ГЛАВА ПЕРВАЯ

Брюхатый речной пароходик, тяжело пыхтя, торопливо спускается вниз по течению Кубани. Вслед за ним на длинном канате тащится темная, мрачная баржа, похожая на тушу огромного кита.

Биболэт стоит на верхней палубе и смотрит по движению парохода. Река извивается змеей, и пароходик покорно следует ее изгибам. В зеркальной поверхности воды опрокинулось весеннее небо, обрамленное зеленой ломаной линией живописных берегов.

Погожий весенний день. Ароматный, прозрачный воздух-точно застыл — не шелохнется. На молодых лакированных листочках зарослей, на переливающихся блестками песчаных отмелях, на зеркальной поверхности реки — всюду рассыпаны солнечные блики. Кубань, словно боясь сломать отражение весенних красок, спокойно и широко несет свои полые воды.

За каждым поворотом — новая картина. Слоистые, разноцветные крутые берега чередуются с пологими спусками, вытканными сочной зеленью и отмелями, сверкающими серебряной россыпью песка. Пароходик старательно обходит одинокие самодельные бакены с шапками из сухой травы. На крутых поворотах раздается тревожный, хриплый рев гудка. Убегая далеко по поверхности реки, он запутывается в густых зарослях левобережья или ударяется в крутые склоны правого берега и возвращается дразнящим, многократным эхом.

С левого берега тянется Адыгейская автономная область Биболэт смотрит, не отрываясь, в ту сторону. Иногда вынырнет похожий на адыгейский пчельник небольшой аул с нахлобученными соломенными крышами, вынырнет и опять скроется за прибрежными зарослями ивы. Изредка встречаются трубы водокачек, они спускаются в воду, как хоботы невиданных чудовищ. Это — водокачки на огородах адыгейских колхозов, совсем недавно организованных. Колхозы подобны сказочным богатырям: только что родившись, они сразу расправились с врагами, отняли у них награбленное и успели даже перенять огородное искусство, испокон века принадлежавшее пришлым иноземным людям, которые привыкли черпать из недр адыгейской земли золотые пригоршни прибылей…

Никто не знал, что это за пришлые люди и откуда они появились. Давно они жили здесь. Отдельные хозяйства, как пауки, ткали свою сеть огородных грядок и поливных сооружений по берегам рек. Приходили одни, богатели и куда-то исчезали, а на их место появлялись другие. Живя около аула, они сторонились аульчан, заманивали в свою паутину только бедняков и батраков и высасывали из них соки; сытые и краснощекие, сидели они в своих углах у берегов рек. Втихомолку черпали они клад из мощных черноземных пластов прибрежного Закубанья, чужими арендаторами приходили и проживали на адыгейской земле. Им не было дела до нищеты адыгейских крестьян, на чьих землях они богатели. Адыгейские трудящиеся жили, придавленные тройным гнетом, темные и бессильные. Крестьянин кое-как возделывал свои два гектара и даже не догадывался присмотреться, как те, чужие, черпали золото из той самой земли, на которой голодали адыгейцы.

Но едва только организовались колхозы, адыгейские крестьяне очнулись от векового оцепенения и в первый же год взялись за огородное дело. Хоботки насосов, на которые смотрел Биболэт, принадлежали этим самым колхозам, они знаменовали собой эпоху возрождения адыге. Они были установлены совсем недавно, этой весною. Моторы водокачек даже не имели еще навесов, — как укрощенные чудовища, залегли они у берегов рек и сосут воду для колхозных полей.

Но Биболэт знал очень хорошо, в какой ожесточенной классовой борьбе приходилось завоевывать каждый шаг в новой жизни. Большую часть последнего года он провел в колхозах. Вернувшись в родной край после окончания вуза, он тотчас же включился в борьбу за колхозы. Теперь он возвращался из командировки, где пробыл две недели — две недели волнений и тревог, напряжения всех сил, бессонных ночей. Только сейчас он почувствовал огромную усталость и пользовался передышкой: восторженно вдыхал чистый весенний воздух и с удивлением, словно впервые видя, любовался на зелень берегов, лазурь неба и сильное течение родной реки. Бездумно, в отрадном полузабытьи он предавался отдыху, похожий на бойца, который только что покинул огневую линию фронта.

В этом же блаженном состоянии он покинул пароход. Проходя мимо зеленого здания, где помещались облисполком и обком, он решил зайти на минутку, заявить о своем прибытии, спросить о новостях и со своим чемоданчиком, потертым в командировках, взбежал на второй этаж.

Поставив чемодан в приемной секретаря обкома, Биболэт направился прямо в кабинет.

— Можно войти?

Секретарь сидел один и, как видно, глубоко задумался. Он не сразу поднял голову, и Биболэт увидел на его лице слабую не то тревожную, не то гневную усмешку.

— А-а-а, Мозоков!

Он крепко пожал руку Биболэта и усадил его на стул, поглядывая на него с тою же самой, словно забытой на лице, усмешкой.

— Придется тебе, Мозоков, немедленно же отправиться в аул Шеджерий, — неожиданно сказал он.

— Я только что приехал из командировки. Даже на квартире еще не был, и чемодан мой стоит здесь, в приемной… — проговорил Биболэт упавшим голосом.

— И все-таки надо ехать. Там дела очень плохи.

— Если это необходимо, то дайте, по крайней мере, сходить в баню: почти двадцать дней я в командировке!

— Придется ехать, товарищ Мозоков, — мягко, сочувствующе, но неумолимо повторил секретарь. — Сейчас никого, кроме тебя, под рукой нет, все в разъезде. В ауле создалась очень сложная и напряженная обстановка… — Помолчав, он добавил уже тоном приказа: — Даю тебе два часа сроку. Приготовиться за это время и явиться сюда. К этому времени машина будет готова. — Он стукнул карандашом по столу, славно поставил точку.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Краснодар похож на стрельца: прямая, блестящая на солнце стрела железной дороги, натянув крутую тетиву — излучину Кубани, — застыла, нацеленная в море. Мост через Кубань — оперенный конец стрелы.

У противоположного берега Кубани начинается Адыгейская автономная область.

Машина, увозившая Биболэта, проскочила через мост и, свернув влево, нырнула на дно широкой лощины.

Три года тому назад здесь стояли плавни, прозванные адыгейцами «Шобгож» — Старые Широкие. Цепь таких же плавней со зловещими названиями — «Мишеустовы» плавни, «С панцырем», «С одинокой кишкой», «Двухсторонние» — тянулась вдоль всего левобережья Кубани. Первозданный хаос трясин, камышевая непролазь тянулись на сотню километров, занимая десятки тысяч гектаров. Плавни, с их гнилой, желтовато-зеленой жижей, смертоносным кольцом издавна опоясывали адыгейские земли. Мириады комаров, поднимавшихся оттуда, несли адыгейцам болезнь и вымирание…

А теперь по дну самых страшных плавней «Шобгож», по накатанной, как оселок, дороге мчится машина. Апрельская зелень озимых тучно темнеет по сторонам дороги…

Среди многих поразительных достижений советской Адыгеи едва ли не самым внушительным представлялось Биболэту осушение плавней, — может быть, потому, что в Биболэте свежо было воспоминание о том чувстве жуткой беспомощности и омерзительного содрогания души, которые внушали ему в детстве эти необъятные трясины.

Каждый раз, когда он вновь ступал на дно бывших плавней, в его памяти с особой силой воскресало былое и тем величественнее представлялась ему созидательная работа освобожденного народа. Вид этих необъятных, отвоеванных у болот земель поднимал в Биболэте волну восторга и гордости за свою великую Родину и рождал новые замыслы о победах, еще более грандиозных. Биболэт имел изрядную склонность к мечтаниям такого рода…

Но беспокойство за порученную работу обрывало полет его фантазии. Он понимал, что в ауле Шеджерий, куда он теперь направляется, обстановка очень сложна. Осенью там вступили в колхоз почти сто процентов крестьянских хозяйств. Теперь шестьдесят процентов членов колхоза подали заявления о выходе из него. Задание, которое получил Биболэт, было формулировано лаконично, как боевой приказ: отстоять колхоз.

Биболэт не впервые попадает в «трудный» колхоз. Предстоящие трудности не страшат его, а только озабочивают. Из практики он знает, что каждый новый колхоз это как бы новый участок боя и что все его усилия заранее наметить план действий окажутся напрасными. Направление решающего удара по классовому врагу может быть определено только после ознакомления с обстановкой на месте. Обстановка же в ауле для Биболэта пока неясна.

Машина с воем глотает бесконечную ленту проселочной дороги, захлебывается на ухабах, хрипя вырывается и с еще большей яростью мчится вперед.

Мысли Биболэта, опережая машину, летят в Шеджерий… «Кто там теперь секретарь партячейки? Если бы Доготлуко был там, до такого прорыва не дошло бы. Доготлуко сейчас на учебе… В ауле столько хороших ребят!.. Что же случилось?»

Три года Биболэт не был в ауле Шеджерий после того, как участвовал там в короткой, но острой схватке при попытке похищения Нафисет…

Мысль о Нафисет кольнула еще не зажившую рану в сердце. Он знал, что Нафисет вскоре после того уехала учиться. «Может быть, она теперь в ауле», — подумал Биболэт, но тотчас же безжалостно уличил себя в самообмане, сердито заерзал на месте. «Оставь пустые надежды, — сказал он себе, — прекрасная эта девушка потеряна для тебя навсегда. И ты сам, сам был виноват во всем!» Прерывисто вздохнув, он резким движением достал портсигар. В течение всего дальнейшего пути он был только тем и занят, что отгонял от себя мысли о Нафисет и призрачную надежду, которая пыталась свить себе гнездо в его сердце…

…Вечерело, когда Биболэт подъехал к аулсовету. Выскочив из машины, он на ходу спросил одного из парней, стоявших на крыльце:

— Где можно найти председателя Совета?

— Председатель у себя, — ответил тот и, увидев вышедшую из Совета женщину, добавил: — Вот и председатель.

— Добро пожаловать, Биболэт!

Не веря своим глазам, Биболэт застыл на месте: женщина черкешенка — председатель! И она назвала его по имени…

Так уж повелось за последнее время: на каждом шагу жизнь преподносит неожиданные сюрпризы и радостные перемены. Сам Биболэт бросался в гущу борьбы, напрягал все силы, старался, всюду поспеть… А в короткие минуты передышки отдавался радужным мечтам о будущих плодах этой напряженной борьбы. Иногда ему казалось, что в своих мечтах он слишком далеко забегает вперед. Но жизнь опережала самые смелые его предположения. В пылу увлечения борьбой он упускал из виду одно — что миллионы освобожденных людей охвачены таким же творческим энтузиазмом, как и он сам.

Биболэт не мог предполагать, что великое шествие освобожденной черкешенки начнется так скоро. И он с нескрываемым восторгом смотрел на женщину, идущую к нему.

Движения ее деловито-свободны, в них нет уже прежней робости. Но все же заметны старые привычки: стыдливость и безмолвная робость сквозят в ее улыбке, на ходу она привычным мягким движением прячет выбившуюся прядь волос под черный платок.

Биболэту показалось, что он видел ее когда-то. Особенно знакомы были глубоко сидящие глаза и тяжело нависшие над ними широкие черные брови. Где же он встречался с нею?

— Может быть, ты не узнаешь меня? — сказала женщина без тени обиды и упрека. — А я никогда не забуду тебя. Ты первый пришел мне на помощь в самую трудную минуту моей жизни, когда меня здесь травили. Помнишь, ты присутствовал по моей просьбе на суде стариков в этом здании Совета?..

— А-а, Амдехан! — Биболэт порывисто бросился к ней и крепко пожал руку. — Так ты теперь председатель Совета?

— Да, вроде этого… Но не знаю, справлюсь ли… Заходи, Биболэт, — предложила она.

— Прежде всего мне надо найти секретаря партячейки. Не в отъезде он?

— Нет, никуда не уехал. Сейчас придет сюда, ждем. До вот и он…

Биболэт обернулся в ту сторону, куда указала Амдехан, и удивленно поднял брови: его поразили манеры секретаря. Невысокий человек в темносинем костюме томно перебирал ногами, ставя их с такой осторожностью, словно больше всего на свете боялся запылить ярко начищенные ботинки. Двигался он вяло, и во всей фигуре его не было ни малейших признаков деловитости или озабоченности, что никак не отвечало тревожному состоянию Биболэта. «Вот он, первый виновник прорыва!» — думал Биболэт, с нетерпеливым и неприязненным любопытством поджидая, пока тот подойдет.

— Фасапши, гость! — подчеркнуто традиционно приветствовал секретарь Биболэта. Слова он медленно процеживал сквозь зубы, а в бесцветных глазах, избегающих встречи с собеседником, таилась неприязнь и настороженность…

Беседуя с секретарем в кабинете Амдехан, Биболэт еще острее почувствовал его странную замкнутость и апатичность. Сведения о положении в колхозе приходилось вытягивать из него с трудом. На вопросы он отвечал уклончиво, сухо и умолкал, как злоумышленник, более всего озабоченный тем, чтобы не сказать лишнего. Биболэт смотрел на него и думал: «Враг, или маменькин сынок, отчаявшийся перед трудностями?»

Амдехан нервничала, несколько раз порывалась вклиниться в разговор, но, глотнув в жарком волнении воздуха, осекалась. Биболэт решил поговорить с ней наедине. Все его внимание сосредоточено было на секретаре — он считал очень важным сейчас же, немедленно установить для себя, кто этот человек, занимающий такое ответственное положение в ауле.

Наконец Биболэт спросил его:

— Почему вы ждали с севом? Разве трудно разъяснить крестьянам, что если они не посеют во-время, то зимой будут голодать?

Тут секретарь побагровел, вялость и апатичность мгновенно соскочили с него. И глаза его, которые до сих пор ускользали от встречного взгляда, теперь с ненавистью впились в Биболэта.

— Что же, по-твоему, я должен был еще делать? — выпалил он, заикаясь от волнения. — Бесконечные собрания, ночей не спим. А вы, все уполномоченные, только и знаете, что кричать: «Выполняй, выполняй!» Никакой конкретной деловой помощи от вас не дождешься. Все горазды только обвинять! Но если я ошибаюсь, укажите, в чем ошибаюсь, делом помогите. А одними криками делу не поможешь. Что же я один могу поделать?

Биболэт облегченно вздохнул, откинулся на спинку стула и закурил. «Хорошо хоть, что не вражеский элемент. А то осложнил бы положение, — подумал он. — Просто парень растерялся от трудностей».

— Уполномоченных не так уж много у вас перебывало, — сказал он более миролюбиво и спокойно. — А за положение на твоем участке отвечаешь в первую очередь ты. Плохо, что ты чувствуешь себя здесь одиноким. Вот это и есть самый главный недостаток в твоей работе.

Биболэт предложил созвать закрытое партсобрание в этот же вечер. Секретарь, пристыженный своей запальчивостью, с готовностью пошел оповещать членов ячейки.

Оставшись наедине с Амдехан, Биболэт стал расспрашивать ее о делах в ауле. Та, встревоженная событиями последних дней и будучи не в силах уловить главную их нить, стала рассказывать с доверчивым жаром:

— Председателем колхоза избрали Мхамета. И то лишь недавно. Прежний председатель совсем не годился: сын Хаджи Бехукова — Юсуф. На Юсуфе уполномоченный области настоял — грамотный, говорит, лучше разберется в делах — и через силу заставил избрать его. Но разве согласятся люди, знающие Хаджи Бехукова, чтобы его сын был председателем колхоза! Это все равно, что чабаном в стадо назначить волка! Колхозники все время выражали недовольство, и по этому поводу часто поднимался разговор. Этой весной, как раз в начале пахоты, подняли целую бурю, сместили Юсуфа и избрали Мхамета. Тыхуцук был на учебе, но теперь приехал. Его вернули, чтобы, помогать нам в борьбе за колхоз. И Доготлуко написал письмо, тоже обещался приехать. Нафисет пока еще на учебе. А как плохо, что Доготлуко нет здесь; если бы он был, наши дела так не запутались бы. Теперешний секретарь никуда не годится: ленивый, нерадивый, не умеет повести за собой людей. Единственная забота у него — чисто одеться. Только и знает, что стряхивает пылинки со своего костюма. Нет у него желания узнать, чем люди живут, заслужить их доверие, заставить их прислушиваться к себе. И люди его не любят. Мхамет… на него, на бедного, навалили сразу все невзгоды аула, и он только и мечтает о том, чтобы как-нибудь улизнуть с председательского места. А слухов в ауле и разных провокаций — прямо-таки не оберешься! Словно в какой-то печи безустали пекут эти слухи и выпускают на свет. Какая-то группа занимается тайно агитацией, но никак нельзя узнать, кто они. В колхозном плане сорок гектаров табака. Больше всего люди противятся посадке этого табака. Парники уже сделаны, но воды нет. Воду, которую задержали в лощине, кто-то выпустил: ночью прорыли запруду, и вода ушла в поле. Бились, бились, но так и не узнали, кто это сделал. Как теперь обеспечить парники водой? На другое место перенести? Но ведь на устройство парников одного навозу сто подвод затрачено…

Тем временем начали собираться коммунисты. Тщетно Биболэт пытался завязать разговор с некоторыми из них, ему не удалось добиться толку. Настроение у партийцев было подавленное: они поглядывали на Биболэта косо, недоверчиво, и видно было, что не хотели они говорить того, что у них на сердце. Буркнут несколько слов, лишь бы отделаться, и умолкают.

