Если прищурить глаза, чтобы не видеть одутловатости лица и сухих морщин на руках, сжимающих раскрашенную люминесцентной краской лиру, то выходящий на подиум Златокудр Невский, с той же живописно растрепанной шевелюрой, что тридцать лет тому назад, в том же хитоне, кокетливо расшитом по мотивам Пикассо, в сущности, покажется тем же мальчиком, что и в годы нейлоновых плащей и первого искусственного спутника земли. Исаак же Православный уже годам к тридцати казался едва ли не семидесятилетним - да и вел себя, в сущности, как и полагается старику, теряющему с годами как навыки физической опрятности, так и романтическую привычку воспринимать любую драму в качестве трагедии.

Иными словами, юность - понятие относительное.

По большей части чувствуя себя далеко не старым человеком, я думаю, что моя юность, вероятно, кончилась летом 1978 года, когда я не по своей воле попал в известный всей Москве лазурный особняк недалеко от "Детского мира". Повод был самый пустяшный, однако самой встречи я ждал давно, понимая, что мой образ жизни не может не раздражать власть предержащих. Смешанные чувства владели мною, когда после нескольких минут нерешительного ожидания я толкнул, наконец, неподатливую дверь лазурного особняка: страх, и любопытство, и, если уж совсем честно, некоторая гордость: интерес со стороны тайной полиции в известном роде означал косвенное признание моего таланта на родине. Ничтоже сумняшеся, я уже полагал, что мы с приятелями известны на вольном западе: эллоны нашей троицы, как-никак, были напечатаны под одной обложкой с Бродским, Солженицыным, Ростроповичем. Очкастый стажер-француз, посетивший около года тому назад в Староконюшенном (Марина в тот вечер поехала в гости к матери), во-первых, выставил литровую бутылку коньяку, а во-вторых, долго и сочувственно качал головою, когда мы с Георгием и Петром наперебой жаловались ему на притеснения и хвастались машинописным альманахом, который выпускали мы тиражом в двадцать экземпляров вместе с литературными приятелями. (Помню, как тщательно выбирали мы оформление, в конце концов остановившись на полупрозрачных листках почтовой бумаги в голубой рамке, помню поиски машинистки и каллиграфа для переписывания гармоний, помню, наконец, безуспешные попытки распространения альманаха, чтобы покрыть расходы на издание). Переправленным с помощью француза за рубеж эллонам (в довольно посредственном переводе на русский) отвели весь экзотерический раздел в очередном номере набиравшего тогда силу эмигрантского журнала. Правда, в предисловии редакция сетовала, что наша группа (к тому времени мы уже называли себя группой) как бы замыкается в башне из слоновой кости и пишет так, словно советской власти не существует. В то же время отмечалась и бесчеловечность означенной власти, упорно не желающей признавать наших талантов. "Почти за десять лет активной творческой работы, говорилось в предисловии, у этой одаренной молодежи не появилось ни одной публикации на родине, двери гимнасиев для нее закрыты, а на хлеб ей приходится зарабатывать обычным для неортодоксальной советской интеллигенции способом: в котельных, в геологических экспедициях." Тут была доля преувеличения: Петр действительно работал истопником, зато Георгий числился сторожем при Александровском гимнасии (куда мы в результате могли попадать бесплатно), а ваш покорный слуга зарабатывал техническими переводами и, в общем, не бедствовал. Время от времени Вероника Евгеньевна устраивала вечера для всей своей студии в гимнасии при каком-нибудь заводском Доме культуры (умоляя нас быть осторожнее с репертуаром); мы могли сколько душе угодно исполнять свои эллоны на открытых для всех желающих занятиях студии в подвальчике старого здания гуманитарных факультетов на Моховой; наконец, наш небольшой кружок собирался друг у друга на квартирах. До некоторой поры тайная полиция нас не трогала, но любой идиллии, как известно, приходит конец.

Двери по сторонам коридора располагались с такой частотой, что помещения за ними, вероятно, были сущими клетушками. Так и оказалось: одно окно, едва помещающийся фанерный стол, несгораемый шкаф, и на внутренней стороне двери - плотничий гвоздь, на котором висел, источая запах утреннего дождя, серый габардиновый плащ старшего лейтенанта Зеленова.

