От автора
Мало кто ожидал от моего доброго знакомого, одиннадцатилетнего мальчика Теодора, что он внезапно увлечётся сочинением поэзии. С одной стороны, мальчик может целый день проваляться на диване с томиком Хармса, Асадова или Анненского. С другой стороны, сам он, по известным причинам психиатрического порядка, изъясняется с трудом, почти бессвязно, не умея – или не желая – сообщить окружающим своих безотчётных мыслей. Стихи мальчика Теодора значительно яснее, чем его прямая речь; надеюсь, что создаваемый им странноватый мир (где верная орфография соседствует с весьма приблизительным воспроизведением русских склонений и спряжений, а логика строится по своим, находящимся в иных измерениях, законам) достоин благосклонного внимания читателя.
«Я думаю, родина – это подснежник…»
Я думаю, родина – это подснежник.
Она – не амбар, а базар.
Густой подорожник, хрустящий валежник,
Обиженный дворник Назар.
Каховка, Каховка, родная маёвка,
Горячая пицца, лети!
Мы добрые люди, но наша винтовка
Стучит на запасном пути.
Не зря же, ликуя, Семён и Антипа
Бесплатно снимали штаны
За летнюю музыку нового типа
На фронте гражданской войны!
И всё-таки родина – это непросто.
Она – тополиный листок,
Сухой расстегай невысокого роста,
Рассветного страха глоток.
Она – комиссар мировому пожару,
Она – молодой анекдот
Про то, как целует Аврам свою Сару,
И белку ласкает удод.
«Распушись, товарищ Пушкин!..»
Распушись, товарищ Пушкин!
Не ленись, товарищ Ленин!
Восставай, товарищ Сталин!
Будь попроще, мистер Хер!
Воскресай, товарищ Горький!
Слишком долго ты в могиле
Спал, и видел сны, быть может,
Про распад СССР!
Заливает баки Баков,
Пикадором служит Быков,
Расставляет буквы Буков,
Много есть у нас друзей.
Если все они возьмутся
За пеньковую верёвку,
Несомненно, перетянут
Всех бессовестных врагов!
Чтоб охотиться на волка,
Пете надобна двустволка,
Пусть скорей берет со склада
Своё новое ружьё!
Не броди, товарищ Бродский!
А воспой свою отчизну
Акварелью, постным маслом,
Загрунтованным холстом!
Жизнь нуждается в подпорке,
Сне, описке, оговорке,
Тихо тешится оглаской,
Ветром, голосом, звездой.
Вот и место для Гефеста,
Уверяет слесарь честный,
Возводящий наковальню
Над осеннею водой.
«чем же могу я утешить латника…»
чем же могу я утешить латника
превращающегося в покойника
раскрывающего окровавленный рот
но ещё пронзительнее крик путника
в чью спину вонзается нож разбойника
у самых у городских ворот
«Спускается с горных отрогов…»
Спускается с горных отрогов,
с цветущих памирских лугов
Сергей Саваофович Богов,
известный любимец богов.
Он помнит синайские грозы,
ребячьего мяса не ест,
сжимает десницею – розу,
а шуйцей – ржавеющий крест.
Он тем, кто напрасно страдали,
нелестно твердит: «Поделом!»
Ремни его лёгких сандалий
завязаны смертным узлом.
Всесильный пасхальный барашек!
Покорны и ангел, и бес
спасителю всех чебурашек,
особому другу небес.
И даже писатель бездымный,
осадочных мастер пород,
поёт ему дивные гимны,
сердечные оды поёт.
Пусть в мире, где грех непролазен
и мучима волком коза,
сияют, как маленький лазер,
его голубые глаза!
«то голосить то задыхаться…»
то голосить то задыхаться
переживать и плакать зря
в приёмной вышней примелькаться
как дождь в начале октября
ну что ты буйствуешь романтик
я денег с мёртвых не беру
кладя им в гроб конфетный фантик
от мишек в липовом бору
откроем газ затеплим свечки
спроворим творческий уют
одноэтажные овечки
в небритом воздухе снуют
и мы заласканные ложью
что светом – звёздный водоём
впервые в жизни волю Божью
как некий дар осознаём
«В те времена носили барды…»
В те времена носили барды
носы, чулки и бакенбарды,
но Исаак и Эдуард
не признавали бакенбард.
Они, чужие в мире этом,
где звери бьют друг друга в пах,
предпочитали петь дуэтом
для говорящих черепах —
тех самых, что шагали в ногу
и с горьким криком «Облегчи!»
