С каменного обрыва ты видишь след не корабля, не рыбы, не жизни – нет, вьётся кипучий сад, белопенный лес тёмной волны, бегущей наперерез не голубому Богу и даже не ветру и сердцу, а просто другой волне. Был этот хлеб горяч и горчичник жгуч. Проговорившись, щурясь на медный луч, скажешь, что море в сумерках пятый год мойвой сырою пахнет и йодом жжёт. Здесь ли под утро пекарь с одной женой дрожжи мешал сухие с мукой ржаной? Так и уходит голос туда, где печь пышет и ропщет, тщась превратиться в речь, где на полене щедро кипит смола — под топором лоза, и во рту зола…

На небе – звезда, под землёй провода, от Господа – слёзы да пот. Беги, моя ночь, неизвестно куда лучами почтовых хлопот. И бродит по площади, плачет вотще подобие ангела в сером плаще — спускается к пристани, ходит за мной и горло полощет водой ледяной. Исконный уродец в небесной семье, куда и зачем он зовёт? Считать ли созвездия в чёрном ручье, где мёртвая рыба плывёт? Но долго ещё, повинуясь ему, в зачёт своего ремесла ты тщишься холщовую сдвинуть суму, которая в землю вросла, — и вновь просыпаешься, беден и наг, где Бог свои руки простёр, где город стоит на холмах, на волнах скалистых оскаленных гор…

Время течёт неслышно, а жизнь – журча. Что-то неладно вышло с игрой луча в первом ручье, втором ли, но – ни огня, ни темноты не помню. Не жди меня. Шёпот в воде кромешной молчит, дрожит. Время течёт неспешно, а жизнь бежит, не понимая, что там – светла, слаба, льётся бескровным потом с крутого лба. И полетит окольной листве вослед скомканный в беспокойной руке билет — спутаны час и дата, не плачь, жена, время ещё богато, лишь жизнь бедна.

Выйдем в город – полночь с нами. Фонари почти тайком разбегаются кругами в тесном центре городском, надоело спорить с роком, пить зелёное вино. В высоте из многих окон молча теплится одно. Там ли, чудно озабочен лунной тенью на стене, тихий бодрствует рабочий на измятой простыне? Непомерной смерти грузчик, он один в своём труде в океане звёзд, текущих с горизонта и везде. Шелест листьев в переулке, запах хлеба и земли. Только слышен долгий, гулкий шёпот Господа вдали, мглистый голос без причины, предпоследняя глава, лишь слова неразличимы, неразборчивы слова…

Допустим вот какой курбет. Поэт садится за обед. Пред ним дымится миска супа. Но горек чай, и даже хлеб, как праздный вымысел, нелеп. Как трудно, Господи, как глупо. И так мучительно зане брести в прохладном полусне, стирая с сердца капли пота. Когда же выпить он решит, то вспоминает, что подшит. К тому же – срочная работа. Что ж, прогуляемся, пиит. Пропах капустой общепит, вороны медленно летают, полны бананами ларьки, и разбитные игроки шары напёрстками катают. Сказать бы: how do you do, младое племя! Но к стыду, с жаргоном нового Чикаго он не в ладах, немолодой мужик с немодной бородой. Четвёртый том «Архипелага» он на прилавке пролистнёт, зевнёт, прикрыв ладонью рот, и головой качнет в печали, и замурлычет древний стих, огней так много золотых, а может, дни короче стали. Нет, дни становятся длинней (хотя осталось мало дней), зима, что дамочка седая, от Профсоюзной до Тверской глядит с усмешкой ведьмовской, на детских косточках гадая. И всё же – здравствуй, племя. Hi! Вздыхай, писатель, не вздыхай, но женских трусиков навалом – так рассуждает он, кривясь на возникающую связь времён, чахотки с карнавалом. Так рассуждает он, изгой, нимало участи другой себе не требуя, взирая на крошки хлеба, снег, нарцисс в снегу, на облако, карниз. Замёрзла Яуза от края до края. Вьётся через град восьмисотлетний, и назад не возвращается – ни речью, ни хриплым возгласом часов не потревожит мёртвых снов трамвайного Замоскворечья. Что ж, посидим, поговорим. Здесь всякий март неповторим, и сладко расходиться с пира, когда в снегу полны воды вокзальной музыки следы в проулках города и мира.

