И когда мой герой обмолвился о цилиндре фокусника, мне вспомнился другой цилиндр, из фотопленки с муаровым узором, освещенной рубиновым лазерным лучом. Сквозь сероватую пленку просвечивал объемный портрет неизвестного: седеющие волоски в бороде, густые капли пота на лбу (съемка велась под жаркой лампой свечей в семьсот) и неглубокие морщины в уголках блестящих глаз. Поразившись вначале, я, вслед за другими случайными посетителями научной выставки, быстро отошел в смятении: живость призрака (сквозь который, как и положено, рука проходила свободно, лишь окрашиваясь артериальным рубином) страшно противоречила его покойницкой неподвижности. Может быть, с тем же тревожным недоумением в прошлом веке отворачивались от первых фотографий, не спорю, но с тех пор я недолюбливаю лазерного искусства. "Или ты жив, или мертв, - рассуждал я, - третьего не дано, и мир призраков должен отделяться от нашего безусловной и неодолимой стеной." Между тем лет десять тому назад уже и в сувенирных лавочках Города повадились выступать из стеклянных радужных пластинок в третье измерение то медная спираль, то сфинкс, то собачья голова. Уши и кончик носа у пса, борода сфинкса и острый конец спирали - все это было размыто, картинка при малейшем повороте головы превращалась в летучее изумрудное облачко - и дети вздрагивали, натыкаясь протянутыми пальцами на пустую игру световых лучей.

Пат и Паташон: обрюзгший насупленный Коган и размахивающий руками редактор, заметно похудевший за последние месяцы. Коган в несколько помятых давешних обновках, Гость - во всегдашних благотворительных джинсах и черном свитере. То по-славянски, то по-английски подзывает Коган белок, протягивая им арахис в шкурке, но те лишь настороженно топорщат рыжую шерсть, стоя на задних лапах в разумном отдалении. . На склоне воскресного дня желудки у грызунов-тунеядцев уже давно набиты - погода стоит ясная, аллеи Фонтанного парка полны отдыхающим народом. Редактор косится на меня, притворяясь, что не узнает, - но я не обижаюсь, мне и самому нет нужды подходить к этой парочке. Слишком они призрачны - осторожно, рука пройдет насквозь, и сам упадешь, потеряв дорого доставшееся равновесие. Я гражданин этого мира, с неотъемлемым правом сидеть на жесткой лавочке, пахнущей свежим лаком после очередной весенней покраски, перелистывать книгу Когана. Глазеть на плавающих чаек, на собачью упряжку, катающую детей по аллеям, на одинокого защитника животных, который пыхтит вслед за упряжкой с самодельным плакатом протеста в руках, на теленка, который тычется с внутренней стороны в ограду детского зоопарка. Ни Коган, ни Гость этого не видят, тем хуже для них.

- И вы до сих пор ей не позвонили?

- Нет.

- Как странно, как странно, и в то же время понятно, - бормочет Коган. - Вы пишете ей письма - не сомневаюсь, что очень нежные, - а у нее, быть может, совсем другие заботы, выводок детей, хозяйство. Или наоборот, карьера. Я не стану спрашивать у Хозяина., - он усмехнулся, - но у Сюзанны до сих пор могу... хотите?

- Попробуйте... или нет, нет, пожалуй, не стоит. Она догадается, что это мое поручение.

- Ничего не знаете... Господи Боже, какая поэтическая история. Прямо Тристан и Изольда.

- Не смейтесь надо мною, Коган.

- И не думаю. Просто я завидую вам. Только скажите, а вы уверены, что не придумали всего этого? Любви до гроба, с первого взгляда? За семь лет разлуки любая любовь, знаете, как-то выхолащивается. Вы ее помните... какой вы ее помните, Гость? Расскажите мне. Я люблю истории про чужое счастье.