наперебой молились Богу
в лубянской стиснутой ночи.
В те времена большой идеи
Россией правили злодеи
но Эдухард и Исабак
любили бешеных собак.
Жевали истину в горошек,
не знали, что Господь велик,
на завтрак ели рыжих кошек
и в чай крошили базилик.
Интеллигент – не просто педик.
Сорока спит, попав впросак,
от злостной астмы умер Эдик,
от пули помер Исаак.
Но мы-то помним! Мы-то знаем!
Нам суждена судьба иная!
Как Афродитин сын Эней,
мы просвещённей и умней,
и, заедая пшённой кашей
прожжённый панцирь черепаший,
на кровь прошедшую и грязь
глядим, воркуя и смеясь.
«меркнут старые пластинки…»
меркнут старые пластинки
мёртвым морем пахнет йод
вася в каменном ботинке
песню чудную поёт
и вампир, и три медведя,
эльф, ночное существо, —
грустно ловят все соседи
бессловесную его
Ах, любители распада!
Обнимать – не целовать.
Умоляю вас, не надо
друга васю убивать.
Он певец и безутешен,
а среди его алён —
кто расстрелян, кто повешен,
кто при жизни ослеплён.
Умоляю вас, не стоит!
Погодите, он и сам
полумузыкой простою
долг заплатит небесам
До-ре-ми! Соль-ре! На хлипкой
почве мира, как малы
те, что стали хриплой скрипкой
в жёлтых капельках смолы
«в херсоне, где яд отвергал митридат…»
в херсоне, где яд отвергал митридат,
где сосны шумят без кальсон,
шерстистые звёзды, взвывая, твердят
о смерти, похожей на сон
в херсоне, где одноладонный хлоп́ок
истлел, как египетский хлопок,
старуха рахиль продаёт черепок
беззвучных научных раскопок
а я малахольный считаю что зря
рука в золотых волосках
чрезмерные цены за череп царя
вещавшего на языках
давно позади копьещитовый труд
в обиде бежал неприятель
на камне горилку свинцовую пьют
сильфида и гробокопатель
грешил и военную суллу крошил
меч вкладывал вкривь а не вкось
но слишком усердно суглинок сушил
его серебристую кость
верёвка протяжная с детским бельём
в прокуренной фильме феллини
и пьющие (спящие) плачут вдвоём
от запаха крымской полыни
«печальна участь апельсина…»
печальна участь апельсина
в мортирной схватке мировой
расти без мрамора и сына
качая римской головой
его сжуёт девятый пленум
и унесёт река Ловать
евгений проданный туркменам
не мог страстнее целовать
как муэдзины льстят авгуры
зловещим судьбам овощей
моржа крещатика лемуры
и вообще других вещей
а под рукой мадонна осень
и сон дневной орденоносен
и мещанин на букву «ща»
не ищет тайного борща
amigo брось тянуть резину
страховка проза а не вред
я сам подобен муэдзину
как древнеримский минарет
а в небе крыс сменяют мыши
и типографские клише
но как же я его услышу
и потолкую о душе
«уходи без оглядки кручина…»
уходи без оглядки кручина
ты беспочвенно плачешь жена
есаул настоящий мужчина
и виагра ему не нужна
но как только станица уснула
и поёжились звезды звеня
нет милее душе есаула
чем седлать вороного коня
он поскачет почти без ансамбля
в окружении гусь и ворон
захватив воронёную саблю
в трёхлинейке последний патрон
понесётся в степные просторы
жарко в зеркало неба смотрясь
берегитесь татарские воры
эфиопы и прочая мразь
как давид опасался саула
так трепещет чеченский аул
предвкушая визит есаула
направляйся же к ним есаул
дай же волю весёлому гневу
и услышав как плачет дитя
защищай свою родину деву
безрассудною шашкой свистя
«в подлеске фресок и мозаик…»
в подлеске фресок и мозаик
один пронзительный прозаик
алкая славы и молвы
шептал заветные словы
ему по полной ночь вломила
два метра тьмы и стенка мира
где в раме словно холст миро
висит московское метро
бывало по утрам в охапку
вагон заезженный металл
безбедный швед роняя шапку
глазел и горько пьедестал
и пел и вспоминал невольно
могилы милого Стокгольма
недавний выстрел в молоко
но им до наших далеко
от лёгкой мысли средиземной
сочились толпы в храм подземный
краснознамённый и тп
как и положено толпе
и в промедлении высоком
питались кто к чему привык
багульником вишнёвым соком
журналом древний большевик
