Ровно в три часа дня жемчужно-серая «Волга» с кокетливыми шелковыми занавесочками на заднем стекле лихо осадила у дома номер 3 по Малому Институтскому переулку, иными словами — у московской баптистской церкви, известного желтого здания, украшенного начищенной медной вывеской. Первым из машины вылез корректный и услужливый гид-переводчик, а в приоткрытую им переднюю дверь — тучный иностранный турист, немедленно угодивший лакированным востроносым башмаком в весеннюю лужу. Конфуз разрешился обоюдными улыбками и был тут же забыт — на пороге церкви уже встречала гостей моложавая Татьяна Ивановна, лучилась, почти таяла. Просиял и американец всеми складками ухоженного лица, за ним, чтобы не зевнуть, и Марк. Процедуру он знал назубок. Поначалу зарубежных визитеров вели в молельный зал — показывать новую систему звукоусиления и недавно отремонтированный орган. В особой комнатке с гордостью демонстрировали несколько ящиков с Библией — один открытый, остальные заколоченные,— «буквально вчера» доставленные из типографии. Тут же преподносили свежий номер «Братского вестника». В заключение этапировали в приёмную, где на вполне приличном английском языке добрейшая Татьяна Ивановна беседовала с гостями по душам. Для вящего радушия приглашался на стаканчик минеральной воды и кто-нибудь из церковного совета, а то и призывался рядовой, случайно оказавшийся под рукой прихожанин. Опытные люди работали в Иностранном отделе церкви.

Так и сегодня Татьяна Ивановна и мистер Брэм явно не нуждались в услугах приотставшего Марка. Клиент, в миру причастный к чему-то нефтеперерабатывающему в Пенсильвании, не далее как вчера утром подписал контракт на покупку не то формальдегида, не то метилового спирта в несусветном количестве и по совершенно бросовой цене. Одно это, согласитесь, может значительно поднять настроение. А тут еще привели во вполне цивилизованную церковь, никаких гонений на веру вокруг не замечается. Увидав же в молельном зале огромный витраж «БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ», гость и вовсе растрогался.

— Как это верно! — Он обернулся к Марку. — На всех языках мира! БОГ ИЕСТ ЛЬУБОВ! Скажите, миссис Петрова, а верно ли...

С добродушной обстоятельностью втолковывала Татьяна Ивановна любознательному господину Брэму, что зал на шестьсот человек обычно наполнен до отказа, что на недостаток средств жаловаться не приходится, что есть тенденция к росту числа прихожан. Все блуждали по пустым переходам раскаты чистого голоса солистки. Марк прислушался было, пытаясь разобрать слова, но его клиента уже уводили в приемную. В потрепанном своем пиджачке, в клетчатой рубахе и начищенных старомодных башмаках маялся у дверей верный Евгений Петрович, библиотекарь, не жаловавший таких встреч и бывавший на них лишь по настоянию Татьяны Ивановны. Расселись по креслам, откупорили минеральную воду, не без труда нашли где-то литую хрустальную пепельницу — и поплыл по комнате сладкий запах вирджинского табака. Мистер Брэм воспринял приглашение чувствовать себя как дома несколько буквально и даже спросил кофе, который после минутного замешательства и был принесен расторопным Владиком из того же Иностранного отдела. Сначала беседа шла мирно, а потом гость стал мяться, закатывать глаза и, наконец, со страдальческой улыбкой осведомился, верно ли, что у верующих в Советском Союзе отбирают детей.

— Это вопрос нелегкий, — сочувственно начала Татьяна Ивановна, — сложный вопрос. Наверняка вам в Америке совсем заморочили такими вещами голову, верно?

Под материнским ее взглядом гость несколько смутился.

— Вот видите! Как отравляет нам всем жизнь недобросовестная пропаганда! Что же вам ответить, господин Брэм? По советскому нашему законодательству родители обязаны воспитывать детей в духе идеалов коммунизма. Но подумайте сами—расходятся ли, в сущности, эти идеалы с нашими? Конечно же, нет! Здесь, на земле, евангельские христиане стоят за то же самое, за что и народная власть, — за мир, за социальную справедливость. Так что у нас нет никаких оснований противопоставлять себя государству. Даже наоборот — мы считаем, что делаем с ним одно высокое дело.

