Кетенхейве направился в свой кабинет в новой пристройке к зданию бывшей Педагогической академии, где размещался бундестаг. Полы в коридорах и депутатских комнатах были покрыты натертым до блеска линолеумом. Своей безукоризненной чистотой они напоминали асептическое отделение клиники; быть может, и политика, которая проводилась здесь по отношению к больному народу, была стерильной. В своем рабочем кабинете Кетенхейве был ближе к небу, но не к ясности; надвигались новые тучи, новые грозы, горизонт подернулся сизой и ядовито-желтой дымкой. Чтобы лучше сосредоточиться, Кетенхейве включил неоновую лампу я сидел при двойном свете: сумеречном дневном и искусственном. Его стол был завален почтой, просьбами, мольбами о помощи, завален ругательными письмами и неразрешимыми проблемами. Из-под неоновой лампы на него смотрела Элька. Это была маленькая любительская фотография, изображавшая Эльку с растрепанными волосами на улице, среди развалин (Кетенхейве любил эту фотокарточку, потому что впервые увидел Эльку именно такой), но сейчас, в неоновом освещении, ему показалось, будто Элька, огромная, как мерцающая тень на киноэкране, гладко зачесав на этот раз волосы, смотрит на него с дружеской насмешкой и говорит: «Вот и остался ты со своей политикой и со своими неприятностями, а от меня избавился!» Кетенхейве было горько слышать такие слова, тем более что этот голос доносился к нему из могилы и слова эти она не могла взять обратно. Он снял карточку Эльки и отложил в сторону. Положил к своим деловым бумагам. Впрочем, что значит — к деловым бумагам? Бумаги эти все неважные, а то, что по-настоящему важно, все равно, подтверждено это в официальных бумагах или нет, существует и будет существовать само по себе и во сне, и в забытьи, и в самой смерти. Кетенхейве еще не разбирал почты, не разбирал ходатайств, оскорблений, воплей отчаяния, писем профессиональных попрошаек, критиканов, деловых людей и сумасшедших; охотнее всего он смахнул бы со стола всю свою депутатскую почту. Он взял депутатский бланк и написал; «Le beau navire», «Прекрасный корабль», ведь об этом чудесном стихотворении, воспевающем женщину, ему напомнила сейчас Элька — пусть такой она останется в его воспоминании. И Кетенхейве попытался по памяти перевести бессмертные строчки Бодлера: «Je veux te raconter, o molle enchanteresse…» — «Я скажу тебе, расскажу тебе, я исповедуюсь тебе…» Последнее ему понравилось, он хотел, как на исповеди, признаться Эльке, что любит ее, что ему недостает ее, он искал подходящее слово, адекватное выражение, он напряженно думал, царапал что-то на бумаге, вычеркивал, исправлял, погрузившись в сладкую поэтическую истому. Лгал ли он? Нет, он действительно это чувствовал, велика была его любовь и глубока печаль, но к ним примешивались отзвуки тщеславия, жалости к самому себе и подозрение, что в поэзии, как и в любви, он дилетант. Он оплакивал Эльку, но его страшило и одиночество, которому он всю свою жизнь бросал вызов и которое теперь охватило его. Он переводил из «Цветов зла», о molle enchanteresse, мой сладкий, мой нежный, мой милый восторг, о мое нежное, мое вкрадчивое, мое восторженное слово ; у Кетенхейве не осталось никого, кому он мог бы написать. Сотни писем лежали на его столе, жалобные крики, беспомощный лепет и проклятья, но никто не ждал от него ничего, кроме ответа на просьбы. Он писал письма из Бонна Эльке, а если они, быть может, предназначались и для потомков, все же Элька была гораздо больше, чем просто адресат, она была медиумом, благодаря которому он мог говорить и устанавливать контакты. Бледный как смерть, сидел Кетенхейве в своем кабинете при бундестаге, бледные молнии призрачно мелькали за окном, над Рейном, тучи были заряжены электричеством и насыщены гарью дымовых труб индустриального района, чадящие, зловонные туманы, газообразные, ядовитые, сернисто-желтые, жуткая неукрощенная стихия двигалась, готовая к штурму, над крышами и стенами теплицы, презирая изнеженного, как мимоза, субъекта и насмехаясь над скорбящим, над переводчиком Бодлера и депутатом, купающимся в неоновом свете, которым была наполнена его комната. Так проходило время, пока Кетенхейве не пригласили к Кнурревану.

Их сосуществование было симбиозом, сожительством двух различных существ к обоюдной пользе; но оба не были уверены в том, что это им не вредит. Кнурреван мог бы сказать, что из-за Кетенхейве он берет грех на душу. Однако Кнурреван, который еще до первой мировой войны занимался самообразованием и нахватался вроде бы передовых сведений из естественнонаучной литературы тогда уже сомнительной новизны (все загадки мироздания казались разрешенными, и после изгнания неразумного бога человеку оставалось лишь привести все в систему), отрицал существование души. Поэтому неприятное чувство, которое вызывал у него Кетенхейве, можно было сравнить с досадой добросовестного унтер-офицера при взгляде на новобранца, не знающего строевого устава, хуже того, не принимающего его всерьез. К сожалению, армии нужны новобранцы, а партии нужен был Кетенхейве, который (об этом Кнурреван смутно догадывался), возможно, вовсе не был ни офицером, ни юнкером, а был просто авантюристом, бродягой, коего по неизвестной причине, может быть из-за его высокомерия, считают офицером. Кнурреван ошибался; Кетенхейве вовсе не был высокомерен, он просто не соблюдал внешних форм приличия, что казалось Кнурревану пределом высокомерия. Но поэтому-то он и считал Кетенхейве офицером, в то время как тот без обиняков признался бы в чем угодно, даже в том, что он, возможно, и бродяга. Кетенхейве уважал Кнурревана, называя его с некоторой иронией, но без неприязни человеком старого закала, однако выражение это, дошедшее до ушей Кнурревана, рассердило его как еще одно проявление надменности Кетенхейве. А Кнурреван в самом деле был человеком старого закала, ремесленником из семьи ремесленников, который с ранних лет стремился к знаниям, потом к справедливости, а позднее, поскольку выяснилось, что знания и справедливость понятия ненадежные, трудно определяемые и всегда зависимые от некоей неизвестной величины, устремился к власти. Кнурревану не очень-то хотелось навязывать миру свою волю, но он считал себя человеком, способным направить его на путь добра. В поисках соратников он натолкнулся на Кетенхейве, однако тот не укрепил его позиции, а вверг в сомнения. Кетенхейве не был ни партнером в скат, ни любителем пива, это исключало его из теплой компании мужчин, которые по вечерам собирались у Кнурревана, поднимали кружки и хлопали картами по столу, мужчин, которые определяли судьбу партии, но дружбой с которыми не похвалишься, ибо они гроша ломаного не стоили.

