Глава 1

Война в Заливе и раскол исламистского движения

Проснувшись утром 2 августа 1990 года, министры иностранных дел стран — членов Организации Исламской конференции, собравшиеся в Каире на очередное заседание, были поражены, узнав о том, что Саддам Хусейн только что захватил Кувейт. Мусульманское государство, принимавшее у себя участников предыдущей встречи и председательствовавшее на том заседании, было стерто с политической карты другим членом ОИК. Иракские войска оккупировали территорию эмирата практически без единого выстрела и вышли на границу с Саудовской Аравией. Они даже совершили несколько рейдов в провинцию Эль-Хаса, где сосредоточены многие нефтеносные скважины. Саудовская Аравия могла быть оккупирована иракскими войсками всего за три дня. 7 августа король Фахд, «Служитель двух святынь» (Мекки и Медины), призвал на помощь американские войска. В рамках операции «Щит пустыни» несколько сотен тысяч немусульманских солдат, являвшихся гражданами государств международной коалиции под мандатом ООН, высадились на территории Саудовской Аравии. Королевская династия была спасена, но то здание, которое с таким терпением, вопреки всем трудностям на протяжении многих лет возводила саудовская монархия, было разрушено. Таким образом, был положен конец тридцатилетней гегемонии Саудовской Аравии в исламском мире. В 80-е годы саудовская система стойко сопротивлялась многократным попыткам штурма аятоллы Хомейни. Оказывая щедрую финансовую помощь афганскому джихаду, Саудовская Аравия пользовалась заслуженным авторитетом даже у самых радикальных суннитских деятелей. Благодаря созданной ею исламской финансовой и банковской системе она сохранила связи с набожными средними классами мусульманского мира. Через посредство ОИК саудовская дипломатия получала одобрение других государств. Лига исламского мира и другие транснациональные организации, действовавшие в том же духе, распространяли ваххабитскую идеологию на получателей ее благ: мало кто осмеливался, за исключением шиитских кругов, присоединиться к проклятиям, сыпавшимся на Эр-Рияд из Тегерана. Мало-помалу суннитоаш исламистским движениям удалось преодолеть противоречия между «экстремистами», выходцами из слоев неимущей городской молодежи, и «умеренной» религиозной буржуазией: бородатые студенты-медики и инженеры предсказывали всем грядущее воцарение шариата на обломках социализма и лишенного всех моральных устоев Запада.

Детонатором подрыва саудовской системы и краха социального консенсуса, выстроенного вокруг ценностей ваххабитской идеологии, стал персонаж, который никогда не блистал особой набожностью. В числе прочих Саддам Хусейн отправил на виселицу Бакира ас-Садра, одного из основных мыслителей исламизма конца XX века. В отличие от Хомейни у иракского президента не было ни одного титула, подтверждавшего его религиозную легитимность: партия «Баас», приведшая его к власти, выступала за построение светского государства. Светская идеология партии подвергалась проклятиям на мессах во многих мечетях. Во время войны 1980–1988 годов с Ираном Хусейн начал сам прибегать к религиозной риторике, чтобы нейтрализовать обвинения в вероотступничестве, сыпавшиеся на него из Тегерана. Тем не менее и в исламском лексиконе иракского лидера проскальзывали нотки арабизма: Ирак вел войну против «персов» во имя ислама, ведь именно арабы первыми получили Божественное Откровение.

После оккупации Кувейта Саддам Хусейн взял на вооружение у своего бывшего врага, Ирана, обвинения в адрес саудовской династии. Он называл Саудовскую Аравию американским протекторатом — страной, недостойной в силу этого управлять Святыми Местами ислама. Присутствие на территории Саудовской Аравии более полумиллионного контингента американских солдат подкрепляло этот аргумент, тем более что исходил он уже не от персов-шиитов, а от арабов-суннитов, из самого сердца исламского пространства, на защиту и ограждение которого от внешнего влияния Эр-Рияд потратил столько усилий. Консенсус, выстроенный вокруг социально консервативного ваххабизма, привлекавшего к себе со всех сторон почитателей своим ригоризмом и финансовой щедростью, прославлявшего союз между религиозной буржуазией и неимущей городской молодежью, — такой консенсус уже не мог более существовать после войны в Заливе. Придав популистский смысл призывам к джихаду (чтобы компенсировать его слабое доктринальное обоснование), Саддам Хусейн нарушил равновесие внутри исламистского движения в ущерб буржуазии и консерваторов. Господствовавшая в 80-е годы в исламистском движении тенденция к собиранию и объединению под одну руку различных его составляющих, стремление к растворению противоречий между ними в общей идеологии в 90-е годы постепенно сходили на нет: исламистской идеологии будет всё труднее сглаживать социальные противоречия внутри движения. Антагонизм между средним классом и неимущей молодежью будет нарастать. Первый откликнется на попытки правительств кооптировать представителей движения во власть, а вторая ударится в насилие и терроризм.

Хроника последних десяти лет XX века, казалось бы, свидетельствовала об экспансии данного феномена в мировом масштабе и нарастании его мощи. Даже в светской Турции руководитель исламистской партии «Рефах» Н. Эрбакан стал в 1996 году премьер-министром страны, а в Боснии после свержения коммунистического режима к власти пришел Алия Изетбегович, выходец из той же исламистской среды, вынужденный, однако, считаться со светским характером общества. В стане радикалов гражданская война в Алжире вызвала всплеск терроризма в долине Нила, пагубно сказавшийся на египетской туристической индустрии. В Кабуле, спустя всего лишь два года после своего образования, к власти пришло движение «Талибан», а в Чечне с 1995 года исламисты периодически наносили поражения федеральным войскам Москвы. На Западе вслед за террористической акцией во Всемирном торговом центре в Нью-Йорке в 1993 году два года спустя последовали теракты алжирской Вооруженной исламской группы во Франции. В августе 1998 года в Кении и Танзании одновременно были осуществлены нападения на американские посольства. И тем не менее двум движущим силам исламистского движения уже не удавалось организовывать массовые выступления, которые в свое время привели к победе иранской революции. Многочисленные акции насилия являлись прежде всего свидетельством политического бессилия движения, слабость которого объяснялась разногласиями в его среде. Кроме того, ни одному видному идеологу исламизма не удавалось стать достойным преемником Маудуди, Кутба и Хомейни. Их эпигоны не могли предложить целостной картины видения мира, в котором были бы устранены социальные антагонизмы. Экстремистские группы публиковали свои собственные манифесты, в которых борьбе против «уклонистов» уделялось столько же места, сколько и обличению «безбожников». Интеллигенция, связанная с религиозными средними классами, была вынуждена высказываться за демократию, права человека (читай, женщины), свободу слова — за всё то, что обходили молчанием или яростно отвергали основоположники исламизма. Позиция исламистской интеллигенции позволяла ей заключать союзы со своими единомышленниками-атеистами, направленные против авторитаризма властей, что вынуждало ее пересматривать доктринальные положения своей теологической теории. В результате подобной ревизии под сомнение ставилось само понятие исламистской личности, что вызывало гнев непримиримых, в стане которых начинали слышаться призывы к вендетте. Нараставший в 90-х годах кризис движения имел глубокие социальные, политические, экономические и культурные корни. К этому мы вернемся немного позже. Первым свидетельством этого кризиса стала война в Заливе и мощнейшее идеологическое наступление Саддама Хусейна, предпринятое им против саудовской гегемонии. Последствия этой войны скажутся в двух плоскостях. В международном масштабе она нанесла урон тщательно пестовавшейся религиозной легитимности Саудовской Аравии, от которого даже после поражения Ирака ей было очень трудно оправиться. В мусульманском мире под ударом и подозрением оказались исламистские организации, обострились противоречия внутри самого движения. Война привела даже к возникновению в самой Саудовской Аравии оппозиционного исламизма, выступавшего против королевской семьи Саудидов.

Во время войны, развязанной ранее Ираком против Ирана, в 1983 году в Багдаде была созвана Исламская народная конференция, целью которой стала выработка религиозного обоснования войны в ответ на анафемы, звучавшие из Тегерана в адрес «вероотступнического» баасистского режима Саддама Хусейна. В конференции приняли, в частности, участие видные исламские священнослужители, связанные с саудовскими кругами. После вторжения в Кувейт 2 августа 1990 года иракский режим, лишенный отныне саудовской поддержки, предпринял попытки оторвать от Эр-Рияда суннитские исламистские движения, вышедшие из «Братьев-мусульман» или близких к ним по духу идеологических течений. Преследуя эту цель, Саддам Хусейн, на знаменах которого с недавних пор было начертано «Аллах Акбар» («Велик Аллах») и который в кадрах кинохроники отныне красовался простершимся ниц в молитве, превратил пиратский набег на Кувейт в этакий джихад с морализаторским и социальным подтекстом. Эмиры династии Аль Сабах — правители государства, искусственно созданного британским колониализмом, — были, по его словам, всего лишь пешками Запада, использовавшими доходы от нефти для беззастенчивогого личного обогащения. Аннексируя эмират, Ирак-де возвращал себе принадлежавшую ему ранее «девятнадцатую провинцию» и расширял выход к морю. При этом предполагалось, что Ирак действует во имя единства арабов и мусульман, решив передать на нужды «обездоленных» доходы, которые эмиры транжирили в казино и дворцах. Эта пропаганда не утруждала себя вхождением в догматические тонкости: она делала акцент на стремлении ислама к справедливости (присущее ему как и другим религиям) и перекидывала мостки между исламом, арабским национализмом и тьер-мондизмом. Благодаря черному золоту Кувейта Ирак мог бы стать предводителем бедных стран в противостоянии новому мировому порядку по-американски. Для оправдания аннексии эмирата иракская пропаганда создала прочную идеологическую платформу. В условиях вспыхнувшего патриотического порыва Саддам попытался примирить между собой националистов и исламистов, невзирая на их идеологические противоречия. Были собраны воедино многочисленные свидетельства проявления недовольства по всему мусульманскому миру, разочарования в порядках и образе жизни развитых стран Запада. Подвергая нападкам Саудовскую Аравию, иракская пропаганда тем самым вносила раскол в ряды исламистского движения, натравливая одних исламистов на других. Багдад стремился лишить Саудовскую Аравию ее религиозной легитимности. Для Эр-Рияда, который в течение десяти лет успешно сдерживал наступление Ирана, умело играя на принадлежности Хомейни к шиитско-персидскому меньшинству и финансируя афганский джихад, этот новый вызов был гораздо более серьезным. Он исходил из суннитского арабского мира, от соседнего государства, армия которого угрожала границам королевства, в тот самый момент, когда в Саудовской Аравии находилось полмиллиона солдат-«безбожников». Американские войска с их капелланами и раввинами были призваны для спасения страны, которую ваххабиты с гордостью называли священной и в которой они под этим предлогом запретили исповедание любой другой религии кроме ислама.

Все подконтрольные саудовцам международные организации, служившие в прошлом целям борьбы с насеризмом, а затем — сдерживанию иранский идеологической экспансии, были мобилизованы против Саддама Хусейна. Однако не все союзники Саудовской Аравии откликнулись на этот призыв. Многие из прежних ее почитателей делали это нехотя, демонстрируя замешательство и симпатии к делу Ирака со стороны масс правоверных. Впервые после октябрьской войны 1973 года стало невозможно купить доверие с помощью нефтедолларов: панегирик Саудовской Аравии мог слишком повредить репутации улемов и исламистской интеллигенции. Саудовская монархия была вынуждена обратиться за помощью и поддержкой к таким авторитетным в исламском мире институтам, как Аль-Азхар в Каире. Эр-Рияд полагал, что за два десятилетия постоянных финансовых вливаний полностью подмял под себя влиятельнейшие религиозные учреждения, но, несмотря на это, те не утратили своего престижа. Заключение Аль-Азхара, вставшего на сторону саудовцев, было более убедительным, вызывало меньшее сомнение, чем фетвы идеолога ваххабизма шейха Абд аль-Азиза бен База.

Организация Исламской конференции, проводившая свою очередную сессию в момент начала оккупации Кувейта иракской армией, подавляющим большинством голосов выразила поддержку эмирату и осудила его аннексию Ираком; однако пять участников, помимо Ирака, не присоединились к данной резолюции (среди них ООП, Иордания, Судан), а два других члена ОИК (в частности, Ливия) воздержались от голосования. В сентябре в Мекке под председательством Раббани, руководителя афганской партии «Джамият», прошла чрезвычайная конференция Всемирной исламской лиги. В ее работе приняли участие более 200 представителей различных стран, многие из которых находились в финансово-экономической зависимости от Саудовской Аравии. Конференция осудила иракское вторжение и от имени ислама оправдала обращение за иностранной военной помощью. Большинство влиятельных исламистских движений, однако, с большой осторожностью подошли к этому вопросу, пытаясь найти нейтральный выход из щекотливой ситуации. С одной стороны, идеологически их симпатии были на стороне Ирака, с другой — они опасались лишиться поддержки и помощи нефтяных монархий Залива. Несколько дней спустя после конференции в Мекке руководители стран — участниц Всемирной исламской лиги собрались на встречу в Аммане по приглашению иорданских «Братьев-мусульман». На этой встрече была сформирована делегация, отправившаяся в столицы конфликтующих государств и в Тегеран. Заключительное коммюнике было выдержано в обтекаемых тонах, ни одна из сторон не подвергалась резкой критике. Нарекания были высказаны только в адрес присутствия войск НАТО вокруг Святых мест ислама — камень в огород саудовской монархии.

С приближением объявленного ООН ультиматума Ираку, согласно которому, если тот не уйдет из Кувейта, то 15 января начнется операции «Буря в пустыне», оба противника созвали в тот же день два параллельных заседания Исламской народной конференции, учрежденной в 1983 году в Багдаде при поддержке Саудовской Аравии в противовес Ирану. Заседание, прошедшее в иракской столице, закончилось призывом к джихаду против Запада, войска которого обвинялись в осквернении Мекки и Медины. Его участники являлись выразителями популистской поддержки, которой удалось заручиться Саддаму Хусейну: кроме исламистов, среди них можно было встретить улемов, отражавших энтузиазм своей паствы (например, лидеров главных мечетей Парижа и Марселя), а также арабских националистов. На заседание соперничающей стороны, состоявшееся в Мекке, прибыли шейх Аль-Азхара и Мухаммад аль-Газали, авторитетный в социально-консервативных исламистских кругах, а также самые преданные клиенты саудовцев: здесь поносили «заблудших» улемов, поддерживавших Саддама Хусейна, — знак, свидетельствовавший, что последнему удалось расколоть к своей выгоде исламское поле, над которым еще раньше установил контроль Эр-Рияд.

После окончания боевых действий и поражения Ирака «война конференций» продолжилась в других местах. 25 апреля Каир и Хартум приняли тех, кого развело желание контролировать исламское пространство. В Каире — месте расположения Аль-Азхара, шейх которого уважил своих коллег в Мекке, когда почти никто не выступал на их стороне, посланцы Аравии не преминули еще раз воспользоваться его помощью. Учреждения египетского ислама разработали различные проекты, нуждавшиеся в финансировании. Разгром иракских войск американской армией при поддержке европейского и арабского контингентов оставил у простых людей ощущение горечи, и улемы, санкционировавшие его, не видели никаких поводов для восторга. Чтобы залечить идеологические раны, требовалось срочно активизировать социальную работу, а на ее обеспечение следовало изыскать средства. Счет был предъявлен Саудовской Аравии. В тот же день в Хартуме по приглашению Хасана ат-Тураби, серого кардинала исламистского режима, приветствовавшего вторжение Ирака в Кувейт, открыла свою работу Арабо-мусульманская народная конференция. В ней приняли участие «Братья-мусульмане», прибывшие со всего мира, и родственные им движения, а также Ясир Арафат и другие арабские националисты, принявшие сторону Багдада. Похожая по названию на иракскую Мусульманскую народную конференцию, прошедшую в январе того же года, она ставила своей целью укрепить движение сторонников Саддама Хусейна в мусульманском мире, втянуть в него остатки арабского националистического движения — прежде всего интеллектуалов, более тонких и сметливых, чем их бородатые коллеги, — и «растворить» их всех в международном исламистском движении с более радикальной, нежели у ваххабитов, риторикой с примесью популизма и тьер-мондизма. Конференция претендовала на то, чтобы стать прочной альтернативой инстанциям, находившимся под саудовским контролем и влиянием (таким, как ОИК и Лига исламского мира), и провела еще два заседания в 1993 и 1995 годах. Хартум не мог продолжать конкурировать с саудовскими идеологическими машинами, хорошо смазанными и щедро финансировавшимися. Однако инициативы Тураби свидетельствовали о сохранявшемся расколе мирового исламского пространства — отражении социальных и идеологических размежеваний, происходивших в этом движении в каждой стране.

 

Глава 2

Саудовский режим, попавший в собственную ловушку

Раскол в исламистском движении проник на саму саудовскую территорию, где распространялись не утихавшие оппозиционные настроения. Хотя неравенство сил между династией и «оппозицией во имя Аллаха» было очевидным, последняя серьезно пошатнула религиозную легитимность власти, выставив напоказ хрупкость того баланса, на котором держалось ее лидерство в мусульманском мире.

Массированное присутствие войск международной коалиции на священной земле ислама в период с 1990 по 1991 год вызвало два типа реакции на монархический режим. Первая выражала ожидания либеральных средних слоев, надеявшихся подтолкнуть режим к политической открытости. Вторая реакция, сторонники которой усматривали в этих надеждах как раз источник всех возможных опасностей, состояла в осуждении озападнивания королевства, вытекавшего из его полной зависимости от американской военной помощи. Они призывали вернуться к первоначальному пуританскому духу, который предали коррумпированные принцы королевской семьи. В подобных обвинениях не было ничего нового: хомейнистский Иран, а в последствии Саддам Хусейн и его союзники неоднократно выдвигали их в адрес Саудовской Аравии. Но впервые за десять лет после провального штурма Большой мекканской мечети, предпринятого Джухайманом аль-Утейби в ноябре 1979 года, их выдвигали саудовские подданные. Более того, в отличие от аль-Утейби эта оппозиция пользовалась поддержкой в недрах религиозного истеблишмента, придававшего власти исламскую легитимность.

Движение либералов пережило два всплеска. 6 ноября 1990 года 70 саудовских женщин добрались до центра Эр-Рияда, сидя за рулем своих машин в знак протеста против правил, запрещавших женщинам вождение транспортных средств. Хотя они предусмотрительно сослались на ислам, приведя в пример жену Пророка, Айшу, которая сама управляла верблюдом, и заявили, что сделали это ради монархии, законность которой они не ставили под сомнение, эти манифестантки нарушили табу. Они позволили себе сослаться на священный прецедент, в то время как шейх Бен Баз, главный ваххабитский идеолог, постановил обратное: таким образом они посягали на религиозный авторитет и нарушали общественный порядок. Но хотя некоторые принцы, бизнесмены и профессора благожелательно отнеслись к этой демонстрации, атмосфера «скандала», вызванного женским автомобильным кортежем, взяла верх над проявлениями солидарности с «коммунистическими шлюхами», которых осуждали наиболее ретроградные круги. Последние воспользовались случаем, чтобы выразить свое недовольство присутствием иностранных войск на священной земле. Женщины, севшие за руль, были уволены с работы и наказаны режимом, который не хотел ссориться по этому поводу с собственными улемами в тот момент, когда ждал от них фетв, благословлявших обращение к американским джи-ай (GI) и прочим десантникам за помощью в борьбе против Ирака. В феврале 1991 года, в разгар наступления международной коалиции, королю Фахду была передана новая петиция: она требовала принятия Конституции и назначения Консультативного совета.

На фоне возросшей политической активности саудовских либералов исламистское течение также не оставалось в стороне. Двое религиозных деятелей, магнитофонные записи проповедей которых расходились по всей стране, выступили с самой резкой критикой присутствия западных военных, олицетворявших для них новых крестоносцев. Одному из них, Сальману аль-Ауде, имаму мечети сельскохозяйственного городка Бурайда провинции Касим близ Эр-Рияда — района, оставшегося в стороне от нефтяного бума, — исполнилось 36 лет; второй, Сафар аль-Хавали, был пятью годами старше. Аль-Хавали был многообещающим отпрыском семьи, входившей в саудовский исламский истеблишмент. Он учился в исламском университете в Медине (контролировавшемся «Братьями-мусульманами»), затем — в Мекке. Его семья принадлежала к главенствующим в королевстве племенам. В числе ста семи других проповедников и университетских профессоров они поставили свои подписи под «рекламационным письмом» («хитабаль-маталиб»), которое получило одобрение шейха Бен База и в мае 1991 года было подано королю Фахду. В нем также прозвучало требование» о назначении Маджлис аш-шура (Консультативного совета), но в составе улемов, способных смягчать монарший произвол и следить, чтобы королевство оставалось верным ваххабитским нормам и сопротивлялось пагубному влиянию христиан и иудеев. В завуалированной форме авторы письма одновременно критиковали монополию на власть, установленную Саудитами, и утрату монархией исламского авторитета, после того как она была спасена солдатами-«безбожниками». Как и петиция либералов (но с других позиций), письмо требовало, чтобы режим допустил к принятию решений образованные средние классы, не принадлежавшие к королевской семье. При этом оно ставило под сомнение легитимность, которой гордилась династия, и было выдержано в безупречно ваххабитском и исламистском духе.

Королю Фахду, заинтересованному в упрочении религиозных устоев власти, подорванных войной в Заливе, ничего не оставалось как со всей серьезностью отнестись к этим требованиям. Чтобы сохранить лицо, он заставил Совет главных улемов объявить выговор молодым проповедникам — авторам послания за то, что те к великой радости врагов страны обнародовали письмо, вместо того чтобы передать его конфиденциально. Король ставил им в вину форму, а не содержание письма, которое одобрил шейх Бен Баз. Затем, в ноябре, он объявил о назначении Консультативного совета и о кодификации основных законов королевства, что было сделано в марте 1992 года. Шестьдесят членов Совета, выбранных королем по своему усмотрению, в большинстве своем были выходцами из знатных племенных семейств. Среди них преобладали представители Неджда — района, окружавшего Эр-Рияд, колыбели Саудитов. Более 70 % советников получили образование на Западе, в большинстве своем были выпускниками американских университетов. Состав Совета удовлетворял более всего либералов, нежели исламистов. Ответная реакция последних не заставила себя ждать: в сентябре исламисты опубликовали «предупредительный меморандум» («музакиратан-насиха»), основанный на требованиях религиозной оппозиции. Однако этот выпад, нацеленный в самое сердце режима, был немедленно осужден Советом главных улемов и шейхом Бен Базом. Меморандум критиковал саудовскую политику и предлагал реформы, призванные улучшить ее, сделав более исламистской. Таким образом, он вписывался в практику насиха («доброго совета»), который улемы традиционно вправе давать государю, дабы тот мог согласовывать свои действия с предписаниями священных текстов. Меморандум требовал прежде всего подлинной независимости священнослужителей от власти и напоминал об их главенстве над последней. Далее, он выступал за полную исламизацию законов и правил (напоминая, в частности, о том, что Аравия, продвигавшая повсюду беспроцентную банковскую систему, не применяла ее на собственной территории) как единственный способ положить конец коррупции, неразберихе, попранию прав мусульман и т. д. Дав суровую оценку действиям саудовской армии во время войны в Заливе, авторы предлагали взять на вооружение… израильскую модель военного призыва, но разорвать все военные альянсы с немусульманскими государствами. В области внешней политики критике были подвергнуты отношения с США, поддержка арабо-израильского мирного процесса и государств, подобных Алжиру, которые подавляли исламистское движение в своих странах.

Меморандум рисовал образ королевства, в котором царил произвол и которое обращалось к религии лишь для того, чтобы скрыть подлости, творимые властями предержащими; его авторы стремились разрушить претензию на какое бы то ни было моральное лидерство монархии в исламском мире. Невнятный ответ властей ободрил инакомыслящих. 3 мая 1993 года шесть священнослужителей, четверо из которых поставили свои подписи под «предупредительным меморандумом», основали организацию, призванную возглавить общественное движение исламской оппозиции, формировавшееся в мечетях и студенческих городках. За рубежом она получила известность под английским названием CDLR (Committee for the Defence of legitimate rights (Комитет по защите законных прав)). Однако из ее арабоязычного названия вытекало, что она собиралась защищать лишь права, легитимизированные шариатом («Ладжнат ад-дифаа ан аль-хукук аш-шараийя»). Она ловко использовала этот двоякий смысл, чтобы привлечь внимание западной прессы, которая видела в ней организацию по защите прав человека, при этом к своим сторонникам внутри страны CDLR обращала сугубо исламистский дискурс. Саудовский режим резко отреагировал на это прямое покушение на авторитет власти, тем более что представитель CDLR Мухаммад аль-Масаари, физик, получивший образование в США, дал на английском языке сенсационное интервью Биби-си и был принят американским послом в Эр-Рияде. Лица, подписавшие меморандум, и их сторонники были изгнаны с госслужбы и подверглись тюремному заключению. Однако «Amnesty International» объявила Масаари «узником совести», что вынудило власти освободить его. После этого оппозиционер выехал в Лондон, где в 1994 году воссоздал CDLR.

В течение двух лет Масаари занимался критикой режима, но делал это поверхностно и исключительно с опророй на СМИ, так и не сумев придать импульс социальному движению в стране. В отличие от шейхов Хавали и Ауды, которые принадлежали к семействам, происходившим из крупных племен, Масаари рассматривался в благородном обществе как человек без роду и без племени, и на этом основании его практически не принимали всерьез. К тому же он имел весьма посредственную подготовку в области исламской догматики и мало что мог противопоставить фетвам улемов, которых режим выдвинул на первую линию обороны, назначив в июле 1993 года шейха Бен База на вакантный долгое время пост главного муфтия и реорганизовав Министерство по религиозным делам под руководством энергичного священнослужителя Абдаллаха ат-Турки. Однако Масаари имел талант общения с прессой и, быстро выдвинувшись в среде лондонских исламистов, сумел привлечь внимание журналистов сенсационными — но не всегда достоверными — рассказами об общественных и личных пороках принцев семейства Аль Сауд. Он активно использовал телефакс, обходя с его помощью цензуру саудовской прессы — подобно тому как за 15 лет до этого Хомейни с помощью своих кассет противостоял радиостанции шаха. Позже Масаари открыл интернет-сайт, где публиковал на английском и арабском языках виртуальные коммюнике и издавал периодику. Средства массовой информации наслаждались захватывающей story этого оппозиционера, этого постмодернистского бородача — ниспровергателя нефтяных королей, раскачивавшего саудовскую монархию с помощью факсмодема. Однако реноме Масаари отличалось двойственностью: с одной стороны, языком Шекспира, «Amnesty International» и «Майкрософта» он обличал покушения на права человека, коррупцию и т. д., а с другой — на языке Корана пытался сформулировать «окончательные доказательства расхождения саудовского государства с шариатом» (так назывался один из его памфлетов, опубликованный в 1995 году). При этом Масаари доходил до объявления такфира (отлучения) мусульманам, соблюдавшим законы Эр-Рияда, и эта крайность сближала его с алжирской ВИГ и ее лондонскими представителями. Однако такая позиция исключала его поддержку со стороны саудовских диссидентов, пытавшихся, вместо того чтобы оскорблять и порочить крупных улемов, привлекать их на свою сторону. К тому же саудовское правительство начало новый виток репрессий, арестовав в сентябре 1994 года Хавали, Аулу и несколько сотен манифестантов, которых они собрали в Бурайде. Другие демонстрации, организованные год спустя, собрали лишь незначительное число участников и прошли в обстановке репрессий: в том же году был публично обезглавлен исламистский активист, напавший на офицера полиции. В ноябре 1995 года в результате теракта в Эр-Рияде погибли 5 американцев: факс и Интернет были заменены бомбами, на смену диссидентству пришло насилие. В феврале 1996 года в CDLR произошел раскол, и Масаари постепенно сошел с первых полос СМИ, уступив место Усаме бен Ладену. Масаари так и не сумел превратить свой успех в виртуальном пространстве в социальный факт и объединить саудовскую набожную буржуазию, чтобы угрожать власти правящего семейства.

 

Глава 3

Метастазы афганского джихада

После окончания войны в Заливе саудовской монархии, подтачиваемой изнутри, пришлось испытать еще одно разочарование из-за своих блудных сыновей 80-х годов — бойцов афганского джихада. Против правящей династии восстали те, кого она вооружала и щедро оплачивала и среди которых оказался даже «вундеркинд» исламизма местной закваски — миллиардер Усама бен Ладен, семейство которого заправляло общественными работами на Аравийском полуострове благодаря связям при королевском дворе.

После вывода советских войск из Афганистана 15 февраля 1989 года горечь стала охватывать «джихадистов», разочарованных в обещанной победе. Коммунистический руководитель Мохаммед Наджибулла по-прежнему оставался в Кабуле (он останется у власти до апреля 1992 года), а американский союзник после ухода Красной Армии стал прислушиваться к голосам, называвшим вчерашних «борцов за свободу» опасными фанатиками и торговцами героином. Хекматьяр и Сайяф, лидеры наиболее проваххабитских фракций сопротивления, стали рассматриваться Вашингтоном как «экстремисты», подобные Наджибулле, и были лишены всякой поддержки. В Пакистане Беназир Бхутто, избранная премьер-министром на внеочередных выборах после гибели генерала Зия в результате покушения в августе 1988 года, не питала никаких симпатий к исламистскому течению, кооптированному во власть бывшим диктатором, по приказу которого в 1979 году был казнен ее отец. Она делала всё, чтобы ослабить главную силу исламизма — основанную Маудуди партию «Джамаат-и ислами», которая была «крестницей» афганской «Хезб-е ислами» во главе с Хекматьяром. В этой среде нарастал антиамериканизм, в то время как одной из целей джихада, с точки зрения Саудовской Аравии, было направить всю ярость активистов против Советского Союза, защитив от нее американского покровителя, несмотря на проклятия Хомейни в адрес «большого сатаны». В этой обстановке убийство в ноябре 1989 года Абдаллаха Аззама — одного из палестинских «Братьев-мусульман», основателя Бюро по обслуживанию арабских «джихадистов» в Пешаваре и посредника между саудовской системой и наиболее непримиримыми активистами — облегчило выход последних из-под опеки их спонсоров. Антизападные установки, которые на время — пока от ЦРУ поступали доллары и оружие — были «положены под сукно», получили новую и яркую мотивацию. Эти установки вскоре дали о себе знать радикальными акциями против европейских и американских гуманитарных агентств, работавших в Пешаваре среди афганских беженцев.

Когда 2 августа 1990 года Ирак вторгся в Кувейт, большинство исламистских движений в регионе поначалу осудили аннексию одним мусульманским государством другого. Среди афганцев с такого рода заявлениями выступили профессор Раббани, руководитель партии «Джамият», и Хекматьяр, лидер партии «Хезб», принявшие участие в конференции, прошедшей в сентябре в Мекке. В Пакистане «Джамаат-и ислами» и партия улемов (ДУИ и ДУЛ) потребовали от Саддама Хусейна вывести войска, чтобы не создавать повода для западного военного вмешательства. Но вскоре последнее стало главным критерием отношения к конфликту: с ноября всё исламистское движение, усмотрев в войне американо-израильский заговор с целью завоевания господства на Ближнем Востоке, выступило единым фронтом против саудовской монархии. Особенно показательной была непримиримая позиция Кази Хусейна Ахмеда, пуштуна, обязанного своим политическим возвышением афганскому джихаду, и Хекматьяра — на протяжении 80-х годов организации, возглавляемые ими, были основными получателями саудовско-кувейтской финансовой помощи. В свете общей обстановки в регионе их реакция отражала недовольство «предательством» джихада со стороны Вашингтона и (во вторую очередь) со стороны Эр-Рияда, для которых Афганистан и Пакистан в значительной мере потеряли стратегическое значение после поражения СССР, ослабления Ирана и смерти Хомейни. На этой волне все арабские «джихадисты», остававшиеся в Афганистане, совершили поворот в ту же сторону, что и местные исламистские партии, — освободившись из-под опеки саудовского режима и выступив против него.

Эта своего рода интернациональная бригада ветеранов джихада приобрела новый облик: отныне она не контролировалась ни одним государством и была готова для самых разных предприятий радикального исламизма по всему миру. Свободная от конъюнктурных политических моментов, связанных с конкретной страной, она уже ничем не была обязана той социальной группе, от имени которой выступала ранее; она не отражала интересов ни набожной буржуазии, ни неимущей городской молодежи, даже если некоторые ее активисты и были выходцами из одной из этих групп. Они становились «свободными электронами» джихада, «профессиональными исламистами», умевшими воевать и способными научить этому других, базировавшихся в пакистанских «зонах племен» — этих оплотах контрабандистов, неподвластных Исламабаду, — или живших в лагерях афганских моджахедов. Вокруг самых рьяных активистов объединялись толпы сочувствовавших. Многие из них, находясь в сложных отношениях с властями своих стран и получив от западных консульств отказ в предоставлении визы, были блокированы в Пакистане и жили там в условиях нестабильности. К ним присоединились понаехавшие отовсюду для обучения молодые исламисты, в том числе большинство участников терактов, проведенных в 1995 году во Франции. Собираясь служить делу джихада, эти люди являли собой подобие аквариума, в котором могли «рыбачить» спецслужбы различных государств, заинтересованные в готовых на всё боевиках-экстремистах, лишенных всяких корней.

В этой оторванной от социальной реальности среде, воспринимавшей мир через призму религиозной доктрины и вооруженного насилия, зародилась новая, гибридная исламистская идеология, дававшая смысл существованию и поведению активистов, — «джихадистский салафизм». На ученом языке термин «салафизм» означает течение мысли, возникшее во второй половине XIX века, которое как реакция на распространение европейских идей проповедовало возврат к традиции «благочестивых предков» (араб, салаф). В лице своих идеологов — перса Афгани, египтянина Абдо и сирийца Риды — оно пыталось отыскать корни современности в мусульманской цивилизации, прибегая для этого к достаточно вольной интерпретации священных текстов. Однако в представлениях активистов салафиты — это те, кто понимают предписания священных текстов в их буквальном смысле, утвержденном традицией, выразителем которой выступал, в частности, один из крупнейших улемов XIV века Ибн Таймийя, главный авторитет ваххабитов. Это, строго говоря, «интегристы» ислама, враждебные любой инновации, которая презирается как «человеческое истолкование». По мнению активистов джихада, существовало два типа салафитов. Первые, «шейхисты», подменили поклонение Аллаху идолопоклонническим почитанием нефтяных шейхов Аравийского полуострова, в первую очередь представителей семейства Аль Сауд. Их идеологом являлся Абд аль-Азиз Бен Баз, главный муфтий королевства с 1993 года, воплощение «придворных улемов» («улама аль-балат»). Показной салафизм служил лицемерным прикрытием их общественных и личных пороков, среди которых было и подчинение немусульманской сверхдержаве — США. С «шейхистами» следовало вести неустанную борьбу на уничтожение. Вторые, «салафиты-джихадисты», в противовес предателям-«шейхистам» питали благоговейное уважение к священным текстам, понимавшимся в их буквальном смысле, но сочетали его с приоритетом, отдававшимся джихаду, первой мишенью которого должен был стать главный враг истинной веры — Америка. Саудовские проповедники-диссиденты Хавали и Ауда пользовались большим уважением в рядах этого движения, у которого появятся и многие другие идеологи, чьи псевдонимы станут регулярно мелькать в издаваемых в Лондоне бюллетенях ВИГ: среди них палестинец Абу Катада и сириец (предусмотрительно обзаведшийся испанским гражданством) Абу Мусааб, а также египтянин (натурализованный британец) Мустафа Камель, известный как Абу Хамза, — все трое ветераны джихада в Афганистане.

Кроме «шейхистов», «салафиты-джихадисты» враждебно относились и к «Братьям-мусульманам», обвиняя их в чрезмерном модернизме и слишком вольном обращении с текстом и буквой священных текстов. Даже к Сайиду Кутбу, духовному отцу радикального течения в «Братстве», они питали подозрение: ему ставился в вину его комментарий к Корану— «Фи зиляль аль-Куран» («Под сенью Корана»), оценивавшийся не как авторитетное каноническое толкование (таф-сир), а как сборник личных суждений (таавилят) автора, не получившего богословского образования. Что касалось «умеренных» «Братьев-мусульман», создававших партии, игравших в политические игры «безбожных» государств и участвовавших в выборах, то они, по мнению «салафитов-джихадистов», обманывали верующих, ибо давали религиозную санкцию режимам, с которыми нужно было, наоборот, вести беспощадную борьбу.

Этими крайними взглядами «салафиты-джихадисты» напоминают одну из первых египетских экстремистских группировок, «Ат-Такфир валь-хиджра» («Отлучение и хиджра»), лидер которой, агроном Шукри Мустафа, был повешен в 1978 году. Однако Шукри, объявлявший безбожником (кяфиром) всякого мусульманина, не принадлежавшего к его секте, был не «салафитом», а скорее озаренным мистиком, на свой манер толковавшим священные тексты, не обращаясь при этом к традиции, представленной Ибн Таймийей. Более того, он проповедовал «уход» из безбожного общества, поскольку его последователи, «истинные верующие», были слабы перед лицом государства. Он вступил в столкновение с египетским режимом в безвыходных для себя обстоятельствах, ставших для него фатальными. Напротив, «салафиты-джихадисты» считали, что мусульманский мир созрел для перехода в наступление и при первой возможности следовало начинать джихад вплоть до провозглашения исламского государства.

В этом смысле «салафиты-джихадисты» являлись духовными наследниками другой египетской группировки, известной под названием «Танзим аль-джихад» («Организация джихада»), совершившей убийство Садата в октябре 1981 года, и Абдаллаха Аззама. С убийцами президента они были связаны самым непосредственным образом: после ареста и судебного процесса в Египте многие активисты, тяготевшие к «салафитам-джихадистам» и осужденные на минимальные сроки, выйдя на волю в 1985–1986 годах стали отправляться в пешаварские лагеря. Одна из самых заметных фигур среди «афганских арабов», врач Айман аз-Завахири, являлся ярким представителем этой группы. Между «Организацией джихада» и «салафитами-джихадистами» имелось и интеллектуальное родство: в отличие от озаренного Шукри убийцы президента не поленились отыскать в традиции аргументы в пользу своих деяний и ссылались на Ибн Таймийю в оправдание казни Фараона. Однако последних едва ли можно было считать «салафитами»: их исламская культура оставалась на рудиментарном уровне и носила лоскутный характер, о чем свидетельствовал опус идеолога группы, инженера-электрика Фараджа. Впоследствии это сделало их легкой добычей улемов, связанных с властью, которые не упустили случая отечески пожурить, а затем и перевоспитать этих «заблудших» юнцов.

Группа «Танзим аль-джихад» возросла на земле Египта, вышла из его бедных кварталов, но не имела никаких международных связей. Лишь благодаря деятельности Абдаллаха Аззама местный опыт этого типа смог породить джихад, распространившийся на территорию всей уммы, а затем и на весь мир. Сам Аззам оставался правоверным членом «Братства», тесно связанным с саудовским истеблишментом, на пользу которого он направлял рвение исламистских активистов всего мира. К тому же и его писания, которые в 80-е годы, в разгар борьбы афганских моджахедов против Красной Армии, оправдывали совершенно конкретный джихад и привлекали в его ряды добровольцев, избежавших потенциального влияния революционного Ирана, имели в конечном счете также планетарный замах. После 1989 года — года вывода советских войск из Афганистана и убийства Аззама — влияние его идей проявилось с особой силой. Помимо Афганистана, писал Аззам, все мусульманские страны, «захваченные» безбожниками, должны были, подвергнуться джихаду, который вернул бы их под власть ислама. В первую очередь это касалось, по мнению Аззама, его родной Палестины, Андалусии, отторгнутой от дар аль-ислам Реконкистой, и притчи во языцех исламистского движения — Филиппин, где действовал Фронт освобождения моро. Это были также граничившие с Афганистаном мусульманские республики Советского Союза и тогда еще коммунистический Южный Йемен, особенно нелюбимый Эр-Риядом. К ним примешивались государства, чьи правители не были мусульманами, и те, где власти предержащие были «плохими» верующими, что грозило бесконечным умножением числа потенциальных жертв. Фактически в начале 90-х годов этот список государств — потенциальных объектов джихада пополнили страны, о которых Аззам, возможно, имел недостаточно информации и при жизни не мог предвидеть, что они станут, в свете его концепции, фронтами планетарного джихада: Босния — с 1992 года, Чечня — с 1995 года и Алжир, родина его зятя, — с начала гражданской войны в этой стране; сюда же был причислен и Кашмир, подконтрольный индийской администрации. Ученики Аззама выдвигали в отношении этих стран те аргументы, которые их учитель использовал для привлечения иностранных добровольцев к афганскому джихаду.

Помимо этой доктринальной преемственности «салафиты-джихадисты» обнаруживали сходство с другим движением, зародившимся в ту же эпоху, в том же регионе и в той же обстановке в недрах местного ислама, — талибами. И те, и другие были привержены букве священных текстов и использовали джихад для достижения своих целей. Однако талибы, принадлежавшие к ханафитской школе и течению деобанди, имели иную богословскую подготовку, нежели арабские «салафиты», и в отличие от оных являлись исключительно выпускниками традиционных медресе. Кроме того, их джихад был направлен прежде всего против их собственного общества, которому они навязывали строжайшие моральные нормы; государство и международная политика их почти не интересовали. Близость между этими двумя движениями, их почти одновременное появление, гостеприимство, оказанное талибами в Афганистане главным «джихадистам», тот факт, что некоторые из «джихадистов» сами ассоциировали себя с талибами, — всё это оставляет открытым вопрос о влиянии одного движения на другое.

Талибы — еще одни случайные дети афганского джихада, продукт его скрещивания с деобандской традицией. С момента ее возникновения в 1867 году джихад не являлся для нее приоритетом, поскольку с самого начала это интеллектуальное течение было направлено на то, чтобы позволить мусульманам Индии, уступившим власть англичанам в 1857 году и оказавшимся в меньшинстве в окружении индусов, выжить как общине в неблагоприятной среде. Деобандские улемы издавали множество фетв, благодаря которым их ученики могли скрупулезно следовать предписаниям шариата в отсутствие государства, которое бы следило за их соблюдением. Таким образом, они разработали правила modus vivendi в немусульманском обществе, в которых ни джихад, ни эмиграция на территорию ислама не предполагались. После образования Пакистана деобандские улемы, ставшие гражданами нового государства или решившие переселиться сюда из Индии, создали политическую партию «Джамият-и улама-и ислам» (ДУИ, «Ассоциация улемов ислама»). Эта политическая организация была предназначена скорее для защиты особого образа жизни в мусульманском светском государстве, для выбивания средств на нужды медресе, чем для борьбы за власть. Внутри самого исламского пространства ДУИ отстаивала свою специфичность по отношению как к «Джамаат-и ислами», основанной Маудуди, которую они обвиняли в «модернизме» и смешении религии и политики, так и по отношению к своим соперникам — улемам школы барелви, создавшим «Джамият-и улама-и Пакистан» (ДУП, «Ассоциация улемов Пакистана»). Будучи мощной группой давления, опиравшейся на поддержку десятков тысяч учеников и выпускников своих медресе, деобандские улемы активно вмешивались в политическую жизнь, борясь против всего, что противоречило их видению исламского порядка. Их первыми жертвами стала Ахмадия — секта, последователей которой они считали вероотступниками и отдельные представители которой занимали высокие государственные посты. Позднее, при президенте Зия, в 1977–1988 годах, желание диктатора установить суннитский ханафитский ислам в качестве нормы, взимание шариатского налога (закята) непосредственно с банковских счетов, приведшее к восстанию 15–20 % пакистанских шиитов в июле 1980 года, открыли для деобандских активистов новый фронт деятельности — борьбу с шиизмом. К этому их подталкивало и саудовско-иранское соперничество.

Помимо войны между Ираком и Ираном и джихада в Афганистане, Пакистан стал еще одним — правда, второстепенным — фронтом этого конфликта. В 1980 году появилась шиитская партия, основанная с целью сохранения общинной идентичности перед лицом суннитского господства и угроз, которые несло в себе автоматическое взимание занята. Получившая название «Техрик-и нифаз-и фикх-и джафрия» («Движение за применение джафаритской [шиитской] юриспруденции»), возглавлявшаяся молодыми священнослужителями, эта партия с 1984 года проявляла большие симпатии к иранской революции. Она пользовалась значительной помощью Тегерана и по этой причине вызывала тревогу у суннитских групп давления. Саудовская Аравия, усматривавшая в этом ахиллесову пяту контролируемого ею джихада в Афганистане, предоставила щедрую помощь организациям, готовым бороться с шиитами. Деобандское движение воспользовалось этим весьма широко: возросшие дотации позволили ему увеличить число своих медресе и расширить их возможности по приему детей из сельских и городских бедных семей; таким учащимся предоставлялся бесплатный пансион, а те, в свою очередь, пополняли ряды потенциальных рьяных борцов с шиизмом. В 1985 году возникло полувоенное молодежное деобандское движение, созданное руководителем ДУИ в Панджабе Хак Наваз Джхангви (он будет убит в 1990 году в возрасте 32 лет). Движение получило название «Сипах-и Сахаба-и Пакистан» («Солдаты соратников Пророка в Пакистане»). Поставив целью признание шиитов «вероотступниками» (кяфирами), оно не останавливалось даже перед насилием в отношении их. В середине 90-х годов в рамках той же тенденции из деобандской среды вышли два еще более склонных к крайностям движения: в 1994 году — «Лашкар-и Джхангви» («Армия Джхангви»), специализировавшаяся на убийстве шиитов, а в 1993 году — «Харакат уль-Ансар» («Движение партизан»), боевики которого отправились вести джихад в индийский Кашмир и прославились тем, что обезглавливали попадавших к ним в руки «неверных» — солдат-индусов. Этому разгулу фанатизма отдали дань и шииты: «Сипах-и Мохаммад Пакистан» (СМП, «Солдаты Пророка Мухаммада в Пакистане»), — организация, созданная в 1994 году, которая имела на своем счету многочисленные убийства суннитов.