— Но я читал... — робко перебил американец.

— Разное случается в жизни, господин Брэм. Разве у вас в Америке не бывает случаев лишения родительских прав? Есть же на свете и алкоголики, и наркоманы, и просто умственно неполноценные люди. Вы читали, я тоже кое-что читала, я знаю, например, какие трагические масштабы приняла сейчас в вашей стране проблема жестокого обращения с детьми. А ведь есть, дорогой мистер Брэм, и такие несчастные, у которых психические нарушения выливаются в форму религиозного фанатизма. Такие люди бьют своих детей, заставляют их сутками молиться, не пускают в школу. Угодно ли такое Господу?

— М-м-м,—сказал американец.

— В таких случаях, не стану скрывать, бывает, что суд — я подчеркиваю, суд! — выносит решение о лишении родительских прав. Но не отбирают детей, как вы выразились, нет, такого у нас не бывает. Вообще, дорогой мистер Брэм, вам добрый совет — поменьше доверяйте эмигрантам, диссидентам и прочему сброду. Им нужен в конце концов только политический капитал.

Гость, дивясь премудростям кириллицы, полистал «Братский вестник», похвалил полиграфию и обложку цвета морской волны.

— Это единственный баптистский журнал? .

— Почему вы спрашиваете? — Я слыхал...

— Вот как много вы о нас слышали! — радушно сказала Татьяна Ивановна.— И все о проблемах, о трудностях. Что же, обидно. Хорошо, вы приехали к нам, можете получить информацию из первых рук, а каково миллионам простых американцев! Да, есть еще «Братский листок». Вы, судя по всему, и о расколе в нашей церкви слыхали?

Заблудшие братья из Совета церквей, по ее словам, нарушали известную заповедь насчет Бога и кесаря. Слышались в речи Татьяны Ивановны и словечки вроде «близорукий», «фанатичный» и «упрямый». Все это, по разумению неверующего Марка, было совсем не так несправедливо. Гость кивал, Евгений Петрович вставлял своим усталым голосом кое-какие прискорбные замечания.

— Вот еще что, — настырный американец слегка увлекся, — как у вас обстоит с принципиальным уклонением?

— С чем?

Марк объяснил диковинное выражение.

— Старшего моего, Карла, — делился заокеанский брат, — осенью призвали в армию, во Вьетнам...

— Как я вам сочувствую, мистер Брэм!

— Спасибо, — вздохнул американец. — Для него это была трагедия. Да и для всей семьи. Он теперь санитаром. Но статус уклониста оказалось получить совсем непросто. И смотрели на него в армии так косо! И я, знаете, заинтересовался: а как с этим в других странах, в другие времена?..

Заговорил Евгений Петрович почему-то по-русски. Марку пришлось переводить.

— Что ж, мистер Брэм, воинская повинность у нас есть и в мирное время, как и в большинстве европейских стран. Совет церквей считает, что верующие не должны брать в руки оружия и приносить присяги. Трудно с ними согласиться. Как сравнивать Америку и Россию? Вам же никогда не приходилось защищать своей территории от завоевателей. Слава Богу, конечно. А мы в последней войне потеряли двадцать миллионов человек. Я и сам фронтовик. И считаю, что защита Родины — это, извините, моральный долг, который для настоящего христианина, может быть, еще важнее, чем для неверующего.

— Во время войны, — поддержала Татьяна Ивановна, — в Советской Армии почти не было этих... уклонистов.

«Святая правда. — Марк взглянул в ее честные очи. — Расстреливали их в те времена, перед строем».

— Ну а сейчас-то, когда войны нет?

— Уроки истории помнятся долго, — переводил Марк. — Воинская повинность у нас всеобщая. Молодые наши братья это понимают.

— А если нет?

— Попадают под суд! — отрезал Евгений Петрович. — Но это бывает исключительно редко. Да что далеко ходить — месяц назад я сам ездил в действующую армию по просьбе прихода. Был тут у нас один молодой человек. Уж не знаю, кто на него успел так повлиять, но заупрямился. Отказался принимать присягу. Майор его написал нам в церковь. И что же — пробыл я с ним три дня, поговорил с парнем по-христиански — и вот служит, и письма пишет, и даже, кажется, на неплохом счету...