Кнурреван многое пережил, но мудрее он не стал. У него было доброе сердце, но оно успело ожесточиться. Он вернулся с первой мировой войны с застрявшим в сердце осколком и, к удивлению врачей, продолжал жить. Это было в ту пору, когда медики еще не хотели верить, что можно жить с осколком в сердце, потому Кнурревана в качестве живого трупа возили из клиники в клинику, покуда он не стал умнее лечивших его врачей, не занял поста в своей партии и благодаря настойчивости и усердию, а отчасти удивительному ранению, о котором рассказывалось в предвыборных плакатах, не сделался депутатом рейхстага. В тысяча девятьсот тридцать третьем бывшие фронтовики под вопли о фронтовом товариществе бросили Кнурревана, носившего в сердце кусок фронтового свинца, в концлагерь. Его сын, которого с возвышением семьи прочили в университет, попал по старой традиции в учение к плотнику. Обозленный своим унизительным положением и желая досадить отцу, который, к сожалению, поставил не на ту политическую карту, а также одержимый стремлением доказать свою благонадежность (тогда по всей стране каждый изо всех сил доказывал свою благонадежность), сын записался в легион «Кондор», отправился бортмехаником в Испанию и там погиб. Кетенхейве тоже собирался поехать в Испанию, и тоже для того, чтобы доказать свою благонадежность, правда на другой стороне (он не исполнил своего намерения и нередко корил себя, что и в этот раз спасовал). Легко могло случиться, что Кетенхейве, находясь на зенитной батарее под Мадридом, сбил бы с южного неба сына Кнурревана. Вдоль и поперек, вкривь и вкось перерезали страны линии фронтов, так что большинство летавших или стрелявших уже и сами не знали, почему оказались именно на той или другой стороне. Кнурреван никогда этого не понимал. Он был человеком строго национальных убеждений, и его оппозиция национальной политике правительства была, так сказать, немецко-национальной. Кнурреван мечтал стать освободителем и объединителем расколотого отечества, воображал, что ему, как Бисмарку, поставят памятник в парке имени Кнурревана, и забыл свою старую мечту — Интернационал. В годы его юности Интернационал с красными знаменами еще защищал права человека. В тысяча девятьсот четырнадцатом Интернационал умер. Кнурревану казалось, что время стало маршировать под другими знаменами, что сохранились лишь отдельные союзы, за гордыми наименованиями которых стояли простые списки с номерами; они тоже называли себя Интернационалом, но это раскольнические группки, секты, они не только не показывали пример мира, а стали в глазах всего человечества символом ссор и распрей, постоянно цапаясь друг с другом. Быть может, Кнурреван не напрасно опасался старых ошибок. Он считал, что его партия в период первой Германской республики оказалась недостаточно национальной; она не обрела поддержки в уже расколотом Интернационале, а в своей стране потеряла влияние на массы, которые последовали за более доходчивым лозунгом примитивного национального эгоизма. На сей раз Кнурреван не хотел лишать свои паруса национального ветра. Он выступал за создание армии — обжегшись на молоке, не всегда дуют на воду, — но за армию патриотов (Великая французская революция затуманила его взор глупостью, а может, он считал, что снова родился Наполеон), выступал за генералов, только пусть они заботятся о народе и демократии. Дурак, думал Кетенхейве, эти генералы, когда дело идет об их карьере, совсем не так тупы; эти пройдохи будут разыгрывать перед Кнурреваном отличную комедию, они ему всего наобещают, будут готовы на все, лишь бы сколотить штабы, составить табель о рангах и соорудить учебные ящики с песком. Что произойдет потом, никто не знает. Портные хотят шить. А национальное пробуждение вообще трудный орешек. Теперь этот ветер, по-видимому, даже утих, национальное правительство стало хитрее, коварнее и на какое-то время подставило свои паруса международному бризу, а Кнурреван, желавший плыть под национальными парусами, вместо того чтобы начать интернациональные гонки к новым берегам под парусами новых идеалов, попал в штиль. К сожалению, он этих идеалов не видел. Не видел ни новых идеалов, ни новых берегов. Он никого не вдохновлял, потому что его самого ничто уже не вдохновляло. Он уподобился честным простакам из народа, описанным в дешевых патриотических брошюрках по социальным вопросам, он хотел быть Бисмарком, но избавленным от истерии и безнравственности, и одновременно Арндтом, Штейном, Гарденбергом и немножко Бебелем. Когда Кнурреван был молодым человеком, идеалом депутата был для него Лассаль. Но тот молодой человек умер, он признал справедливость приговора врачей и скончался от раны в сердце. Теперь ему к лицу была бы мягкая шляпа, хотя он ее не носил. Он упрямился, бушевал не только за игрой в скат, упрямился, бушевал, как в свое время бранденбургский вояка король или старик Гинденбург. В политической жизни тоже все страшно перемешалось, ветры продували партии вдоль и поперек, и только на метеорологических картах, которые никому не понятны, загадочные линии, соединяющие места с одинаковой температурой (они могли быть очень далеко друг от друга), обозначали фронты и предупреждали о циклонах и бурях. В таком положении Кнурреван не способен был ориентироваться и уцепился за Кетенхейве (Мефистофеля доброй воли), чтобы тот по беззвездному, низко нависшему небу смог определить местонахождение корабля и наметил его курс в ночном тумане.

Кнурреван, чтобы не отставать от времени, завел себе обстановку в том стиле, который он считал передовым и который соответствовал воззрениям солидного искусствоведческого журнала. Мебель была практичной, кресла удобными; мебель, кресла, лампы и занавески — все как в «Современном кабинете директора», выставленном в витрине умеренно модернистского архитектора по интерьеру, а купленный секретаршей букет красных цветов стоял именно там, где полагается: под выдержанным в блеклых тонах пейзажем — видом на Везер. Кетенхейве подумал, не читает ли иногда Кнурреван в своем кресле романы об индейцах, но у председателя фракции не оставалось времени для развлекательного чтения. Он выслушал сообщение Кетенхейве, и вместе с генералами из Conseil Superieur des Forces Armees в его кабинет вторглись блеск и лживость, высокомерие и коварство злого мира; ему показалось, что по тканому немецкому ковру зашагали иностранные офицеры в высоких сапогах с серебряными шпорами, французы в широченных красных галифе и англичане со стеками, готовые стукнуть по столу. Кнурреван негодовал. Он возмущался, а Кетенхейве считал, что фраза генералов об увековечении раскола Германии как единственного скудного завоевания минувшей войны вполне объясняется профессией этих господ: мнение специалистов всегда ограниченно, а в данном случае ведь это мнение, генералов, вообще-то не богатых разумом. Кнурреван не разделял такой точки зрения, он испытывал почтение к генералам, которых Кетенхейве на худой конец использовал бы как пожарных. Кнурревана жег засевший в сердце осколок, свинец, сросшийся с его плотью, в это была боль юности, которая вливала в него живительные силы и молодила его. Он пылал ненавистью. Той ненавистью, которую мог себе позволить лидер мирной социальной партии; он ненавидел вдвойне и поэтому был дважды узаконен и застрахован, он ненавидел внешнего врага и классового врага, которые на сей раз воплощались для него в одних и тех же людях. В сущности говоря, одно лишь название их корпорации, казавшееся ему столь надменным, само французское — название — Conseil Superieur des Forces Armees — возмущало Кнурревана, а Кетенхейве с нарочитой элегантностью развернул его перед ним, как тореадор разворачивает перед быком красное полотнище.

