под ветром сквозь ночные стёкла под ним душа моя продрогла как весело и как давно сирени веточка засохла в стакане вымерло вино неслышно бегают минуты в ночные тапочки обуты один мышонок в шесть минут и дремлет человек как будто слепые ангелы поют а главный видит через щёлку как он плутует втихомолку бутылку тащит с ледника и жизни медную иголку вытаскивает из виска ах счастье веточка сирени застывшая в прощальном крене когда разъехались друзья чужим садится на колени ночная музыка моя а мы чужих детей качали на пьяных праздниках молчали не умирали никогда зачем же майскими ночами печальны наши города

Откочевали братья мои на запад. Снимались утром, смеялись громко, Когда выводили коней, когда гнедых седлали, Ладили к сёдлам мешки солёного мяса, Тугие бурдюки, тяжёлые луки, Длинные стрелы в узорных медных колчанах. Унеслись на запад смелые люди мои. Унеслись сыновья узкоглазые, молодые К просторам славянским, землям венгерским, Оставили степи сухие, к озёрам голубооким Унеслись, к женщинам с бледною белою кожей, Русскому золоту, шведскому серебру. Нет, не умрём мы до срока в рыжих степях. Оставили нам и овец, и коней черногривых, Оставили нам ножей тяжёлых стали дамасской, И звёзд молочных, и женщин юных. Но не могу я спокойно спать под пустынным небом — С кем разделю я радость кровавого боя, С кем разделить мне сладость вечернего мяса…

Зажгутся фонари, и милое лицо В восьмиугольнике предательского света Увянет, и любой любовник дважды Подумает, зачем ему всё это. Для нежной темноты давнишние черты И тёплая щека – а день введёт в обман, Осыплет краску с губ, заставит различить В покровах мумии две ссохшиеся груди. Мне сердца слушаться велели, а оно Ничуть не лучше разума; напрасно Соразмерял я жизнь с его биеньем, Противореча собственному пульсу, По косточкам раскладывая страсть. Лети вне времени, спокойный господин, Продрогший на египетском ветру. Мне столько лет велят повиноваться, Пора бы хоть немного измениться. Но детский мяч, подброшенный в саду, Ещё не скоро упадёт на землю.

Лета к суровой прозе клонят лета шалунью рифму гонят её прозрачные глаза омыла синяя слеза она уже другому снится диктует первую страницу и радуясь его письму ерошит волосы ему чужие души ветер носит то в небеса то в яму бросит они до самой тишины минувшей осени верны а мне остался безымянный вокзал и воздух голубой где бредит мальчик самозванный помятой медною трубой Когда в беспечном море тонет житейской юности челнок полночный ветер валит с ног к суровой прозе годы клонят — душа качается и стонет и время погибать всерьёз шалунью рифму годы гонят из теплой кухни на мороз а мальчик с гулкою трубою так ничего и не сказал когда вступал вдвоём с тобою на переполненный вокзал в глаза мне сыплется извёстка сухая музыка быстра и ни верёвки нет ни воска ни ястребиного пера

Прошло, померкло, отгорело, нет ни позора, ни вины. Все, подлежавшие расстрелу, убиты и погребены. И только ветер, сдвинув брови, стучит в квартиры до утра, где спят лакейских предисловий испытанные мастера. А мне-то, грешному, всё яма мерещится в гнилой тайге, где тлеют кости Мандельштама с фанерной биркой на ноге.

Хорошо в лесу влюблённом, где листва ещё легка, и пологим небосклоном проплывают облака — верно, с тем и улетали, чтоб избавить от печали, чтобы в травах по пути мать-и-мачехе цвести… Лес шумит, но было б тихо, если б не был майский склон возле станции Барвиха чёрной стаей населён. Всё ты высчитал и взвесил, но одна загвоздка – в том, что по-прежнему невесел хрип вороний под дождём. В светлых соснах мгла густая в воздух пасмурный взвилась, и кричит, перелетая, тенью на землю ложась… Как там сказано в балладе? Nevermore – и боль в виске. Не кричите, бога ради, на английском языке…