Шофер «Волги» с нетерпением поглядывал на часы. Марк попрощался с клиентом, от предложенной пачки чуингама отказался, но шариковую ручку все-таки взял. Разбрызгивая комья мокрого снега, машина скрылась за поворотом по-весеннему прозрачной улицы.

Отец в том же выцветшем габардиновом плаще, что и пять, и десять лет назад, вышел из церкви вслед за Марком. Примостившись на сырой бульварной скамейке неподалеку от Малого Институтского, они закурили: Марк — с наслаждением, Евгений Петрович — опасливо оглядываясь.

— Растравил меня твой американец, — пожаловался он. — Дымит, как паровоз.

— Это у вас считается грехом, — сощурился Марк.

— Как сказать. Мы же не раскольники. Но все-таки лучше бы мне прихожанам на глаза не попадаться. Сколько раз твердил я Татьяне, что не надо иностранцам раздаривать наши журналы! Ты знаешь, какой у него тираж?

Марк знал.

— Паблисити, — сказал он. — К тому же как у вас там — рука дающего не оскудеет. Кстати, отец, что за душеспасительные вояжи в действующую армию?

— Бочков покойный так ездил чуть не десять раз в год. Ты Петю Скворцова помнишь?

— Я думал, у него белый билет.

Петя Скворцов, тишайший щуплый плотник, с грехом пополам окончивший семь классов, из книг читал только Библию, откуда и вынес свои непрактичные убеждения насчет воинской службы. До самого призыва он надеялся, что «все обойдется», но даже психиатр поставил жирный лиловый штамп «годен» в его бумагах. Попав же в учебный лагерь, безропотный баптист вдруг взбунтовался почище первых христиан. Львам на съедение его, конечно, никто бы не кинул, но посадить лет на пять могли за милую душу. Для всей церкви, включая и Евгения Петровича, сюрприз был самый неприятный.

— И где он теперь?

— Лучше скажи, где ты теперь. Соседка твоя меня облаяла по телефону. Опять на новом месте? Совершенно забыл отца. Хоть бы позвонил когда.

— Вот мой новый номер.— Одеревеневшими от холода пальцами он записал семь цифр на пустой сигаретной пачке. — Держи. Мать, кстати, получила к Новому году место в седьмом цехе. Важная такая стала — спасу нет. Даже не хочет говорить, какой гриф на чертежах в этом седьмом.

Окурки, брошенные в снег один за другим, зашипели и погасли. Неуютно было на этой продутой зеленой скамейке под грохот трамваев, ползущих по голому бульвару. К тому же Марка одолевала странная досада, не имевшая отношения к детским обидам. Евгений Петрович со всеми причудами своей биографии был попросту не до конца ясен своему сыну. В твоей советской психологии, издевался Иван, умещается только черное и белое. А Евгений Петрович из другого измерения, откуда тебе его понять? Правда, говорилось это еще в период горячего увлечения баптизмом, «настоящей,— как выражался тогда Истомин,— подлинной религией для народа, совмещающей веру с разумом...» Возможно также, что Марк тайком ревновал отца к брату Андрею, к их встречам, к их поездкам на север ловить рыбу, даже к плохо провяленным щукам, которые висели потом месяцами на веревочках в дворницкой, распространяя омерзительную вонь. Иной же раз мнилось Марку, что отец прибился к баптистам случайно. Мысль эта при всей ее нелогичности льстила его самолюбию. Он не переставал ждать от Евгения Петровича какого-то взрыва, глупейшего полусумасшедшего поступка — и в этом горчайшим образом заблуждался. К своим пятидесяти четырем годам его отец вполне достиг того, что в прежние времена назвал бы равенством самому себе, то есть душевного покоя, согреваемого мыслями о грядущем воскресении, да сознанием своей необходимости общему делу, всем этим одутловатым, плохо одетым людям, ищущим спасения. Иные могли бы счесть его человеком холодным, но прихожане любили беззаветно, особенно после того, как начал он писать статьи в «Братский вестник» и изредка проповедовать.

От отца пахло бедностью — крепким табаком, земляничным мылом. Ткнувшись в его плохо побритую щеку, Марк, не оборачиваясь, заспешил вниз по бульвару к стоянке такси...