Кетенхейве нравилось, когда Кнурреван так волновался. Великолепный он все же человек, поистине широких взглядов, и, уж конечно, он стыдливо хранит в своем письменном столе жестяную коробочку с Железным крестом и значком за ранение во время первой мировой войны, а завернуты они, вероятно, в свидетельство об освобождении из концлагеря и в прощальное письмо сына, которое тот оставил, перед тем как уйти в легион «Кондор» и погибнуть. Но теперь Кетенхейве надо было следить, чтобы Кнурреван не сбежал. Партийному лидеру не терпелось обнародовать интервью генералов, мнение руководителей европейской армии по германскому вопросу. Он хотел расклеить на стенах плакаты со словами ВЕЧНЫЙ РАСКОЛ и обратиться к народу: «Смотрите, мы преданы и проданы, вот куда ведет правительственный курс!» Но это было бы все равно что заранее разрядить бомбу, предназначенную для парламента; это дало бы канцлеру возможность выступить с опровержением или вызвало бы заявления европейских правительств о солидарности, прежде чем на заседании бундестага зашла бы речь об этом факте; в конечном итоге подлецом и предателем назвали бы лишь автора таких плакатов. На вспышку народных волнений едва ли приходилось рассчитывать, а народное мнение не могло помешать правительству проводить свою политику. Кнурреван думал, что высказывания генералов, которые с такой радостью говорили в Conseil Superieur о разделе Германии, не так-то просто опровергнуть, но Кетенхейве знал, что государственные мужи Англии и Франции, если нужно, поправят своих генералов. Они призовут их к порядку, потому что (тут тоже сказалось предубеждение Кетенхейве) иностранных генералов еще можно поставить на место, ведь они, хотя и не вызывают симпатий, являются все же слугами государства, в то время как немецкие генералы сразу же начинают, как и прежде, воплощать в себе единственную подлинную власть в стране и стремятся установить естественный, на их взгляд, порядок, при котором военные интересы доминируют над политическими. Немецких генералов Кетенхейве считал раковой опухолью на теле немецкого народа, и это его мнение оставалось неизменным, даже при том уважении, которое он испытывал к генералам, казненным Гитлером. Кетенхейве ненавидел старых солдафонов, которые с отеческим видом позволяли себе называть взрослых граждан государства «мальчики мои» или «сыны мои», а потом гнали этих мальчиков и сынов под пулеметный огонь. Кетенхейве видел, как народ мучился и погибал по вине генералов, и кто, как не генералы, выпестовал бациллу из Браунау) Насилие всегда приносило лишь одни несчастья, одни поражения, и Кетенхейве возлагал свои надежды на отказ от насилия, что если и не даст счастья, то, уж во всяком случае, обеспечит моральную победу. Но будет ли это пресловутой «конечной победой»? Кетенхейве лишь временно объединился с Кнурреваном, который искренне мечтал о немецкой народной армии и о немецком народном генерале, простом, спортивного вида человеке в сером костюме альпиниста, который бы ел суп вместе с солдатами и, будучи настоящим заботливым отцом, поделился бы этим супом со своими пленными. Кетенхейве же хотел, чтобы никто больше не попадал в плен, и поэтому нуждался в Кнурреване, чтобы фрондировать против идеи канцлера создать армию. Но может настать день, когда ему придется выступить против куда более опасных планов своего друга — создать народную армию. Кетенхейве ратовал за абсолютный пацифизм, за окончательное осуществление лозунга «Долой оружие». Он сознавал, какую ответственность брал на себя, она угнетала его и не давала ему спать. Но, даже оставшись без союзников, без единого друга на Западе и на Востоке, не понятый ни здесь, ни там, он усвоил из уроков истории, что отказ от оружия и насилия никогда не приведет к таким несчастьям, как их применение. И если не будет больше армий, то исчезнут границы, станут никому не нужными и без того уже смешные в эпоху самолетов государственные суверенитеты (летают нынче, обгоняя звук, но не нарушают выдуманных безумцами воздушных коридоров), и человек будет свободным, сможет поехать куда ему заблагорассудится, поистине будет вольным как птица — подобная философская ситуация воодушевляла Кетенхейве. Кнурреван уступил. Хотя ему казалось, что он слишком часто и слишком во многом уступает, он снова уступил, сдержав свой гнев, и они решили, что Кетенхейве неожиданно процитирует во время обсуждения договоров о безопасности эту маленькую победную речь генералов.