- Здравствуй, Татаринов, - он привстал со стула, обитого потрескавшейся рыжеватой кожей.

- Ave, Caesar, - отвечал я, пожимая протянутую руку.

- Ох, аэд, все бы тебе драматизировать, - продолжал улыбаться мой старый товарищ (за миновавшие годы он отрастил канальские усики щеточкой и прибавил килограммов пятнадцать весу), - видишь, как разносит людей жизнь в противоположные стороны. Можно ли было десять лет назад представить, что мы с кем! с Алешкой Татариновым! будем сидеть по разные стороны этого стола! Помнишь кафе "Лира"? А портвейн на школьном дворе?

- Здесь и впрямь довольно неуютно, - сказал я.

- Что поделать, Алешка! Мы же на бюджете, мы обыкновенная, в сущности, советская организация, со всем положенным бардаком. Работы выше головы. И при этом, - он понизил голос, - в сентябре весь экзотерический отдел собираются отправить на картошку в подшефный совхоз. Твои дружки считают нас за кровопийц, душителей культуры, а мы, повторю, заурядные совслужащие. Куришь? - он протянул мне пачку той же "Явы", что много лет назад. - Фабрика "Дукат", к сожалению. Приходится самому подсушивать - зимой на батарее, летом на солнышке.

Я закурил. Табак и в самом деле был хорошо просушен, и горел удивительно быстро. Во дворе за раскрытым окном какой-то старик сугубо штатского вида высаживал на клумбе белые и розовые флоксы. Панибратский тон Зеленова звучал ужасно фальшиво - в конце концов, мы никогда не были с ним друзьями, да и надрывных излияний я никогда не любил.

- Только не нервничай, - предупредил он мой вопрос. - Рядовая дружеская встреча. Можешь считать, что я воспользовался служебным положением, чтобы повидать брезгующего моим обществом старого товарища.

Я недоверчиво промолчал.

- Ты ведь, я надеюсь, остался советским человеком, несмотря на грехи молодости? - осведомился Зеленов уже чуть менее фамильярным голосом.

- Остался, - кивнул я, оставив "грехи молодости" без внимания.

- Значит, найдем общий язык, непременно найдем, - он выдвинул несколько перекошенный ящик стола и достал из него сначала пухлый желто-бурый скоросшиватель, а потом - мой собственный кассетный магнитофончик, пропавший месяц назад из Староконюшенного переулка, и шесть кассет. - Воры пойманы, похищенное изъято. Распишись в получении, нам чужого не надо.

- Кассет было больше сорока, - сказал я почти обиженно.

- Мы возвращаем только пустые. Понимаешь, полагается их все прослушать. Антисоветчину и идеологически ущербные произведения изымаем, нормальное искусство возвращаем.

- Когда?

- Со временем. Ну и, конечно, в зависимости от найденного общего языка.

Я оставил на ротапринтном бланке мгновенно расплывшуюся подпись и положил магнитофон с кассетами в портфель.

- Хорошо, что поместился, - сказал Зеленов оживленно, - а то пришлось бы оформлять пропуск на вынос материальных ценностей. Представляю, как тебя накачали твои дружки перед этим визитом. Уже дрожишь: провокация, дескать, сейчас на выходе проверят портфель и обвинят в краже собственного имущества. Успокойся, здесь в такие дешевые игры не играют. Магнитофончик-то где покупал? Только не вздумай лгать Володьке Зеленову. Я же не для протокола.

- Он совсем старый, - сказал я, - то и дело барахлит.

- А все-таки?

- На этот вопрос я отвечать отказываюсь, как не имеющий прямого отношения к делу, - вдруг сказал я.

Этой фразе, как и всей системе ответов на вопросы тайной полиции (придуманной святым человеком Владимиром Альбрехтом), меня вчера долго учили озабоченные Петр и Георгий, но я не был уверен, что наберусь мужества ее употребить.

