Обернувшись на звук шагов по лестнице, он не поверил своим нетрезвым глазам. Длинное, плавное платье лилового шелка было на похорошевшей Сюзанне, и волосы ее лежали ровными волнами, и запах духов - тех самых, что десять лет назад - мгновенно заполонил подземную комнатку.

- Здравствуйте...- осеклась гостья, растерянно посмотрев на спящую. Впрочем, обстановка была самая целомудренная. Ивонна свернулась калачиком под белым покрывалом. Коган, морщась и покряхтывая, маленькими глотками одолевал свою водку, Гость по-домашнему похрустывал малосольным огурцом. Вид у обоих, заметим, был уже довольно снулый.

- Чем обязаны? - сощурился Коган. - Чем обязан скромный дворник и не менее скромный редактор появлению в этой сиротской дыре столь обаятельного создания?

- Не паясничайте, Коган.

Она прошла к распахнутому окну, прорубленному почти вровень с землей. До молодых ростков бурьяна, заглядывающих в комнату, еще не добрался дворник, отвлеченный нежданными гостями, и на подоконнике лежал толстый слой нездоровой городской пыли вперемешку с пухом одуванчиков и мертвыми мухами.

- Как отвратительно, - пробормотала Сюзанна. - Как нелепо, Господи помилуй. Почему вы ушли из дому, Иосиф?

- Попросили, вот и ушел. - отвечал Коган с неожиданной грубостью. - Отъелся, приоделся. Что еще бродяге нужно. Вот и посчитали, вероятно, что зажился на казенных хлебах. Но я не обижаюсь. Честное слово. Сами понимаете, Новый Свет. Как пригласили, так и выгнали.

- А я беспокоилась, в полицию звонила. Приезжала сюда вчера, но вас не было дома. И ты, Гость, тоже хорош. Будто трудно было набрать мой номер. И зачем вы пьете эту гадость? Слушайте, Коган, вы не могли бы их выгнать? И эту девицу, и нашего общего друга? То есть прости, Гость, - спохватилась она, - не выгнать, а попросить уйти? Ради меня?

- Даже ради вас, - покачал хмельной головою Коган. - Человеческий сон - святое дело. И попробуйте возразить, что это падшее существо - не человек. Оно даже в чем-то и более человек, чем остальные собравшиеся. Впрочем, и вас, несравненная Сюзанна, мы безмерно рады видеть за нашим столом. Хотите водки? У меня еще одна бутылка припрятана. Правда, такая же теплая. Но я не люблю холодной водки. Она придумана на этом берегу Стикса, а мне милее другой, я силюсь его рассмотреть - но не могу. Река оказалась слишком широкой.

Сюзанна нехотя присела на край дивана рядом со спящей. Нищее застолье (хлеб, соленые огурцы, раскрытая банка рыбных консервов) поразительно напоминало ей кухонные пиры многолетней давности в Столице.

- Дорогая моя, милая Сюзанна, - забормотал Гость, перехватив ее взгляд, - сколько раз в нашем богоспасаемом Отечестве за такими столами твое сердечко замирало от причастности к священнодействию? Почему не повторить того же старинного обряда здесь? За тонкими стенами халтурных утопических домов, на неудобных кухнях, в непрочном и сладостном единении свершалось таинство, почти причастие. Каждое слово сияло особенным смыслом, потому что укрепляло братство духа внутренне раскрепощенных узников. Тебя - непосвященную - пускали, чтобы в истории осталось свидетельство человека из другого мира, свободного, но и лишенного тайны. Ты же это ценила, заблудшая твоя душа?

- По глупости, по молодости, - пожала плечами Сюзанна, протянутого мутноватого стакана, однако, не отвергая. - Я изменилась за эти годы, а ты, как вижу, нет. Если у тебя имелась за душой тайна, зачем ты с ней расстался?

- А я настаиваю, - отмахнулся Гость. - и буду настаивать, что у тебя оказался чрезмерный иммунитет к отечественным вирусам, которые одних сводят с ума, других убивают. Зато перед безумием или смертью ты, как Мухаммед в эпилептическом припадке, облетаешь всю Вселенную. Да, мы - юродивые современной цивилизации, мы поедаем собственные фекалии на глазах смеющегося над нами человечества. Но и полет чего-то стоит, разве нет?

В доме на Западном склоне нечасто выбиралась Сюзанна из полусонного презрения к окружающему - и давно не видел он ее такой сосредоточенной, красивой, самоуверенной. Во время проповеди Гостя она блуждала взглядом по комнатке Когана, неодобрительно качая головой, словно хозяйка после долгого отъезда.

- Как скучно все это, Гость, - тихо сказала она, отворачиваясь. - Коган, Коган, вы носки свои как часто меняете? Раз в месяц? Вы же не нищий, не подонок. Даже если не считать стихов, вы почти профессор. В Северопольске не пройдут ваши богемные штучки. Вам придется за свою зарплату расхаживать, как в доме на Западном склоне - бритым, стриженым, с прямой осанкой. Наступило чванное, серьезное время. Студенты хотят учиться языку и литературе, а не поеданию фекалий, хотя бы даже и в полете над суетной землей. Скажите, Коган, вы что-нибудь пишете? Я надеялась, что на Западном склоне вам удалось хорошо отдохнуть. Почему вы ничего не показывали мне?