Спят мои друзья в голубых гробах. И не видят созвездий, где тридцатитрёхлетний идёт рыбак по волнующейся воде. За стеной гитарное трень да брень, знать, соседа гнетёт тоска. Я один в дому, и жужжит мигрень зимней мухою у виска. Я исправно отдал ночной улов перекупщику и притих, я не помню, сколько их было, слов, и рифмованных и простых, и на смену грусти приходит злость – отпусти, я кричу, не мучь, — но она острее, чем рыбья кость, и светлее, чем звёздный луч.

Попробуй душой нищать, как велит завет. Одни умеют прощать, а другие нет, но только один благодати изведал вес, ладонью стирая смерть с молодых небес. Он ведал беду и чудо, он знал красу рассветной пустыни, и женскую наготу, повешен на ветхом древе, подобно псу, воскрес, и увидел звёзды – одну звезду. А мы – из другого мира полей, кладбищ, гвоздик на могилах близких, дурной воды. Не всякий, кто ищет счастья и телом нищ, в апрельском снегу оставит свои следы. Как пес бессловесной мордой уставился на луну, живущий двуногой тенью стучится к себе домой, нищ́ая душою гордой, отходит к иному сну, которому пробужденье несвойственно, ангел мой. Прощание и прощенье, раствор пригвождённых рук. Трещит на дворе костёр, а вокруг темно. Не явится после свадьбы безвестный друг, который болотную воду умел превращать в вино. Зальёшь ли костёр, услышишь ли ложный свист разбойника-ветра, суглинок, песок, подзол, — пустынная пыль покрывает бумажный лист да звёздною молью трачен безмолвный взор.

Что делать нам (как вслед за Гумилёвым чуть слышно повторяет Мандельштам) с вечерним светом, алым и лиловым? Как ветер, шелестящий по кустам орешника, рождает грешный трепет, треск шелковый, и влажный шорох там, где сердце ослепительное лепит свой перелётный труд, свой трудный иск, – так горек нам неумолимый щебет птиц утренних, и солнца близкий диск, — что делать нам с базальтом под ногами (ночной огонь пронзителен и льдист), что нам делить с растерянными нами, когда рассвет печален и высок? Что я молчу, о чём я вспоминаю? И камень превращается в песок.

Гадальщик на кофейной гуще, он знал, что дни его долги, и говорил, как власть имущий, и мне советовал – не лги и не ищи иного смысла в житье, чем тот, что Бог и бес влагают, как простые числа, в хитросплетения словес. Он не достиг земного рая. Он рано умер, и вдова, его бумаги разбирая, искала главные слова, те самые, одни из тысяч, чтоб вспомнить, словно о живом, чтоб их уместно было высечь на тяжком камне гробовом. Я помогал ей (это длилось дня два), но ни одна строка не подошла. Лишь сердце билось да расплывались облака в неверном небе Подмосковья. Нет эпитафий никому. Любовь рифмуется с любовью, а голос – с выстрелом во тьму. И молча я промолвлю: что нам живая речь и смертный стыд? Над раскалённым Вашингтоном светило тяжкое висит, огнём гранёным, сном багровым асфальтовая спит заря, но не выдерживает слово цепей земного словаря.

Я шагал с эпохой в ногу, знал поэтов и певцов, знал художников немного и известных мудрецов. Рассуждал о коммунизме, о стихах, о смысле жизни или шахматной игрой с ними тешился порой. И не просто для забавы эти творческие львы говорили мне, что слава слаще мёда и халвы — что в виду они имели, сочиняя эту речь, олимпийцы, чем хотели друга скромного увлечь? Слава – яркая заплата. Это Пушкин написал. Но она же и зарплата, и шампанского бокал, Был я полностью согласен и завистливо глядел, представлялся мне прекрасен этот радостный удел. Но успешно миновала юность робкая моя. И давно забочусь мало о таких моментах я. Больше нет советской власти, лишь доносится в ночи: не ищи, бахытик, счастья, легкой смерти не ищи. Даже слава – только слово, уходящее во сне, вроде саши соколова по серебряной лыжне, вроде рюмки алкоголя, вроде флоксов на столе — вроде ветра в чистом поле, в вологодском феврале…

