Деревянный, обложенный в один ряд кирпичом дом господина Шмидта отступал от улицы в тень огромных, с узловатой корой кленов, на которых почки уже готовились взорваться вырезными беззащитными листьями. В сумерках угадывался и цвет кирпича - такой же темно-вишневый, словно покрытый легкой копотью, как повсеместно в Английском квартале, где в те годы приобретали незамысловатое, но добротное жилье семейные бухгалтеры и страховые агенты, и всякую субботу на крылечках появлялась пухлая бесплатная газета "Наблюдатель" с рекламами автопокрышек и бензиновых газонокосилок. В былые времена, не без грусти повествовал господин Шмидт, ставили на крылечко и бутылки с молоком, забирая оставляемую с вечера мелочь, и молодежи не приходилось приковывать велосипедов к деревьям патентованным замками. Из открытой двери гаража торчало никелированное рыло небольшого, с намеком на спортивность, голубого автомобиля. Занавески такого же цвета кокетливо просвечивали на окне. Снег давно растаял, остались только смерзшиеся проплешины в уголках газонов да на задних дворах. Я и сам без памяти люблю это время года, закрываешь глаза - и будто не было последних двадцати лета, будто снова бредешь в пальтеце на рыбьем меху, мучаясь то ли безденежьем, то ли несчастной любовью, а то - беспокоишься, примут ли на будущий год в университет, и не зря ли родители отдают добрую половину зарплаты идиотам-репетиторам. Страдаешь, одним словом, только под всеми этими волнениями основательнейшая, самому тебе неведомая подкладка. Называется она: счастьем, и ты, глупый юноша, будешь жарко протестовать, коли скажет тебе об этом кто-нибудь старый, сорокалетний, с начинающими обвисать щеками и неопрятной щетиной.

- Ах, молодой человек, - господин Шмидт в бархатном малиновом пиджаке и расстегнутой белой рубахе застыл, сжимая бутылку орехового ликера, над тяжелым восьмиугольным стаканом с двумя кубиками льда, - мне бы сейчас ваши страдания, вы уж простите старика. Все у вас образуется, поверьте. Знаете, как нас в свое время доставляли в Аркадию? В пароходном трюме, вот именно. А потом - на берег, и ни копейки, крутись, как знаешь. Семью оставили? Не беда, рано или поздно они к вам выберутся. По крайности, живы-здоровы, не в лагере и уж тем более не в могиле.

Гость поднял на него вопросительный взгляд.

- Ни одного, молодой человек, - сказал Василий Львович, - дядьев с тетками расстреляли, где их дети теперь - понятия не имею.

- Представляю, как вы ненавидите утопистов, - Гость пригубил ликера.

- Нет-нет, зачем же? Затяжная ненависть - бесплоднейшее из чувств! Я работаю, вырастил двоих детей, теперь вот дожидаюсь пенсии. Путешествую. Многие обвиняют наш журнал в разжигании ненависти. А мы просто просвещаем несчастный, забитый народ. Уж как он распорядится полученными знаниями - это его дело. Вы кушайте бананы, не стесняйтесь, - добавил он, - почему-то все приезжие из Отечества на них помешаны., хотя есть в Аркадии фрукты и повкуснее.

"И это я отдам своему Татаринову, - весело подумал Гость, - за низкий столик его усажу, и заставлю пить ореховый ликер, который с первого глотка кажется неземным, а потом начинает напоминать детскую карамель в липкой обертке..."

- Мы жили в одном из тихих столичных переулков, - начал он, - сейчас их мало осталось - старые дома снесли, заменив их кондоминиумами и квартирами для утопистской бюрократии. Родители зарабатывали мало. Никакого набоковского детства с английскими мячами и клюшками для гольфа у меня не было и быть не могло. Однако детство есть детство. Кроме апельсинов и бананов, никакой другой экзотики не продавалось - вот ответ на ваш вопрос, Василий Львович, с каким-нибудь манго у апатридов не связано никаких воспоминаний, а сама по себе экзотика стоит недорого, воспоминание куда важнее.. Иногда бананы уценяли и мать покупала сразу целую увесистую сетку - ешь, не хочу. С тех пор я их и помню. Чернеющие бананы, на которых уже треснула шкурка, обнажив рыхлую мякоть.

- Что значит помните? - осведомился Василий Львович.

- Их потом практически перестали импортировать, - засмеялся Гость, - как и многое другое.

- Значит, Аркадия стала для вас возвращением к детству? - резюмировал господин Шмидт. - Здесь, разумеется, нет недостатка в уцененных бананах. Позвольте мне налить вам водки. У меня она существенно лучше, чем в аркадских домах, где ее либо мешают со всякой дрянью, либо, если уж пьют чистую, то бессовестно перемораживают. Пейте. Кстати, вы так и не успели рассказать мне о вашем знакомстве с Хозяином.