Кетенхейве вернулся в свой кабинет. Снова погрузился в неоновый свет. Он не погасил лампу, хотя небо уже прояснилось и посветлело и солнце на миг затопило все ослепительным сиянием. Поблескивал Рейн. Мимо плыл прогулочный пароход, белый от пенистых брызг, поднятых лопастями колес, и пассажиры показывали пальцами на здание бундестага. Кетенхейве был ослеплен. Перевод «Le beau navire» — «Прекрасного корабля» лежал неоконченным среди нераспечатанных писем, а уже пришли новые — новые послания, новые вопли о помощи, новые жалобы, новые прошения, новые проклятья господину депутату; подобно водам Рейна, их бесконечный поток, добросовестно направляемый почтальонами и курьерами, устремлялся на его стол. К Кетенхейве стекались письма от целой нации любителей переписки, они отнимали у него все силы, и только интуиция спасала его среди этого потока, иначе бы он в нем захлебнулся. Он набросал проект речи, с которой хотел выступить на пленарном заседании, он уж постарается блеснуть! Дилетант в любви, дилетант в поэзии и дилетант в политике, он уж непременно блеснет! И от кого же ждать спасения, если не от дилетанта? Профессионалы маршируют испытанными путями к прежнему хаосу. Эти пути никогда не приводили их куда-нибудь еще, а дилетант — тот по крайней мере мечтает о стране обетованной, где будто бы текут молочные реки в кисельных берегах. Кетенхейве налил себе коньяку. Мысль, что где-то текут молочные реки, была ему неприятна. Но ведь описание страны обетованной нельзя понимать буквально, поэтому дети ее и не находят, устают ее искать, вырастают и становятся адвокатами по налоговому праву, что показательно для состояния общества. Из рая человека изгнали, это бесспорно. А есть ли путь обратно? Туда и тропинки не разглядеть, а может быть, она просто невидима, может быть, существуют миллионы и миллионы невидимых тропинок, они лежат перед каждым человеком и ждут лишь, чтобы по ним пошли. Кетенхейве поступал по велению своей совести, но ведь и совесть разглядеть и ощутить столь же трудно, как правильный путь, лишь иногда кажется, будто слышишь, как она стучит, но и это тоже можно объяснить нарушением кровообращения. Сердце билось с перебоями, и строчки, которые Кетенхейве писал на депутатском бланке, выделывали вензеля. Позвонил Фрост-Форестье и спросил, не хочет ли Кетенхейве с ним пообедать. Он пошлет за ним свою машину. Было ли это объявлением войны? Кетенхейве считал, что именно так. Он принял приглашение. Час настал. Они хотят его убрать. Хотят приставить к его груди пистолет, прибегнуть к шантажу. Мергентхейм уже знал об этом. Что ж, он будет бороться. Кетенхейве оставил письма, бумаги, перевод Бодлера, свои заметки к прениям и информационный бюллетень, полученный от Даны, — все оставил под неоновым светом, который забыл выключить, потому что еще сияло солнце, преломляясь тысячами лучей в зеркале реки и в каплях на зеленых листьях деревьев. Все светилось, сверкало, блестело, мерцало, вспыхивало.

Правительственные автомобили напоминают казенные черные гробы, в них есть что-то внушающее унылое доверие, эти приземистые машины, хотя и стоят дорого, считаются солидными, экономичными, к тому же респектабельными, а министры, советники и чиновники одинаково стремятся к солидности, экономичности и респектабельности. Ведомство Фроста-Форестье находилось за городом, и Кетенхейве солидно, экономично и респектабельно ехал мимо маленьких прирейнских деревушек, обветшавших, но не исторических, с узкими переулками, но без всякой романтики. Деревни, казалось, пришли в полное оскудение, и Кетенхейве думал, что за потрескавшимися стенками, должно быть, живут угрюмые недовольные люди; может быть, они слишком мало зарабатывают, может быть, платят слишком большие налоги, а может быть, они только потому не в духе и не ремонтируют свои дома, что мимо проезжает слишком много черных автомобилей с важными персонами. А вот между старыми обветшавшими деревьями, затерянные и одинокие среди капустных полей, пустошей и тощих лугов, возвышаются министерства, ведомства, управления, размещенные в старых зданиях гитлеровских времен; в домах, понастроенных Шпеером, за фасадами из песчаника сочиняются разные официальные документы, в старых казармах обделываются делишки. Те, кто здесь спал когда-то, давно уже умерли; те, кого здесь муштровали, побывали в плену, но уже забыли об этом, ведь это позади, а если они случайно остались живы и находятся на свободе, то хлопочут теперь о пенсиях, гоняются за теплыми местечками, а что же еще остается им делать?

Кетенхейве в правительственном, автомобиле проехал по правительственному кварталу какого-то эмигрантского правительства. За нелепо расставленными в поле заборами несли охрану часовые. Это было правительство, зависящее от гостеприимства и благосклонности федеральных властей, и Кетенхейве подумал: просто анекдот, что я не вхожу в это правительство, оно могло бы быть моим правительством — изгнанное нацией, изгнанное природой, изгнанное людьми (он все-таки мечтал о братстве людей). К Фросту-Форестье шагали по улице военные; вблизи находились казармы. Военные шли поодиночке, продвигались вперед неторопливой походкой государственных служащих, а не маршировали строем, как настоящие солдаты. Служили они в мобильной полиции или в пограничной охране, Кетенхейве не знал. Он решил любого из них, независимо от чина, именовать «господин обер-лесничий».

Фрост-Форестье сидел в старой казарме и командовал армией; только это была армия секретарш, которых он держал в постоянном напряжении. Здесь работали в поте лица, и у Кетенхейве закружилась голова, когда он увидел, как одна секретарша одновременно разговаривала по двум телефонам. Какие возможности открывались здесь для детских проказ и каких абонентов можно было ненароком соединять! Если Кетенхейве писала вся нация, то с Фростом-Форестье разговаривал по телефону весь мир. Париж на проводе, Рим, Каир или Вашингтон? Звонили уже из Тауроггена? Чего хотел этот подонок из Базеля, висящий на проводе? Запутался он, что ли? А может быть, дельцы, ожидавшие в боннской гостинице «Штерн», напевали свою песнь по телефонным проводам в дамские ушки? Слышался треск, бренчание, жужжание в мажоре и миноре, погребальный звон по казненным, неумолкаемый шепот исповедальни, и воркующие девичьи голоса то и дело отвечали: «Нет, господин Фрост-Форестье сожалеет. Господин Фрост-Форестье не сможет. Я доложу господину Фросту-Форестье»; у господина Фроста-Форестье не было официального титула.

Человек, на которого был столь большой спрос, не заставил: гостя ждать. Он тут же вышел из кабинета, приветствуя Даниила, вступившего в ров со львами, и пригласил его в здешнюю столовую. Кетенхейве печально вздохнул. Противник двинул в бой тяжелую артиллерию. Столовая, похожая на сарай, в котором все пропахло подгоревшей мукой и прогорклым жиром, вызывала страх. Там подавали немецкий бифштекс «Эстергази» с пюре, мясные тефтели с горошком и пюре, грудинку с кислой капустой и пюре, а в самом низу меню стояло: «Деликатесные супы Шнуллера придают торжественность любому обеду». Это была тактика Фроста-Форестье (впрочем, довольно дешевая) — приглашать в эту столовую депутатов, прослывших гурманами. Он хотел напомнить Кетенхейве о скудных трапезах, до которых легко можно опуститься. Слева и справа за покрытыми клеенкой столами сидели секретарши и чиновники и ели немецкий бифштекс «Эстергази». И чем только не угодил поварам этот Эстергази, что они назвали его именем все блюда с подгорелым луком? Кетенхейве решил выяснить это при случае. Фрост-Форестье отдал два жетона за обед. Они заказали филе из малосольной селедки с зеленым горошком, соус со шкварками и картофель. Селедка оказалась жесткой, соленой и пахла бочкой. Соус со шкварками был черный со слизистыми комками муки. Картошка тоже была черной. Фрост-Форестье обедал с аппетитом. Он съел селедку, размял черную картошку в черном соусе и быстро расправился с пресным, безвкусным, как солома, горошком. Кетенхейве лишь диву давался. Может быть, все это ему только чудится, может быть, Фрост-Форестье вовсе не ест с аппетитом и вообще он вовсе не человек, а мотор высокой мощности, хитроумно сконструированный всепоглощающий агрегат, который в определенное время требует горючего, не испытывая от этой необходимости никакого удовольствия. Набивая живот, Фрост-Форестье рассказывал истории о классовой борьбе и об иерархии в правительственных учреждениях, бесцеремонно приводя в пример людей, сидевших вокруг. Консультант по стали не разговаривает во внеслужебное время с референтом по чугуну, а барышня, знающая английскую стенографию, не станет есть грудинку, кислую капусту и пюре за одним столом с жалким существом, умеющим стенографировать лишь по-немецки. Однако красота ценилась и предпочиталась даже здесь, и Фрост-Форестье рассказывал о троянских войнах, которые вспыхивали между ведомствами, когда начальник отдела личного состава устраивал на работу красивую девушку, и новая Елена, окруженная всеобщей завистью и враждой, получала право съесть тефтели и пюре за одним столом с референтом по вопросам потравы полей. И прелестный гермафродит тоже был там.