Всей громадой серой, стальною содрогается над Невою долгий, долгий пролёт моста. Воды мутные, речи простые, на перилах коньки морские, всё расставлено на места, всё измерено, всё как надо, твоя совесть как снег чиста, и в глазах сухая прохлада. Это спутник твой – посторонний, спутник твой тебя проворонил, в плечи – голову, в землю – взгляд. Осторожный, умный, умелый, пусть получит он полной мерой, сам виновен, сам виноват. А над городом небо серое, речка, строчка Аполлинера, вырвусь, выживу, не умру. Я оставлю тебя в покое, я исчезну – только с тоскою совладать не смогу к утру, заколотится сердце снова, и опять не сможет меня успокоить дождя ночного стариковская болтовня…

Уладится, будем и мы перед счастьем в долгу. Устроится, выкипит – видишь, нельзя по-другому. Что толку стоять над тенями, стоять на снегу, И медлить спускаться с пригорка к желанному дому. Послушай, настала пора возвращаться домой, К натопленной кухне, сухому вину и ночлегу. Входи без оглядки, и дверь поплотнее прикрой — Довольно бродить по бездомному белому снегу. Уже не ослепнуть, и можно спокойно смотреть На пламя в камине, следить, как последние угли Мерцают, синеют, и силятся снова гореть, И гаснут, как память, – и вот почернели, потухли. Темнеет фламандское небо. В ночной тишине Скрипят половицы – опять ты проснулась и встала, Подходишь на ощупь – малыш разметался во сне, И надо нагнуться, поправить ему одеяло. А там, за окошком, гуляет метельная тьма, Немые созвездья под утро прощаются с нами, Уходят охотники, длится больная зима, И негде согреться – и только болотное пламя…

Такие бесы в небе крутятся — Господь спаси и сохрани! До наступления распутицы Остались считаные дни. Какое отыскать занятие, Чтоб дотянулось до весны? Мне лица монастырской братии Давно постылы и скучны. И не спастись мне перепискою, Не тронуть лёгкого пера, Когда такое небо низкое, И воют волки до утра В продрогших рощах… Матерь чистая, Пошли своё знаменье мне, Дай мне услышать твой неистовый, Твой нежный голос в тишине! Ни серафима огнекрылого, Ни богомольца, ни купца. Сто вёрст от тихого Кириллова До славного Череповца. А осень, осень кровью пламенной Бежит по речке голубой — В гробу дубовом, в келье каменной Дыши спокойно… Бог с тобой.

Опять под лампою допоздна желтеет бесплодный круг. Одной печалью уязвлена, давно моя жизнь от рук отбилась… а память стоит за мной, и щёки её горят, когда ревёт самолёт ночной два года тому назад. Одна разлука – а сколько слёз. Над городом ледяным вставало солнце, в ветвях берёз сгущался зелёный дым, рождались дети, скворец, как встарь, будил меня поутру, а всё казалось – стоит февраль, и мы – вдвоём на ветру. Шептала вьюга: «Утихомирь пустые надежды, друг». Блистала тьма, раздавалась вширь, звенела, пела вокруг, и понял я, что мои следы, и сумрачный дар, и честь ушли в метель… У любой звезды заветная флейта есть, но если время двинется вспять — я в двери твои стучу — воскреснув, заново умирать мне будет не по плечу. Я брошусь за борт, когда ладья отчалит, веслом скрипя, но это буду уже не я, и мне не узнать тебя. Все двадцать писем твоих в пыли, на плёнке голос плывёт. Вдвоём на разных концах земли мы смотрим на ледоход. Вольноотпущенница, давай помиримся без стыда — весной любая живая тварь ищет себе гнезда. Крошатся льдины, в тумане порт, над городом облака, но профиль кесаря так же твёрд, а монетка так же легка. Отдай ему всё, что попросит он, — оставит он, не возьмёт василеостровский Орион и баржи, вмёрзшие в лёд. Прощай! Раскаявшийся – стократ блажен, потому хитёр. Ему – смеяться у райских врат, и не для него костёр. А ночь свистит над моим виском, не встретиться нам нигде, лежит колечко на дне морском, в солёной морской воде. Когда-нибудь я ещё верну и радость, и прах в горсти. Возьми на память ещё одну десятую часть пути. И то, что было давным-давно, и то, что поёт звезда, — возьми на счастье ещё одно прощание навсегда.