Переживёшь дурные времена, хлебнёшь вины и океанской пены, солжешь, предашь – и вдруг очнёшься на окраине декабрьской ойкумены. Пустой собор в строительных лесах. Добро в мешок собрав неторопливо, с морскою солью в светлых волосах ночь-нищенка спускается к заливу. Ступай за ней куда глаза глядят, расплачиваясь с шорохом прибоя… Не здесь ли разместился зимний ад для мёртвых душ, которым нет покоя, не здесь ли вьётся в ледяной волне глухой дельфин и как-то виновато чадит свеча в оставленном окне? Жизнь хороша, особенно к закату, и молча смотрит на своих детей, как Сириус в рождественскую стужу, дух, отделивший мясо от костей, твердь – от воды и женщину от мужа.

Где гудок паровозный долог, как смертный стон, полосой отчужденья мчаться Бог весть откуда — мне пора успокоиться, руки сложив крестом, на сосновой полке, в глухом ожиданье чуда. Побегут виденья, почудится визг и вой — то пожар в степи, то любовь, будто ад кромешный. Посмотри, мой ангел, в какой океан сырой по реке времён уплывает кораблик грешный, и пускай над ним, как рожок, запоёт строка, и дождём отольётся трель с вороным отливом, — и сверкнёт прощанье музыкой языка, диабетом, щебетом, счастьем, взрывом — словно трещина входит в хрустальный куб. Рельс приварен к рельсу, железо – к стали. Шелести, душа, не срываясь с губ, я устал с дороги. Мы все устали.

От взоров ревностных, чужих ушей-воров ты долго бережёшь, заносчив и спокоен, коллекцию ключей от проходных дворов, проломов, выемок, расщелин и промоин. Томится Млечный путь, что мартовский ручей, а жизнь ещё мычит, и ластится, и хнычет — коллекцию ключей, коллекцию ночей, любовно собранных, бесхитростных отмычек. Не с ними ли Тезей, вступая в лабиринт, — свеча ли вдалеке иль музыка горела? — легко ль надеяться, когда душа болит, на сыромятный щит и бронзовые стрелы? Зачем ему сирен сырые голоса, когда он час назад простился с Ариадной? Пусть ветер чёрные наполнил паруса иной мелодией – невнятной и прохладной, но крыши нет над ним – проговорись, постой, и, голову задрав, вновь дышишь Млечным, трудным путём – а он лежит в обнимку с пустотой, как будто брат с сестрой в кровосмешенье чудном.

Для чего радел и о ком скорбел угловатый город – кирпичей, бел, чёрен, будто эскиз кубиста? Если лет на двадцать присниться вспять — там такие звёзды взойдут опять над моей страной, среди тьмы и свиста. Там безглазый месяц в ночи течёт, и летучим строчкам потерян счёт, и полна друзьями моя квартира. Льётся спирт рекой, жаль, закуски нет, и красавец пригов во цвете лет произносит опус в защиту мира. Если явь одна, то родную речь не продать, не выпить, не сбросить с плеч — и корысти нет от пути земного, потому что время бежит в одном направлении, потому что дом развалившийся не отстроить снова. На прощанье крикнуть: я есть, я был. Я ещё успею. Я вас любил. Обернуться, сумерки выбирая — где сердечник бродский, угрюмства друг, выпускал треску из холодных рук в океан морской без конца и края. И пускай прошёл и монгол, и скиф духоту безмерных глубин морских — есть на свете бездны ещё бездонней, но для Бога времени нет, и вновь будто зверь бездомный дрожит любовь, будто шар земной меж Его ладоней.

Мудрец и ветреник, молчальник и певец, всё – человек, смеющийся спросонок, для Бога – первенец, для ангелов – птенец, для Богородицы – подброшенный ребёнок. Ещё звезда его в черешневом вине — а он уже бежит от гибели трёхглавой и раковиной спит на океанском дне — не злясь, не торопясь, не мудрствуя лукаво, один, или среди шального косяка плоскоголовых рыб, лишённых языка, о чём мечтаешь ты, от холода немея, не помня прошлого и смерти не имея? Есть в каждой лестнице последняя ступень, есть добродетели: прощенье, простодушье, и флейта лестная, продольная, как день, племянница полей и дудочки пастушьей. Легко ей созывать растерянных мирян — на звуковой волне верша свою работу, покуда воздух густ, и сумрачным морям не возмутить в крови кессонного азота.