Наконец пришел Тыхуцук. С ним Биболэт быстро нашел общий язык.

— Настроение у нас упадочное, — виновато сказал Тыхуцук. — Уполномоченный сильно досадил ребятам своими начальническими окриками и придирками. Сам не оказывал никакой существенной помощи, а только прикрикивал, во всех неполадках обвинял коммунистов и на каждом слове угрожал исключить из партии. Сюда прибавились и неполадки в ауле. И у ребят сердце совсем упало. В панику ударились…

Партийцы угрюмо молчали, словно ждали, — вот новый уполномоченный тоже будет кричать и угрожать им. Глядели на Биболэта почти враждебно. Среди них Биболэт знал только двоих: Тыхуцука и Алия Нагоджуко. Тыхуцук, грустный и неразговорчивый, сидел, тяжело сопя, словно на его плечи навалена была непомерная тяжесть.

Только один Алий Нагоджуко был в приподнятом настроении. Он суетился у стола, высоко неся свою сухую остроносую голову в большой папахе, пытался завязать разговор с Биболэтом, всячески показывал свою озабоченность и осведомленность о неполадках в ауле и даже намекал на виновников. Но Биболэт не торопился завязывать разговор с Алием. Не впервые сталкивался он с подобной наигранной активностью. Он предпочитал иметь дело вот с этими насупленными людьми.

Кроме того, Биболэт помнил, что Алий был на подозрении у Доготлуко. «Надо следить за этим парнем», — думал Биболэт, молча поглядывая на Алия.

Секретарь вяло открыл собрание.

Биболэт, несколько усталый, начал говорить спокойно, с мягкой вдумчивостью. Он не собирался делать им доклад. Положение дел в ауле сейчас таково, что нужно сосредоточить все внимание на ходе колхозного строительства и на весенне-посевной кампании. Это — два основных и самых тревожных вопроса. Но сам он, Биболэт, пока не может сказать ничего определенного: он еще не знаком с положением настолько, чтобы высказать свои соображения. Это должны сделать они, коммунисты аула, — от них он ждет предложений о том, какие меры следует предпринять сейчас же.

Биболэт откровенно признается, что настроение коммунистов аула произвело на него плохое впечатление. Уж не испугались ли они сложности и трудности обстановки? И не потому ли, недовольные и обиженные, выпустили из рук руль руководства в ауле? Но пугаться-то особенно нечего! Все колхозы рождаются в такой же сложной борьбе. У нас есть неизменное и верное оружие — это линия нашей партии, которая всегда и всюду бдительно оберегает интересы трудящихся и ведет их к победам. И если мы правильно проводим линию партии, — трудящиеся массы не могут не пойти за нами. В данном же случае, в ауле Шеджерий, массы не идут за коммунистами, причина этого — только в самих коммунистах, в их ошибках…

Насколько он успел ознакомиться с положением в ауле, он находит три основных недостатка в работе ячейки. Первое — это ослабление борьбы с кулаками. Второе — отсутствие работы с бедняцко-середняцкой массой аула. И третье — это то, что задача борьбы за колхоз оторвана от борьбы за весенний сев.

Большой ошибкой было избрание председателем колхоза сына кулака. В колхоз допущены непримиримые враги только потому, что они раньше состояли в кулацкой лжеартели.

Так медленно и твердо шел Биболэт к намеченной цели. Он надеялся, что обсуждение разъяснит очень многое. Он хотел напомнить местным коммунистам об их партийном долге и вернуть им утраченную веру в свои силы. Кроме того, Биболэту важно было с самого начала завоевать их доверие, чтобы они смотрели на него, как на достойного, боевого товарища, который стал на некоторое время членом их партийной организации и несет наравне с ними ответственность за положение в ауле.

Биболэт обладал счастливым даром быстро устанавливать контакт с честными сердцами, столь же быстро он снискивал себе ненависть людей нечестных. Достигал он этого не ораторским искусством, а своею искренней и правдивой стремительностью.

И вот, по мере того как он продолжал говорить, он видел, как постепенно рассасывалась угрюмость людей, как их глаза, первоначально недружелюбно-уклончивые, устремлялись на него в напряженном внимании, а затем светлели и воспламенялись огнем деятельной, возбужденной мысли…

Как ни удручены были они своим провалом, этот бронзоволицый парень с выразительными, энергичными, слегка навыкате, глазами зарождал в их душе невольное расположение к себе. Он был так прост и ясен, что остаться равнодушным к его словам оказалось невозможным. И все сидящие были уже, убеждены в том, что слово у этого парня не расходится с делом. Он так ловко и так просто разматывает весь этот запутанный клубок, который, казалось, невозможно было распутать…

Развернувшиеся потом жаркие прения убедили Биболэта в том, что цель, которую он наметил себе на этом собрании, достигнута. Он отметил, что местная группа коммунистов, — эта основная сила, которую в первую очередь должен он сколотить здесь для предстоящей борьбы, — вполне боеспособна. Не было беспомощного, жалкого самобичевания за свои промахи, чего больше всего боялся Биболэт. Партийцы сразу ухватились за важнейшие нити его мыслей и развивали их практически, дельно и глубоко.

Собрание затянулось далеко за полночь. В принятом решении был один пункт, который гласил: перестроить работу ячейки на более оперативный лад и каждый вечер, в сумерках, всем коммунистам собираться для летучего совещания и определения заданий на следующий день…

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Рано поутру Биболэт пришел в сельсовет. Секретаря партячейки еще не было. Но голос Амдехан, странно непривычный в сельсовете тонкий голос женщины, властно отдавал приказы. Биболэт присел в сторонке и стал наблюдать за Амдехан.

Вчера, при встрече и в разговорах, у Биболэта возникла некоторая тревога за Амдехан, за ее авторитет председателя. Заметив, с какой чисто женской робостью встретила она его, он подумал: «Если в ней будет преобладать такая женская мягкость, то ее скоро заклюют».

Но сейчас Биболэт убедился, что его опасения были напрасны. Наоборот, Амдехан ему показалась слишком строгой на своем председательском месте. Особенно же неприступно-сурова была она в отношении определенной категории мужчин. И видя, как эти бывшие грозные и деспотичные владыки черкешенок тихо и робко, словно по единственному бревну, переброшенному через арык, подходили к столу председательницы, Биболэт чуть со смеху не прыснул. «Неплохо, — решил он, — если она сейчас и будет немного сурова с ними. Когда они признают ее безоговорочно, тогда и Амдехан усвоит более спокойное отношение к ним».

Но вот вошла женщина и, робко скрестив руки у пояса, нерешительно остановилась у двери. Суровость Амдехан мгновенно исчезла, разомкнулись строго сдвинутые брови, она поспешно встала и мягко обратилась к вошедшей:

— Иди, иди сюда, Шарифа! Иди, садись…

Женщина подошла, но не решалась сесть в присутствии мужчин. Амдехан заботливо спросила ее:

— Какое беспокойство у тебя?

Женщина замялась и произнесла еле слышно:

— Я хотела бы тебе одной сказать…

— От присутствия гостя вреда не будет… Остальных мужчин прошу выйти, — распорядилась Амдехан.

Мужчины вышли. Вышел и Биболэт, щадя скромность женщины. И, закуривая на крыльце сельсовета, он обрадованно решил: «Замечательный советский работник выйдет из нее».

Пришел секретарь, и они направились в правление колхоза.

Несмотря на ранний час, около колхозного правления было много народу. Рассыпавшись группками, люди сидели в угрюмом молчании возле плетней, толпились у крыльца. Биболэт знал, что творится в их душах, о чем они так сосредоточенно думают и вяло и недовольно переговариваются.

Он был уверен, что среди них нет кулаков, а может быть, затесались только подкулачники, которые подслушивают, доносят и провоцируют. Не высидели дома и в такую рань собрались, тоскуя по привычной борозде, именно честные труженики. Сердце хлебороба ощущает вздохи невспаханной земли, жаждущей зерна, оно сжимается болью.

Но почему же они в такое время, когда каждый день дорог и невозвратим для хлебороба, сидят здесь без дела? Биболэту кажется, что и это ему понятно. «Они, как обиженные дети, — думает он с теплым укором, понимающе разглядывая молчаливые группки людей, — закапризничали, оттолкнули еду, а потом пожалели, но стыд и упрямство не позволяют им признаться в ошибке».

Половина коней, подвод и инвентаря, которые они обобществили в колхозе, уже потеряна. Люди видят множество неполадок и неорганизованность в колхозе, болеют душой, беспокоятся, тревожатся, но не знают, кого обвинить: слишком много виноватых. И не знают, как все это исправить. В колхоз они вступили с великой готовностью: для них колхоз был неожиданно появившейся на горизонте их безнадежной жизни светлой надеждой на избавление от вечной нищеты, от вечной неуверенности в завтрашнем дне. Но теперь неполадки и гибель половины имущества надломили их веру в осуществление надежды.

Они чувствуют, что хищные когти ненавистных им богатеев вцепились в их дело и рвут под корень их организацию, но не могут определить, в каком же месте впились эти когти. Видят они, как подручные этих ненавистных людей, всякие картежники и бездельники пристроились в колхозе конюхами, ездовыми, сторожами. Не имея в сердце любви к животному, они беспощадно и бесцельно гоняют коней, которые были выхожены с такой любовью! А тут еще провокации врага… Люди видят, что дело идет не по тому пути, который указан партией и Советской властью. «Сталин не знает об этих безобразиях», — часто повторяли труженики. И вот, высказывая свою обиду, они сигнализируют партии и Советской власти о том, что в их деле не все ладно, и ждут помощи…

От одной группы отделился парень громадного роста и пошел навстречу Биболэту. Биболэт узнал в нем Шумафа.

— Фасапши, Биболэт! Когда мы окончательно решили, что ты нас вовсе забыл, ты вдруг взял да и объявился! — сказал Шумаф, приветливый, но несколько смущенный, точно он сознавал какую-то вину.

— Здравствуй, Шумаф! Смотри, как бы мы с тобою сейчас же не поссорились! — ответил Биболэт дружеской шуткой.

— Нам с тобой ссориться? Не знаю такого дела, из-за которого мы могли бы не поладить.

— А почему в такой весенний день ты сидишь здесь, а не пашешь?

— Это верно… Но, валлахи, я тоже не знаю, почему я здесь околачиваюсь! — произнес Шумаф, виновато опуская глаза. Приветливая улыбка погасла на его лице. Помолчав немного, он уже серьезно прибавил:

— Неполадки в деле надломили наше сердце, Биболэт. После того как я увидел своего бедного Муштака в канаве с оскаленными зубами, у меня уже не лежит рука к работе. Ну скажи ты мне на милость, разве дело, в котором проявляется такое бессердечие к животным, может быть путным?

Биболэт помолчал, постоял некоторое время, грустно опустив глаза в землю, словно выражал соболезнование по поводу гибели Муштака. О, как хорошо он понимал боль сердца Шумафа! Ведь животное, вскормленное заботливой рукой, становилось для крестьянина почти членом семьи…

— Шумаф, — произнес он серьезно, — я понимаю твое горе. Я вижу, что на первых порах в вашем новом деле допущены большие ошибки. Но по-дружески тебе говорю: теперь не ошибись! Счастье крестьянина возможно только в колхозе. Ошибешься сейчас, свернешь на тяжелый кружный путь и, в конце юнцов, надорванный и измученный вернешься сюда же, в колхоз.

— Валлахи, не знаю. По началу мы не видим ничего, что обрадовало бы глаз, — протянул Шумаф неуверенно и уклончиво.

— Ну, об этом поговорим после. Может быть, и ты из тех, которые подали заявления о выходе из колхоза?

— Нет, пока не подал. Но заявление уже лежит в кармане. Мхамет удержал меня, пригрозил, что не будет разговаривать со мной, если я это заявление подам. Но все-таки я думаю подать это заявление, вот только жду, куда повернет большинство аула…

— Ну, тогда ничего. Обсудим сообща, как быть. А теперь пойдем к Мхамету. Посмотрим, как он сидит на председательском месте.

— Что ж, смотри, не смотри, сидит он, как связанный буйвол! — пошутил Шумаф. — Больше всего страдает от того, что надо подписывать бумаги. Никак не может научиться держать ручку.

Он задумчиво помолчал и добавил:

— Валлахи, если подумать хорошенько, наш дуней поворачивается интересно! Мхамет председателем стал, а Амдехан еще пуще председательницей. Не может быть, чтобы наш жизненный путь не выправился!

Радостно и смущенно встал Мхамет из-за стола навстречу гостю.

— А, Биболэт, милости просим! — произнес он, несколько официально и скованно.

— Сиди, сиди, занимайся своим делом, — серьезно ответил Биболэт, пожал ему руку и сел на пододвинутую скамью. Взгляды их встретились. В глазах Мхамета Биболэт прочел жалобу на трудности, мольбу о помощи, дружескую, доверчивую теплоту: он, видимо, был несколько смущен своим положением председателя. Биболэт догадывался, что Мхамет жаждет поговорить с ним наедине и, как раньше бывало, поделиться всеми своими думами и сомнениями.

Но Мхамет ничего не сказал, лишь тяжело вздохнул. Он сидел, действительно, словно связанный. «Наверное, он сейчас с тоской вспоминает о поле и о том, как, свободно развернув свои могучие плечи, косил сено, отмахивая саженные полосы», — подумал Биболэт и улыбнулся.

Ему тоже хотелось пошутить с Мхаметом, поворошить его душу, но в правлении колхоза присутствовало слишком много людей, и вольные разговоры были бы неуместны.

— Ну, Мхамет, как идут дела?

— Дела идут вот как! — Мхамет пододвинул Биболэту три листочка бумаги, лежавшие перед ним.

Это были заявления о выходе из колхоза. Все три были написаны одной рукой. Биболэту показалось, что почерк этот был ему знаком.

— Покажи-ка мне, Мхамет, и другие заявления, — произнес он, внимательно разглядывая бумажки.

Мхамет полез в стол, вытащил оттуда солидную пачку и подал. Биболэт тотчас же убедился, что большинство из них было написано одним и тем же почерком. На остальных заявлениях почерк был только слегка и неумело изменен. «Где я видел этот почерк?» — силился вспомнить Биболэт. Вдруг у него мелькнула догадка.

— Скажи-ка секретарю, чтобы он достал книгу приказов и переписки, — попросил он Мхамета.

Биболэт долго рассматривал папку. Наконец он нашел какую-то записку, написанную рукою Юсуфа, когда тот был председателем. Сличил незаметно для присутствующих почерки. Да, он не ошибся: большинство заявлений было написано рукой Юсуфа.

Стараясь скрыть свое изумление и возбуждение, он деланно равнодушно вернул папку. Потом сложил пачку заявлений веером, показал Мхамету и, многозначительно глядя на него, спросил:

— Ты обратил внимание, Мхамет, что большинство заявлений написано одной рукой?

— Нет, не заметил! — живо откликнулся Мхамет. Он лег грудью на стол и принялся рассматривать.

— Да, похоже на то, что одной рукой написаны! — воскликнул он и взглянул на Биболэта широко раскрытыми глазами.