- Сегодня я копал землю, - Коган в осторожном недоумении поднял подслеповатые очи. - Убирал двор, нашел мертвого скворца. Завтра буду засевать двор травой. Знаете, Сюзанна, я соскучился по осмысленным простым занятиям. А теперь, даже если я вернусь в Отечество, здесь останется по мне своеобразная память. Я, знаете, все больше убеждаюсь, что стихи - мои ли, чужие - лишь одно из многих выражений пресловутого смысла жизни, может быть, даже не самое важное. Сеять траву, смотреть на вас, в лиловом платье, после многолетней болезни... Вас правда интересуют мои сочинения?

Гость как-то вдруг почувствовал себя лишним. Лишней, несомненно, была и Ивонна, сладко покряхтывающая в уголке дивана.

- Может быть, разбудить ее, Коган? Отвести ко мне в комнату, пусть там отдохнет?

Но Ивонна уже детским движением скидывала на пол покрывало и поправляла сначала задравшуюся юбку, потом растрепанные волосы. Румяна были почти незаметны на ее раскрасневшихся щеках. При виде разнаряженной Сюзанны она сжалась и на мгновение прикрыла глаза.

- Не бойтесь, - сказала та по-английски. - Мне уже все рассказали.

- Все-все? - зевнула Ивонна. - Ну и ладно. С чего мне тебя бояться. Ты что, жена этому старику? Любовница? Крутую бабу ты себе отхватил, швед. Смотри, как на тебя пялится. Влюблена. И богатая. Ну, я пошла. Счастливо оставаться. Подарком моим ты брезгуешь, Гость. Понятное дело. Если к вам такие ходят, куда уж нам.

Снова, как на пропыленном безлиственном бульваре Святого Себастьяна, она срывалась на базарный визг. Сюзанна молчала. Содержимое сумочки, аккуратной кучкой сложенное на столе, стремительно водворялось на место..

- Я пошла, - повторила Ивонна, вставая.

- Я тебя провожу, - сказал Гость, - можем у меня посидеть. Или завалимся куда-нибудь, хочешь?

Его не удерживали. За дверью он едва не споткнулся о два тяжелых чемодана - "наверное, очередные гостинцы для Когана, - подумал Гость, - искупление вины за изгнание из рая на западном склоне. Может, Хозяин не зря ревновал. Долг друга обязывает если не пресечь, то донести. Но как доносить, по какому трансатлантическому кабелю? И что пресекать, если у этой дурочки Сюзанны впервые за столько лет такой счастливый, такой живой взгляд?"

- Не уезжайте никуда, Коган, не дурите, - услышал он, выходя, поспешный шепот. - Вы же сами не хотите. Вы играете в это все, потому что у вас никого нет здесь, ничего нет, кроме маски старого клоуна. Заберите свои бумаги из консульства. Я...

В лестничной полутьме подымался Гость за плачущей навзрыд Ивонной.

- У людей любовь, - она остановилась, обернулась к нему, - люди живут. Люди счастливы. У этой твоей бабешки муж есть, тысяч двести в год, или триста, и еще этот симпатичный старый швед в подвале. У тебя есть вера, ты людям Библию раздаешь, и думаешь, что от этого мир перевернется. А у меня? Кроме места на углу да десятка тысяч на книжке, что у меня есть? Раз в кои-то веки хотела по-человечески, и тоже ничего, ничего, никому я не нужна, никому-никому, даже мать собственная мне не пишет. Меня никто не целовал уже два года.

- А на работе? - не удержался Гость.

- Дурак. Стану я за их вонючие полсотни еще и целоваться, - сказала Ивонна с презрением. - Некоторые предлагают - за лишнюю двадцатку. А я не могу, и все тут. Должно же у меня что-то остаться для себя, ты как думаешь? Ты бы поцеловал меня, адвентист. Здесь темно, на лестнице. Не стесняйся. Никто не увидит, и не услышит никто. Ты мне правда нравишься.

Будь Гость трезв, не разволнуйся он от нежданного прихода неузнаваемой Сюзанны, он одарил бы заблудшую душу отеческим поцелуем в лоб и приказал бы не дурить. Но он не был ни трезв, ни спокоен. Он больше не мог с брезгливым хладнокровием припоминать эпизоды из литературы и общественной жизни прошлого столетия. Поставив на ступеньку чемоданчик с подрывной литературой, он притянул к себе Ивонну. Она стояла выше его, и губы их оказались на одном уровне. Сквозь перегар и фальшивые гонконгские духи, сквозь застойный запах немытой лестницы, куда жильцы выставляли мешки с мусором, доносился забытый запах женских слез. Не умела целоваться Ивонна, и худое ее тельце с проступавшими ребрами оставалось скованным и жестким, как три месяца тому назад, когда Гость, прикрыв ее простыней, сидел в кресле дома свиданий, неловко оправдываясь в своем мужском бессилии. "Мне все равно, - сказала тогда Ивонна, - деньги заплатил, чего уж еще. Сиди, отдыхай, я тоже передохну, потом помогу тебе. Только не слишком долго. Мне скоро опять на работу. Самое хлебное время." Она улыбнулась, и перед тем, как склониться к бессильному паху клиента, деловито вынула изо рта розовый липкий шарик жевательной резинки.