Этот пароксизм насилия во имя религии — следствие не только региональной и международной обстановки, хотя финансовая и военная манна, свалившаяся на афганский джихад, неожиданно предоставила в распоряжение экстремистских движений доходы и тяжелое вооружение, позволившие им уже не стеснять себя никакими рамками законности. Пароксизм насилия во имя религии являлся также продуктом глубокого социального кризиса, охватившего Пакистан и особенно Южный Панджаб, где в условиях непрекращавшегося демографического бума дети разорившихся бедных крестьян-суннитов противостояли земельным собственникам — преимущественно шиитам и городским структурам, контролировавшимся потомками беженцев, переселившихся в 1947 году из Индии, — мухаджирами. В отличие от основанной Маудуди «Джамаат-и ислами», которая в целом оставалась партией элиты набожных средних классов, не имевшей опоры в народных массах, деобанди выражали интересы неимущей молодежи, лишенной надежды на социальное продвижение, для которой насилие было основной формой самовыражения в замкнутом и проникнутом неравенством обществе. На период обучения медресе предоставляли своим ученикам, талибам, временное укрытие от жизненных невзгод. Но медресе могли и актуализовывать потенциал насилия своих питомцев, превращая его в джихад против всякого, кого учитель называл кяфиром, безбожником, будь то сосед-шиит, солдат-индус или любой другой человек, считавшийся «неверным». Кроме того, крайняя степень преданности своим улемам этих талибов, за годы учебы общавшихся только между собой, почти не соприкасаясь с внешним миром, вызубривая тексты, над смыслом которых им не следовало задумываться, — всё это вырабатывало у них коллективизм, в котором выражение личной воли мало что значило. В наиболее же доктринерских медресе при создании необходимых условий не составляло большого труда превратить ученика в фанатика.

После войны в Заливе деобандское движение, приобретшее больший радикализм, стало получать помощь сразу с двух сторон, что позволило ему значительно усилить собственное влияние и, наряду с ростом насилия в Панджабе и Кашмире, открыло путь к победе талибов в Афганистане. Мир саудовского ваххабизма оставался сильно разочарован выступлением пакистанской «Джамаат-и ислами» и афганской «Хезб-е ислами» на стороне Ирака, хотя обе организации получали от Эр-Рияда наиболее щедрую помощь на протяжении десятилетия. Деобандская партия ДУИ также выступила против присутствия «безбожных» солдат в Аравии, но демонстрировала меньшую враждебность к саудовской монархии. Более того, деобандские улемы были заклятыми врагами пиров (суфийских авторитетов), глав братств барелви, входивших в другую религиозную партию — ДУП, святой покровитель которой был похоронен под Багдадом и которая традиционно получала помощь от Ирака. Во время войны ее главный руководитель, участвовавший в митингах в поддержку Ирака из «любви» к Саддаму, создал центры набора волонтеров, желавших сражаться на иракской стороне. Утверждалось, что ДУП удалось мобилизовать 110 тысяч добровольцев. Стремясь сохранить свое влияние в пакистанском религиозном пространстве, разочаровавшись в своем бывшем фаворите «Джамаат-и ислами», Эр-Рияд выбрал наименьшее зло, перенеся свои заботы на ДУИ, которая не была связана с международными структурами «Братьев-мусульман», ненавидела шиитов, братства и Ирак и чья строгая религиозная ортодоксия была близка ваххабитской практике. «Хезб» Хекматьяра в Афганистане также больше не пользовалась расположением Эр-Рияда: мало того что она выступила в поддержку Ирака, она еще и утратила свои позиции под натиском полевого командира Масуда. Всё это открывало путь к оказанию Саудовской Аравией поддержки афганским ученикам деобандских медресе — талибам.

Вторым источником помощи для ДУИ и талибов, к большому удивлению западных обозревателей, стало второе правительство Беназир Бхутто, чье миловидное лицо не сходило с первых полос женских журналов. И тем не менее эта женщина поддержала движение, которое вскоре спрячет лица афганских женщин за сетку чадры. Эта позиция диктовалась политиканскими соображениями Пакистанской народной партии Бхутто, которая стремилась расколоть коалицию трех религиозных партий («Джамаат-и ислами», ДУИ и ДУП), поддержавших на выборах ее соперника Наваза Шарифа — лидера Мусульманской лиги и духовного наследника генерала Зия. Вынужденная уйти в отставку в 1990 году под давлением военных — сторонников Наваза Шарифа, Бхутто вновь победила на выборах в 1993 году. Ей удалось лишить своего конкурента поддержки большинства деобандцев. Сторонники Бхутто в ДУИ получили от нее влиятельные посты. Лидер партии, Маулана Фазлур Рахман, стал председателем парламентской комиссии по иностранным делам. В то же время правительство Бхутто было озабочено анархией в Афганистане, усилившейся с падением Кабула в апреле 1992 года, когда столица оказалась под контролем неустойчивой коалиции командиров моджахедов и бывших сторонников коммунистического режима. Беназир не доверяла армейским спецслужбам — ISI, этому оплоту верных сторонников Зия и Шарифа, который покровительствовал «Хезб». Вот в таких обстоятельствах в начале ноября 1994 года по распоряжению министра внутренних дел генерала Бабара в Туркменистан через афганские юго-западные провинции была направлена колонна грузовиков. Захваченная командиром моджахедов в расчете на получение выкупа, колонна была освобождена силами нескольких тысяч вооруженных до зубов талибов, своевременно прибывших из медресе, действовавших в приграничных районах Пакистана. На следующий день талибы овладели Кандагаром — столицей афганского юга. В сентябре 1996 года войска талибов войдут в столицу страны, Кабул, а к осени 1998 года вынудят своего последнего противника, командира Масуда, отвести войска в свою цитадель — долину Пандшер на границе с Таджикистаном, установив контроль над 85 % афганской территории.

Успехи талибов приписывали комбинации внешних и внутренних факторов, но такой анализ давал лишь частичное представление о динамике этих крайних исламистских движений нового типа, появившихся в середине 90-х годов на почве распада афганского джихада. Многие феи склонялись над ними и помогали им делать первые шаги: помимо Беназир Бхутто, союзницы лидера деобандской партии Мауланы Фазлура Рахмана, такого рода движения пользовались поддержкой подавляющего большинства пакистанского политического истеблишмента, даже после возвращения к власти Наваза Шарифа в ноябре 1996 года. В самом деле, Афганистан, контролировавшийся талибами, давал Исламабаду много козырей в политической игре. И сменявшие друг друга кабинеты, обреченные на короткую жизнь в условиях нестабильности, не утруждали себя политическими расчетами на перспективу, которые позволили бы просчитать и негативные последствия поддержки Талибана. Правительственная чехарда на фоне неустойчивой политической ситуации и, как следствие, ничтожно малые сроки для выработки разумного подхода лишь нагромождали нерешенные проблемы. Прежде всего следует не упускать из вида, что Пакистан оказался в региональном окружении, оставлявшем ему мало возможностей для маневра. Это и состояние постоянной напряженности с Индией, и непрекращавшиеся пограничные инциденты, устраивавшиеся военизированными исламистскими группировками в Кашмире, и «джихад на изнурение», и ядерное соперничество с Дели. Сюда же добавлялось состояние перманентной враждебности к шиитскому Ирану, поддерживавшему тесные связи со своими единоверцами на субконтиненте. Свою роль играла и подозрительность Москвы, озабоченной дестабилизацией ситуации в бывших советских государствах (Узбекистане, Таджикистане и Киргизии) со стороны исламистских движений, наступавших с юга. В этих условиях Раббани, лидер афганской партии «Джамият», возглавлявший правящие коалиции моджахедов в Кабуле в период с 1992 по 1996 год, примкнул к тройственной оси Индии, Ирана и России, в то время как Хекматьяру, поддерживаемому спецслужбами Исламабада, никак не удавалось выдвинуться на первые роли. Во-вторых, крах советской империи привел к открытию древних торговых путей из Средней Азии к теплым морям, перекрытых Москвой еще в эпоху царизма. Углеводородное сырье из Туркменистана, в котором так нуждался перенаселенный Пакистан, лишенный собственных источников энергии, начало поступать в страну через Афганистан по дороге, где в ноябре 1994 года талибы предотвратили захват автоколонны, посланной генералом Бабаром. Для обеспечения бесперебойности этих поставок необходимо было, чтобы страна находилась под единой властью, гарантировавшей безопасность транспортной артерии. Со времен начала джихада Афганистан раскололся на многочисленные удельные вотчины во главе с командирами моджахедов, которые по своему усмотрению взимали дань с путешественников и торговцев. Поэтому с конца 1994 года в глазах пакистанского политического истеблишмента движение Талибан было единственной силой, способной обеспечить, действуя в тесной связке с Исламабадом, единство территории. Деобандская идеология делала бывших студентов медресе заклятыми врагами шиитского Ирана, «безбожных» Индии и России. Ко всему прочему в большинстве своем эти студенты принадлежали к этносу пуштунов, проживавших также в пакистанской Северо-Западной пограничной провинции, вокруг Пешавара, и составлявших костяк офицерского корпуса и спецслужб Пакистана. Всё это позволяло думать, что движение Талибан будет крепко привязано к Пакистану и сможет обеспечить ему необходимую «стратегическую глубину» в противостоянии с тремя его региональными врагами.

К внешним факторам, благоприятно сказавшимся на успехах талибов, к которым в первую очередь следует отнести материальную и военную помощь, добавились также и внутренние: население страны было измождено бесконечной войной, устало от вечной нехватки предметов первой необходимости, голода, коррупции, атмосферы страха и неуверенности в будущем дне. Жизнь еще более ухудшилась после падения Кабула и перехода его в 1992 году под власть моджахедов. Страна оказалась ввергнута в анархию; началась война между разными фракциями: каждая группировка забрасывала кварталы и резиденции своих противников бомбами и ракетами. Но бывали и исключения: в пуштунской зоне талибы заняли многие населенные пункты без единого выстрела. Это объяснялось высоким духовным авторитетом талибов; слава об их моральной чистоте неслась впереди их боевых порядков. Более того, сельское население, придерживавшееся старинных племенных обычаев и нравов, схожих с племенным кодексом пуштунвали, не было шокировано их ультраригори-стичной концепцией социальных отношений и взглядов на роль и место женщины в обществе. Зато защитники Кабула оказали отрядам бывших студентов ожесточенное сопротивление: первый штурм прошел неудачно, лишь только в сентябре 1996 года им удалось овладеть столицей страны. Яростный отпор встретили талибы и в районах компактного проживания шиитского населения на западе страны, где они учинили самую настоящую бойню «неверных», в частности в Мазари-Шарифе в 1998 году. Но это было неизбежным следствием религиозного рвения, заставлявшего атакующих вставать на джихад и жертвовать собой в уверенности, что они станут мучениками, шуха-да, перед которыми откроются врата рая.

С тех пор как талибы овладели Кабулом, в столице, лежавшей в руинах после столкновений между моджахедами в период с 1992 по 1996 год, воцарилось спокойствие. Но новые хозяева принесли с собой и новый жизненный порядок. Жизненные устои деобанди, усвоенные ими в родных медресе, были спроектированы уже на все общество, а не только на замкнутое пространство учеников-послушников. В самом деле, эти деревенские жители, говорившие на пушту, воспринимали население Кабула, изъяснявшееся в основном на дари и привыкшее с 50-х годов к современной городской жизни, как распущенную толпу, которую необходимо было перевоспитать, чтобы смог восторжествовать шариат. Отныне горожанки не могли появляться на улицах города без чадры. Так как им было запрещено работать, то многие из них, потерявшие своих мужей и лишившиеся поддержки семьи, попрошайничали на улицах в окружении стаек детей. Входы в пустовавшие министерства, чиновники которых были отправлены в лагеря по религиозному перевоспитанию, дворы домов заросли бурьяном. Деобандской культуре была чужда общественная жизнь: традиционно она была приспособлена к организации общины в скрупулезном выполнении предписаний догмы и не заботилась о государстве, которое со времен британского завоевания Индии в 1857 году считалось безбожным. В Кабуле талибы, став хозяевами афганских учреждений, лишили их прежнего содержания, заменив его тремя функциями — поддержание морали, торговля и война. Мораль, то есть строгое подчинение всех нормам деобанди, претворялась в жизнь силами «Организации по повелению благого и запрещению дурного» (это название переводится на английский язык как vicevirtue police — полиция нравов). Она носила то же название, что и аналогичный корпус в Саудовской Аравии, состоявший из знаменитых мутавиа — бородатых молодцев, вооруженных дубинками и призванных осуществлять бдительный контроль за строгим соблюдением часов молитвы, за ношением женщинами платка и за соблюдением ваххабитских норм поведения в целом. В Афганистане понятие преследуемого зла было более емким. Например, безбородые мужчины или обладатели слишком короткой бороды подвергались публичной порке; телевизоры, видеомагнитофоны, светская музыка находились под запретом, то есть делалось всё, чтобы воссоздать окружение и ментальную атмосферу медресе. Непременным атрибутом постов дорожной инспекции стал шест, вокруг которого, словно военный трофей, были обмотаны магнитные ленты аудиокассет, изъятых из автомобилей. Но не всякий спектакль оказывался под запретом, тем более если он был поучителен. По пятницам столичный стадион, построенный в свое время Советским Союзом в знак проявления пролетарского интернационализма, наполнялся толпами народа: публика развлекалась зрелищем порки уличенных в пьянстве, отсечения рук ворам и казни преступников членами семьи жертвы, которым по такому случаю вручали автомат. Государство само не карало нарушителей, поскольку наличие провинившихся перед законом — это признак слабости государственной власти. Оно вверяло исполнение наказания моральному сообществу верующих под одобрение вчерашних селян, наводнивших столицу в 1996 году и «пуштунизировав-ших» ее в ущерб средним слоям, получившим образование на персидском языке и не сумевшим вовремя бежать.

Вторым видом деятельности, который процветал в «Исламском эмирате» была торговля. Вначале талибы жили за счет помощи, поступавшей из Саудовской Аравии. Это было время, когда принцы Аравийского полуострова прилетали в Кандагар на охоту, а при отъезде в качестве подарка оставляли свои джипы-вездеходы и другие весьма ценные сувениры. С переходом страны почти под полный контроль талибов возросло и число источников пополнения их доходов за счет взимания транзитной платы: значительно увеличился товарооборот между Средней Азией и Пакистаном, расширился поток контрабанды из свободного порта Дубай, многократно возросли поставки героина на американский, российский и европейский рынки. Всё это служило существенным подспорьем для казны «студентов, изучавших религию». Отныне в финансовом отношении талибы были независимы от зарубежных спонсоров и могли не подчиняться им. Лавки на кабульском базаре, погруженном в атмосферу Средневековья, ломились от изобилия товаров. Не слышался привычный гомон торговцев, расхваливающих свой товар. Бородатые продавцы и покупатели в традиционных одеждах совершали сделки в полной тишине. Купцы и перевозчики товаров пользовались режимом, при котором эфемерность присутствия государства позволяла им процветать, не будучи обремененными налогами и какими-либо правилами.

И наконец, война — третья функция «Исламского эмирата», единственная, которая требовала элементарной централизации. Война велась из Кандагара, где находилась штаб-квартира повелителя правоверных, муллы Омара-ахунда, которого никогда не видел ни один «безбожник». Этот бывший моджахед, потерявший глаз в бою с советскими солдатами, заседал среди членов своей шуры, принимал решения о наступательных операциях против мятежных группировок, передавал свои ответы на требования иностранных государств, оказывавших на него давление. Он диктовал условия, на которых Усама бен Ладен и сопровождавшие его «салафиты-джихадисты» пользовались гостеприимством Афганистана, вопреки требованиям саудовцев и американцев.

Однако исполнение всех этих функций не превращало «Исламский эмират» в государство в истинном смысле этого слова. Это была скорее община, организованная по деобандским нормам и «раздутая» до размеров страны. Внутри этого сообщества действовали меры строжайшего морального принуждения, на окраинах велся джихад, а средствами на «пропитание» служили пошлины за транзит грузов и товаров, зачастую контрабандных. В этом смысле Афганистан талибов нельзя сравнивать ни с Исламской Республикой Иран, ни с Суданом Хасана ат-Тураби. Последние опирались на четко отлаженный административный аппарат, рационально управляли авторитарной исламизацией общества сверху и превратились в субъектов исламского пространства и международной системы. Ничего подобного не было у талибов: на мировой арене они не были представлены как государство и, с тех пор как порвали с саудовскими благодетелями, поддерживали дипломатические отношения только со своим пакистанским покровителем и своим главным торговым партнером — Объединенными Арабскими Эмиратами. Талибы были равнодушны к сфере политики — предмету главной заботы исламистских движений, сохранявших преемственность с «Братьями-мусульманами», из которых и «умеренные» и «радикальные» всеми силами стремились к власти.

Деобандская идеология не знает понятия добродетельного града: оплотом морали считается одна лишь община, сообщество верующих, сплоченных массой фетв, позволяющих каждому жить в соответствии с шариатом. Выведение государства и политической сферы за рамки легитимности оборачивается отрицанием всякого понятия о гражданстве и свободе, место которых занимают вера и повиновение.

Трудно сказать, в какую сторону будет эволюционировать талибский Афганистан. До тех пор пока продолжается джихад, пока новоиспеченные выпускники медресе прямо со школьной скамьи идут убивать «безбожников», система сможет продолжать свое существование — ценой бегства всех свободолюбивых людей и кадров, еще оставшихся в стране. Албания Энвера Ходжи и Камбоджа Пол Пота — вот, возможно, грядущая судьба талибского Афганистана, хотя и в другом идеологическом регистре. Второе вероятное развитие событий — это ползучая экспансия джихада за пределы афганской территории. И это уже происходит в Кашмире, где джихад ведет основанное в 1993 году военизированное движение деобанди «Харакат уль-Ансар», переименованное в 1997 году в «Харакат уль-моджахедин» после того, как Г осдепартамент США причислил его к террористическим организациям. Пакистанский политиковоенный истеблишмент поощряет эти группировки, рекрутирующие в свои ряды молодых бедняков Панджаба и позволяющие чужими руками вести войну против Индии. Недальновидная политика, благодаря которой социальная напряженность в нестабильной провинции переносится на внешнего врага, чревата в будущем опасностью для фундаментальных устоев самого пакистанского общества: чем займутся моджахеды после своего возвращения из Кашмира? Не превратят ли они джихад, который вели по ту сторону границы, во внутренний джихад, который после антишиитского терроризма «Лашкар-и Джхангви» может быть повернут уже против государства, открывая путь к «талибанизации» Пакистана? Этого опасаются многие интеллектуалы страны.

И все же влияние религиозных партий остается незначительным, о чем ясно свидетельствуют результаты голосования на выборах. Не добавляет им существенного авторитета и прирост голосов, полученных ДУИ И «Сипах-и Сахаба-и Пакистан», благодаря парадоксальному альянсу, заключенному с ними партией Беназир Бхутто в 1993 году. Активность наиболее экстремистских группировок, вербующих сторонников среди людей, «лишенных корней», пугает набожные средние классы. В лице Наваза Шарифа, лидера Мусульманской лиги, ставшего премьер-министром в 1999 году, они нашли своего сторонника. Чтобы понравиться им, он взялся за проект полной исламизации законодательства. Время от времени реализации этого проекта придавался новый импульс, но трудности его осуществления и враждебность большинства членов магистратуры с такой же регулярностью срывали планы премьера. Молодые люди из обездоленных слоев населения, составлявшие основной вербовочный контингент для медресе и связанных с ними движений, очевидно, не могли стать самостоятельными политическими субъектами, выражая конкретные социальные интересы. Они также были неспособны ради прихода к власти войти в коалицию с исламистскими буржуазными группами, которые были бы недовольны отсутствием доступа во властную систему. В действительности последние в значительной части уже были интегрированы в правительственные структуры и не выказывали революционных устремлений. Скорее, именно с их подачи неимущая молодежь благодаря сети медресе, религиозным партиям и их военизированным организациям подталкивалась к достижению целей, которые обрекали ее на вечный антагонизм с шиитскими, христианскими или индийскими «безбожниками». Это истощало ее потенциал социального насилия, отводя удар от властных иерархий, несмотря на весь шум, поднятый вокруг радикального исламизма в Пакистане. Однако негативные последствия насилия, ставшего хроническим, для имиджа страны, называемой за границей «государством-изгоем [rogue State]», в конце концов привели к падению правительства Наваза Шарифа. В конце 1999 года оно было свергнуто начальником генштаба генералом Мушаррафом, который не преминул заявить о своем намерении следовать примеру Ататюрка. Это знак того, что в высших кругах пакистанской власти чувствовалось изменение взглядов на попустительскую политику, проводившуюся в отношении джихада.

Распад Советского Союза, который был ускорен поражением Красной Армии в Афганистане, открыл радикальному исламистскому движению, в частности «салафитам-джихадистам», базировавшимся на территории от Пешавара до Кабула, новые потенциальные фронты для джихада. В соседнем Таджикистане новое независимое государство, все кадры которого вышли из коммунистического сераля, столкнулось с вооруженной оппозицией, сосредоточенной на юге страны, в которой исламистское движение играло не последнюю роль. В Чечне — автономной кавказской республике, находящейся на окраине России, но внутри ее границ, движение за независимость, во главе которого встал бывший советский генерал, с 1995 года стало приобретать оттенок джихада. Импульс этому придал молодой командир Шамиль Басаев, поддержанный группой боевиков, «профессиональных исламистов» из лагерей, расположенных на афгано-пакистанской границе, под командованием Ибн аль-Хаттаба — «джихадиста», успевшего повоевать в Таджикистане после окончания афганского джихада. Однако эти столкновения происходят в зонах, мало известных остальному миру, что затрудняет развертывание кампаний солидарности и поддержки, масштабы которых остаются ограниченными. К тому же с конца 1999 года нежелание ссориться с Россией препятствует вмешательству иностранных держав в эти конфликты.

 

Глава 4

Война в Боснии: Неудачная прививка «джихада»

Распад бывшей коммунистической Югославии в результате националистических трений в ее различных частях напомнил миру о существовании в центре Европы славянских народов мусульманского вероисповедания — забытых потомков местных жителей, принявших ислам в эпоху Османской империи в ходе ее экспансии на Балканах начиная с XIV века. В марте 1992 года была принята Декларация о независимости Боснии и Герцеговины, где проживало большинство этих мусульман, наряду с сербами и хорватами. Сразу же за этим последовала военная агрессия сербских вооруженных формирований против Сараево — столицы нового государства. Война продолжалась более трех лет, унесла жизни 150 тысяч человек и вынудила примерно 2 млн человек покинуть родные края, в основном в результате «этнических чисток». В западной прессе политика Белграда подчас приравнивалась к зверствам нацистов времен Второй мировой войны, особенно после появления первых документальных кадров из лагерей с похожими на скелеты пленными и когда стало известно о массовых захоронениях жертв, мотивация убийств которых часто характеризовалась как стремление к геноциду. В мире ислама, где большинство людей также впервые узнало о существовании Боснии, с энтузиазмом восприняли весть о том, что в центре Европы появилось новое мусульманское государство. Сербская агрессия и этнические чистки воспринимались ими в конфессиональных категориях. В происходившем усматривали новую форму крестового похода, холокост, совершавшийся по религиозным причинам, и это породило специфически мусульманские формы солидарности с обретенными единоверцами на Балканах. Исламское пространство, которое символически распространилось на Западную Европу в 1989 году с вынесением фетвы против Салмана Рутттди и переживало глубокий раскол после войны в Заливе в 1991 году, внезапно вновь расширилось к западу, на этот раз за счет Центральной Европы, и теперь включало в себя уже коренных мусульман, а не иммигрантов. Однако, едва появившись, эта новая мусульманская земля, казалось, вот-вот исчезнет в бойне, учиненной сербами при молчаливом потакании Запада с его пресловутыми правами человека. Апологеты Ирака сразу же заявили о «двойном стандарте» тех, кто наложил эмбарго на эту страну, регулярно совершал бомбардировки ее территории, представлял Саддама Хусейна в виде дьявола, но не накладывал никаких санкций на Сербию Слободана Милошевича. Они любили повторять, что кровь мусульман дешевле их нефти. В стане государств мусульманского мира, участвовавших в операции «Буря в пустыне», проявление солидарности с Боснией превратилось в пробный камень для правивших режимов. Исламистская оппозиция не преминула воспользоваться этим затруднением для обвинения властей в пассивности, сговоре с Западом, очередном предательстве уммы после присоединения к международной коалиции для разгрома войск Багдада.

Таким образом, в 1992–1995 годах Босния стала главным объектом внимания для исламского мира после окончания джихада в Афганистане, перехода Кабула в руки моджахедов в апреле 1992 года (одновременно с вступлением сербской милиции в Сараево) и растворением интифады в израильско-палестинском мирном процессе. В отличие от гражданской войны в Алжире — которая тоже началась в 1992 году, но, поскольку в ней с обеих сторон участвовали мусульмане, получила меньший резонанс в масштабах уммы — война в Боснии дала возможность проявиться различным стратегиям государств и оппозиционных движений, боровшихся за главенство в исламе. Как и в предыдущее десятилетие, здесь проявляли себя те же конкурирующие стороны: Иран, Саудовская Аравия, различные течения исламистского движения — от «Братьев-мусульман» до «салафитов-джихадистов». Однако контекст событий был уже иным, чем в Афганистане. Тегеран утратил свое революционное рвение после смерти аятоллы Хомейни; Эр-Рияд был обременен долгами после войны в Заливе, к тому же саудовская монархия испытывала давление со стороны внутренней оппозиции; лозунг джихада вызывал настороженность и неприятие на Западе, чем умело пользовалась сербская пропаганда.

Борьба за Боснию свелась к вялому соперничеству между Тегераном и Эр-Риядом и их союзниками. В основном они боролись за контроль над исламскими гуманитарными организациями, появившимися в зоне, где западные благотворительные неправительственные организации держали монополию. Последним мусульманские лидеры противопоставили собственные концепции благотворительности, что вызвало полемику о конечных целях этой деятельности. «Джихадисты» из Пешавара и новые добровольцы (их число оценивалось максимум в 4 тысячи человек) отправились воевать в Боснию, но они не смогли придать войне сколь-либо значимый оттенок джихада, так как в отличие от Афганистана этот термин почти не встречал отклика у местного мусульманского населения. В своей массе оно оценивало конфликт с соседями-сербами или хорватами в совсем иных категориях.

Между тем боснийский ислам не оставался в стороне от изменений, которые с конца 60-х годов затрагивали эту религию в планетарном масштабе, вопреки полувековому господству социалистической идеологии в Югославии маршала Тито. В 1970 году, когда умер Насер, а Хомейни выпустил свой труд «За исламское правительство», в Сараево из-под полы передавался из рук в руки текст под названием «Исламская декларация», некоторые тезисы которого перекликались с манифестом, опубликованным в 1965 году Сайидом Кутбом под названием «Вехи на пути». Его автор, Алия Изетбегович, был членом панисламистской ассоциации «Млади Мусульмане» («Молодые мусульмане»), испытавшей влияние египетских «Братьев-мусульман». Основанная в 1941 году, она была распущена титовскими властями в 1949 году. Впервые побывавший в тюрьме за свои убеждения в 1946 году, он вновь оказался в заключении весной 1983 года после судебного процесса над тринадцатью активистами, обвиненными в «исламском фундаментализме» в первые годы после иранской революции. Спустя 7 лет, в марте 1990 года, в момент начавшегося распада Югославии, он создал Партию демократического действия (ПДД), первоначальное название которой — Югославская мусульманская партия — не было признано властями. В ноябре ПДД собрала все голоса мусульман на выборах в коллегиальный президентский орган Югославской Республики Босния и Герцеговина. Соответственно, сербская и хорватская националистические партии одержали победы в своих округах. Изетбегович, бывший член ассоциации «Молодые мусульмане», стал первым демократически избранным президентом страны, в которой население (как в Сербии и в Хорватии) в основном не придерживалось строгих религиозных убеждений. Ему удалось заручиться поддержкой избирателей, сделав свою партию символом национальной идентичности, определявшейся конфессиональной принадлежностью, в атмосфере взрыва национализмов на всей территории распадавшейся Югославии.

Тем не менее совпадение между, с одной стороны, идеями панисламистского течения, давно созданного, но крайне мало популярного, и с другой — электоральным выбором населения, не очень симпатизировавшего этой идеологии — при всей своей растерянности в связи с распадом Югославии и войной, — не подтолкнуло руководителей ПДД ни к провозглашению исламского государства, ни к введению шариата, на что уповали боевики джихада, горевшие желанием превратить Сараево в новый Кабул. Не кто иной, как США и в меньшей степени Западная Европа, благодаря Дейтонским соглашениям, заключенным в ноябре и подписанным в декабре 1995 года в Париже, положили конец столкновениям. Ценой этого стало включение Боснии в европейскую сферу, что не позволило исламскому пространству определять дальнейшую судьбу страны и привело к уходу — вынужденному и принудительному — «добровольцев», прибывших в Боснию из Пешавара, Каира и Тегерана.

Провал исламизма в Боснии стал одним из первых признаков двух характерных для 90-х годов явлений. Первое из них — это постепенное расхождение в мировосприятии между радикальными исламистами и мусульманским населением, в глазах которых исламистская утопия теряла свою притягательную силу. Второй феномен — это выработка тем же населением модели демократического мусульманского общества, которая выходила за рамки исламистской модели и предлагала такую интерпретацию культурной традиции, которая позволяла мусульманам полноправно вписаться в современность, не теряя в ней своей самобытности, — и это на исходе войны с ее жестокостями, совершенными во имя закрытой и эксклюзивистской концепции идентичности.

Чтобы понять эти явления, необходимо вначале представить себе, каким образом происходило становление мусульманской идентичности в Боснии и Герцеговине с тех пор, как она была поставлена под сомнение военными победами Австро-Венгрии, оккупировавшей эту бывшую провинцию Османской империи в 1878 году, после Берлинского конгресса. В Боснии исламизированные славяне составляли господствующее меньшинство, в котором городская элита и землевладельцы сохраняли свою власть и статус благодаря связям со Стамбулом. Австро-венгерская оккупация лишила их этого преимущества. Вдобавок она растворила их в сообществе, в котором хорваты-католики, пользовавшиеся покровительством Вены до Первой мировой войны, а затем сербы-православные, правившие с 1918 по 1941 год независимым Югославским королевством, сохраняли политическое главенство. Эта ситуация напоминала положение индийских мусульман, которые после победы Англии над последним могольским султаном, сидевшим в Дели, оказались меньшинством в государстве, где шариат уже не мог практиковаться, и столкнулись, как мы это видели выше, с проблемой определения своей религиозной и политической идентичности. В отличие от Индии, где эмиграция (хиджра) в земли ислама была длительным и трудноосуществимым предприятием, мусульманские элиты Балкан, наиболее привязанные к Блистательной Порте, эмигрировали в Стамбул, где община боснийского происхождения была хорошо представлена при султанском серале. В данном случае мы не находим ничего общего с деобандским движением, которое стремилось сохранить в неприкосновенности свои религиозные обычаи в замкнутом общинном пространстве. Напротив, как и в Индии, боснийское общество сформировалось вокруг общин, разделенных по конфессиональному признаку, лидеры которых выступали от их имени в государстве Габсбургов. Когда оккупационной властью были организованы выборы (в 1910 году в Боснии и в 1911-м — в Индии), они прошли по одинаковой цензовой и конфессиональной модели: избиратели, в соответствии со своей религиозной принадлежностью, голосовали за представителей своей общины (мусульманской, сербской, хорватской или еврейской — в Боснии, индусской и мусульманской — в Индии). В период с 1918 по 1941 год в государстве, которое изначально называлось королевством сербов, хорватов и словенцев, мусульманское население оказалось перед угрозой утраты своей идентичности. Если эта община желала существовать на тех же правах, что и остальные общины, располагавшие территориями с более однородным населением, ей следовало преобразоваться в нацию. Населяя в основном зоны, где большинство составляли хорваты (на западе) и сербы (на востоке), мусульмане оказались зажаты между первыми и вторыми, считавшими их «исламизированными хорватами» или «исламизированными сербами». Между тем Босния и Герцеговина утратила территориальную автономию: в 1929 году она была разделена на четыре департамента (бановины). В этой обстановке, когда конфессиональной принадлежности становилось всё труднее превращаться в политическое сообщество, основанная в 1919 году мусульманская партия «Югословенска Муслиманска Организация» (ЮМО, «Югославская мусульманская организация») пришла в упадок, в то время как другие формы конструирования идентичности получили развитие. Кроме Коммунистической партии, обретавшей влияние также среди сербов и хорватов, на арену вышло и панисламистское течение. Для него конфессиональная принадлежность должна была превратиться в мотив борьбы за возрождение Общины правоверных во всем ее величии и в планетарном масштабе. В самом деле, боснийские улемы в еще большей степени, чем их арабские коллеги», были шокированы упразднением османского халифата, провозглашенного Ататюрком в 1924 году, так как халифат составлял их главную опору: реисульулема («глава улемов»), осуществлявший верховную религиозную власть, назначался с религиозной санкции Стамбула. Набожное молодое поколение обратит свои взоры в сторону исламистских движений, зародившихся в Каире к концу 20-х годов, создав в 1936 году ассоциацию «Аль-Хидайе» («Прямой путь»), а в марте 1941 года — ассоциацию «Молодые мусульмане». Вербуя сторонников в среде образованной молодежи, последняя превратит ислам в его салафитской и пуританской форме, как и египетские «Братья», в способ организации общества. Эта идеология будет противостоять коммунизму и фашистским течениям, которые получат хождение в той же среде.

После вторжения нацистов, произошедшего через месяц после создания «Молодых мусульман», некоторые из ее активистов вступили в дивизию СС «Ханджар» («Кинжал»), сформированную из боснийских мусульман муфтием Иерусалима Амином аль-Хусейни, «гостем Третьего рейха». Впоследствии партизанскому движению во главе с Тито, генеральным секретарем Компартии, удалось вовлечь в свои ряды немало мусульман, укрывая их от военных формирований усташей (пронацистских хорватов) и четников (сербов), которые устраивали резню на контролировавшихся ими территориях. После освобождения Югославии коммунистический режим распустил «Аль-Хидайе», скомпрометировавшую себя сотрудничеством с оккупантами, а в 1949 году удар был нанесен и ассоциации «Молодых мусульман», четверо руководителей которой были приговорены к высшей мере.

Как ни парадоксально, именно коммунистическая Югославия во главе с Тито заложила основы формирования мусульманской национальной идентичности, чем сумела воспользоваться ПДД. После пятнадцатилетних попыток официальной идеологии утвердить политический и культурный централизм, призванный сплотить всё население страны в единую югославскую коммунистическую общность, в 60-е годы наступила разрядка. В это десятилетие стал подчеркиваться федеративный характер государства и предоставлена, пусть ограниченная, возможность для дебатов, которые резко контрастировали с очень строгой цензурой, принятой в восточном блоке. В отличие от других республик в составе Югославской Федерации, которые соответствовали «нации» (сербской, хорватской, словенской, македонской и др.), в Боснии и Герцеговине отсутствовала «боснийская нация»: здесь проживали сербы, хорваты и «не определившиеся» — лишь в переписи 1961 года впервые появилось понятие «Мусульмане» (sicl), носившее этническую окраску. С 1968 года оно стало синонимом новой «национальности». «Мусульмане» (с прописной буквы) — это население, говорившее на сербохорватском языке и исповедовавшее ислам, в то время как «мусульмане» (со строчной буквы) — это все приверженцы ислама, независимо от их национальности (например, албанцы Косово). Это секуляризированное утверждение национальной идентичности, основанное на конфессиональной принадлежности, напоминало определение мусульман и евреев в период создания Пакистана в 1947 году и Израиля в 1949 году. Оно происходило в тот момент, когда «мусульманское» население Боснии стало самой крупной демографической группой в этой республике, а его элита проникла в политический аппарат и в сферу экономики Югославии; Тито стал выдвигать их на первые роли, чтобы проводить международную стратегию Югославии как лидера Движения неприсоединения, в котором участвовали многие мусульманские страны, такие как Египет и Индонезия.

Мусульмане являлись единственной нацией в Федеративной Югославии, не имевшей своей собственной территории. Секуляризация в их среде развивалась такими же быстрыми темпами, как и среди других национальностей, населявших страну. Единственной автономией, которой они обладали; была религия: политические, экономические и культурные институты в Республике Босния и Герцеговина были многонациональны; помимо мусульман в них были представлены и сербы и хорваты. «Исламская община» («Исламска Заедница») являла собой организационную структуру под управлением улемов и выполняла функции официально признанного властями религиозного института, в ведении которого находились мечети и медресе Сараево. Она прилагала все усилия, чтобы наполнить понятие «мусульманский» религиозным содержанием. Этот процесс во многом напоминал, но в уменьшенном масштабе, деятельность партий улемов и «Джамаат-и ислами» в первые десятилетия существования Пакистана. «Община» поощряла становление панисламистского движения, подвергшегося репрессиям в конце 40-х годов. «Исламская декларация», разработанная Алией Изетбеговичем в 1970 году как «программа исламизации Мусульман и мусульманских наций», свидетельствовала о том, что ее автор был восприимчив к новым идеям, посеянным в окружающем мусульманском мире исламистскими мыслителями. Эти идеи притягивали студентов и учащихся медресе, в основном выходцев из сельской местности. Они не принадлежали к обеспеченным семьям элитных слоев «Мусульман» Сараево, снимавшим сливки с политики модернизации, проводившейся режимом. Таким образом в начале 70-х годов возникало поколение исламистской интеллигенции. У нее было много общего с интеллигенцией других мусульманских стран: те же ссылки на мыслителей, вышедших из рядов «Братьев-мусульман», то же социальное происхождение из недавно урбанизированной среды на фоне демографического взрыва в «мусульманском» населении Боснии. Однако, помимо исламистской интеллигенции, не было иных социальных групп, которые могли бы на базе общих идей сформировать движение, подобное тому, что было создано в Египте, Пакистане и Малайзии. В социалистической Боснийской Республике отсутствовали набожная буржуазия и бедная городская молодежь. В 1970–1990-е годы боснийские исламисты оставались интеллектуальным течением, представители которого были связаны прежними отношениями и превратностями судьбы, но не составляли социального движения. Главным испытанием для него явился процесс над тринадцатью исламистами, начатый весной 1983 года — в период, когда победа иранской революции (февраль 1979 года) породила чувство тревоги, а смерть Тито (май 1980 года) лишила югославскую систему опоры, открыв путь к соперничеству национализмов, которое взорвет страну. Этот политический процесс, в результате которого Алия Изетбегович и его сотоварищи по несчастью были приговорены к длительным срокам тюремного заключения по обвинению в «фундаментализме», ослабил течение, тормозя распространение его идеалов за пределы студенческой среды. Однако он придаст движению неоспоримую легитимность, когда в конце десятилетия на арену выйдут новые элиты, способные служить воплощением «мусульманского» национализма в обстановке общего разброда, а затем и в драматические годы войны.

Создание ПДД в марте 1990 года стало делом рук бывших фигурантов судебного процесса 1983 года, вокруг которых объединились молодые имамы, исламистская интеллигенция, получившая светское образование, отдельные коммерсанты и журналисты. Несмотря на то, что партия выражала интересы узкого круга интеллигенции и не имела опоры в массах, ей удалось укрепить свои позиции в том организационном вакууме и политической неразберихе, которые царили в обществе, с катастрофической быстротой утрачивавшем наработанный с 1945 года идеологический багаж. Партия выступала в роли полномочного представителя «Мусульман», которые пытались извлечь выгоду из стычек между сербами и хорватами, решившими провозгласить свои независимые государства и соблазненными идеей раздела боснийской территории. За 8 месяцев, отделивших создание партии от избрания Изетбеговича президентом Боснийской республики, ПДД превратилась в массовую партию при поддержке видных функционеров, связанных с Лигой коммунистов. Самым видным из них стал Фикрет Абдич, директор комбината «Агрокомерц», замешанный в громком финансовом скандале 1987 года и не имевший никакого отношения к исламистскому движению. На ноябрьских выборах 1990 года партия получила множество голосов в сельских районах и маленьких городках. В Сараево население отдало предпочтение программам «гражданских» партий, враждебных национализму, будь то мусульманский, сербский или хорватский. Однако в итоге победу одержали три националистические партии — ПДД, Сербская демократическая партия (СДП) и Хорватский демократический союз (ХДС). К власти пришла временная коалиция трех партий, в которой две последние, СДП и ХДС, тяготели, соответственно, к Сербии и Хорватии.

В апреле 1992 года, спустя месяц после провозглашения независимости, за которую не проголосовали депутаты-сербы, и на следующий день после признания новоиспеченного государства Европейским Сообществом, в Боснии вспыхнула война. С «мусульманской» точки зрения ситуация выглядела довольно сложной. Мусульмане, деревни которых подвергались атакам сербских ополченцев, называли себя так, имея в виду свою национальность: религиозная практика среди них была распространена мало. Тем не менее ПДД, представлявшая их интересы и за которую они проголосовали на выборax, возникла на базе именно религиозного течения, главным идеологом которого был Изетбегович. Однако со времени выхода в свет в 1970 году его «Исламской декларации» взгляды лидера ПДД претерпели определенную эволюцию. Его книга «Ислам между Востоком и Западом», вышедшая в свет в 1988 году, как и последующие статьи и брошюры, отличалась значительно меньшим радикализмом, чем его юношеские опусы. Стремление к исламскому государству уступало в них место требованию демократии — теме, более способной привлечь симпатии секуляризированных городских средних слоев. Последние составляли основную часть кадров и интеллектуалов Сараево и настороженно относились к партии, происхождение которой оставалось подозрительным в их глазах. И по мере эскалации военного конфликта ПДД будет всё больше нуждаться в этих социокультурных слоях, в их технических, организационных и военных способностях. В первую очередь с ними захотят контактировать западные правительства и интеллектуалы — ценный ресурс с точки зрения культивирования имиджа Сараево как «культурной столицы Европы», подчеркивания его открытости и терпимости по контрасту с варварством сербского ополчения, проводившего этнические чистки. Так, в октябре 1993 года «гражданские» партии приняли участие во власти, а Харис Силайджич был назначен премьер-министром. После своего ухода из правительства в январе 1996-го он станет одной из главных фигур в стане «мусульманских демократов», выступавших с критикой «государственной» ПДД.

Война явилась испытанием для определения мусульманской идентичности в Боснии, которую пришлось искать между исламистскими концепциями части правящих элит и секуляризированной версией, близкой большинству общества. Те, кто осуществлял этническую чистку с ее зверствами, не задавались вопросом, были ли их жертвы людьми религиозными или светскими. Эти преследования способствовали (особенно у некоторых вынужденных переселенцев, потерявших всё) появлению обостренного религиозного самосознания в духе воинствующего исламизма: оно выразилось в создании в рядах боснийской армии нескольких «исламских бригад», состоявших из этих перемещенных лиц, где строго соблюдались исламские запреты и предписания. Это явление не получило широкого распространения, несмотря на поддержку со стороны некоторых руководителей ПДД, различных иностранных исламских благотворительных организаций и «джихадистов», прошедших подготовку в лагерях Пешавара.

На «исламскую солидарность» с Боснией были потрачены целые реки чернил, использованы многие тонны писчей бумаги, она стала поводом для многих деклараций. Однако это движение оказалось в ситуации, в которой получение конкретной помощи было затруднено наличием международных «ограничителей», гораздо более сложных, чем это было в случае солидарности с Палестиной или Афганистаном. Кроме Ирана, государства и организации, желавшие продемонстрировать ее, не имели прочных связей в боснийском обществе, европейский характер которого был для подобной операции обстоятельством новым и неудобным.

Организация Исламской конференции — подходящий для этой инициативы форум, находившийся под доминирующим саудовским влиянием, — оказалась под тройным нажимом: иранского активизма, радикальных исламистских оппозиционных движений и «салафитов-джихадистов» с их неконтролируемыми инициативами, видевшими в Боснии новый фронт священной войны.

У Ирана были давние связи с основателями ПДД: трое из участников процесса 1983 года были арестованы югославскими властями сразу же по возвращении с одного из конгрессов по объединению шиитов и суннитов, которые Хомейни ежегодно собирал в Тегеране в пику Ираку и Саддаму Хусейну. А иранская революция с ее современным и иконоборческим духом была более привлекательной для европейского исламистского истеблишмента ПДД, нежели ваххабитский консерватизм с его средневековым душком, с его догматизмом и всеми его «косными» аспектами, которые осуждала «Исламская декларация» 1970 года. В 1992 году Тегеран проявил особую активность на двух чрезвычайных конференциях ОИК по Боснии — в Стамбуле (июнь) и Джидде (декабрь). Вторая конференция, в которой участвовал Изетбегович, пыталась добиться снятия эмбарго, наложенного Советом Безопасности ООН на поставки оружия для Боснии, ссылаясь на то, что сербы располагали арсеналами бывшей югославской армии. Тем не менее она завершилась принятием резолюций, которые, выразив солидарность с Сараево, не вступили в противоречие с резолюциями ООН по данному вопросу. Не было никакой возможности перед самыми радарами НАТО вооружать боснийцев так же, как это было с афганцами. Впрочем, с весны 1992 года Иран обошел эмбарго: оружие пошло через Турцию и аэропорт Загреба и попадало в боснийскую зону после того, как треть груза забирали себе хорватские войска. На первых порах такая цепочка пользовалась «benign neglect» («доброжелательного невнимания») американской администрации, видевшей в этом один из способов нарушить баланс сил в бывшей Югославии в пользу хорватско-мусульманской федерации. Хотя афера вскрылась после публичной конфискации в апреле 1994 года в Загребском аэропорту нескольких тонн оружия, доставленного иранским самолетом (что дало повод американскому конгрессу начать расследование), поставки не прекращались вплоть до заключения Дейтонских соглашений в декабре 1995 года. В соответствии с этими соглашениями и под сильным нажимом американцев иранские военные советники и инструкторы (по сведениям наиболее достоверных источников, их было несколько сотен) из корпуса «Стражей революции» (пасдаранов) были вынуждены покинуть страну. Параллельно с оказанием военной помощи Исламская Республика развернула на территории Боснии свою идеологическую работу, действуя через некоторых руководителей ПДД и пользуясь благотворительной деятельностью — через иранское Общество Красного Полумесяца. В отличие от ваххабитских организаций иранские действовали более эффективно, умело сочетая гуманитарную помощь с исламской солидарностью. Опросы общественного мнения, проведенные по окончании конфликта, показали, что 86 % боснийских мусульман были «дружественно расположены» к Ирану. Успехи иранской стратегии обеспокоили не только американскую администрацию, приложившую все усилия, чтобы свести на нет достигнутые Тегераном результаты: они также встревожили и конкурентов Ирана в международном исламском пространстве.