Что такое? Кетенхейве невольно вспомнил одного певца-шептуна. Прелестный гермафродит. Где это было? На море, на пляже? Забыл «Sagesse» — стихотворение Верлена. Мудрость, красивая и печальная. Целую вашу ручку, мадам. Певец женственный. Выброшенные на берег обломки. Целую вашу ручку. Шептун. Как его звали? Пауль. Целую вашу ручку, господин Пауль. Мсье Фрост, Фрост-Форестье, селедочный мотор, агрегат высокой мощности для поглощения соусов со шкварками. Мыслящий электрон. Не человек, а двухканальный магнитофон. Стальной гимнаст. Мужественное спокойствие. Спокойная мужественность. Чего он хочет? Селедку убрали со стола. Бедная рыбка, вдова. Положенная в рассол. Фрост-Форестье — старый холостяк. Бесстрастный, неподкупный. Фрост-Форестье — неподкупный Робеспьер. Совсем не великая революция. Вовсе нет. Чувствует это по моче. Что он чувствует? Зуд? Жизнь, полная опасностей. Общая уборная вместе с простыми солдатами. Надписи на стенах уборной информируют подонков. Плакат: «Расхититель угля». Плакат: «Враг подслушивает». Мрачные джунгли эфира. Уборные. Эфир забит дерьмом. Уборные. Свастика на стене. Представители концернов. Знают своих референтов. Мартовское пиво. Моча.

— Можно ли здесь чего-нибудь выпить? — спросил Кетенхейве.

Нет. Ничего нет. Не для него. Кофе и лимонад. Кофе вызывает сердцебиение. Нельзя. Сердце и так бьется учащенно. Шум в висках. Бледный лимонад эволюции, шипучий и вызывающий отрыжку. Так что же? Фрост-Форестье заказал кофе. Так что же? Чего он хотел?

Фрост-Форестье наконец задал ему вопрос. Взглянул на него.

— Бывали ли вы в Центральной Америке? — спросил он. И добавил: — Интересные места.

Нет, моя змея выползет не из зарослей перца, ты бы знал, если бы я бывал там, знал бы из документов. Ничего тебе не поможет. Я тебе не помогу. Теперь опять поможет лишь британский майор. Сэр Феликс Кетенхейве, commander. Member of Parlament, Royal Officers Clubсбрасывал бомбы на Берлин.

— Нет, я не был в Центральной Америке. У меня был однажды гондурасский паспорт, если вы это имеете в виду. Я его купил. Тогда это было возможно. С этим паспортом я мог бывать всюду, только не в Гондурасе.

Зачем я рассказал ему об этом? Ему это как маслом по сердцу. Ну да все равно, Кетенхейве — подделыватель паспортов. Я бывал в Схефенингене. Знаешь, море, пляж, солнечные закаты? Я сидел перед кафе «Спорт», а певец подсел ко мне. Он подсел ко мне потому, что был один, а я разрешил ему сесть со мной потому, что тоже был один. Мимо проходили молодые девушки, прустовские jeunes filles en fleursс пляжа Бальбек. Альбертина, Альберт. Молодые мужчины проходили мимо. Юноши и девушки прогуливались по приморскому бульвару, плыли в лучах заката, их тела пылали, утопающий солнечный диск просвечивал сквозь их тонкие одежды. Девушки выпячивали грудь. Кто они были? Продавщицы, учащиеся торговой школы, модистки. Ученик парикмахера из Гааги. Она была всего лишь продавщицей из обувного магазина, и об этом шептал с патефонных пластинок певец в свои удачливые времена, нежно, как добрая тетушка. Его убили. Мы смотрели вслед этим девушкам и юношам, и певец сказал: «Они похотливы, как обезьяны».

Что такое? Кетенхейве с трудом взял себя в руки, он что-то прослушал. Фрост-Форестье уже не говорил о Центральной Америке, он говорил о партии Кетенхейве, которую пока обошли при распределении дипломатических постов, но ведь правительство, естественно, заботится прежде всего о своих друзьях, хотя, конечно, это не всегда справедливо, но, с другой стороны, в группе Кетенхейве нет подходящих людей, а если бы кто-то нашелся, то тогда (Фрост-Форестье прощупывал почву, показывая, что он кое-что замыслил), — короче говоря, все это пока, разумеется, неофициально, канцлер об этом ничего не знает, хотя, несомненно, поддержит… В конце концов Фрост-Форестье предложил Кетенхейве пост посланника в Гватемале.

— Интересная страна, — повторил он. — Специально для вас. Интересные люди. Левое правительство. Но никакой коммунистической диктатуры. Республика прав человека. Эксперимент. Вы могли бы стать там вашим наблюдателем, следили бы за развитием этой страны и укрепляли контакты.

Кетенхейве — посланник, Кетенхейве — его превосходительство. Он был ошеломлен. Но даль манила его, и, пожалуй, это было бы решением всех проблем. Всех его проблем! Это было бы бегством. Опять бегством. Последним. Они не дураки. А может быть, это и есть свобода. Кетенхейве понимал, что это отставка, уход на пенсию. Кетенхейве — государственный пенсионер. Он представил себе, как сидит в столице Гватемалы на веранде с колоннадой в испанском стиле и смотрит на залитую палящим солнцем пыльную улицу, на пропыленные пальмы и тяжелые от пыли засохшие кактусы. Там, где улица расширялась в площадь, пыль гасила бесстыдно яркие краски цветов кофейного дерева, и памятник великому гватемальцу как будто плавился от жары. Роскошные бесшумные автомобили, тарахтящие огненно-красные мотоциклы выскакивали из пекла, мчались мимо и снова растворялись в сверкании. Пахло бензином и запустением, и то и дело щелкали выстрелы. Может быть, это спасение, может быть, это шанс дожить до старости. Он сидел бы годами на террасе с колоннами и годами смотрел бы на горячую пропыленную улицу. Время от времени он посылал бы на родину донесения, которые никто бы не читал. Он пил бы бесконечно много горькой газированной воды, а по вечерам разбавлял бы эту затхлую воду ромом. Он закончил бы перевод «Le beau navire», беседовал бы в грозовые ночи с Элькой, может быть, получал бы, как депутат, письма и отвечал на них, хотя это уже никому не приносило бы пользы; а однажды он бы умер, и тогда на правительственных зданиях Гватемалы и перед испанскими верандами других дипломатических представительств приспустили бы флаги. Его превосходительство Кетенхейве, германский посланник, почил в бозе.