Уходит город на покой, ко лбу прикладывая холод, и воздух осени сухой стеклянным лезвием расколот. Тёмные воды – кораблю, безлюдье – сумрачной аллее. Льёт дождь, а я его люблю и расставаться с ним жалею. А впрочем, дело не в дожде. Скорее в том, что в час заката деревья клонятся к воде, бульвары смотрят виновато, скорее в том, что в поймах рек гремит гусиная охота, что глубже дышит человек и видит с птичьего полёта: горит его осенний дом, листва становится золою, ладони, полные дождём, горят над мокрою землёю…

собираясь в гости к жизни надо светлые глаза свитер молодости грешной и гитару на плечо собираясь в гости к смерти надо чёрные штаны снежно-белую рубаху узкий галстук тишины при последнем поцелуе надо вспомнить хорошо все повадки музыканта и тугой его смычок кто затянет эту встречу тот вернётся слишком пьян и забудет как играли скрипка ива и туман осторожно сквозь сугробы тихо-тихо дверь открыть возвращеньем поздним чтобы никого не разбудить

Я всё тебе отдам, я камнем брошусь в воду — но кто меня тогда отпустит на свободу, умоет ноги мне, назначит смерти срок, над рюмкою моей развинтит перстенёк? Мелькает стрекоза в полёте бестолковом, колеблется душа меж синим и лиловым, сырую гладь реки и ветреный залив в глазах фасеточных стократно повторив. О чём ты говоришь? Ей ничего не надо, ни тяжести земной, ни облачной отрады, пусть не умеет жить и не умеет петь — одна утеха ей – лететь, лететь, лететь, пока над вереском, над кочками болота Господь не оборвёт беспечного полёта, покуда не ушли в болотный жирный ил соцветья наших глаз, обрывки наших крыл…

…а жизнь лежит на донышке шкатулки, простая, тихая – что августовский свет. Уходит музыка в глухие переулки, в густую ночь, которой больше нет. Раскаяния с нею не случится, затерянной в громадах городов. Чернеют ноты. Вспархивают птицы с дрожащих телеграфных проводов. Когда б я был умнее и упорней, я закричал, я умер бы во сне — но тополя, распластывая корни, ещё не разуверились во мне. Там церковь есть. Чугунная ограда бросает наземь грозовую тень, и прямо в детство тянется из сада давнишняя продрогшая сирень. Я всматриваюсь – в маленьком приделе три женщины сквозь будущую тьму склонились над младенцем в колыбели и говорят о гибели ему. Они поют, волнуясь и пророча, проходит жизнь в разлуке и труде, и добрый воздух предосенней ночи настоян на рябине и дожде…

когда захлопнется коробка и студенистая вода с огромным шумом выбьет пробку глухого слова никогда себя я дрожью в пальцах выдам я вспомню детское тепло и над подъездом угловатым венецианское стекло так удивительно и просто над переулком той поры взлетало облако-подросток в голубоватые миры и в ночь великого улова на молчаливое родство вели старьёвщика слепого дворами детства моего а жизнь мерещилась вполсилы сухими листьями шурша и тихо помощи просила неизлечимая душа простые дни её доныне когда я высох и исчез на золотистой паутине свисают с медленных небес плывут бутылка и котомка из распростёртого окна опять замедленная съёмка и камню падать допоздна и вены времени вскрывая в каком-то невозможном сне плывёт дорожка звуковая вдогонку световой волне