На фоне относительной инертности ОИК и руководителей суннитских государств исламистская оппозиция в этих странах сделала поддержку боснийцев своим троянским конем, с помощью которого она могла оспаривать религиозную легитимность режимов, обвинявшихся ею в пассивности. Так, в Египте «Братья-мусульмане» с 1992 года призывали к джихаду против сербов, такому же, как в Афганистане. Перед властью и всеми теми, кто связывал вернувшихся в страну «арабских афганцев» с терроризмом, охватившим в то время долину Нила, встала первостепенная задача — избежать нового, неконтролируемого ажиотажа вокруг этой темы. Отныне государство стремилось взять под контроль солидарность с Боснией, придав ей характер чисто гуманитарной и медицинской помощи и подавив всякие попытки начать вооруженный джихад.

В Саудовской Аравии, где возникшее после войны в Заливе оппозиционное движение поставило под сомнение религиозную легитимность правящей династии, где боялись инициатив Усамы бен Ладена, так же как и конкуренции Ирана, власти и близкие им религиозные круги высказались в поддержку оказания Боснии военной помощи, то есть по сути вооруженного джихада. Однако монархия и духовенство опасались его перехода под контроль враждебно настроенных Эр-Рияду групп, как это только что произошло в Афганистане. Таким образом, помимо дипломатических инициатив, впрочем безуспешных, на первый план выдвигалась материальная и гуманитарная помощь. Джихад предпочитали вести более пером, нежели копьем. Помощь шла через специализированный филиал Всемирной исламской лиги и специальный фонд, управлявшийся губернатором Эр-Рияда принцем Салманом, который уже руководил подобным фондом, созданным для Афганистана. Начиная с 1992 года саудовская помощь Боснии составила около 150 млн долларов государственных и частных пожертвований. В оказании благотворительной помощи Боснии помимо исламских гуманитарных организаций Аравийского полуострова и Малайзии впервые приняли участие ассоциации, занимавшиеся сбором средств среди мусульманского населения стран Западной Европы (прежде всего в Великобритании, где этому способствовало обаяние Юсефа Ислама — принявшего ислам бывшего поп-певца Кэта Стивенса, который возглавлял одну из самых активных благотворительных организаций — «Muslim Aid»). В европейских исламистских кругах дело боснийских мусульман позволяло развернуть движение солидарности, которое лишало монополии на оказание гуманитарной помощи западные христианские и светские организации, деятельность которых изображалась как вдохновленная миссионерскими целями. Это был также прекрасный предлог для выступления на моральном поприще, ставшем в 80-е годы важным политическим фактором в международных отношениях, — объединить мусульман Европы как таковых, способствовать их общинной сплоченности. Исламская специфика этой гуманитарной инициативы помогала избежать «растворения» их вклада в деятельности благотворительных ассоциаций универсальной направленности. Общая европейская идентичность боснийских мусульман и выходцев из Пакистана, магрибинцев и турок в Англии, Франции и Германии (при всех различиях между коренными жителями и теми, что перешли в ислам) являлась мощным стимулом, который эти ассоциации ставили на первое место. Жестокости, пережитые боснийцами — «коренными» европейцами, голубоглазыми блондинами, говорившими на том же языке, что и их палачи, и в большинстве своем сугубо светскими в поведении людьми, — свидетельствовали, по мнению некоторых активистов, о бесполезности всякой попытки ассимиляции мусульман-иммигрантов господствующей культурой западноевропейских обществ. В Боснии это не спасло мусульман: наоборот, спасение состояло в укреплении религиозных уз и усилении общины.

Некоторые исламские гуманитарные организации Боснии, объединившиеся в Координационный комитет (подобный Исламскому координационному совету, созданному в Пешаваре в 1985 году) под эгидой Саудовской Аравии, проводили в жизнь концепцию благотворительности, сочетаемой с даава — распространением веры. Она порождала многочисленные споры, поскольку предоставление помощи иногда увязывалось с выполнением теми, кому она адресовывалась, религиозных предписаний, трактовавшихся в самом ригористическом духе. Ходили слухи, что женщины, не носившие платка, не получали помощи, что те, кто не посещал мечеть, тоже не получали права на поддержку, и т. д. В условиях войны было невозможно точно зафиксировать подобных фактов, но именно такую репутацию снискали себе эти ассоциации.

Более радикальную форму распространения непримиримых концепций ислама применяли «салафиты-джихадисты», которые приехали в Боснию, чтобы вести здесь вооруженный джихад вопреки противодействию своих правительств. Насчитывая, по некоторым оценкам, около 2 тысяч боевиков (многие из которых были саудовцами и прочими выходцами из стран Аравийского полуострова), они прибыли в Боснию после вступления моджахедов в Кабул в апреле 1992 года. В то время как египтяне и алжирцы начали возвращаться в свои страны (где впоследствии многие из них примут участие в боевых операциях «Гамаа исламийя» и ВИГ), те, кто отправлялся в Боснию, практически не имели понятия о том, что такое европейская мусульманская страна, которую они рассматривали как новую часть исламской уммы, где можно было вести себя так же, как в Афганистане.

Одним из главных руководителей моджахедов в Боснии была сильная личность, «командир» Абу Абдель Азиз по прозвищу Барбарос (Рыжая Борода). Он получил его за свою длинную бороду, которую так же, как и тщательно уложенные волосы, красил хной по обычаю, приписываемому Пророку. Ветеран Афганистана, в который он приехал в 1984 году по призыву Абдаллаха Аззама, он искал новое место для продолжения джихада после падения Кабула в 1992 году, колеблясь в выборе между Филиппинами и Кашмиром. «Прошло всего пятнадцать дней, и началась война в Боснии. Это подтверждают слова Пророка, да пребудет с ним мир и благодать: «Несомненно, джихад будет продолжаться до Судного дня». В Боснии начинался новый джихад, мы отправились туда и будем участвовать в нем, если на то будет воля Аллаха». Отправившись на своеобразную разведку с четырьмя «афганцами», он охарактеризовал конфликт как джихад, после чего обратился за фетвами к трем салафитским улемам, которые ранее благословили Абдаллаха Аззама на войну в Афганистане. Добровольцы, прибывавшие тогда в Боснию и превратившие город Зеница, куда можно было легко попасть из Хорватии, в место сбора, воевали либо самостоятельно, либо в составе 7-й («исламской») бригады боснийской армии, созданной в сентябре 1992 года. Идеологические конфликты с бойцами из числа коренных боснийцев заставили их объединиться в полк «Эль Муджахидун», специально созданный для них в августе 1993 года. В этой структуре Барбарос выполнял функции командира. Привыкшие воевать, «джихадисты», прибывшие с тяжелым вооружением, ввязались в жестокие бои с сербскими формированиями и, если верить их пропагандистским листкам, одерживали решающие победы, спасая ислам от уничтожения. Они ничуть не уступали противнику в жестокости: фотографии арабских боевиков, с улыбкой потрясающих только что отрубленными головами «сербских христиан» или давящих их каблуками своих сапог, произвели такой эффект, что командование вынуждено было взять под контроль тех, чье чрезмерное рвение компрометировало боснийскую армию.

Помимо военной деятельности они использовали «свободное время» для пропаганды среди боснийских мусульман салафитской концепции; они взялись за «очищение» местного ислама: срывали церемонии братств, истолковывавшиеся как «отклонение от ислама», пытались заставить женщин носить черные платки, а мужчин — бороды, громили кафе и т. п., перенося таким образом афганский опыт на Балканы, преимущественно в район Зеницы. Эта практика, иногда сопровождавшаяся «шариатскими» свадьбами (без гражданской регистрации) с молодыми боснийками, порождала неблагоприятные для «джихадистов» слухи и негативную реакцию, рупором которой были газеты «гражданских партий», некоторые интеллектуалы из числа мусульманских демократов и даже панисламистские идеологи ПДД. Бригада «Эль Муджахидун», которой президент Изетбегович публично выразил признание 10 декабря 1995 года, взяла на себя обязательство не противиться Дейтонским соглашениям, подписанным через несколько дней в Париже, согласно которым «иностранных добровольцев» просили покинуть территорию Боснии и Герцеговины в обмен на прибытие американских военных для поддержания мира. Для многих из «салафитов-джихадистов» это стало горьким испытанием: война, которую они хотели превратить в джихад, завершилась в духе pax americana, или, как они оценивали ситуацию, «неверные» солдаты оккупировали территорию общины правоверных. Это явилось для них печальным отзвуком событий пятилетней давности, когда армии коалиции вступили на саудовскую землю. Босния была спасена от сербского разбоя, но ценой ее интеграции в европейское пространство, ее «озападнивания» — чего не случилось с Афганистаном. Воинственные и ригористические концепции ислама, апологетами которых были моджахеды, нашли отклик лишь в мелких молодежных экстремистских организациях, и сегодня от них остались лишь несколько натурализованных арабов, женившихся в Боснии и осевших в «исламской коммуне» в глухой деревеньке на севере страны, что напоминало опыт секты «Дарул Аркам» в Малайзии и Шукри Мустафы в Египте.

Провал радикального исламизма в Боснии — следствие не только просчетов гуманитарных организаций, смешавших в кучу и благотворительность, и даава, не только ригоризма «салафитов-джихадистов», спутавших Зеницу и Джалалабад, или махинаций Запада, с разоблачением которых не преминули выступить последние. В первую очередь этот провал объясняется возникновением в гражданском обществе стремления к введению религии в демократические рамки. Во многих аспектах эта тенденция схожа с логикой «постисламизма», которая просматривается с середины 90-х годов в других мусульманских странах, в том числе и в Иране, как мы это увидим ниже.

На выборах, состоявшихся в сентябре 1996 года, когда война была уже закончена, СДА закрепила свой успех, одержанный в 1990 году. Таким образом, она смогла извлечь максимум выгоды из моральной победы над сербской агрессией и международного авторитета, обретенного А. Изетбеговичем. Соперница ПДД, Партия за Боснию и Герцеговину, основанная бывшим премьер-министром Силайджичем, несмотря на то что она играла главную роль в восстановлении государства с осени 1993 года, получила лишь небольшой процент голосов. Правившая партия критиковалась в основном за захват всех рычагов государственный власти: по мнению ее противников, ПДД воспроизвела модель функционирования Коммунистической партии Тито, многие кадры которой оказались в ПДД, привнеся в нее свои старые привычки (сараевские юмористы даже прозвали их «арбузами», зелеными снаружи и красными внутри). Активистам ПДД ставили в упрек также использование ислама в качестве обоснования ее легитимности, смешение понятий «Мусульмане» и «мусульмане», то есть национальной идентичности и религиозной принадлежности. Однако сама эта монополизация религии, хотя и была чревата уклоном в популизм или единомыслие, способствовала предотвращению радикализации идеологии и практики партии. Она могла править, лишь объединив светские средние классы города, бывшие коммунистические кадры, не склонные к религиозности, и сельскую Боснию, где еще сохранялось почитание суфийских братств, столь ужасавшее арабских джихадистов. Каждый год в июне высокопоставленные чиновники ПДД председательствовали на праздновании Айватовицы — древнего ритуала паломничества, исламизированного братствами, который, будучи далеким от правоверия в его салафитском и исламистском понимании, символизировал самобытность мусульманской Боснии и свойственный ей плюрализм. В партийных журналах можно было встретить тексты, призывавшие к реисламизации государства и настаивавшие на исламских моральных нормах в духе «Исламской декларации» 1970 года. Но сам президент, не отказываясь от прошлых убеждений, не переставал делать публичные заявления, выдержанные в духе политического реализма. Он сознавал, что создание исламского государства или любая попытка введения шариата натолкнулись бы на сопротивление масс избирателей и тем самым подорвали бы власть ПДД. Хотя круг основателей партии сохранял исламистские убеждения, контролируя ключевые сферы государства и идеологии, скорее общество изменило облик партии, нежели ей удалось изменить его в сторону исламизации. Далее мы увидим, что во многом аналогичный процесс произошел и в турецкой исламистской партии, вхождение которой во власть — сначала муниципальную, затем общенациональную — заставило ее частично отказаться от своей первоначальной доктрины и превратило ее в инструмент реализации политических амбиций религиозных средних слоев. В Боснии партийные догматики выставили себя на посмешище, развернув кампанию против Деда Мороза как неисламского символа. Энее Карич, мусульманский интеллектуал, выпускник сараевского медресе, переводчик Корана, одно время занимавший пост министра культуры и ныне близкий к X. Силайджичу, следующим образом описывал состояние плюралистического и демократического боснийского мусульманского общества, в котором никто не мог в политических целях провозглашать себя истинным мусульманином, отказывая в этом остальным: «Босния находится на европейской земле, и очень важно, что боснийские мусульмане с давних пор и до сегодняшнего дня принимают принцип практики и исповедания ислама в гражданском обществе и гражданском государстве». Карич считал, что эта религия должна была иметь возможность развиваться без «всякого диктата относительно того, каким должен быть «правильный ислам»», который «никогда не станет ни чьей-либо собственностью, ни инструментом в руках политиканов, использующих его в своих эгоистических или мирских целях». При всем идеалистическом оттенке этих высказываний можно констатировать, что росток исламизма, который, казалось в 1992 году, будет подпитываться международной динамикой, через три года завял, не принеся плодов, отторгнутый боснийским обществом. В 1995 году большой сезон джихада закончился повсюду. Его неудача в Боснии станет лишь прелюдией к алжирскому и египетскому фиаско, которое случится двумя годами позднее.

 

Глава 5

Вторая Алжирская война: логика резни

В тот год, когда разразился конфликт в Боснии, в Алжире началась новая гражданская война, в которой исламисты сыграли основную роль. В 1992–1997 годах страну терзали чудовищные по жестокости и дикости столкновения, жертвами которых стали более 100 тысяч человек. Война началась после государственного переворота в январе 1992 года, прервавшего парламентские выборы, которые должны были принести победу Исламскому фронту спасения. Наряду с боями между алжирской армией и исламистами, окопавшимися в народных кварталах или ушедшими в партизаны, война ускорила процесс размежевания внутри движения, начатого ИФС. В нем всё более явно расходились позиции набожной буржуазии и неимущей городской молодежи. Буржуазия, шедшая в основном за руководством распущенного ИФС, отдала свои симпатии его «вооруженному крылу», Исламской армии спасения (ИАС), затем — «умеренным» исламистским партиям, в частности партии «Хамас», основанной Махфудом Нахнахом. С 1995 года, по мере военных успехов, режим пытался перетянуть на свою сторону эту набожную буржуазию, заинтересовывая ее приватизацией и переходом к рыночной экономике. Что касается неимущей городской молодежи, то в массе своей она поддерживала разрозненные боевые группы, которые стали известны под названием Вооруженной исламской группы (ВИГ). Признававшая лишь тотальную войну против власти, враждебная любой идее перемирия или компромисса, ВИГ создала вокруг ядра бывших членов Вооруженного исламского движения, которым в 1982–1987 годах руководил Мустафа Буяли, и бывших «афганских арабов»-алжирцев исключительно воинственное «салафитско-джихадистское» движение. В 1994 году оно потеснило группы, верные ИФС, и привлекло в свои ряды многочисленных «хиттистов», а также интеллектуалов, ушедших в подполье. Возглавляемая сменявшими друг друга «эмирами», каждому из которых было не более тридцати лет и которые выросли с оружием в руках, ВИГ в конце концов лишилась народной поддержки. В 1995 году она перенесла терроризм во Францию и закончила резней гражданского населения в пригороде Алжира осенью 1997 года, в момент, когда ИАС провозгласила «одностороннее перемирие» с властями. Поражение ВИГ стало поражением радикализированной беднейшей молодежи и шедшей за ней «салафитско-джихадистской» интеллигенции. Оно лишило движение в целом его народной «составляющей», отныне разгромленной и не способной мобилизоваться, как она это сделала в 1989–1991 годах, создав тогда для ИФС ту критическую массу, которая позволила ему завоевать улицу и одержать верх у избирательных урн. Поэтому к моменту окончания гражданской войны алжирские власти сумели сохранить контроль над политической ситуацией и оказались способны привлечь на свою сторону — на своих условиях — набожные средние классы, которые были предрасположены к компромиссу с режимом, не угрожая его всевластию.

Однако после окончательного поражения алжирских исламистов в 1996–1997 годах стало ясно, что стратегия джихада лишилась всякой народной поддержки и выродилась в саморазрушительный терроризм. Прежде, особенно в 1994–1995 годах, насилие достигало такой степени, что государство уже не могло противостоять исламистам. Некоторые наблюдатели, в частности в США, уже говорили об Алжире как о «будущем фундаменталистском государстве». Как казалось, многие факторы свидетельствовали о том, что дело движется именно к такому результату: разочарование большинства избирателей, проголосовавших за ИФС в декабре 1991 года; сочетание двух традиций джихада (местной, в лице Буяли, и вернувшихся в страну «афганцев»); свежая память о войне за независимость с ее партизанскими отрядами и победой «полковников», силой захвативших власть в 1962 году; наконец, ярость огромных масс молодежи, полной решимости расправиться с «ворами» у власти. Руководители исламистских движений и их противники в мусульманском мире пристально следили за развитием алжирского конфликта. Каждый противостоящий лагерь страстно желал победы своим сторонникам, каждая удача воспринималась как успех собственного дела. В Египте, где волна терроризма захлестнула юг долины Нила и где радикальная «Гамаа исламийя» обменивалась посланиями солидарности с ВИГ, алжирская проблема вызывала самое пристальное внимание. Во Франции, где проживали многочисленные выходцы из Алжира и связи которой с этой страной после 130 лет колониального господства оставались очень тесными, гражданская война вскоре перестала рассматриваться как вопрос внешней политики в Средиземноморье, превратившись в вопрос внутренней жизни. После убийств французских граждан в Алжире и последовавших вслед за этим полицейских мер против алжирских боевиков-исламистов во Франции ВИГ перенесла боевые действия на французскую территорию, угнав в декабре 1994 года самолет авиакомпании «Эр Франс» и совершив серию терактов летом и осенью 1995 года. Остается еще много вопросов относительно того, кто конкретно нес ответственность за терроризм и был причастен к операциям, которыми завершилась кровавая сага ВИГ. Проиграв в военном отношении, запятнав себя неимоверными жестокостями, последняя политически ослабила исламизм в целом, прежде всего в Алжире, но также в остальном мусульманском мире, где этому движению пришлось затратить много сил и времени, чтобы отмежеваться от своего наиболее экстремистского ответвления. Алжирское поражение вынудило движение перейти к оборонительной тактике (за исключением самых радикальных групп), что резко контрастировало с его наступательным оптимизмом 80-х годов. Интеллектуалы, близкие к набожным средним классам, были вынуждены изменить идеологическую риторику, чтобы успокоить общество. Они стали ссылаться на необходимость демократизации, что отдалило их от экстремистов, но усилило внутренние разногласия. Таким образом, алжирская драма 90-х годов имела огромный резонанс даже за пределами страны, в которой она разыгралась. Тем важнее более подробно остановиться на ее завязке.

Когда 13 января 1992 года электоральный процесс был «приостановлен», согласно использовавшемуся тогда эвфемизму, многочисленные мелкие радикальные группы, рассматривавшие выборы и демократию как безбожие (куфр), уже были готовы к джихаду. Они начали его с кровавого нападения на военный пост в Геммаре 28 ноября 1991 года, почти ровно через два года после убийства Абдаллаха Аззама в Пешаваре. Лидер исламистского «коммандо», Аиса Масуди (известный как Тайиб аль-Афгани), будет арестован, судим и казнен. Этот теракт, который власти приписали ИФС, чтобы скомпрометировать его во время предвыборной кампании, явился первым свидетельством существования на крайнем фланге исламистской партии «салафитско-джихадистского» движения, которое никогда не рассчитывало прийти к власти с помощью избирательных урн, но лишь ждало благоприятного момента, чтобы развязать вооруженную борьбу. По свидетельству одного из ветеранов Афганистана, стоявшего у истоков ВИГ, идея создания группировки для захвата власти путем джихада родилась в конце 1989 года, когда были выпущены из тюрем руководители бывшего Вооруженного исламского движения Буяли. Однако стремительное становление ИФС, его мобилизационные успехи вплоть до «повстанческой забастовки» в июне 1991 года создали атмосферу, благоприятствующую политической победе исламистского движения, которая практически лишала провозглашение джихада всякой привлекательности. Лишь после ареста Мадани и Бенхаджа по истечении забастовки, когда режим продемонстрировал решимость использовать силу для сохранения контроля над ситуацией, вооруженные группы перешли к открытым действиям, начав с теракта в Геммаре. Они считали, что для джихада созрели все условия, поскольку теперь в стране имелось достаточно активистов, разочарованных в стратегии партии и готовых принять участие в военных операциях. В действительности это «джихадистское» течение состояло из многочисленных группировок, находившихся в состоянии соперничества по идейным и личным мотивам и имевших неодинаковый опыт. Эти различия послужат поводом к братоубийственным стычкам и актам террора. Внутри этого течения существовали две основные группировки: это бывшие активисты ВИД Буяли — Абдель Кадер Шебути, Мансури Мельяни, Изз ад-Дин Баа и ветераны Афганистана — Кари Сайд, Тайиб аль-Афгани и Джаафар аль-Афгани, который будет «эмиром» ВИГ с августа 1993 года по февраль 1994 года. В движение входили и диссиденты ИФС, например, Сайд Мехлуфи, в прошлом офицер алжирской армии, затем главный редактор печатного органа ИФС. Будучи автором вышедшего в свет в 1991 году «Трактата о гражданском неповиновении», призывавшего к насилию, он был исключен из партии на съезде ИФС в Батне в июле того же года. Наконец, в движение входила молодежь, не имевшая никакого опыта борьбы; с 1992 года эта группа становилась всё более многочисленной. К такого рода контрастам добавлялись культурные различия: «салафитско-джихадистское» течение, сформировавшееся в Афганистане, легко воспримет близкую ему, но слабо разработанную идеологию Буяли. Представители этого течения станут главными авторами текстов и прокламаций ВИГ. Однако позднее появятся и другие направления: «кутбисты» (сторонники Сайида Кутба), не признававшие салафитов; «такфировцы», считавшие, что всё современное общество безбожно и его следавало отлучать от ислама; «джазаристы» (или «алжирианисты») — ассоциация интеллектуалов-технократов, которая скатится к насилию и примкнет к ВИГ в мае 1994 года. Организационная рыхлость вооруженных групп во многом явится результатом их идеологической раздробленности, которая помешает их операционному объединению и с 1995 года станет причиной внутренних чисток и ликвидации.

Это разнородное и очень малочисленное по своему составу движение выдвинулось на первый план после приостановления выборов в январе 1992 года, за которым последовали арест большинства руководителей ИФС и роспуск партии. Тем самым подпольщики получили оправдание своей стратегии. К ним начало стекаться немало молодых людей, которые «уходили в партизаны», чтобы избежать репрессий. В феврале вооруженная группа напала на здание Адмиралтейства в столице Алжира, начались убийства полицейских, а регулярные столкновения после пятничной молитвы стали заканчиваться гибелью десятков людей по всей стране. В августе произошел дерзкий и кровопролитный теракт в алжирском аэропорту, в котором власти обвинили исламистов, тогда как сторонники движения увидели в нем провокацию. Однако 1992 год прошел относительно спокойно по сравнению с эскалацией насилия на протяжении следующих пяти лет: репрессированное руководство ИФС оказывалось не в состоянии контролировать своих активистов и избирателей; оно еще не знало, какую стратегию избрать. Мобилизация масс, отрабатывавшаяся каждую неделю после окончания пятничной молитвы и призванная, по замыслу агитаторов, произвести такой же эффект «снежного кома», который произвел в Иране в 1978 году аятолла Хомейни, наталкивалась на решительный отпор военной верхушки. Последняя держала в то время ситуацию под контролем и арестовала более 40 тысяч человек, которых отправили в Сахару. Эта массовая высылка произведет эффект, противоположный ожиданиям властей: исламисты и сочувствовавшие им еще более укрепятся в своих радикальных убеждениях. После освобождения (с лета 1992 года) эти люди составят мобилизационный резерв вооруженных групп. Растерянность ИФС проявилась в расколе ее основных руководящих структур. ИФС, возглавляемый внутри страны подпольной «кризисной ячейкой», во главе которого в скором времени окажется Абдерразак Реджем, близкий к вождю «джазаристов» Мухаммаду Сайду, располагал за границей двумя представительствами — «парламентской делегацией» во главе с Анваром Хаддамом (также «джазаристом») и структурой, руководимой осевшим в Германии Рабахом Кебиром, подчеркивавшим свою верность Аббаси Мадани. Они объединятся (временно) только в сентябре 1993 года, после создания в Тиране (Албания) Заграничного исполнительного комитета ИФС (ЗИКИ), который будет обязан выражать единое мнение Фронта. В противоположность ситуации в Иране, где в 1978 году Хомейни взял власть, объединив под своей эгидой различные социальные группы, которых он заставил забыть о разногласиях с помощью единого исламистского революционного дискурса, ИФС в 1992 году выглядел полностью уничтоженным репрессиями. Набожные средние классы, которых он когда-то привлек на свою сторону, были дезориентированы и лишены возможности политического самовыражения, а инициатива стала постепенно переходить к экстремистским бандам, в которых неимущая городская молодежь будет играть решающую роль, с тех пор как гражданская война вступит весной 1993 года в свою активную фазу.

В то время как руководство ИФС переживало разброд и теряло контроль над ситуацией (давая тем самым режиму иллюзию легкой победы), вооруженные группы, напротив, усиливали координацию действий. В марте 1992 года А. Шебути и И. Баа, бывшие члены буялиевского ВИД, а также С. Мехлуфи, один из основателей ИФС, — все трое салафиты, очень скоро убедившиеся в необходимости джихада, — создали Движение за исламское государство (ДИГ). Базируясь в подполье, в частности близ г. Лахдария (к юго-востоку от столицы), оно сумеет привлечь в свои ряды некоторое количество активистов ИФС, распущенного в том же месяце. Одновременно Мансури Мельяни, также бывший заместитель Буяли, создаст собственную ячейку, к которой примкнут «афганцы» и более молодые городские активисты: февральское нападение на Адмиралтейство и августовская атака на столичный аэропорт будут приписаны именно им. Арестованного в июле (и казненного в августе 1993 года) Мельяни сменит Мухаммад Алляль, он же Мух Левейей (его прозвище происходит от названия алжирского квартала, в котором он жил), снискавший себе репутацию «городского партизана». 31 августа — 1 сентября 1992 года в Тамесгиде пройдет совещание, призванное объединить всех под началом Шебути. Прерванное солдатами, которые убьют Левейея, совещание не выполнит этой задачи. Преемнику Левейея, Абдельхаку Лаяде, бывшему автослесарю из алжирского народного квартала Бараки, открывшему для себя ислам после октябрьского восстания 1988 года, предстоит сделать решающий шаг: в октябре 1992 года в результате слияния трех небольших групп будет создана ВИГ.

К концу 1992 года в состав вооруженного движения вошли две основные группировки. Хорошо организованное и имевшее четкую структуру, ДИГ во главе с Шебути по прозвищу Генерал (лива) отдавало предпочтение продолжительному джихаду с опорой на партизанскую организацию, что вписывалось в традиции Войны за независимость и эпопеи Буяли. Борьба ДИГ была направлена прежде всего против государства и его представителей. В январе 1993 года фетва, изданная Али Бенхаджем, находившимся в тюрьме, возвела ее автора в ранг человека номер два в распущенной партии. Что касается Лаяды, то он, как и ВИГ, предпочитал немедленное действие, нанося врагу удары, которые были призваны дестабилизировать режим, создав ситуацию повсеместного отсутствия спокойствия. Он сурово осуждал ИФС и клеймил как «безбожников» его руководителей, отказывавшихся взяться за оружие и обосновывавших это тем, что они против насилия. В своих первых заявлениях «эмир» ВИГ угрожал также журналистам, этим «внукам Франции», и семьям военных; и с весны 1993 года его угрозы начали претворяться в жизнь. В «интервью», опубликованном журналом «Аш-Шахада» («Исповедание веры») в марте 1993 года, Лаяда вписывал свое движение в контекст современной истории, позволяя тем самым определить его идеологическую преемственность. По его мнению, «величайшей драмой, пережитой Общиной правоверных в нашу эпоху, было падение халифата [в 1924 году]»; пакистанская «Джамаат-и ислами» и «Братья-мусульмане» много сделали для борьбы с «идеями джахилийи» и создания исламского государства, однако итог прошедших 70 лет был, по мнению Лаяды, неутешительным. Поскольку эти движения медлили с объявлением джихада и не торопились браться за оружие, «безбожникам» повсюду удалось удержаться у власти. В то же время «исламский опыт, который пошел по пути джихада, добился многих из поставленных целей и преподал массу стратегических уроков в масштабах всего мира — это афганский опыт». В Алжире, где враги ислама, получившие образование во Франции, захватили власть после завоевания независимости, некоторые проповедники поддерживали огонек сопротивления; наконец, появился «мученик Буяли, который осознал, что путь к возвышению слова Аллаха лежит через джихад, но остался в одиночестве, поскольку проповедники пребывали в мечтаниях, миражах и наивности в интеллектуальном и оперативном плане». Затем появился ИФС, цели которого были правильными, но стратегия которого потерпела поражение от сил безбожия. Вот почему настало время джихада, для развертывания которого «ВИГ собрала необходимые аргументы, почерпнутые из шариата». Лаяда выражал удивление по поводу того, что «те, кто издавал фетвы, провозглашавшие джихад обязанностью каждого (фард айн) в Афганистане, не делали того же в Алжире и других мусульманских странах, в то время как основания, на которых зиждились подобные фетвы, оставались теми же». После подготовительного периода и последовавшего за ним объединения первых мелких джихадистских групп в рядах ВИГ Лаяда планировал объединить под своим началом всех вооруженных исламистов «на единой интеллектуальной платформе: следовать по пути правоверного суннизма, как его понимали благочестивые предки». Ссылаясь далее на Освальда Шпенглера, чтобы констатировать «упадок Запада», и Бертрана Рассела, чтобы провозгласить, что «миссия белого человека закончена», «эмир» выступал за установление в Алжире халифата военным путем. Существовавшие исламистские движения он делил на две категории. По поводу тех из них, которые «шли на уступки безбожной власти», он говорил: «Мы не виновны [в их крови], так как суждение Аллаха по их поводу ясно, когда Он, Всевышний, говорит: «А тот из вас, кто идет им на уступку, тот — из их числа». Что же до тех, кто не является союзниками власти, то мы им говорим: «Чего вы ждете, чтобы присоединиться к каравану джихада?»». Наконец, выступая за единство в рядах бойцов, Лаяда стремился избежать разногласий, которые к моменту появления этого текста в марте 1993 года превратили победу афганских моджахедов над Красной Армией в братоубийственную войну.

Это «интервью» — независимо от того, был ли его автором сам Лаяда или же его «доработали» редакторы «Аш-Шахада», — сразу же обозначило двойную преемственность ВИГ: от афганского джихада и от эпопеи Буяли. Эта организация предстала как естественный результат развития алжирского исламистского движения после стратегического поражения ИФС. Она претендовала на то, чтобы стать прибежищем для разочарованных активистов последнего и единственной организацией вооруженной борьбы. Эти амбиции приобретут осязаемый характер в 1993 году, во время эмирства Лаяды, и достигнут апогея в 1994 году, в период руководства Шерифа Гусми. Они проявятся в развязывании кампании насилия, объектом которого станет не только государство и его представители, но и все (как мужчины, так и женщины), кто считался тем или иным образом связанным с государственной властью.

Начиная с марта 1993 года среди жертв насилия оказались преподаватели университетов, представители интеллигенции, писатели, журналисты, врачи; не все из них были связаны с режимом, но многие их них в глазах представителей неимущей городской молодежи, вступивших в вооруженную борьбу, воплощали ненавистную фигуру франкоговорящего интеллектуала, обладателя недоступного культурного капитала. В военном отношении потери режима были неощутимы, однако миф о легкой победе над исламистским движением, созданный властями в 1992 году, рассеялся, как туман на рассвете. Доверие к государству было подорвано и тем, что жертвами исламистов стали «видные» люди, имевшие друзей за границей. Режим, хотя за пределами Алжира об этом узнают гораздо позже, был более всего озабочен утратой контроля над городскими народными кварталами, сельскими и горными районами, а также транспортными артериями, которые перешли под власть вооруженных групп. Всё это свидетельствовало о непрочности положения правивших кругов, являлось доказательством скатывания в оппозицию значительной части населения. Не вступая в организации ВИГ или ДИГ, еще находившиеся в то время в эмбриональной стадии, банды молодежи из малоимущих семей, более или менее контролировавшиеся местными «эмирами», изгоняли с подконтрольных им территорий полицию и провозглашали создание «освобожденных исламских зон». Этот процесс, поначалу вызывавший удовлетворение населения, которое в большинстве своем голосовало за ИФС и часто вспоминало о «честной» работе депутатов этой партии в муниципалитетах, оборачивался изменением социальной иерархии внутри исламистского движения. В эпоху подконтрольных ИФС мэрий (июнь 1990 — апрель 1992 года) местная власть находилась в руках религиозных средних слоев и партийной интеллигенции. Они проводили популистскую политику, призванную удовлетворить социальные требования неимущей городской молодежи: борьбу с коррупцией в госаппарате и воровством, за моральное поведение и т. д. В 1993–1994 годах молодежь захватила местную власть силой: исламистские нотабли, торговцы, транспортники и предприниматели, враждебно настроенные к государству, лишившему их победы на выборах в январе 1992 года, поначалу охотно финансировали этих «эмиров» — «хиттистов», поденщиков и водопроводчиков, в которых они видели инструмент своего политического реванша. Однако уже через несколько месяцев этот добровольный исламский налог превратится в рэкет бандитов, преследовавших всё более и более туманные цели и боровшихся, подобно хищникам, за контроль над территорией. Тем временем армия, ушедшая из этих кварталов, окружала их и превращала в гетто. Набожные средние классы нищали, а затем становились жертвами вымогательства молодежных банд «из народа». Желая избежать рэкета, представители этих классов покидали свои кварталы. Этот процесс в огромной мере способствовал распаду социального единства исламистского движения и в дальнейшем подготовит средние классы к сближению с режимом.

В политическом отношении эта утрата набожной буржуазией своего влияния в пользу народных слоев выразилась в доминировании ВИГ над ИФС в 1993–1994 годах. На смену Абдельхаку Лаяде, арестованному в Марокко в мае 1993 года, после некоторого периода безвластия пришел Мурад Си Ахмад, известный как Сейф Аллах Джаафар (Джаафар — меч Аллаха) или Джаафар аль-Афгани — в память о двух годах, проведенных им в Афганистане в хекматьяровской «Хезб-е ислами». Провозглашенный в свои тридцать лет «эмиром» в августе 1993 года, он не имел даже начального образования и жил контрабандой — трабендс f. Как и его предшественники и последователи, он был представителем бедной городской молодежи. Его «эмирство», оборвавшееся с его гибелью в бою 26 февраля 1994 года, было отмечено эскалацией насилия, о котором напоминало его прозвище Сейф Аллах. Он начал с расширения опорной базы ВИГ. С июля 1993 года за границей стал выходить еженедельный бюллетень «Аль-Ансар» («Партизаны»), издававшийся в Лондоне международным «салафитско-джихадистским» движением. Изданием руководили два ветерана Афганистана — сириец (натурализованный испанец) Абу Мусааб и палестинец Абу Катада. До июня 1996 года они будут давать доктринальное обоснование деятельности ВИГ, обеспечивая тем самым Группе рекламу за пределами Алжира. Внутри страны Джаафару аль-Афгани удалось распространить влияние ВИГ на новые группы, которые от имени ВИГ совершали громкие акции, переводя борьбу на более высокий уровень. 21 сентября 1993 года группа, связанная с ВИГ, совершила кровавую расправу над двумя французскими геодезистами в Сиди Бель Аббесе, на западе страны. В коммюнике, сообщавшем об их казни, которое было подписано новым «эмиром» и опубликовано на страницах «Аль-Ансар», указывалось, что иностранные, как и алжирские, «безбожники» являются законной мишенью джихада. Это послужило началом кампании убийств иностранцев: до конца 1993 года их погибнет 26 человек. Тех представителей исламистского движения, которые выступали против войны, также не щадил «меч Аллаха»: 26 ноября шейх Буслимани, популярный проповедник и видная фигура в партии «Хамас», пользовавшейся поддержкой набожной буржуазии и возглавлявшейся Махфудом Нахнахом, был похищен, а затем и казнен за отказ издать фетву, узаконивавшую практику ВИГ.

Эскалация насилия вынуждала группы, связанные с ИФС, более активно включаться в борьбу, чтобы не позволить ВИГ ее монополизировать. Летом 1993 года исламистские интеллектуалы-«джазаристы», объединившиеся вокруг Мухаммада Сайда, создали ИФВД (Исламский фронт вооруженного джихада), который будет «специализироваться» на убийствах их заклятых врагов — светских интеллектуалов. В марте 1994 года, в конце Рамадана, несколько сотен боевиков из Движения за исламское государство (ДИГ), возглавлявшегося Абдель Кадером Шебути, напали на тюрьму Ламбез близ Батны и освободили заключенных исламистов. Чуть ранее, 26 февраля, в разгар месяца поста, отмеченного ростом насилия, Джаафар аль-Афгани погиб при обстоятельствах, дававших повод предположить, что армейская разведка имела точные сведения о его местопребывании.

Однако смерть «эмира» ВИГ не помешала росту могущества его организации. 10 марта «Аль-Ансар» представила своим читателям нового «эмира» организации — Шерифа Гусми, известного также как Абу Абдаллах Ахмед. До своей гибели в бою 26 сентября 1994 года последнему удастся реализовать одну из первоочередных задач джихада: объединение всех его сторонников и даже части приверженцев ИФС. «Эмирство» Гусми — это период расцвета ВИГ, которой в это время удастся успешно сочетать насилие с решением конкретных политических задач. Гусми, приступивший к исполнению своих обязанностей в возрасте 26 лет, был имамом и руководителем местного отделения ИФС в Бирхадеме. В 1992 году он был отправлен в сахарские лагеря. Вступив в ВИГ, в которой он возглавил Религиозную комиссию, он в январе 1994 года дал по этому поводу в Пешаваре интервью арабскому еженедельнику. Было видно, что новый эмир обладал опытом борьбы в своей стране и на международной арене, а также религиозными познаниями, что делало его более сильной фигурой, нежели его предшественники и преемники.

Тринадцатого мая 1994 года Мухаммад Сайд, Абдерразак Реджем и Сайд Мехлуфи встретились с Шерифом Гусми в палатке, в горах, где приняли решение о вхождении своих движений в единую ВИГ и принесли присягу (байа) ее «эмиру». По итогам встречи было принято «Коммюнике о единстве, джихаде и приверженности Корану и Сунне», подписанное А. Реджемом от имени ИФС и С. Мехлуфи от имени ДИГ. В нем говорилось о создании Маджлис аш-шура — Консультативного совета, в который вошли оба находившихся в заключении руководителя ИФС — Мадани и Бенхадж (без консультаций с ними). Однако истинным творцом союза был Мухаммад Сайд, намного превосходивший остальных участников своим харизматическим обаянием и культурой. Он окажет большое влияние на ВИГ, которая отныне станет главной силой алжирского исламизма.

Какими бы задними мыслями ни руководствовались те, кто подписал документ, эта «историческая» встреча, приведшая к союзу, указывала прежде всего на завоевание гегемонии группой, представленной в основном бедной городской молодежью: один из самых маститых исламистских интеллектуалов страны, 50-летний профессор университета Мухаммад Сайд, принес присягу своему 26-летнему «эмиру». В более широком плане она свидетельствовала о том, что набожные средние классы утратили инициативу внутри движения, подтвердив тем самым снижение своего социального статуса.

Заграничный исполнительный комитет ИФС, руководимый из Германии Рабахом Кебиром, который в первое время отнесся к «Коммюнике о единстве…» с недоверием, организовал противодействие. Он дал зеленый свет созданию Исламской армии спасения (ИАС), чтобы позволить средним классам, поддерживавшим ИФС, возможность проявить себя на поприще джихада, не присоединяясь к ВИГ с ее радикальными взглядами. Исключив из своих рядов сторонников М. Сайда и заявив, что А. Реджем не имел никакого права подписывать документ от имени ИФС, ЗИКИ заложил фундамент для создания Исламской армии спасения 18 июля 1994 года. ИАС, сохранявшая верность ИФС и подчинявшаяся его находившимся в заключении руководителям, объединила в своих рядах партизанские отряды, имевшие прочную базу на западе и востоке Алжира. Их «национальный эмир» Мадани Мерзаг противостоял «эмиру ВИГ» Шерифу Гусми, отряды которого действовали в центре страны и на окраинах столицы. Вскоре между двумя группировками начались кровавые разборки.

Политические цели этих двух группировок разошлись с самого начала. Создавая военное крыло, ИФС стремился к переговорам с властями с позиции силы: в августе, через месяц после создания ИАС, Аббаси Мадани написал из тюрьмы письмо генералу Зеруалю, ставшему президентом страны в январе прошлого года, с предложением ему поискать пути к разрешению кризиса (на условиях ИФС).

Эта новая эскалация насилия разворачивалась в тот момент, когда ИФС совместно с целым рядом оппозиционных партий начал готовить «Платформу для политического и мирного урегулирования алжирского кризиса». Этот документ будет подписан в Риме 13 января 1995 года. Тем самым распущенная партия стремилась заявить, что она оставалась центральным и незаменимым актером на политической сцене, давая понять, что располагала возможностями прекратить вооруженную борьбу, если режим согласится на переговоры, вернет армию в казармы и передаст бразды правления набожным средним классам. Эти претензии исламистской партии были восприняты алжирскими лидерами как вызов, тем более что Римская платформа нашла благожелательный отклик в некоторых влиятельных кругах США. Однако реализация этого проекта предполагала, что ИФС в 1995 году всё еще был способен контролировать неимущую городскую молодежь, эти «батальоны джихада», а также набожных коммерсантов и предпринимателей. Но время ИФС давно ушло. Состоятельные горожане, измученные налетами банд, возглавляемых местными «эмирами», отдавали всё большее предпочтение другой исламистской партии — «Хамас» во главе с Махфудом Нахнахом, готовой сотрудничать с режимом, защищая перед ним интересы этой социальной группы. Что же касается ВИГ, то, несмотря на поддержку Бенхаджем Римской платформы, она вела против этого соглашения, «заключенного под сенью ватиканского креста», яростную кампанию, обвиняя руководителей ИФС в том, что они являлись лишь «дельцами от джихада», которые «торговали кровью бойцов» ради удовлетворения собственных политических амбиций. В июне Мадани и Бенхадж были «исключены» из Маджлис аш-шура (Консультативного совета) ВИГ, в который они были выбраны (без их ведома) годом ранее во время «встречи единения». 4 мая Зитуни опубликовал коммюнике, запрещавшее представителям ИФС за рубежом говорить от имени джихада и давал им месяц на покаяние, угрожая в противном случае смертью. Среди пяти деятелей ИФС фигурировал и шейх Сахрави: он будет убит 11 июля. Так началась серия террористических актов во Франции, которые закончатся лишь после президентских выборов в Алжире в ноябре 1995 года.

Война против Франции (о ходе которой будет рассказано ниже) вписалась в сложную игру вокруг перспектив алжирского гражданского конфликта — игру, в которой столкнулись ИФС, власти и ВИГ. Успешно ведя по своему усмотрению широкомасштабную террористическую кампанию во Франции, ВИГ хотела доказать, что ИФС не причастен к вооруженной борьбе, а значит — не способен вести диалог с алжирским режимом на предмет возвращения к гражданскому миру. В известном смысле эти инициативы устраивали режим. Он выглядел в глазах лидеров и общественности стран Запада как единственная сила, способная поставить заслон на пути терроризма, который угрожал им на их территориях. Опираясь на это соображение, деятели ИФС и некоторые наблюдатели утвердились в убеждении, что ВИГ Зитуни «объективно» действовала в интересах алжирского правительства и была нашпигована его агентами.