— Все эти заявления вышли из кулацкого штаба, — громко произнес Биболэт.

Мхамет все еще не сводил с него глаз, ожидая разъяснения, но Биболэт не прибавил ничего. Однако люди, присутствовавшие здесь, переглянулись. Вскоре некоторые из них тихо вышли из колхозного правления и понесли по аулу новость. Не прошло и нескольких часов, как Биболэт услышал отзвуки произнесенного им слова. «Этого гостя, как видно, трудно будет провести…» — говорили аульчане.

Между тем Биболэт, сопровождаемый Мхаметом, отправился к месту, где были разбиты колхозные парники.

Когда они остались одни, Мхамет выложил, наконец, все свои жалобы. Биболэт молча выслушал его и твердо возразил:

— Если ты уйдешь, кого же сделаем председателем? Ты думаешь только о том, чтобы тебе легче было. Но ты забыл про то доверие, которое оказано тебе хлеборобами аула: они выбрали тебя и ждут от тебя дела. Твое мягкосердечие и человеколюбие следует решительно отбросить. Кулаки дезорганизуют твое дело, уничтожают лошадей и инвентарь колхоза, а ты жалеешь их, щадишь подкулачников. Надо крепче связаться с партячейкой. Мы тебе поможем. Надо по одну сторону фронта стать. Никогда не примиришь классовых врагов. Первое задание мое: проследи за тем, как твои конюхи скармливают фураж. Если обнаружишь виновных, проследи, с кем они связаны. Тогда увидишь сам, насколько они безжалостны, и сам станешь к ним безжалостным. А то проявляешь мягкосердечие к злодеям, а сотни честных тружеников разоряешь. По-настоящему надо за дело взяться. Сейчас идет борьба с врагом не на жизнь, а на смерть. И трясущимися руками трудно будет побеждать.

Мхамет, потупив глаза, с болью в голосе сказал:

— Ты правильно подметил мою слабость. Как-то рука на них не поднимается: думал — люди ведь все-таки. Но теперь начал уже осознавать этот свой недостаток и постепенно прихожу к выводу, что нельзя жалеть волков в человечьем образе. Хорошо, что ты приехал. Вот ты сразу догадался о проделке конюхов. А сам я долго ничего не замечал…

Их догнал секретарь партячейки, и Мхамет, сославшись на срочные дела, вернулся в колхозное правление.

Парники были разбиты на самом прибое ветров. Более неподходящее место трудно было бы найти во всей округе. Возвышенное, оголенное, оно не имело никакой защиты. Лощина, на откосе которой были разбиты парники, обычно высыхала при малейшей засухе, и сейчас дно ее все уже растрескалось. Биболэт долго, задумчиво разглядывал запруду, развороченную вражеской рукой.

Неподалеку отсюда, на расстоянии приблизительно полутора-двух километров, виднелась сочная зелень вербняка, растущего на берегу реки. Биболэт смотрел в сторону реки и с завистью думал о воде, которая плещется там.

— Какое место выбрали вы под огороды колхоза?

Секретарь указал пальцем на кустарник.

— Вон там, в вербняке, где река делает крутой поворот.

— Какие работы проделаны на огородах?

— Ничего пока не сделано. Там были, огороды пришлых хозяев. Аренду расторгли, хозяева убрались. Осталась исправная поливная система и водонасосный мотор. А работы в огородах еще не начаты.

— Почему же парники не разбили там?

— Решили, что около аула сподручнее и легче будет обработать.

Биболэту стало ясно: враг метко бил в цель. Сорок гектаров табака и огороды должны были по плану составить половину доходов колхоза. Это те самые отрасли хозяйства, на которых жирели кулацкие плантаторы. Если этими культурами овладеет колхоз, то что же останется плантаторам? Вот они и пустили провокацию, отпугнули людей и постарались восстановить их против новых, трудоемких культур. И добились, что парники были разбиты на безводном месте. Воду, запруженную в лощине, выпустили люди, подосланные теми же кулаками, и весь колхозный план, таким образом, поставили под угрозу срыва.

«Но что теперь делать?» — ломал голову Биболэт. Он слишком хорошо понимал значение этих культур: в них не только доходы колхоза, но и частица общего плана государства. Кроме того, это было бы началом интенсификации обработки земли и подъема ее доходности. Секретарь партячейки, который должен был бы раньше всех понять угрозу, стоит рядом с Биболэтом, щурит ленивые глаза и то и дело сибаритским жестом, оттопырив палец, смахивает пылинки со своего темносинего костюма.

Мысль Биболэта снова возвращается к парникам. «А все-таки план посадки табака и огородов должен быть выполнен во что бы то ни стало. Но как? Не перенести ли парники на берег реки? Но тогда сколько подвод, лошадей, рабочих рук понадобится и какого труда будет стоить выход людей на парники, в то время как эти люди не хотят начать даже привычной, любимой весенней пахоты, по которой у них у самих душа болит? Кроме того, если парники расположить так далеко, врагу будет сподручнее повредить рассаду!»

Так металась мысль Биболэта в поисках выхода. К ним подошел со стороны парников хмурый человек, по всей видимости грек. Он спросил, обращаясь к секретарю:

— Когда же разрешите вопрос о воде для парников? Время посева уже пропущено. Что вы так медленно там рассуждаете?

Секретарь замялся, медля с ответом.

— Кто этот человек, какое отношение он имеет к рассаде? — нетерпеливо спросил Биболэт.

— Это специалист по табаку, нанятый колхозом, — ответил секретарь.

Тогда Биболэт обратился к подошедшему:

— Как ты смотришь, если мы перенесем парники на огороды, на берег реки?

— Что?! Туда перенести?! — испуганно воскликнул грек. — Какого шума и крика стоило здесь построить, а теперь вновь переносить? Не успеем вырастить рассаду! И за месяц эту работу не сделать. Если теперь же, самое большее в четыре-пять дней, не засеем, то я не отвечаю за урожай табака. Я тогда откажусь. Но если бы даже и быстро перенесли парники на берег, я все равно не соглашусь там работать.

— Почему же ты не согласишься? — спросил Биболэт, с холодком мелькнувшего у него подозрения.

— Пойти туда для того, чтобы меня убили! Если и не убьют, то испортят рассаду, я буду виноват, а это все равно, что убьют.

— Кто тебя собирается убить?

— Есть в ауле такие люди… И не моргнет глазом, как перережет горло.

— Так просто возьмут и убьют?

— Тогда ты не знаешь, что творится в этом ауле. Я уж и так решил не оставаться на этой работе, — пробормотал грек, понизив голос и опасливо оглядываясь вокруг.

Подозрения Биболэта против грека рассеялись, но теперь возникли новые подозрения.

— Пригрозили тебе? Скажи мне прямо.

— Никто не пригрозил, никто ничего не говорил мне… а так, я решил не работать тут… — попытался уклониться грек, видимо, жалея о признании, которое сорвалось с его губ. И в свою очередь, недоверчиво глядя на Биболэта, спросил:

— А ты кто такой будешь?

Секретарь неторопливо отрекомендовал Биболэта, и грек мгновенно оживился.

— Тогда тебя-то мне и нужно. Пойдем-ка туда, ближе к парникам, — сказал он более миролюбиво и таинственно понизил голос. — Мне подкинули записку: «Что хочешь делай; как хочешь делай, только чтобы рассаду испортить и табаку совсем не посадить. Если это сделаешь, получишь много денег, а если не сделаешь, куда б ни скрылся, все равно найдем и убьем». Такие записки три раза мне подкидывали. Я никогда нечестно не работал, а теперь — чтобы я сам испортил рассаду! Не хочу, чтобы меня убили, и не хочу рассаду портить. Решил уйти от этого кляузного дела. А ты, хозяин, собираешься отнести парники к лесу!

— Дай мне эту записку, — попросил Биболэт.

— Дам, когда отсюда уеду, но пока я здесь, боже упаси! Отдать для того, чтобы меня потом убили!

— Ну, хорошо, это неважно, — прикинулся равнодушным Биболэт. — Нетрудно догадаться, кто может подбросить такие записки. Они занимаются вредительством не только на парниках. Лучше посоветуй нам, как обеспечить водой парники. Что если мы выроем колодец?

— Колодец здесь слишком глубоко придется рыть, вода будет холодная; ее надо сначала разливать по чанам, греть на солнце, а потом только поливать. Легче, пожалуй, в бочках с реки возить. Да, кроме того, здешняя колодезная вода не подходит для рассады, она жесткая.

— Тогда скажи вот что: сколько дней еще можно промедлить с посевом семян в парниках? Каков окончательный срок?

— И сейчас мы уже запоздали. Теперь уже можно рассчитывать только на хорошую, сухую осень.

— Но если ты в такой момент бросишь дело и уйдешь, тогда и тебя придется считать врагом! А сделать так, чтобы тебя никто не мог тронуть, это наше дело. С этим я согласен. Обеспечить через пять дней парники водой, каким бы то ни было способом — тоже наше дело. Это мы берем на себя. А выращивание рассады и хороший уход за табаком — это твое дело. После того как рассада будет удачно высажена в грунт, — обещаю тебе благодарность и премию. Я верю, что ты честный человек. Длинного разговора и спора здесь не нужно. Давай руку: заключаем с тобой договор на честное выполнение условий каждой стороной!

Биболэт протянул руку греку, тот с опаской, неуверенно и медленно протянул свою и сказал:

— Мне-то что, я люблю табачное дело. Если дадите возможность работать — я работу люблю. Но боюсь, что за пять дней в этом ауле не обеспечишь воду. И наш честный уговор окажется напрасным. Но я все-таки буду надеяться на тебя. Я вижу, ты более деловито организуешь дело.

Лицо грека просветлело и, улыбнувшись, он показал редкие, крупные, пожелтевшие зубы.

После этого Биболэт расстался с ним и один направился в сторону огородов, к реке.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Вечером, вернувшись в сельсовет, Биболэт увидел в коридоре Доготлуко. Оба бросились друг к другу, крепко обнялись. Пока они сыпали обычные при неожиданной радостной встрече горячие слова и вопросы, из сельсовета вышла Нафисет.

— И Нафисет приехала!.. — вырвалось у Биболэта.

— Нас распустили на каникулы раньше срока, и вот мы здесь. Приехали, чтобы помочь организовать праздник Первого Мая, — сказала Нафисет, просто и непринужденно подавая руку Биболэту.

Это ее спокойствие, холодок и некоторая официальность мгновенно погасили вспышку радости у Биболэта.

Не находя, что сказать, он некоторое время стоял и молча рассматривал Нафисет. Отражение радости как бы застыло в его глазах, и в эту минуту он имел странный вид.

Он машинально рассматривал новое одеяние девушки: модный коротенький жакетик, белый берет на волосах, простые желтые туфельки. «Студенческое обличье идет к ней», — отметил он про себя, но боялся заглянуть в ее глаза. Впрочем, он быстро оправился и с заметной наигранной веселостью произнес, обращаясь к обоим:

— В таком случае, вы приехали во-время, сейчас вы очень нужны здесь. Пойдемте, поговорим. Погодите: когда же Первое Мая, сколько дней осталось? Я здесь закружился совсем…

В голосе Биболэта зазвучала нотка искусственной дружеской непосредственности. Но глаза его пристально следили за Нафисет. Вот она взглянула на него прямо, просто, чуждо. Это возвратило ему способность видеть и рассуждать трезво. И теперь он заметил в ее взоре затаенные обиду и грусть. Такое выражение у нее было, когда они пришли к ней на утро после ее похищения: этого никогда не забыть Биболэту! Часто думал он и до сих пор не мог понять странного ее взгляда… И теперь, когда он разговаривал с нею, мысль его все кружилась вокруг этого же вопроса. Внезапно блеснула у него догадка: «Если она может держать так долго обиду в сердце, у нее не так скоро пройдет и любовь. Но было ли у нее чувство к нему? Прошло уже три года…»

— До Первого Мая осталось только два дня, — произносит Нафисет с еще более заметным холодком. Но глаза ее встречаются с глазами Биболэта: он смотрит на нее с обидой, укором и нежностью, старательно ищет желанной ответной искорки участия. Нафисет не выдержала и робко отвела взгляд.

Горячая волна радости вновь хлынула в душу Биболэта: «Нет, не ошибся, она тоже любит! Но за что же она так крепко обиделась на меня? Может быть, моя невнимательность, недогадливость заставляет ее так страдать?»

— В комсомол вступила? — дрогнувшим голосом, мягко спросил он.

— Да, вскоре после того дня…

В сельсовет вошел Халяхо. Все такой же кругленький мохнатый старичок, и палка впереди него идет. Но сегодня он необычно встревожен. Несмотря на то, что они три года не виделись, у Халяхо не находится обычного, старческого приподнято-витиеватого селяма и туго скрученной многозначительной шутки. Видно, ему не до селяма теперь: он поспешно подошел, бегло поздоровался и без околичностей, тревожно сказал:

— Биболэт, я к тебе. По одному делу надо поговорить. И ты тоже, Доготлук, послушай.

Халяхо вывел их из сельсовета и, когда они зашли за угол здания, начал тревожным шепотом:

— Очень хорошо, Биболэт, что ты приехал. Я слышал, что ты работаешь в городе, и сам собирался к тебе. Беспокоит меня то, что творится тут у нас. Главное — это компания Бехуковых и Аликовых. Они что-то готовят. Собираются под видом пиршества. На эти их вечеринки не попадает никто, кроме их компании. Я давно пытаюсь проникнуть в их замысел, но не удается. Сейчас я узнал о новом их злодейском замысле. И, встревоженный этим, пришел сюда. Они замышляют против тебя недоброе. Как только ты появился в ауле, стал у них бельмом на глазу. О словах, сказанных тобою вчера в колхозном правлении, весь аул говорит. Твоя хватка сразу напугала эту компанию! Так вот, сын мой, оставаться тебе в этом ауле опасно. Лучше было б тебе уехать отсюда. А если нельзя дело оставить, то будь осторожен. Хорошо, что Доготлуко приехал. Но и он тоже должен быть осторожным. Его тоже ненавидят они.

— Спасибо, что предупредил нас, Халяхо, — проговорил Биболэт после некоторого раздумья. — Мы тоже не ожидаем от них ничего хорошего. Надо будет предупредить и Амдехан, и Нафисет, да и всех активистов.

— В компании у них старые, закоренелые злодеи, — продолжал Халяхо. — Один Измаил чего стоит!..

— Каким образом Измаил тут? — спросил Биболэт, обращаясь к Доготлуко.

— За попытку похищения Нафисет он получил пять лет. Отбыл три года и не так давно вернулся досрочно, — ответил Доготлуко. — Растерял всех дружков-бандитов… Конокрадством тоже не дают заниматься. Так он и прибился к этой группе. Уж слишком советская власть добросердечная, разве можно таких, как Измаил, отпускать досрочно? Столько у него дел, за которые он мог бы получить высшую меру наказания… Но не удавалось до сих пор поймать его с поличным…

— Так вот, Халяхо, — обратился Биболэт, продолжая вслух свою мысль, — надо нам встретиться с тобою и более спокойно и обстоятельно поговорить. Твоя помощь будет нам очень нужна. Сейчас у нас собрание. Завтра увидимся. Будем крепко на тебя надеяться!

Когда они вернулись в сельсовет, члены ячейки были уже в сборе. Пришел и Мхамет.

Биболэт поделился с коммунистами своим планом обеспечения парников водою. По его мнению, надо было прорыть канаву и по ней подвести воду из речки.

— О-о-о! — разочарованно и насмешливо воскликнули собравшиеся, — такой нелепой фантазией показалось им предложение Биболэта.

— Это — единственный выход, — настойчиво сказал Биболэт и, вынув свои записи, привел точные цифры и подсчеты. Коммунисты задумались, никто уже не смеялся. Прошел первый момент безотчетного страха перед сложностью неначатого дела. Тогда Биболэт нарисовал передними еще менее выполнимый вариант, — подвоз воды в бочках.

— Если бы колхоз был более окрепшим, возможно, этот вариант оказался бы не столь трудным. Но представьте себе что получится: на подводах широкогорлые домашние чаны, половина воды по дороге расплескивается, крики, ругань. Рвется неисправная сбруя. Разбитые казаны, недовольство хозяев, нехватка в возчиках… И это ведь — не день-два, а целый месяц, полтора месяца… Если же мы дружно возьмемся за канаву, — через четверо суток, как я вам показал в подсчетах, водою будет заполнен не только водоем, но и вся ложбина возле парников. Хватит даже и для телят, и для гусей…

Мало-помалу Биболэт убедил собрание в том, что план его вполне выполним.