- Слышали мы такие ответы, - хмыкнул Зеленов, - однако слышали и другое. Например, коллеги недавно рассказывали мне одну совершенно детективную повесть. Представь себе некоего студента-первокурсника, который получает от своего научного руководителя энное количество секретного вещества. И меняет его у одного довольно подозрительного типа на какую-нибудь импортную безделушку, скажем, магнитофон. Не задаваясь вопросом, что с этим веществом произойдет дальше. А может быть, и задаваясь, однако не обладая слишком твердыми моральными принципами. Подозрительный же тип, допустим, продает его иностранному дипломату. А научный руководитель исчезает за границей при таинственных обстоятельствах. И, надо полагать, является к своим новым хозяевам не с пустыми руками. Возникает законный вопрос о роли того студента-первокурсника во всей этой, прямо скажем, довольно неприглядной истории.

- Все это было почти десять лет назад, - вырвалось у меня. - Вернее, ничего этого не было.

Старший лейтенант не знал, что года три тому назад на дне рождения у Жуковкина (который после женитьбы виделся со старыми друзьями редко) Ваня Безуглов спьяну рассказал мне, как отобрали у него алембик с аквавитом в гостинице "Метрополь", и как твердо он стоял на своем: нашел на улице, держал в портфеле для личного употребления. Видимо, на самом деле он был более разговорчив, но секретным веществом аквавит никогда не считался.

- А я и не говорю, что было, - легко согласился Зеленов, извлекая, впрочем, из скоросшивателя два листка бумаги и пробегая глазами машинописный текст. - Наша организация обычно не дает таким детективам разворачиваться до конца. Кроме того, лично я, если хочешь честно, считаю этого первокурсника вполне советским человеком, просто оступившимся.

- Где же он оступился, по-твоему?

- Об этом я и собирался сегодня поговорить. И, может быть, помочь тебе. Все-таки не хочется, чтобы у старого товарища были неприятности.

- Я сугубо частный человек, Зеленов. Твоя организация не может мной интересоваться. Это напрасная трата денег и времени.

- Быть частным человеком в наши дни - непозволительная роскошь - посмотрев на меня с некоторым ехидством, Зеленов снова раскрыл свой скоросшиватель. - Частный человек встречается лишь с теми, с кем ему хочется. Если он аэд - сам выбирает темы и стиль, распространяя свои эллоны в кругу друзей и почитателей. Но таких людей среди нас все меньше - тщеславие, во-первых, и назойливое государство, во-вторых, лишают нас этого удовольствия, столь необходимого для творчества. Интересная мысль, правда? И какое интересное мнение о нашем государстве. К этой теме мы еще вернемся, - он не дал мне говорить, и слава Богу, потому что я оскорбился за память дяди Глеба и непременно сказал бы какую-нибудь глупость. - А пока давайте посмотрим, товарищ Татаринов, где и как вы оступились, вернее, оступались. Бог с ним, с аквавитом, дело давнее и вряд ли доказуемое. Однако после бегства вашего научного руководителя вы не пришли к нам, как полагалось бы советскому человеку. В результате органы узнают о факте измены родине лишь много лет спустя, да и то почти случайно. Университет вы закончили, хотя и не по алхимической кафедре, однако по специальности работать не возжелали, и от распределения уклонились. Пройдя творческий конкурс в Экзотерический институт, поступать в него почему-то раздумали. Уже четыре года вы, по сути, тунеядствуете. Круг ваших знакомых вам известен не хуже, чем мне. Бездари, спекулирующие на чистом искусстве, использующие вас, как единственно талантливого среди них, в своих низких целях.

- В каких? - я все-таки не удержался.

- Ажиотаж вокруг так называемой подпольной советской экзотерики на Западе раздувается не в последнюю очередь благодаря усилиям вашего кружка, - заранее подготовленной фразой он, видимо, рассчитывал раздавить меня - человека, в сущности, пугливого и весьма далекого от политики, и, надо сказать, я струсил еще сильнее.