Фрост-Форестье продолжал настаивать. Его звали секретарши, телефонные аппараты, магнитофоны. Кетенхейве молчал. Недостаточно жирна приманка? Мышь еще чует ловушку? Фрост-Форестье упомянул, что Кетенхейве будет принят на дипломатическую службу. Какие перспективы! Если партия Кетенхейве победит на выборах, он станет министром иностранных дел.

— А если снова произойдет смена правительства, вы будете вашим послом в Москве.

Фрост-Форестье не верил в победу оппозиции на выборах.

— Меня сочли бы персоной нон-грата, — сказал Кетенхейве.

Фрост-Форестье криво усмехнулся:

— Возможно, время работает на вас.

Чувствовал он это опять по моче? Договорятся ли они все-таки?

Фрост-Форестье ушел в свою казарму, к щебечущим губкам секретарш, к гудящим проводам, к таинственным, беспроволочным переговорам.

Кетенхейве велел отвезти себя в Годесберг, город, как гласила легенда, пятидесяти вышедших в отставку обер-бургомистров, которые подражали теперь одному великому образцу и, как полип у Моргенштерна, поняли, зачем они пришли в мир, — разумеется, чтобы руководить государством, — и практиковались в этом за семейным столом. Даже над пирогом невидимой тенью нависала степень почетного доктора наук. Если Кетенхейве поедет в Гватемалу, ему, конечно, дадут черный правительственный автомобиль, может быть, последнюю модель, которая означает полную победу респектабельности над экономичностью. Кетенхейве торопился в Годесберг, потому что после пересоленной селедки и после производства в «его превосходительство», хотя и неофициального, хотел пообедать, как подобает дипломату, а где можно это сделать лучше, чем на знаменитой «Рейнской террасе», свидетельнице величайшего дипломатического позора?

Кетенхейве сидел один в зале, один на ковре, а ковер был новый; может быть, прежний персидский ковер съел за завтраком фюрер, потому что Чемберлен и господа из английского министерства иностранных дел опаздывали, а неврастеничный фюрер терпеть не мог ждать. Теперь здесь любили отдыхать промышленные воротилы. Ошибкой было вкладывать капитал в фюрера. А может быть, не ошибкой? Дилетанту не дано судить об этом. Может быть, «спаситель» был все же рентабельным? Сколько миллионов убитых? Дымят фабричные трубы. Добывается уголь. Пылают домны. Светится раскаленная добела сталь. Кетенхейве тоже похож на промышленного воротилу. Он держал в руке портфель, солидный депутатский портфель. Стихи Каммингса, Верлена, Бодлера, Рембо, Аполлинера — их он помнил наизусть. Кетенхейве — промышленный воротила. Кетенхейве — его превосходительство, Кетенхейве — сэр, Кетенхейве — предатель, Кетенхейве — человек, который хочет добра. Он вышел на террасу. Сел на берегу Рейна. Четыре официанта наблюдали за ним. Испарения. Испарения после грозы. Тепличный воздух. Блеск солнца. Окна в теплице плохо вымыты, вентиляция не работает. Кетенхейве сидел в вакууме под небесным сводом, окутанный испарениями. Вакуумная камера для сердца. Тихо подошли четыре официанта — вестники смерти в торжественных фраках. Первый визит, первое предложение?

— Рюмку коньяку, пожалуйста. — Коньяк придает бодрость. — Рюмку «монне».

Что плывет по Рейну? Сталь, уголь? Флаги разных наций над черными баржами. Глубоко погруженные в речной поток, они плывут в русле новых легенд; легендарные балансы, народные сказки о погашенных счетах, основной капитал не затронут, перевод по курсу один к одному, всегда счастливо отделываются; руда, уголь от одного металлургического завода к другому, из Рурской области, в Лотарингию, ИЗ ЛОТАРИНГИИ ОБРАТНО, ВАША ЕВРОПА, УВАЖАЕМЫЕ ГОСПОДА. Посетите выставку произведений искусств на вилле «Хюгель», а трико капитанской жены, трико из магазина стандартных цен в Роттердаме или Дюссельдорфе, в Базеле или Страсбурге, болтается на веревке над палубой, раскачивается под западным ветром — самый могущественный флаг земли, красновато-розовый над коварными нагромождениями угля. Маленький белый шпиц неутомимо бегает по палубе, виляя хвостом. На противоположном берегу дремлют после обеда пенсионеры Розендорфа.

Кетенхейве заказал лососину, свежего лосося из Рейна, но тут же пожалел об этом; он мысленно представил себе, как сорвутся с места официанты, эти облаченные в торжественные фраки администраторы смерти, нелепые в своем чрезмерном рвении, словно бестолковые дети, нелепые в своем чрезмерном достоинстве, словно бестолковые старики, они заторопятся к берегу, спотыкаясь о коряги и камни, опустят в воду сачок, помашут сидящему на террасе Кетенхейве, кивнут ему и; вообразив, что получили его согласие, поймают рыбу, вздернут ее повыше, красивого золотистого лосося в блестящей кольчуге, а он, переливаясь золотом и серебром, будет биться в сетях, вырванный лемурами из своей могучей стихии, из доброго мира журчащих, рассказывающих сказки струй — о, как ужасно утонуть в солнечном свете и воздухе, о, как жестоко блестит на солнце нож! Ему принесли в жертву лосося. Кетенхейве — бог, которому приносят в жертву кротких рыб. Но ведь он же, как всегда, не хотел этого. Искушение! Искушение! Что делает отшельник? Он убивает акрид. Рыба уже мертва. Вино посредственное. Его превосходительство Кетенхейве ест свой дипломатический обед с умеренным аппетитом.

Он вел дипломатические разговоры. Кто был у него в гостях? Господин Гитлер, фюрер, господин Стендаль, консул. Кто подавал? Господин Чемберлен, достопочтенный.