Собрание кончилось очень поздно. Биболэт и Доготлуко пошли провожать Нафисет.

Пока прохлада весеннего вечера не остудила их разгоряченные головы, все трое шли молча. Разговор начал Биболэт.

— Расскажи, Нафисет, как у тебя с учебой? Ты сейчас учишься в Ростове? — спросил он девушку.

— Да, в Ростове.

— На рабфаке?

— Да. Кончила уже.

— И неужели, после такой науки, ты до сих пор не убедилась в том, что пора уже простить меня…

— В чем же ты провинился? Я не знаю никакой вины за тобой… — Голосок Нафисет зазвенел надломленно и грустно.

— Разве я не вижу, что твое отношение ко мне внезапно изменилось. Я это заметил в то памятное утро, когда мы встретились в доме у Куляц. И вот с тех пор я ломаю себе голову и не могу понять, в чем же заключается моя вина, за которую ты осудила меня навеки?

— Я совсем не думаю так о тебе. Но нечто замеченное мною тогда вынуждает меня быть недоверчивой к тебе…

— Ну скажи же, что заметила? Этого только я и хочу. Если это раскроешь, мы оставим в стороне подозрения и найдем настоящего виновника.

— То, что я заметила, больше всего известно тебе самому.

Биболэт вздохнул, досадливо пожал плечами.

— А чем объяснить, что ты, будучи в Краснодаре, не захотела дать весточку о себе?

— Зачем беспокоить людей из-за того, что я сама легко могла устроить. В учебе многие готовы были помочь мне… — возразила Нафисет.

— А почему мое письмо оставила без ответа?

— Ты же сам, кажется, когда-то объяснял мне, что с человеком, серьезно занятым учебой, легко может так случиться и что это можно ему простить. Так вот я и решила, что ты великодушно меня простишь.

— Это ты припомнила мне вполне по заслугам. Я не ответил на твое письмо, но… я это допустил, действительно, без умысла. А ты не так: ты с умыслом, в отместку мне не ответила. И вот оказывается — ты виновна.

— Ты, оказывается, мастер перекладывать вину на других…

— Нет! Я вовсе не собираюсь тебя обвинить, а себя оправдать. Я же с самого начала признал свою вину, первую вину, — в том, что я не ответил тебе. Я только хочу знать вторую, не известную мне вину, за которую ты так жестоко осудила меня.

— В том, что ты не ответил на мое письмо, я не особенно винила тебя… Но после, когда я своими собственными глазами увидела причину, которая побудила тебя не ответить на мое письмо, я не могла не осудить тебя. Но, опять-таки, и в этом я больше обвинила себя, чем тебя…

— Так скажи мне, Нафисет, что это ты собственными глазами увидела?

— Может быть, я и ошиблась… Зачем вспоминать прошлое… — тихо произнесла она. Но в ее голосе не было уже прежнего холодка. Он переливался зыбкой, нервной радостью.

— Эта стало прошлым по твоей вине, а не по моей… — возразил Биболэт, вконец разобиженный.

Здесь вмешался в разговор молчавший до того Доготлуко.

— Слушаю я вас, оба вы виноваты. Оба, как капризные дети. По-моему, ни один из вас не заслужил упреков, которые вы бросаете друг другу. Я не хотел вмешиваться в дело, которое скрывают от меня, но, право, я не знаю, что это за «прошлое»… Боюсь, что вы несправедливы друг к другу.

— Легко и часто обижается, говорят, тот, кто любит, в чем, кажется, никак нельзя заподозрить Нафисет… — все так же угрюмо бросил Биболэт.

— Ну, уж если так, то тебя меньше всего можно заподозрить в этом… — ответила Нафисет.

Доготлуко расхохотался.

— Я им говорю: не капризничайте, а они пуще прежнего продолжают капризничать! Если, действительно, обидчивы бывают влюбленные, то, аллахом клянусь, более влюбленных, чем вы, и на всем свете не сыскать!

— Скажи, Нафисет, как ты смотришь на это заявление? — спросил Биболэт еще недоверчивым, но уже смягченным надеждой голосом.

Нафисет шла некоторое время молча, почти не дыша.

— Я смотрю на это… — начала она и сделала паузу.

— Ну скажи, скажи, — горячо молил ее Биболэт.

— Я смотрю на это так, — повторила Нафисет уже серьезно и твердо: — сколько бы мне ни пришлось пережить, какие бы трудности ни пришлось перенести, а все же лучше, что я не рассчитывая ни на кого, вступила на путь самостоятельной жизни. Это для меня большое счастье. Многие адыгейские мужчины еще не доросли до того, чтобы смотреть на женщину, как на человека. Биболэта я не относила к таким, но то, что я сама своими собственными глазами увидела, заставило меня несколько усомниться…

— Скажи, Нафисет, что же ты видела? Скажи, разберемся… Увидишь, что ты ошиблась.

— Если бы сама не видела, то охотно согласилась бы, что ошиблась…

— Ну, скажи же!

Дошли до ворот Устаноковых и остановились.

— Скажу! — Нафисет остановилась, выпрямилась и вдруг со счастливым смехом произнесла обычную формулу гостеприимства:

— Пожалуйте в наш дом, будьте желанными гостями! — и всерьез прибавила: — На самом деле, зайдите, посидим.

— Нет, спасибо, уже поздно. Но помни, Нафисет, что ты тогда была так же несправедлива ко мне, как и сегодня, — сказал Биболэт, сожалея, что так скоро дошли. — В этом и Доготлуко свидетель, — прибавил он со вздохом. — Но что будешь делать: дать тебе взыскание по комсомольской линии не могу. Смотри же, если ты плохо выполнишь задание по подготовке к Первому Мая, отплачу сразу за все страдания, которые ты мне причинила.

— Есть, подготовиться к празднику Первого Мая! — с внезапно охватившей ее веселостью произнесла Нафисет.

Биболэт подошел ближе к Нафисет и, уже не шутя, понизив голос, сказал:

— А насчет работы среди женщин надо быть очень осторожной. Прежде всего постарайся разузнать настроение женщин и характер провокационных слухов, которые распространяют кулаки среди женщин.

— Хорошо! — сказала Нафисет тоже серьезно.

* * *

Утренняя мгла еще держалась в домике Айшет. Биболэт достал свой блокнот и стал просматривать накопившиеся за вчерашний день записи:

«Контроль колхозных амбаров. Проверить использование концентрированного корма конюхами. Семфонд. Подготовиться к собранию бедноты. Распределение обязанностей между членами правления колхоза. Помочь Мхамету. Вода для парников. Семена огородных культур. Вспашка приусадебных огородов. Проведать трех больных колхозников. Лошадь с седлом для агронома. Подготовиться к докладу на 1 Мая. Ссуды под технические культуры и под культуру табака…»

Пробежав все эти записи, Биболэт озабоченно запустил пальцы в курчавые черные волосы. Тотчас же отодвинулась от него и мысль о Нафисет и непонятная радость, заполнявшая его в это утро, и надежды и сомнения стали далекими…

На улице стоит утренняя прохлада и сизый дымок. Глубокий слой пыли на дорогах, прибитый росой, мягко уминается под ногами. С окраины доносится рев скота, выгоняемого на пастбище, аул оглашается ответным мычанием телят. Свежие кучки помета на улицах дымятся, точно подожженные.

Впереди, по улице, навстречу Биболэту идет женщина. Вот она сошла с дороги, уступая дорогу мужчине, а затем вернулась и стала с краю дороги.

Биболэт ускорил шаг, догадываясь, что женщина не хочет пересечь ему дорогу. Но когда приблизился, она пошла к нему навстречу, — пожилая, с отметинами бедности и постоянных забот на морщинистом лице. На платье видны еще невысохшие пятна от молока и воды. В глазах и на губах — мольба и застенчивость.

— Милый, не ты ли будешь тот, который из города приехал сюда по колхозным делам? — спросила женщина.

— Я самый, мать. Скажи, что беспокоит тебя? — приветливо ответил Биболэт.

— А, нынэ, я слышала хабар о твоей разумности и твоей человечности и хотела спросить у тебя о чем-то.

— Говори, говори, мать! Скажу так, как у меня на сердце.

— Наш-то, послушавшись людей, опрометчиво подал заявление о выходе из колхоза. Я не хотела, чтобы он уходил, но пугают нас всякими страшными карами, которые, мол, обрушат на нас ушедшие за море и будут кромсать всех колхозников. Я хотела услышать от тебя правильное слово об этом.

Биболэт был изумлен и обрадован необычайной встречей.

— Мать, — сердечно сказал он, — я имею старых родителей. По моему совету и по моему настоянию они первыми вошли в колхоз. И тебе я говорю так же, как своим старым родителям: только в колхозе ваша дорога счастья. Не пугайся всяких хабаров. Люди, которые распространяют такие лживые хабары, сами изо всех сил стараются попасть в колхоз, но их туда не пускают. А если попадут, то все равно выбросят. А тех, которые ушли за море, им уже не увидеть, как своего затылка…

Женщина внимательно выслушала Биболэта и спросила с верой и сомнением:

— Увидим ли мы когда-нибудь налаженной эту колхозную жизнь, как ты думаешь, сынок?

— Скоро увидим!

— Тогда лучше будет, если мы возьмем обратно свое заявление.

Женщина помолчала в раздумье и прибавила уже успокоенным тоном:

— Мы тоже с большими упованиями вошли в этот колхоз. Мы видели работу и урожаи семейств, работавших до этого совместно, и очень многого ожидали от колхоза. А теперь выйти из колхоза нам тоже невозможно: две лошадки, которых мы отдали туда, загублены. Чьих лошадей возьмем, выйдя оттуда? Несчастного, как говорят, и на верблюде собака достанет: раньше всех подохли лошади именно наши, бедняцкие. А лошади богатых сохранились и в колхозе… Спасибо тебе, сынок! Ты хоть немного успокоил меня. Да сделает аллах твою жизнь счастливой!..

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Чем дальше, тем глубже входит Биболэт в борьбу и ближе подступает к врагу, днем и ночью обнажает его темные замыслы. Он уже научился под любыми покровами разглядывать затаенные помыслы врага.

Раньше, когда, закончив учебу, он сразу попал в самое пекло классовой борьбы за колхозы, его еще можно было обмануть искусной маскировкой. Но каждый такой обман оставался в нем незабываемой зарубкой опыта. Он научился чутко различать разницу между словами, исходящими от искреннего сердца, и обманчивой сетью льстивых слов. Теперь уже его не мог провести благообразный вид седобородого старика и слащавый поток набожных, лицемерных слов. Под серебряной оправой бороды и солидной внешностью стариков острый глаз Биболэта разглядывал лицо врага, и не смягчалось уже его сердце перед заскорузлыми ладонями кулака, который, не жалел самого себя и выжимал кровь и пот из наемных батраков.

Как опытный и страстный охотник, Биболэт шел в ауле Шеджерий по следу врага, выслеживал его логовища, тайные собрания, провокационные слухи, старался сразу же раскрыть новые и новые вражеские маневры и обезвредить их. Коммунисты, комсомольцы, беспартийные активисты рассыпались по всему аулу. Они пользовались малейшим поводом для разоблачения врага перед лицом масс. Беседовали с отдельными людьми. Вели горячие споры по кунацким. Присаживались возле плетней, ввязываясь в беседы крестьян. Всюду беспощадно отсекали ядовитое жало вражеский агитации. Борьба шла на улице, в степи, в каждом доме, в каждой кунацкой. Она проникла даже в запретные женские половины дома.

В ауле Шеджерий враг был уверен в своей силе. На первых порах ему удалось причинить значительный вред колхозу. Теперь враги ждали общеаульского собрания: на нем они собирались окончательно похоронить колхоз. Но пока враги ждали, маленькая армия Биболэта безустали, день и ночь подкапывалась под них, перегрызая хитросплетенную провокационную сеть.

На первых порах действия Биболэта были непонятны кулакам. Биболэт не созвал общего собрания крестьян, как это делали до сих пор все уполномоченные. Враг видел, что коммунисты и комсомольцы ведут усиленную агитацию в ауле, — но не очень-то беспокоился: и раньше ведь коммунисты агитировали крестьян, в этом не было ничего нового. «Если новый уполномоченный и дальше будет так действовать, — рассуждал» кулаки, — то это беда небольшая: все равно ему когда-нибудь придется устроить аульское собрание, и тогда мы перепутаем все карты!».

Но прошло немного времени, и враг стал обнаруживать ощутительные прорехи в своей провокационной сети. Некоторые крестьяне, казалось, крепко-накрепко пойманные в сеть врага, внезапно стали отворачиваться от него. Все чаще повторялись случаи, когда люди забирали обратно заявления о выходе из колхоза. Враг забеспокоился. «Почему уполномоченный так долго медлит с общим собранием? Скорее надо определить — кто хочет и кто не хочет быть в колхозе, развязать руки аулу, — раздавались голоса из его стана. — Надо сеять, пахать, год проходит! В конце концов, если он не собирается устраивать собрание, то мы сами устроим. Чего ждать, — сев не ждет!».

Но вот по аулу пронесся слух, что вечером под Первое Мая будет общее собрание крестьян. Враг вознамерился воспользоваться собранием, чтобы попытаться по-своему решить судьбу колхоза.

Однако партячейка нашла целесообразным не поднимать вопроса о колхозе на первомайском собрании, а использовать этот вечер для разъяснения трудящимся общей задачи борьбы с классовым врагом.

— Пусть посмотрят на нашу борьбу в ауле с мировой точки зрения, — так формулировал Тыхуцук задачу собрания…

После полудня Биболэт пошел в школу, — первомайское торжественное собрание предполагалось провести там. Он решил проверить, как идет подготовка здания. Кроме того, ему очень хотелось повидаться с Нафисет. Его томило желание узнать, что таит Нафисет в своем сердце. В душе его боролись гнетущее сомнение и неугасающая надежда.

На полу в зале лежали полосы красной материи, расписанные лозунгами. На верху лестницы, приставленной к стене, стоял учитель. Он держал конец красного полотнища, другой его конец поддерживала внизу Нафисет. Она напряженно следила за тем, что делал учитель, и говорила ему:

— Довольно, довольно! Вот так прибивай!

Отовсюду раздавались звонкие голоса и смех школьников, помогавших им.

Нафисет не сразу заметила Биболэта.

— До вечера кончите, Нафисет? — спросил Биболэт, поймав, наконец, ее взгляд.

Нафисет передала конец полотнища одному из школьников и пошла навстречу Биболэту.

— До вечера нечего делать, все готово. Осталось только лозунги прибить.

Биболэт заметил в глазах Нафисет тревогу.

Легким жестом она показала, что им нужно выйти из школы. Сердце у Биболэта упало: он подумал, что сейчас последуют объяснения, и все решится сразу.

— Хорошо, что ты пришел, — тихо сказала она, когда они отошли от школы. — Я искала тебя. Ты знаешь, наверное, как в соседнем ауле враг взбудоражил женщин провокационными слухами. Теперь оттуда приехала в наш аул одна старуха. Она сейчас живет у Хаджирета Шумытля. Не родственница его и даже до сего времени не знакома была с ним. Я это точно узнала. Но сам Хаджирет объявляет ее родственницей. Так вот, эта старуха распространяет по аулу всякие, невероятные слухи. Каждый день вереница аульских женщин тянется к дому Хаджирета. Она им вот что говорит: «Коммунисты у нас в ауле приготовили одеяло, размером как раз с общественный амбар. Туда, в амбар, поместят всех женщин-колхозниц и под музыку пускать будут к ним ночевать мужчин. Если бы наши женщины не подняли крик, это свершилось бы. И вам надо, пока не поздно, сообща, выступить. Иначе будет беда… Конец мира настанет…» Вот какие слухи пускает по аулу эта старуха. И кулацкие жены усиленно подпевают ей. «Пришел конец мира и наша погибель…» — вопят они и льют лицемерные слезы. Они подбивают женщин аула организовать всеобщее молебствие…

В первую минуту в сердце Биболэта поднялась бурная волна радости, — значит, он ошибся в своих предположениях о Нафисет! Но вслед за этим до его сознания дошла вся серьезность опасности, о которой сообщила Нафисет.