Ах, как вздрогнул Гость от настойчивого любопытства господина Шмидта.

- Разве у него есть секреты? - он поставил вторую стопку водки на матовую поверхность журнального столика. - Если нет, то я не сумею вам рассказать ничего нового, а если есть - то вряд ли я имею право говорить о них. Да и что я могу вам сообщить, кроме сведений семилетней давности?

- Помилуйте, - застеснялся господин Шмидт, - я не думал вас допрашивать. Однако про вашего друга ходят неблагоприятные слухи, и я рад был бы лишней возможности их рассеять.

- Я тоже для вас совершенно чужой. Где гарантия, что и меня не заслала сюда утопическая разведка?

- Хорошо, хорошо, - отступился господин Шмидт (так же, как и Гость, не видевший ничего хорошего в этом неловком разговоре). - Кажется, вы не оценили мою водку, а ведь точно в таких рифленых бутылках, приготовленная по тому же самому рецепту она подавалась на стол последнему императору, и купить ее можно только в некоторых штатах Федерации. Ну-ка, еще рюмочку. Рекомендую и соленые огурцы, производства местных ассирийцев. - Он залихватски опрокинул собственную стопку. - Вам трудно и одиноко, вот вы и волнуетесь. А для нас всякий новый апатрид из Отечества - особенно настоящий славянин - это живая новость с родины. И в человеческом смысле, и в профессиональном.

- В Гусево на дебрифинге меня продержали трое суток, по десять часов в день. Хотите об этом очерк для вашего журнала?

- Конечно, нет, - вздохнул господин Шмидт. - Мы стараемся писать о типичных явлениях. Зачем журналу скорбное наследие холодной войны, о котором средний аркадец, скорее всего, никогда в жизни не слыхал? Цензуры нет в "Союзнике", зато есть журналистская этика. Но не унывайте, ваш первый очерк мне скорее понравился. И вообще, чувствуйте себя, как дома. В конце концов, я так же одинок, как и вы, так же точно нуждаюсь, как бы сказать, в любви и преданности, особенно за стенами своего кабинета.

"Вряд ли мой Татаринов стал бы слушать всю эту белиберду," - размышлял Гость.

Он ошибался. Я многократно сиживал за хорошо, но не чрезмерно охлажденной водкой (которую в обычных обстоятельствах в рот не беру) в гостиных зажиточных апатридов, любовался мебелью темного дерева, вслушивался в звуки родного языка, заискивал перед личностями самыми пустейшими, лишь бы снова обрести утраченную почву под ногами. Я даже перещеголял в этом Гостя, он-то все первые месяцы упорно отказывался менять высокое и мучительное одиночество на припахивающий пылью букет засушенных воспоминаний и застольных бесед об ужасах режима в Отечества либо о прелестях аркадской гастрономии (включая розовато-желтые ломтики копченого сига, сервированные к водке Василием Львовичем, испанские маслины с косточкой, аккуратно замененной кусочком сладкого перца, и уже поминавшиеся ассирийские соленые огурцы, щедро сдобренные чесноком и укропом).

Озадаченный жалобами господина Шмидта, Гость продолжал поглядывать на машинописные листочки, разложенные на рабочем столе хозяина и, кажется, испещренные красным. Он никогда не опускался до журналистики, однако же успех листочков означал известную независимость, шанс, черт подери, продать за полновесные аркадские доллары свое никому не нужное умение жонглировать славянскими словами. Уж если в голове у него прокручивалась целая повесть, то статейки в малотиражный провинциальный журнал должны были сочиняться одним росчерком шариковой ручки.

Перехвативший его взгляд господин Шмидт потянулся бы за листочками, не раздайся за черным весенним окном шороха автомобиля, тормозящего по влажному асфальту, и сразу вслед за тем - мелодичного звонка в дверь.

- В нашем Отечестве, - решил пошутить Гость, - до сих пор вздрагивают при неожиданных поздних звонках. У каждого гражданина есть на совести какое-то преступление или проступок. Когда-то мы с Хозяином...

Василий Львович буркнул нечто вроде "погодите", прошлепал к двери - и в уютной гостиной заблагоухал бриолином и духами не кто иной, как мельком встреченный в редакции граф Толстой. Он по-свойски плюхнулся в кожаное кресло (пружины музыкально скрипнули) и вытребовал коньяку. Графу было едва за сорок. Он прожил в Аркадии уже столько лет, что без стеснения красовался в клетчатых пиджаках с подбитыми ватой плечами, и выкладывал за свитера (приятно подчеркивавшие его природную полноту) суммы, которых хватило бы на месячное содержание какой-нибудь африканской деревни. Говорил граф негустым басом, титулом, между нами говоря, обладал вряд ли, но проверять его было некому и незачем. До бегства в Аркадию талантливый граф дослужился в Столице до заведующего отделом крупной утопической газеты.