Гитлер: Климат здесь мягкий. Рейнский ландшафт — исторический, а терраса вызывает волнение. Еще девятнадцать лет назад…

Стендаль: Восхищаюсь и почитаю! О, как вы были молоды, когда с этой террасы отправились в Висзее, чтобы прикончить своих друзей! Как трогает меня судьба этих юношей. Как волнуют меня романы, созданные под вашей эгидой. Будучи советником интендантства, я последовал бы за вашим ополчением. Повидал бы снова Милан, Варшаву и Березину, «Людей, коней и колесницы господь сразил своей десницей», Вы цитировали этот псалом после победы над Польшей. Вы выступали в рейхстаге. Вы жаловали своих полководцев маршальскими жезлами и поместьями в Западной Пруссии. Кое-кого вы приказали повесить. Другие послушно застрелились сами. Одному вы послали яд. А где все ваши сияющие от восторга юноши, ваши герои воздуха, герои моря, герои танков и ваши мальчики в Берлине, господин Гитлер? Что поделывают ваши писатели, господин Кетенхейве? Они переводят Бодлера. Как прекрасно, как смело! А что же Нарвик, Киренаика, Атлантический океан, Волга, все места казней, лагеря военнопленных на Кавказе и лагеря военнопленных в штате Айова? Кто напишет об этом? Меня интересует правда, только правда…

Кетенхейве: Здесь вообще нет никакой правды. Только клубок лжи.

Стендаль: Вы бессильный гностик, господин депутат.

И вот уже в воздухе над Рейном сгустился и заплясал клубок лжи, показывая свое грязное нейлоновое белье.

Гитлер: В застольных беседах я годами боролся за создание историко-германского института объединенных иллюстрированных журналов, за очищение немецкой культуры, во-первых, от еврейских, во-вторых, от христианских, в-третьих, от морально-сентиментальных и, в-четвертых, от космополитско-интернациональных, пацифистско-кровожадных влияний, могу вас теперь заверить, что моя победа была глобальной.

Над Рейном кружатся шесть земных шаров. Они украшены флагами и вооружены. Рычат репродукторы: «Выше знамена!»

У Чемберлена трясутся руки. Он проливает на скатерть растопленное масло и говорит: «Peace in our time».

Из воды поднимается труп Чехословакии и смердит. В чреве этого трупа томится и беспокойно мечется Провидение. Три громкоговорителя сражаются между собой. Один кричит: «Планомерно!» Другой ревет: «План, план!» Третий исполняет партию хора из «Трехгрошовой оперы»: «Да, наметь лишь план». Громкоговоритель номер один и громкоговоритель номер два яростно набрасываются на громкоговоритель номер три и избивают его.

Сенатор Маккарти посылает два детектора лжи, чтобы расследовать это происшествие.

Первый детектор лжи обращается к Гитлеру: «Господин Гитлер, вы когда-нибудь принадлежали к коммунистической партии?»

Гитлер: Уже тогда, когда я был еще никому не известным ефрейтором, я решил стать политиком и покончить с большевистскими недочеловеками, которые, можете мне поверить, никогда больше не поднимут головы…

Стрелка детектора лжи ласково виляет.

Но Гитлер, поглядев на нее, замолкает, а потом в бешенстве орет: «Покажите-ка мне свое свидетельство об арийском происхождении!»

Первый детектор лжи весьма смущен. В нем перегорает предохранитель, и он растерянно удаляется.

Второй детектор лжи обращается к Кетенхейве: «Вы были членом коммунистической партии?»

Кетенхейве: Нет, никогда.

Второй детектор лжи: «Брали ли вы девятого августа тысяча девятьсот двадцать восьмого года в Берлинской государственной библиотеке „Капитал“ Карла Маркса и говорили ли вы в тот вечер своей тогдашней приятельнице Соне Бузен, чтобы она не снимала рубашку, так как изучать „Капитал“ важнее?

Кетенхейве охватывает страх, ему становится стыдно. Стрелка детектора резко отходит влево. Из реки выходят дочери Рейна. Они одеты в небесно-голубую, возбуждающую похоть форму стюардесс и поют: «Вагалавайя, ты не отправишься в Америку, вагалавайя, ты останешься здесь».

Кетенхейве подавлен. Стендаль пытается его утешить: «Гватемала не более скучна, чем Чивитавеккия, где я был консулом. Не ездите в отпуск. Вас поразит удар».

Кетенхейве укоризненно смотрит на Чемберлена и говорит: «Но ведь Бек и Гальдер замышляли путч! Не забывайте, Бек и Гальдер хотели его придушить!»

Гитлер довольно хлопает себя по коленке и смеется уверенно, точно лунатик.

Чемберлен грустно смотрит на остатки рыбы, которые он убирает со стола, и шепчет: «Генерал, замышляющий путч, не может быть партнером Соединенного королевства; генерал, успешно завершивший путч, может явиться во дворец святого Джеймса».

Кетенхейве должен уходить. Пора. Вокруг него стоят четыре кельнера. Скоро они опять начнут обслуживать генералов. Видимо, это неизбежно. Жители Розендорфа, деревни роз, на противоположном берегу, пробуждаются от послеобеденного сна. На стол подают кофе. И к этому столу пригласят генералов. Они кажутся себе розовыми лепестками, плывущими в черном омуте. Чего-чего только не вылезет из глубины! Жабы, водоросли, умерщвленные недоноски. Может, какая-нибудь жаба вспрыгнет на лист розы, залезет на стол и скажет: «Беру на себя все хозяйство». Хорошо, если у генерала окажется при себе, сабля. Кельнеры кланяются, Кетенхейве всегда давал слишком щедрые чаевые, и хорошо, что он это делал, поэтому на сей раз администраторы смерти отпустили его с миром.

Черный правительственный автомобиль Фроста-Форестье ожидал Кетенхейве. Фрост-Форестье продолжал приучать Кетенхейве к удовольствиям, которые государство и жизнь предоставляют крупным чиновникам и посланникам. Садясь в машину, Кетенхейве увидел дом французского верховного комиссара, над крышей дома развевался трехцветный флаг. Le jour de gloire est arrive! Настал ли он уже, день славы? Или, быть может, он настает неоднократно? В течение ста пятидесяти лет один день славы за другим? Еще не так давно это было, но кажется, что с тех пор прошло очень много времени. Еще не так давно это было, когда трехцветный флаг развевался в Америке, а свободе поставили статую; qu'un sang impur abreuve nos sillons.