— Кто сообщил об этом? — спросил он, помрачнев.

— Наша соседка, старуха Дарихан. Я к ней привязана больше, чем к матери. Она не обманет меня. Сама Дарихан по моей просьбе ходила к Шумытлям и слушала эту старуху.

Нафисет смотрела на него с тревогой и участием. Она позабыла о девичьей робости, о своей обиде и уже не пыталась скрыть нежности к нему, ее любимому, на которого обрушиваются все трудности напряженной борьбы. Да, это была новая, большая и неожиданная для Биболэта опасность.

— Они нащупали у нас самое слабое место, — озабоченно сказал он. — С женщинами до сих пор не велось никакой работы, и теперь мы будем расплачиваться. Но и женское собрание созвать сейчас невозможно, — пока не сдвинем сев и не организуем бедняков и середняков. К тому же, к такому собранию надо очень хорошо подготовиться.

Он озабоченно задумался и потом прибавил:

— Пока мы подготовим, как следует, женское собрание, тебе, Нафисет, вместе с Амдехан придется крепко поработать среди женщин. Сейчас вам надо выявить наиболее сознательных, активных женщин, которым можно доверять, и организовать их в противовес этой старухе.

Биболэт умолк и некоторое время ласково смотрел на девушку. Видя ее тревогу, Биболэт взял ее за руку и мягко сказал:

— Тревожиться так незачем — одолеем, конечно, и эту трудность. Но, Нафисет, надо быть осторожной. Враг, как бешеная собака, он способен на все. По ночам одна не ходи Не доверяйся ненадежным спутникам. Хорошо?

— Хорошо… — тихо ответила. Нафисет.

* * *

Глаза большинства сидящих в зале горели напряженным вниманием. Люди позабыли о своих житейских невзгодах и о первоначальном угрюмом недоверии к новому уполномоченному. Они силились глубже всмотреться в сложный и непонятный мир, который старательно раскрывал перед ними Биболэт.

Но в зале присутствовали и другие слушатели: они посматривали на докладчика враждебно и то и дело сообщнически переглядывались. Они не слушали того, что говорил Биболэт, и явно выжидали момента, чтобы осуществить свой замысел…

— Эй, наш гость! — крикнул, наконец, один из них. — Ты так долго мелешь, давай лучше поговорим о нашем колхозе.

Вслед за тем раздались выкрики:

— Довольно! Это мы все слышали!

— Давайте скорее приступим к нашим насущным делам! Надо решить вопрос о колхозе.

— Мы и так знаем, что ты умеешь говорить, но сейчас некогда нам слушать тебя! Говори о колхозе! Вот окончим сев, тогда уж и будем слушать все остальное…

Биболэт, мысль которого не успела еще оторваться от доклада, оторопело замолчал. Когда же его сознание вернулось к действительности, кровь в нем вскипела от ярости. Но уже в следующее мгновенье он сообразил, что это и есть выступление врага. Он быстро взял себя в руки и спокойно поднял ладонь. Когда шум в зале немного утих, он твердо сказал:

— Не шумите, успокойтесь! Я и сам знаю, что на этом собрании есть люди, которым не интересно слушать мой доклад. Я вовсе и не надеялся, что они одобрят мои слова. Я обращаю свое слово к тем честным труженикам, которых здесь большинство и которые ищут правду жизни. Я уверен, им интересно знать, что происходит на земле, как живут и борются труженики всего мира. Но если я ошибся, тогда пусть скажет большинство сидящих здесь, и я замолчу. Труднее ведь говорить, а молчать легче.

Биболэт умолк и некоторое время рассматривал притихшее собрание. Затем прибавил:

— Говорите, честные труженики! Как скажете, так и поступим. Предпочитаете ли вы слушать тех, кто сейчас поднял такой гвалт, и тех, кто за ними стоит? Предпочитаете ли услышать такие «новости», будто «коммунисты собираются сшить стометровое одеяло и устроить общее ложе для мужчин и женщин», — хотите ли вы слушать эти гнусные выдумки врага? Или предпочитаете узнать, что творится в мире, какая борьба идет в нем, и собственным умом выбрать свой жизненный путь? Говорите, я жду.

Одну минуту люди хранили глухое молчание. Затем в середине зала поднялся старик в мохнатой папахе. Он заговорил, видимо, пытаясь подавить в себе клокочущий гнев, глухим, прерывающимся от волнения голосом:

— Говори, сын мой! Говори именно то, что ты находишь уместным. И человеческое слово нам нужно и руководящая нить правды нам нужна! То, что мы не умели видеть правды, тяжело сказывалось на всей нашей жизни. До сих пор мы шли точно с завязанными глазами, не видели дальше своей околицы и не знали, что творится в мире. Из-за этого мы часто спотыкались, поддавались обману людей с непрямыми сердцами. Нам нужны именно такие люди, которые вели бы нас по пути, указанному Сталиным. Если же среди нас есть потерявшие всякое уважение к человеку, они вольны покинуть нас. Говори, сын мой! Продолжай свое слово! — гневно закончил старик. И обратился к собравшимся:

— Правильно говорю я, аул?

— Правильно, правильно!

Биболэт прислушался к разгоревшемуся спору. Вот сцепились два старика:

— Разве я уже не слышал то, что он здесь говорил?

— Если бы слышал, то не говорил бы так. Что ты понимаешь в том, что в мире творится?

— Все же немного больше тебя понимаю!

— Валлахи, ни черта ты не понимаешь!

А вот двое бородатых даже поднялись с места и ожесточенно машут кулаками.

— Вы запрещаете нам слушать? Но от вашей-то брехни оскомина набилась, мы хотим услышать новое слово.

— Слушай, если хочешь, а я не хочу!

— Так убирайся отсюда, не мешай!

— Почему я должен убираться, разве я не в ауле живу?!

— Если ты в ауле, почему не уживаешься с аулом? Точно сумасшедший какой!

— Сумасшедшим стал ты: потерял всякий разум и не видишь, как тебя одурачивают!

Биболэт старался определить настроение в зале. Как моторист по стуку мотора определяет его исправность, так и Биболэт по этим отдельным голосам улавливал, куда клонилось большинство собрания. И чем дальше, тем больше его сердце наполнялось ликованием победы.

Он нагнулся к Доготлуко, который сидел в президиуме собрания, и тихо спросил:

— Кто этот старик, который только что выступал? От души он говорил или гнул обычную адыгейскую дипломатию?

— Это Исхак. О, это у нас бедовый старик! Он говорит именно то, что лежит у него на сердце. Вчера он взял обратно свое заявление о выходе из колхоза, — ответил Доготлуко.

Когда Биболэт выпрямился, он увидел старика в высокой папахе, протискивающегося к президиуму. Спина у старика была согнута, как серп, полы его шубы падали до самой земли. Под надвинутыми серебряными зарослями бровей не было видно глаз. Длинная палка движется далеко впереди, словно палка ведет его.

Собрание умолкло, все глаза обратились к старику. А тот хмуро, не спеша, пробирался вперед.

Доготлуко шепнул Биболэту:

— Устаноко Карбеч, дедушка Нафисет…

Карбеч стал перед президиумом, лицом к собранию. Минуты две он простоял в молчаливом раздумье, опершись на палку. Затем поднял голову:

— Если разрешите, хочу сказать несколько слов.

— Говори, говори, Карбеч! — раздалось несколько старческих голосов.

— Какое тут разрешение, говори! — добавил кто-то.

— А кто знает: может быть, те из вас, которые сейчас вот не дают человеку говорить, не хотят слушать человеческого слова и оголтело кричат здесь, — может быть, они и мне не разрешат говорить! — бросил Карбеч ядовитый упрек собранию и умолк. Он постоял, рассматривая зал с тем же суровым укором в глазах, и начал на чистейшем абадзехском наречии:

— В одной адыгейской сказке говорится так: «В логове великана, в темном подземелье, дерутся два барана — белый и черный. Если подойдешь к черному барану, он забросит тебя на семь слоев земли ниже преисподней. А если подойдешь к белому барану, тот поднимет тебя обратно в светлый мир». Так сказано в адыгейской сказке. Подобно этому в сознании у нас, у крестьян, борются два начала: злое и праведное. Если отдашься злому началу, оно поведет тебя к той жизни, где нет правды и любви к человеку. Если отдашься праведному началу, придешь к жизни, построенной на справедливости, на любви к человеку, на честности. Я прожил на свете больше ста лет. Жизнь, которую я видел до сих пор, была основана на зле, а честный труд не почитали: почетом пользовались лишь грабители, пши-орки. Хорошо и сытно жилось не труженикам, которые своими руками добро добывали, а насильникам и грабителям, которые никогда не трудились в поте лица. Теперешняя жизнь, какую я вижу, построена на праведном начале. Мир, в котором выше всего ставят трудящегося человека, — это справедливый мир. И слова главы нашего государства, которые доходят до нас, справедливые слова.

Дрожащей рукой Карбеч расстегнул шубу и с трудом извлек из-за пазухи маленькую, сложенную вдвое, брошюрку. Биболэт тотчас же узнал ее. Это были сталинские «Ответы товарищам колхозникам», недавно напечатанные Адыгнациздатом.

— Я прослушал эту книжку несколько раз… Все, что написано в ней, — правильно. Говорят, ее написал Сталин. Самого Сталина мы не видели, но его справедливые слова часто доходят до нас. Аллах да поможет ему: в сердце его — справедливые намерения.

Из глубины зала, от двери, кто-то грубо крикнул:

— Если ты слушал книжку, почему же ты не помнишь того места, где сказано: каждый волен уйти из колхоза?

— Помню, сынок, помню! Но там есть и то, что не понравится тебе. Немножко дальше сказано, что труженики-крестьяне, уходящие из колхоза, ошибаются, и что такие, как ты, люди с нечестным сердцем, вовсе не нужны в колхозе! А если еще дальше прочитаешь, сынок, то там прописано то, что тебе вовсе не понравится: там прописано, как уничтожить темноту трудящегося люда, просветить их сознание, чтобы люди сами могли различить, где прямая и праведная дорога их жизни! — гневно крикнул Карбеч в ответ кричавшему и прибавил более спокойно:

— Уже двадцать лет, как я не говорил перед собранием аула. Одна моя нога уже в могиле. Ни жажда наживы, ни забота о жизни уже больше не занимают меня. Но, видя, как жизненный путь аула уперся в большое распутье и аул стал переживать беспокойство, я тоже не мог не обеспокоиться. И пришел сюда, на собрание, для того, чтобы сказать вам свое мнение, мнение человека, прожившего больше ста лет, продумавшего и повидавшего многое. И я говорю аулу: изберите жизненный путь, основанный на праведном начале! Идите по пути, который указал человек, написавший вот эту книгу!

Карбеч окончил. Его последние слова прозвучали, как завещание. Он направился к своему месту, согбенный, ставя палку впереди себя.

В зале стояла тишина.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

На следующее утро аул был поражен непривычным зрелищем: в ранний час от сельсовета отделилась группа человек в двадцать, с лопатами на плечах, и зашагала по улице. Впереди военным строем, по четыре в ряд, шли коммунисты и комсомольцы с Биболэтом и Доготлуко во главе. Среди группы, возвышаясь над всеми на целую голову, двигалась гигантская фигура Шумафа. В рядах не было слышно ни разговоров, ни шуток. Словно передовой отряд, занявший с боем аул, шли они, серьезные, настороженно подобранные, готовые встретить любую неожиданность.

Люди, высыпавшие к воротам, не окликали проходивших и не заводили с ними обычного разговора, а только провожали их долгим взглядом.

Никто не знал, куда и зачем идет эта группа. Немой вопрос был написан на лицах всех глазеющих аульчан. Однако ни один из них не решился перекинуться шуткой даже с веселым и добродушным Шумафом.

Впрочем, не все взгляды были просто любопытными. Хозяева некоторых дворов тревожно застывали при виде группы, а затем, почуяв недоброе, быстро уходили в дом. И только в щелях занавесок можно было заметить тайный враждебный взгляд, зорко смотревший в след группе.

Пройдя улицу, группа спустилась в лощину около парников и скрылась с глаз аульчан.

Зеваки, стоявшие у плетней, сходились по два, по три и осторожно выпытывали друг у друга, — куда эти люди могли пойти? Но никто ничего не знал. Может, то были похороны? Но кладбище совсем в другой стороне, да и зачем столько лопат? Может, они пошли строить плотину? Но ведь стоит такая страшная сушь, да и невозможно запрудить реку двумя десятками лопат…

Мужчины немногословно переговаривались, долго, с любопытством посматривали в сторону парников и потом разошлись. Те же из них, кто имел особенное пристрастие к новостям, нерешительно, точно желая скрыть от аульчан свое неумеренное любопытство, направились в сторону парников…

Постепенно на пригорке, около парников, собралась порядочная группа любопытствующих. У реки, возле огородов, в молочно-сизой дымке, переливающейся под солнцем, смутно шевелились люди, ушедшие из аула. Но что же все-таки они там делали? Любопытство снедало всех. Послали быстроногого мальчишку, и тот принес весть: «Роют канаву, от самого края огорода». Лица стоявших на пригорке вытянулись в недоумении.. Высказывались десятки догадок. Особенно неловко чувствовали себя те, которые не подали заявления о выходе из колхоза: им-то надо было бы по-свойски пойти и узнать, в чем дело.

Люди на пригорке уже собирались расходиться, когда мимо них вдруг пронеслась подвода с председателем колхоза Мхаметом и механиком мельницы. На подводе тарахтели какие-то инструменты и нефтяной бак…

Любопытство зевак вспыхнуло еще ярче.

— Да помилует аллах, что ж они там затевают? — вскрикнул кто-то из наиболее нетерпеливых. Не двинулись с места и те, которые уже собрались уходить. Все уселись на пригорке, решившись дождаться разъяснения тайны.

Между тем слух о группе, роющей канаву от реки, проник в аул, рождая самые невероятные предположения. Разговоры о канаве заполнили все улицы.

Враг, растерявшийся в первую минуту, быстро опомнился и пустил в ход свой ядовитый язык.

— Хотят реку отвести, чтобы она мимо аула протекала, — сказал кто-то из лагеря врага, и новый слух мгновенно обежал все улицы. Аул заволновался.

— Разве можно так делать? — говорили крестьяне. — Прежде надо спросить аул, хочет он этого или нет? Накличут они беду на аул с этой канавой!

Враги всячески умножали и подогревали эти страхи, будоражили аул.

— Эта компания совсем взбесилась! — говорили они о коммунистах. — Надо связать их, иначе они принесут аулу несчастье…

* * *

Вечером коммунисты принесли в ячейку все эти слухи. Халяхо, встревоженный, тоже прибежал с кучей новостей.

Биболэт понял опасный маневр врага. Если сразу же не парализовать вражескую агитацию, она сильно затруднит выполнение плана. Провокация была чудовищной, нелепой, но люди все же верили ей!

Устроили летучее совещание в ячейке, обсудили положение. Собрание бедноты, которое намечал Биболэт дня через два, решили сделать в тот же вечер и позвать на него и тех середняков, которые не подали заявления о выходе из колхоза или взяли свои заявления обратно. Составили список; коммунисты и комсомольцы рассыпались по аулу оповещать людей.

Тем временем Биболэт с помощью Доготлуко принялся изучать состав предстоящего собрания. Примерно двадцать семейств состояли ранее членами тоза, организованного когда-то Мхаметом и Доготлуко. Уже отведавшие преимущества совместного труда, они крепко держались за колхоз.

Другая группа, середняки, не решила еще, куда повернуть. Они желали остаться в колхозе, но неполадки пугали их, и они говорили: «Поступим так, как аул поступит». Затаив в себе такое решение, они носили в кармане готовые заявления о выходе из колхоза. Были и такие колхозники, кони которых были загублены, и выходить из колхоза без тягла им уже никак нельзя было.