В самом Алжире «эмирство» Зитуни характеризовалось ростом разногласий внутри группировки: в целях укрепления своих позиций Зитуни издал в конце 1995 года под собственным именем шестидесятидвухстраничный опус. Озаглавленный «На пути Всевышнего: разъяснение принципов салафитов и обязанностей воинов джихада», он подтверждал линию ВИГ и отвечал ее хулителям. Этот текст из 11 глав, вполне выдержанный в духе «салафитско-джихадистской» доктрины (о чем говорило само его название), был прежде всего призван развеять подозрения относительно самого Зитуни, имевшие хождение даже в рядах ВИГ. Текст давал очень подробную хронологию различных группировок, предшествовавших созданию ВИГ, начиная с ВИД Буяли, затем перечислял «эмиров» и их достижения с очевидным намерением вписать Зитуни в эту линию преемственности. В брошюре неоднократно звучали инвективы в адрес «хариджитов» и прочих сторонников такфира, то есть отлучения от ислама всего общества: автор напоминал, что последние были убиты преемниками Пророка и их нынешних наследников постигнет та же участь, когда за это возьмется ВИГ. Для Зитуни это была возможность отмежеваться от этих радикалов: его действительно обвиняли в том, что он вел себя так же, как они, особенно после появления в феврале 1995 года его коммюнике, предписывавшего, чтобы «за каждую арестованную истинную мусульманку была убита жена вероотступника». Но если общество в целом и не подвергалось отлучению — ожидалось, что оно все же присоединится к джихаду, — то прочие, «уклонившиеся», исламистские движения безоговорочно осуждались как «безбожные». Особенно это касалось «Братьев-мусульман» и «джазаристов». Их активистам следовало покаяться, принять салафизм и присоединиться к ВИГ в соответствии с четко установленной процедурой, подробно расписанной в опусе за подписью Зитуни. Что касается тех, кто нарушил присягу, данную эмиру, то они заслуживали смерти. В подтверждение этого тезиса автор обильно цитировал священные тексты и труды салафитов.

В самом деле, 1995 год будет отмечен широкомасштабными внутренними чистками. В июне Изз ад-Дин Баа, человек «номер три» в Движении за исламское государство (слившемся с ВИГ в мае 1994 года) и ветеран группы Буяли, совершит «диссидентский» поступок, вступив в ИАС: будучи схвачен, он подвергнется «суду» и казни. В следующем месяце Абдерразак Реджем заявит, что он также решил вступить в ИАС. В ноябре он будет убит при невыясненных до сих пор обстоятельствах вместе с Мухаммадом Саидом. ВИГ сообщит об их гибели лишь в выпуске «Аль-Ансар» от 14 декабря, приписав ее силам безопасности. Позже группировка возьмет на себя ответственность за их смерть, и в выпусках от 4 и 11 января 1996 года будет оправдывать казнь, обвиняя обоих членов «еретической джазаристской секты» в подготовке «переворота» против Зитуни. Эга казнь получит исключительно широкий резонанс во всем алжирском исламистском движении, учитывая масштабность личности обеих жертв. Она ускорит изоляцию Зитуни, от которого отойдет целый ряд региональных лидеров ВИГ, хотя еще в течение нескольких месяцев он будет получать поддержку от главного идеолога «салафитско-джихадистского» течения — живущего в Лондоне палестинца Абу Катады. Однако смута окажется столь велика, а обвинения в манипуляции в связи с исчезновением двух знаковых для алжирского исламизма фигур столь многочисленны, что даже «Аль-Ансар» потребует от Зитуни доказательств. Они будут предъявлены лишь летом 1996 года; это будет видеокассета, на которой люди из близкого окружения обеих жертв — университетский профессор-«джазарист» А. Ламара и Махфуд Таджин, которого Зитуни отстранил после смерти Гусми, — «признаются» в заговоре и сами попросят о казни, которой и подвергнутся: постановка будет разыграна в духе московских процессов.

Однако этот «документ» появился слишком поздно, чтобы хоть в какой-то мере восстановить имидж Зитуни. В течение всей весны наблюдался рост числа перебежчиков, упрекавших «эмира» в отходе от истинного «джихадистского салафизма». 27 марта Зитуни отдал распоряжение похитить семь французских монахов-траппистов из Тибеиринского монастыря, которые будут обезглавлены похитителями после провала начатых было переговоров с Парижем об их освобождении. Появившееся 21 мая объявление об этом новом групповом убийстве вызвало протест даже у самых ярых экстремистов, которые напомнили, что исламская традиция предписывает уважать монахов. Они опасались негативных последствий этого убийства, учитывая, что некоторые представители ВИГ, осевшие на Западе, завязали отношения с христианским духовенством.

Однако наиболее жестокий удар нанесли ВИГ те, кто, находясь в Лондоне, оправдывали ее джихад в глазах всего мира на страницах «Аль-Ансар». 31 мая 1996 года выпуск этого издания в свет был приостановлен его редакторами, а 6 июня два главных лондонских идеолога «салафитско-джихадистского» течения — палестинец Абу Катада и сириец Абу Мусааб, — а также египетская «Гамаа исламийя» д-ра Завахири и Ливийская вооруженная группа заявили, что они прекращают поддерживать Зитуни, «пролившего запретную кровь», ставшего виновником «уклона» в ведении джихада, казнившего Мухаммада Сайда и Абдерразака Реджема, а также многих партизан из числа ветеранов Афганистана, критиковавших растущую изоляцию, на которую политика «эмира» обрекла ВИГ. В то время как диссидентские группы объявили об исключении Зитуни из ВИГ и о возвращении группировки к истинной «салафитско-джихадистской» линии, тот, всеми покинутый и загнанный в угол, погиб 16 июля близ города Медеа, — вероятно, от рук «джазаристов», которые отомстили за казнь своего лидера, убитого в ноябре 1995 года.

За 22 месяца, проведенных Джамелем Зитуни во главе ВИГ, алжирский джихад пришел к своему поражению, познать горечь которого приведется его преемнику на посту «эмира» — Антару Зуабри. Какими бы ни были — если они и в самом деле были — «проникновения агентов» в ряды группировки, она проводила акции, которые неминуемо разрушали единство вооруженного исламистского движения в Алжире. Оно распалось в кварталах алжирской столицы, где набожные средние классы, уставшие от насилия и рэкета «во имя джихада» со стороны молодежных банд, приняли массовое участие в президентских выборах ноября 1996 года, несмотря на призыв ИФС бойкотировать их. Еще более показательным, нежели предсказуемая победа на них генерала Зеруаля, был успех получившего на выборах второе место Махфуда Нахнаха — кандидата от партии «Хамас», которая выступала как соперник ИФС в среде религиозной мелкой буржуазии. Война против Франции также усилила противоречия между ВИГ и ИФС. Первая вызывала энтузиазм у городских обездоленных слоев всякий раз, когда наносился удар по бывшей колониальной державе. Однако проживавшие за рубежом лидеры Фронта пытались убедить правительства США и европейских стран, что их приход к власти будет гарантией общественного порядка и развития в Алжире рыночной экономики. Но в 1996 году эти правительства убедились, что ИФС уже не в состоянии контролировать вооруженную борьбу, что Фронт уже не имеет влияния на бедную молодежь и не сумеет управлять государством, тем более что убийство Мухаммада Сайда поставило под вопрос появление нового харизматического лидера, способного примирить экстремистов и умеренных, сторонников джихада и «джазаристов». Наконец эскалация насилия, затронувшая всё общество, неразборчивые убийства, даже если они частично приписывались силам безопасности или провокаторам, делали джихад всё менее и менее популярным — в отличие от его начальной стадии в 1993–1994 годах. Разрыв между населением, всё сильнее устававшим от нескончаемых столкновений, и вооруженными группами достигнет своего апогея при последнем «эмире», Антаре Зуабри.

Он был выдвинут на этот пост одной из фракций ВИГ, конфликтовавшей с другими течениями. Двадцатишестилетний Зуабри, родившийся в деревне Хуш-Тро, в гурби, примыкавшем к бывшей колониальной ферме у подножия Атласских гор неподалеку от города Буфарик, еще в подростковом возрасте встал на путь религиозного активизма. Его брат Али возглавлял вооруженное формирование, а сам Антара входил в группы, которые позже влились в ВИГ, после своего возвращения из Ирака, где в 1991 году он вступил в отряд, отправленный Али Бенхаджем. Близкий к Зитуни, он продолжил его курс, ужесточив кампанию насилия: ускорил чистку рядов ВИГ, приказывая убивать тех, кто оспаривал его авторитет, и отвергал критику со стороны международного «салафитско-джихадистского» движения. Ему удалось восстановить определенный авторитет в начале 1997 года, и он нашел в египтянине Абу Хамзе — ветеране Афганистана и Боснии, проповедовавшем в мечети Финсбери Парк в северной части Лондона, — нового идеолога, склонного санкционировать его джихад соответствующими фетвами. В феврале тот возобновил издание «Аль-Ансар», убедившись в салафитском правоверии Зуабри, приславшем ему свой опус под названием «Разящий меч», где были изложены принципы движения и который стал его манифестом. Помимо оправдания убийств и «ликвидации», совершенных во времена Зитуни, этот текст представлял алжирское общество как пренебрегшее джихадом. Будучи мусульманской общиной, оно должно было бы сражаться с «безбожниками» и присоединиться к ВИГ, но этого не произошло: лишь незначительное меньшинство действительно поддерживало религию, участвуя в джихаде. В столкновениях с правителями-«безбожниками» и «вероотступниками» большинство людей «уронило эту религию и отказалось бороться с ее врагами». «Разящий меч» не питал иллюзий по поводу популярности джихада, что контрастировало с победным тоном текстов ВИГ, появлявшихся в предыдущие годы. В практике группировки это выразится в актах насилия, целью которых во всё большей степени станет «наказание» населения, которое обмануло возлагавшиеся на него надежды.

Месяц Рамадан (январь — февраль) 1997 года стал самым кровавым за всю историю гражданской войны: он был отмечен убийствами гражданского населения, часто совершенными холодным оружием. Складывалось впечатление, что создание вооруженных государством «союзов патриотов» в деревнях, где военные не могли оставить свои гарнизоны, способствовало «приватизации» и распространению насилия, в котором кровная месть, локальные конфликты и столкновения между ВИГ и властью смешались в один клубок. Отсутствие настоящего расследования и достоверных свидетельств затрудняло точное установление ответственных за волну убийств в период «эмирства» Зуабри, достигшую своего апогея в кровавой бане конца августа и сентября в Раисе, Бени-Месусе и Бенталхе, где жертвами резни стали сотни людей. Если алжирская пресса возлагала ответственность за происходившее исключительно на «преступников из ВИГ» и не упускала случая подчеркнуть связь между некоторыми основателями группировки и ИФС, то руководители исламистской партии в эмиграции хотели видеть в убийствах только провокации служб безопасности, призванные оторвать население от исламистского движения в целом.

Какова бы ни была конкретная вина противоборствовавших сторон за кровопролитие, в сентябре 1997 года оно вылилось в два события, положивших конец организованному джихаду в Алжире: это уход со сцены ВИГ и «одностороннее перемирие», объявленное ИАС. Так, в конце сентября ВИГ обнародовала свое последнее коммюнике, подписанное Зуабри: группировка брала на себя ответственность за убийства и оправдывала их, объявляя «безбожниками» всех алжирцев, которые не влились в ее ряды, скатываясь тем самым в такфир — отлучение общества от веры. Абу Хамза опубликовал его в выпуске «Аль-Ансар» за 27 сентября (с критическим комментарием), а два дня спустя объявил о прекращении издания бюллетеня и отказе от дальнейшей поддержки Зуабри и ВИГ, которых он обвинил в том, что они отошли от линии «джихадистского салафизма», «осудив алжирский народ за неверие (куфр)». С этого дня ВИГ, сохраняя связи за границей, уже не могла распространять свои коммюнике и утратила свой отличительный «почерк». Всё это тем не менее не подвело черты под деятельностью экстремистских групп в Алжире, которые продолжали вести джихад спонтанно, под началом независимых главарей, но уже без четкой структуры общенационального масштаба. Последний «эмир», Антар Зуабри, с этого времени уже практически не заявлял о себе, а ВИГ прекратила существование как общность и как основной участник гражданской войны в Алжире, сойдя со сцены при еще более неясных и загадочных обстоятельствах, чем те, при которых она вышла на алжирскую арену в 1992 году. Объявив в своем последнем коммюнике такфир всему обществу, Зуабри санкционировал скатывание группировки в сектантство, которое постепенно лишило ее всякой социальной базы. Она лишилась опоры даже среди неимущей городской молодежи, которая в свое время первой оказала ей поддержку. Деморализованная и утратившая активность после пяти лет насилия, молодежь был мало расположена к реализации исламистского политического проекта, который потребовал бы от нее новых жертв и слишком неравной борьбы против режима.

Двадцать первого сентября, в тот день, когда в Лондон пришло последнее коммюнике ВИГ, Мадани Мерзаг, «национальный эмир» ИАС, призвал всех находившихся под его командованием бойцов к одностороннему перемирию начиная с 1 октября. Эта инициатива свидетельствовала о слабости военного крыла ИФС, проявившейся в ходе сентябрьской резни: она произошла, и ИАС ничего не могла поделать. Будучи «почетным» промежуточным выходом из положения между разгромом и капитуляцией, перемирие, переговоры о котором велись с армейским генштабом, позволяло ИАС сохранить своих людей в ожидании их возможной интеграции в силы безопасности. В военном плане оно отражало условия, на которых режим был готов примириться с набожными средними классами, поддержавшими в свое время ИФС. Эти классы могли рассчитывать на «милосердие» к ним властей в обмен на лояльность к режиму.

Несмотря на уход со сцены ВИГ и договор о прекращении огня с ИАС, убийства продолжались на протяжении всего 1998 года. Поскольку никто не брал на себя за них ответственность, их объясняли инерцией «слепого» террора вооруженных групп, связанных своим происхождением с ВИГ. Некоторые из них ударились в чистый бандитизм, другие сводили счеты между собой или с охотившимися на них «патриотами», наконец, третьи, подобно тому как это было в конце войны за независимость, перешли на службу к земельным собственникам, надеявшимся с помощью террора вытеснить «незаконных» поселенцев с земельных участков, на которых по окончании конфликта можно было бы провернуть выгодные операции с недвижимостью. В данном случае также трудно точно установить ответственность той или иной группы. Однако итогом этого года, в котором насилие уже не мотивировалось ни политическими, ни идеологическими соображениями, стало окончательное истощение социального движения, выражавшего себя в исламистских категориях. Это позволило режиму организовать серию выборов, призванных институционализировать начавшееся в 1999 году постепенное возвращение спокойствия. Этот процесс достиг кульминации в мае с приходом на пост президента республики Абдель Азиза Бутефлики. За ним последовал проведенный в сентябре референдум о «национальном согласии», который принял масштабы плебисцита. После почти десятилетней гражданской войны алжирское исламистское движение потерпело поражение от правившего режима. Неимущая городская молодежь, восставшая в октябрьские дни 1988 года, вышедшая затем на улицы, чтобы поддержать ИФС, и, наконец, ставшая кадровой базой для ВИГ, была ликвидирована как политический субъект. Набожная буржуазия, чьи экономические интересы и культурные притязания защищало в правительстве движение «Хамас» М. Нахнаха, согласилась на условия президента, который публично выразил уважение к Аббаси Мадани. Последний заявил о своем желании уйти из политики. Али Бенхадж, кумир неимущей молодежи, остался в тюрьме. А Абдель Кадер Хашани — единственный политик в движении, способный вести жесткий диалог с правительством, но ненавидимый самыми радикальными исламистами, погиб 22 ноября 1999 года при невыясненных обстоятельствах. Переход от социализма к рыночной экономике, парадоксальным образом ускоренный войной, должен был, по мысли алжирских руководителей, позволить интегрировать в государственную систему частных предпринимателей и бизнесменов, ранее поддерживавших ИФС, отчасти потому что они отвергали контроль генералов над экономикой «импорта — импорта». Реконструкция страны, инфраструктура которой была разрушена или не поддерживалась в должном состоянии в течение всего десятилетия войны, обещала принести инвесторам хорошие дивиденды, если правящая верхушка сумеет создать для этого необходимые политические условия. Однако, что бы ни случилось, представляется маловероятным, что социальная динамика, обусловившая возникновение исламистского движения, могла возродиться после войны, потопившей в крови претензии этого движения на завоевание государственной власти.

 

Глава 6

Египетский исламизм и вирус терроризма

В те самые годы, когда в Алжире свирепствовала гражданская война, Египет захлестнула волна насилия, в которой опять же государство противостояло радикальным исламистским группам. В 1992 году, когда в алжирской столице начинались убийства и теракты, власти интернировали активистов ИФС в исправительные лагеря в пустыне, а в горах формировались вооруженные отряды ДИГ и ВИГ, «Гамаа исламийя» расправилась в Каире со светским писателем Фарагом Фодой и бесчинствовала на юге долины Нила. Ее боевики, преследовавшие и убивавшие представителей христианского меньшинства — коптов, приступили в тот год к систематическому истреблению туристов и офицеров сил безопасности. В декабре 14 тысяч солдат и полицейских заняли и «очистили» народный квартал Имбаба на окраине столицы, который «Гамаа» превратила в «освобожденную исламскую зону» — подобие бедных алжирских кварталов Эвкалиптов или Бараки. Эта одновременная эскалация насилия в двух странах происходила в год захвата Кабула моджахедами. Многие сотни алжирских и египетских «афганцев» вернулись домой. Пройдя в Пешаваре школу «салафизма-джихадизма», они способствовали радикализации местного джихада, привнеся в него свой интернациональный опыт. В обеих странах режим также столкнулся с успехом «умеренных» исламистов в борьбе за симпатии средних классов: Мубарак не пошел на риск победы исламистов на парламентских выборах, подобной победе ИФС в декабре 1991 года, однако египетские «Братья-мусульмане» продемонстрировали свою силу в тех социально-политических нишах, которые были для них открыты. В сентябре они одержали верх на выборах в союз адвокатов, завершив тем самым подчинение профессиональных союзов (медиков, инженеров, дантистов, фармацевтов), объединявших египетскую дипломированную мелкую буржуазию. 12 октября, после землетрясения, унесшего жизни более 500 человек и оставившего без крова 50 тысяч жителей Каира, «Братья» взяли в свои руки организацию оказания помощи пострадавшим, опережая в этом неповоротливую государственную бюрократию, — как это сделал ИФС во время землетрясения в Типасе в октябре 1989 года.

Апогеем волны насилия, обрушившейся на Египет, стало убийство в Луксоре 60 человек, в основном туристов, 17 ноября 1997 года, вскоре после резни в Раисе, Бени-Месусе и Бентальхе в Алжире. В обоих случаях эти убийства были последними, за которые взяло на себя ответственность структурированное вооруженное исламистское движение. Радикальные группировки — «Гамаа исламийя» в Египте и ВИГ в Алжире — рухнули, раздавленные репрессиями и ненавидимые населением. «Исторические» лидеры «Гамаа» призвали в июле ко «всеобщему прекращению огня»; в Алжире в конце сентября ИАС объявила об «одностороннем перемирии». Почти одновременно вооруженный джихад потерпел поражение в обеих арабских странах, где насилие достигло своего пика. Это поражение открыло путь к перестройке и кооптации правившими режимами исламистского движения, лишившегося поддержки в народе и вернувшегося к ориентации на средние классы.

Несмотря на сходство между египетскими и алжирскими событиями, частично связанное с общностью направленности, которую хотели придать им активисты, прошедшие Афганистан, эти события разворачивались в совершенно разном политическом контексте. Алжир был молодым государством, обретшим независимость в 1962 году и несшим отпечаток насилия времен войны. Это государство не имело опоры в обществе с тех пор, как в 80-х годах единственная правящая партия ФНО начала терять народное доверие. Религиозные инстанции находились в зачаточном состоянии, и государству пришлось даже пригласить улемов из Египта, когда в 1985 году оно учредило исламский университет в Константине, чтобы придать себе религиозную легитимность. Этот вакуум помог ИФС мобилизовать народ на борьбу во имя ислама и победить на выборах в 1989–1991 годах, способствовал втягиванию части населения в гражданскую войну, по крайней мере, до 1994–1995 годов. В Египте же государство во главе с Хосни Мубараком было наследником очень древней политической конструкции, располагавшей эффективным административным аппаратом, при всех бюрократических издержках, порожденных его «фараонизмом». Благодаря университету Аль-Азхар он располагал религиозной инстанцией, которая сумела сохранить огромный авторитет, несмотря на вмешательство со стороны властей вкупе с критикой со стороны наиболее радикальных исламистов и проникновением «Братьев-мусульман» в среду улемов и преподавателей. К тому же в противоположность Алжиру, где до 1989 года воинствующий исламистский протест ограничивался партизанским движением Мустафы Буяли, Египет, президент которого был убит в октябре 1981 года группой «Аль-Джихад», имел длительный опыт борьбы с исламистским движением, начавшейся после создания в 1928 году на берегах Суэцкого канала организации «Братья-мусульмане». Этот опыт включал в себя казнь Сайида Кутба, повешенного при Насере в 1966 году, и двусмысленные отношения с «Гамаа исламийя», в которые вступил в 70-е годы Садат. Сползание части исламистского движения к насилию в 1992–1995 годах, несмотря на свой открытый характер, не вылилось в полномасштабную гражданскую войну, хотя некоторые районы страны на время вышли из-под контроля полиции и армии. В 1995 году иностранец мог спокойно проживать в Каире, что было тогда невозможно в столице Алжира.

В военном отношении масштабы конфликта, если судить о них по количеству жертв (порядка тысячи человек в Египте и сотни тысяч человек в Алжире), были несоизмеримы. В политическом плане египетское исламистское движение, которое в 1992 году пополняло свои ряды как за счет неимущей городской молодежи, так и представителей средних классов и религиозной буржуазии, оказалось, как и в Алжире, глубоко расколото после пяти лет ожесточенного конфликта с властью, ход которого этому движению так и не удалось повернуть в свою пользу.

Произошедшее в июне 1992 года убийство светского эссеиста Фарага Фоды активистами «Гамаа исламийя» обычно считают началом новой фазы конфликта, который с середины 80-х годов приобрел латентный, хотя и неизменный, характер. После убийства Садата в октябре 1981 года широкомасштабные репрессии на время свели на нет экстремистское течение, рассеяли ряды его сторонников и заставили уйти в тень «Братьев-мусульман», озабоченных в основном тем, чтобы отмежеваться от активистов группы «Аль-Джихад». Президент Мубарак вновь ввел в политическую игру оппозиционные партии, преследовавшиеся его предшественником, и организовал в мае 1984 года парламентские выборы с предсказуемыми результатами. Однако предвыборная кампания отличалась свободой, которой не было уже давно. «Братья» провели в парламент нескольких своих депутатов; власть чувствовала себя достаточно уверенно, чтобы проявить милосердие к радикальным элементам, арестованным в октябре 1981 года. Большинство из них стали выходить на свободу. До 1987 года о них почти ничего не было слышно: некоторые отправились на афганский джихад через Саудовскую Аравию (с одобрения режима), другие занялись восстановлением разгромленных в 1981 году организационных структур. Исламистское движение, в широком понимании этого слова, понемногу вставало на ноги, вновь овладевая теми бастионами, которые ему удалось захватить в эпоху Садата, и одновременно расширяя фронт наступления. С 1984 года его представители стали одерживать победы на студенческих выборах в большинстве кампусов. С середины 80-х годов большинство из 22 профессиональных корпораций (профсоюзов) Египта перешли под контроль своих молодых членов — представителей «Братьев-мусульман». Бывшие активисты, поступившие в университет в предыдущее десятилетие, ныне обладатели дипломов, вступившие в активную общественную жизнь, они продолжали здесь даава — проповедь-агитацию, — начатую еще в студенчестве. Этот прорыв в среду представителей свободных профессий и «профессионалов» сопровождался обогащением религиозной буржуазии, процветание которой было связано с исламскими банками и исламскими инвестиционными фондами, переживавшими в тот момент период расцвета. В 1988 году государство положило конец этому явлению. Оно опасалось, что этот процесс позволит движению, включая все его течения, сколотить капитал для войны и обеспечит «Братьям» и их друзьям финансовую независимость, которая закончится их непримиримой политической оппозицией. Но в то же время государство поощряло расширение религиозного пространства, контроль над которым оно надеялось сохранить и которое придавало власти легитимность, помогая парировать обвинения в безбожии или «теплохладности», бросавшиеся режиму бородатыми активистами. В 1985 году государственное телевидение отвело около 14 тысяч часов под исламские передачи, обеспечив проповедникам-«телекоранистам» — таким, как шейх Шаарави, известный своим крайним консерватизмом и враждебностью к коптам, или шейх Мухаммад аль-Газали, близкий к «Братьям-мусульманам», — приоритет в изложении общественных ценностей. Эти улемы считали себя идеологическим оплотом государства против «религиозного экстремизма» и стремились извлечь выгоды из своего статуса. Их первой мишенью стали светские интеллектуалы, труды которых они подвергали цензуре за содержавшееся в них, по мнению этихулемов, «посягательство на религию». Мимоходом нападкам подверглось даже полное арабское издание «Тысячи и одной ночи», обвиненное в «непристойности». Запрещение подавать спиртные напитки в самолетах авиакомпании «Ижипт Эйр» и решение некоторых префектов объявить в своих департаментах сухой закон указывали на то, что государство отдало на откуп религиозным деятелям салафитского и консервативного направлений сферы морали, культуры и бытового поведения. В парламенте депутаты из числа «Братьев-мусульман» неустанно добивались введения шариата и отмены любых законов, которые, по их мнению, противоречили канонам мусульманского права. Когда в 1985 году председатель парламента Рифаат аль-Махгуб (будет убит в 1990 году) отказал им, заявив, что правовая сфера, как и политика, должна оставаться свободной от посягательств со стороны исламистского движения, даже «умеренного», за этим последовали манифестации, организованные пламенным проповедником шейхом Хафезом Саламой. Они были быстро рассеяны, но дали понять, что исламистское движение вновь осмеливалось заявлять о себе на улицах.

В то время как «Братья-мусульмане» и их сторонники в набожном истеблишменте вели с властями своего рода «пограничную войну» — первые за распространение своего влияния на сферы права, экономики и политики, а вторые — за то, чтобы ограничить это влияние областями морали и культуры, — подпольная составляющая исламистских движений разделилась на два больших течения. Этому предшествовали проходившие в тюремных камерах дебаты, вызванные провалом попытки захвата власти после убийства Садата. Первое течение — его лидерами были лейтенант Аббуд аз-Зумр, приговоренный к пожизненному заключению, и врач Айман аз-Завахири, уехавший в 1985 году в Афганистан, — считало, что джихад может увенчаться успехом только в том случае, если с помощью силы уничтожит нервные центры «безбожного» режима. Для этого потребуется небольшое ядро в лице решительно настроенных активистов, которое после этого провозгласит исламское государство к восторгу народа, освободившегося от тирании. Эта путчистская концепция воспроизводила в исламистском варианте методы арабских националистов-военных, применявшиеся в предыдущие десятилетия. Она подвергала сильнейшему сомнению эффективность «проповеди» (даава), которую государство имело возможность держать в узде, пока исламистское движение находилось «в стадии слабости», и следовала идеям опуса, сочиненного электриком Абдессаламом Фараджем с целью оправдания убийства Садата. Этого взгляда придерживалась группа «Аль-Джихад» («Танзим аль-джихад»), воссозданная в подполье.

Другие активисты, позаимствовавшие название «Гамаа исламийя» («Исламская группа»), ставшее знаменитым в студенческих городках в 70-е годы, считали, что джихад должен вестись параллельно с проповедью и распространяться на общество, в котором следует проводить в жизнь принцип «повелевания благого и запрещения дурного». Это предполагало одновременное поощрение широкой и открытой агитации и установление контроля над частями территории, которые можно было вывести из-под власти государства и установить на них «исламский порядок». Активисты осмысливали его в категориях морали (они преследовали людей, нравственность которых вызывала подозрения, силой закрывали видеосалоны, парикмахерские, бары, кинотеатры и пр.), догматики и права (угрожали коптам, с тем чтобы те платили «налог на защиту», установленный шариатом для немусульман, живущих под исламской властью) и военно-политических категориях (нападали на представителей государства, полицейских и др.). «Духовным лидером» «Гамаа» был слепой шейх Омар Абдель Рахман, «муфтий» убийц Садата, который стал известным благодаря своим фетвам, разрешавшим нападения на коптских ювелиров и торговцев золотом (а в случае необходимости и их убийство) для финансирования джихада. Выйдя на свободу в 1984 году, он поселился в оазисе Эль-Файюм, где выступал с проповедями на излюбленные темы. Попав на короткое время за решетку в 1986 году, он будет вновь арестован в апреле 1989 года после жестоких столкновений его сторонников с полицией. После многомесячного заключения Рахман уедет в Судан, где получит визу в США. Здесь он продолжит свои проповеди в Джерси-Сити, пока не будет привлечен по делу о взрыве во Всемирном торговом центре в феврале 1993 года.

Снижение уровня безопасности начало беспокоить египетских наблюдателей лишь с 1987 года, когда были совершены (в мае того года) неудачные покушения на бывшего министра внутренних дел и американских дипломатов, а в Верхнем Египте при подстрекательстве «Гамаа исламийя» участились случаи насилия в отношении коптов. Кто-то распустил слух, что христиане якобы опрыскивали платок женщин-мусульманок таинственной аэрозолью, благодаря которой на ткани после первой стирки проступал крест! То, что подобные небылицы могли привести к инцидентам, красноречиво говорило о степени напряженности в долине Нила. В том же году усилилось представительство в парламенте «Братьев-мусульман»: вступив в коалицию с Партией труда — ее возглавлял бывший марксист, ставший исламистом, — они получили 17 % голосов и 60 депутатских мест. Власть, контролировавшая конечные результаты голосования, придерживалась тогда стратегии диалога с набожными средними классами, от которых она ожидала поддержки социального мира. Но насилие возрастало год от года, что завершилось взрывом 1992 года. Так, осенью 1988 года в Гелиополисе — пригороде Каира — полиция была вынуждена занять целый квартал, в котором «Гамаа исламийя» с помощью силы «повелевала благое и запрещала дурное», это был знак того, что организация смогла выйти из своей цитадели — сельских районов Верхнего Египта — и закрепиться в народных кварталах столицы. В 1989–1990 годах непрекращавшееся насилие против коптов в Верхнем Египте и возросшее влияние «Гамаа» дали толчок репрессиям. Они проявились в осаде мечети в Эль-Файюме, где проповедовал Омар Абдель Рахман, в многочисленных арестах и полицейских «эксцессах». Все это вызывало акты мести в отношении сил правопорядка со стороны традиционных кругов Верхнего Египта на фоне идеологического противостояния между радикальными исламистами и государством. До 1993 года власть проводила одновременно две стратегии: политического давления на «экстремистов», широко освещавшегося в средствах массовой информации, и негласного диалога с некоторыми из них при посредничестве религиозных деятелей, близких к салафитскому движению или к «Братьям-мусульманам». Колебание между этими двумя линиями, знаком которого стала смена трех министров внутренних дел на протяжении трех лет, было истолковано некоторыми активистами как проявление слабости режима. Несмотря на аресты тысяч исламистов, теракты становились все более дерзкими, о чем свидетельствовало убийство в центре Каира в октябре 1990 года бывшего председателя парламента.

Таким образом, к 1992 году, который станет началом пятилетней «войны», положение власти оставалось сравнительно шатким. Однако исламистское движение — в еще большей степени, чем в Алжире, — страдало от раскола между входившими в него различными социальными группами, которые разделяли тактические и доктринальные разногласия. «Братья-мусульмане» завоевали прочные позиции среди представителей набожных средних классов, имели депутатов в парламенте, располагали финансовыми ресурсами благодаря исламской банковской системе, в которой они были широко представлены; они контролировали профессиональные корпорации и через благотворительные ассоциации, возглавлявшиеся некоторыми членами «Братства», могли воздействовать на народные массы. Набожный истеблишмент, ставший опорой власти после убийства Садата, имевший широкий доступ на телевидение и доминировавший на интеллектуальном поле, был подвержен влиянию «Братьев» через крупных улемов, близких к последним, таких как Мухаммад аль-Газали и Юсеф аль-Карадави. Тем не менее, несмотря на «посредническую» функцию, которой они так гордились, ни «Братья», ни набожный истеблишмент не были способны контролировать радикальное течение, а тем более влиять на неимущую городскую молодежь и отстроить ее в боевой порядок за набожными средними классами в единой битве против власти — в противоположность ИФС, которому удалось это сделать в Алжире в 1989–1991 годах.

В самом деле, в 1992 году «Гамаа исламийя» и отчасти группа «Аль-Джихад» сумели превратиться в самостоятельную силу, наращивая свои успехи после освобождения в 1984 году большинства своих активистов. Во второй половине 80-х годов они развернули опорные пункты в провинциях Асьют и Минья (Средний Египет), где царила благоприятная для их пропаганды социальная атмосфера. Снижение цен на нефть в 1985 году привело к спаду эмиграции на Аравийский полуостров, где оседало большинство молодых выпускников — выходцев из крестьянских семей, прошедших через местные студенческие лагеря, появившиеся в долине Нила с конца 70-х годов. Многие из этих молодых людей, посещавшие собрания «Гамаа исламийя» в университете, после учебы возвращались в свои деревни и городки, где оказывались без работы; став обузой для семей, и так во многом себе отказывавших, чтобы платить за их обучение, они были разочарованы в своих ожиданиях. Дискурс и идеология «Гамаа» легко превращали это недовольство в бунт против сложившегося порядка, характеризовавшегося как «безбожный». Эти безработные дипломанты, контактируя со своими необразованными сверстниками, формировали революционную «исламистскую интеллигенцию», которая была призвана повести за собой неимущую мусульманскую молодежь долины Нила, используя особую ситуацию в регионе.

В Сайде — Верхнем Египте — социум исторически отличается наличием кланов и родственных групп, отношения между которыми характеризуются насилием и традициями кровной мести (cap). Распространению здесь организованной преступности, связанной с нелегальными видами деятельности (контрабанда оружия, выращивание и вывоз гашиша) способствует география: скальные пещеры, острова на Ниле с их буйной растительностью и высокие заросли сахарного тростника позволяют создавать многочисленные укрытия. Присутствие государства на местах выражено слабо: здесь господствуют частные интересы, и это облегчает создание островков инакомыслия, имеющих долгую традицию выживания в таких условиях. Наконец, сельский мир вокруг Асьюта не полностью подвергся экспансии ислама. В этой провинции нильское христианство смогло оказать ему более успешное сопротивление благодаря наличию монастырей. Доля коптского населения здесь — самая высокая в стране. Она достигает 18 % в провинции Минья и 19 % в провинции Асьют, при среднем показателе около 6 %.

Такое положение создало благоприятную почву для экспансии «Гамаа исламийя». Она сумела одновременно сформировать мобилизационные и идеологические структуры, неподконтрольные далекому государству, организуя тайники и тренировочные лагеря, и осуществить на практике, в частности нападениями на коптов, свой принцип «повелевания благого и запрещения дурного». На протяжении веков взаимоотношения между мусульманами и христианами в долине Нила претерпевали различные перемены. Длительные периоды спокойствия сменялись вспышками напряженности, когда фанатичный проповедник возбуждал у своей паствы гнев против «наглости» христиан: строгое толкование священных текстов ислама предписывало принижать и унижать христиан, собирая с них «подушную подать» (джизью), которую налагал на них шариат за «защиту» (эпмма), которой они пользовались (или подвергались, в зависимости от истолкования). В 1911 году в Асьюте состоялся «коптский конгресс», который породил у его противников — и некоторых его сторонников — фантазии по поводу «отделения» Среднего Египта, где было бы основано «христианское государство». Но если напряженность и насилие, возникшие с распространением исламистских движений в 70-е годы и достигшие кульминации в течение двух последующих десятилетий, и черпали аргументы в тех событиях, то своей масштабностью они были обязаны массовому притоку нищих сельских мигрантов — рабочих и студентов, преимущественно мусульман, — в такие города, как Асьют и Минья, где многие копты занимали видное положение. Рядом с крупными земельными собственниками, пострадавшими от насеровской национализации, вырос коптский средний класс, пользовавшийся развитой системой конфессионального христианского образования. Для бедной мусульманской молодежи, неравнодушной к идеологии «Гамаа исламийя», подобная ситуация была сродни саднящей ране. Копты, которым полагалось быть кроткими и подчиненными, процветали, тогда как мусульмане страдали. Это немудреный анализ не учитывал, что большинство коптов долины Нила были, как и их сограждане-мусульмане, неимущими сельскими жителями. Однако он давал простую и легко использовавшуюся в целях манипуляции компенсацию за массовую социальную фрустрацию — компенсацию тем более взрывоопасную, что поток эмиграции на Аравийский полуостров иссяк. По этой причине антихристианская агитация стала излюбленным способом, которым экстремисты долины Нила могли расширить свое влияние на обездоленную молодежь. В их листовках и пропагандистских кампаниях христианин всегда изображался как извращенное существо, пользовавшееся несправедливым социальным верховенством, агент заграницы и крестоносцев, который, несмотря ни на что, желал обратить мусульман в христианство и с этой целью пытался испортить их: так, один копт из провинции Минья был обвинен в том, что он-де заставлял заниматься проституцией малолетних мусульманок и распространял записи их утех на видео-кассетах; аптекари и ювелиры-копты являлись излюбленной мишенью нападок радикалов, которым «наглость» христиан давала постоянный повод к волнениям. В 1992 году политическая ситуация в долине Нила определялась этой агитацией, которую «Гамаа исламийя» смогла использовать к собственной выгоде. Жесткая реакция государства, которое провело среди исламистов новые аресты и допросы «с пристрастием», побудила подпольное движение, отныне закрепившееся в своих бастионах в Среднем Египте, сменить тактику и вступить в прямое столкновение с властью. Этот переход к «тотальной войне», которому способствовало возвращение в страну в тот год первых групп «афганцев», прошедших военную подготовку и одурманенных фанатизмом под влиянием «салафитско-джихадистской» среды в Пешаваре, разворачивался на трех фронтах: покушения на известных деятелей, убийства туристов и установления контроля в поясах бедности вокруг столицы, символом чего стало провозглашение «Исламской республики Имбаба».

Убийство Фарага Фоды, совершенное 8 июня 1992 года активистами «Гамаа исламийя», которые были установлены, затем арестованы и осуждены, преследовало двойную цель. Последовательный противник введения шариата, сторонник безжалостной борьбы против исламистов и усиления антитеррористического законодательного арсенала для этой борьбы, он был также поборником нормализации отношений с Израилем. Поэтому Фода был отвергнут набожным истеблишментом и «Братьями-мусульманами», которые яростно осуждали его произведения; раздражал он и левых националистов, для которых сионистское государство оставалось врагом при всех обстоятельствах. Выбрав в качестве жертвы личность, не имевшую особой общественной поддержки, но весьма заметную и известную за границей, «Гамаа» бросила прямой вызов государству, пытаясь запугать всех тех, кто намеревался публично встать на позицию, схожую с позицией Фоды. Более того, целя в «радикального секуляриста», «Гамаа», несмотря на жестокость избранного метода, вызывала к себе симпатии со стороны тех самых религиозных деятелей, которых режим стремилея выдвинуть на первый план, чтобы обеспечить себе исламскую легитимность. Так, в июне 1993 года, во время процесса над убийцами писателя, шейх Мухаммад аль-Газали, вызванный адвокатом со стороны защиты в качестве свидетеля, заявил, что человек, рожденный мусульманином и осмеливавшийся выступить против шариата (как это было в случае Фоды), совершил преступление вероотступничества, которое карается смертью; в отсутствие исламского государства, уполномоченного исполнить такой приговор, нельзя осуждать тех, кто взвалил на себя такую миссию. Это выступление не могло не вызвать сожаления в правительственных кругах, что способствовало отказу от политики «диалога» с радикальными исламистами через посредничество религиозного истеблишмента, близкого к «Братьям-мусульманам». Оно вписалось в серию выпадов последних против любой попытки светских интеллектуалов — изображавшихся преступниками — вмешиваться в дискуссию об основополагающих ценностях общества. Другой жертвой стал университетский профессор Наср Абу Зейд, также объявленный «отступником» за свои труды, а затем заочно разведенный по суду со своей супругой под предлогом того, что вероотступник не может оставаться в браке с мусульманкой. В 1995 году из-за угрозы быть убитым он был вынужден эмигрировать с женой в Европу. Наконец, в октябре 1994 года лауреат Нобелевской премии в области литературы Нагиб Махфуз, подвергавшийся постоянным нападкам религиозных консерваторов за свои якобы непристойные романы, был ранен ножом одним из членов «Гамаа». Эти события свидетельствовали прежде всего о том, что исламистское движение располагало связями в египетской юридической среде, причем не только среди адвокатов — как это показало взятие их корпорации под контроль «Братьями-мусульманами» в 1992 году, — но также в магистратуре. Исламские судьи насильно расторгли брак четы Абу Зейд. Всё говорило также о комплиментарности отношений между «умеренными» и «экстремистами»: последние приводили в исполнение приговоры над жертвами, на которые им указывали первые, после чего «умеренные» ссылались на смягчающие обстоятельства, если в этом ощущалась необходимость. Избрание светских интеллектуалов в качестве мишени должно было способствовать восстановлению единства движения, а ради этого можно было не обращать внимания на «умеренных», публично осуждавших чрезмерное рвение активистов, переходивших от слов к действию. Однако оно возымело пагубные для движения последствия с точки зрения его международного имиджа, поскольку именно в тот момент «Братья-мусульмане» и их союзники вели пропагандистскую кампанию, представляя себя — прежде всего в глазах США — как оплот гражданского общества, противостоящего тоталитарным государствам, и как единственную силу, способную нейтрализовать радикалов.

Параллельно с кампанией запугивания светских интеллектуалов, «Гамаа исламийя» с лета повела наступление на иностранных туристов. Начав в июне с закладки самодельных взрывных устройств, она продолжила его обстрелами туристического парохода на Ниле и поезда. За этим последовали убийство английской туристки в октябре и нападение на немецких путешественников (получивших ранения) в декабре. Из Нью-Йорка вождь «Гамаа», шейх Омар Абдель Рахман, слал кассеты с записями, в которых характеризовал туризм как источник разврата и распространения алкоголизма и объявлял его харамом (запрещенным религией). По его стопам пошла часть «умеренного» исламистского движения, видевшая в развитии туризма, в частности израильского, одно из последствий проклинаемого исламистами мирного процесса на Ближнем Востоке. И радикалы, и «умеренные» сожалели о гибели «невинных людей», но вину за это возлагали на полицейский произвол, вынуждавший «молодежь из «Гамаа»» защищаться всеми доступными средствами. В 1993 году теракты были перенесены в Каир, унося жизни многочисленных иностранных туристов и периодически повторяясь на протяжении последующих лет, завершившись бойней в Луксоре в ноябре 1997 года. Как и нападения на светских интеллектуалов, теракты против туристов побудили часть «умеренных» исламистов искать оправдание ярости радикалов в «безбожии государства». Это свидетельствовало о характере понимания ими данного явления и указывало на то, что бооьбе против режима «Гамаа» давала собственное обоснование, вынуждая остальные фракции движения идти за ней — если не в делах, то хотя бы на словах. Наконец, «война» против туризма представляла собой азартную игру для тех, кто на нее решался: при минимуме средств она причиняла египетскому государству значительный ущерб, нанося удар по его финансам и зарубежному имиджу. Представители «умеренных» исламистов на Западе использовали разгул насилия, чтобы указать на непопулярность и недееспособность «безбожного государства»: они выступали за приход к власти набожной буржуазии, которая смогла бы восстановить порядок и в то же время благоприятствовала бы деятельности инвесторов и бизнесменов. Эти аргументы начинали встречать отклик, в частности, в некоторых политических кругах США. Однако государство стало не единственной жертвой краха туристической индустрии. Значительная часть египетского населения, которое было шокировано беспрецедентным в истории страны планомерным истреблением иностранцев, зарабатывала благодаря туристическому сектору: гиды, владельцы гостиниц и ресторанов, огородники, ремесленники, таксисты, а также члены их семей, жившие за их счет. Каковы бы ни были их политические или религиозные пристрастия, они ощутили существенное снижение уровня жизни и после некоторых колебаний были вынуждены отмежеваться от тех, кто явился тому причиной.

Однако стратегия крайней радикализации, избранная «Гамаа исламийя» в 1992 году, не была лишена логики, а ее претензии на то, чтобы подтолкнуть пауперизированную молодежь к мятежу, подпитывались не только вызовом, бросаемым государству, но и росшим влиянием «Гамаа» в бедных пригородных кварталах Каира, которые она надеялась повести за собой. Осенью 1988 года в предместьях Гелиополиса силам правопорядка уже приходилось входить в квартал, где активисты «повелевали благое и преследовали дурное». Однако еще более серьезная ситуация сложилась в Имбабе — пригороде, застроенном лачугами, которые теснились неподалеку от студенческого городка Каирского университета. Здесь проживало около миллиона человек (из 12 млн жителей египетской столицы). Лишенный элементарных удобств, этот пригород был населен сельскими мигрантами, в массе своей выходцами из Верхнего Египта. Имбаба являлся своего рода карикатурным символом внедрения радикальных исламистов в столицу. Некоторые из обвиняемых, проходивших по процессу убийства Анвара Садата, были местными жителями, но в то время Имбаба и прилегавшая к ней «зона» служили скорее укрытием, нежели главным объектом пропаганды. Лишь в 1984 году, после выхода на свободу большинства активистов, они возобновили заселение пригорода в расчете расширить ряды «Гамаа исламийя» и создать неподконтрольное государству исламизированное пространство по модели диссидентских анклавов Верхнего Египта. Успех операции стал результатом встречи исламистских интеллектуалов-активистов 70-х годов — выпускников и студентов находившегося рядом университета — с квартальными лидерами, воплощавшими традиционную фигуру футувва («молодцов») — этих то ли крестных отцов мафии, то ли заступников угнетенных, которые блюли общественный порядок в отсутствие представителей государственной власти. Эти крепкие парни, приверженцы боевых искусств, ударились в радикальный исламизм как раз тогда, когда тот был готов оценить их роль. Он принимал стратегию жесткого столкновения с властью и хотел привлечь к этой борьбе те социальные элементы, которые обладали «техническим» опытом насилия, организации банд, добывания оружия и боеприпасов на черном рынке и т. д.. Встреча между интеллектуалами-исламистами и футувва создала условия для привлечения неимущей городской молодежи в ряды «Гамаа», которая и стала главной социально-политической силой Имбабы.