В обширном подвале Конторы вдумчиво скрипели перьями две девицы из немецкого отдела. Свой коротенький и, прямо скажем, довольно пустой отчет переводчик Соломин накатал минут за десять. Впрочем, и подмахнул его начальник Подвала, не читая.

— Присядьте, Марк Евгеньевич. Хотел побеседовать с вами еще днем. Хочу сообщить и сам, и от лица Зинаиды Дмитриевны, что мы весьма довольны вашей работой.

— Очень приятно, — засмущался Марк.

— Товарищи говорят, что и на овощной базе вы трудились с огоньком. За последние два года у вас нет ни одного выговора. Вынесено две благодарности в приказе. Выписана повышенная премия.

— Спасибо, Степан Владимирович. Стараюсь.

— Да, набираетесь опыта. Помните, не все у нас с вами шло гладко поначалу?

Был грех: Марк имел глупость не только придержать у себя несколько номеров подаренного кем-то «Ньюсуика», но и принести в свой отдел, похвастаться. Мясистый Степан Владимирович, носивший, к слову, опереточную фамилию Грядущий, попомнил ему тогда и случай с Библией, и скандал с американскими пацифистами, даже историю с фермерами из Айовы в музее Ленина. Кипел, старый дурак, слюною брызгал.

— Исправляюсь, Степан Владимирович.

— Верно, Что ж, молодо-зелено, а теперь вы стали опытным, проверенным сотрудником. Вот у нас с Зинаидой Дмитриевной и возникла мысль, что вы, пожалуй, засиделись в рядовых гидах-переводчиках и заслуживаете повышения. Как вам кажется, с должностью старшего гида-переводчика вы бы справились?

— Надеюсь. — Марку не удалось скрыть разочарования. Подумаешь, повышение. Двадцатка в месяц. Таких старших полконторы.

Не любил он Подвала, официально именовавшегося Первым отделом. Еще лет семь назад, на первой практике. Марку простыми словами разъяснили, чем отдел занимается и чего хочет лично от него. С этим-то он примирился быстро — в отличие, кстати, от Кости, который от практики в Конторе вообще увильнул. Гибкая была этика у Марка. Эстетика — другое дело. Ужасная канцелярская бедность Первого отдела оскорбляла не что иное, как его чувство прекрасного. Последнее, если верить поэту, должно быть величаво. А тут — фанерные столы, обгрызенные ученические ручки, фиолетовые чернила, в люминесцентном свете подвала принимавшие вид особенно мерзкий. За все семь лет только и удалось Первому отделу выбить фонды для новой звукоизоляции на дверь телетайпной.

— Теперь у меня к вам несколько вопросов.

Хорошие психологи всегда начинают беседу с приятного- сжался Марк. Если тут, под портретом Дзержинского, состоится продолжение разговора со Струйским, то — конец. С работы придется не просто уходить — бежать. Брат Андрей мог сколько угодно дразнить его, но стучать на безответных иностранцев — это одно, они сегодня здесь, завтра там, да и хрен проверишь. Но...

— Разумеется, — сказал он.

— Вот у меня ваши анкетные данные, товарищ Соломин. Кое-что нуждается в уточнении. Скажем, ваше имя. Согласитесь, что при такой фамилии и внешности оно звучит несколько странно.

—В честь Марка Аврелия,—без запинки отвечал подчиненный.— Отец тогда увлекался латынью. Ну и, кроме того, я родился очень слабый. А Марк вроде бы именно это и означает.

Бояться было нечего, даже напротив — сквозил в тоне Степана Владимировича оттенок приятного обещания, и Марк лишний раз порадовался, что явился сегодня на службу в костюме, белой рубахе и галстуке, почти таком же, как у его собеседника.

— Очень хорошо. — Грядущий поставил в своих бумагах птичку. — Вы должны отдавать себе отчет, Марк Евгеньевич, что в нынешней международной обстановке мы должны проявлять особую бдительность по отношению к...

— Лицам, потенциально имеющим вторую родину, — закончил за него Марк, обнаруживая некоторое знание эвфемистического языка закрытых циркуляров.

— Вот именно. Теперь еще вопрос, более, так сказать, личный. Вы ведь не женаты. И не собираетесь?