Ещё любовь горчит и веселит, гортань хрипит, а голова болит о завтрашних трудах. Светло и мглисто на улице, в кармане ни копья, и фонари, как рыбья чешуя, полуночные страхи атеиста приумножают, плавая, горя в стеклянных лужах. Только октября нам не хватало, милая, – сегодня озябшие деревья не поют и холодком нездешним обдают слова благословения Господня. Нет, если вера чем-то хороша, то в ней душа, печалуясь, греша, потусторонней светится заботой — хмельным пространством, согнутым в дугу, где квант и кварк играют на снегу, два гончих пса перед ночной охотой. И ты есть ты, тот самый, что плясал перед ковчегом, камешки бросал в Москва-реку, и злился, и лукавил. Случится всё, что было и могло, – мы видим жизнь сквозь пыльное стекло, как говорил ещё апостол Павел. Ты не развяжешь этого узла – но ляжет камень во главу угла, и чужероден прелести и мести на мастерке строительный раствор, и кровь кипит неверным мастерством, не чистоты взыскующим, а чести.

Воздвигали себя через силу, как немецкие пленные – Тверь, а живём до сих пор некрасиво, да скрипим, будто старая дверь. Ах, как ели качались, разлапясь! как костёр под гитару трещал! Коротка дневниковая запись, и любовь к отошедшим вещам, словно свет, словно выстрел в метели, словно горестный стих невпопад… Но когда мы себе надоели, сделай вывод, юродивый брат, — если пуля – действительно дура, а компьютер — кавказский орёл, чью когтистую клавиатуру Прометей молодой изобрёл, — бросим рифмы, как красное знамя, мизантропами станем засим, и погибших товарищей с нами за пиршественный стол пригласим… Будут женщины пить молчаливо, будет мюнхенский ветер опять сквозь дубы, сквозь плакучие ивы кафедральную музыку гнать, проступают, как в давнем романе, невысокие окна, горя в ледяной электрической раме неприкаянного января, и не скажешь, каким Достоевским объяснить этот светлый и злой сквознячок по сухим занавескам, город сгорбленный и пожилой. Под мостом, под льняной пеленою ранних сумерек, вязких минут бедной речкой провозят стальное и древесное что-то везут на потрёпанной барже. Давай-ка посидим на скамейке вдвоём, мой товарищ, сердитый всезнайка, выпьем водки и снова нальём. Слушай, снятый с казённого кошта, никому не дающий отчёт, будет самое страшное – то, что так стремительно время течёт, невеселое наше веселье, муравьиной работы родник, всякий день стрекозиного хмеля, жизнь, к которой ещё не привык, — исчезает уже, тяжелея, в зеркалах на рассвете сквозит и, подобно комете Галлея, в безвоздушную вечность скользит — но Господь с тобой, я заболтался, я увлёкся, забылся, заврался, на покой отправляться пора – пусть далёкие горы с утра ослепят тебя солнцем и снегом – и особенной разницы нет между сном, вдохновеньем и бегом – год ли, век ли, две тысячи лет…

Откроешь дверь – ночь плавает во тьме, и огоньком сияет на холме её густой, благоуханный холод. Два счастья есть: паденье и полёт. Всё – странствие, прохожий звёздный лёд неутолимым жерновом размолот, и снится мне, что Бог седобород, что твёрдый путь уходит от ворот, где лает пёс, любя и негодуя, что просто быть живым среди живых, среди сиянья капель дождевых, как мы, летящих в землю молодую. Безветрие – и ты к нему готов среди семи светил, семи цветов с блаженной пустотой в спокойном взоре, но есть ещё преддверие грозы, где с Лермонтовым спорит Лао-цзы, кремнистый и речной, гора и горе. Есть человек, печален и горбат, необъяснимым ужасом богат, летит сквозь ночь в стальном автомобиле, отплакавшись вдали от отчих мест, то водку пьёт, то молча землю ест, то тихо просит, чтоб его любили. Ещё осталось время, лунный луч летит пространством, замкнутым на ключ, — ищи, душа, неверную подругу, изгнанницу в цепочке золотой, кошачий шёпот музыки простой, льни, бедная, к восторгу и испугу…