вставать прозаике на котурны
точить мушкет спешить на ют
где бомбы в мусорные урны
шахиды сущие суют
и в духоте пододеяльной
под гладиаторскую сеть
скорбеть о ветке радиальной
о ветхой юности скорбеть
ЦВЕТКОВУ
что мне кэнон что мне кодак
ерофеевское «ю»
запорожский зимородок
лишь тебя я воспою
ах магистер клочья пены
бурно стряхивать с ботфорт
сколь светлы твои катрены
и канцоны и офорт
нет не зря с парнаса гонит
аполлон меня взашей
никогда мне он долдонит
не бывать таких виршей
не сосать мне жизни соки
чтоб светился томный стих
в ровных строках волооких
в рифмах фирменных златых
оттого-то друг мой лёха
покоряясь октябрю
я в глаза твои со вздохом
с чёрной завистью смотрю
«покуда смерть играет в прятки…»
покуда смерть играет в прятки
и для того кто сам большой
двуногой жизни беспорядки
шуршат мышиною душой
не унывай просись на ужин
не огорчайся сам не свой
пускай нежданный и не нужен
осколкам скорби мировой
а я твой брат остервенелый
жуть верещу огарок грусть
как бы рождественской омелой
за ветку шаткую держусь
и с распростёртыми руками
в воронку синюю лечу
покуда капля точит камень
и ночь похожа на свечу
«освободясь от пошлости ликует как давид…»
освободясь от пошлости ликует как давид
кто ценит свои прошлости и жизни тайный вид
кто от унынья лечится пчелою среди сот
историей отечества с обилием красот
младые поколения в пентхаусах домишк
не обожают ленина и сталина не слишк
но это лишь напраслина пустые свитера
зачем с водой выбрасывать младенца из ведра
к примеру кисть калинина как радостно она
как спелая малинина в ночи удлинена
когда бесстрашный берия бессмертная нога
лихую кавалерию бросает на врага
эй внуки черепашкины вся ваша правда ложь
а взять того же пашкина он чудо как хорош
а взять того же клюева хоть парень деловой
всех жителей кукуева водою ключевой
коктеель тот испытанный ружейным залпом пьёт
не лицеист начитанный а прочий патриот
и снова сердце ранено в восторге запасном
когда стихи сусанина листаю перед сном
«обнажённую натуру…»
обнажённую натуру
разучился лапать я
полюбил литературу
влажный отблеск бытия
да теперь мои карманы
книг премногих тяжелей
и особенно романы
козерог и водолей
вот сорокин и пелевин
оба тайно хороши
первый сумрачен и гневен
а четвёртый от души
в звёздно небо залезают
где взойдя в урочный срок
восхитительно зияют
водолей и козерог
«старший ключ в шкатулке лаковой…»
старший ключ в шкатулке лаковой
ноч кривой а реч прямой
было много много всякого
до свиданья ангел мой
без тебя я друг мой маленький
буду как иван лурье
из собачьей шерсти валенки
на давальческом сырье
я натуру не насилую
верь не бойся не просить
буду обувь некрасивую
с чистой совестью носить
окна прогнаны оболганы
муха плавает в вине
ты озябла ли продрогла ли
буду спрашивать во сне
перемалывать гордиться и
торопиться помереть
чтобы мёрзлою водицею
руки пасмурные греть
«вот золотушная картина…»
вот золотушная картина
когда имея робкий вид
один оправданный мужчина
по зимней сретенке бежит
куда спешит и почему-то
в тоске взирает на часы
его ширинка расстегнута
подъяты русые власы
а гражданин приговорённый
не зная горестей и страх
сжимает рог заговорённый
в своих младенческих перстах
чужого мужества не хочет
лишь повторяет «не тяни»
томясь в ремесленные ночи
и земледельческие дни
а где-то на углу бульвара
где гибель друга целовала
снежок сияет между строк
и нищий пушкинский продрог
лети серебряная рыбка
как бы судебная ошибка
как бы флейтист как ветр ночной
как будто не было иной
«и пел и плясал но утешить не смог…»
и пел и плясал но утешить не смог
отдавший обиду взаймы
и душу свою заключил на замок
в преддверии чистой зимы
когда декабрём наливается грудь
простыл огляделся устал
остался соблазн на морозе лизнуть
беззвучный железный металл
замок ли подкову такая беда
в земной ли вморожены лёд
осколки другого небесного льда
до смерти иной не поймёт