Вся беднота тоже стояла за колхоз, редкие из них подали заявления о выходе. Но среди них были безлошадники, считавшие себя не вправе решать вопрос о колхозе наравне с середняками, которые обобществили лошадей. Эти бедняки тоже занимали выжидательную позицию…

Все собрания происходили в школе. Туда раньше всех и направились Биболэт и Доготлуко. В зале еще сохранилось праздничное убранство. Стол учителя стоял в обрамлении венков и зелени, словно торжественное заседание не прекращалось. На стенах пестрели лозунги, написанные рукой Нафисет. Во всем опрятном и красивом убранстве зала чувствовались заботливые, изобретательные руки Нафисет. И в том, как расположены флаги и гирлянды зелени, и в легком изяществе живых цветов, расставленных у стола, проявился необычный для старого аульного быта взлет молодого, ищущего сознания.

Биболэт ловил себя на желании погладить все эти предметы, хранившие на себе следы милых рук. В его сердце смешивались сладостное томление по счастью и озабоченность за исход предстоящего собрания, которое требовало от него крепкой воли и уверенности в победе. Думая о деле и грезя о своей любви, он рассеянно слушал то, о чем в это время говорил ему Доготлуко. Но когда Доготлуко упомянул о членах тоза, Биболэт оживился и спросил:

— Скажи-ка, Доготлук, как это вы тоз организовали с Мхаметом? Я все забываю спросить об этом.

— Э, это с большим трудом нам досталось, — усмехнулся Доготлуко. — Раньше всего Хаджи Бехуков и компания пытались организовать какое-то подобие тоза. Это был кулацкий «тоз», очень удобная для них скрытая форма эксплуатации. Объединились несколько кулацких семейств, свезли все молотилки и сельскохозяйственные машины аула во двор Бехуковых, заполучили из области один трактор «фордзон» и начали зазывать в свой «тоз» наиболее работящих парней аула с расчетом, что те будут работать на них.

— Таких, как Мхамет и Шумаф, да?

— Мхамета и Шумафа они тоже усиленно заманивали, но те не пошли. К беднякам же, которые захотели присоединиться к ним, они предъявили требование — внести вперед триста рублей взноса. Я сам подсылал к ним бедноту аула, хоть и знал что не примут. Постепенно я накопил достаточный материал и свидетелей для доказательства кулацкого характера ихнего «тоза». Тогда уж я начал прямо наступать на них: если, мол, ваш «тоз» не фальшивый, а настоящий, советский тоз, принимайте всех бедняков, или верните нам трактор, который Советская власть отпустила для аула. И тут я, Мхамет и с нами еще Халяхо взяли да организовали свой тоз из бедняков и середняков, а тех распустили. Больше того, Бехуковых, Аликовых и еще нескольких кулаков лишили права голоса, как эксплуататоров. Но они поехали в область, и там их восстановили в правах, как владельцев «культурных и образцовых хозяйств». И у кого только находят они там поддержку? — задумчиво заметил он.

Когда зал наполнился, Биболэт встал и заговорил. Отлично зная, с кем имеет дело, он не уговаривал собравшихся, а резко бичевал их за ошибки и промахи.

— Собравшиеся здесь, — говорил он, — уже знают преимущество колхозной жизни и крепко стоят на пути, указанном Советской властью. За это хвала вам! Однако, показав свою сознательность, вы не проявили умения бороться за свое дело. Классовый враг распоясался в ауле, вредительствует вовсю, а вы «человечно» к нему относитесь! Они обманывают вас самой нелепой провокацией, а вы покорно их слушаете! Половину обобществленного имущества они уже загубили. Теперь, срывая весенний сев, они готовят вам оковы голода. И в это время вы, советские люди, честно преданные делу, сидите и говорите: «Поступим так, как аул поступит». Разве так борются за свой колхоз?

Далее он начал рассказывать им, какими нелепыми, смехотворными провокационными слухами питает их классовый враг. И напоследок в острой саркастической форме преподнес им сплетню врага по поводу канавы.

Но собравшиеся и не думали смеяться. Они сидели грустные и сконфуженные. Иногда их лица озарялись смущенной улыбкой, но улыбка эта тотчас же угасала.

Биболэт был доволен: он добивался именно такого состояния стыда и смущения у собравшихся. Но он также знал, что нельзя и перегибать. Наступит такой предел, дальше которого может вспыхнуть в их душе реакция — озлобление против него: «Ты, мол, тоже пытаешься взвалить всю вину на нас!» Поэтому Биболэт напряженно следил за их настроением и когда замечал, что в своей критике дошел до этого предела, — круто поворачивал свою речь.

— Но в этом виноваты не вы одни. Прежде всего и больше всего виноваты руководители аула и коммунисты. И сегодня мы собрались не для того, чтобы найти виновных и на этом успокоиться, а для того, чтобы, осознав свои ошибки, сообща взяться за исправление их. Самая главная задача, не терпящая ни одного часа отлагательства, — это сев! Убить сейчас время на разбор заявлений и на выдел пая вышедшим из колхоза — это значит обречь аул на голод. Каждый день невозвратимо дорог. Кончим сев, тогда можно будет и разговаривать. Немедленно, завтра же надо приступить к севу — всеми силами, всеми способами.

В заключение Биболэт не преминул сказать собранию, что обеспечение парников водою уже организовано: через три дня у парников будет вода и семена будут высеяны.

— Вот что я еще забыл сказать, — добавил он, помолчав: — Для того, чтобы ускорить подведение воды к парникам, надо выделить в помощь еще десяток надежных парней. Кроме того, дайте одного старика, который своим авторитетом спаял бы молодых.

В зале установилась настороженная тишина. Биболэт тревожно рассматривал ряды сидящих: не то пристыженно, не то осуждая его, Биболэта, они отводили смущенные взгляды. В этом молчании словно затаилась буря, готовая вспыхнуть от малейшей причины.

Что же сокрыто в этой напряженной тишине?

Когда он говорил, ему казалось, что все клонится к лучшему. Теперь же люди молчат и отводят взгляд.

Биболэт чувствовал, что наступает решительный момент. Бесконечно медленно, мучительно текли минуты. Наконец молчание было нарушено: из рядов поднялся аульчанин, одетый в выцветший, заплатанный бешмет, с кушаком из пестрой материи. На голове у него — низкая барашковая папаха со слипшимися пучками шерсти, щеки выбриты, темнеет только острый пучок козлиной бородки.

Он окинул зал вопрошающим взглядом, кашлянул и заговорил:

— Наш гость, хоть ты и молод, но пристыдил нас по заслугам. Мы дали одурачить себя тому, кто всю жизнь обманывал и обирал нас. Мы болели душой за неполадки в нашем колхозе, но сознание наше дальше этого не пошло. Если спросишь, есть ли у нас обида в душе, то, надо признаться, — есть. Я уже отчаялся было когда-нибудь увидеть наше дело налаженным. Я расскажу печаль своего сердца. Некоторые из тех, кто подал заявление о выходе из колхоза, теперь говорят, что их насильно принудили войти в колхоз. Я лично охотно, одним из первых, вступил в колхоз. Я прожил больше шестидесяти лет. Всю жизнь царапал землю как мог, но от этого неустанного труда не видел проку. Я не мог подняться выше радости иметь кусок хлеба на пропитание, и то не вдоволь. Когда мы в позапрошлом году увидели урожаи объединившейся группы аульчан, сердце мое склонилось к такому порядку жизни. И как только начали объединяться в колхоз, я с радостью раньше всех вступил туда.

Я имел одну лошадку, невзрачную, вислобрюхую, круглую, как арбуз. Мы со старухой привыкли к этой лошадке, и сама она полюбила нас. С ладони я кормил ее. Когда выходил из дому, она радостным ржанием встречала меня, — как член семьи стала она у нас, сроднились мы с ней. Когда решили объединиться в колхоз, я почистил хорошенько свою лошадку, смазал дроги, починил упряжь, все приготовил честь-честью, привел в колхоз и отдал от чистого сердца, — нате, мол, на наше счастье, на совместную счастливую работу. О, дорогой наш гость! По твоим поступкам, по твоим словам мы чувствуем, что в твоем сердце нет зла против человека. Аллахом заклинаю тебя, пойди хоть раз взгляни на мою милую лошадку — во что ее превратили! Один скелет остался. С болью в сердце я терпел, выжидал — может, еще наладится — и, наконец, не выдержал и приготовил заявление о выходе из колхоза. Однако старый путь, куда мне предстояло возвратиться, не сулил мне ничего хорошего. И новый путь, который я избрал, тоже казался мне безнадежным. И вот я не знал уж, куда и повернуть. Носил и ношу до сих пор свое заявление в кармане. Бумажку уже истер. Вот она! — Он достал из кармана истрепанный клок бумаги и потряс им перед собравшимися. — Теперь же, когда ты внушил нам надежду, что дело все же наладится, я свое заявление уничтожаю. Я готов по мере сил делать все, что могу. Другие пусть скажут за себя. Ты просишь старика, который бы доглядывал за молодыми, подводящими воду к парникам. Я готов туда пойти, если пригожусь Не потому у нас разладилось дело, что мы не хотим колхозной жизни, а потому, что мы не умеем ее строить. Если вы, грамотные, опытные люди, поможете нам, мы готовы работать, не жалея сил. Вот что я хотел сказать, наш гость! — окончил старик и сел.

Выступление старика словно прорвало плотину молчания. После него аульчане стали подниматься один за другим. Откровенно, не щадя ни себя, ни других, они выкладывали свои обиды, горечь, стыд и недовольство. Заканчивали почти все одними и теми же словами: «Если колхозное дело можно как нибудь наладить, — мы готовы наладить его».

Неожиданно в зале поднялась суматоха. Группа новых посетителей протискалась сквозь толпу у входа. Она прошла и гуськом остановилась среди зала. Во главе странной делегации стоял старичок в изношенной шапке, которая когда-то была каракулевой. Из-под пиджака у него виднелась рубаха. Адыгейские штаны, наподобие галифе, сужаясь книзу, плотно облегали тонкие, как палки, ноги. Бритый, морщинистый, с длинными, когда-то выкрашенными, а теперь выцветшими усами, в широком пиджаке и в узеньких штанах, он был похож на старого озябшего воробья. Один глаз у него постоянно щурился, что придавало ему шельмоватый вид.

Биболэт с невольным удивлением рассматривал старика пытаясь определить, что тот должен собой представлять. Это не труженик. И не обедневший уорк. Не принадлежал он, конечно, и к привилегированной или богатой семье. Может быть, это один из картежных игроков и бездельников аула? Но по возрасту трудно было бы ему это приписать. Скорее всего черты всех этих групп соединены в странном старичке. Одно было ясно для Биболэта: старик не принадлежал к людям с чистым сердцем.

Биболэт ждал, что старик заговорит первым. Неожиданно он услышал голос крепкого, черноволосого мужчины, стоявшего сзади старика:

— Мы слышали, что вы, отделившись от аула, тайно обсуждаете вопрос о колхозе. Мы хотим знать, к какому решению вы придете. Можно ли нам послушать?

— Кто вас прислал? — спросил Биболэт.

— Кто же может прислать! Аул прислал.

— А собравшиеся здесь — не аул?

— Разве это можно сравнить с аулом! И половины аула здесь нет.

— Так вас прислал целый аул?

— Нет, прислало большинство аула.

— Большинство аула, пославшее вас, сейчас где-нибудь собралось?

— Не собралось, но обменялось мнениями и решило послать нас…

— Как же это они могли обменяться мнениями, если сидят по домам? Вы что же, обошли весь аул?

Черноволосый замялся:

— Да… мы обошли… и они сами тоже обошли.

— И вы ходили, и они ходили. Оказывается, по аулу была большая беготня. Но как же эти бегающие, мечущиеся аульчане могли встретиться, обменяться мнениями и послать вас сюда?

— Как бы там ни было, выявилось общее мнение аула… — недовольно сказал черноволосый. — Мы пришли сюда не шутки шутить! Вы без ведома аула обсуждаете дела колхоза которого уже не существует. Вот аул и хочет знать, что вы тут затеваете.

Биболэт обратился к собранию:

— Какой же ответ вы дадите им? Вы, наверное, уже поняли, какой «аул» прислал их. Вы слышали, — они из тех, которые хотели бы считать колхоз несуществующим. Пусть кто-нибудь из вас ответит им!

Собрание молчало в замешательстве, пока не поднялся старый Исхак.

— Биболэт, я скажу то, что, по моему мнению, приличествует ответить им, — начал он. — Мы знаем, какой «аул» прислал вас сюда. Если б они сами пришли сюда, может быть, мы и не допустили бы их, но вы можете, если хотите, послушать нас. Почему же нет? Может быть, и вы ума наберетесь? Колхоза нет для тех, кто уже вышел из него, а для нас он существует и будет существовать. Мы сейчас разговариваем о наших колхозных делах, о воде для парников. Но если вы пришли не за новостями, а для того, чтобы мутить воду, тогда вам делать здесь нечего. Достаточно вы мутили нас.

Биболэт, между тем, не сводил глаз со странного старика. Вначале старик стоял, заносчиво напыжившись, будто проглотил кол, и накрашенные усы его горделиво торчали, — словно он был важным послом могущественной державы. Когда же их «посольство» стало приобретать смешной и нелепый оттенок, старик сделал вид, что не имеет ко всему этому никакого отношения. С деланным равнодушием смотрел он в потолок, рассеянно озирался и пробовал даже подмигивать кое-кому из сидящих в зале.

— Мы пришли сюда не для того, чтобы мутить вас, и не для того, чтобы бороться с вами, — хмуро ответил Исхаку черный мужчина. — Но если вы решили не считаться с аулом и не желаете пускать никого на ваше собрание, то и вправду нам нечего здесь делать. Пойдемте! — гневно закончил он и первый повернул к выходу.

Странный старик последовал за ним, но затем задержался. Он постоял, потупив глаза в землю, словно решал в тягостном раздумье, как ему быть, затем высоко поднял плечи, развел руками, удрученно произнес: «Не понимаю!..» и поспешно направился вслед за своими спутниками. Взрыв хохота проводил его. У двери он еще раз оглянулся, шутовато подмигнул собранию и, махнув рукой, скрылся.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Утром, проследив выход пахарей на поля колхоза, Биболэт поспешил к парникам.

Старик, по имени Бат, выделенный вчера на собрании в качестве «глаза над молодыми», роющими канаву, был уже на месте. Он встретил Биболэта добродушной шуткой, как старого знакомого.

— А, Биболэт, просим пожаловать! По нашим обычаям, когда гость пробудет трое суток, он перестает быть гостем. И ты, коль явился, — берись за лопату.

Биболэт принял шутку.

— Очень хорошо! Ты самый старший из всех, поэтому дай мне свою лопату, а сам отдыхай. Я с удовольствием поработаю.

— Но одной лопатой ты не удовлетворишь нас, Биболэт, — продолжал Бат начатую шутку. — Мы тебе предъявим еще одно требование. В ауле совсем забыли старые адыгейские обычаи. Ты, как уполномоченный, должен был там напомнить, чтобы прислали нам кое-какое угощение.

— На этот счет я не знаю, что и сказать тебе. В ауле не только не собираются прислать угощение, но, наоборот, судя по слухам, вот-вот выйдут с палками и разгонят нас.

— И это правда. Сейчас говорить с аулом очень трудно, — ответил Бат, сразу оставив свой шутливый тон. Он сел на корточки, вынул свой кисет, свернул цыгарку и продолжал:

— Аул мало-помалу успокоится. Человека ведь очень трудно свернуть с привычной борозды. Сегодня я крепко задумался над колхозным житьем. Смотри, какую длинную канаву прорыла маленькая кучка людей всего за полтора дня. Раньше нам всегда казалось, что от аула до речки очень далеко. А теперь, когда сообща взялись за работу, сразу же прорыли канаву более чем в половину этого расстояния. Надеемся завтра закончить. А вчера, когда ты сказал нам на собрании, что пророешь канаву и подведешь воду из речки к парникам, — я, признаться, не поверил. Е-е, когда люди сообща берутся за дело, они способны, оказывается, совершить невозможное. Если и в колхозе мы так будем работать, то, аллахом клянусь, через три года не узнаешь наш убогий аул. Но среди нас еще много недобрых людей…

Бат прекратил свои размышления вслух. Некоторое время он иронически наблюдал, как Биболэт, не экономя сил, яростно работал, затем сказал в том же шутливом тоне:

— Наш гость, мы тебя не стали бы обвинять ни за то, что не работаешь с лопатой в руках, ни за то, что аул не присылает нам угощения. Но есть одно дело, из-за которого мы непременно с тобой поссоримся…

Биболэт, удивленный, остановился, опершись на лопату.