В 1984 году Омар Абдель Рахман, «духовный вождь» группировки, начал обход местных мечетей, крупнейшие из которых стали оплотом активистов, сумевших занять социальное пространство через спорт, преподавание, организацию дружин, обеспечивавших исламский порядок в квартале, и давали отпор рейдам полиции. В ходе «завоевания» Имбабы, начавшегося с «исламизации» названий улиц, «Гамаа» подменяла собой традиционные посреднические институты, улаживая споры, прекращая конфликты между семьями, находившимися в состоянии кровной мести, и т. д. Наконец, сеть благотворительных ассоциаций, связанных с мечетями, заботилась о нуждающихся.

Крупные семейства квартала были побеждены с оружием в руках и принуждены заключить перемирие. Копты, составлявшие значительное меньшинство и группировавшиеся вокруг 21 церкви, стали жертвами бесчинств, наподобие своих братьев по вере в Асьюте или Минье. Разграбление магазинов и поджог церквей, избиение палками христиан в ходе акций, направленных против них, — всё это вписывалось в рамки «искоренения зла», которое проповедовали экстремисты. Группировка притягивала к себе некоторых молодых людей, не принадлежавших к ней идеологически, но пользовавшихся случаем, чтобы пограбить. При этом насилию не подвергались те коптские торговцы, которые платили «налог на защиту» (джизью) в пользу «Гамаа».

В Имбабе молодежь использовала религиозную радикализацию, чтобы играть те социальные роли, которые были отведены старшим. Аналогичный феномен мы наблюдали в алжирской гражданской войне, где после 1991 года молодые «хиттисты» из бедных кварталов перехватили инициативу у бонз ИФС. И, как это было в Алжире, эта молодежь вообразила, что, установив свой контроль, она сможет продолжить наступление, пока не раскачает устои государства. В Имбабе с 1991 года, когда участились нападения на коптов, благотворительная направленность движения начала быстро уступать место расширенному истолкованию «искоренения дурного», при котором преступники прикрывались исламизмом, чтобы заниматься рэкетом. Как это позже произойдет в пригородах алжирской столицы с ВИГ, часть населения, которая первое время симпатизировала «Гамаа исламийя», отшатнулась от нее. В конце 1992 года военный представитель группировки шейх Габер, бравируя, заявил в интервью агентству «Рейтер», что Имбаба стала «исламским государством», в котором восторжествовал шариат. Эта новость облетела весь мир. В отличие от алжирских властей, которые могли лишь блокировать и оставить «загнивать» «освобожденные исламские зоны» столичных пригородов, египетское государство избрало силовые методы. В декабре 1992 года 14-тысячный отряд вошел в Имбабу и занимал ее в течение 6 недель, за которые было арестовано 5 тысяч человек. Так был положен конец эфемерной исламской республике шейха Габера, как ее прозвали в газетах. При этом «кровавой бани», обещанной его последователями, так и не произошло, поскольку само насилие, к которому скатилось движение, в конечном счете дискредитировало его и лишило поддержки многих прежних сторонников. На развитие квартала были тогда выделены значительные средства: наряду с полицейскими постами стало расти число социальных служб, а мечети перешли под контроль Министерства религиозных дел (вакфов), которое назначило в них «надежных» проповедников. Этот государственный реванш опирался не только на репрессии: исчезновение функции социального посредничества, которую «Гамаа» взяла на себя силовым путем, привело к возникновению новой элиты молодых политических предпринимателей — членов правившей Национально-демократической партии, которые облегчали доступ к манне, внезапно посыпавшейся от властей. В свое время некоторые из них были близки к радикальному исламистскому движению, но отошли от него, предвидя его крушение в ближайшие годы.

Силой разрушив союз между неимущей городской молодежью и радикальными исламистскими интеллектуалами в бедном квартале столицы, египетский режим устранил непосредственную угрозу революционной мобилизации масс. Однако он по-прежнему сталкивался с другой угрозой, исходившей от «Братьев-мусульман», которые вместе со своими сторонниками не раз демонстрировали в 1992 году свою силу. Они занимали прочные позиции в набожных средних классах, могли принять эстафету от экстремистов в мобилизации бедных слоев, манипулируя благотворительной деятельностью, и проникли в набожный истеблишмент, от которого режим, напротив, ожидал поддержки в борьбе с исламистским движением.

Победа «Братьев» на сентябрьских выборах в корпорацию адвокатов, традиционный оплот либералов, была расценена как «важнейшее событие в Египте со времени убийства Садата», поскольку она довершала завоевание «Братьями» представительных органов образованных средних классов (одна лишь корпорация журналистов оставалась вне пределов досягаемости исламистов). Это означало, что при благоприятном стечении обстоятельств сфера права — центральная с точки зрения исламистской политической программы, основанной на применении шариата, — могла выйти из-под влияния светских юристов, а «Братья» и их союзники сумели бы изнутри изменить ее в соответствии с собственными концепциями. Они не преминули воспользоваться завоеванным превосходством, чтобы инициировать процессы против Насра Абу Зейда и других авторов-«нонконформистов» и выиграть эти процессы с помощью судей, разделявших идеи «Братьев». Это давало возможность поставить государство в весьма щекотливое положение, постепенно выводя юстицию из-под его контроля и при первой возможности явочным порядком применяя шариат.

Реакция на это властей заключалась в том, что они вновь взяли под контроль все профессиональные союзы, установив кворумы для участников голосования, за отсутствием которых назначались судебные администраторы. Однако эта мера, воспринятая как манипуляция процедурой выборов, не могла не вызвать протестов в ситуации, когда режим еще не определился в своей линии в отношении набожных средних классов.

Решение власти пойти на открытый конфликт с «Братьями-мусульманами» и их союзниками было принято в первые месяцы 1993 года, после полугодичных колебаний, за время которых те еще более усилили свое влияние. После землетрясения в Каире в октябре 1992 года они оказали помощь 50 тысячам оставшимся без крова, продемонстрировав при этом большую эффективность, чем официальные службы, парализованные бюрократизмом и постоянными сбоями. С помощью подконтрольных «профессиональных союзов» и своей сети благотворительных ассоциаций они установили тысячи палаток (благо, те лежали на складе, готовые к отправке в Боснию через созданный «Братьями» комитет помощи), на которых красовался их лозунг: «Ислам — это решение!» («Аль-исламхувва аль-халль!»). Эта благотворительная акция, принявшая массовый характер и особенно заметная на фоне нерасторопности государственных служб, позволила «Братьям» собрать значительные средства, которые власти поспешили блокировать.

Продолжение насилия как ответ на захват полицией квартала Имбаба привело к гибели трех иностранцев, ставших жертвами взрыва в кафе в центре Каира в феврале 1993 года. Новые нападения на туристов и коптов в долине Нила свидетельствовали о колебаниях правительства в выборе стратегии в области безопасности. Это позволило «Братьям» и близким к ним представителям набожного истеблишмента выступить с инициативой, которая благодаря их способности быть посредниками между полицией и экстремистски настроенной «набожной» молодежью могла бы, по мнению авторов этой инициативы, восстановить спокойствие там, где репрессии были бессильны. Посреднический комитет, в который вошли проповедник-«телекоранист» Митвалли Шаарави, близкий к «Братьям-мусульманам» Мухаммад аль-Газали, шейх Кишк, «звезда» пятничных проповедей 70-х годов, а также другие проповедники и журналисты той же направленности, с согласия властей (в частности, министра внутренних дел) вступил в контакт с находившимися в заключении руководителями «Гамаа». На основе документа, дававшего «право гражданства» политическим требованиям радикальных исламистов, но отвергавшего насилие, комитет фактически ставил задачей объединить под своей эгидой всё исламистское движение, расколотое между религиозными средними слоями — опорой «Братьев» — и неимущей молодежью, подверженной влиянию «Гамаа исламийя». Если бы этот проект был реализован, нет никаких сомнений в том, что легитимность государства была бы серьезно подорвана как раз теми, кто был призван ее укреплять, и само государство оказалось бы под угрозой. В последний раз поколебавшись, власти сделали выбор в пользу стратегии столкновения с движением в целом. Они сразу же отмежевались от близкого к «Братьям» набожного истеблишмента. 18 апреля министр внутренних дел А. X. Муса, оказывавший поддержку комитету, был отправлен в отставку. 20 апреля министр информации Сафват Шариф, который был сторонником примирения и распахнул перед религиозными программами двери на телевидении, стал жертвой покушения со стороны группировки «Аль-Джихад», а в июне Мухаммад аль-Газали выступил в качестве свидетеля защиты на процессе над убийцами светского эссеиста Фарага Фоды. Таким образом, режим утвердился в своей жесткой линии, которую он избрал: разбить с помощью военной силы вооруженные исламистские группировки, юридически и политически подавить «Братьев-мусульман» и не делать уступок набожной буржуазии, пока война не будет выиграна.

Ужесточение конфликта в 1993–1997 годах привело к сотням жертв. Безжалостные репрессии становились ответом на всё более дерзкие покушения, жертвой одного из которых едва не стал Мубарак в Аддис-Абебе в июне 1995 года, и в конечном счете власти выиграли. Потерпев поражение в Имбабе, «Гамаа» не смогла повести за собой городские массы и была вынуждена перейти к «адресному» насилию в отношении туристов, коптов и полицейских, окопавшись в своих бастионах в долине Нила. При всей громкости этих акций они не позволили изменить соотношение сил в пользу исламистских активистов. С начала 1996 года появились признаки того, что движение пошло на спад: многие из самых искушенных лидеров, вернувшихся из Афганистана в 1992 году, были арестованы, погибли в бою или казнены по приговору суда, а замены их столь же поднаторевшими кадрами не произошло из-за усилившегося пограничного контроля. За границей западные «бастионы» более не были надежны: в январе 1995 года в США был приговорен к пожизненному заключению шейх Омар Абдель Рахман, в Хорватии в сентябре 1995 года «исчез» координатор «Гамаа» в Европе Талаат Фуад Касем. Это внесло дезорганизацию в международные сети оказания поддержки и нарушило связь между «религиозными» и «военными» деятелями, что облегчало срыв их инициатив. Многие страны выдали Египту активистов, нашедших в них убежище. По той же причине сократились переводы денежных средств от сторонников исламистов с Аравийского полуострова, что вынудило «Гамаа» всё чаще прибегать к «разбоям». Грабежи местных жителей, убийства «коллаборационистов» и прочих «доносчиков» (в том числе полевых сторожей) оттолкнули от радикальных активистов те слои населения, которые были им близки или же нейтрально настроены, — подобно тому, как это произошло в те же годы в Алжире. Бесперспективность стратегии конфронтации вызвала внутренние дебаты, и первый призыв к прекращению огня, исходивший от «эмира» Асуана, был сделан в марте 1996 года. Это решение не было единогласным, так как в следующем месяце в каирском отеле были убиты 18 греческих туристов, в том числе 14 женщин. Пос читав, что расправилась с израильтянами, «Гамаа» взяла на себя ответственность за операцию; признание прозвучало в коммюнике под заголовком «Иудеям нет места на мусульманской земле Египта», в котором эта операция оправдывалась как «месть иудеям — детям обезьян и свиней, поклонникам демона (тагута) за кровь мучеников, павших на земле Ливана». Эта акция свидетельствовала о том, что движение, надеясь расширить базу поддержки за счет симпатий националистов и населения, разочарованного тупиками мирного процесса, возвращалось к стратегии, отдававшей борьбе против «дальнего врага» (Израиля) приоритет перед борьбой с «ближним врагом» (властью), которая велась в условиях возраставшей изоляции.

Параллельно с военными успехами египетского государства в противостоянии с «Гамаа» усиливалось политическое давление на «Братьев-мусульман» в соответствии со стратегией, выработанной весной 1993 года. Власть и лично раис регулярно обвиняли их в том, что они выполняли функцию «благопристойной витрины» для групп, исповедовавших насилие. Эта аргументация, которой не хватало конкретных и убедительных доказательств, была призвана прежде всего дать знак набожным средним классам, что режим не будет вести переговоры с позиции слабости и что будет подавлена любая попытка присоединиться к радикальным группировкам и неимущей городской молодежи для оказания давления на правительство. Это был также сигнал западным странам, в которых раздавались голоса, призывавшие содействовать приходу к власти «умеренных» исламистов — в Египте, Алжире и других странах региона.

Однако сами успехи «Братьев» породили среди них расхождения, которыми египетский режим не преминул воспользоваться. В самом деле, ассоциацией управляла геронтократия в лице «исторических» руководителей донасеровской эпохи, которые оставались враждебны превращению организации в политическую партию. Для них это означало фактически признать институты, совершенно чуждые исламскому государству, применяющему шариат, — государству, к которому стремились «Братья». Как пояснял в начале 1996 года для прессы их верховный наставник, Мустафа Машхур, стратегия организации состояла в том, чтобы «присутствовать» во всех сферах, где она имела возможность закрепиться, не стремясь попасть в институциональное политическое пространство, правила и функционирование которого зависели от произвола режима. Благодаря этому присутствию (в профессиональных корпорациях, в благотворительном секторе, в мечетях и связанных с ними ассоциациях, в «неростовщической» финансовой и банковской системе, в университете, прессе, правовой системе, среди депутатов парламента) «Братьям» удавалось вести «проповедь» (даава), которая со временем должна была убедить общество провести в жизнь «исламское решение». Однако эта стратегия завоевания власти через «врастание» в общество была отвергнута молодым поколением, которое прошло школу университетского активизма 70-х годов и с середины 80-х годов побеждало на выборax в профессиональных корпорациях. В январе 1995 года один из видных представителей этого поколения, вице-президент корпорации врачей Исам аль-Арьян, потребовал легализации «Братьев» в качестве политической партии. Вскоре он был арестован вместе с несколькими десятками врачей, инженеров и других представителей средних классов. Военный трибунал приговорил их к длительным срокам тюремного заключения за «создание незаконной организации». Это обвинение, отвергнутое «Братьями» (а также многими наблюдагелями) как «сфабрикованное», было призвано помешать им участвовать в парламентских выборах в ноябре — декабре 1995 года. В январе 1996 года другие представители этого «молодого поколения» потребовали признания партии, вышедшей из недр «Братства», но организационно с ним не связанной. Получившая название «Аль-Васат» («Центр»), эта партия, в руководстве которой был один копт (англиканин), стремилась занять центр политического спектра. В электоральном плане она ориентировалась на образованные средние классы, которые хотела объединить вокруг набожных представителей этих классов (как это сумели сделать «Братья» на профсоюзных выборах). Ее программа, ставившая во главу угла гражданские свободы, права человека, национальное единство и т. д., порывала с линией «Братьев» и недвусмысленно признавала основы демократии западного типа. В этом плане партия противопоставляла себя одновременно и «Братьям», для которых «исламское государство» на основе шариата являлось единственно правильным политическим строем, и режиму, репрессивная практика которого была нацелена на подавление свобод. Эта инициатива, категорически отвергнутая верховным наставником, Мустафой Машхуром, усмотревшим в ней покушение на собственный авторитет, не получила согласия и со стороны режима: последний к началу 1996 года еще не восстановил своих позиций и не мог принять проект объединения средних классов, создававший конкуренцию для той социальной базы, которую он искал для себя. Главные инициаторы создания партии были арестованы, и она прекратила свое существование.

В 1996 году для руководства страны в политике «тотального подавления» исламистского движения не могло быть никаких исключений: общий спад волны насилия — при продолжении отдельных громких терактов — позволял надеяться на достижение определенных успехов в обозримом будущем. Колебания, отмечавшиеся до 1993 года, уже не допускались, даже если ценой тому был дефицит демократии, столь возмущавший Запад. И власть добилась, чего хотела, спровоцировав раскол «Гамаа исламийя» в следующем году. В июле 1997 года ее «исторические лидеры», отбывавшие заключение в Египте, призвали к прекращению огня, осознав провал своей стратегии войны с государством, крайности и неудачи которой оттолкнули от исламистов население. Отвергнутая многими лидерами, находившимися в изгнании, но поддержанная из американской тюрьмы шейхом Абдель Рахманом, эта инициатива была поставлена под сомнение убийствами полицейских, совершенными в сентябре в долине Нила и указывавшими на раскол в рядах организации. Кульминацией раскола стало массовое убийство туристов в храме Хатшепсут в Луксоре 17 ноября. Оно было осуждено европейским центром «Гамаа», но встретило одобрение у руководителей, оставшихся в Афганистане. С этого времени «Гамаа исламийя» как основная организация политического насилия в Египте прекратила свое существование.

Египетский режим, как и алжирский, выиграл войну, развязанную против него в 1992 году радикальным исламистским течением. Он начал с ликвидации основы народной поддержки «Гамаа» в Имбабе, затем поймал ее на склонности к терроризму, которая чем дальше, тем больше отталкивала от радикалов широкие слои населения. Он также позаботился о том, чтобы не допустить воссоединения исламистского движения, к которому могла бы привести деятельность Посреднического комитета в начале 1993 года. Затем режим систематически срывал попытки «Братьев-мусульман» выступать в качестве политического представителя набожной буржуазии, ставя эту организацию вне закона и не оставляя никаких шансов на создание партии «центра», которое шло вразрез с притязаниями власти на объединение средних классов. Режим смог успешно реализовать антиисламистскую программу, поскольку воспользовался благоприятной экономической конъюнктурой, сложившейся после войны в Заливе, — это помогло Египту списать часть своего внешнего долга, а эмигранты, шокированные многомесячным бездействием кувейтских банков, начали размещать свои капиталы в египетских банках. Политика приватизации и модернизации экономики способствовала появлению нового слоя предпринимателей, которые за 10 лет изменили облик египетской буржуазии больше, чем за всю посленасеровскую эпоху. Власти рассчитывали, что рост богатства приведет к тому, что социальные интересы средних слоев возобладают над их идеологическими склонностями и что эти слои будут способствовать процветанию страны, демонстрируя и финансируя благочестие, благоприятствующее политическому консенсусу, вместо того чтобы поддерживать оппозиционный ислам, представленный «Братьями-мусульманами». Отсюда — использование режимом многочисленных символов религиозности, которые прежде являлись «маркерами» воинствующего исламизма, гибридизация знаков и их превращение в товары — будь то шикарный хиджаб, обрамляющий напудренное личико, или подстриженная по последней итальянской моде бородка, или вечерние «сервированные столы» («маидат аррахман») в месяц Рамадан. Прежде над ними красовался лозунг «Братьев»: «Ислам — это решение!», сегодня они служат благотворительным дополнением к коммерческой рекламе предприятий или торговцев, которые устанавливают их перед своими заведениями. Уподобляясь и здесь алжирскому режиму, египетские власти, судя по всему, рассчитывали, что исламизм можно «растворить» в рынке. Однако рынок способен побудить предпринимателей однажды сделать выбор в пользу политического плюрализма и подлинной демократизации, которых в обеих странах всё еще недостает.

 

Глава 7

Проигранная война против Запада

Джихад был провозглашен (или активизирован) в Боснии, Алжире и Египте в том же 1992 году, когда из Пешавара возвращались закаленные в боях активисты. В Египте, как и в Алжире, боевики были уроженцами этих стран; в афганские лагеря они отправились в середине 80-х годов при негласном поощрении со стороны режимов, не без удовольствия избавлявшихся от потенциальных возмутителей спокойствия. Зато в Боснии все «джихадисты» были иностранцами, в основном арабами, многие из которых были выходцами с Аравийского полуострова, в частности саудовцами. Так же и в Таджикистане, а с 1995 года — в Чечне арабские добровольцы играли важную роль в попытке превратить локальный конфликт в джихад.

То, что с 1992 года «салафиты-джихадисты», прежде сосредоточенные между Кабулом и Пешаваром, стали рассеиваться по всему миру, является исключительно важным феноменом. Этот процесс выражал стремительную экспансию радикального исламизма, вызывавшую энтузиазм ревнителей веры, которые всюду видели удары, наносимые по «безбожникам» и «отступникам» не только в мусульманских странах, но и на территории Запада. Теракт во Всемирном торговом центре в феврале 1993 года и война ВИГ против Франции были самыми наглядными проявлениями этого нового фронта, открытого уже на самой неприятельской территории. Однако сам насильственный характер этих акций, которые проводились группами террористов, не связанными с каким-либо социальным движением, но втянутыми в темные манипуляции, произвел эффект, противоположный ожиданиям их сторонников. Испорченным оказался в результате имидж всего исламистского движения, а не только его экстремистского крыла. Более того, даже те голоса, которые раздавались на Западе в поддержку прихода к власти «Братьев-мусульман» и других «умеренных» представителей религиозной буржуазии как единственной силы, способной, по мнению сторонников «Братьев», искоренить насилие, стали умолкать. Различать разнообразные направления внутри раздробленного отныне движения, отдавать одной из групп влияния предпочтение перед другой стало затруднительно.

Это постепенно привело западные государства к решению отказать в доверии всем «партнерам»-исламистам, усилив этим кризисы и процессы мутации в рядах движения.

Когда в апреле 1992 года Кабул перешел в руки коалиции партий афганских моджахедов, цель джихада — по крайней мере, теоретически — была достигнута. На руинах коммунистического режима было создано исламское государство, хотя оно и пребывало в состоянии хаоса до тех пор, пока «талибский порядок» постепенно не пришел ему на смену. У международных и арабских «джихадистов» уже не было причин оставаться в Афганистане, тем более что американское давление подталкивало к роспуску военной силы, ставшей неуправляемой. Тысячи боевиков возвратились в свои страны. Однако многие были лишены такой возможности, поскольку большинством арабских государств «афганцы» были восприняты как угроза, к тому же усилился пограничный контроль. Они образовали своего рода демобилизованную армию. Не имея паспортов, ища места, где можно воевать, или убежища, они пошли на службу к тем, кто давал им деньги и обеспечивал проезд из одной точки земного шара в другую.

Эти несколько тысяч «джихадистов», оторванные от афганской земли, но впечатленные опытом своего пребывания на ней, оказались в тисках сектантской политико-религиозной логики, находившейся вне социальных реалий окружающего мира. Выше мы рассмотрели обстоятельства их поражения в Боснии, Алжире и Египте. Но еще более ярко оно проявилось в странах Запада. Бывшие прежде неприкосновенными территориями и местами убежища, эти страны — и в первую очередь США и Франция — стали мишенями насилия и терроризма. Это нарушило международный баланс, на котором держалась структура диаспоры «джихадистов», и ускорило их поражение.

США играли роль первопроходцев в финансировании афганского джихада в 80-е годы. Они создавали все условия для переездов и даже для прибытия на американскую территорию проповедников и вербовщиков. В 1986 году, через два года после выхода из тюрьмы, шейх Омар Абдель Рахман впервые получил американскую визу через ЦРУ, благодаря которой он смог участвовать в исламистских студенческих конференциях. Затем он перебрался в Пакистан, где выступал с проповедями в Пешаваре, обедал в саудовском посольстве в Исламабаде, присутствовал на приемах, где было много американцев. Он стал одной из крупных фигур, которые могли помочь в обучении боевиков, готовых принять мученическую смерть, лишь бы попасть в рай, а заодно ускорить крах советской системы к великому удовлетворению Вашингтона. Но, будучи «эмиром» «Гамаа исламийя» в своем родном Египте, он находился в деликатных отношениях с режимом Мубарака, который шейх не переставал атаковать в проповедях. 22 апреля 1990 года он был принят египетским министром внутренних дел Абдель Халимом Мусой: в ходе полуторачасовой аудиенции обсуждалось «джентльменское соглашение», согласно которому Омар Абдель Рахман должен был призвать своих сторонников к спокойствию в обмен на улучшение условий тюремного содержания активистов, находившихся в заключении. Тремя днями позже он вылетел из Египта в Судан, 10 мая получил в Хартуме американскую визу и 18 июля прибыл в Нью-Йорк. Здесь он был принят Мустафой Шалаби, египетским активистом в Бруклине, который в 1986 году создал центр поддержки джихада в Афганистане, призванный собирать средства и вербовать добровольцев в США, Мустафа будет убит через несколько месяцев после прибытия шейха в Нью-Йорк. В январе 1991 года тот подал ходатайство о предоставлении ему статуса постоянно проживающего в США в качестве директора мечети Эль-Салам в Джерси-Сити — так называемом «Маленьком Египте» («Little Egypte»). «Зеленая карта» была ему выдана с поразительной быстротой — уже в апреле. В этот период он часто ездил в Европу и на Ближний Восток, призывая своих слушателей поддержать джихад в Афганистане; джихад закончится лишь годом спустя — с падением Кабула в апреле 1992 года.

В 80-е годы все виды деятельности такого рода пользовались поддержкой ЦРУ. Но с 1990–1991 годов другие американские влиятельные группы начали задумываться о вредных последствиях этой политики, и к их голосу стало прислушиваться всё больше американцев. Переворот в настроениях общественности и правящих элит наступил тогда, когда исламистских «борцов за свободу» («Freedom Fighters»), сражавшихся с Красной Армией и Империей зла, стали вдруг представлять террористами и преступниками-фанатиками. Шейх Абдель Рахман в решающей степени «помог» этой резкой смене имиджа.

В июне 1991 года, когда шейх участвовал в паломничестве в Мекку, американские власти обнаружили, что он имел двух жен, но не заявил об этом, следовательно, «солгал» при заполнении соответствующих административных формуляров. Был начат процесс с целью лишить его статуса резидента. В июне 1992 года он, чтобы защититься от решения о его высылке с территории США, подал прошение о предоставлении ему политического убежища, собрав в свою поддержку голоса юристов-правозащитников, но не перестав при этом проповедовать джихад. Вокруг него группировались бедные арабские иммигранты, вдохновленные его проповедями, но оторванные от массы американских мусульман — как новообращенных чернокожих, так и иммигрантов с Ближнего Востока и Индийского субконтинента. В этом мирке, где условия жизни были трудными и повсюду кишели агенты-провокаторы и шпионы, распространилась идея взорвать Всемирный торговый центр. На процессах по делу об этом теракте были с почти полной достоверностью установлены имена исполнителей — людей из окружения шейха, проникшихся обычными для него зажигательными проповедями против Америки и Запада в целом. Впрочем, в нарисованной американской юстицией картине широкого «заговора», единым мозгом которого якобы являлся шейх, и спустя много лет после совершения теракта осталось немало темных пятен. Во-первых, этот слепой шейх был не способен указать на цели, которые он никогда не видел и которые даже не мог себе представить. Во-вторых, трудно предположить, чтобы остальные фигуранты по делу с их крайне низким интеллектуальным уровнем, для которых американское общество оставалось неведомым миром, могли бы сами замыслить столь масштабную акцию. На процессе защита подчеркнула роль, сыгранную в этом деле египетским информатором, внедренным в группу с помощью ФБР и записывавшим на пленку свои беседы с обвиняемыми, который подстрекал последних перейти от слов к делу. Другая версия пыталась выставить заказчиком операции Ирак Саддама Хусейна, побежденный в войне в Заливе в 1991 году и испытывавший сильное военное давление со стороны США. В этой версии главная роль в организационном обеспечении предприятия отводилась таинственному персонажу по имени Рамзи Юсеф. В отсутствие ясности в этом деле можно, по крайней мере, утверждать, что взрыв, потрясший 26 февраля 1993 года знаменитые башни-близнецы Манхэттена, символ победившего американского капитализма, унесший жизни шести человек и изранивший тысячу людей, имел пагубные последствия для экспансии радикального исламистского движения. Он символически ознаменовал собой разрыв привилегированных отношений, которые американские власти поддерживали с теми, кто сражался в Афганистане. Эти боевики подверглись различного рода репрессиям. В еще большей степени, чем в Египте и Алжире, исламистские активисты ударились в террористическое насилие (или позволили манипулировать собой в этих целях), не будучи связанными с социальным движением. Они должны были быть уничтожены и дискредитированы в глазах всех, кроме кружка их сторонников, который с тех пор стал сужаться.

В то время как шейх Абдель Рахман в непростых обстоятельствах скрывался в США, многие другие лидеры «салафитов-джихадистов», покидавших Афганистан после прекращения джихада в 1992 году, искали пристанища в европейских странах, где они создавали структуры финансирования поставок оружия моджахедам, налаживали каналы информации и связи. В Скандинавии добрая традиция предоставления убежища в сочетании с благоприятными финансовыми условиями для беженцев и незнакомством местных властей с политическими деятелями радикального исламизма позволила многим из них найти здесь надежную гавань. Так, в Копенгагене разместилась штаб-квартира египетской «Гамаа исламийя» в изгнании, а алжирской ВИГ Стокгольм предоставил возможность публиковать и распространять ее бюллетень «Аль-Ансар». Довольно немногочисленное мусульманское население этих стран не могло являться такой же ставкой в политической игре, как во Франции или Великобритании. Две страны заняли диаметрально противоположные позиции: Лондон, где еще не утихли страсти, разгоревшиеся вокруг дела Рушди, либерально предоставлял убежище активистам со всего мира, тогда как Париж, где политическая жизнь была отравлена делами о ношении исламского платка в школах, закрывал для радикалов границы страны. Таким образом, с начала последнего десятилетия XX века Великобритания превратилась в центр движения, где был воссоздан пешаварский мирок 80-х годов — «Лондонистан». В обмен на это соблюдалась «неприкосновенность» британской территории: здесь не было совершено ни одного террористического акта, а активисты-беженцы не пытались агитировать против государства молодых индо-пакистанцев, которые в 1989 году устраивали демонстрации протеста против автора «Сатанинских стихов». Кроме того, арабы, составлявшие большинство из этих беженцев, не имели прямого влияния на выходцев с субконтинента. А вот во Франции правительство понимало, к каким последствиям может привести проникновение и влияние арабских «джихадистов» на почти трехмиллионную массу магрибинцев, среди которых преобладали выходцы из Алжира, в момент, когда в этой африканской стране разгоралась гражданская война.

Поэтому именно в Лондоне в 1992 году оказались идеологи и организаторы «салафитско-джихадистского» течения. С египетской стороны представители группы «Аль-Джихад» в изгнании встречались здесь с представителями «Гамаа исламийя». Наряду с деятельностью по реорганизации этих движений и публикацией печатных листков — распространявшихся по факсу или через интернет-сайты — они заняли правозащитное пространство: осуждая произвольные аресты, пытки и смертные приговоры, выносившиеся военными трибуналами, они оказывали давление на египетский режим. Британская столица стала также базой ультрарадикальной фракции группы «Аль-Джихад» — «Авангарда победы» («Талаи аль-фатх»), выступавшей против всякого прекращения огня в Египте. По примеру саудовского оппозиционера-исламиста Мухаммада аль-Масаари, телекопированием рассылавшего свои бюллетени из Лондона до тех пор, пока астрономические суммы долга компании «Бритиш Телеком» не остудили его пыл, «Талаи аль-фатх» засыпала своими факсами редакции, журналистам которых было нелегко отличать хвастливые заявления эмигрантской группы от не столь однозначных реалий ее успехов на родине.

Как в свое время в Пешаваре, сосредоточение в Лондоне этих организаций и мелких групп способствовало взаимным отлучениям и проклятиям. Но в то же время столица Великобритании стала местом свободных дискуссий и обмена мнениями между соперничавшими течениями, благоприятствуя примирению между ними. Это было также место встреч между радикалами и умеренными: присутствие в одной стране международного представителя организации «Братья-мусульмане», харизматического лидера тунисского Движения исламской тенденции Рашида аль-Ганнуши и кампуса Исламского фонда в Лейчестере, руководимого активистами пакистанской «Джамаат-и ислами», способствовало этой динамике. Со стороны «радикалов» сириец Омар Бакри, который организовал на стадионе Уэмбли два больших митинга в поддержку джихада, завязал контакты (позже прерванные под британским нажимом) с некоторыми «умеренными» лидерами. Наконец, то, что в Лондоне разместились редакции газет «Аль-Хайят» и «Аль-Кодс аль-Араби» («Арабский Иерусалим»), привлекало к ним внимание СМИ, которое обеспечивало публиковавшимся в них дебатам широкий резонанс по всему арабскому миру.

Свою функцию центра британская столица выполняла с особой эффективностью во время гражданской войны в Алжире. Так, ВИГ сумела выстроить свой имидж и обрести легитимность лишь благодаря посредничеству руководителей «салафитов-джихадистов», которые издавали в Лондоне выходивший два раза в месяц бюллетень «Аль-Ансар» — «голос джихада в Алжире и во всем мире». Руководимое двумя крупными фигурами из числа бывших «афганцев» — сирийцем Абу Мусаабом и палестинцем Абу Катадой, — это издание поддерживало связь между ВИГ в Алжире и международной салафитской сетью. Оно «переводило» деятельность ВИГ на язык религиозно-политических категорий салафизма. Каждый получал, что хотел: алжирские активисты с их рудиментарной исламской культурой — священную легитимизацию насилия, лондонские интеллектуалы-проповедники — социальную базу, которой им не хватало на берегах Темзы. Таким образом, ВИГ действовала в двояком обличье: неимущая городская молодежь сражалась в стране, а иностранная исламистская интеллигенция обеспечивала рекламу джихада из своего изгнания. Эта двойственность породила целый ряд проблем: связь между Лондоном и партизанскими отрядами, несмотря на современные средства телекоммуникации, была непрямой и подвергалась разного рода вмешательствам и манипуляциям. Поэтому более или менее целостное представление о деятельности разрозненных отрядов ВИГ в самом Алжире можно составить лишь путем тщательной фильтрации и отбора материалов и сводок, публиковавшихся на страницах бюллетеня «Аль-Ансар». Достоверность этой информации проверить трудно. К тому же бюллетень издавался неалжирцами, не знавшими реалий этой страны, на которую они смотрели сквозь призму Афганистана. Естественно поэтому, что оба крупных кризиса, которые пережила ВИГ, были кризисами в отношениях между «алжирским» и «лондонским» полюсами. После чисток и ликвидации Мухаммада Сайда осенью 1995 года лондонские интеллектуалы постепенно отмежевались от Зитуни, а в мае — июне 1996 года даже приостановили выпуск бюллетеня «Аль-Ансар». Издание было возобновлено англо-египетским активистом Абу Хамзой в поддержку «эмирата» Антара Зуабри в феврале 1997 года. С этого времени ВИГ как таковая перестала существовать: те, кто заявлял о своей принадлежности к ней, продолжали действовать, о чем свидетельствовали массовые убийства 1998 года. Но с момента исчезновения признанной исламистской интеллигенции, говорившей от имени Вооруженной исламской группы, последняя потеряла всякую самобытность, что ускорило ее распад на множество мелких формирований, истреблявших друг друга или скатившихся к бандитизму.

В противоположность британской политике, превратившей Лондон в 90-е годы в столицу мирового исламизма, Париж сделал крайне затруднительным въезд на французскую территорию арабских активистов, прибывавших из-за границы. Среди выходцев из Алжира возникло движение сторонников ИФС, группировавшихся вокруг Алжирского братства во Франции (АБФ) (La Fraternite Algerienne en France, FAF) и его еженедельника «Le Critere». Этот бюллетень, публиковавший с самого начала гражданской войны «новости джихада», был закрыт властями в качестве предупреждения о пределах, которые нельзя переступать. В то же время шейха Абдель Баки Сахрави, одного из основателей ИФС, бежавшего в Париж, где он возглавлял мечеть в «арабском» квартале Барбес, тогдашний министр внутренних дел Шарль Паскуа считал прекрасным партнером на переговорах. Пользовавшийся большим моральным авторитетом, шейх заверял, что для активистов партии, проживавших во Франции, территория страны являлась абсолютно неприкосновенной, и никак иначе. Объединять сторонников, тайно собирать средства на вооруженную борьбу или организовывать подпольные поставки оружия из бывших восточноевропейских народных демократий было возможно лишь при одном условии: держаться строго в стороне от французских политических игр, связанных с исламизмом во Франции, от конфликтов в пригородах страны и даже от дебатов вокруг ношения платка в школе. Власти панически опасались, что насильственный джихад будет перенесен из Алжира во Францию в форме спровоцированной активистами «интифады» в бедных районах, населенных детьми иммигрантов.

С другой стороны, с 1989 года, как было показано выше, французские исламистские движения руководствовались противоположной стратегией. В глазах Союза исламских организаций Франции (СИОФ) и аналогичных групп, громче всех заявлявших о себе в делах о платках в школе, наличие растущего числа мусульман — французских граждан превратило Францию в «землю ислама» («дар аль-ислам»). По мнению этих организаций, молодые французские мусульмане должны были иметь возможность соблюдать шариат в личном плане. Эта позиция, предполагавшая создание и структурирование во Франции «мусульманской общины» как таковой, ведомой исламистскими активистами и под их лозунгами, ставила своей целью превратить данные организации в посредников и партнеров на переговорах с государственными властями. Она предполагала, однако, что эти организации будут способны гарантировать порядок и социальный мир. Поэтому те крайне враждебно относились к любой радикализации или насилию, связанным с зарубежными странами. С того момента, как они провозгласили Францию «землей ислама», развязывать здесь джихад запрещалось. Это вытекало из их отношения к французским властям, которых они хотели убедить в незаменимости своей посреднической роли в качестве представителей общины.

До 1994 года «франко-французские» исламистские организации и группы поддержки джихада в Алжире не смешивались друг с другом: первые избегали поднимать алжирский вопрос, вторые сторонились исламских проблем, возникавших во французском обществе. Однако в августе 1994 года, после убийства в алжирской столице боевиками ВИГ пяти французских чиновников, полиция «расставила сети», в которые попались руководители АБФ, а также алжирский имам Ларби Кешат, возглавлявший одну из крупнейших столичных мечетей, а также другие лица. Они были интернированы в военный лагерь Фоламбре в департаменте Эн, затем некоторые из них были высланы в Буркина Фасо. В разгоравшемся конфликте между вооруженными исламистами и французским государством последнее проявило твердость и дало знать, что оно не потерпит ни в какой форме превращения войны в Алжире в угрозу французским интересам, защищенным «неприкосновенностью», которую воплощала фигура шейха Сахрави (этого деятеля полиция не потревожила).

В первое время поводы для тревоги давало Марокко: 24 августа молодые террористы убили испанских туристов в марракешской гостинице, а их сообщники были арестованы в Фесе и Касабланке, все дети алжирских и марокканских эмигрантов, проживавших во Франции, невдалеке от Парижа и Орлеана. Аресты, проведенные французской полицией, и начавшийся процесс по данному делу впервые выявили существование транснациональной исламистской сети. В нее входила молодежь из пригородов, имевших опыт насилия и обращения с оружием. В нее, как и в группу шейха Абдель Рахмана в США, входили студенты-идеалисты, а также молодые безработные из числа мелких правонарушителей или токсикоманов; некоторые из них совершили серию «разбоев», чтобы добыть деньги на финансирование организации. В конце 80-х годов, открыв для себя религию — или вернувшись к ней, — они попали в руки двух людей с темным прошлым. Один из них, бывший руководитель марокканского радикального исламистского движения, скрывался в Алжире, затем прибыл во Францию с паспортом, выданным властями этой страны. Будучи идеологом группы, он в 1992 году помогал переправлять ее членов в афганские лагеря. Позже деятельность организации была переориентирована на дестабилизацию марокканского режима при помощи террористических акций, направленных против иностранных туристов и евреев, по примеру египетской «Гамаа исламийя». Как и нью-йоркских заговорщиков, их «коллег» во Франции отличали крайне низкий интеллектуальный уровень, наивность, неосторожность и религиозное рвение, что не позволило им завершить намеченное предприятие и дало возможность быстро арестовать почти всех участников организации.

Ликвидация последней в конце 1994 года помогла понять, что некоторые радикальные исламистские формирования начали открыто посягать на неприкосновенность французской территории. В самом деле, впервые в вооруженной акции, хорошо организованной — и не без сочувствия на международной арене, — оказались замешаны молодые французские арабы, хотя к терроризму они скатились уже за границей. Это свидетельствовало по меньшей мере о том, что, несмотря на гарантии французских исламистских организаций, претендовавших на роль посредника между общиной и властями, через некоторые мечети и экстремистски настроенных проповедников до молодежи из пригородов, подвергшейся реисламизации, могли дойти призывы к джихаду. Год спустя переход к терроризму произойдет уже на территории самой Франции.

«Джихад против Франции», объявленный Джамелем Зитуни, начался накануне Рождества 1994 года с захвата аэробуса кампании «Эр Франс», вылетавшего из столицы Алжира. Джихад вылился в серию терактов на французской территории, совершенных летом и осенью 1995 года, и продолжался вплоть до зверского убийства тибеиринских монахов, чьи обезглавленные тела были найдены 21 мая 1996 года. И по сей день обстоятельства этого зверского убийства, как и другие крупные антизападные террористические операции исламистов — такие как взрыв во Всемирном торговом центре или акции, приписываемые Усаме бен Ладену, — остаются окутаны покровом тайны. За спинами исполнителей здесь также стоят теневые фигуры, принадлежность которых теряется в запутанном клубке нитей. Уже отмечалось, что сам Зитуни находился под подозрением, а аморфная структура ВИГ (руководители партизанских отрядов — лондонские представители — террористы во Франции) не позволяла прояснить ситуацию. Но кто бы ни были те, кто замыслил и провел эту операцию, война ВИГ против Франции как социальный феномен имела очень важные последствия для всего исламистского движения по обеим сторонам Средиземного моря.

Когда аэробус «Эр Франс», посаженный в аэропорту Марсель-Мариньян, был взят штурмом жандармами, застрелившими четырех «воздушных пиратов», наиболее осведомленные наблюдатели отметили, что в войне произошел поворот и что отныне она будет продолжаться на французской территории. Однако конкретные операции были начаты лишь через полгода, после гибели шейха Сахрави, гаранта «неприкосновенности» Франции, который был убит (вместе с одним из своих приближенных) в своей мечети 11 июля 1995 года. Позднее орудие убийства будет найдено в рюкзаке у Халеда Келькаля, застреленного жандармами 29 сентября в ходе облавы в лионских лесах. В восьми террористических актах в период с 25 июля по 17 октября были убиты 10 и ранены 175 человек. Ответственность за эти операции ВИГ так и не взяла на себя, если не считать потока угроз в адрес Франции, «врага ислама», сочетавшихся с призывом к президенту Шираку стать мусульманином. Доказанная с помощью улик причастность к этим терактам людей, принадлежавших к данной организации, факт получения ими денег от одного из лондонских издателей бюллетеня «Аль-Ансар», а также заявления одного из обвиняемых на процессе в июне 1999 года убедили большинство аналитиков в том, что заказчиком являлась ВИГ во главе с Джамелем Зитуни. Распространяя террор на Францию, она, видимо, рассчитывала заставить французское государство прекратить поддерживать Алжир и тем самым ускорить падение алжирского режима. Однако, учитывая аморфность ВИГ, которая, как подозревали руководители ИФС в изгнании и некоторые наблюдатели, была нашпигована агентами спецслужб алжирской армии и действовала по их сценарию, другие аналитики усматривали в «войне против Франции» 1995 года стратегию тех же спецслужб, направленную на получение противоположного результата — усиления поддержки Алжира со стороны Парижа и безжалостного подавления всех сетей поддержки вооруженного алжирского исламизма во Франции и по всей Европе.

И всё же исполнители терактов, даже если они не очень четко понимали смысл и последствия своих действий, заявляли о своей поддержке ВИГ. Из материалов следствия по делам арестованных и показаний, данных ими на суде, можно представить себе мир молодых выходцев из Магриба (и отдельных новообращенных мусульман из той же среды), живших очень бедно, перебивавшихся случайными заработками, для которых переход на позиции воинствующего исламизма был реакцией на их социальное неблагополучие. Некоторые из них уже имели опыт контрабанды наркотиков и мелких правонарушений, приведших их в тюрьму, где они начали практиковать ислам. Подготовка и совершение терактов оставляют впечатление дилетантизма их исполнителей. Обвиняемые располагали ничтожными суммами денег, жили мелкой контрабандой, имели небрежно подделанные документы и очень плохо обращались с газовыми баллонами, на основе которых изготавливали свои бомбы. Если первая из них унесла много человеческих жизней (10 убитых в Париже 25 июля), то вторая вообще не взорвалась. Это позволило идентифицировать отпечатки пальцев Келькаля, благодаря чему удалось быстро провести ликвидацию всей сети. Спасаясь от преследования, Келькаль скрылся в лесах, куда ему доставляли пропитание два его приятеля на стареньком автомобиле. В конце концов он был убит при задержании, когда ожидал автобуса со 132 франками в кармане. Здесь нет ничего — во всяком случае, если речь идет об исполнителях — от профессионального терроризма с его отлаженными связями и способностью «выводить из-под удара» подозреваемых, разыскиваемых полицией.