но если подростку и плеть – благодать
зачем этим гневом кипеть
когда ты имеющий право рыдать
имеющий волю терпеть
«в садах натурных благолепий…»
в садах натурных благолепий
олимпом греции седой
с котомкой кожаной асклепий
брадатый доктор молодой
перенося на всякий случай
лекарства пасмурный запас
собачий жир и шерсть барсучий
лечить чахотку ишиас
народам жалко не до танцев
лишь кровный марс объединял
фиванцы грабили спартанцев
спартанцы били афинян
не слишком маялись приятно
однако сломанным вертя
могли послать к нему бесплатно
старик и рабское дитя
внимай встающий брат на брата
простую критику прости
ты тоже клятву гиппократа
в бесплатной юности внести
обучен устранять хворобы
ушей страдающей утробы
неважно перс албанец грек
но был бы светлый человек
«неровным коротким хореем…»
неровным коротким хореем
сшивая горящую нить
любителям грустным евреям
небритые ритмы ценить
а может быть проще верлибром
глухим спотыкалась душа
своим безобидным калибром
смущать гражданин сша
а есть ещё друг-амфибрахий
свет-дактиль кремень-анапест
описывать старые страхи
ходячие новости с мест
а если флиртуй с дифирамбом
и одой отвергнут давно
попробуй возлюбленным ямбом
но знаешь всё это равно
когда задаваешь вопросы
о том как в назначенный час
сияют морозные осы
во тьме настигающей нас
«шум сердитых пёсьих лаев…»
шум сердитых песьих лаев
но киргизия не киев
перецарствовал акаев
разлюбил его бакиев
обыватель злобный нытик
и поклонник компромата
а медлительный политик
мастер правил сопромата
выбираясь президентом
даже честный местный житель
чистит зубы мастердентом
суд вершит над нарушитель
одевать пиджак к параду
ввечеру жевать корову
молодому казнокраду
выговаривать сурово
благородный бедолага
он в костре не знает брода
чем-то жертвуя на благо
просвещённого народа
«слон протягивает хобот…»
слон протягивает хобот
песнь любовную трубит
а по марсу бродит робот
камни красные дробит
кто прекрасней кто полезней
в плане мира и труда
слон страдает от болезней
а машина никогда
слон съедает пуд бананов
переносит ствол баньянов
а машина пусть без рук
массу данных для наук
но политика не шутка
скороспело не спеши
слон живущий без рассудка
не лишён зато души
да она ещё в зачатке
но в мерцании светил
различает отпечатки
дивной воли высших сил
а компьютер железяка
жук без матери-отца
не умеющий однако
славить господа творца
«всякий русский старик обожествляет женского рода…»
всякий русский старик обожествляет женского рода
славу и жизнь смелость и смерть особенно же любви
в отличие от иноязычных наша природа
ты её извращением быв родинолюб не зови
выскользнет ли из пальцев утеха рязанских акварелистов
или наоборот весна радость для дворников мне
не особо во время оно шумев неистов
отдышаться в бестрепетной тишине
скачивать из сети многозначительные пылинки
щёлкая мышкой является всё ясней
пусть на других а на этом исхоженном сайте линки
совершенно мертвы так и заснешь не забыв о ней
«как я уже писал политика однажды…»
как я уже писал политика однажды
есть выбор непростой огонь духовной жажды
служа честной народ пусть скромно и негромко
получишь тёмное спасибо от потомка
всесильный деятель в просторном кабинете
искусства уважать жалеет о поэте
и на исходе дня визируя бумаги
в очах его бурлят озера дивной влаги
над древней сетунью над бугом каменистым
блаженный кто рождён марксистом-ленинистом
горят его глаза и золотая грива
под ветром ласковым взвивается игриво
«гражданины империи русской…»
гражданины империи русской
изучая кун-фу и у-шу
варят водку с селёдкой закуской
только я подходить не спешу
пусть есенин тоска ножевая
по церквам воспевает сион
я другой предпочту проживая
незначительный свой пенсион
я иной подвергаюсь забаве
полюбил я другой дежавю
пеликана и ласточку славя
но душой ни за что не кривю
слушай неблагодарный читатель
то есть слушатель я никогда
не бывал я щелей конопатель
