже слишком

бог с ним с биллом овечкой баптистской а вот художничек этот сложная натура пидор гнойный вешать таких мало зажрался решил поехать от скуки черножопых из автомата пострелять

что я сам я ничего вот и сплю на кухне как порядочный а вчера ну вчера не в счет и позавчера я просто не мог спать на кухне было б подозрительно

здорово рассадил ногу мерзкий ботинок прямо испанский сапог какой-то

все-таки жестко и холодно

а в детстве любил спать на полу когда дядя Сергей приезжал иногда укладывали с отцом он дышал редко и глубоко я пытался подстроиться но не выходило скоро должны были новую квартиру в радиокомитете

открыть холодильник кто подарил эту водку кажется коганы

как косо смотрела мать на андрея тогда в первый раз а он худой робкий и костюма не было так в школьной форме и приехал

нет пожалуй не коганы это вообще с прошлой группы осталось

она на него наорала тогда по телефону с какой стати ты будешь заявляться к нам в гости со своим выблядком так и сказала но потом пирог с капустой и сама стала его приглашать но это много позже

просыпаюсь рано-рано вспоминаю: никогда

господи правый зачем ниспослал ты мне испытание это помилуй мя господи святый забери все оставь только покой награди покоем пронеси чашу сию господи грешен грешен я пред лицом твоим господи смрад источает душа моя но ты милостив ты всеведущ ты всемогущ я чист пред тобою господи я только слаб я даже подписывать ничего не хотел ничего ничего не хотел только покоя боже правый зачем ты подарил ее мне и тотчас отобрал зачем лучше убей меня боже я не подыму на себя рук ты знаешь но лучше убей чем так мучить

конечно слаб господи конечно слаб

не могу сразу разрывать все и не в корысти дело ну какая тут корысть просто жалость ведь она меня любит света и зачем умножать зло в мире разве мало его и без нас ну если станет совсем нестерпимо тогда но до самых последних сил надо держаться надо а там постепенно—не рубить же топором по живому

и никакого предательства кого я предаю разве что самого себя но пускай всем будет хорошо и спокойно а сам я как-нибудь перетерплю какой серый рассвет

да чем севернее тем красивей закаты и рассветы

в кириллове всю ночь ловили раков на свет фонаря и иван ругался на чем свет стоит и Наталья на него злилась а потом был рассвет и он ахнул от восторга иван

А потом он забрался на заброшенную колокольню с местным плотником Колей, представляешь? Жрать-то там было особо нечего, маргарин, хлеб, макароны, рыбные консервы, ну, музейный сторож и подкармливался голубями—а ты что думаешь? Жирные они были, ленивые. Иван ему поставил четвертинку, тот их с Колей и проводил, и место показал, и забраться помог. Наловили они этих теплых сонных тварей чуть не целый мешок. Без скандала, конечно, не обошлось — девиц восторженных там хватало, да и художники чуть не все с эдакой теософской жилкой. Кощунство, мол, церковных голубей в пищу употреблять, надругательство над святым духом. Большая была компания, человек десять. Ночью костер жгли, к утру похмельные были, злые. Иван их и не слушал, впрочем. Туристический свой топорик достал и головы всему улову оттяпал без лишних рассуждений. А как дело было сделано—тут и чистюли наши встрепенулись. Запах от котла далеко шел, это тебе не лапша с мойвой мороженой. Раки тоже всем надоели. Пир вышел на весь мир. Конечно дергается еще несколько секунд, когда голова отлетает, а дальше ужасы как-то забываются. Протеин, говорил Иван, микроэлементы

нет не хочу больше ничего вспоминать не могу лишь « поскорее чушь какая ну хоть три часа поспать завтра зинаида , через месяц партком и выездное дело уже начали но как какая глупость отца это убьет и мать тоже нет уж ежели она меня любит, то пускай приезжает сама потом можно развестись и прочее могут и не отказать мы вечно все преувеличиваем а они небось выбросили это письмо

а если нет

или бежать но сначала притаиться выглядеть паинькой чтобы ни одна сволочь

а вдруг повезет вдруг забуду

холодная вода освежает разгоняет сон

губка такая мягкая струи бьют в лицо

вдруг все-таки засну хорошо бы а назавтра белую рубаху галету и пакетик от хэлен не забыть отлично я придумал в отделе офонареют завтра

какое там завтра

день уже начался а костя все играет на своей гитаре потряхивая головою при каждом аккорде какие птицы в нью-йорке бог знает воробьи или диковины американские а здесь синицы и однажды снегирь с малиновой грудкой как на картинке из родной речи

птицы небесные

нет родная эта заповедь не по мне что за добрый дяденька поднесет мне на тарелочке этот завтрашний день коли сам не позабочусь

говоришь бог позаботится

спасибо он уже так обо мне позаботился по гроб жизни буду благодарен

как ненавижу всех

спать