- Пойми, - зашептала она, отстранившись, - я не из-за денег, и вообще не из-за чего, я просто так. Ты тоже живешь в пансионе этом кошмарном? Если ты бедный, откуда у тебя такой шикарный приятель, с которым вы были тогда на бульваре? У него тоже ничего не вышло, - она засмеялась, - . Мне подруга потом рассказывала. Умора! Он старается, а она ему и говорит...

- Заткнись.

- Но он все равно шикарный. Я его машину видела. Пятьдесят кусков, никак не меньше. А у тебя и машины нет?

- Нет.

- Конечно, ты же адвентист. Знаешь, вы даже в налоговой декларации есть. Дескать, если дал обет вечной нищеты, то тебе еще и скидка с налогов. Ничего себе. А у тебя начальство? Будут ругать, да? Все твои книжки на месте. Кому нужно столько шведских книжек? Твоих моряков наверняка и в Швеции этим добром пичкают. Да? У меня так голова кружится. Я правда ни с кем не целовалась сто лет. И ничего больше не хочу. Ничего. Я сегодня не работала, ты знаешь. Я три месяца не работала. А может, врач прав? Представляешь, у меня, и вдруг нервы. Я думала, это только у богатых. Жалко, что ты бедный. Слушай, давай пойдем куда-нибудь. Мне вдруг захотелось. Ты так здорово целуешься. Ой!. Кто там?

Дверь, ведущая из пансионного коридора на лестницу, отворилась. В проеме маячила юркая тень Жильца с картонным скоросшивателем в руке.

- С кем это ты? С блядью?

- Ивонна играет в кино, - с ненавистью сказал Гость в освещенное пространство. - Она моя старая подруга. Мы решили повеселиться, и я утащил ее со съемок прямо в костюме. Подымайся, дорогая. Позволь представить тебя моему соседу и доброму знакомому, секретарю отделения Партии утопического возрождения Новой Галлии. Я говорил тебе, что обитаю в любопытнейшем и живописнейшем месте. А к Когану уж пожалуйста, не спускайся, дружок, он занят и вряд ли будет тебе рад.

Ужасно возбужденный Жилец уже распахивал свой скоросшиватель, требуя подписей под воззванием Генеральному прокурору. Бородатого отца семейства действительно арестовали, и залог назначили: сто пятьдесят тысяч долларов. С тем же успехом могли назначить и полторы тысячи, ибо, увы, ни цента за жертву судебного произвола никто вносить не собирался. Обвинение было простое и невероятное: инцест со всеми тремя дочерьми. Дети предположительно приживались с гениальной целью вытянуть из государства побольше социального пособия, на всех матерей-одиночек, да на самого преступника с женой - в итоге набиралась вполне приличная сумма.

- Ничего себе, - только и выдохнул изумленный Гость. - А жена - знала?

- Нет.

- А откуда полиции стало известно?

- Донесли, вот откуда. Подписывайся. Мне еще бегать с этим воззванием по всей округе, а потом тюрьму пикетировать. Пойдешь?

- Почему я должен заступаться за этого мерзавца? Как ты думаешь, Ивонна, он мерзавец?

- Я думаю, мерзавец.

- Вот. Слышишь, что говорит моя подруга.

- Ты... - возмутился Жилец, - ты сам скотина. Пил с человеком, отдыхал, разговаривал, а теперь в кусты? Может, ты и донес на него, а?

- Отстань. Да и какой он человек?

- Обыкновенный. Имеющий право на то, чтобы к нему в спальню не врывались с наручниками. Смотри, Гость, ты всю жизнь прожил в еще более фашистской стране, чем Аркадия, ты не понимаешь, что сегодня - Борода, а завтра - ты или я. Государству нет никакого дела до спален нации. Виноват он, или нет, но нельзя отца семейства бросать в застенок по закону семнадцатого века. И следователь, между прочим, англофон. Это заурядный заговор, чтобы скомпрометировать народ Новой Галлии и отбить у него охоту к освободительной борьбе. Вот, дескать, что это за публика - живет на социальном пособии и трахает собственных дочерей. Я, может, и не Бородатого защищаю, я свой народ защитить хочу, те жалкие остатки демократии, которые еще не сгрыз большой бизнес. Подпишешь?

- Нет.

- И я не подпишу, - сказала Ивонна, - и вообще, ступай отсюда, пока я по морде твоей наглой не съездила. Нашел кого пожалеть. Дочек его лучше пожалей, дубина.