нет бывало а всё-таки да
ни за что независимый лирик
даже в жельзнодорожном купе
не возжаждет писать панегирик
или оду в угоду толпе
путешествуя разным дорогам
молча слушает шелест дождя
и один голосит перед богом
в потаённую бездну сходя
«нынче ветрено и волны…»
нынче ветрено и волны
с перехлестом раз два три
хорошо что море солоно
только вслух не говори
тайна даже и для кшатрия
и брахмана что на ты
с буддой сочетание натрия
и солёной кислоты
свет химическая логика
в жизнь предвечную билет
рассыпалась педагогика
на рассвете пленных лет
рассуждай пока из краника
кап да кап светло темно
мирно кончилась ботаника
и черчение заодно
но пускай душа ошпарена
получая рубль на чай
усмехнись расспросы барина
хладнокровно отвечай
«ты думаешь что зря укромный снег лежит…»
ты думаешь что зря укромный снег лежит
на крышах небоскрёб и пограничных хижин
любовный человек немножко инвалид
но кто лишен любви тот вовсе неподвижен
ты полагаешь зря гремит с небес вода
влюблённый океан мешать солёный с пресной
стой время без дождей не стоило б труда
подобно как без церкви день воскресный
лобастый любомудр шар взгромоздит на куб
конструкцию златой венчая пирамидой
и залюбуется улыбкой узких губ
отметив праздник свой не дуйся не завидуй
мыслитель в сущности земельный пароход
чадит его труба и взгляд украдкой светел
а есть участники мятущихся охот
псов взмокших и волков взволнованный свидетель
«когда во гроб его несли…»
когда во гроб его несли
он спал мыслитель всей земли
как некий первобытный атом
и не споткнулся у ворот
где горячительное пьёт
старик в халате волосатом
чужой убыткам и трудам
и лепету прекрасных дам
в каком-нибудь канибадаме
лишённый голоса немой
лишённый зрения не твой
плашмя в полупесчаной яме
валяй несладкого налей
за мусульманский мавзолей
за кирпичей его опрятных
и глинобитных бей до дна
чтобы с изнанки фергана
в узлах верёвочках и пятнах
а что звезда гостит горит
с подругой быстро говорит
льня к полумесяцу кривому
а ночь а персиковый сад
всё позабудут всё простят
не женскому так неживому
«это вещи которые я люблю…»
это вещи которые я люблю
это люди которые я терплю
безразлично в ненависти в любви там
словно алым закатным по облакам
словно кубики с буквами по бокам
потерпевшим греческим алфавитом
за саванной скиф за рекой хазар
а во гробе лазарь я всё сказал
словно чёрных ласточек вереница
я рыдал и мёрзлую землю рыл
уверял мефодия друг кирилл
все просил из копытца воды напиться
отвечал кириллу мефодий друг
научись исцелять наложением рук
утоляя жажду дождём и тучей
аки наш спаситель в святой земле
он бредёт в дремоте и феврале
но латинской грамоте не обучен
хороши челны только вмёрзли в лёд
хороша пчела только горек мёд
для того кто монах небольшого чина
а дорога превратная и долга
за слепым окошком бегут снега
и саднит душа и чадит лучина
«сизый рак в реке трепещет…»
сизый рак в реке трепещет
в ожидании дождя
и на господа клевещет
пальцев в рану не кладя
потому ли бесполезна
вся подводная растит
что федотовская бездна
не обманет не простит
да и правда поле брани
с падший ангел за спиной
переломленный в коране
шаткий мост волосяной
а ещё густой ребенок
земноводное дитя
тащит крылья из пелёнок
лоб ладонью обхватя
и безденежный младенец
всех молекул иждивенец
оснований лёгких князь
содрогается смеясь
«отшумевший личность прыткий…»
отшумевший личность прыткий
посреди дневных забот
шлёт картонные открытки
с днём рожденья новый год
а моя душа решила
клеить марки смысла нет
на столе стоит машина
а в машине интернет
нет не мать земля сырая
не декабрьская заря
завожу прибор с утра я
почту новую смотря
автомат помыл посуду
ведьма чистит помело
электрическое чудо
в быть житейскую вошло
ах не так ли в свист метели
лев толстой писатель граф
слушать радио хотели
дальнобойный телеграф
да вот так глядел на книжки
типографский гутенберг
и на поезд тёзка мышкин