До горизонта поля полыни до горизонта поля полыни а за полынью поля сирени а за сиренью поля беглеца до самой смерти попытка жизни до самой смерти возможность жизни до самой жизни возможность смерти и так без конца без конца Я сам не знаю чего мы ищем паря меж церковью и кладбищем чего мы ищем о чём мы помним когда плывём в небосвод ночной в полях пшеницы в полях сирени убегают в прошлое наши тени ускользают в прошлое наши тени надеждой мучаясь и виной До горизонта вместе с грозою сизые ночи гневные зори вплоть до подземного дома грома до расставанья а дальше врозь дальше на выбор – свист соловьиный шелест совиный явка с повинной в полях несжатых дорога к дому покуда сердце не сорвалось А с двух сторон с двух сторон пригорка снежная оземь легла скатёрка где полыхали поля полыни полынья протяжная глубока заснежено сердце а в небе ночами не замерзает речка печали — не замерзает эта река

Открыть глаза – и с неба огневого ударит в землю звёздная струя. Ещё темно, а сон пылает снова, и я тебе не брат и не судья. Трещит свеча. Летучий сумрак светел, вбегай в него тропинкою любой. Я засыпал, но там тебя не встретил. Когда умрёшь, возьми меня с собой. И тень моя, как газовое пламя, оставит охладевшее жильё, чтобы унять бесплодными губами горящее дыхание твоё. Не призрак, нет, скорее пробуждение. Кружится яблоко на блюдце золотом. Что обещать на счастье в день рождения, чтобы обиды не было потом? Ещё озимые не вышли из-под снега, лежит колодец в чёрном серебре, и злое сердце в поисках побега колючей льдинкой плещется в ведре. И грустный голос женщины влюблённой, в котором явь и кареглазый свет, своей прозрачностью и ночью опалённой перебивает пение планет.

хороша и легка и нелепа в золотистом чернильном тепле хороши обнажённые липы и сухая полынь на столе хороша твоя мглистая книга отчего мы стоим у окна в нетерпении первого снега суматошного белого сна расскажи мне какая тревога на твоих пересохших губах приложить ли вечернего снега утолить твою радость и страх или может быть выпить немного благо есть ещё водка и дом чтобы спеть накануне побега о дороге под зимним дождём жизнь торопится жить торопливо обгоняя ночной снегопад и звенеть как его переливы у церквей и садовых оград словно снежное женское пение проливается издалека но у музыки нет нетерпения а у осени нет языка улыбнись мне одними глазами будто ветер по снегу пройди не хочу не хочу предсказаний пусть играет метель впереди пусть цикуты пахучей и медленной я по доброй воле не пью дай мне музыки терпкой и ветреной на погибель твою и мою

неизбежность неизбежна в электрической ночи утомившись пляской снежной засыпают москвичи кто-то плачет спозаранку кто-то жалуясь сквозь сон вавилонскую стремянку переносит на балкон хочешь водки самодельной хочешь денег на такси хочешь песни колыбельной только воли не проси воля смертному помеха унизительная кладь у неё одна утеха исцелять и убивать лучше петь расправив руки и в рассветный долгий час превращаться в крылья вьюги утешающие нас

В краях, где яблоко с лотка бежит по улочке наклонной, где тополь смотрит свысока и ангел дремлет за колонной облезлой церкви, в тех краях где с воробьем у изголовья я засыпал, и вечер пах дождём и первою любовью, в тех, повторю, краях, где я жил через двор от патриарха всея Руси, где ночь моя вбегала в сумрачную арку и обнимала сонный двор, сиренью вспаивая воздух, чтоб после – выстрелить в упор огромным небом в крупных звёздах, давай, любимая, пройдём по этой улице, по этим дворам, где детство под дождём по лужам шлёпало, просветим пласты асфальта, как рентген живое тело, ясным взглядом — чугунный дом стоит взамен истлевшего, но церковь рядом не исчезает, и зима сияющая входит в силу — здесь триста лет назад чума гуляла, и кладбище было, а двадцать лет тому назад, один, без дочери и сына, здесь жил старик, державший сад — две яблони да куст жасмина…