Жизненный путь Халеда Келькаля, чьим исключительным социологическим портретом мы располагаем, показывает, как юноша из предместья, родившийся в 1971 году в Алжире и выросший во Франции, не принятый — по его словам — своими товарищами по «престижному» лицею как «единственный араб», начинал ощущать себя «в своей тарелке» лишь в «окружении улицы и воров», тем более что в квартале, где он жил, «70 % молодежи занималось воровством». Когда тюрьма положила конец этим похождениям, он вновь открыл для себя свою религию благодаря «брату-мусульманину», сидевшему с ним в одной камере. Его возвращение к исламу станет для него поводом примкнуть к новому сообществу, которое пришло на смену банде «воров», но в то же время не принимало наглых людей Запада, чья «христианская религия (…) была всего лишь ложной религией». Первая половина жизни Келькаля, как он рисовал ее в разговоре с социологом, беседовавшим с ним в 1992 году, напоминала знаменитую автобиографию Малькольма Икс, с которой молодых мусульман из французских предместий познакомил фильм Спайка Ли, широко распространявшийся на видеокассетах исламистскими ассоциациями. То же разочарование способного ученика, то же скатывание на путь преступности, та же встреча с исламом в тюрьме и вслед за этим — то же ощущение «искупления». Многочисленные социологические исследования по исламу во Франции, проведенные в 90-х годах, свидетельствуют, что подобный жизненный путь, не являясь нормой, не представлял собой и исключения в условиях спада антирасистских движений предыдущего десятилетия социальное неблагополучие привело некоторых молодых людей к реисламизации, которая переживалась ими как разрыв с окружающим миром. Этот разрыв иногда выражался в вербальном насилии, например через «исламский рэп», или находил выход в политике в форме участия в одной из исламистских организаций, таких как Мусульманская молодежь Франции (ММФ), связанная с СИОФ, или Союз молодых мусульман (СММ), активно действовавший в регионе Рона-Альпы. Но он никогда не выливался ни в политическое насилие против конкретного врага, ни в терроризм на французской земле. Социальное движение исламистской направленности, зарождавшееся в пригородах в первой половине 90-х годов, отвергало этот путь.

Как это имело место в случае «марракешской сети», Келькаль пришел к терроризму после социализации за пределами родины. В конце своего интервью 1992 года он сказал: «Я хотел бы только одного — уехать из Франции. Да, навсегда. Куда? Конечно, вернуться к себе в Алжир. Здесь мне места нет»». И действительно, в 1993 году он уехал в Алжир: началась гражданская война и с нее он возвратился «фанатиком», как охарактеризовала его на процессе тогдашняя подруга нашего героя. В своем квартале он стал организовывать просмотры видеокассет ВИГ. Али Тушан, которого «эмир ВИГ» назначил представителем группировки в Европе и который проживал в Голландии, считал, что Келькалю можно доверить самые рискованные поручения. Тем временем ВИГ создала три ячейки (в Лионе, Париже и Лилле), в которых, наряду с активистами, специально приехавшими из Алжира, подвизались молодые французы. На основе этих ячеек был образован канал связи между алжирским руководством и кругом молодежи из французских предместий. Из той неполной информации, которой мы располагаем, представляется, что совершение терактов было делом рук этих ячеек, действовавших по указаниям Али Тушана.

Таким образом, ниточки террористического насилия во Франции в 1995 году тянулись к заказчикам за границу и опирались на поддержку организаций, в которые входили некоторые молодые исламисты из предместий. Таким образом, несмотря на участие нескольких десятков из них во всей этой скоординированной террористической операции, она не была связана с более широким движением реисламизации, которое происходило в тот период в этой среде. Его организации и лидеры держались в стороне от алжирских дел Террористические операции не ставили своей целью поднять молодежь на восстание, но стремились использовать отдельных ее представителей для нанесения ударов по французскому государству во имя алжирских политических интересов. Провал этой попытки, ликвидация подпольных сетей и катастрофический имидж воинствующего исламизма, созданный во французском обществе террористической волной, сильно помешал дальнейшему развитию движения во Франции среди молодежи магрибинского происхождения. Так, представлявшие его организации, стремившиеся возглавить социальное движение исламистской направленности, столкнулись с непосильным для них давлением и встали перед дилеммами, которые они не смогли разрешить. Прежде всего доверие к ним со стороны французских властей, перед которыми они выставляли себя гарантами общественного порядка, способными осуществлять религиозный патронаж над молодежью, сильно пошатнулось: они оказались неспособными предотвратить переход к терроризму отдельных лиц, пусть немногочисленных, но вращавшихся вокруг этих организаций. Общинный контроль, который они брались обеспечить, оказался неэффективным или малопродуктивным в ситуации, когда общественному порядку был брошен серьезный вызов. Более того, события 1995 года вызвали массовое осуждение французского населения магрибинского происхождения. Люди возмущались терактами, повлекшими человеческие жертвы, и не соглашались с тем, чтобы исламская вера служила оправданием террора; к тому же подобное насилие грозило разрушить с таким трудом налаженные связи иммигрантов из Магриба и их детей с французским обществом в тот момент, когда, несмотря на все прежние трудности, интеграция стала обретать черты реальности. В результате от исламистских организаций, борьба которых за ношение платка в школе прежде могла вызывать определенные симпатии, отвернулись те, кто отныне видел в них виновников смуты, грозившей перерасти все границы. Наконец, в глазах самой молодежи из бедных кварталов, восхищавшейся Халедом Келькалем и возмущавшейся обстоятельствами его гибели, безысходность насилия не создавала стимула к тому, чтобы вновь вставать на этот путь. Более того, исламистские организации столкнулись с проблемой доверия к ним со стороны собственной паствы, так как даже старейшие из них за десятилетие своего присутствия не сумели реализовать свой социальный проект. Успехами конца 80-х годов они были обязаны тем, что к тому времени активность движения беров и антирасистской организации «SOS Racisme» — много обещавших, но мало что выполнивших из обещанного, — сошла на нет. Воспользовавшиеся общемировым развитием процесса реисламизации, достигшего своего пика в 1989 году, они заработали политические дивиденды на «делах о платке», на борьбе с токсикоманией и на создании институтов по подготовке имамов (которые позволили им получать пожертвования из стран Аравийского полуострова). Но, несмотря на это обещающее начало, их, как и светские антирасистские движения, на смену которым они пришли, постигли те же неудачи: в конечном счете они не смогли предложить ничего существенного в плане облегчения социальной интеграции, доступа на рынок труда и карьерного роста. Общинный дух, который они защищали, свелся к религиозной сакрализации замкнутой жизни в кварталах. Сам исламистский дискурс, ставший очень модным в начале 90-х годов благодаря нескольким харизматическим проповедникам (сумевшим соблазнить также отдельных профессоров, журналистов и духовных лидеров), утратил притягательность новизны и не мог опираться на социальную базу. Это разочарование стало особенно ощутимым с того момента, когда Союз исламских организаций Франции (СИОФ), который сделал свои ежегодные конференции, проводившиеся в Бурже на Рождество, символом собственной влиятельности — на эти встречи, широко освещавшиеся в прессе, собирались тысячи молодых мусульман, — был вынужден с 1997 года отказаться от их проведения в установленный день. Количество их участников сократилось, а затраты на организацию мероприятия стали слишком высокими. К тому времени во главе организации встали деятели марокканского происхождения, дискурс которых своей исключительной умеренностью способствовал размыванию имиджа этой организации, как и Национальной федерации мусульман Франции (НФМФ), которую также возглавляли лидеры, пользовавшиеся симпатиями Рабата.

События 1995 года во Франции сыграли решающую роль в трансформации исламистского движения, как это произошло в том же году в еще большем масштабе в Алжире и Египте: переход к терроризму и его крах отрезали наиболее радикальные группировки от неимущей городской молодежи, от имени которой они надеялись выступать, и нанесли ущерб ее союзу с интеллектуалами — выходцами из набожных средних классов. У последних, имевших собственные организации, не осталось иного выбора, кроме как перейти ко всё более «демократическому» и «либеральному» дискурсу — лишь так они могли, будучи ослаблены, выторговать для себя место в политической жизни страны, поскольку их радикальная опора рассыпалась в прах. Прошло время громких акций протеста против системы, каковыми в начале десятилетия являлись агитационные кампании за право ношения мусульманского платка в школе. Ниже мы увидим, как эта новая стратегия вписалась в общую логику развития исламистских движений на исходе 20-го столетия.

 

Глава 8

Усама бен Ладен и Америка: Между терроризмом и большим спектаклем

В своем законченном — и получившем наибольшую известность благодаря СМИ — виде переход к терроризму «салафитско-джихадистского» движения, зародившегося в 80-х годах в Афганистане, нашел бесспорное воплощение в фигуре Усамы бен Ладена. Возведенный американским правительством в ранг мирового врага номер один, он стал — независимо от конкретных деяний, вмененных ему в вину, — звездой этакого голливудского «фильма катастроф», в котором играл роль «плохого парня» (badguy), гарантируя популярность посвященным ему телевизионным программам, журналам, книгам и интернет-сайтам и служа оправданием для некоторых шагов американской политики. Как и шейх Омар Абдель Рахман, но в несоизмеримо большем масштабе, он стал символом разрыва союза между США и саудовским консервативным салафизмом, с одной стороны, и «джихадистами» — с другой, разрыва, повлекшего за собой распад исламистского движения. Бен Ладен мобилизовал «под свое имя» часть радикально настроенной неимущей городской молодежи — о чем свидетельствовали демонстрации в его поддержку, прошедшие в Пакистане в 1998 году, — и мог рассчитывать, помимо собственного состояния, на субсидии от некоторых спонсоров, сколотивших себе состояния на Аравийском полуострове. Тем не менее еще не факт, что он как представитель данного течения стал позитивной фигурой, с которой буржуазия и набожные средние классы могли бы себя отождествить (при всем их восхищении героем, дразнящим Америку) в Саудовской Аравии, где не было ни одного героя, но где процветание всех, кто пользуется благами системы, по-прежнему держалось на присутствии «джи аи» на «земле двух Святых мест».

Родившийся в 1957 году, он являлся одним из 54 сыновей и дочерей Мухаммада бен Ладена. Его отец, выходец из семьи каменщиков из Хадрамаута (региона на юге Йемена), в 30-х годах эмигрировал в Саудовскую Аравию. Еще в юности он был принят в королевский дом и сумел обратить на себя внимание. Это стало началом его головокружительной карьеры, сравнимой с жизненным путем другого «низкорожденного» — сына врача короля Фейсала, будущего миллиардера Аднана Хашогги. Сумев очаровать монарха своими талантами как строитель королевского дворца, он благодаря своему фавору стал крупнейшим в королевстве — и одним из первых на Ближнем Востоке — подрядчиком общественных работ. Глава семейства Бен Ладенов получил эксклюзивную концессию на расширение и содержание Большой мечети в Мекке — главной святыни ислама, — а также всех автодорог, напрямую связывавших ее с основными саудовскими городами. Великолепное шоссе, проложенное из Джидды в Мекку через горы Таифа, этом пути всех паломников, быстро создало ему деловую репутацию и стало символом его профессии. На момент своей гибели в результате несчастного случая в 1968 году его состояние исчислялось в 11 млрд долларов. Рекламный щит компании «Бен Ладен» — несмотря на одиозный отныне характер, приданный этому имени Усамой, — и сегодня еще часто является первым, что замечает пассажир из иллюминатора своего самолета: он красуется над оградой аэропорта. Дети Бен Ладена с самого раннего возраста учились и воспитывались вместе с саудовскими принцами, невзирая на незнатное происхождение и йеменские корни их отца, который компенсировал эти недостатки крупными капиталовложениями в религиозную сферу: в каждый сезон паломничества он, как это было заведено в королевской семье, накрывал столы для улемов и знатных персон всего мусульманского мира, руководителей исламистских движений всей уммы. Таким образом, Усама находился в контакте с этой средой и был вхож в коридоры ваххабитской власти. Будучи студентом инженерного факультета Университета имени короля Абд аль-Азиза в Джидде, он слушал лекции, которые в рамках обязательных религиозных дисциплин читали Мухаммад Кутб (брат Сайида Кутба) и Абдаллах Аззам — будущий глашатай джихада в Афганистане. Пору зрелости он встретил молодым миллиардером, для которого мир идей и размышлений виделся через призму доктрины «Братьев-мусульман» и салафизма в его саудовской интерпретации. После вступления Красной Армии в Кабул в декабре 1979 года он при посредничестве «Джамаат-и ислами» совершил вояж в Пешавар, где встретился с лидерами исламистских партий афганских моджахедов. Сидя с ними за семейным столом, он интересовался условиями жизни беженцев и тем, какую поддержку мог бы им оказать. До 1982 года Усама занимался сбором средств в поддержку афганского джихада, став одним из самых горячих его сторонников в Саудовской Аравии. В том же году он с целой инфраструктурой переселился в Афганистан. Двумя годами позже он учредил в Пешаваре первый гостевой дом для арабских «джихадистов» в сотрудничестве со своим бывшим профессором Абдаллахом Аззамом, который создал Бюро обслуживания. Вдвоем они проделали огромную работу по привлечению и благоустройству тысяч добровольцев, начинавших прибывать в Афганистан. Среди них были саудовские отпрыски, для которых джихад в Афганистане был чем-то вроде летнего лагеря, исламисты-революционеры, вышедшие в том году из египетских застенков, алжирские «буялисты», недавно ставшие партизанами и бежавшие от репрессий. Позже к ним присоединились и несколько юнцов из французских предместий (некоторые из них примут участие в терактах 1994 и 1995 годов). В то время всех их принимали с почестями: саудовскому истеблишменту, к которому Бен Ладен и Аззам были близки, святое дело джихада давало возможность удержать под контролем потенциальных возмутителей спокойствия, отвлечь их от борьбы против существующих режимов в мусульманском мире и «большого» союзника — США, вывести их из-под иранского влияния. Цель США была ясна: «джихадисты» сражались против советской «империи зла», освобождая американских «парней» на Ближнем Востоке от необходимости рисковать своими жизнями, а счет оплачивали нефтяные монархии к радости американского налогоплательщика. Тем не менее саудовские спецслужбы, видимо, довольно быстро стали следить за тем, чтобы египетские или алжирские радикалы не слишком близко общались с отпрысками из хороших семей полуострова — что, впрочем, не помешало братанию и завязыванию взаимных контактов, возобновленных в последующее десятилетие.

К 1986 году Усама бен Ладен создал собственные лагеря уже в самом Афганистане. Его богатство и щедрость, простота манер, личное обаяние и храбрость на поле боя породили настоящую легенду вокруг его имени. К 1988 году он составил базу данных на «джихадистов» и Других добровольцев, проходивших через его лагеря. Так было положено начало организационной структуре, возникшей вокруг информационной картотеки, арабское название которой — аль-каида (букв.: «база») станет известным десятилетие спустя, когда американская юстиция квалифицирует ее как сверхсекретную террористическую сеть, а сам Бен Ладен будет обвинен в «заговоре». Согласно различным источникам, в то время он порвал с Аззамом по причинам, не проясненным по сей день, а год спустя тот погиб в результате нераскрытого покушения. Саудовский режим начал опасаться этой неконтролируемой личности, приобретшей репутацию человека, который хотел повсюду распространять джихад. В том же, 1989 году он был задержан в королевстве, откуда собирался в очередной вояж, и лишен паспорта.

За несколько месяцев до вторжения Ирака в Кувейт в июне 1990 года фанфаронство Саддама Хусейна, которого «салафиты-джихадисты» всё еще клеймили как светского «вероотступника», так встревожило Бен Ладена, что он предложил монархии услуги «джихадистов» его «базы» для защиты границ. Но когда король Фахд, носивший титул «служителя двух Святых мест», призвал на помощь войска международной коалиции во главе с США, Усама присоединился к враждебным по отношению к ним кругам, сплотившимся вокруг шейхов Ауды и Хавали. Попав под подозрение режима, он сумел благодаря семейным связям бежать в апреле 1991 года за границу (в Пакистан, затем в Афганистан и, наконец, в Судан к Хасану ат-Тураби, где обосновался к концу года).

Именно с этого времени начался большой поворот в жизни человека, которому предстояло стать врагом номер один Соединенных Штатов. Как и многие другие исламистские активисты, обласканные саудовской системой в 80-е годы, он радикально порвал с ней и ее американским покровителем во время войны в Заливе, ускорившей раскол внутри движения. Осев в Судане, куда вскоре в поисках убежища приехали тысячи «джихадистов» Афганистана, он присоединился к коалиции разношерстных сил, которых Тураби пытался в то время сплотить воедино с помощью четырех Арабо-мусульманских народных конференций, проходивших в Хартуме с 1991 года. Собирая вокруг себя всех (панарабистов, «Братьев-мусульман», радикальных исламистов и даже — одно время — руководителей ООП), кого объединяло озлобление против операции «Буря в пустыне» и военной победы американцев, Тураби помышлял о создании полюса, враждебного саудовской и вообще консервативной концепции мирового исламизма, извлекая при этом выгоду из послевоенных расколов и шатаний. Одновременно Бен Ладен способствовал выезду из Пакистана «джихадистов», ставших там нежелательными элементами. Он помогал им оплачивать дорогу, иногда предоставляя работу на своих предприятиях, действовавших во многих странах мира. Кроме Судана, многочисленные активисты прибывали также в Йемен — страну, из которой происходила семья миллиардера и которая могла стать опорным пунктом на полуострове для дестабилизации соседней Саудовской Аравии. Там возникло мощное исламистское движение, но в целом оно было чуждо тем целям, которые ставил перед собой Бен Ладен.

В этой ситуации первый фронт борьбы против США был открыт в Сомали. В 1992 году, после гражданской войны, долго терзавшей эту страну Африканского Рога, здесь высадились войска новой международной коалиции под руководством американцев для проведения под эгидой ООН операции под названием «Restore Hope» («Возвращение надежды»). Исламистские круги выступили с осуждением агрессии, которая, по их мнению, имела целью укрепить влияние Запада в этом регионе, соседствующем с Ближним Востоком, и создавала угрозу для Судана. Ветераны афганского «джихада» приняли участие в военных действиях, в ходе которых в Могадишо 3 и 4 октября 1993 года погибли 18 американских военнослужащих. В итоге операция потерпела фиаско, войска коалиции убрались восвояси, увозя с собой в пластиковых мешках тела убитых «джи аи», и их уход был отпразднован врагами Америки как ее поражение. Впоследствии США возложили ответственность за гибель своих солдат на организацию Бен Ладена, хотя сам он, будучи рад их гибели, подтвердил свою причастность к ней лишь косвенно.

В Судане Усама бен Ладен сделал большие вложения в сельское хозяйство и развитие сети автодорог и стал авторитетной фигурой в кругах антисаудовского исламизма: в апреле 1994 года он был лишен саудовского гражданства. В конце концов Хартум, подвергшийся сильному международному нажиму после попытки убийства египетского президента в Аддис-Абебе в июне 1995 года, попросил гостя, ставшего обременительным, покинуть страну. Летом 1996 года Усама вернулся в Афганистан. В июне был совершен теракт в американском военном лагере в Хобаре (Саудовская Аравия), стоивший жизни 19 солдатам и приписанный Бен Ладену. Он не взял на себя ответственность за эту акцию, но 23 августа следующего года распространил «Декларацию о джихаде» против американцев, оккупировавших землю двух Святых мест, более известную по ее подзаголовку: «Изгоните многобожников с Аравийского полуострова». Этот одиннадцатистраничный текст, насыщенный цитатами из Корана, хадисами (речениями Пророка и рассказами о его жизни) и ссылками на Ибн Таймийю, по форме напоминал печатную продукцию «салафитов-джихадистов» (которую можно было встретить, например, в журнале ВИГ «Аль-Ансар»), проникнутую геополитическим «видением». Напомнив о страданиях, в которые «сионистско-крестоносный союз» вверг мусульман многих стран мира, этот текст изображал «оккупацию земли двух Святых Мест» как «величайшую из всех проявлений агрессии». Благодаря «пробуждению» ислама последняя могла быть побеждена под эгидой «улемов и проповедников», как были разбиты крестоносцы и монголы под эгидой Ибн Таймийи. Пять улемов, приведенных в пример (Абдаллах Аззам, Ахмад Ясин — лидер палестинского движения «Хамас», египтянин Омар Абдель Рахман и два саудовца — Ауда и Хавали), находились посередине между «Братьями-мусульманами» и течением «салафитов-джихадистов»: Бен Ладен заявлял о своей доктринальной принадлежности к ним и изображал себя, укрывавшегося в горах афганского Гиндукуша, как вождя будущего реванша — по примеру Пророка, бежавшего в Медину в нулевой год хиджры, перед тем как взять Мекку и открыть исламу весь мир.

Усама клеймил ситуацию в Саудовской Аравии, ставшей, по его словам, царством несправедливости. Он делал акцент на защите прав высших социальных категорий (к которым принадлежал сам) — «крупных торговцев», которым задолжало государство, страдавших от обесценения риала, и т. д. В первую очередь он обращался к набожной буржуазии (и отдельным принцам), чтобы отделить ее от правившей династии. Вспоминая затем «предупредительный меморандум» июля 1992 года, он представлял себя как добровольный исполнитель требований, сформулированных в этом документе.

Условием утверждения истинного ислама на полуострове было, по мнению Усамы, изгнание американцев. Идя вслед за своим бывшим профессором Абдаллахом Аззамом, для которого джихад являлся «индивидуальным долгом» («фард айн») с момента оккупации мусульманской земли — из-за чего Аззам оправдывал борьбу против советских войск в Афганистане, — Бен Ладен призывал каждого мусульманина к джихаду, с тем чтобы прогнать американских оккупантов с «земли двух Святых мест». Обильно цитируя Ибн Таймийю он призывал правоверных преодолеть все разногласия и заключить союз чтобы свергнуть Саудитов, этих пособников «сионистско-крестоносного альянса». В первую голову он обращался к королевским вооруженным силам, требуя от них неподчинения приказам, затем — к потребителям, призывая их бойкотировать американские товары.

Приветствуя теракт против американских военных, совершенный в Хобаре в июне 1996 года и «победу», одержанную в октябре 1993 года в Сомали, «Декларация о джихаде» упоминала о «сынах Аравии», сражавшихся в Афганистане, Чечне, Боснии и Герцеговине, и объявляла, что битва будет продолжаться до создания на полуострове «исламского государства». Этот текст, в котором энергичность проклятий сочеталась со слабостью намеченной стратегии, завершался поэмами на военную тему и славословиями Аллаху.

«Декларация о джихаде» — первый манифест, в котором Бен Ладен, до сих пор известный как организатор, финансист и боец, выступал в роли идеолога. Он предпринял попытку объединить два течения: саудовское исламистское инакомыслие, эпистолы которого оставались связаны нормами ваххабитского гражданского кодекса, и призыв к джихаду за освобождение от оккупации «земли ислама» в духе проповедей Абдаллаха Аззама в Пешаваре. Он радикализировал первое течение, дополнив его идеей вооруженной борьбы и повернув второе против его бывших покровителей — США и Аравии, отведя им роли соответственно Советского Союза и коммунистического Афганистана 80-х годов: безбожного захватчика, оккупировавшего дар аль-ислам, и пособника-вероотступника. Однако, чтобы вести эту новую битву, Усама не располагал нигде той стратегической опорой, которую «добровольцы» минувшего десятилетия нашли в одной из сверхдержав и нефтяных монархий полуострова. Несколько «стран-изгоев» («rogue States»), которые могли бы его поддержать (Судан во главе с Тураби и талибский Афганистан), были бедны и зависимы. Энтузиазм неимущей городской молодежи, мобилизованной на его поддержку пакистанскими и некоторыми другими религиозными партиями, не мог вылиться в создание мощной инфраструктуры. Хотя помощь от богатых сторонников поступала, в целом набожная буржуазия не одобряля течения, которое противопоставляло себя Эр-Рияду и Вашингтону и угрожало многим интересам.

Отсутствие мощной международной поддержки и оторванность от какого бы то ни было социального движения способствовали уходу Бен Ладена и его приспешников в активизм, о котором уже нельзя было сказать, чьим интересам он служил или, наоборот, реально угрожал. Поскольку, находясь в талибском Афганистане, Усама не имел возможности вести борьбу с саудовским режимом, он попытался прорвать изоляцию, распространив свои «джихадистские» амбиции на весь мир. В феврале 1998 года он создал «Международный исламский фронт против евреев и крестоносцев», под учредительной хартией которого поставили подписи основатель египетской группировки «Аль-Джихад» доктор Айман аз-Завахири, один из египетских лидеров «Гамаа исламийя» и несколько представителей мелких исламистских групп Индийского субконтинента. Этот короткий текст с обильными цитатами из Корана и, разумеется, Ибн Таймийи, повторял обвинения в адрес «сионистско-крестоносного альянса» и объявлял против него новую стадию борьбы. Соответствующая фетва гласила, что «на каждом мусульманине, способном воевать, лежит индивидуальная обязанность (фард айн) убивать американцев и их союзников, гражданских лиц и военных в любой стране, где это только возможно». 7 августа следующего года, в 8-ю годовщину прибытия американских войск в Аравию по призыву короля Фахда, два синхронных взрыва разрушили посольства США в Найроби (Кения) и Дар-эс-Саламе (Танзания). В результате первого теракта погибли 213 человек (в том числе 12 американцев) и более 4500 получили ранения, итогом второго стали 11 погибших и 85 раненых (но никто из американцев не пострадал). Власти США незамедлительно обвинили в них Бен Ладена: после ракетной атаки 20 августа, уничтожившей химический завод в Хартуме и тренировочные лагеря в Афганистане, Усама был обвинен в заговоре, а его голова оценена в 5 млн долларов. В интервью, которые он давал прессе из своего афганского убежища, он оставил возможность для сомнения в своей прямой причастности к терактам в Африке, хотя и выразил удовлетворение в том, что они имели место.

Кровавые теракты в Найроби и Дар-эс-Саламе были звеньями той же цепи, что и бойня в Луксоре в ноябре 1997 года или аналогичные события в Алжире: оказавшись отрезанным от социальной базы, экстремистское исламистское течение прибегло к терроризму, более или менее «обоснованному» религиозными аргументами, большинство жертв которого не имело ничего общего с конкретным врагом, намеченным «джихадистами». Террор, превращенный в грандиозный спектакль благодаря его широкому освещению в СМИ, давал возможность показать себя борцами за правое дело и, вместо того чтобы эффективно работать над укреплением социальной базы, позволял с помощью телеэкранов вновь завоевать народные симпатии. Однако в долгосрочном плане эта авантюристическая стратегия, которая, если не считать отдельных сиюминутных проявлений сочувствия, порождала еще большую враждебность к данному течению у набожных средних классов. Она могла побудить эти слои только к тому, чтобы полностью отмежеваться от радикального крыла исламизма, зашедшего в политический тупик, и искать другие пути интеграции в современное общество.

 

Глава 9

Между молотом и наковальней: «Хамас», Израиль, Арафат

Война в Заливе 1991 года и поражение Ирака самым прямым образом сказались на арабо-израильском конфликте. Они заставили политические элиты еврейского государства и ООП начать мирный процесс, в который включилось большинство арабских государств. Сам же конфликт стал рассматриваться сквозь исламскую призму, с тех пор как интифада — восстание, начавшееся в декабре 1987 года, — засвидетельствовала усиление влияния исламистских движений («Хамаса» и отчасти «Исламского джихада»), подорвавших абсолютную до того времени гегемонию ООП. В тот момент, когда радикальные группы в Алжире и Египте вставали на путь насилия, вдохновленные возвращением своих активистов из Афганистана в 1992 году, палестинские исламисты должны были отвечать на серьезнейший вызов — заключение мира с Израилем. Внешне это наносило урон их борьбе, поскольку усиливало их соперников из ООП: последние оказывались во главе государственного образования, признанного мировым сообществом, и могли пожинать осязаемые плоды своей полувековой национально-освободительной борьбы. Однако условия мира, достигнутого в тот момент, когда организация Ясира Арафата была серьезно ослаблена политически (и в финансовом отношении), что сказывалось на ее способности вести переговоры, делали Палестинскую администрацию, располагавшуюся поначалу в Газе, нежизнеспособной структурой, зависевшей от политических капризов правившей в Израиле коалиции. Она грозила превратить автономные палестинские территории в «бантустаны», а Арафата — в Петэна, что открывало широкие политические перспективы перед «исламской альтернативой», о которой вещал «Хамас».

Таким образом, исламистскому движению предстояло сыграть тонкую политическую партию: оно располагало капиталом внушительной социальной поддержки со стороны обездоленной молодежи, а также торговой буржуазии. Ему оставалось выгодно использовать этот капитал, сыграв на разочаровании от проволочек и нестыковок мирного процесса, а также от авторитаризма и коррумпированности руководителей Палестинской автономии. Ему следовало оказывать постоянный нажим, не впадая при этом в терроризм радикальных исламистских группировок, подхваченных в то время ветром джихада в Египте и Алжире. Между тем в условиях израильских репрессий, копившихся обид и унижений искушение насилием было велико. Оно находило определенный отклик среди молодого поколения, которое вступило в пору зрелости, с головой окунувшись в интифаду с конца 1987 года и отказывалось довольствоваться благими словами или крошками суверенитета, продолжая влачить плачевное существование. В этой политической игре с тремя партнерами, в которой исламисты не только противостояли националистическим лидерам, но и могли улучшить свое положение, успешно провоцируя Израиль на репрессии и демонстрируя тем самым слабость ООП, «Хамас» сумел ловко маневрировать вплоть до вступления в силу в 1994 году положения о Палестинской автономии. «Хамас» сохранил прочную связь со своей социальной базой — набожными средними классами, от имени которых он выступал, и рафинированной исламистской интеллигенцией (частично проживавшей в США), которая формулировала его политический дискурс. Но вскоре «Хамас», как и многие другие исламистские движения, отравленные идеологией вооруженного джихада, попал в ловушку терроризма, в то время как ООП, несмотря на все неудачи, сумела создать хоть какой-то государственный аппарат, а затем организовать всеобщие выборы в январе 1996 года. «Хамас» разделился тогда на два течения: радикальное (и наиболее активное) и умеренное, которое хотело принять участие в новой политической игре, создать партию и перевернуть страницу саморазрушительного насилия. В результате «Хамас» утратил привлекательность в глазах различных социальных классов, поддержка которых в начале десятилетия сделала его самым опасным соперником системы, созданной Ясиром Арафатом.

Победа США как лидера антииракской коалиции 1990–1991 годов радикально изменила расклад сил в израильско-палестинском конфликте. В мире, в котором уже не было Советского Союза, единственная и победоносная сверхдержава имела возможность заставить противоборствующие стороны подписать мир, отвечавший ее интересам. В самом деле, Израиль, на территорию которого упали несколько ракет «Скад», выпущенных Ираком, должен был вверить Вашингтону заботу о его безопасности, дабы арабские страны, участвовавшие в коалиции, не подверглись слишком сильному давлению со стороны своего общественного мнения в случае «сионистской» атаки на «братский» Ирак. Таким образом, для еврейского государства существенно сузилось поле для маневра во взаимодействии с американским правительством, возглавляемым республиканцами, которые традиционно меньше прислушивались к мнению еврейского электората, нежели демократы. Более того, президент Джордж Буш пришел в политику, сделав до этого карьеру в области нефти. Это обусловило его восприимчивость к доводам капитала ближневосточных нефтяных монархий, стремившихся изменить региональную политику США в свою пользу. К этой конъюнктурной слабости Израиля добавлялась слабость ООП — результат катастрофической для нее поддержки, оказанной Арафатом Саддаму Хусейну, в результате чего главная палестинская организация была лишена большей части субсидий из стран Аравийского полуострова, из которых и формировался ее бюджет и которые затем она перераспределяла на оккупированных территориях. Прекращение финансирования вынудило ООП закрыть ряд подчиненных ей учреждений. Это лишило ее многих союзников и помощников, а также ослабило ее перед лицом «Хамаса», весьма осторожная позиция которого во время войны в Заливе была, напротив, вознаграждена щедрым потоком нефтедолларов.

Таким образом, израильское правительство и руководство ООП не могли избежать вступления в мирный процесс, который обрел свою форму на Мадридской конференции, открывшейся в декабре 1991 года. На этом этапе палестинская организация была представлена лишь косвенно — делегацией лиц с оккупированных территорий, включенных в состав иорданской делегации, причем впоследствии некоторые из них демонстрировали свою независимость. ООП настаивала на изменении этих правил, которые снижали ее значимость и делали еще более уязвимой для критики со стороны исламистской и марксистской оппозиции, усматривавшей в ее уступках капитуляцию. Несмотря на то, что «Хамас» был запрещен израильскими властями, ему удалось на выборах в профсоюзы, представленные его сторонниками, обеспечить выражение недоверия к мирным переговорам, которые выглядели как слишком явно не отвечавшие палестинским интересам. В январе 1992 года ООП пришлось объединиться с ее светскими противниками из НФОП и ДФОП, чтобы не допустить победы исламистов на выборах в профсоюз инженеров в Газе. В марте исламисты одержали безоговорочную победу на выборах в торговую палату Рамаллаха (достаточно секуляризированного города, в котором жило много христиан), показав, что «Хамас» пользуется реальной поддержкой средних слоев. В мае на выборах в торговую палату Наблуса ООП избежала поражения (собрав лишь на 3 % больше голосов, чем исламистский список, получивший 45 %) лишь с помощью усиленной демонстрации своей религиозности.

Оказав на выборах свое влияние в среде набожной буржуазии, «Хамас» тем не менее не переставал давать выход эмоциям для радикально настроенной неимущей молодежи, не уступая ООП контроль над улицей. «Ястребы» ООП подвергались жесткой критике со стороны своего исламистского противника в лице «бригад Изз ад-Дина аль-Кассама», которые всё сильнее терроризировали израильтян. Хотя 1992 год был годом явного спада интифады как движения неповиновения и массового восстания, он был отмечен увеличением случаев убийств военных и гражданских лиц, ответственность за большую часть которых брал на себя «Хамас». 13 декабря, в пятую годовщину основания исламистской партии, в Лоде (на территории самого Израиля) «бригадами аль-Кассама» был похищен израильский младший офицер, за освобождение которого члены группы потребовали выпустить из тюрьмы духовного лидера партии шейха Ахмада Ясина. Двумя днями позже труп заложника, связанного и исколотого кинжалами, был обнаружен в придорожной канаве на шоссе в направлении Западного берега реки Иордан. Этот очень сильный символический акт — напоминавший первые нападения «Исламского джихада» на солдат еврейского государства — показал, что «Хамас» не боится Израиля, не связан мирным процессом, который, как казалось, начинал буксовать, и остается привержен вооруженному насилию, что укрепило позиции движения среди наиболее радикальных активистов. Убийство поставило также в весьма трудное положение ООП, которая, осудив его, оттолкнула от себя тех же активистов. Лейбористское правительство Ицхака Рабина, пришедшее к власти в июне этого года, предприняло достаточно сильную в символическом отношении меру, чтобы снизить накал страстей и гнева израильского населения. 418 руководителей и активистов «Хамаса» и «Исламского джихада» были арестованы и депортированы в Мардж-эз-Зухур, горную деревню на юге Ливана, поэтичное название которой, означающее «цветущее пастбище», не спасало ее от суровой зимы.

На оккупированных территориях вспыхнули сильнейшие волнения. Депортированные исламисты сделались героями в глазах всей молодежи, не говоря уже об их рядовых сторонниках, в то время как мировая пресса рассказывала о ссыльных, стоявших босыми ногами на снегу. Вместо висельников-террористов телекамеры показывали студентов и преподавателей университетов, врачей и инженеров, а также имамов, причем некоторые из них на превосходном английском языке излагали политическую платформу «Хамаса», выражали враждебность к Израилю и недоверие к ООП. Выбрав в качестве «мишени» исламистскую интеллигенцию, израильское правительство попыталось дезорганизовать движение, лишив его кадров. Однако свою ссылку последние превратили в эффективную пиаровскую акцию, увенчавшую радикальное течение ореолом жертвы преследований и сделавшую его символом истинного сопротивления репрессиям еврейского государства. В особенно затруднительном положении последнее оказалось в тот момент, когда Совет Безопасности ООН потребовал немедленной и безоговорочной репатриации сосланных. Пока тянулись переговоры, депортированные исламисты организовали на месте ссылки курсы и лекции, назвав всё это «университетом имени Ибн Таймийи» в память о знаменитом средневековом мыслителе, идеями которого во многом вдохновляется суннитское исламистское движение и по сей день.

ООП была вынуждена заморозить участие палестинской делегации в мирных переговорах, поскольку стала заложницей акции, которую не контролировала, в то время как прямое столкновение между Израилем и «Хамасом» подрывало авторитет ООП и понижало ее статус. Однако она была жизненно заинтересована в существенном продвижении мирного процесса, стремясь преодолеть настороженность палестинского населения, всё больше разочаровывавшегося и всё больше прислушивавшегося к голосам исламистских сирен. Вот почему в том самом месяце, когда депортированные исламисты были высланы в Ливан, начались прямые секретные контакты между представителями Ясира Арафата и эмиссарами израильского правительства — контакты, результатом которых стала «Декларация о принципах» (так называемое «Соглашение Осло»), подписанная в Вашингтоне 13 сентября 1993 года. «Декларация», предусматривавшая, что первыми палестинскими территориями, переходящими под власть ООП, станут Газа и Иерихон, давала повод к удовлетворению обоих партнеров: Израиль избавлялся от «гнойника» в виде Газы, где цена за соблюдение порядка была слишком высока, а главная палестинская организация могла объявить своему населению о достижении первого ощутимого результата — прелюдии к созданию независимого государства. От этого символического прорыва она ждала эффекта цепной реакции, которая позволила бы ей вернуть политическую инициативу, утраченную из-за успехов «Хамаса».

Подписание «Декларации о принципах» действительно вызвало рост популярности ООП на территориях, что в скором времени должно было привести к долгожданному уходу израильской армии и прекращению прямой оккупации хотя бы части этих земель. Однако подписание способствовало и открытию антиарафатовского фронта, в котором вокруг «Хамаса» сплотились различные фракции левой оппозиции: через пять дней после подписания документа их активисты собрались на большой митинг в Газе, чтобы заклеймить на нем Арафата. Прошедшие в ноябре и декабре студенческие выборы в университете Бир-Зейт, где уровень политизации учащихся был очень высок, завершились беспрецедентным поражением кандидатов от ООП в пользу коалиции ее противников.

Перспектива получения автономии поставила «Хамас» перед очень конкретным политическим выбором между его максималистской принципиальной позицией — добиваться освобождения всей Палестины, «от реки [Иордан] до моря», — и обыденными чаяниями населения. Последнее мечтало как можно скорее избавиться от оккупации, приветствовало соглашения, которые делали это возможным, но было недовольно кабальными условиями, навязанными Израилем. Поэтому исламистская организация должна была прибегать к насилию, чтобы оказывать давление на ООП и на еврейское государство, — следуя стратегии, в которой она весьма преуспела в предыдущие годы, — но при этом действуя так, чтобы своими провокациями не сорвать уход израильских войск и тем самым не навлечь на себя народный гнев. Эта дилемма отражала также противоречивые цели поддерживавших организацию социальных сил, единство которых создание автономии подвергало серьезному испытанию. Неимущую городскую молодежь, среди которой вели вербовку достаточно самостоятельные «бригады аль-Кассама», привлекали максималистские лозунги и насилие, которое одобряли их зарубежные руководители, базировавшиеся в основном в Аммане и регулярно посещавшие Тегеран. Между тем набожные средние классы рассчитывали принять участие — хотя бы и в качестве оппозиции — в становлении нового политического режима, который контролировал бы распределение иностранной помощи, необходимой для их деятельности. Их ожидания нашли отражение в некоторых заявлениях шейха Ясина и лидеров из того же круга, которые не исключали создания легальной исламистской партии при режиме Палестинской автономии и участия в будущих выборах. В 1994 году «Хамас», как казалось, был в состоянии примирить эти противоречивые интересы своих сторонников и продолжал ослаблять ООП, которая 12 июля стала правительством автономии. Исламистская организация извлекла наибольшую политическую выгоду из бойни в Хевроне, где колонист из соседнего поселения Кирьят-Арба, член крайне правого движения, 25 февраля перестрелял из пулемета более 30 палестинских мусульман, которые молились в мечети, построенной на месте Гробницы патриархов. Последовавшие за этим волнения, жертвами которых стало еще несколько десятков человек, еще сильнее подорвали позиции ООП: она была обвинена в переговорах с противниками, из рядов которых вышел виновник бойни. «Хамас», напротив, получил благословение на месть: проведенные в апреле акции его боевиков-смертников на израильской территории унесли жизни свыше десяти евреев, а десятки человек получили ранения. Ответом на это стало закрытие палестинских территорий и массовые облавы на исламистов. В этой трагичной обстановке 4 мая в Каире были подписаны соглашения о вступлении в силу израильско-палестинской «Декларации о принципах», регламентировавшие предоставление суверенитета, определявшие границы освобождаемых территорий, численность палестинских сил безопасности и т. д. С июля, то есть после образования автономии, последним предстояло выполнять вместо израильской армии функцию подавления «Хамаса» — задачу, малоприятную для Арафата и его окружения — «людей из Туниса», прибывших вместе с ним на землю Палестины, где многие из них раньше никогда не бывали. Исламистское движение продолжало осуществлять свои акции: в частности, в октябре в Иерусалиме были убиты несколько израильтян и похищен еще один солдат, казненный при штурме укрытия, в котором его содержали, а взрыв автобуса в Тель-Авиве, совершенный террористом-смертником, унес жизни более 20 человек. В начале ноября в Газе в качестве возмездия был уничтожен военный руководитель «Исламского джихада», и эта акция, приписанная израильским спецслужбам, стала поводом для невиданного доселе события: Арафат был освистан толпой палестинцев, собравшихся на похороны. Этот процесс достиг апогея 18 ноября, когда полиция недавно созданной Палестинской автономии впервые открыла огонь по манифестантам «Хамаса» на выходе из Главной мечети в Газе, убив 16 человек. Моральный авторитет Арафата пал до самой низкой отметки, и его не могли поднять даже издержки многочисленных антитеррористических мер, предпринятых Израилем: увеличение количества заграждений и блокпостов, запрет на передвижение по Западному берегу и вдоль границ сектора Газы делали жизнь рядового палестинца невыносимой. Соглашения об автономии не принесли никакого облегчения в повседневной жизни, а эйфория по поводу освобождения от оккупации прошла. Основную выгоду из ситуации извлек «Хамас».

Конец этого кумулятивного процесса радикализации исламистского движения наступил в 1995 году — тогда же, когда похожий феномен проявился в Египте и Алжире. Первые месяцы этого года были отмечены продолжением насилия — акциями террористов-смертников в Израиле. Однако насилие было эффективным лишь постольку, поскольку оно могло служить средством ведения переговоров на более выгодных условиях, чтобы заставить пойти на уступки еврейское государство, ставившее всё новые препоны на пути реализации соглашений. Лишь в надежде на это палестинское население могло одобрять использование силы, не считаясь с ценой, какую ему приходилось за это платить в результате израильских ответных мер в виде блокирования территорий и драматического снижения уровня жизни. Но в 1995 году терроризм «Хамаса», как и алжирской ВИГ, и египетской «Гамаа исламийя», показал предел своих возможностей: противник (властей в Иерусалиме, Алжире и Каире) не уступал, а страдания населения лишь возрастали. Более того, палестинская администрация в Газе усовершенствовала свой репрессивный аппарат, в результате чего многие тысячи исламистских лидеров и рядовых активистов отправились в тюремные камеры, подпольные сети были разгромлены, внешние источники финансирования поставлены под контроль, а мечети взяты под наблюдение. Наконец, силы безопасности автономии, основной местный работодатель, стали рекрутировать новобранцев среди бедной городской молодежи, шедшей в первых рядах интифады: они принадлежали к той же среде, что и радикальные сторонники «Хамаса», что облегчало реализацию задач по контролю и наблюдению. Вся эта совокупность факторов — к которым следует добавить фатальный кризис, поразивший «Исламский джихад» в результате убийства его лидера агентами «Моссад», — способствовала размежеванию между радикалами из народной среды и умеренными религиозными средними слоями. Как и в конце интифады, последние, будучи истощены экономически, надеялись на какой-то итог мирных переговоров и опасались, что ослабление Арафата в ходе внутреннего конфликта приведет в конечном счете к результату, негативному для палестинцев в целом. Некоторые «умеренные» руководители «Хамаса» отказались от борьбы, и осенью 1995 года организация вступила в переговоры с палестинской администрацией, чтобы найти modus Vivendi в связи с подготовкой всеобщих выборов в начале 1996 года. Соглашение так и не было достигнуто, что в конечном счете заставило заграничное руководство движения призвать своих сторонников не участвовать в голосовании, предоставив тем самым Арафату формировать институциональный политический пейзаж по своему усмотрению.

В этой обстановке 4 ноября израильский премьер-министр Рабин был убит еврейским террористом из религиозных кругов. Начавшаяся предвыборная кампания по избранию преемника главы кабинета министров вновь поставила палестинских исламистов в центр политической проблематики. За гибелью Яхьи Аяша, «пиротехника» «Хамаса», последовали громкие ответные акции террористов-смертников, жертвами которых стали 63 жителя Израиля. В результате 29 мая 1996 года израильский электорат проголосовал за Нетаньяху. Глава Ликуда говорил жестко, и в глазах «Хамаса» его курс на срыв мирного процесса мог лишь способствовать реализации целей исламистов, ставя Палестинскую администрацию в исключительно сложное положение. Однако стратегия на провокации обернулась против самих ее авторов: новые теракты, произошедшие в марте, июле и особенно в сентябре 1997 года, когда в Иерусалиме погибли 17 человек, вызвали лишь ужесточение линии израильских властей.

Блокада палестинских территорий, осуществленная по хорошо разработанному сценарию, привела к экономической асфиксии. Одновременно правительство Нетаньяху возобновило процесс еврейской колонизации и приостановило поэтапный вывод войск с Западного берега. Политическая целесообразность терроризма становилась всё менее очевидной, если не сказать больше, в глазах истощенного и уставшего палестинского населения, среди которого правительство автономии, несмотря на недовольство и критику в свой адрес за авторитаризм, некомпетентность и коррумпированность его отдельных членов, сумело утвердить — за отсутствием реальной альтернативы — свой авторитет. Законодательный совет (парламент, избранный в январе 1996 года) позволил войти в политику местным нотаблям и представителям средних классов, связанных в основном с ООП, но также с религиозным движением в широком смысле этого слова. Они казались более склонными к прагматизму, чем к идеологическим прокламациям, и явно желали идти в ногу с теми «Палестинами повседневности», которые уже не ждали ничего хорошего от мессианских времен, обещанных джихадом. Сам «Хамас», опасаясь смертельного раскола палестинского общества, «считал, что сионистам удалось избежать столкновения с движением и его программой джихада, спрятавшись за администрацию Палестинской автономии. Но он также сознавал, что если вступит в военное столкновение с последней, то осуществит одну из главных целей сионистов». Оказавшись неспособным решить подобную дилемму, палестинское исламистское движение в последний год истекающего столетия перестало представлять собой реальную и опасную альтернативу власти ООП.