Вряд ли стоит сейчас, спустя долгие и наполненные разнообразными событиями годы, в подробностях воссоздавать нашу встречу с Володей Зеленовым, благо подобные беседы, хотя и в чрезвычайно драматизированном виде, многократно описывались и в беллетристике, и в мемуарной литературе. В какой-то момент, впрочем, я взорвался и накричал на него (напомнив, как он мечтал бороться за идеологическую чистоту советской экзотерики, а в результате стал заурядным жандармом), в ответ он накричал на меня, кинув на стол номер парижского журнала, и театрально вопрошая, с чьей помощью я передал свои произведения в антисоветскую эмигрантскую публикацию и как распорядился гонораром. Мгновенно остыв, я вяло уверял его, что впервые слышу не только о публикации, но и о самом журнале.

- Отлично, - с насторожившим меня равнодушием спрятав журнал обратно в несгораемый шкаф, Зеленов достал из ящика стола еще один томик в мягкой обложке. - Это все мелочи. Я с вами согласен, гражданин Татаринов. Эллоны - вещь неполитическая, и сажать вас за эту публикацию никто не собирается. Однако попробуем разобраться в другой детективной истории.

Я уже говорил, что слово в той навеки исчезнувшей стране было Богом, и печатное слово - в особенности. Оба собеседника в лазурном особняке свято верили в упомянутый ажиотаж, якобы подымавшийся на западе вокруг советской подпольной экзотерики. Глухая слава многих молодых аэдов держалась на одной-двух случайных публикациях в зарубежных университетских альманахах; репертуар выступлений в гимнасиях подлежал самой скрупулезной цензуре; за слово давно перестали расстреливать, но и спокойной жизни тоже не сулили. Блаженные, наивные, золотые времена. Журнал, который я действительно видел впервые, назывался "World Ecsoterics Today" и выходил (тиражом в восемьсот экземпляров) частью на английском, частью на древнегреческом. Зеленов раскрыл его на закладке и протянул мне.

"Высокие художественные достоинства полученного нами от недавно скончавшейся г-жи Н. списка с анонимной рукописи, а также некоторые обнаруживающиеся в нем реалии заставляют нас предполагать, что ее автором мог быть трагически погибший во времена сталинских чисток Ксенофонт Степной (Глеб Александрович Татаринов). Окончательные выводы делать преждевременно, однако по стилю трактат местами напоминает "Письма к юному аэду", а его парадоксальная притягательность, весьма неожиданная в такой резко политической работе, в значительной мере обусловлена тем, что в текст острых антикоммунистических пассажей вкраплены эллоны, отличающиеся той же изысканностью и изяществом, как и все раннее творчество Ксенофонта."

- Таким образом, в работе, якобы принадлежащей вашему дяде, гражданин Татаринов, обнаруживаются те самые эллоны, которые вы уже несколько лет исполняете, публикуете в вашем самиздатском альманахе, и даже частично напечатали в Париже. При этом они включены в произведение настолько антикоммунистического характера, настолько бьющее по всему самому дорогому, что есть у советского человека, - я заметил, что Зеленов косится в раскрытый скоросшиватель, видимо, справляясь с заранее составленным конспектом, - что возникает законный вопрос о моральном и политическом облике гражданина Татаринова. Поскольку вряд ли можно заподозрить вас в плагиате, остается предполагать, что вы - я называю вещи своими именами - анонимно поместили в буржуазном издании уже не упражнения в высоком искусстве, но отвратительный пасквиль. Так?

- На этот вопрос я отвечать отказываюсь, так как он носит наводящий характер и в качестве такового запрещен уголовно-процессуальным кодексом, - сказал я, с невыразимым облегчением цепляясь за опасную, но реальную возможность сохранить собственную честь.

Я вышел из лазурного дворца на душную Сретенку около двух часов дня, не в силах заставить себя взглянуть на зажатый в кулаке паспорт: по тогдашней Москве ходили слухи о том, что после таких визитов в документ могут запросто поставить штамп, аннулирующий столичную прописку. Деловитые провинциалы теснились на дымящихся тротуарах, толкая друг друга объемистыми авоськами. Возле памятника Крупской дорога была перекрыта, и адский жар исходил от свежеуложенного, рыхлого черного асфальта. В детстве всегда тянуло (и иногда удавалось) своровать горсточку горячей, незабываемо пахнущей массы и, обжигаясь, скатать ее в ладонях в твердеющий черный шар, который потом годами валялся в ящике стола или под кроватью. "Пришло же какому-то идиоту в голову затевать ремонт в такое пекло, - размышлял я, глядя на полуголых рабочих, лениво кидавших асфальт совковыми лопатами, - впрочем, у нас всегда так".