- Материал? - он схватил страницы, действительно покрытые обильными красными пометками. - В "Союзник"?

- Скорее в "Приложение", Константин Дмитриевич, - господин Шмидт глядел в сторону, - неплохой материал.

Немало поразив Гостя, граф извлек из кармана складной лорнет на позолоченной цепочке.

- Немало авиапассажиров, транзитом пролетающих через аркадский аэропорт Гусево, выбирают свободу, - читал он. - В их числе оказался и я, тридцатипятилетний редактор из Столицы, для которого стала невыносимой жизнь в Отечестве. Наш самолет летел на остров Свободы, - граф отложил листочки. - Как хорош был славянский язык до утопистов, - воскликнул он скорбно, - помните такое слово - лорнировать? Материал ваш неплох, но сыроват, дорогой Гость. Не чувствуется горения души. Одни голые факты. Впрочем, посмотрите сами, или лучше прочтите вслух.

- Немало авиапассажиров из государств, страдающих под невыносимым гнетом утопизма, - прочел он свой текст вместе с поправками Василия Львовича, - пользуются уникальным шансом, который им дает остановка самолета в аэропорту Гусево, на демократической земле Аркадии. Они выбирают то, без чего не может жить уважающий себя человек - свободу. И не обманывает их ожиданий Аркадия - страна иммигрантов. Не все они попадали сюда так драматично, как я, тридцатипятилетний редактор из Столицы, которому давно уже стала невыносимой жизнь в Отечестве, где элементарные права человека - лишь несбыточная мечта для миллионов граждан, не принадлежащих всесильной партийной элите..."

Гость потянулся к своей стопке, чтобы отбить неведомо откуда взявшийся во рту, но достаточно отчетливый привкус мыла. На мгновение он даже предположил, что его разыгрывают.

- Похоже на стиль утопических газет, верно? - ласково спросил господин Шмидт. - То-то и оно. Вы слыхали о главном принципе гомеопатии? Об истреблении подобного подобным?

- Отечественный читатель воспитан на таком стиле, - зарокотал граф Толстой, - ему не понять красот и оговорок нашей либеральной печати. И если утописты позволяют себе поносить западный мир на своем отвратительном, но действенном жаргоне, то наш долг, - голос его странно гремел в маленькой гостиной, - выхватить из их поганых, обагренных кровью рук их собственное оружие.

При этих словах Василий Львович и Константин Дмитриевич жизнерадостно переглянулись. После следующей стопки граф Толстой очутился на диване, между Гостем и господином Шмидтом, и, склонившись к незадачливому беженцу, положил теплую руку ему на колено.

- Мне хочется видеть и вас членом нашей большой семьи, - заключил господин Шмидт, - и пусть вас не смущает, что мы занимаемся пропагандой. Главное - чему служит пропаганда. Распространению власти утопистов, ассирийцев и масонов на все человечество - или победе здорового христианского начала?

- Да-да, - кивнул Гость, пытаясь отодвинуться от графа Толстого.

Дальнейший разговор (возможно, благодаря быстро пустевшей бутылке императорской водки) был сбивчив, и крутился вокруг ассиро-масонского заговора, к которому и граф, и Василий Львович убедительно приплели и утопистов, и газету "Истина", и тогдашнего премьера Аркадии и даже торговцев подержанной фотоаппаратурой из Нового Амстердама. Досталось также и Марии, и Михаилу, и неизвестному Борису - также сотруднику редакции.

- И все же ваш очерк принят, - рука господина Шмидта легла на другое колено Гостя, - если вы, конечно, согласны с поправками.

- Я написал еще один, как вы велели, - с облегчением сказал Гость. Так страстно размахивал граф Толстой своим шутовским лорнетом, так устало и всепонимающе усмехался Василий Львович, что шизофреническая чушь, которую они наперебой несли над столиком с копченым сигом, вдруг показалась ему не такой уж нелепой. "Пускай с ними спорит мой Татаринов, - подумал Гость, - а я лучше буду слушать, мотать на ус, да расписываться на оборотной стороне предстоящих чеков. Допустим, в этой гостиной пирует глупость - но разве не все средства хороши против подлости? Да и кто я такой, чтобы судить?"

- Валяйте, - благосклонно щегольнул господин Шмидт столичным слэнгом, - поправим и этот. Вот вам вместо пособия по журналистике, - он вынул из-под столика комплект "Союзника", завернутый в коричневую плотную бумагу, - а теперь давайте поговорим о чем-нибудь попроще.

Главный редактор "Аркадского Союзника" нацепил поверх пиджака кокетливый шотландский передник, прошел на кухню - и вскоре по всему дому разнесся запах имбиря, кунжутного масла, кориандра и свежего чеснока. "Во всякой славянской семье в Шанхае, - пояснил он, - служил повар-китаец. А я был весьма наблюдательным юношей. "