 

Глава 10

ИСламистская оппозиция его хашимитского величества: «Братья-мусульмане» в Иордании

Первого января 1991 года, спустя 5 месяцев после вторжения армии Саддама Хусейна в Ирак, когда войска международной коалиции находились в Саудовской Аравии, на «земле двух Святых мест», готовясь начать операцию «Буря в пустыне», король Иордании Хусейн, главный партнер Запада на Ближнем Востоке, назначил новый кабинет министров, 7 членов которого (из 21) принадлежали к исламистскому движению. Подобная кооптация в высший эшелон власти отражала тот вес, который приобрело это движение в парламенте страны, избранном в 1989 году: исламистам в нем принадлежало 34 (из 80) мест. В этой маленькой стране с населением в 3,5 млн человек, из которых более половины имели палестинское происхождение, режим остро нуждался в поддержке «Братьев-мусульман» и их союзников, стремясь удержать под контролем общественное мнение, резко враждебное к международной интервенции против Ирака. Народное негодование угрожало выйти из берегов, избрав в качестве мишени структурно хрупкую монархию.

Иорданских и палестинских «Братьев-мусульман» связывала долгая общая история. Особенно тесными их взаимоотношения были в 1948–1967 годах, когда Западный берег реки Иордан являлся частью Хашимитского королевства. С момента своего появления в 1946 году — когда было создано и само королевство — «Братья» выступали как «защитники трона», укрепляя его религиозную легитимность и пользуясь взамен монаршей благосклонностью, в то самое время когда другие арабские государства, в которых победил национализм, устраивали на них гонения. Осторожно завоевывая себе место в политическом пространстве в первые десятилетия своего существования, «Братья» сосредоточили в своих руках религиозные нити социальной ткани, держа под контролем сеть мечетей и благотворительных ассоциаций. Эта сеть составляла основную среду, в которой действовали местные нотабли, в то время как власть была захвачена пришлой династией Хашимитов, явившейся из Аравии, откуда эта семья была изгнана семейством Аль Сауд в 1925 году. На Западном берегу реки Иордан, оккупированном Израилем в июне 1967 года, «Братья» сохраняли верность этой сугубо пиетистской линии еще в течение 20 лет — вплоть до начала интифады и создания «Хамаса» в декабре 1987 года. На восточном берегу они оказывали королю Хусейну, которому не раз угрожали заговоры арабских националистов и агитация палестинских беженцев, неоценимую поддержку через свои ячейки в городах. За исключением Абдаллаха Аззама и нескольких десятков его приверженцев, иорданские «Братья» в 1967–1970 годах не вступали в борьбу против Израиля с территории Иордании, будучи враждебны к «светской» ООП. В сентябре 1970 года они, верные монарху, поддержали его в кровопролитном конфликте с палестинской организацией и были за это вознаграждены. В 70-е и 80-е годы они принимали и тренировали своих сирийских собратьев, вступивших в кровавое противостояние с режимом Хафеза Асада. Некоторые из их активистов и сторонников получали в индивидуальном порядке ответственные посты в администрации и использовали свое положение для того, чтобы в свою очередь вербовать кадры и функционеров, принадлежавших к «Братству». В 1984 году на довыборах в парламент, который не переизбирался с 1976 года, «Братья» выставили своих кандидатов. Они получили 3 из 8 депутатских кресел, и еще одно место досталось «независимому исламисту». Этот успех и эта «политизация» движения совпали с периодом его экспансии по всему миру. В локальном плане этот электоральный прорыв пришелся на период напряженных отношений с королевским двором, который по случаю сближения с Сирией арестовал сирийских «Братьев», укрывавшихся в Иордании, и выдал их Дамаску, а наиболее заметные исламисты были «вычищены» из административных структур в опасении, как бы те не приобрели чересчур большого влияния.

В апреле 1989 года на юге страны, в Маане, вспыхнули волнения, вызванные повышением цен в результате заключения соглашения с Международным валютным фондом. Как и в алжирской столице в октября 1988 года, манифестанты громили символы государственной власти, и здесь — опять же как и в Алжире — исламистское движение выставляло себя в качестве посредника по восстановлению порядка и удовлетворению части выдвигавшихся требований. За это оно будет вознаграждено в обеих странах возможностью участвовать в открытом и относительно свободном голосовании: в Алжире — государстве, управляемом армией и не вполне готовом к электоральному маневру, — ИФС одержит крупную победу на муниципальных выборах в июне 1991 года. Иорданские «Братья», действовавшие в стране, где двор достиг совершенства в политиканских играх, провели в парламент 22 своих депутата, к которым добавились еще 12 «независимых» исламистов. Имея более 40 % из 80 депутатских кресел, исламисты образовали крупнейшую по численности фракцию в парламенте, но не могли контролировать правительство.

Решению принять участие в выборах предшествовали дебаты внутри «Братства» между «умеренными», в большинстве своем выходцами из религиозных средних слоев Восточного берега Иордана, и «радикалами», имевшими солидную опору среди населения палестинского происхождения, особенно среди недавних беженцев и молодежи из лагерей. Первые выступали за участие в выборах и в 90-е годы превратились в горячих поборников демократии. Вторые, враждебные к выборам и в целом к концепции демократии, которую они приравнивали к безбожию (куфр), тем не менее потребовали квоты для своих кандидатов, стоило Консультативному совету (Маджлис аш-шура) «Братства» принять решение об участии в избирательной кампании. Среди «радикалов» нашлось немало проповедников, которые превратят парламентскую трибуну в кафедру для своих наставлений.

Их социально-политическая программа не содержала ни одной меры, направленной на изменение сложившихся иерархий, и прежде всего отличалась стремлением привести весь законодательный аппарат в соответствие с шариатом, а также укрепить систему религиозного образования — источник заработка для многих активистов и канал влияния на молодое поколение. Как и повсюду, первейшей функцией исламистского идеологического дискурса — помимо призывов к «морализации» власти, неизбежно испорченной из-за недостатка благочестия, и к далекому идеалу установления истинно исламского государства — являлось сплочение воедино социальных групп с несхожими интересами. В Иордании этот дискурс опирался на эффективную систему «патерналистской» опеки беднейших слоев общества. Она была представлена очень плотной сетью благотворительных ассоциаций, связанных с мечетями, больницами, диспансерами и образовательными учреждениями — от яслей до университета. В стране, где медицинские услуги были доступны далеко не всем, а социальное обслуживание развито плохо, «Братья» с их сторонниками стали играть роль одного из основных социальных предпринимателей наряду с ассоциациями, патронировавшимися королевой. Однако «Братья» обращались и к платежеспособным средним классам, предлагая платные услуги. Это помогло движению построить финансовые империи, контролировавшиеся его различными фракциями, за догматическими и религиозными спорами которых просматривалась также борьба за долю на рынке.

По этим причинам посредничество «Братьев» после весенних волнений 1989 года показалось необходимым для режима, который открыл для них двери парламента. Те же, в свою очередь, увидели в этом возможность повлиять на законодательство, чтобы институционально повысить свою роль как носителей функции посредничества и социального контроля. Вторгшись 2 августа 1990 года в Кувейт, Саддам Хусейн еще больше обострил и без того напряженную ситуацию: в Иордании, как и в других странах, он дестабилизировал исламистское движение, разрывавшееся между просаудовскими симпатиями своего аппарата и проиракскими и антизападными настроениями своих рядовых членов. Более того, многочисленные палестинские жители Кувейта в целом довольно благожелательно встретили иракскую армию, олицетворявшую для них панарабскую освободительную силу, и это мнение разделяли их соотечественники в Иордании, что создало в этой стране мощную базу поддержки Саддама Хусейна. Наконец, высадка войск коалиции на «земле двух Святых мест» окончательно настроила чувствительную к религиозной аргументации часть общественного мнения резко враждебно к Западу. «Братья», в том числе «умеренные» и просаудовски настроенные, присоединились к этой линии, встав во главе народного движения. Для короля Хусейна, имевшего прочные и давние связи с США, важнее всего было не допустить дестабилизации своей власти из-за потрясений, которыми грозила отозваться военная интервенция союзников. Впервые в истории страны он назначил кабинет министров, семь членов которого — почти треть членов правительства — были исламистами. Стратегически важные посты (Министерство обороны, МИД, МВД, Министерство информации) остались под контролем людей двора, в то время как «Братья» и их союзники получили в свое распоряжение так называемые «ближние» министерства (образования, здравоохранения, по делам религии, социального развития), что способствовало завершению опутывания общества сетью исламистских ассоциаций и позволяло «Братьям» контролировать средства госбюджета и назначение чиновников в данном секторе.

Этот опыт участия в правительстве был коротким: когда главная опасность миновала, Ирак был повержен, а его сторонники деморализованы, 17 июня король Хусейн назначил нового премьер-министра, призванного вписать Иорданию в мирный процесс на Ближнем Востоке под американской эгидой. Этот процесс, приведший в конечном счете к подписанию 26 октября 1994 года в Вади-Араба иордано-израильского договора, был неприемлемым практически для всех «Братьев». Их не пригласили участвовать в новом правительстве, и отныне монарх постоянно выказывал недовольство их политическими взглядами: внесенные ad hoc изменения в избирательном законодательстве привели к сокращению числа их депутатов-исламистов (с 22 до 16), а выборы 1997 года «Братья» бойкотировали, исключив из своих рядов тех членов организации, которые вошли во вкус власти, получив кто мандат, а кто — министерский портфель.

Участие в выборах, а затем и в правительстве подвергло суровому испытанию сплоченность движения, которому, однако, удалось — в отличие от большинства его аналогов в других странах — сохранить в рамках единой организации, «Братьев-мусульман», подавляющее большинство представителей этого течения. В отличие от «Хамаса», которому пришлось считаться с соперничеством «Исламского джихада» и возраставшей самостоятельностью «бригад аль-Кассама», в отличие от египетских «Братьев», не контролировавших радикальную «Гамаа исламийя», или от ИФС, упустившего из-под своего контроля ВИГ, в Хашимитском королевстве авторитет «Братства» оспаривали лишь мелкие группы. В 1990 году несколько активистов, вернувшихся из Афганистана, где они прониклись страстностью Абдаллаха Аззама, палестинско-иорданского глашатая джихада, создали «Армию Мухаммада», в которую вступили несколько десятков заговорщиков. В начале 1991 года, когда операция «Буря в пустыне» проносилась над Ираком, они перешли к действиям, применяя военную выучку, полученную в лагерях под Пешаваром, против питейных заведений и малочисленного в Иордании христианского меньшинства. Арестованные и приговоренные к различным наказаниям, они были помилованы королем в декабре того же года. Другие мелкие группы, созданные бывшими «афганцами», фигурировали в сообщениях СМИ до 1996 года включительно, но так и не прорвались в религиозно-политическое поле, которое «Братья» заперли более надежно, чем их египетские коллеги. Кроме этого «экстремистского» протеста в Иордании можно было наблюдать еще одну достопримечательность — «независимых исламистов». Само это название появилось в связи с выборами, в которых они участвовали. В действительности речь шла о нотаблях, которые, будучи подхвачены исламистской волной, рассчитывали использовать ее в своих интересах, сохранив при этом свободу маневра по отношению к «Братьям-мусульманам».

В Иордании, как и в других странах, «Братство» объединяло в себе различные направления, располагавшиеся между двумя полюсами: неимущей городской молодежью — в основном палестинцами по происхождению, жителями лагерей беженцев и сменивших их кварталов спонтанной застройки — и набожной буржуазией, в первую очередь жителями таких традиционных городов Восточного берега Иордана, как Эс-Салт или Ирбид. При этом в рядах «независимых исламистов» не было трибуна или крупного «интеллектуала», способного мобилизовать народ на борьбу с «безбожным» режимом — источником всех бед и поднять против него как улицу, так и лавочников. Хашимитская монархия действительно стремилась обласкать самых блестящих представителей этого слоя интеллектуалов: так, Исхак Фархан, видный университетский профессор палестинского происхождения, возглавляя в 1970–1973 годах сначала Министерство просвещения, а затем Министерство по делам религий, приостанавливал на этот период свою деятельность в рядах «Братства», в то время как его ведомство активно вербовало активистов и сторонников организации. Таким образом, иорданской исламистской интеллигенции было не с руки обличать власть — в отличие от интеллектуалов других стран, тем более 4Tq монархия активно апеллировала к религии в целях легитимизации своего существования. Иорданские интеллектуалы-исламисты с легкостью становились идеологами режима, заплатив за это минимальной сменой тональности, что предупреждало их переход на радикальные позиции и политически располагало «Братьев» скорее к переговорам, чем к выражению протеста.

Эта доминировавшая доктринальная гибкость не помешала, однако, возникновению острых дискуссий внутри движения. Так, с 1989 года в нем сформировались две противоборствовавшие линии. Против «голубей», выступавших за участие в выборах и слияние с политическим истеблишментом, возвысили голос «ястребы», вдохновленные писаниями Сайида Кутба. Для иорданских «Братьев-мусульман» главная трудность заключалась в способности удерживать в рамках единой организации эти противоречивые направления, выражавшие интересы различных социальных слоев, несмотря на центробежные силы, толкавшие лидеров из числа религиозной буржуазии к слиянию с системой, а тех, кто опирался на неимущую городскую молодежь, — к радикализации. С одной стороны, сосуществование этих двух направлений, каждое из которых имело возможность заблокировать функционирование организации, обуславливало некоторую инертность движения, а с другой — раскол обрек бы его на незавидную судьбу сестринских организаций в остальных частях арабского мира, которые боролись между собой за контроль над религиозным полем к вящей радости «безбожной» власти.

Первая лазейка из трудной ситуации была найдена в создании в 1992 году исламистской партии, юридически признанной в этом качестве под названием Фронта исламского действия (ФИД). Возглавляемая бывшим министром Исхаком Фарханом, одним из наиболее видных «голубей» и будущим президентом частного университета в Эз-Зарке, она стремилась к полноценному участию в политической жизни, тогда как «Братство» по-прежнему видело цель своей деятельности в религиозном наставничестве и осуществлении социального контроля Партия также взяла на вооружение демократический лексикон и объявила себя открытой как для мужчин, так и для женщин, в то время как «Братство» оставалось враждебным политической концепции, чуждой священным текстам, и не принимало в свои ряды женщин. Однако это желание играть роль во властных институтах было охлаждено манипуляциями с процедурой голосования, устроенными властями в 1993 году, а также подписанием в 1994 году мира с Израилем. С этого момента участие в институтах власти могло выглядеть как санкция на «позорный мир с евреями», неприемлемый для большинства исламистов. Давление со стороны рядовых членов партии вынудило ее бойкотировать выборы 1997 года, хотя ее лидер ранее заявлял, что ФИД примет в них участие. Таким образом, в тот момент, когда больной монарх уже напрямую не занимался делами страны, иорданское исламистское движение столкнулось с ростом напряженности между прагматичной элитой — выходцами из средних классов, желавших участвовать в политической игре и создавших с этой целью ФИД, — и рядовыми исламистами, которые оговаривали участие в выборах идеологическими условиями.

После кончины короля Хусейна и восшествия на престол в январе 1999 года его сына Абдаллаха II партия заявила о своей лояльности новому суверену, который назначил одного из бывших членов «Братства» премьер-министром. На июльских муниципальных выборах ФИД выставил своих кандидатов, большинство из которых были избраны; в основном это были городские нотабли, прошедшие в мэры небольших городов. Однако месяц спустя режим косвенно выразил неприязненное отношение к исламистскому движению, закрыв отделение «Хамаса» в Аммане — месте пребывания ее «внешнего» филиала, разместившегося в помещении сестринской иорданской организации. По возвращении с совещания в Тегеране руководители палестинской исламистской организации, имевшие иорданские паспорта, были брошены за решетку, а остальные высланы из страны. Этим шагом новый хашимитский монарх давал понять, что он всегда мог влиять на события, происходившие по ту сторону Иордана, потакая претензиям Израиля, США и ООП. В самом деле, для Арафата внешнее руководство движения представляло собой экстремистскую группировку, которую надлежало устранить: в тот момент главе ООП удалось найти общий язык с исламистскими лидерами территорий вроде шейха Ясина, который выказывал большую готовность к переговорам В самом же королевстве эта полицейская акция положила начало кризису доверия между троном и иорданскими «Братьями-мусульманами» палестинского происхождения, среди которых преобладали «ястребы» движения. Безотносительно к стратегическим и региональным соображениям репрессии против высланных и «радикальных» руководителей «Хамаса», предпринятые Амманом, вписывались в логику действий большинства правивших режимов мусульманского мира на исходе XX века: ускорять размежевание между различными фракциями исламистского движения, изолируя и подавляя неимущую городскую молодежь и ее бескомпромиссных представителей, и привлекать на свою сторону набожные средние классы, стремящиеся участвовать в политической системе. Остается узнать, являлась ли такая тактика всего лишь способом закрепить соотношение сил в пользу авторитарных режимов, воспользовавшись кризисом, поразившим исламистские движения, или она позволит расширить базу власти через поощрение одной из форм демократического участия в политической жизни, пример которого Иордания продемонстрировала в начале 90-х годов.

 

Глава 11

От спасения к благоденствию: вынужденная секуляризация турецких исламистов

Двадцать восьмого июня 1996 года в Анкаре, столице республиканской и светской Турции, Неджметтин Эрбакан, лидер исламистской партии «Рефах», был назначен премьер-министром. Это событие вызвало шок у наследников Ататюрка, в глазах которых приход к власти исламиста представлял собой самую страшную ересь по отношению к кемалистской догме. Многие обозреватели с разочарованием или восхищением отнесли этот феномен к тому, что тогда принимали за триумфальное шествие всемирного движения, которое вело партизанскую войну в Алжире, угрожало египетскому режиму и только что ударило по Франции серией терактов — месяц спустя Усама бен Ладен обнародует свою «Декларацию о джихаде против американцев», а осенью талибы овладеют Кабулом.

Вопреки страхам одних и надеждам других, опыт пребывания исламистов в правительстве продлился всего лишь один год. 18 июня 1997 года под нажимом генштаба армии парламентская коалиция, поддерживавшая Эрбакана, развалилась и премьер-министр подал в отставку. Полгода спустя, 18 января 1998 года, партия «Рефах» была распущена по решению Конституционного суда, что, вопреки ожиданиям некоторых, не привело к вспышкам насилия. На следующий год ее наследница, партия «Фазилет», потерпела серьезное поражение на всеобщих, парламентских и местных выборах 18 апреля 1999 года, хотя ей предсказывали победу. Какова бы ни была роль военных в политической судьбе исламистского движения, оно было вынуждено играть по правилам плюралистической и относительно демократичной системы, позволившей ему оставаться на протяжении четверти века одним из участников парламентской жизни страны. Для многих его активистов и избирателей прагматические соображения значили больше, чем изначальные идеологические или доктринальные основы.

В своем развитии турецкий исламизм в значительной степени опережал его «собратьев» в других мусульманских странах. Он возник в ту же эпоху, когда Эрбакан основал свою первую политическую партию в 1970 году, когда Хомейни читал свои лекции об исламском правлении, а в арабском мире после смерти Насера и «Черного сентября» умирала националистическая идеология, на смену которой пришли доктрины «Братьев-мусульман». В середине 70-х годов Эрбакан стал заместителем премьер-министра; он явился одним из первых в мире представителей движения, исполнявших правительственные функции. В 80-е годы он умело пользовался экспансией исламизма, который распространялся тогда повсюду. Впрочем, дивиденды ему пришлось делить с политиком, личность которого наложила отпечаток на облик всей страны: это Тургут Озал, премьер-министр, затем президент, сам являвшийся выходцем из религиозных кругов. Его новая партия, «Рефах», удачно подобранное название которой означало «благоденствие», стремилась дать возможность набожной мелкой буржуазии, спустившейся с анатолийских плато в городские центры, принять участие в капиталистической либерализации и экономическом буме тех лет. Одновременно с партией появился слой местных интеллектуалов-исламистов, находившихся в постоянном диалоге с различными течениями западной мысли. В 90-е годы Эрбакан, создавший мощные структуры поддержки среди турецкой диаспоры в Западной Европе, сумел существенно расширить свою аудиторию: он собрал более одного голоса из пяти на парламентских выборах 1995 года, которые превратят «Рефах» в самую влиятельную партию, представленную в парламенте. Партия воспользуется расколом в рядах «светских» правых, и ей к тому же удастся объединить под лозунгом «справедливого порядка» (адилъ дюзен) не только набожные средние классы и интеллектуалов-исламистов, симпатии которых она завоевала ранее, но и неимущую городскую молодежь из кварталов геджеконду — домов, «построенных за ночь». Придя к власти летом 1996 года во главе парламентской коалиции, «Рефах» опять-таки раньше, чем все прочие исламистские партии в мире, столкнется с настоящим демократическим прессингом. Его так и не выдержит альянс различных составляющих ее электората, подталкиваемый к развалу враждебным давлением со стороны военных. Вопреки ожиданиям многих наблюдателей, «постмодернистский государственный переворот», с помощью которого армия «побудит» некоторых депутатов коалиции отказать в поддержке Эрбакану, чтобы свалить его кабинет в июне 1997 года, а затем, несколькими месяцами позже, роспуск партии за «антисветские действия» не вызовут бунта геджеконду и радикализации неимущей городской молодежи: пришедшая к власти «Рефах» ею пренебрежет, отдав предпочтение набожным средним слоям. Только они проголосуют за ее преемницу — партию «Фазилет» («добродетель») в апреле 1999 года. Утратив притягательность в глазах разнородных социальных групп, сплоченных исламистской идеологией, партия превратится в рядовой элемент турецкого политического пейзажа. Она станет выразителем интересов единственного сегмента общества, конкурируя в этом плане с крайне правыми националистами, больше всех выигравшими от ослабления партии «Фазилет» в 1999 году.

Основывая 26 января 1970 года Партию национального порядка (ПНП), Неджметтин Эрбакан уже имел диплом инженера, как и многие видные исламисты, и руководил промышленным отделом турецкого Союза торговых палат. Перебежчик из Партии справедливости — организации правого толка, многие активисты которой были религиозными людьми и не испытывали особых симпатий к официальному лаицизму, введенному Ататюрком, Эрбакан только что был избран независимым депутатом в Конье — городе в Центральной Анатолии, традиционном оплоте религиозных братств (запрещенных в 1925 году основателем республики). Сам он был учеником шейха одного из этих братств. Его программа носила двойственный характер, «технократический» и «исламистский» одновременно. Будучи поборником индустриализации, он выказывал сильную враждебность к Западу, особенно к Европейскому экономическому сообществу, в котором видел воплощение «проклятой троицы» исламистского движения — масонов, евреев и сионистов, и декларировал приверженность ценностям «порядка», которые для него олицетворяли синтез морального консерватизма религии и защиты социальной иерархии, характерной для правых. В то время объектом его дискурса был прежде всего анатолийский мелкий предприниматель, стремившийся модернизировать свое дело, получить доступ к современным технологиям и банковскому капиталу, монополизированному космополитическими и светскими буржуа Стамбула и Измира. ПНП Эрбакана отличалась от правых партий, опиравшихся на религиозные чувства (таких, как Партия справедливости Демиреля), тем, что она не стремилась опереться на эти чувства для подкрепления консервативного национализма, но превращала принадлежность к исламу в квинтэссенцию турецкой идентичности. Речь шла, разумеется, об исламе, близком к исламу египетских «Братьев-мусульман» или пакистанской «Джамаат-и ислами», но в условиях светского государства Эрбакан не мог пропагандировать его открыто, не рискуя подвергнуться немедленным репрессиям. Впрочем, когда в марте 1971 года армия совершила государственный переворот, уже 20 мая Конституционный совет запретил деятельность ПНП за посягательства на светский характер республики. Это был первый из трех роспусков, которому подверглись партии, основанные под эгидой Эрбакана. 11 октября 1972 года ПНП возродилась под названием Партии национального спасения (ПНС). Годом позже, на парламентских выборах октября 1973 года, она получила почти 12 % голосов, став неизбежным партнером в любой коалиции, обеспечивавшим большинство двум крупным партиям, соперничавшим в палате депутатов, — Народной республиканской (социал-демократической) партии, руководимой Б. Эджевитом, и Партии справедливости Демиреля. Утвердившись преимущественно в провинциальных городах, где традиционные гильдии ремесленников и коммерсантов пользовались большим влиянием, партия, став проправительственной, превратилась в главного защитника интересов этих кругов. Благодаря своим 49 депутатам, Эрбакан в 1974–1978 годах последовательно был заместителем премьер-министра при Б. Эджевите, затем — при С. Демиреле. При этом он демонстрировал относительное безразличие к политической окраске своего партнера во власти и повышенный интерес к контролю над вверенными ПНС министерствами (юстиции, внутренних дел, торговли, сельского хозяйства и промышленности), позволявшими ему назначать на все этажи указанных административных структур своих верных соратников, влияние которых сказывалось бы на протяжении длительного времени. Эрбакан добился также, чтобы учащиеся лицеев по подготовке имам-хатыбов (имам хатип лисеси) приравнивались к выпускникам светских лицеев и могли поступать в университет. Эта мера в большой степени способствовала формированию исламистской интеллектуальной элиты в последующие десятилетия. Выступая под двумя лозунгами — «тяжелая индустрия» и «мораль и духовность», ПНС выражала стремление набожных кругов взять под контроль процесс модернизации страны. Министры, бывшие членами партии, в рамках своих полномочий боролись против «вестернизации», подвергая цензуре «непристойные», на их взгляд, фильмы, ограничивая продажу пива и открывая молитвенные залы в подчиненных им министерствах.

Парламентская чехарда конца десятилетия, признаком которой стали слабое правительство и эскалация насилия со стороны как крайне правых, так и крайне левых (его жертвами ежедневно оказывалось до двух десятков человек), привела к военному перевороту 12 сентября 1980 года — третьему в современной истории Турции. Исламистское движение не избежало некоторой радикализации в обстановке внутренних неурядиц и на волне триумфа иранской революции. За 6 дней до переворота на прошедшем в Конье митинге ПНС, посвященном проблеме «освобождения Иерусалима», его участники потребовали возвращения к шариату, отказались встать при исполнении национального гимна и держали транспаранты с надписями по-арабски — настолько «кощунственными» с точки зрения кемалистской идеологии, что генералы сослались на них в оправдание своего вмешательства. Как и другие партии, ПНС была распущена, а ее руководители (вместе с 723 наиболее видными политиками) лишены гражданских прав. Эрбакан был арестован, в апреле 1981 года он предстал перед судом, но в июле вышел на свободу.

Третья ипостась турецкой исламистской партии — Партия благоденствия («Рефах партией») — появилась на свет лишь 19 июля 1983 года; Эрбакан стал ее официальным главой только в октябре 1987 года, после референдума, отменившего санкции против политических руководителей 70-х годов.

Тем не менее именно в первой половине 80-х годов, когда аппарат исламистской партии был исключительно слаб, произошли серьезные изменения, которые в конечном итоге обусловили временный успех «Рефах». Они также придали своеобразный облик турецкому исламизму и облегчили проникновение демократических идеалов в сознание приверженцев партии. В эти годы исламистское движение в Турции существенно расширило свои ряды, как это было и в других странах. Однако оно сумело преодолеть негативные последствия своей экспанеии, избежав — ценой частичного отказа от своей доктрины — перехода к насилию, которым было отмечено последнее десятилетие XX века в ряде мусульманских стран. Впрочем, и в Турции в начале 80-х годов радикализм давал о себе знать в деятельности некоторых активистов, вдохновленных иранской революцией или примером арабских экстремистских групп. Впечатленные тем, какую важность генералы — участники переворота придавали «исламистской опасности», эти активисты избрали главным полем своей деятельности университет. Это поле было расчищено безжалостными репрессиями, обрушившимися на активистов студенческих крайне левых и крайне правых группировок, преобладавших здесь ранее и несших главную ответственность за разгул насилия конца 70-х годов. Однако этому студенческому исламистскому радикализму не удалось укорениться в обществе и повести за собой неимущую городскую молодежь — в отличие от Египта или Алжира. В самом деле, пока партия «Рефах» находилась в зачаточном состоянии, ниша политического ислама была в значительной мере занята многочисленными представителями гражданского общества, что способствовало появлению самостоятельной категории исламистских интеллектуалов. Они были больше озабочены поиском своего места в плюралистической и переживавшей процесс либерализации системе и определением своей роли в светском государстве, чем созданием революционного союза социальных классов для свержения безбожной власти и построением на ее развалинах исламского государства. Более того, в отсутствие хорошо организованной исламистской партии значительная часть сторонников этого течения примкнула к Партии Матери-Родины (Анаватан партией, «Анап»), созданной в мае 1983 года Тургутом Озалом и одержавшей безоговорочную победу на первых после военного переворота выборах, организованных в ноябре 1983 года. Эта организация занимала правоцентристские позиции, знаменем которых в предыдущее десятилетие являлся С. Демирель; за нее голосовали набожные средние классы Анатолии, соблазненные благочестивой репутацией Т Озала, брат которого, Коркут Озал, был тесно связан с братствами. Одновременно партия предоставила кемалистским генералам достаточно гарантий, чтобы получить от них разрешение участвовать в выборах, и выдвинула правительственную программу, уделявшую значительное место экономическому и политическому либерализму, который представлялся как единственный для Турции выход из тупика. Крупные предприниматели и образованная молодежь, сторонники расширения связей с внешним миром, поддержали партийную программу, которая воспевала рыночную экономику и сближение с Западной Европой, а также обещала вернуть политические свободы. Таким образом, «Анап» удалось стать выразителем различных политических убеждений, что открывало для набожных средних классов возможность доступа во властные структуры и современный мир, интегрировало их в сложившуюся политическую систему. Это обстоятельство затрудняло образование широкого исламистского движения, открыто противостоявшего существовавшему порядку.

В то же время генштаб постарался принять меры к укреплению государственного контроля над исламом. В 1982 году правивший генералитет сделал обязательным религиозное образование в государственной школе. Цель состояла в том, чтобы дать молодежи образование, исключавшее любое влияние «фанатизма» или «экстремизма», и генерал К. Эврен, председатель Национального совета безопасности, призвал родителей отправлять детей в эти школы, вместо того чтобы отдавать их на «подпольные» курсы по изучению Корана, организаторы которых были подвергнуты репрессиям. Эта мера была сродни тем, которые в тот же период 80-х годов предпринимали руководители большинства мусульманских стран, озабоченные установлением контроля и предупреждением экспансии исламизма. В Турции, как и везде, она имела двоякий результат: религиозный персонал, обеспечивавший это «современное» преподавание ислама, в большинстве своем набирался из структур, находившихся под патронажем министров, которые входили в ПНС Эрбакана во второй половине 70-х годов.

Другим фактором, позволившим инкорпорировать набожные средние классы в государство после сентябрьского переворота 1980 года, стало чисто турецкое движение — «Тюрко-исламский синтез» («Тюрк ислам сентези», ТИС), которое способствовало сужению сферы исламистского влияния. Изначально в ТИС входили консервативно настроенные интеллектуалы, которые в 70-е годы пытались оспаривать у левых интеллектуалов лидерство в студенческой среде и в прессе и рассматривали исламскую культуру как необходимое моральное дополнение к ценностям порядка, воплощенным в турецком национализме. Объект неприязни светских активистов, которые вменяли ТИС в вину экспансию политического ислама в минувшую четверть века и видели в нем заговор самых реакционных элементов режима против прогрессивных сил, это движение действительно пользовалось влиянием среди организаторов государственного переворота. ТИС осуществлял доктринальную связь между некоторыми из них и «Анап» Озала, одержавшей победу на выборах 1983 года. Само его существование и его влияние на интеллектуалов, близких идеям исламизма, способствовало «обуржуазиванию» убеждений большинства из них. Как в Иордании, где режиму удавалось выборочно привлекать на свою сторону идеологов из числа «Братьев-мусульман», которые тут же теряли былой радикализм и уже не пытались поднять на бунт неимущую городскую молодежь, Турция 80-х годов предложила возможности заработка, социального роста и доступ к власти «контрэлитам», принадлежавшим к исламистскому течению. Этому способствовал произошедший именно в то время под руководством Озала переход от административной экономики к либерализму, сопровождавшийся появлением беспрецедентной для мусульманского мира свободы слова. В Турции тогда возник настоящий — конкурентный и капиталистический — рынок идей, что привело к появлению в 90-е годы большого количества частных печатных и аудиовизуальных средств массовой информации. Этот рынок дал многим исламистским интеллектуалам возможность работать в СМИ, представлявших данное течение. Он также не мог не способствовать «рутинизации» их идеологии, вынуждая ее конкурировать с другими идеологиями в СМИ, зависевших в финансовом отношении от рекламодателей и склонных избегать любой пропаганды экстремизма, чтобы не отпугнуть телезрителей и читателей и не сократить тем самым поступлений от рекламы.

Эти исламистские «контрэлиты» 80-х годов, символами которых стали фигуры бородатого инженера и студентки в мусульманском платке, демонстрировали вступление в городскую и образованную среду детей крестьян, эмигрировавших из Анатолии в минувшее десятилетие. В жизнь города, прежде регулировавшуюся западными социальными нормами — наследием Ататюрка, — они привносили исламскую культуру и образ жизни, передатчиками которых выступали братства и религиозные ассоциации. Аналогичный процесс происходил и в других мусульманских странах, но в Турции тех лет эти вчерашние крестьяне, получив широкое социальное признание благодаря экономическому и политическому либерализму, одновременно испытывали сильное влияние господствовавшего лаицизма.

Отныне в этой среде нарастала напряженность между «прагматиками» и «доктринерами»: первые процветали, пока политической жизнью страны руководил Т. Озал (до 1989 года премьер-министр, затем — до своей кончины в апреле 1993 года — президент республики). Вторые воспользовались возвышением третьей партии Эрбака-на — партии «Рефах», чьим успехам 90-х годов предшествовало снижение популярности «Анап»: смерть ее основателя нанесла ей невосполнимый урон, дав простор для экспансии исламистской партии.

В момент своего создания в 1983 году «Рефах» не имела права выдвигать кандидатов в парламент. Несмотря на постоянный рост своей численности, в 1984–1991 годах она собирала менее 10 % голосов. В 1991 году союз с крайне правыми националистами помог ей преодолеть этот порог, необходимый для выдвижения своих представителей в Национальное собрание. Однако ее собственный электорат не превосходил этого уровня: предшественница «Рефах», ПНС, имела в 1973 году лучший результат — 11,3 %. Лишь со смертью Озала партия совершила прорыв: получив 19 % голосов на муниципальных выборах 1994 года, она почти удвоила численность своих сторонников и одержала «знаковые» победы, завладев мэриями Стамбула, Анкары и еще 325 городов. 24 декабря 1995 года, получив 21 % голосов на парламентских выборах, исламистская партия впервые в истории республиканской Турции вышла на первое место. В тот канун Рождества светский лагерь скорбел: впрочем, выход на первое место «Рефах» стал в первую очередь результатом раскола турецких правых, каждая из двух партий которых собрала менее 20 % голосов.

Удвоение поданных за «Рефах» голосов в 1994–1995 годах явилось важным событием (хотя его масштабы несравнимы с электоральным триумфом ИФС в Алжире на муниципальных выборах в июне 1990 года или в первом туре парламентских выборов в декабре 1991 года):«Рефах» привлекла тогда симпатии массы новых избирателей, добавившихся к ее традиционному электорату — религиозным средним слоям Анатолии. Партия воспользовалась неожиданным шансом — закатом «Анап», ультра-либерализм которой в славные для нее 80-е годы обернулся всеобщей коррупцией и резким ростом инфляции, съедавшей доходы рабочих и служащих. Но с середины десятилетия напряженность возникла прежде всего из-за исламской экспансии: власть допускала — или поощряла — увеличение числа мечетей, курсов по изучению Корана и т. д., рассчитывая, что сможет контролировать и удерживать этот процесс в определенных рамках. В отдельных случаях он приобретал конфликтные формы, нарушая консенсус между религиозными кругами и военными, гарантом которого был Озал. Это питало стратегию конфронтации и разрыва с режимом — стратегию, провозвестницей которой стала исламистская партия.

В 1986 году государственный орган — Высший совет по образованию — запретил студенткам, носившим мусульманский платок, вход на территорию студенческих городков. Это решение вызвало манифестации в Стамбуле и в Конье, организованные сторонниками Эр-бакана. Скандал вокруг этой темы создал проблему для власти: Озал, выступавший за свободу ношения «тюрбана», был вынужден отступить перед нажимом генералов, а затем, в июле, пойти и на исключение из «Анап» ведущих представителей исламистского течения. В 1989 году ношение платка в университете было запрещено Конституционным советом. В заключительной части его постановления отмечалось, что «Республика и демократия являются антитезой шариатскому режиму». Стремление правительства поощрять «контролируемый» ислам наталкивалось, таким образом, на действия активистов, пытавшихся развить свой успех путем завоевания символических властных позиций, а также опрокидывания установленных Ататюрком светских норм, высшим гарантом которых считало себя военное командование. Как и во Франции, где первое «дело о платке» в школе также возникло в 1989 году, исламистская пропаганда использовала «двойной регистр». Адептам исламизма ношение платка преподносилось как установленная Кораном обязанность, которую правоверные мусульманки должны неуклонно выполнять; общественному мнению это требование было преподнесено как основополагающая личная свобода, «право человека» (или женщины), в котором авторитарный лаицизм отказывал школьницам и студенткам, хотевшим реализовать свое право следовать установлениям шариата.

В отличие от большинства стран мусульманского мира, в которых государство соглашалось с ношением платка в школах и университетах — или даже поощряло эту практику, — уступая исламистскому движению на социальном и религиозном поле, чтобы удержать под своим исключительным контролем политику, турецкое государство стремилось сохранить свое влияние и в области публичной этики. Именно на этом фронте развернулась основная борьба между поборниками лаицизма и исламистами. Это была окопная война, где наступления сменялись отступлениями и где ни одна из сторон, не будучи в состоянии одержать победу, не могла позволить себе и остановить бой, чтобы не потерять лицо. Реальные прорывы исламисты совершили в экономике и социальной сфере, где государство, основанное Ататюрком, потерпело самые серьезные неудачи.

Произошедший при Озале переход к рынку после десятилетий господства регулируемой экономики совпал с наплывом в крупные города предпринимателей из маленьких городков Анатолии. Именно в это время первое поколение вышедших из той же среды набожных инженеров, получивших дипломы в 70-е годы, вступало в возраст принятия ответственных профессиональных решений. Приватизация и либерализм предоставили им беспрецедентные возможности для бизнеса в различных сферах. Одной из самых прибыльных был богатый нефтедолларами Аравийский полуостров — рынок сбыта для турецких товаров и источник капиталов, которые саудовцы и кувейтцы вкладывали в бурно развивавшуюся турецкую экономику. Тогда же появились исламские банки и инвестиционные компании, созданные в форме совместных предприятий. Для Эр-Рияда помощь поднимавшейся набожной буржуазии в Турции была частью глобальной стратегии поддержки этой социальной группы по всему миру. Это был неожиданный шанс, которым воспользовались деловые люди, близкие к партии Озала — «Анап» и к удачно названной Партии благоденствия Эрбакана. Этот новый сектор позволил также многочисленным анатолийским набожным предпринимателям получить доступ к банковскому кредиту (беспроцентному, как того требовала исламская система), в котором им отказывали обычные банки страны. В 1990 году они создали собственную палату предпринимателей, Мюсиад, в противовес Конфедерации турецких предпринимателей, Тюсиад, которую возглавляли крупнейшие капиталисты Стамбула. Мюсиад представляла собой нечто среднее между объединением в поддержку малого и среднего бизнеса и лобби с исламистским оттенком. Ее участники создали эту структуру взаимопомощи, чтобы отстаивать свои интересы перед лицом «светской буржуазии» как в коммерческой, так и в культурной сферах. Здесь имелся ярко выраженный идеологический подтекст — Мюсиад говорила о «мусульманском общем рынке», противопоставляя его «христианскому клубу» в лице ЕЭС, но этот подтекст всегда сочетался с защитой бизнеса: с помощью Мюсиад ее члены рассчитывали защитить и расширить свои секторы рынка. Сочетая исламскую этику с духом капитализма, они надеялись когда-нибудь войти в турецкий экономический истеблишмент — от которого их отделяло скромное провинциальное происхождение и «отсталый» образ жизни, — обогатиться, продемонстрировать вкус к роскоши, не нарушая при этом религиозных норм. Самые «продвинутые» из предпринимателей посещали отель класса люкс на берегу моря, носящий французское название «Каприс». Здесь эта бородатая и одетая в мусульманские платки буржуазия проводила «дозволенный» семейный отпуск, купалась на раздельных мужском и женском пляжах, носила «исламские купальники» и подписывала счета на баснословные суммы в гастрономическом халяльном ресторане, обсуждая дела в тренажерном зале. При всей банальности ситуации (нечто схожее можно наблюдать и в среде богатых правоверных иудеев) здесь сказывалась двойственность роли религиозной буржуазии как спонсора исламистского движения: стоило ли бороться за исламское государство и введение шариата, вовлекая в эту борьбу неимущую городскую молодежь? Не лучше ли выторговывать для себя возможности социального продвижения в рамках сложившегося порядка, сочетая нажим на государство с компромиссом? Турецкие интеллектуалы-исламисты из числа бывших левых или сторонников тьер-мондизма безжалостно высмеивали «highsociety в мусульманских платках» и Мюсиад, обвиняя их в готовности идти на любые компромиссы ради звонкой монеты. Один из этих интеллектуалов, Али Булач, опасавшийся разделения верующих на «бедных» и «богатых мусульман», обвинял своих противников в следующих выражениях: «Чтобы примирить ваше стремление к [экономическим] успехам с вашими [религиозными] установками, (…) вам следовало бы почитать и другие книги, кроме Священного Корана. Можно не углубляться в 15-вековую историю, достаточно вернуться на один век назад и перелистать сочинения этого периода, главное из которых — к несчастью, написанное евреем — называется «Капитал»: там говорится об эксплуатации и о борьбе классов».

Эта набожная буржуазия со смутными политическими устремлениями, связанная как с «Анап» Т. Озала, так и с партией «Рефах» Эрбакана, после смерти Озала в 1993 году перешла на сторону «Рефах», предвкушая политический успех исламистов и способствуя этому успеху, от которого рассчитывала получить большую отдачу. В самом деле, казалось, что Партия благоденствия имела все шансы победить на выборах: в то время она удачно воспользовалась разочарованием городских народных слоев, которые ничего не получили от беспредельного экономического либерализма 80-х годов, и казалась способной удержать их под контролем. Она могла заручиться их голосами — которые обеспечили бы ей победу — направить их недовольство в нужную для себя сторону, не давая ему выплеснуться через край. Подобный расчет говорил о массированной поддержке партии «Рефах» со стороны «зеленых капиталистов». Партия не испытывала недостатка в средствах на предвыборные кампании 90-х годов. Ее эффективная организация опиралась на многочисленные кадры, набранные в административном аппарате еще при министрах — членах ПНС, на муниципалитеты Анатолии, которые партия контролировала с 1989 года, и на те льготы, которыми она располагала, получив 40 мест в парламенте в октябре 1991 года. Кроме того, «Рефах» прибегла к платным услугам пиар-агентства, чтобы с помощью телевидения «обновить» свой имидж, чересчур «анатолийский» и ретроградный характер которого мог оттолкнуть потенциальных городских «современных» избирателей». Тем самым она придала притягательность своему лозунгу «справедливого порядка», который был вовремя выдвинут как раз для того, чтобы привлечь голоса тех, кто находил «несправедливым» новое перераспределение богатства, произошедшее в результате триумфа капитализма в годы правления Озала. В отличие от других партий, испытывавших недостаток активизма, «Рефах» развернула чрезвычайно эффективную агитационную работу. Она сочетала хождение по домам с ведением базы данных о предпочтениях каждого избирателя, «работала» по телефону с колеблющимися, добиваясь от них обещания проголосовать за нее и разбив каждую улицу на участки, которые нужно было «завоевать». В отличие от ПНС 70-х годов «Рефах» в ходе муниципальных выборов 1994 года и парламентских выборов 1995 года не делала упора на исламской идентичности — так как это могло уменьшить ее влияние, — а, считая своим завоеванием резерв в лице религиозного электората (около 10 % голосов), акцентировала внимание на социальных и экономических вопросах. Это позволило ей завоевать доверие еще 10 % избирателей, которые, не будучи враждебны к исламистам, априорно не причисляли себя к ним. В основном это были представители молодого поколения и народных масс.

Благодаря успеху на муниципальных и парламентских выборах партии Эрбакана удалось, казалось, объединить все три составляющие исламистского движения, необходимые для прихода к власти: религиозную буржуазию, неимущую городскую молодежь и активистов-интеллектуалов. Она привлекла на свою сторону даже те социальные группы, которые поддались на ее обещания грядущих перемен, не разделяя религиозной идеологии, и вышла на первое место на парламентских выборах в декабре 1995 года. Тем не менее она собрала всего пятую часть голосов, а ее лидер должен был ждать полгода, чтобы стать премьер-министром. Вместо триумфального шествия по пути к исламскому государству и шариату ей пришлось пройти через гримасы и политиканские компромиссы парламентской коалиции — словно в напоминание о том, что более трех четвертей турок не отдали за нее свои голоса.