— Я не знаю никакого дела, из-за которого мы могли бы поссориться с тобой, Бат. Чего только не сделаю я для такого, как ты, честного труженика! — искренне сказал он.

— Так-то оно так. Но все-таки мы неизбежно с тобой поссоримся… У меня на сердце, видишь ли, легло большое желание… — Бат хитровато улыбнулся. — У меня появилось неотступное желание поддеть своим ножом какого-нибудь теленка…

— Е-е, это совсем не годится! Вот тут мы на самом деле поссоримся! — протянул Биболэт не шутя. Он догадался, что старик в шутливой форме подъезжает к нему с просьбой зарезать какую-нибудь скотину, и косо посмотрел на большой нож в кожаном футляре, что висел у пояса Бата. — И так уж достаточно скотины в ауле порезано. Половина аула осталась без дойных коров.

Но Бат и не думал сдаться.

— Я и сам знаю, что это нехорошо, потому и говорю, что мы поссоримся… — сказал он, впрочем несколько разочарованно. — Но повторяю тебе, это желание так захватило мое сердце, что я не могу удержаться: если я не зарежу, мой нож сам выскочит из ножен и вонзится в горло какого-нибудь теленка… — Он добродушно засмеялся, и Биболэт успокоенно подумал, что Бат и в самом деле шутит.

К ним подошел Шумаф — его участок был рядом. Он, приложив ладонь к глазам, пристально смотрел на дорогу. Все обернулись в ту же сторону.

Группа ребятишек шла из аула по направлению к канаве. Трое передних несли что-то, покрытое белым.

— Да помилует меня аллах, что это такое? — с любопытством сказал Бат, напряженно щуря глаза. — Неужели в ауле вспомнили старый обычай и посылают нам угощение?..

Все недоумевали и, прекратив работу, смотрели на приближавшихся ребят. Те подошли и поставили принесенные ими подносы перед одним из тех молодых людей, что, работали впереди. Тот заставил их снова поднять ношу и показал на Бата, как на старшего в группе. Сам же не спеша направился вслед за малышами.

Этот широкоплечий, густобровый парень ступал уверенно и мягко, — видимо, он принадлежал к породе тех молчаливых, крепких людей, мужество и твердость которых бывают спрятаны глубоко внутри. Подойдя к старшим, он остановился, немного смущенный.

— Что это такое, Довлетчерий? — обратился к нему Бат. — Какая новость сопровождает эти подносы?

— Что принесено, вы видите сами, — сдержанно ответил парень. — Но к этому присоединены еще кое-какие слова. Послушайте их и дайте, как старшие, должную оценку.

По лицу Довлетчерия видно было, что здесь таилась какая-то неприятность.

— Скажи же, какие слова присоединены к этому? — сказал Бат нетерпеливо. — Каковы бы ни были слова, но это единственный человечный поступок аула по отношению к нам, работающим здесь, — добавил он.

Глаза у Бата загорелись, в голосе его слышалась стариковская медоточивая благодарность к тем, кто прислал угощение. Он весь оживился, ему хотелось как можно скорее обойти традиционные формальности и воспользоваться правом старика отведать угощение первым. Однако права старшинства обязывали Бата и к сдержанности, которая давалась ему сейчас с трудом.

А тут еще Довлетчерий, с обычной своей медлительностью, намекал на какие-то обстоятельства, которые угрожали осложнить и затянуть процедуру угощения!

— Вели малышу повторить слова, которые были сказаны при посылке этого угощения, — повторил Довлетчерий все с той же таинственностью.

— Кто, сынок, прислал это? — спросил Бат старшего из ребят, принесших угощение.

— Прислала Кутас.

— Кто эта Кутас, чья она?

— Кутас — дочь Моса Пченитлеко. Не так ли, малыш? — сказал кто-то из взрослых.

— Да, она, — ответил мальчик.

Тем временем сюда подошли и все остальные парни, рывшие канаву, и с ними Тыху, работавший на самом отдаленном участке.

Когда назвали имя девушки, приславшей угощение, Тыху подошел к Биболэту и, тихо дернув его за рукав, шепнул:

— Дочь кулака, невеста Довлетчерия…

Бат, между тем, продолжал допрос малыша:

— Что же ты должен передать на словах?

— Про это мне велели сказать Довлетчерию наедине.

— Тогда и мы не должны слышать слова, которые предназначены для одного Довлетчерия, — сказал Бат, оборачиваясь к парням.

— Нет, вели ему сказать, — настойчиво требовал Довлетчерий. — Эти слова я уже слышал. Пусть теперь повторит, чтобы все слышали.

Обратившись к мальчику, он добавил:

— Скажи, малыш, скажи при всех те самые слова, которые она передала мне.

Мальчик немного помялся и сказал:

— Кутас мне велела, чтобы я вот что передал Довлетчерию: «Жалею тебя за то, что тебя заставили, как арестанта, рыть канаву. Я не знала, что у тебя так мало мужества и сознания собственного достоинства. Пошла бы выручать тебя, но женское мое платье сковывает мою волю…».

Присутствующие переглянулись. Установилось длительное молчание. Первым его нарушил Бат.

— Я уж не знаю, что на это и сказать. Тут, мне кажется, запрятан какой-то тайный смысл… — произнес он разочарованно. Все его оживление в предвкушении приятного угощения мгновенно пропало, он как-то сразу потускнел и даже опасливо отодвинулся от подносов с едой.

— Ты как думаешь, Биболэт? — нерешительно спросил он.

— Я думаю, в этих словах есть не только тайный смысл, но и яд, — ответил Биболэт с многозначительной усмешкой. — Повидимому, у наших врагов дела неважны, если они вынуждены прибегать к помощи девиц…

— Какого же ответа удостоим мы эти слова? — снова спросил Бат, ища выхода из неприятного положения.

— Нам неудобно вмешиваться. Я думаю, Довлетчерий сам сможет дать достойный ответ, — сказал Биболэт уже серьезно.

— Верно, я согласен! — Бат явно обрадовался возможности переложить эту неприятную миссию на чьи-нибудь плечи. — Говори, Довлетчерий! Передаем тебе дело. Как рассудишь, так мы и порешим.

— Я скажу, насколько хватит моего разумения. Но если нехватит ума, надеюсь на вас, старших, что не дадите мне ошибиться, — скромно начал Довлетчерий. — Я считаю уместным такой ответ: «Хотя ты и женщина, но действуешь языком, начиненным змеиным ядом. Тебе неприятно дело аула, над чем мы здесь трудимся, — а нам неприятны ты сама и твое угощение. Можешь предложить свое угощение кому-нибудь другому, кто тебя, может быть, поддержит в твоих неблаговидных замыслах».

Парни одобрительно зашептались.

Бат спросил Биболэта:

— Ты на это как смотришь?

— Смотрю так, что лучшего ответа и искать не надо.

— Я тоже смотрю так, — согласился Бат и, обратившись к мальчику, заявил: — Иди, сынок, отнеси все это обратно той, которая прислала тебя. Только смотри, чтобы ничего не трогать! Если тронешь, я непременно узнаю и выдеру за уши. Передай Кутас слова Довлетчерия. Запомни их хорошенько.

Он пересказал несколько раз слова Довлетчерия, пока малыш не запомнил их и не повторил в точности.

Однако, когда мальчики подняли с земли подносы и тронулись в обратный путь, Бат не выдержал и сделал добавление от себя:

— Скажи, мол, спасибо, но некогда было отведать ее угощения…

Он проводил печальным взглядом подносы с едой и задумчиво пробормотал:

— Эта девица, как я вижу, имела намерение совсем расстроить нашу компанию. Хотя это ей и не удалось, все же она задержала нас на целых полчаса.

Он торопливо схватил свою лопату и строго скомандовал:

— Ну, ребятки, по местам! Живее, живее!

Когда парни разошлись и старшие — Бат, Шумаф и Биболэт — остались одни, Бат с силой вонзил лопату и всердцах воскликнул:

— И что же я сделал этой негоднице, что она отравила свое угощение ядом таких слов и лишила нас приятного завтрака!

Он достал кисет и огорченно покачал головой.

— Ишь ты, куда метила! Недаром говорят, что жолудь недалеко падает от дуба, — дочь пошла в отца. Даже адыгейские обычаи они всегда обращают в свою пользу…

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

На собрании колхозников и бедноты было вынесено решение — устроить товарищеский суд над бывшими конюхами колхоза. Суд происходил во дворе колхозного правления, где собрался почти весь аул. Исхак, Халяхо, Бат, Шумаф и Биболэт были избраны судьями. Общественным обвинителем назначили Доготлуко.

Биболэт начал опрос с тех конюхов, которые, как он знал, были обманным путем вовлечены на путь вредительства. Конюхи один за другим рассказали о бесчисленных вредительских актах, совершенных в колхозе. Картина сознательного и планомерного уничтожения колхозного тягла и имущества была раскрыта довольно полно.

Но Биболэт упорно добивался, чтобы названы были имена тех людей, от которых исходили все нити вредительства. Это было труднее. Старый обычай гласил: «Не быть первым доносчиком!» Многие из опрашиваемых предпочли бы понести наказание, чем нажить позор, выдав другого, хотя бы тот был явным негодяем. Биболэту пришлось затратить много усилий, прежде чем он заставил одного из конюхов назвать имя Лыхужа Короткого, известного подручного Измаила. А когда это имя уже было произнесено, все остальные, словно обрадовавшись и избегая произносить другие имена, стали валить всю вину на одного Лыхужа. С трудом Биболэт добился признания, что Лыхуж был не один. Да, еще кое-кто действовал с ним заодно. Кто же это был? В ответ следовало упорное молчание.

Тогда Биболэт встал и обратился с речью ко всему собранию.

— На суде достаточно выяснилось, какой вред нанесен колхозу. Мы, кроме того, располагаем и другими материалами, которые пока не следует оглашать. Виновны здесь не только конюхи. Виновны враги, которые воспользовались темнотой и несознательностью конюхов. Мы должны во что бы то ни стало добиться, чтобы здесь были названы их имена. Нам важно отделить настоящего врага от тех, кто им обманут. Пусть люди, бессознательно помогавшие врагу, докажут здесь на суде, что их сердце чисто перед аулом. Каждый из подсудимых должен помнить вот о чем: сейчас он волен или скрыть врага и, значит, стать с ним рядом, или же помочь нам уничтожить этих шакалов и, таким образом, доказать свою чистосердечность в отношении аула. Это дело совести каждого. Но мы заявляем тем, которые станут рядом с врагом, что отныне они уже не могут отговариваться, — ни незнанием своим, ни ошибками. Если сегодня они не станут на сторону аула, они будут нашими врагами, и мы поступим с ними, как с врагами.

После этого языки подсудимых развязались. Пораженные аульчане услышали имена злодеев, среди которых наряду с известными фигурами махровых кулаков были и имена некоторых седобородых, почтенных стариков.

Когда главные имена были уже произнесены, опрашиваемые наперебой с жаром и горечью стали рассказывать о самых мелких деталях печальных событий, которые происходили примерно так: почтенный старец как бы случайно встречал кого-нибудь из них на улице и, сокрушаясь о несчастии, грозящем аулу, говорил с благочестивым видом: «Все равно колхоза не будет. Так зачем же нам долго мучиться? Пусть гибнут и лошади и инвентарь, лишь бы люди избавились от этого бедствия — колхоза…» И после того как проведена была такая первоначальная «обработка», людям, которых легче было обмануть, враг стал давать прямое задание: «Первыми должны погибнуть лошади именно тех, кто с большей охотой вступил в колхоз». Еще более покорным и податливым они раскрывали свои вредительские планы. Некоторые из наиболее податливых конюхов приглашались даже на тайные совещания, что происходили в кунацких Бехуковых, Аликовых, у Измаила. Те же, которые почувствовали неладное и отказывались выполнять поручения врагов, отстранялись от работы под всякими предлогами председателем колхоза Юсуфом Бехуковым…

Особенно потрясающее впечатление произвел на всех рассказ о злодеяниях Лыхужа. Один из конюхов рассказывал, как Лыхуж с пучком сена в руках переходил от сапной лошади к здоровой и с едкой улыбкой совал зараженное сено в ноздри несчастных животных, приговаривая: «Мои бедняжечки, вы жертвы для спасения аула!»

Сначала собравшиеся слушали эти рассказы, цепенея от изумления. Потом их охватил гнев, который они не в силах были сдержать. «Зачем столько разговоров с этими негодяями! — послышались крики. — Надо их вывести за аул и самих, как сапных, прикончить!» — «Вилами заколоть, как бешеных собак, да и весь разговор с такими!»

Опрос Лыхужа Биболэт оставил напоследок. Ему уже ясно было, что к Лыхужу сходятся все нити вредительства. Если бы удалось развязать Лыхужу язык, то это привело бы к еще более важным разоблачениям. Но он чувствовал, что этот закоренелый злодей был крепок, как сучковатый пень. Единственную надежду он питал на то, что Лыхуж будет приперт к стене многочисленными показаниями свидетелей.

Но Лыхуж оказался еще более неподатливым, чем предполагал Биболэт. С ледяной невозмутимостью, уверенный в своей неуязвимости, чужой и враждебный всему аулу, предстал он перед судом. «Оттого, что несчастные люди, запуганные вами, лепечут нивесть что, я не могу брать на себя того, чего я не делал!» — твердо заявил он и окончательно уперся на этом.

Грозный ропот пробежал по рядам слушателей, гневное возбуждение их достигло предела, люди вскочили с мест, послышались крики:

— Можно его не спрашивать больше, и так все ясно!

— Разве можно столько возиться с этим шакалом!

— Надо прикончить его самого так же, как он приканчивал несчастных животных!

Биболэт встревожился, — как бы дело не дошло до самосуда. Он решил поскорее закончить разбирательство, — цель его была достигнута.

Посовещавшись с членами суда, Биболэт поднялся и объявил:

— Суд тоже находит, что нет необходимости дальше возиться с Лыхужем, — лицо его достаточно здесь выявлено. Мы направим его дело куда следует.

При помощи общественного обвинителя Доготлуко собрание вынесло единодушное решение:

«За контрреволюционную вредительскую деятельность против Советской власти, против народа кулацкие семьи предать суду, предъявив иск колхоза к ним за нанесенный их вредительской деятельностью материальный ущерб. Просить Советскую власть изъять этих неисправимых злодеев из нашей среды, выселив их за пределы нашей области».

В приложенном к этому решению списке перечислялись Бехуковы, Аликовы и Шумытли — всего тринадцать кулацких семей.

* * *

Перед закатом солнца кончили рыть канаву и пустили водонасосный мотор. Небольшая струйка воды двигалась, наворачивая на себя пылинки, по дну канавы, торопливо искала прохода, извивалась, а в некоторых местах совсем останавливалась, не в силах преодолеть какой-нибудь бугорок. Как за живым новорожденным существом, следили люди с фонарями в руках за первым движением воды и заботливо расчищали ей путь.

У мотора по линии канавы и возле парников была поставлена охрана. Только в полночь довели воду до парников.

А на следующее утро вода уже до краев заполнила водоем и всю ложбину. Гуси и утки окраинных домов аула плавали, тихо раскачиваясь на поверхности воды. Женщины и ребятишки, выгнавшие телят на толоку, глазели на образовавшийся за ночь водоем, как на чудо.

На восходе солнца Биболэт тоже пришел взглянуть на воду и встретил здесь в полном сборе всю группу людей, рывших канаву Усталые, не выспавшиеся, но с довольным, радостным огнем в глазах, они стояли в немом восхищении перед результатами своего труда. Их молчание значило больше, чем самый оживленный разговор. Эти парни были крепко спаяны великой радостью труда.

— Ну, герои, как вам нравится дело ваших рук? — весело приветствовал их Биболэт.

Бат выступил вперед и со стариковской торжественностью ответил от имени группы:

— Такое содружество в работе понравилось моим ребятам, Биболэт. Дело с водой для парников закончено. Теперь укажи нам новую работу Мы хотим работать так же дружно и дальше. Вот желание моих ребят.