Одышливый Коган семенит за долговязым редактором по берегу мелкого пруда, удаляясь от молодежи, что с хохотом и транзисторной музыкой разъезжает по нему на яично-желтых водяных велосипедах. Сквозь многошумные толпы деревьев с трудом можно различить, как они садятся на молодую траву в двух шагах от покатой улицы, вдоль которой с натужным ревом ползут автобусы и грузовики. Наверное, белки на окраине парка доверчивее или голоднее - Коган сосредоточенно становится на колени, протягивая руку чему-то невидимому. Я терпеливо жду их возвращения по дорожке, огибающей пруд. Торопиться некуда, скучать не приходится. Есть, кроме транзисторной молодежной, и другая музыка - тот самый старик в широкополой соломенной шляпе, с электрическим органом. Слушатели в замешательстве поначалу - кто же, спрашивается, танцует танго в майском парке, на зеленой траве, усыпанной бумажками и пустыми консервными банками? Но не проходит и трех минут, как на лужайке перед музыкантом уже притопывают, и с широкими улыбками кружатся самые решительные - а танго крепнет, и ладоши хлопают громче, и пятилетний мальчишка самозабвенно пляшет с оплывшей старухой в цветастом платке, и Борода (уже потребивший свои воскресные полдюжины пива) кружится в одиночку, задрав подбородок к равнодушному небу - а на окраине лужайки и супруга его, и все дочери с подержанными детскими колясками, у семейства пикник, на одеяле разложены жестяные банки с кока-колой, разноцветные пакеты печенья, шоколада, жареной картошки. Шумят деревья и усмехается старик в широкополой шляпе, показывая немногочисленные оставшиеся зубы.

Усмехаюсь и я, листая книгу издательства "Отшельник", кажется, выпущенную Коганом за свой счет. В любом случае он сам набирал ее на специальной машинке, и опечатки выклеил крайне непрофессионально. В утопических странах всякая книга священна: у недоверчивого и хмурого государства, с его издательской монополией, есть достаточно наборщиков, и метранпажей, и корректоров, нечасто отвлекающихся от казенной литературы ради эстетических безделиц - зато исполняющих свою работу с завидным мастерством. Удивительно, Господи, как же все это удивительно, думаю я. Отважные слависты давно доставили несколько экземпляров сборника в Отечество. Его дают читать знакомым на одну ночь, не замечают некрасивого шрифта, опечаток, покосившихся строчек, неряшливой офсетной печати с неумело подготовленного макета - зато видят непривычно белую бумагу и регистрационный номер Библиотеки Конгресса на второй странице, да еще: принадлежность книги, как и самого Когана, потустороннему миру, где, как верят неискушенные жители Отечества, при получении телом свободы душа как бы сливается с Богом, ухитряясь при этом сохранить и земную оболочку, и способность к земным наслаждениям. Свобода, вздыхают они, свобода, вздыхаю вслед за ними я, конечно же, ведь на весь Фонтанный парк - ни одной таблички, запрещающей топтать траву, ни одного полицейского, который заглянул бы мне через плечо - представился бы - отвел меня в участок для выяснения личности - конфисковал бы идеологически вредную книгу. Чего же еще, спрашивается, нужно для достижения гармонии?

Я знал, что напишу на этот сборник лестный отзыв. И не потому, что других в апатридской печати писать не принято. Нет, Паташон из Нового Амстердама с водопроводной трубой в потертом портфеле лучше других знал толк в загробной жизни. Я листал книгу, меня окружала игра отражений, болезненная бесконечность ряда посеребренных стекол, поставленных друг против друга (из-за каждого высовывается краешек лица), а Новый Амстердам в феврале струился дымным облаком, и со станций метро несло нездоровыми испарениями. Стареющий клоун брел по Пятой авеню, изредка вздрагивая и озираясь при звуках славянской речи во встречной толпе. Мял в руках черную шапочку, торжественно врученную ему единоверцами, к общему смеху открывал Ветхий Завет на древнем языке с первой страницы. Там же, на Пятой авеню, у железной ограды собора, кокетливо выложенного керамической плиткой, стылым декабрьским утром впервые пристроился на раскладном стульчике продавать свои произведения. В первый час разошлось пять сборников, в первый день - двенадцать, за три дня на сырой мостовой - семнадцать. Выгоднее было просить милостыню или торговать у той же ограды гонконгской бижутерией, шарфами из ложного шелка и ремнями искусственной кожи. Впрочем, Коган не голодал. В немноголюдных апатридских клубах с обвалившейся на потолке штукатуркой он, бывало, читал стихи за тридцать-сорок долларов, в безоконных университетских аудиториях - за сотню. Апатриды позевывали, поскольку ждали от него гражданских стихов, разоблачающих недостатки Отечества и воспевающих прелести Федерации, а доброжелательные студенты охотно пожимали руку бывшей знаменитости, но стихов не понимали и сборников, по бедности, покупать не могли. (Книжки его собственного изготовления расходились чуть лучше, потому что не десять долларов стоили, а два или три). На сигареты вполне хватало гонораров за публикации в апатридских журналах и газетах. Всемирный Союз Поэтов (полторы дюжины жителей Нового Амстердама разного пола, возраста и цвета кожи, расхлябанностью движений и безумным огоньком в глазах схожих с самим Коганом), на первом же заседании с участием изгнанника единогласно избрал его председателем Отечественного отделения (какое-нибудь отделение возглавляли все члены Союза). Но сборник расходился неважно - еще одна причина не подходить к Когану в Фонтанном парке. Ручаюсь, что он стал бы заискивать передо мною, в невинном убеждении, что рецензия в апатридском журнальчике заставит зажиточных славян раскошеливаться на его изысканные, но маловразумительные вирши, а редакцию могущественного журнала "Федерация" - закупить партию сборника для контрабандной доставки в пределы Отечества. Трезвый, но наивный расчет! Не успели слухи о ностальгическом помешательстве Когана дойти до ведающих закупками антиутопической литературы, как кто-то уже пустил по коридорам Госдепартамента роковую фразу: пускай там и издается, сволочь неблагодарная.