Одиннадцатимесячное существование коалиции «Рефах» и правоцентристской Партии верного пути Т. Чиллер стало временем тяжелых испытаний для исламистской партии. Ее конечное поражение во многом было итогом давления со стороны военной верхушки и политического истеблишмента. Оно также стало результатом непреодолимых противоречий между исламистским проектом и реальной практикой работы в правительстве демократического государства, связанного с Западом, — противоречий, к которым добавилось разочарование партийного электората. В отличие от алжирской армии, грубо приостановившей выборы, на которых в январе 1992 года должен был победить ИФС, турецкой армии — при том, что она трижды, в 1960,1971 и 1980 годах, устраивала государственные перевороты, — не пришлось прибегать к силовому вмешательству, чтобы положить конец эксперименту с нахождением у власти исламистского движения, которое само себя загнало в ловушку.

Когда в конце июня 1996 года было сформировано коалиционное правительство, «Рефах» в нем помимо поста премьер-министра достались «ближайшие министерства», которые её предшественница, ПНС, держала в своих руках в коалициях 70-х годов. Некоторые из них позволили «Рефах» беспрепятственно, на деньги государства, продолжать идеологическую обработку общества, которую партия вела через сеть благотворительных ассоциаций и подконтрольные муниципалитеты. Однако другие министерства (например, юстиции и культуры) стали ареной неразрешимых противоречий между программой исламизации и светским характером государственных институтов. Это проявилось уже на уровне символов. Так, планы возведения большой мечети на площади Таксим в Стамбуле — центре современного квартала, наследия Ататюрка, — и передачи для нужд мусульманского культа византийской базилики Святой Софии (превращенной в мечеть в 1453 году, в период османского завоевания, а в республиканскую эпоху ставшей музеем) усилили неприязнь к «Рефах» большей части избирателей. Эти планы не вызвали энтузиазма даже у той пятой части турецкого населения, которая отдала за партию свои голоса. В области внешней политики «Рефах», которая до прихода к власти осуждала военный союз с Израилем и обещала его расторгнуть, не смогла сдержать обещания, и Эрбакану как премьер-министру пришлось ратифицировать соглашения о сотрудничестве между двумя странами в сфере военной промышленности. На упреки руководителей других мусульманских стран по этому поводу он мог лишь ответить словами, приписываемыми Пророку ислама: «Идите за знанием (в данном случае — за военной технологией) туда, где вы его найдете». Стремясь вернуть внешнеполитическую инициативу и ища поддержки в мусульманском мире в противостоянии с турецкой военной верхушкой, Эрбакан предпринял два турне, целью которых было создание «мусульманского общего рынка». Таким образом, он выполнял пожелания религиозных предпринимателей из Мюсиад, большая делегация которой сопровождала Эрбакана из Ирана в Индонезию и из Нигерии — в Египет и Ливию. Эти вояжи с налетом ностальгии по османской эпохе были призваны превратить турецкого премьера в «лидера всего исламского мира». Но они лишь ослабили политические позиции Эрбакана: в Тегеране ему пришлось объясняться по поводу нормализации турецко-израильских отношений, в Каире — быть «поставленным на место» X. Мубараком при попытке вступиться за египетских «Братьев-мусульман», а в Ливии — выслушать под шатром поучения полковника Каддафи, который воздал хвалу воюющей против Анкары Курдской рабочей партии и выступил за независимость Курдистана.

Пятый съезд «Рефах», состоявшийся через неделю после ливийского фиаско, продемонстрировал идеологическую хрупкость партии. Вместо того чтобы праздновать долгожданный приход к власти, громко возглашать исламистские лозунги и критиковать лаицизм (что Эрбакан делал со времени своего прихода в политику в 1970 году), делегаты, собравшиеся под огромным портретом Ататюрка, услышали от своего лидера и премьер-министра восхваления в адрес основателя республики и заверения в том, что «Рефах» является его самой верной наследницей. Подобное выступление, призванное «обольстить» светский истеблишмент и военную верхушку и облегчить проникновение партии в остальные три четверти электората, которые не проголосовали за него, могло вызвать лишь недовольство активистов, привыкших к совсем другой риторике.

Так, 31 января 1997 года избранник «Рефах» мэр Синджана (пригорода Анкары, населенного мигрантами из Анатолии) организовал празднование Дня Иерусалима, на котором молодежь разыгрывала сценки из интифады и звучали ругательства в адрес Арафата, Израиля и всех, кто подписывал соглашения с еврейским государством, а лозунги и транспаранты призывали к введению шариата. На празднестве присутствовал посол Ирана, выступивший в том же духе. На следующий день армия ввела танки на улицы Синджана. Посланник Тегерана был выслан из страны, а мэр посажен за решетку: его посещение в тюрьме министром юстиции (также членом «Рефах») лишь обострило напряженность. 28 февраля на заседании Национального совета безопасности с участием членов генштаба и министров был принят ряд мер, направленных против «реакции» («иртиджа»). Заседание недвусмысленно осудило инициативы избранников «Рефах», в том числе и самого премьер-министра. Последний был вынужден поставить свою подпись под резолюцией заседания, что вызвало критику в его адрес со стороны части активистов. Партии не удалось преодолеть недоверия со стороны секуляризированных городских слоев, хотя такие попытки были ею предприняты. Тогда же, в феврале 1997 года, по инициативе светских неправительственных организаций очень многие турки каждый вечер гасили в 21.00 свет в своих домах и выходили на улицы с зажженными свечами, следуя девизу: «Одна минута темноты ради светлого будущего». Враждебные выпады министра юстиции сделали его мишенью атак со стороны участников акции протеста, которые осуждали его попытки вдохновляться шариатом при проведении реформы министерства. А в марте во время футбольных игр на кубок премьер-министра Эрбакан был освистан толпой болельщиков, скандировавших «Светскость!» — знак того, что стадионная публика, шедшая в других странах (например, в Алжире в период подъема ИФС) за исламистами, ускользала из-под контроля «Рефах».

В мае 1997 года конфликт обострился в связи с увольнением из армии более 160 офицеров и унтер-офицеров, подозревавшихся в симпатиях к исламистам, и полемикой вокруг лицеев по подготовке имам-хатыбов и проповедников, служивших основными поставщиками кадров состава партии исламистов. Среди мер, принятых Национальным советом безопасности, было решение расширить срок обязательного государственного образования с 5 до 8 лет, то есть от получения свидетельства об окончании начальной школы до диплома колледжа. Помимо повышения общего уровня школьного образования, это решение было направлено против школ «имам хатиплисеси», которые упразднялись и реинтегрировались в общую систему образования. Собственно исламское образования сводилось, таким образом, к 3 годам вместо 6; при этом вводился принцип «numerus clausus» («закрытого числа») для ограничения числа учащихся. Активисты «Рефах» вышли на демонстрации, скандируя: «Не трогай мои религиозные школы!» Однако борьба рефаховцев не нашла отклика в обществе, поскольку выглядела как направленная против повышения возраста обязательного школьного образования и казалась проявлением ретроградства.

У исламистской партии оставалась одна опора — ее религиозный электорат. Но и здесь ее влияние было поколеблено: Фетхулла Гюлен, руководитель одной из крупнейших исламских ассоциаций Турции, владелец широкой сети частных школ, телеканала и многочисленных предприятий, призвал Эрбакана подать в отставку. Давление военных на депутатов и министров — партнеров «Рефах» из Партии верного пути Чиллер заставило их отказаться от поддержки коалиции, в то время как в Конституционный суд был направлен запрос по поводу партии «Рефах», обвинявшейся в нарушении принципов светскости. 16 июня премьер-министр подал в отставку в надежде, что Чиллер заменит его на этом посту и сохранит коалицию в неизменном виде. Однако президент республики С. Демирель не дал им обоим времени собраться с силами, призвав руководителя «Анап», М. Йылмаза, возглавить временную коалицию, сплотившуюся в оппозиции к исламистам и поддержанную армией. Эта коалиция продержится у власти до внеочередных парламентских выборов, состоявшихся в апреле 1999 года.

В целом итоги деятельности Эрбакана на посту премьер-министра не были положительными для исламистского движения в Турции. Партии «Рефах» не удалось провести в жизнь свою программу исламизации: она столкнулась с сопротивлением светских институтов, которые нельзя было атаковать «в лоб», без того чтобы не дать толчок революционным волнениям, контролировать которые у партии не было средств и в которых набожные средние классы и мелкие предприниматели из Мюсиад не пошли бы за «Рефах». Радикальное крыло было недовольно излишними, с ее точки зрения, компромиссами, на которые шел премьер-министр, и не проявляло активности. К удивлению многих, принятое в январе 1998 года решение Конституционного совета о роспуске партии, раскритикованное многими демократами, которые видели в такого рода юридических процедурах исключительно политическую подоплеку, не вызвало яростного протеста среди активистов «Рефах», словно ее провал как правящей партии заслуживал того, чтобы о ней забыли.

В преддверии решения о роспуске, в декабре 1997 года на свет появилась четвертая «ипостась» исламистской партии под именем «Фазилет» («добродетель»). В отличие от трех своих предшественниц, контролировавшихся Эрбаканом, характерной чертой новой организации были сильные противоречия между «старыми тюрбанами», которые ассоциировались с самим Эрбаканом, и новым, «реформаторским», поколением, которое возглавило партию, возложив на него ответственность за поражения. Судя по всему, «реформаторы» были озабочены прежде всего тем, чтобы облегчить для себя проникновение в турецкий истеблишмент набожного среднего класса и потеряли всякий интерес к таким знаковым постулатам исламистской идеологии, как разрыв с лаицизмом и Западом. В центральный комитет партии вошли женщины, не носившие мусульманского платка; одна из них не постеснялась подавать на стол спиртные напитки на одном из партийных приемов, а затем спеть в унисон с лидером «Фазилет», Р. Кутаном. Партии, возглавлявшиеся Эрбаканом, наоборот, проводили раздельные собрания для мужчин и для женщин. Последних не назначали на руководящие посты, а при самом Эрбакане национальный гимн звучал только в исполнении мужского хора. Похоже, ностальгия по османскому халифату также вышла из моды: в отличие от «Рефах», пытавшейся заложить «исламский общий рынок» в противовес «иудейско-христианскому» ЕЭС, «Фазилет» поддержала просьбу Турции о приеме ее в Европейский Союз. Само ношение платка представлялось уже как дело личного выбора, а не как религиозная обязанность. Подобно «Партии центра» («Хизб аль-Васат»), которую в 1995 году хотели создать молодые египетские «Братья-мусульмане» — реформаторы, или иорданскому Фронту исламского действия «Фазилет» превращала демократию в главный политический императив (партия отдала предпочтение участию во власти набожных средних классов, от имени которых она выступала), отказавшись от доктринальной или догматической строгости. Как в египетском и иорданском случаях, она должна была учитывать пожелания социальной группы, которая за истекшие четверть века сильно изменилась и стала гораздо более образованной, элита которой приобщилась к английскому языку и информатике. Эта группа хотела найти свое место в либеральной экономической и политической среде, где рынок и демократия давали наилучшие возможности для получения прибылей или вхождения в коридоры власти. Этот «демократический императив» касался в первую очередь средних классов, которые участвовали в исламистском движении, но он ничего не сулил бедной городской молодежи: в потенции он позволял расчитывать на расширение базы власти, а не на радикальный пересмотр существовавшей социальной иерархии. В Турции, так же как в Египте и в Иордании, эти средние классы отныне были заняты поиском приемлемой для них формы вхождения в систему, modus vivendi с правившими режимами и со светской буржуазией. Но эта стратегия лишала их союзнических связей и поддержки со стороны неимущей городской молодежи, не находившей в этом демократическом и либеральном проекте ничего, что служило бы ее интересам. Но, будучи лишены этой поддержки, религиозные средние классы теряли свой самый сильный козырь в переговорах с режимом. Оставшись в одиночестве, они, по мнению власти, начавшей ощущать себя хозяйкой положения и пытавшейся навязывать партнерам свои условия, уже не могли причинить вреда.

Этот процесс, к рассмотрению которого мы еще вернемся на последних страницах нашей книги, можно наблюдать сегодня по всему мусульманскому миру. В Турции он привел к поражению исламистов на внеочередных всеобщих выборах в апреле 1999 года. В самом деле, «Фазилет» покинула первое место, которое заняла «Рефах», и заняла третье место, получив менее 15 % голосов (против 21,4 % в декабре 1995 года). На момент написания этих строк представляется, что «Фазилет» потеряла голоса жителей бедных городских окраин и сельских районов, но сохранила свои позиции в кварталах, где проживали городские средние классы. И вновь Конституционный совет вынужден был рассматривать запрос о роспуске партии за антисветскую деятельность — признак того, что власти хотели навязать свои предварительные условия на любых переговорах с исламистами и извлечь выгоду из ослабления исламистского движения. Следует отметить символичный факт: отчуждение между этим движением и обществом нашло беспрецедентное выражение во время страшного землетрясения, произошедшего в Турции в августе 1999 года. В прошлом подобный природный катаклизм предоставлял прекрасную возможность для ИФС в Алжире (в ноябре 1989 года) и для «Братьев-мусульман» в Каире (в 1992 году) продемонстрировать силу своих благотворительных ассоциаций, дабы подчеркнуть бессилие государства и «подменить» его. Ничего подобного не случилось после землетрясения в Ялове: исламисты отсутствовали и мобилизация гражданского общества на оказание помощи пострадавшим проводилась в основном светскими движениями, среди которых отличилась альпинистская группа «Акут».

 

Заключение

На пути к «мусульманской демократии»?

Двадцать девятого сентября 1999 года, спустя несколько дней после того, как глава Судана генерал Омар аль-Башир отстранил от власти харизматического исламистского идеолога Хасана ат-Тураби — «серого кардинала» режима, жупела США и консервативных арабских режимов, — арабская газета «Аль-Кодс аль-Араби» опубликовала передовицу одного из самых известных своих журналистов, Абдель Ваххаба аль-Эфенди. Суданец, учившийся в Англии, где он и проживает, автор апологетической, но добротной книги об исламизме у себя на родине, Эфенди дал своей статье заголовок, полный горечи и разочарования: «Суданский эксперимент и кризис современного исламского движения: уроки и значение». По мнению автора статьи, события в Судане явились звеном в длинной цепи поражений «исламского обновления» конца 90-х годов, которые начались с Афганистана и включали в себя отстранение Анвара Ибрахима — заместителя премьер-министра Малайзии, видного исламиста. Афганистан был самой большой победой движения в современную эпоху, отмечал автор (который, как истинный суннит, «забыл» об иранской революции), но впоследствии эта победа обернулась величайшей катастрофой. При всем различии ситуаций, поражения в Афганистане и Судане имели общие черты: оба лежали на совести самих исламистов и случились без вмешательства внешнего врага. В конце концов, рассуждал Эфенди, даже лучше, когда движение становится жертвой репрессий, как это случилось в Египте или Алжире, так как в этом случае оно приобретает венец мученичества. В тех же странах, где оно пришло к власти — Афганистане и Судане, — оно провалилось с первой попытки, не найдя способов преодоления внутренних конфликтов здоровым демократическим путем. Спектакль с участием активистов, которые, дорвавшись до власти, обвиняли и истребляли друг друга, был мучительно красноречив: он подрывал их моральный авторитет и «сводил на нет годы и целые столетия кампаний по распространению веры». Хуже того: «(…) их разногласия касались не вопросов религии, а славы и власти! Между тем предполагалось, что они, как истинные мусульмане, не станут придавать этим вещам особого значения, чтобы не вызвать раскол [фитна] в рядах верующих (…). Что же говорить, когда это обернулось разрушением страны, гибелью правоверных и отвратило людей от религии, исказив облик ислама и его последователей!» Автор сожалел, что, придя к власти, они забыли о демократии, хотя «Банна [основатель организации «Братья-мусульмане»] говорил, что парламентская демократия — это то, что ближе всего к исламу». «Если исламистам не удастся решить эту проблему, — заключал Эфенди, — они нанесут смертельный удар по надеждам на мусульманское обновление и ввергнут ислам в катастрофу. И это будет много хуже, чем всё то, что ему причинили коммунистическое или секуляристское движения».

Меланхолия человека, «разочаровавшегося в исламизме», представляет особый интерес, учитывая личность автора и позицию газеты, опубликовавшей его статью, — глашатая антисионизма, рупора радикального исламизма и арабского национализма. В своей сильно идеологизированной статье, рассчитанной на активистов движения, Эфенди указывал на три фактора, приведшие к провалу, которые совпадают с теми, что мы выявили на страницах этой книги: крушение утопии, не выдержавшей испытание временем и властью, конфликт между различными составляющими движения, проблема демократии. Но там, где апологет видел лишь столкновение личностей, на наш взгляд, вырисовывался социальный антагонизм между набожными средними классами и неимущей городской молодежью. Когда Эфенди изображает демократию в роли ориентира исламистского движения со времен аль-Банны — что заслуживает отдельной дискуссии, — мы видим здесь стремление средних классов и части исламистской интеллигенции (к коей принадлежал сам автор) вступить в союз со светским гражданским обществом, чтобы выйти из той ловушки, в которую их завела исламистская политическая логика.

В другой стране, упоминавшейся Эфенди, — Малайзии, где вундеркинд местного исламизма Анвар Ибрахим был обвинен в гомосексуализме диктатором Махатхиром Мохаммедом, некогда вознесшим его на вершину славы, а потом втоптавшим в грязь, — сторонники жертвы оказались перед сходной дилеммой. В период своего триумфа они были самыми рьяными защитниками авторитарного режима, который привлекал их на службу, прикармливал и обогащал. Они не особенно заботились о демократии, поскольку следовали культу «азиатских ценностей», исповедовавшемуся Махатхиром, — пародии на идеологию, в которой провозглашается примат общины над личностью в Азии и отвращение к свободе, этой проклятой «западной ценности». Между тем, устраивая демонстрации против Махатхира, именно среди демократов они встречали самых верных своих союзников. Об этом свидетельствовал, выйдя из тюремных застенков, друг Анвара, опороченного услужливой прессой, — Мунаввар Анис, известный исламист-интеллектуал, в прошлом большой специалист по разоблачению «западных заговоров». Вырванный из когтей мусульманского диктатора благодаря заступничеству западных же правозащитников, он подверг суду совести свои прежние взгляды, обильно цитируя при этом Томаса Джефферсона. Здесь тоже, как мы видим, именно к светскому гражданскому обществу повернулись «разочарованные в исламизме» представители средних классов и интеллигенции, желая заключить с ним союз, который позволил бы им с наименьшими потерями вписаться в рынок глобализации, открывшийся на заре третьего тысячелетия.

Если афганское или суданское фиаско били по микромиру суннитского «Лондонистана» (как сами его обитатели называют мир беженцев, журналистов, активистов и «зеленых финансистов», осевших в британской столице), то провал политического проекта Исламской Республики Иран сильно охладил тот всеобщий энтузиазм, которым движение в целом было охвачено к исходу XX века. «Победы» в Афганистане и Судане суннитских исламистов, в одном случае оплаченных и вооруженных Саудовской Аравией и ЦРУ, в другом — пришедших к власти в результате военно-религиозного переворота, едва ли можно было сравнить с настоящей революцией, произошедшей в Иране. При всей своей шиитской специфике она воплощала в себе исламистскую утопию в широком смысле этого слова. За 8 лет войны с Ираком одна социальная группа — торговцы базара и аферисты, связанные с религиозно-политическим режимом, — сделали исламскую республику своей собственностью. При этом пострадали прежние элиты шахских времен, но прежде всего — неимущая молодежь, которую сначала бросили на штыки императорской гвардии, а с окончанием революции отправили умирать на иракские минные поля. По «термидорианской» логике, санкюлоты иранской революции были удалены из нервных центров системы, получив взамен мораль и религиозный ригоризм. Этих бедняков, пожертвовавших собой, чтобы быть вновь отброшенными на низшую ступень социальной лестницы, режим щедро вознаградил женщинами из среднего класса, вынужденными носить чадру, которых пасдараны, басиджи и прочие бродяги, одетые в военный камуфляж, могли арестовывать и унижать, стоило тем показаться «недостаточно укрытыми». В 1989 году Хомейни издал фетву, приговаривавшую к смерти Салмана Рушди. Это было не что иное, как зловещий обет радикализму, призванный замаскировать то, что благодаря саудовскому сдерживанию революцию не удалось экспортировать и что она предала надежды массы своих сторонников, которых отныне кормили символами, вместо того чтобы реально улучшать условия их жизни.

На протяжении 90-х годов сама демография, столь успешно «работавшая» на исламистскую идею двумя десятилетиями ранее, переполняя городские окраины молодежью — той, что встанет на ее защиту, — производила обратный эффект. Демографический взрыв сменился регулярным и стремительным падением рождаемости среди новоиспеченных горожан, столкнувшихся с неразрешимыми жилищными проблемами. Их жены, получившие возможность трудоустройства, были вынуждены ограничивать себя в желании иметь детей, подчиняясь требованиям городской жизни. Вопреки идеологии исламистских деятелей, видевших в детских колыбелях завтрашних воинов джихада, молодые супружеские пары, населявшие в 2000 году крупные города мусульманского мира, руководствовались прежде всего заботами о собственном благосостоянии. Эти соображения подразумевали снижение рождаемости, в результате чего на смену семьям с семью и более детьми (что еще 20 лет назад было нормой) стали приходить семьи с 2–3 детьми. В отличие от родителей, в большинстве своем родившихся в деревне и перенесших травму расставания с сельской средой, они родились уже в городе. Они принадлежали к той же письменной культуре, что и их отцы — первое грамотное в массе своей поколение, — в то время как отцов отделяла от дедов (неграмотных сельчан) культурная пропасть, способствовавшая культурному разрыву и проникновению радикальной исламистской идеологии. Дети бородачей уже не верили сказкам, которыми жило в 70-е годы прежнее поколение. Именно в Исламской Республике Иран, спустя два десятилетия после победы Хомейни в 1979 году, этот феномен проявляется сегодня наиболее ярко. В двадцатую годовщину революции достигло возраста зрелости поколение, не знавшее времен шаха. Оно столкнулось с массовой безработицей, репрессивной моралью и косным социальным порядком. Всем заправляют религиозные иерархи, исламские «фонды», контролирующие экономику вместе с базарными торговцами, и прочие бенефицианты Исламской Республики, противящиеся любой реформе, подрывающей их власть. На президентских выборах 1977 года это молодое поколение безоговорочно проголосовало против кандидата от религиозного истеблишмента, Натега Нури, и за кандидата сторонников «перемен» Хатами. Изменения происходят медленно: сам президент — выходец из сераля и носит тюрбан; его поле для маневра остается ограниченным, пока два других центра власти — парламент и пост «Вождя революции» — остаются в руках «консервативного» лагеря, контролирующего значительную часть судебного и репрессивного аппарата. На парламентских выборах 18 февраля 2000 года с большим отрывом победили кандидаты-реформаторы — несомненный признак того, что отныне общество уже не устраивает социальный и моральный порядки, унаследованные от Хомейни. Неясность путей перехода от эры исламизма к «постисламизму» напоминает дебаты вокруг «посткоммунизма» в бывших советских республиках. В обоих случаях, независимо от их исхода, сложившаяся ситуация свидетельствует об этическом крахе модели, ставшей отныне достоянием истории, пройденным и отвергнутым, а не утопией грядущего будущего.

Это поражение выходит за рамки проблематики Ирана и шиизма в целом, но распространяется на исламистскую идеологию как таковую, в равной мере затрагивая и суннитский мир. В упоминавшейся нами статье Эфенди автор сожалел о неспособности пришедших к власти суннитских исламистов претворить в жизнь те идеалы, к которым они призывали, находясь в оппозиции, и видел в движениях, подавленных государством, больше подлинности. Но и их итог едва ли можно назвать блестящим: они не смогли победить ни с помощью стратегии конфронтации, ни идя на сотрудничество с властью. В первом случае, иллюстрируемом прежде всего примерами Алжира и Египта, насилие в отношении государства, которое исповедовали и практиковали наиболее радикальные группировки, после многообещающего начала обернулось против самих же исполнителей. Насилие не подвигло население на восстание даже тогда, когда дело исламизма было популярно и побеждало у избирательных урн, как это было в Алжире. Напротив, пароксизм насилия, подстегнутого опытом джихада в Афганистане, оттолкнул население от идеологии, превратившейся в кровавый кошмар. Умеренные исламистские группировки, связанные с набожными средними классами, оказались в жалком положении, будучи неспособными сдержать эскалацию жестокости, жертвами которой они иногда становились сами. Они не смогли сыграть свою роль посредников и гарантов по отношению к государству и иностранным державам.

В 1992–1995 годах США проявляли благосклонность к различным представителям исламистского течения, обосновавшимся на их территории или регулярно приглашавшимся американскими полуофициальными организациями в рамках массированной поддержки, оказывавшейся ЦРУ джихаду в Афганистане. Эта операция позволила сформировать сеть оперативных связей среди исламистских деятелей, активистов и идеологов, которые могли бы стать для Вашингтона полноценными партнерами в случае их прихода к власти. Американские профессора опубликовали огромное количество сочинений, прославлявших «умеренных исламистов», в которых ученые мужи видели воплощение гражданского общества и вернейших сторонников рыночной экономики. Журналисты, разделявшие эти симпатии, готовили аудиторию к возможной победе исламистов в Алжире и Египте, что, по их мнению, сулило лишь выгоды для США. Напротив, другие заокеанские профессора, часто близкие к произраильскому лобби, а также печатные органы того же направления пытались показать, что «умеренные» были не более чем улыбающейся маской терроризма и фанатизма — сущностными, на их взгляд, первоосновами исламистского движения в целом. При всей интеллектуальной убогости этих дебатов речь шла о серьезных вопросах власти и влияния — о выборе курса американской политики в отношении исламистов. Одним из факторов, обусловивших к 1995 году поворот от «benign neglect» («доброжелательного невнимания») к ужесточению этой политики, послужило распространение терроризма исламистской окраски на американскую территорию. Теракт против Всемирного торгового центра, при всем тумане, до сих пор окутывающем это дело, был по меньшей мере ярким тому свидетельством. Пусть и не столь явно, о произошедшем повороте говорит и судьба Анвара Хаддама, «главы парламентской делегации ИФС за рубежом» и ученика Мухаммада Сайда, переметнувшегося в ВИГ и впоследствии убитого при «эмире» Зитуни. Осевший в США в качестве официального лица, он представлял ИФС на конференции общины Сант Эгидио, проходившей в декабре 1994 года в Риме. На ней он замещал Рабаха Кебира, которому заблаговременно помешали покинуть Германию, где он нашел прибежище. В период, когда проходила эта конференция, Вашингтон еще разыгрывал тот сценарий урегулирования алжирского кризиса, в котором исламисты играли бы центральную роль. В 1995 году эскалация терроризма, отмеченная «войной против Франции», терактами на французской территории и массовыми убийствами в Алжире — при всей неясности вопроса о том, кто нес за них ответственность, — сделала невозможной ставку на исламистов за отсутствием ответственных партнеров с их стороны. Вашингтон похоронил свои надежды, и Анвар Хаддам оказался за решеткой под предлогом, связанным с соблюдением им порядка получения разрешения на пребывание в стране (та же уловка была применена в отношении египетского шейха Омара Абдель Рахмана).

Во второй половине 90-х годов интеллектуалы-исламисты — по примеру Эфенди, Аниса, а также 40-летних «Братьев-мусульман», попытавшихся в 1995 году создать в Египте партию «Хизб аль-Васат», «умеренных» лидеров турецкой партии «Рефах», возглавивших после 1997 года партию «Фазилет», и многих других — начали замечать, что политическая идеология движения заводит их в тупик. Это проявлялось в различных формах: неконтролируемом (в Алжире и Египте) или неэффективном (в Палестине) насилии; захвате власти с последующим политическим и экономическим крахом страны (Судан и Афганистан); межконфессиональной гражданской войне (Пакистан); прислуживании диктатуре и потери морального кредита (Малайзия при Махатхире и Индонезия при Сухарто); неспособности выполнять властные функции в составе правительственной коалиции (Турция и Иордания). К этому следовало бы добавить и провал иранского режима, не оправдавшего грандиозных надежд, порожденных революцией по всему мусульманскому миру.

Именно в свете всех этих поражений, как нам представляется, и следует искать объяснение новой ориентации, выбранной теми нынешними и бывшими активистами исламистского движения, которые, говоря ныне о демократии и правах человека, ищут общий язык со светскими средними классами. В этих кругах забыли о радикальной идеологии в том виде, в каком она выражена у Кутба, Маудуди и Хомейни — от этих имен теперь отмежевываются. Здесь ужасаются «джихадистско-салафитскому» учению, созданному в лагерях Афганистана, и прославляют «демократическую сущность ислама». Сталкиваясь с авторитарными или полицейскими режимами, эти круги выступают в защиту свободы личности, борясь рука об руку со светскими демократами. Ношение платка в государственных учреждениях, где это запрещено, рассматривается уже не как соблюдение шариатской нормы, но как «[суверенное] право человека» (женщины), свободное волеизъявление личности, такое же, как и всякое другое.

Об этих усилиях достаточно наглядно свидетельствует бюллетень «Ислам XXI», который имеет свою сеть интернет-сайтов, рассылает корреспонденцию по электронной почте и проводит коллоквиумы. Базируясь в «Лондонистане», он регулярно предоставляет слово — на арабском и английском языках — таким интеллектуалам, как тунисец Ганнуши, Эфенди, и многим другим их коллегам от Магриба до Юго-Восточной Азии. В феврале 1999 года журнал предложил выработать «хартию для исламистов», выдвигавшую на первый план проблемы «гражданского общества, прав женщин, права на инакомыслие и необходимость просвещенной интерпретации религии». В передовице было выражено сожаление, что «за прошедшие десятилетия исламисты, как и другие политические деятели, ставили своей целью завоевание государственной власти. Опыт оказался слишком дорогостоящим и редко дававшим положительный результат. Более того, захват власти не решал проблем и мог явиться серьезной помехой для реализации исламистского проекта в целом». В следующем выпуске бюллетеня статья под заголовком «Исламизм, плюрализм и гражданское общество» развивала эту тему, приводя в подкрепление цитаты из Токвилля. Гражданское общество как средство противодействия деспотизму представлялось здесь в качестве панацеи от всех проблем современного мусульманского мира — в пику «ориенталистам, которые продолжали утверждать, что ислам и демократия несовместимы (…), и которых, по иронии судьбы, в этом поддерживало малочисленное, но крикливое меньшинство исламистских деятелей, заявлявших, что демократическим ценностям нет места в исламе».

За пределами «Лондонистана» подобные взгляды разделяются многочисленными студенческими исламистскими группами и вышедшими из этой среды проповедниками Европы и США. Во франкоговорящем мире видным сторонником этих идей является проживающий в Женеве харизматический оратор Тарик Рамадан, внук Хасана аль-Банны, основателя организации «Братья-мусульмане», и сын Сайда Рамадана, осевшего в Женеве и являющегося главным «связным» международного движения, выросшего из «Братства». Отвергая всякую логику конфронтации с Западом, он видит в европейской демократии способ защиты от деспотизма, царящего в большинстве мусульманских стран, и призывает своих последователей в полную меру пользоваться правами, которые им предоставляет гражданство. Будучи швейцарским подданным, он стремится зарекомендовать себя как интеллектуал среди французской профессуры и в издательских кругах. Он является автором книги, вышедшей в одном из парижских католических изданий, предисловие к которой написано знаменитым журналистом — поборником идей тьер-мондизма, выходцем из семьи коммунистов. Заветное желание Тарика Рамадана — добиться, чтобы за исламистами признали право быть неотъемлемой частью демократического пейзажа. Он хочет придать легитимность их выступлениям, избавив их от любой ассоциации с радикальными группами или лицами, перешедшими к насилию, наподобие тех, кто в 1995 году участвовал в «войне против Франции» под началом «эмира» ВИГ Зитуни. Журналисты, представители духовенства и преподаватели, покоренные этим оратором, прекрасно владеющим приемами и риторикой своих собеседников, видят в нем представителя мусульманской молодежи Франции и Европы, обеспечивая ему доступ во властные инстанции. Другие, настроенные более скептически, задаются вопросом его истинных намерениях и о смысле его посланий к молодежной аудитории. Наконец, третьи уверяют, что, какова бы ни была идеологическая подоплека его речей, он побуждает свою паству и своих последователей к большей социальной мобильности и «гражданской» интеграции, которые в конечном счете облегчат их аккультурацию во французском обществе и отвратят их от исламистских концепций. Так, несколько десятилетий тому назад дети иммигрантов из Южной и Восточной Европы, пролетарии и коммунисты, выйдя из-под контроля партии и профсоюзов и получив возможность социального роста, превратились во французских мелких буржуа, уже не связанных ни с марксизмом-ленинизмом, ни со странами происхождения своих родителей. Если говорить о ситуации в современном мусульманском мире, то пример религиозных мелких предпринимателей Анатолии весьма показателен. Войдя в Стамбуле и Анкаре в высшие экономические круги с приходом в правительство исламистской партии «Рефах» и достигнув тем самым поставленной цели, они не встали на защиту этой партии, когда ей указали на дверь, а затем распустили под давлением генштаба турецкой армии. Они сделали выбор в пользу упрочения своего социального и материального статуса в ущерб исламистским идеалам и партийной принадлежности, которые уже не могли принести реальной выгоды и, более того, грозили даже помешать им в их новой стратегии союза со светскими деловыми кругами. Еще дальше эта логика зашла в Алжире, где в конце 1999 года весьма богатый бизнесмен, близкий к «умеренной» исламистской партии «Хамас», член правительственной коалиции, выдвинул свою кандидатуру на пост директора большой частной пивоварни. Она должна была производить на месте крепкое пиво западной марки по цене, достаточно привлекательной для широких слоев населения: до этого времени из-за высоких цен на пиво государственного производства этот напиток был им не по карману.

Это растворение исламистской идеологии в рыночной экономике происходит на заре нового тысячелетия в обстановке, совершенно отличной от прошедших десятилетий. На всем протяжении многих годов этот процесс набирал силу параллельно со становлением «исламской» банковской системы, не взимавшей ростовщический процент, многочисленных инвестиционных обществ, позволявших заниматься спекуляцией в соответствии с требованиями религиозного закона, и т. д. Те из этих учреждений, что сохранились до сегодняшнего дня, процветают лишь в тех случаях, когда им удается захватить и сделать рентабельным часть рынка сбережений. При этом они следуют чисто экономической логике, в то время как политические соображения, доминировавшие при реализации этих проектов под эгидой Саудовской Аравии, уже не имеют реального веса. В области же права попытки подменить «Исламской хартией» прав человека Всеобщую декларацию, предпринятые на сессии ОИК в Каире в августе 1990 года — как раз тогда, когда Ирак захватывал Кувейт, — уже не очень актуальны. Сегодня исламизм больше не находится в зените своего могущества. Он не желает и не может навязать свою собственную терминологию взамен универсальной идиомы, еще вчера третируемой как «западная». Отныне исламистские партии и движения конца столетия добиваются, чтобы их признали демократическими и пытаются осуждать репрессии, жертвами которых они являются. При этом они апеллируют к универсальному понятию прав человека, которое уже не критикуют, чтобы подменить его собственной концепцией, и к некогда отвергавшимся ценностям «безбожного Запада» (свободе слова, свободному выбору женщиной своей судьбы и пр.). Некоторые усматривают здесь всего лишь циничный маневр и приравнивают эту стратегию к стратегии коммунистических партий, которые время от времени говорили языком демократии лишь с целью ловчее обмануть «полезных дураков», нужных им для того, чтобы расширить свою базу и свои сети, особенно в среде интеллектуалов. Когда советский блок был относительно силен, подобная стратегия приносила плоды, привлекая на его сторону многих «искренних демократов», соблазненных мессианизмом рабочего движения. Но когда кризис, которому предстояло покончить с восточным блоком и его подручными, начал «припекать», эти течения взаимного обмена сделали возможным массовое дезертирство коммунистических активистов из рядов своих партий. Такого рода «демократические» контакты дали этим партийным кадрам и руководящим работникам возможность вступления в различные внепартийные гражданские институты и ассоциации. Это один из возможных, но отнюдь не единственный, результат «диалога» между исламистами, уже менее уверенными в себе, и светскими демократами мусульманского мира. Те, кого на протяжении двух десятков лет поносили как «западников» и «французских сынков» в Магрибе или как «brownsahibs» [ «темнокожих сахибов»] в Юго-Восточной Азии, по-прежнему располагают связями, высоким уровнем образования и доверия со стороны мировых политических и экономических кругов, в руках которых находится ключ к принятию крупных инвестиционных решений в эпоху нарастающей глобализации и приватизации.

В масштабах всего мусульманского мира помимо ситуаций, описанных выше (превращение иранской утопии в религиозную легитимизацию подавления общества государством и усиление недовольства населения муллократией, банкротство в Судане, афганская катастрофа), оппозиционные исламистские движения переживают беспрецедентный моральный кризис. Их политический проект — который характеризовался большой неопределенностью и откладывал до наступления светлого будущего (если не до Страшного суда) четкое определение «исламского государства» и «соблюдение шариата» — уже можно оценить, имея в виду его итог. Исламизм строил планы на будущее, но завяз влтрошлом. Неконтролируемое насилие 90-х годов, даже если оно и было, как подозревают многие, вызвано провокациями агентуры заинтересованных режимов, осталось у всех на памяти. По этой причине наиболее умеренная фракция движения постоянно заявляет о своей приверженности демократии, чтобы отмежеваться от явления, омрачающего ее политическое будущее. Набожные средние классы, составляющие ее социальную базу, ищут новых союзов со своими светскими и даже христианскими — в поликонфессиональных странах — оппонентами. Так, в Ливане шиитская «Хизбаллах» изначально — террористическая группировка, готовая служить хомейнистскому Ирану, превратилась в массовое движение обездоленных, а затем стала воплощением ливанского национального сопротивления Израилю, снискав в этом качестве симпатии всех частей религиозного спектра страны. В свете перспективы заключения мира между Сирией, ее ливанским клиентом и еврейским государством, «Партия Аллаха», представленная в парламенте, направит свою энергию на игру на внутриливанской политической сцене. В этом качестве она станет объектом внимания многих христианских маронитских деятелей. Будет всячески подчеркиваться «сходство» между культом Девы Марии и шиитским почитанием Фатимы — дочери Пророка, жены Али и «Матери правоверных» в ожидании сближения между христианами и шиитами, которые вместе составляют значительное большинство ливанцев — в противовес сирийской гегемонии и преимущественно суннитскому Ближнему Востоку. Сорокалетние египетские «Братья-мусульмане», выдвинувшие в 1995 году проект создания центристской и демократической партии «Хизб аль-Васат», поставят своим руководителем интеллектуала-христианина (протестанта) в знак свидетельства своей искренности и широты взглядов. В других странах, от Индонезии до Марокко, исламисты, когда могут и когда им это будет позволено, станут участвовать в выборных ассамблеях, сам принцип которых их представители остерегутся подвергать сомнению. Эти народные избранники забудут о «суверенитете Бога» («хакимийят Аллах»), который Кутб и Маудуди сделали критерием подлинно исламского государства, противопоставив его суверенитету народа, в котором они видели лишь форму идолопоклонства, свойственного джахилийи — доисламскому «варварству», возродившемуся в XX веке. Будет воспеваться демократия, которую какой-нибудь Али Бенхадж проклинал, возмущаясь тем, что 50,5 % избирателей могут издавать законы по своему капризу и разрешать употребление вина в нарушение незыблемых законов Священной Книги! В Турции мэрам от «Рефах», а потом и «Фазилет» ставили в вину качество муниципального управления, и это в то время, когда «Фазилет» пыталась вернуть потерянные голоса избирателей на парламентских выборах 1999 года, когда на первый план выходили задачи более политического характера. Как ни парадоксально, но исламисты, не желая того, сами создали условия для прекращения эксперимента со своим пребыванием у власти. Хотя речь не идет о «религии выхода из религии», подобной современному христианству, стоит отметить, что конкретные формы политической социализации, вызванные к жизни этим экспериментом, сделали безнадежно устаревшими идеологические принципы, на которых он был построен. Так, активистки в мусульманских платках, требовавшие установления шариата, во многих случаях составляли первое поколение женщин, появившихся на политической сцене вне своего домашнего очага и привычного домашнего уклада. Однако здесь они столкнулись с активистами-бородачами, стремившимися отвести им строго определенную роль вспомогательной опоры в собственной политической игре. Некоторые из этих женщин, в частности в Турции и Иране, выдумали тогда «исламистский феминизм» в противовес господствовавшему в движении «мачизму». Возможно, именно в этом русле происходит в наши дни становление мусульманской демократии.

Сделанное нами наблюдение идет вразрез с устоявшимися схемами, которые либо усматривают в самой исламской доктрине помеху для любого утверждения демократии в тех странах, где ислам является господствующей религией, либо совершенно необоснованно наделяют ислам «демократическим содержанием». Ислам, как и любая другая религия, — это «экзистенция», которую сами мусульмане и мусульманки наполняют содержанием. Но они живут в мире, в котором стирание интеллектуальных границ, происходящее благодаря бурному развитию телекоммуникаций, разрушает крепости самобытности, которые пыталась возводить исламистская идеология. К внутренним причинам заката эры исламизма, о которых мы упоминали в предыдущих главах, следует добавить то, что этой идеологии так и не удалось превратить современных мусульман в исламистских активистов, движимых исключительно императивами своей доктрины. Высвобождение из идеологических пут открывает перед мусульманами широкий простор для определения своей судьбы и эмансипации от догм. Это будет означать возвращение к великой традиции мусульманских обществ, исторически составлявшей их силу и заключавшейся в их чрезвычайной пластичности по отношению к изменениям окружающего мира. Именно эта традиция позволила им в эпоху своего величия на пространстве от Багдада до Андалусии сплавить воедино достижения персидской и греко-средиземноморской цивилизаций. Сегодня, на закате исламистской эры мусульманские общества видят свое будущее в открытости внешнему миру и установлении демократии, альтернативы которой не существует. У всех молодых жителей Алжира, Ирана и других стран есть хотя бы один родственник за границей. Они регулярно перезваниваются, смотрят передачи по спутниковым телеканалам и видят проносящийся мимо них с огромной скоростью экспресс современности — той, в которой живут Европа и США. Режим мулл, Исламский фронт спасения, суданский Исламский фронт, не говоря уже о движении Талибан, оставляют молодежь на перроне. Выражаясь языком алжирских «хиттистов», все эти движения «вышли из употребления». Но этот марш в сторону демократии неизбежно столкнется с препятствием, причем отнюдь не религиозного характера: нужно, чтобы государства и правящие элиты в этих странах продемонстрировали ту же готовность к демократизации форм своего правления. Не следует забывать, что с конца 60-х годов расцвету исламистской утопии способствовал репрессивный и авторитарный характер почти всех государств мусульманского мира, а не только моральный крах национализма и экономические неурядицы. В первые десятилетия исламисты с тем большей легкостью отвергали «безбожную» демократию, что режимы, которые сажали в тюрьмы, пытали и казнили своих оппонентов или обрекали их на изгнание, очень часто поднимали лозунги свободы, социализма и прогресса, превратив эти понятия в маскарад. Идеалы исламизма представлялись тем более привлекательными, что его приверженцы верили, что Бог и Коран гарантируют их воплощение в реальной жизни, не позволив извращать эти идеалы и манипулировать ими деспотам — будь то полковники, короли или султаны. Моральный карт-бланш, который имело движение, желавшее покончить с политическим насилием и коррупцией, был исчерпан менее чем за 30 лет, в течение которых в студенческих городках избиваги левых, заставляли женщин носить платок, разворовывали «исламские» фонды, подвергали цензуре светские сочинения и терроризировали их авторов, убивали гражданских лиц и туристов. Активисты исламистского движения говорят в ответ о его позитивных социальных итогах, упоминая о своих достижениях в сфере благотворительности, о доступе к современной городской жизни, открывшейся для девушек из традиционной среды благодаря ношению платка, о милосердии исламской банковской системы и финансируемых ею гуманитарных организаций и т. д. Социологи и экономисты еще проверят справедливость этих аргументов с цифрами в руках. Но, независимо от результатов этой проверки, моральный и политический итог 30-летней истории воинствующего исламизма по меньшей мере мало сообразуется с первоначальными надеждами. В ближайшем будущем мяч будет находиться на поле правящих режимов, вышедших победителями из конфронтации с исламистским движением, которое сломлено военным насилием или поймано в ловушку кооптации во властные структуры. На поворотном рубеже смены веков и тысячелетий им предстоит интегрировать социальные группы, остававшиеся на обочине общества с момента завоевания независимости, и облегчить зарождение некой мусульманской демократии, сумев каким-то образом соединить культуру и религию с политическими и экономическими реалиями. Этот сценарий предполагает, что молодые элиты, приходящие к власти, от короля Марокко Мухаммада VI до иорданского монарха Абдаллаха II, от технократического и армейского окружения алжирского президента Бутефлики до такого же окружения индонезийского президента Вахида, будут готовы обратить свои взоры в будущее и «разделить пирог» сегодня, чтобы он был пышнее завтра. Если эти элиты удовлетворятся извлечением сиюминутной и эгоистичной выгоды из нынешнего поражения исламизма и не приступят к реформам, мусульманский мир скоро столкнется с новыми катаклизмами с исламистской, этнической, расовой, конфессиональной или популистской подоплекой. Неся груз этой ответственности, лидеры мусульманского мира находятся в как никогда более благоприятной для них ситуации. Им нужно действовать быстро. От их выбора будет зависеть, поднимется ли снова в той или иной форме знамя джихада, развернувшееся четверть века тому назад, или мусульманские народы сами проложат свой путь к демократии.