— Отчего же, — ответил Марк после секундного колебания, — собираюсь.

— Отлично! — Степан Владимирович поставил еще одну птичку. — Не забудьте, когда это будет официально оформлено, зайти в отдел кадров и внести изменения в анкету.

— Лично вам я могу прямо сейчас сказать.— Марк потупил взор.— Это Светлана Ч. Она у вас практику проходила в прошлом году.

— Вот как! Не родственница писателю?

— Дочь, — сказал Марк.

— А-а! Так позвольте мне вас от всей души поздравить. Очень рад. Ну и, наконец, вопрос третий и последний. Вы, Марк Евгеньевич, зарекомендовали себя образцовым комсомольцем. Не скромничайте. Зинаида Дмитриевна рассказывала мне о ваших Творческих, неформальных семинарах.

Старый боров, разумеется, имел в виду вовсе не сомнительные истоминские сборища, на которые, к слову, Марка продолжали усиленно зазывать, а кружок общественно-политической подготовки.

— Читал я ваш доклад о Солженицыне и о происках сионизма на Ближнем Востоке. Толково. Мы даже планируем привлекать к вашим семинарам сотрудников из других отделов. Скажите, товарищ Соломин,— тут он помедлил, — вы никогда не думали о вступлении в КПСС?

— Счел бы за большую честь, товарищ Грядущий, если бы партия решила оказать мне такое высокое доверие, — отбарабанил Марк.

— Не сомневался в вашем ответе, — подытожил Грядущий. — Словом, чтобы нам с вами не темнить, сообщу, что состоялось у нас на днях небольшое рабочее заседание парткома. Давайте договоримся, что вы еще подумаете, взвесите свои возможности и где-нибудь в сентябре подадите заявление. С нашей стороны, надеюсь, возражений не будет.

Дальнейшую ритуальную дребедень Марк пропустил мимо ушей. Он переживал едва ли не самые счастливые минуты в своей недолгой жизни. Не зря, не зря угроблено четыре с половиной года в этом гнусном заведении, не зря сочинялись отчеты, не напрасно строчились ура-патриотические статейки в стенгазету «Советский переводчик». Ах Костя, дружище, стоит ли рубить гордиевы узлы! Всюду, как видишь, можно приспособиться, я еще скажу тебе об этом в Нью-Йорке, когда поздним вечером закачусь к тебе в гости, тайком от тамошнего начальника Первого отдела... Так думал Марк, преданно уставившись в заплывшие старческим жирком глаза Степана Владимировича, а вернее — рассматривая чайные принадлежности, стоявшие на железной полочке за спиной Грядущего. Помятый электрический чайник, мутные стаканы, начатая пачка сахара-рафинада. Скучно живется в Первом отделе, без воздуха и света, скорее бы на улицу. Кесарю, конечно, кесарево, но и Богу отдай положенное. В дворницкой уже, верно, собираются гости на тридцатилетие Андрея, а надо еще заехать домой — так он про себя начал уже называть Светину квартиру, — захватить проигрыватель, купленный вчера в комиссионке. Сколько они уже не виделись с братом? Тот порадуется новостям из Подвала, но снова начнет язвить, да и Иван, сам карьерист порядочный, не останется в стороне. И черт с ними! В этом доме, в Столешниковом переулке, удивительный двор, обрамленный железными крышами, старыми стенами. От пьяной болтовни и утомительного шума не раз выходил в него Марк поздним вечером лишний раз взглянуть на звезды в кирпичном колодце, вдохнуть пронзительный воздух ранней весны, забыться отчаянием и восторгом. Иногда это нужно больше жизни.

— Ответственность...—услыхал он, очнувшись.—И на этом, Марк Евгеньевич, позвольте с вами попрощаться. Завтра в девять тридцать вас будет ждать Зинаида Дмитриевна для беседы примерно на ту же тему.

— Искренне вам благодарен, Степан Владимирович. Прощальное рукопожатие улыбающегося начальника вызвало у Марка почти такой же приступ тошноты, как водка, поднесенная на Новом Арбате рязанским коллегой. Но на ветреной оттепельной улице он мгновенно пришел в себя, — и самое радужное настроение держалось у него еще недели две после этого разговора.