До Патриарших прудов я дошел пешком, изнывая от голода и жажды. Знакомый книжный маклер в толпе библиофилов на Кузнецком мосту пообещал поискать для меня выпуск "World Ecsoterics Today", хотя честно признался, что никогда об этом издании не слышал. Перед тем, как я приступил к своей истории, Вероника Евгеньевна надела застиранный, тщательно накрахмаленный передник и накормила меня обедом - чрезвычайно вкусным, но безнадежно вегетарианским. Я долго следил, как она измельчала морковку и свеклу на крутящейся овощерезке, то и дело заменяя один цилиндр другим. В последнее время какой-то врач-самоучка лечил ее от начинавшейся стенокардии голоданием, диетой и ледяными душами.

- У тебя сохранилась копия этого трактата? - спросила она.

- Я все уничтожил, - сказал я, - такие вещи хранить рискованно.

- Как странно, Алеша, ты, который всегда уверял меня, что в политику ни за что не полезешь, вдруг пускаешься в такие опасные эскапады, - она вздохнула и поморщилась, будто от боли в сердце. - Доказательств у них нет, однако теперь от тебя не отстанут, и Бог знает, чем это кончится.

- Из студии я могу уйти, чтобы никого не подводить.

- Не говори глупостей. Господи, в какое мерзкое время приходится жить.

Как всегда, мы сидели на кухне, под теми же портретами - хотя за миновавшие годы они успели запылиться и высохшая фотоэмульсия начала покрываться мельчайшими трещинами. Кто-то из великих говорил, что время, которое на момент исполнения эллона как бы останавливается, после его окончания бежит с удвоенной скоростью.

- Вероника Евгеньевна, - начал я, - стоит ли овчинка выделки? В моем случае, я имею в виду. Алхимию я бросил. В Экзотерический институт меня не взяли. Жена от меня ушла, напоследок обвинив в бездарности, потому что худсовет их театра забраковал мои эллоны. В студии есть мнение, что свои лучшие вещи я написал в восемнадцать лет, а с тех пор только деградирую. Только вы меня поддерживаете, да Петр с Георгием, ну, разве еще отец и сестра. А теперь эти неприятности. Не найдется ли у вас чего-нибудь выпить, кстати?

Моя наставница достала из холодильника четвертинку водки (я знал, что она держит ее в доме для компрессов) и без обычных протестов налила мне половину стакана.

- В другое время я бы отвечать не стала, - сказала она, - ибо уже почти десять лет твержу тебе, что настоящему аэду не не к лицу задаваться такими вопросами. Но раз уж тебя так расстроил господин Зеленов, то скажу, что я, во всяком случае, тобой довольна, милый. Ты работаешь много, ты работаешь старательно, ты работаешь плодотворно. Очень довольна, хотя...

- Что? - насторожился я.

- Никогда не забуду эллоны, которые ты здесь исполнял летом после первого курса. Видимо, ты в восемнадцать лет испытал какое-то озарение, а потом оно ушло, и для того, чтобы восстановить его, потребуется, может быть, еще много лет. И то если повезет.

- Так они действительно были лучше нынешних? - я налил себе еще.

- Они были другие. Помнишь, как ты подавал документы в Экзотерический институт? Твои поздние вещи прошли оба этапа конкурса, а ранние сразу же забраковали. Ты так и не объяснил мне, почему ты тогда забрал документы. Ну, не надо, если не хочешь, - встревожилась она, - тебя и так уже все утро допрашивали. Ах, Зеленов, Зеленов, кто мог подумать, что он станет таким подонком. Как эта власть калечит людей.

- Эта власть только вводит в соблазн, как и любая другая власть, - сказал я, допивая остаток водки из карликовой бутылочки, - а уж поддаваться ему или нет - дело нашей собственной совести. Принесите мне, пожалуйста, лиру, хитон и венок, Вероника Евгеньевна.

1992-1994