отправляясь в кёнигсберг
всяк живущий не мешая
ни капусте ни ежу
эту технику большая
в близких френдах содержу
я не раб земному хламу
я поэт и не умру
а незваную рекламу
в ящик с мусор уберу
«взираю на сограждан ах вы…»
взираю на сограждан ах вы
персть черновик
куда же смотрит тихий яхве
а он привык
неторопливым приговором
забыв давно
глядит сквозь небо за которым
черным-черно
и потому никто не тронет
не унесут
лишь погребалыцик в грязь уронит
пустой сосуд
и невысокая теплица
воспел солгал
куда опасней чем молиться
чужим богам
«отрада вольного улова…»
отрада вольного улова
весёлый складывать слова
положим за день только слово
бывает за ночь три и два
пусть: мертвоед окаменелый
проморщив в муке ржавый рот
бывает что и жизнью целой
ни хорды не произнесёт
хоть сквозь хрустальну чечевицу
но проморгав и смысла нет
сражался титул очевидца
звёзд обездвиженных планет
жаль homo ludens неразумный
стучись и я к тебе прильну
замоскворецкий зверь беззубный
как ницше воет на луну
и на излёте волчьих трелей
как бы любовное письмо
прочтя спит мачеха творений
земных и видит сны быть мо
«будь я послушником в каком краю арапском…»
будь я послушником в каком краю арапском
назвал бы творчество забавой барской рабским
порывом к воле будь я ленский молодой
над сероглазой айвазовскою водой
красиво думаться о море пред грозою
эвксинских волн бегущих чёрной чередою
с баварской страстию завидовать волнам
борзой стремящимся возлечь к её ногам
спеваются пия калининский и клинский
нет ты не рясофор не тенор мариинский
и дед собаколюб твой трудный слог неплох
но сложно в качестве элегий и эклог
мой тёзка всякий бард в душе есть личность детский
в одной ноге перо в другой кальян турецкий
в одной руке наган в другой бутыль вина
за письменным столом смеркаясь допоздна
а всё-таки томит обрывистым и чистым
рогатый камертон под небом неказистым
и обречённым нет быть может всё же две
и льдина светлая влачится по неве
«Вот рейн поэма про соседа…»
Вот рейн поэма про соседа
кто был сутяжник и стукач
и выпивал после обеда
четыре рюмки спотыкач
не по душе девицам милым
и даже в партию вступил
но на балконе птиц кормил он
и первородный искупил
а есть ещё стихи про сашу
кто был евреевский скрипач
знай путал отчество не наше
и неудачником хоть плачь
перешивать воронью шубу
как беспартийный большевик
лысеть скрипеть дурные зубы
но даже к этому привык
когда хрущёв при каждом блюде
бесплатно дали чёрный хлеб
и ты людских читая судеб
(цветков поправь меня – суд́еб)
осознаваешь всё яснее
смысл бытия наверно состоит
чтоб тихо вместе с нею
судьбы вращалось колесо
сколь счастлив сущий без претензий
с прозрачной музою вдвоём
растит гортань или гортензий
на подоконнике своём
и без сомнения простится
во имя мудрость и покой
кто кормит мусорную птицу
четырёхмерною строкой
НОВОГОДНЕЕ
…но адам горевал по утерянным кущам
то есть прошлого века рабец
а сегодняшний рад окунуться в грядущем
как о будущем сына отец
я и сам карантинного детства мечтатель
о межзвёздах космических стран
сердцеведах сжимающих лазерный шпатель
богащающих мирный уран
пусть вредят овцедомы кривят олигархи
чернышевский он пел наперёд
где коптили влюблённым свечные огарки
рукотворное солнце взойдёт
а вослед кровохаркая ласковый надсон
предвещал что печаль не беда
что настанет пора золотых ассигнаций
молодая минута когда
землемер шафаревич в рабочем монокле
всухомятку напялит сапог
чтоб вокруг недоплакав завыли заохали
кустари переломных эпох
«Человек согрешил, утомился, привык…»
Человек согрешил, утомился, привык,
что ему попирание прав?
Он, урча, поедает телячий язык,
предварительно кожу содрав.
Поднимая на зверя копье и колун,
он ужасен в своей наготе.
Пересмешник и вепрь, артишок и каплун
истлевают в его животе.
Он воздвиг Орлеан, Гуанчжоу и Брест,
он кривит окровавленный рот —
а телячий язык человека не ест,
даже если от голода мрёт.