в россии грустная погода под вечер дождь наутро лёд потом предчувствие распада и страха медленный полёт струится музыка некстати стареют парки детвора играет в прошлое в квадрате полузабытого двора а рядом взрослые большие они стоят навеселе они давно уже решили истлеть в коричневой земле несутся листья издалёка им тоже страшно одиноко кружить в сухую пустоту неслышно тлея на лету беги из пасмурного плена светолюбивая сестра беги не гибни постепенно в дыму осеннего костра давно ли было полнолуние давно ль с ума сходили мы в россии грустной накануне прощальной тягостной зимы она любила нас когда-то не размыкая снежных век но если в чём и виновата то не признается вовек лишь наяву и в смертном поле и бездны мрачной на краю она играет поневоле пустую песенку свою

ах город мой город прогнили твои купола коробятся площади потом пропахли вокзалы довольно довольно навозного злого тепла я тоже старею и чувствую времени мало тряхну стариною вскочу в отходящий вагон плацкартная сутолка третий прогон без билета уткнулся в окошко попутчик нахмуренный он без цели особенной тоже несётся по свету ну что ты бормочешь о связи времён и людей имперская спесь не броня а солёная корка мы столько кривились в мальчишеской линзе дождей что смерть на миру постепенно вошла в поговорку а рядом просторы и вспухшие реки темны луга и погосты написаны щедрою кистью и яблоки зреют и Господу мы не нужны и дуб великан обмывает корявые листья ах город мой город сложить не сойдутся края мне ярче огней твоих свет керосиновой лампы в ту долгую осень которую праздновал я читая Державина ржавокипящие ямбы сойду на перрон и вдыхая отечества дым услышу гармонь вдалеке и гудок паровоза а в омуте плещется щука с пером голубым и русские звёзды роняют татарские слёзы

Бегут лучами к Богу созвездия вдали. На сонную дорогу их отсветы легли. В огромном спящем мире остались мы вдвоём в неприбранной квартире, сдаваемой внаём. Уже лесные дали свободны ото льда, а мы сюда въезжали в такие холода! И разве переспоришь апрельское тепло, хотя с тех пор всего лишь три месяца прошло. На празднике синицы, берёзы и ручья не опускай ресницы, любимая моя. Скажи судьбе спасибо за тихое житьё. Зачем спрямлять изгибы солёных рек её? Пустырь ещё печален, но велики поля, и пятнами проталин испещрена земля. Она бежит полого, далёко, в мир другой, за кольцевой дорогой, за рощей и звездой. Такой простор протяжный, такие сны видны с двенадцатиэтажной бетонной вышины! Лежат себе отвесно деревни и леса, и тело тянет в бездну, а сердце – в небеса. Недаром в договоре и подпись, и печать. С квартиры этой вскоре, так вскоре нам съезжать! Что ж, упакуем книжки, да вынесем на двор мещанской мебелишки разрозненный набор. Фаянсовая плошка, серебряный браслет. Хозяйка из окошка склонилась нам вослед. А утро вербой веет, и в сумеречной дали медлительно светлеет окраина земли…

В Переделкине лес облетел, над церквушкою туча нависла, да и речка теперь не у дел — знай журчит без особого смысла. Разъезжаются дачники, но вечерами по-прежнему в клубе развесёлое крутят кино. И писатель, талант свой голубя, разгоняет осенний дурман стопкой водки. И новый роман (то-то будет отчизне подарок!) замышляет из жизни свинарок. На перроне частушки поют про ворону, гнездо и могилу. Ликвидирован дачный уют — двух поездок с избытком хватило.

Жаль, что мне собираться в Москву, что припаздывают электрички, жаль, что бедно и глупо живу, подымая глаза по привычке к объявленьям – одни коротки, а другие, напротив, пространны. Снимем дом. Продаются щенки. Предлагаю уроки баяна. Дурачьё. Я и сам бы не прочь поселиться в ноябрьском посёлке, чтобы вьюга шуршала всю ночь и бутылка стояла на полке. Отхлебнёшь – и ни капли тоски. Соблазнительны, правда, щенки (родословные в полном порядке), да котёнку придется несладко. Снова будем с тобой зимовать в тесном городе, друг мой Лаура, и уроки гармонии брать у бульваров, зияющих хмуро, у дождей затяжных, у любви, у дворов, где в безумии светлом современники бродят мои, словно листья, гонимые ветром.