Если творчество – только отрада, и вино, и черствеющий хлеб за оградою райского сада, где на агнца кидается лев, если верно, что трепет влюблённый выше смерти, дороже отца, — научись этот лён воспалённый рвать, прясти, доплетать до конца… Если музыка – долгая клятва, а слова – золотая плотва и молитвою тысячекратной монастырская дышит братва, то доныне по северным сёлам бродит зоркий рыбак-назорей, запрещающий клясться престолом и подножьем, и жизнью своей. Над Атлантикой, над облаками, по окраине редких небес пролетай, словно брошенный камень, забывая про собственный вес, ни добыче не верь, ни улову, ни единому слову не верь — не Ионе, скорее Иову отворить эту крепкую дверь. Но когда ты проснёшься, когда ты выйдешь в сад, где кривая лоза, предзакатным изъяном объята, закипает, как злая слеза, привыкай к темноте, и не сразу обрывай виноградную гроздь — так глазница завидует глазу и по мышце печалится кость.

Не гляди под вечер в колодец минувших лет — там ещё дрожит раскалённый, летучий след отдалённых звёзд, дотлевающих в млечной Лете, да кривое ведро на ржавеющей спит цепи, и дубовый ворот, что ворог, скрипит: терпи, и русалка влажные вяжет сети. Если даже вода, как время, даётся в долг, то в сырую овечью шерсть, в небелёный шёлк завернись, как гусеница в июле. Не дойдя до главной развилки земных дорог, человек от печали вскрикнет, умрёт пророк. Только Бог останется – потому ли, что однажды в кровавой славе сошёл с креста (не гляди в пустынный колодец, где ночь густа), и хулу на него, что затвор, взводили? Посмотри на юго-восток, где велик Аллах, где спускается с неба друг о шести крыл ах, чтобы встать на колени лицом к Медине. Как недобро блещет на солнце его броня! И покуда кочевник молит: не тронь меня, у него огня и воды достанет для семи таких: будто нож, раскалённый щуп опускает он в обгорелый, забытый сруб, чтобы вспыхнула каждая связка в твоей гортани.

Быть может, небылица, или забытая, как мёртвый, быль — дорога светится, дымится, легко бежит автомобиль — смешной, с помятыми крылами, вернее, крыльями, пыля водой разбросанной. Под нами сырая, прочная земля — но всё-таки листва сухая колеблется, а с ней и мы. Октябрь, по-старчески вздыхая, карабкается на холмы страны осиновой, еловой, и южный житель только рад на рощу наводить по новой жужжащий фотоаппарат. Ах, краски в это время года, кармин, и пурпур, и багрец, как пышно празднует природа свой неминуемый конец! Лес проржавел, а я слукавил – или забыл, что всякий год, как выразился бы Державин, вершится сей круговорот, где жизнь и смерть в любви взаимной сплетают жадные тела — и у вселенной анонимной в любое время несть числа кленовым веткам безымянным и паукам, что там и тут маячат в воздухе туманном и нить последнюю плетут… Здесь пусто в эти дни и тихо. Ещё откроется сезон, когда красавец-лыжник лихо затормозит, преображён сияньем снега, тонкий иней на окна ляжет, погоди — но это впереди, а ныне дожди, душа моя, дожди. Поговорим, как близким людям положено, вдвоём побудем и в бедном баре допоздна попьём зелёного вина — кто мы? Откуда? И зачем мы, ментоловый вдыхая дым, неслышно топчем эту землю и в небо серое глядим? Ослепшему – искать по звуку, по льду, по шелесту слюды свободу зимнюю и муку. От неба – свежесть. От беды — щепотка праха. Ну и ладно. Наутро грустно и прохладно. Быль, небыль, вздыбленная ширь, где сурик, киноварь, имбирь…

Я знаю, чем это кончится – но как тебе объяснить? Бывает, что жить не хочется, но чаще – так тянет жить, где травами звери лечатся и тени вокруг меня, дурное моё отечество на всех языках кляня, выходят под небо низкое, глядят в милосердный мрак, где голубь спешит с запискою и коршун ему не враг. И всё-то спешит с депешею, клюёт невесомый прах, взлетая под небо вешнее, как будто на дивный брак, а рукопись не поправлена, и кляксы в ней между строк, судьба, что дитя, поставлена коленками на горох и всхлипывает – обидели, отправив Бог весть куда — без адреса отправителя, надолго ли? навсегда…