- Я могу разузнать и сам, - оживленно продолжает Коган, - когда приеду в летнюю школу. И еще...

- Ценю вашу вежливость. Не стоит, не стоит, простите, что я вас так утомил.

- Помилуйте, - Коган раскрывает добрые подслеповатые глаза с набрякшими веками, - я ужасно люблю слушать. Сколько народу ко мне приходило в столице... ах! Здесь... вы уже поняли?... такой холодок между людьми, чуть что - к психиатру. Я был у моего психиатра, говорят они. Обожаю это словечко "мой". Мой психиатр, мой адвокат, мой дантист и мой гинеколог. Как фальшиво, Господи.

- Это просто оборот речи.

- Что вы! Это лишнее свидетельство лицемерия системы. Здесь каждый в своей скорлупе. Каждый претендует на то, что его мир - единственный. Никто не сомневается в своих правах. Конечно, в Отечестве еще хуже, - спохватывается он, - но все-таки...

Танго сменилось вальсом, вальс - чем-то вроде румбы, а может быть, и самбы. Начинает накрапывать дождь. Притомившийся Борода лежит на одеяле, уставив взор в сереющее небо. Старик в сомбреро наяривает свою музыку, не смущаясь тем, что танцующие разбегаются. Чайки, налетевшие с реки, роются в мусорных ящиках, среди пустых пенопластовых стаканчиков и целлофановых оберток. Мне чудится запах моря, но я знаю, что море отсюда далеко.

- Почему вы съехали от Хозяина и Сюзанны? - вдруг перебивает Гость.

- Сколько можно, - вздыхает Коган. - У меня есть сто долларов от Союзника, есть еще кое-что. Покуда хватит, а там - Зеленые Холмы и полный пансион. Потом...

- Сюзанна?

- Ваш друг ревнив,(???) а мы с ней проводили много времени вместе. Не подумайте, ничего такого, ну ровным счетом ничего не было, я, в конце концов, на двадцать лет ее старше. Мне их обоих жалко, - добавляет он, помолчав. - Жили бы как живется, просто и весело. Они, вы знаете, как два магнита, которых прижали друг к другу противоположными полюсами. А вчера Хозяин опять улетел в Отечество. Ему не захотелось оставлять меня с Сюзанной одного, наверное.

- Вы обиделись?

- Помилуйте. Кто же обижается, когда его в пятьдесят шесть лет считают донжуаном. Поблагодарил за гостеприимство и за славный гардероб - и откланялся, с хозяйкой дома не попрощавшись. Новогалльское отделение моего Всемирного Союза Поэтов, оказывается, неделю тому назад закрылось. Пойти мне здесь не к кому, кроме вас. Вот и весь секрет. В тот дом я теперь не вернусь. Может быть, я и в Федерацию не вернусь, правда. Вдруг - представляете - завтра получу разрешение на въезд. Старые читатели приедут встречать меня в аэропорт. И даже таможенник спросит, тот ли я самый Коган.

- Думаете, в Отечестве такие просвещенные таможенники?