Вот уже полтора столетия нации кричат о нечистой крови и поят ею борозды. И всегда им не хватает этой нечистой крови, чтобы удовлетворить чудовищную в ней потребность: немецкой, русской, английской, французской, итальянской, испанской, американской крови, крови с Балкан и крови из Азии, негритянской крови, еврейской крови, фашистской крови, коммунистической крови; ужасающее море крови, приток ее не иссякал, так много всяких друзей человечества рыли кровавые каналы, так много желавших добра; энциклопедисты, романтики, гегельянцы, марксисты и всякие националисты. Деревья казались Кетенхейве красными, с красной листвой, земля — красной, небо — красным, а бог философов посмотрел на дело рук своих и увидел, что ничего хорошего не получилось. Тогда он призвал физиков, которые мыслили волнами и частицами, им удалось расщепить атом, и они отправились убивать в Хиросиму.

По дороге Кетенхейве попадались дети. Французские дети, немецкие дети, американские дети. Дети шли или играли раздельно, по национальностям. Разные группы детей не обменивались между собой ни словом. Кетенхейве ехал через американский поселок. Американский поселок на Рейне. Маленькая американская церковь была построена по образцу первых американских церквей, какие строили переселенцы на краю прерий, перестреляв или изгнав индейцев. В этой церкви молились богу, который любит удачливых. Американский бог не полюбил бы Кетенхейве. Он не был удачливым и никогда не завоевывал прерий.

Они прибыли в Мелем, доехали до резиденции американского верховного комиссара, и Кетенхейве вылез из машины. Американский комиссариат помещался в здании, построенном в лесу на сваях, — эдакая унылая конструкция из бетона, стали и стекла, но здесь, в лесу, это сооружение напоминало романтический замок из немецкой сказки, занесенный с Бродвея небоскреб, который встал на бетонные подпорки, словно испугавшись, что Рейн выйдет из берегов и поглотит и его, и множество автомобилей, стоявших под домом между бетонными опорами, точно готовые к отплытию спасательные катера. Хотя было еще светло, во всем огромном здании горели тысячи ламп дневного света, усиливая впечатление призрачности и таинственности этого стоящего в лесу дома на сваях. Резиденция комиссара казалась дворцом могущественного чародея и в то же время огромным ульем, окна которого, залитые неоновым светом, напоминали прилепившиеся друг к другу соты. Кетенхейве было слышно, как гудит этот дом. Пчелы усердствовали. Кетенхейве отважно вступил в заколдованное царство, смело окунулся в таинственное сияние. Он показал часовому свой мандат, и тот пропустил его. Безостановочные лифты струились по зданию вверх и вниз, словно кровь по жилам живого существа. Деловитые дамы и господа с небольшими папками в руках то возносились к небесам, словно силою огромного насоса, то низвергались в бездну; это были бактерии, присущие этому организму, они поддерживали в нем жизнь, усиливали или ослабляли его. Вероятно, с помощью микроскопа можно было бы определить, созидательные или разрушительные это частицы. Кетенхейве тоже вошел в лифт и устремился куда-то ввысь. Выйдя из лифта на одном из средних этажей, он направился по длинному, залитому неоновым светом коридору. Коридор этот, призрачный, нереальный, показался ему заманчивым, а кондиционированный воздух ласково обдувал его. Кетенхейве постучал в одну из дверей и попал в комнату, залитую неоном и солнцем. Она напоминала искусственно освещенный аквариум при солнечном свете, и Кетенхейве подумал, что сам он тоже любит работать в таком же освещенном двойным светом аквариуме. Оказывается, они просто-напросто существа, которых специально разводят и сажают в аквариумы и теплицы! В комнате Кетенхейве обратился к двум секретаршам-немкам. Он назвал фамилию американского чиновника, и одна из секретарш сказала, что американец где-то здесь, но где именно, она не знает. Другая заметила, что не имеет смысла его искать, его все равно на найдешь, а кроме того, дело, по которому хлопочет Кетенхейве, еще не решено, оно изучается сейчас другими американцами, занимающими более высокие посты, чем начальник этого маленького аквариума. Кетенхейве поблагодарил за справку. Он опять вышел в коридор, залитый одним лишь неоновым светом, и понял всю бессмысленность своих стараний. Великолепную, очевидную эту бессмысленность омрачали лишь люди, которые где-то ждали решения своего дела.

Кетенхейве добрался до лифта и снова устремился ввысь, теперь он попал в кафе на крыше, откуда можно было любоваться видом другого берега Рейна, и в то же время ему показалось, будто он зашел в типичный погребок отчаявшегося Парижа. Деловитые дамы и господа, сновавшие прежде в коридорах и лифтах, отдыхали здесь за чашкой кофе, покуривая сигареты и решая мировые проблемы, они цеплялись за существование. Но существовали ли они? Они в этом как будто бы не сомневались, потому что пили кофе, курили и пребывали в духовной и физической близости. Они размышляли о своем существовании и о том, как «их существование соотносится с существованием всех остальных, они рассуждали о существовании этого дома, существовании верховного комиссариата, существовании Рейна, существовании этой Германии, существовании других прирейнских государств и существовании Европы, их грыз червь сомнения в реальности всех этих существований, мучило отвращение к ним. Тор грозил им своим огромным молотом! «Америка, быть может, последний эксперимент и вместе с тем самый величайший шанс человечества выполнить свое предназначение». Эти слова Кетенхейве слышал когда-то в Обществе Кейзерлинга, и сейчас он задумался над ними. Он охотно съездил бы в Америку. С удовольствием взглянул бы на новый Рим. Что за страна Америка? Огромная? Свободная? Во всяком случае, она не такая, какой ее представляют себе на берегах Рейна. Этот дом не Америка. Это всего-навсего ее выдвинутая за рубеж канцелярия, передовой пост, быть может, какой-то особый эксперимент в особом вакууме. «Америки еще нет, она создается», — сказал тогда оратор в Обществе. Кетенхейве мечтал о созидании нового, но до сих пор видел одни лишь разрушения. На девушках в кафе были надеты тонкие нейлоновые чулки; сливавшиеся с телом, они туго, словно второй, вызывающей сладострастие кожей, обтягивали их ноги и маняще исчезали под юбками. Мужчины носили короткие носки, и когда они сидели, закинув ногу на ногу, виднелись волосатые икры. Они работали вместе, эти деловитые господа и дамы, а спали тоже вместе? В то время как гремел Тор, Кетенхейве виделась в этом зале мрачная вакханалия переплетенных тел, и так же деловито, как прежде они сновали с бумагами в коридорах и лифтах, они предавались теперь плотским удовольствиям, которым Кетенхейве был так же чужд, как вообще всей их деловитости; на какое-то мгновение он позавидовал им, но потом понял: то, что побуждало их к этому, не было ни любовью, ни страстью, а лишь безнадежной попыткой отделаться от постоянно возникавшего зуда. Он пил кофе стоя и наблюдал за красивыми девушками в тонких чулках и за молодыми мужчинами в коротких носках, которые были похожи на неудовлетворенных ангелов, и он разглядел на их красивых лицах клеймо опустошенности, клеймо животного существования. Но и этого было недостаточно …