Засыпая в гостинице, где вечереет рано, где в соседнем номере мучат гитару спьяну, слишком ясно видишь, теряя остатки хмеля: ты такой же точно, как те, что давно отпели, ты на том же лежишь столе, за которым, лепёшку скомкав, пожирает безмозглый Хронос своих потомков. Свернут в трубочку жёсткий день, что плакат музейный. Продираясь лазейкой, норкою муравейной, в тишине паучьей, где резок крахмальный шорох, каменеет время, в агатовых спит узорах, лишь в подземном царстве, любови достигнуть дабы, кантемир рыдает, слагая свои силлабы. Засыпая в гостинице с каменными полами вспоминаешь не землю, не лёд – океан и пламя, но ни сахару нет, ни сыру полночным мышкам. Удалась ли жизнь? так легко прошептать: не слишком. Суетился, пил, утешался святою ложью — и гремел трамвай, как монетка в копилке Божьей. Был один роман, в наше время таких уж нету, там герой, терзаясь, до смерти стремился к свету. Не за этой ли книжкой Паоло любил Франческу? Сквознячок тревожит утлую занавеску, не за ней ли, пасьянс шекспировский составляя, неудачник-князь поминает свою Аглаю? Льётся, льётся безмолвных звёзд молодое млеко, а вокруг него – чёрный и долгий, как холст Эль Греко, на котором сереют рубахи, доспехи, губы, и воркует голубь, и ангелы дуют в трубы, и надежде ещё блестеть в человеке детском позолотой тесной на тонком клинке толедском, а ещё – полыхает огненным выход тихий для твоей заступницы, для ткачихи, по утрам распускающей бархат синий. Удалась ли жизнь? Шелестит над морской пустыней не ответ, а ветер, не знающий тьмы и веры, выгибая холщовый парус твоей триеры.

Самое раннее в речи – её начало. Помнишь камыш, кувшинки возле причала в верхнем теченье Волги? Сазан ли, лещ ли — всякая тварь хвостом по воде трепещет, поймана ли, свободна, к беде готова — лишь бы предсмертный всплеск превратился в слово. Самое тяжкое в речи – её продленье. медленный ход, тормозящийся вязкой ленью губ, языка, и нёба, блудливой нижней челюсти, – но когда Всевышний выколол слово своё, как зеницу ока — как ему было больно и одиноко! Самое позднее в речи – её октавы или оковы, вера, ночное право выбора между Сириусом и вегой, между бычачьей альфою и омегой, всем промежутком тесным, в котором скрыты жадные крючья вещего алфавита. Цепи, верёвки, ядра, колодки, гири, нет, не для гибели мы её так любили — будет что вспомнить вечером на пароме, как её голос дерзок и рот огромен, — пение на корме, и сквозит над нами щучий оскал вселенной в подводной яме.

Вот человек, которому темно — по вечерам в раскрытое окно он клонится, не слишком понимая, о чём поёт нетрезвый пешеход, куда дворняга старая бредёт, зачем луна бездействует немая. Зато с утра светло ему, легко — он молча пьёт сырое молоко, вступает в сад, с деревьями ни словом не поделившись, рвёт созревший плод и скорбь свою, что яблоко, жуёт на солнце щурясь в облаке багровом. Так черешок вишнёвого листка дрожит и изгибается, пока простак Эдип, грядущим озабочен, мечтает жить, как птицы у Христа, в рубахе небелёного холста, и собирать ромашки у обочин. Да я и сам, признаться, тоже прост — пью лишнее, не соблюдаю пост, не выхожу из баров и кофеен. Чем оправдаться? от младых ногтей я знал, что мир для сумрачных вестей, а не для лени пушкинской затеян. Я был другой, иные песни пел, а ныне – истаскался, поглупел, присматриваясь к знакам в гороскопе безлюдных парков, самолётных крыл, любовных строк, которые забыл сказать своей похищенной Европе. Так человек согнулся, и устал, и позабыл, как долго он листал Светония, дышал табачным дымом под винный запах августовских дней — чем слаще спать, тем царствовать трудней в краю земном, в раю неповторимом.