Такой оборот дела был неожиданным для Биболэта. До сих пор он был озабочен только канавой для парников и не задумывался над дальнейшим использованием этой спаянной группы. Слова Бата внезапно раскрыли новые возможности. Мысль восторженно метнулась к широким горизонтам будущего, и планы, один другого заманчивее, затеснились в голове Биболэта.

— Если вы, тридцать дружных ребят, захотите, мы можем поставить вас на участок огородов и табака, — ответил он с волнением. — Овладевайте возделыванием новых культур, которые впервые появились в севообороте адыгейских крестьян вместе с новой колхозной жизнью! Начинайте это большое дело — вот так, как вы есть, во главе с вашим тамадой Батом!

Ребята переглянулись, вполголоса переговорили между собой, и Биболэт увидел в их глазах загоревшийся порыв к борьбе.

Так в ауле Шеджерий возникла коллективная форма труда, зачаток будущих колхозных бригад. Впрочем, тогда в ауле даже не слышали этого слова — «бригада»: под началом Бата организована была группа огородников.

В приподнятом настроении Биболэт направился в колхозное правление и там встретил Мхамета, разгоряченного, вспотевшего, с шапкой в руках.

— Уиу-уиу! Кто же столько пота выжал из бедного младенца Мхамета? — воскликнул, смеясь, Биболэт.

— Беда с этими пахарями! Никак не сможем сделать так, чтобы они самостоятельно поднялись и выехали. Сегодня кое-как удалось выпроводить их немного раньше.

— А как идет пахота?

— Им трудно только выехать в поле, а там они работают горячо, даже соревнуются друг с другом. Некоторые из них однолемешным плугом вспахивают больше гектара в день! Но, Биболэт, ты совсем забываешь пахарей. Надо тебе поехать к ним.

— Видел, сколько воды привалило к парникам? — живо спросил Биболэт, не скрывая своей радости.

— Как не видел! Я уже на рассвете был там. Караульного разбудил, — спал парень. И перед восходом солнца еще раз был. Валлахи, удивительно, что совершили за несколько дней эти тридцать человек! Но теперь надо взяться за пахарей, Биболэт.

— Давай сегодня же выедем к пахарям.

— Очень хорошо. Но когда приедешь к ним… — начал Мхамет и запнулся, хитровато усмехаясь. — Ну, приедешь, увидишь, как там дела идут… — закончил он, с коварной улыбкой глядя на Биболэта.

Биболэт погрозил ему пальцем:

— Уж не готовишь ли ты мне какой-нибудь сюрприз?

— До коварства ли мне теперь! Новость одну услышал, но это неважно, после расскажу… — увернулся Мхамет, закручивая усы все с той же улыбкой. Впрочем, тотчас же став серьезным, он перевел разговор на другую тему: — Нехорошие разговоры пошли среди пахарей. Они говорят так: тех, которые не вступили в колхоз до сих пор, и тех, которые вышли обратно, мы больше никогда не примем в колхоз. «Попробуем, — говорят, — кому лучше будет житься: им без колхоза, или нам в колхозе».

— Э, это совсем не годится! — помрачнел Биболэт. — Обязательно сегодня поедем. Ты пока запряги линейку и подъезжай к аулсовету. Я буду там.

Мхамет и Биболэт приехали к пахарям в час обеденного перерыва. Завидя их, отдыхавшие пахари встали и пошли навстречу.

— Хорошего урожая вам! — приветствовал Биболэт.

— Спасибо, милости просим, наш гость! Тхагаледж требует дара! — произнес высокий мужчина средних лет.

Биболэт, не понимая, о каком даре Тхагаледжа идет речь, вопросительно огляделся. В глазах пахарей, обступивших его тесным кольцом, он приметил тот же хитроватый огонек, что и у Мхамета.

Биболэт обернулся к Мхамету с надеждой, что тот его выручит. Но Мхамет безучастно и самодовольно крутил левой рукой ус, как бы говоря: «Ну, попался же ты теперь».

Правая рука Мхамета была спрятана за спиной, словно он что-то держал там…

— Я признаюсь, что вы меня уличили в незнании какого-то старого обычая пахарей, который я должен был бы знать, как сын крестьянина, — покорно, с напускной торжественностью сказал Биболэт, отвечая на шутку шуткой. — Но даже и приговоренному к смерти преступнику говорят, за что его казнят. Я вправе надеяться, что вы объясните мне, в чем я провинился.

— Это правда, что ты виноват! Ты, который рассказывал нам историю адыгейских крестьян и трудящихся всего мира, ты, умеющий охватывать все это умом, должен был знать древнее правило адыгейских пахарей, — заговорил вновь тот же высокий человек. — У адыгейских крестьян есть такой обычай: чтобы не гневался Тхагаледж и не лишил нас урожая, — от всякого, кто приезжает к нам, мы требуем какого-нибудь дара. Так вот, если ты принес с собой дар Тхагаледжу, то скорее подавай его, а если нет, то, чтобы умилостивить Тхагаледжа, мы должны будем посыпать твою голову свежевспаханной землей.

— А-а-а… — произнес Биболэт, смутно вспоминая слышанное когда-то в детстве.

Покорный древнему обычаю пахарей, он ответил традиционной фразой:

— На что осудите, того достоин я: что скажете, того заслуживаю я. Вот вам моя голова, вот вам и моя шапка!

— Тогда становись на колени и нагни обнаженную голову, — сказал высокий человек, подходя.

Биболэт, посмеиваясь, стал на колени.

— Где наш старший?.. Исхак! — крикнул высокий.

Исхак тотчас же подошел.

— Тут уж выхода нет, — сказал он участливо: — на шутку надо отвечать шутливой покорностью. Нагни голову, сын мой. Наверно, давно не касалась твоих волос адыгейская свежевспаханная земля. Вреда не будет, — лучше будут волосы расти.

Исхак зачерпнул полную горсть свежевспаханного рассыпчатого чернозема и собрался уже посыпать голову Биболэта, но Мхамет выступил вперед.

— Подожди, Исхак! Биболэт не забыл про дар Тхагаледжу. Но сам он, считая этот дар слишком ничтожным, из скромности не хочет показать его. Вот он!

С этими словами Мхамет протянул сверток, который он все время держал за спиной.

— Мало ли, много ли, — неважно. Если он, помня обычай, привез что-нибудь, — достаточно. Вставай, сын мой! — сказал Исхак и помог Биболэту подняться. Затем он взял из рук Мхамета сверток, развернул его. Там оказалось десять пачек папирос. Держа их на ладони, Исхак обратился к Биболэту со словами:

— Сын мой, пожелаем, чтобы там, где ступит твоя нога, поднялся урожай и чтобы счастье твое было велико.

Биболэт, отряхивая колени от пыли, проворчал, смеясь:

— Ну, Мхамет, перехитрил ты меня!

— Валлахи, Биболэт, и ты тоже победил нас, — произнес высокий мужчина. — Если бы твой нрав не оказался таким хорошим, мы могли бы покрупнее оштрафовать тебя!

* * *

Собрание женщин затянулось за полночь, и Биболэт пошел проводить Нафисет. С ними увязалась и старуха Дарихан, соседка Устаноковых. Расставшись с Дарихан у ее двора, Биболэт и Нафисет пошли одни.

Всю дорогу Нафисет была неразговорчивой и грустной. И Биболэт спросил ее, когда они остались вдвоем:

— Почему ты так грустна?

— Я думаю о том, что никогда, наверное, не научусь находить такой верный подход к массам, как ты… — подавленно произнесла Нафисет.

— Если так, то это ничего! Это хорошая грусть и хорошее раздумье. Не отчаивайся, научишься и ты, побываешь в нескольких таких заварухах, какая сейчас происходит в ауле, и научишься.

Они помолчали.

— У меня тоже есть одно дело, в котором я запутался и никак не могу разобраться… — сказал Биболэт.

— Не верю, что есть такое дело, в котором ты не мог бы разобраться, — искренне возразила ему Нафисет.

— И все-таки оно есть, это дело, недоступное моему пониманию.

— Скажи, я помогу! — пошутила Нафисет.

— Нет. Ты мне в этом не только не поможешь, а наоборот, постараешься еще более запутать меня и даже, сверх того, безжалостно наказать. Ты уже не однажды так делала…

— Скажи, в чем я оказалась так несправедлива к тебе… — тихо произнесла Нафисет, уже догадываясь.

— Я не могу понять, как твое сердце настроено ко мне?

Нафисет ответила не сразу:

— Если ты обладаешь хоть малейшей чуткостью, это вовсе нетрудно узнать… — голос ее звучал глухо, словно из-под воды.

— Нафисет! Теперь-то уж хоть не шути! — почти угрожающе вскрикнул Биболэт.

Оба остановились, Биболэт схватил девушку за руки. Она не отняла их, — покорные, остались они в его ладонях.

— Я вовсе не шучу… — едва слышно выговорила она.

Биболэт повернул ее лицо к себе. Еще не веря, он заглядывал в ее глаза, пытаясь понять их выражение. Потом неуверенно притянул девушку к себе и губами ощутил ее холодные, как льдинки, губы.

— Нафисет! Ты уже дома? — неожиданно раздался позади них голос недоверчивой Дарихан.

Нафисет рванулась из объятий Биболэта и убежала в свои ворота. Лишь на одну секунду задержалась она, крикнув:

— Да, я уже дома, Дарихан! — и скрылась.

Биболэт возвращался, задыхаясь от восторга, переполнявшего его грудь. У него точно выросли крылья, ему хотелось подняться и полететь к звездам, сиявшим над ним. Поглощенный земной борьбой, он в последнее время совсем не замечал их красоты. С глубоким, отрадным вздохом он запрокинул голову и шел, смотря на звезды: их непостижимый блеск напоминал ему чистый и нежный взгляд Нафисет.

Он немного пришел в себя лишь, когда завернул в узкий, темный переулок на окраине аула, где стоял домик Айшет. После того как Халяхо сообщил о готовящемся покушении, Биболэт приказал самому себе быть осторожным, чтобы не погибнуть напрасно от руки врага. Он не доверял в особенности этому узкому, темному, всегда безлюдному переулку и, проходя по нему, всякий раз держал наготове наган. Он и сейчас вспомнил, что надо все-таки быть осторожным, и расстегнул кобуру нагана.

Но как он ни призывал себя к благоразумию, все же он не смог не забыться в нахлынувшем неожиданном счастье. Он снял руку с нагана, кобура осталась открытой. Он медленно шел, опьяневший от счастья. Ему не хотелось возвращаться домой. Хорошо было бы выйти за аул и побыть наедине с ветром, со звездами, самим собой!

Вдруг впереди, у стыка двух огородов, в самом пустынном месте, раздался треск, переломившейся хворостинки, Биболэт вскинул голову. Ему показалось, что чья-то темная фигура шелохнулась в тени вербы. Значение и смысл этого подозрительного звука еще не успели дойти до его сознания, как он увидел оранжево-синий язык огня, блеснувший в темноте ночи. Потом он услышал звук выстрела и почувствовал толчок в левую руку.

Биболэт и до этой минуты много раз пытался представить себя в таком опасном положении. Он немало раздумывал и волновался — хватит ли у него в такой момент храбрости и находчивости. Теперь же, столкнувшись с действительной опасностью, он вдруг позабыл и о мужестве, и о страхе, обо всем на свете. «Не выпустить кулацкого агента из рук!» — такова была первая мысль, блеснувшая в его сознании, — и это определило все дальнейшее его поведение.

Он бросился наземь, стараясь укрыться в траве под плетнем, выхватил наган и, затаив дыхание, вперил взгляд в непроглядную темноту под вербой, стоявшей метрах в двадцати пяти от него.

Биболэт потерял ощущение времени. Он решительно не знал, сколько минут или часов пролежал он в напряженном безмолвии.

Но как ни напрягал он зрение и слух, под вербой не раздавалось ни звука. Лай собак, поднявшийся по всей округе вслед за выстрелом, раздражал его: он боялся, как бы не пропустить шороха, которого он так ждал. Его мысль работала остро и трезво. Он даже вспомнил совет, преподанный ему когда-то знакомым командиром Красной Армии: при стрельбе следует держать свободно ручку нагана. Он ослабил пальцы и тотчас же почувствовал облегчение. Беспокоила только левая, раненая рука: она постепенно деревенела.

Наконец Биболэту показалось, что под вербой шевельнулась тень, но он решил стрелять только наверняка. Не упустить врага — это было важнее всего! В тот же момент из-за вербы раздался еще один выстрел, и лицо Биболэта обдало землей. Он не шелохнулся. Теперь он не отрывал взгляда от того места, откуда вспыхнул огонек выстрела.

Кольцо лающих собак, между тем, сжималось вокруг них.

Стал слышен и встревоженный говор людей. На повороте в переулок раздался чей-то окрик:

— Где это стреляют?

Биболэту показалось, что он узнал голос Мхамета. «Еще напорется, и подстрелят его», — подумал Биболэт с тревогой. Он напряг зрение до того, что глаза у него заболели и тени заметались перед ним.

Топот бегущих людей приближался.

Вдруг из-за вербы метнулась большая темная фигура и бросилась на плетень. Биболэт быстро прицелился и выстрелил. Фигура свалилась, и Биболэт услышал гулкий стук о землю, словно упал набитый землей мешок. Человек — очевидно раненный — в бессильном бешенстве карабкался на плетень, ломая и выдирая прутья. Он снова принялся стрелять, но по направлению язычков огня Биболэт догадался, что тот ошалел и стреляет уже не целясь. Биболэт считал выстрелы. Досчитав до пяти, он быстро вскочил на ноги, перебежал через улицу и, заметив у плетня темную скорченную фигуру, упал на нее всей тяжестью тела.

— Не наваливайся, никуда не уйду. Твое счастье взяло верх, — сказал со стоном странно спокойный голос.

Это был голос Юсуфа Бехукова!

Биболэт окаменел от изумления. С того самого момента, когда раздался первый выстрел, он бессознательно был уверен, что под вербой таится Лыхуж. Даже в тенях, сгустившихся под плетнем, мерещилась ему широкая, неуклюжая фигура Лыхужа. Он все-таки никогда не мог бы предположить, что Юсуф, его бывший друг, дойдет до этого…

Биболэт опомнился лишь, когда услышал голос подбежавшего Мхамета:

— Кто это?

— Иди сюда, Мхамет! — произнес Биболэт упавшим голосом.

Вслед за Мхаметом прибежал Тыхуцук и много других людей.

При Юсуфе не нашли револьвера. Он сказал, что забросил оружие в кукурузу. Пошли на огород и после долгих поисков в гуще кукурузы Мхамет нащупал наган.

Раненого Юсуфа подняли и понесли в ближайший дом. Биболэт только теперь по-настоящему ощутил боль в левой руке, пальцы слипались от крови.

Револьвер, из которого стрелял Юсуф, как оказалось, принадлежал Алию Нагоджуко…

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

На одной из улиц в Краснодаре, у входа в дом, где помещалась квартира Биболэта, остановилась. Айшет. Она недоверчиво посмотрела на дверь, остановила прохожего и еще раз справилась о номере дома. Робко постучала. Ей пришлось долго ждать. Открыла какая-то женщина и, коротко ответив: «Мозокова нет дома!», захлопнула дверь перед самым носом Айшет.

Растерянная Айшет осталась стоять на улице. Она решительно не знала, что предпринять и куда пойти. Наконец поставила стоймя свой фанерный чемоданчик и присела.

Какая-то девушка в куцем светлом пиджачке остановилась у двери, посмотрела на Айшет недоуменно, но приветливо и спросила:

— Зачем вы здесь сидите? Кого-нибудь ждете?

Айшет испуганно поднялась, боясь, что сидеть около двери не позволено.

— Наша брат, Мозоко, ждем… Дома нету… — произнесла она прерывающимся голосом.

— А-а, Мозокова? Вы его сестра?

Девушка вошла в дом и, спустя минуту, вернулась.

— Заходите.

Айшет, словно боясь, что ее заманивают в ловушку, робко пошла за ней. Она очутилась в общем коридоре. Двери с обеих сторон стали открываться. Из них выглядывали женщины разных возрастов. Айшет показалось, что все они как-то недружелюбно и недоверчиво смотрят на нее. Айшет тоже почувствовала к ним некоторую неприязнь и, потупившись, стала у входа.

Ей особенно не понравилась красивая женщина, выглянувшая из второй двери направо, — изнеженная, белотелая, завитая, с пухлыми плечами. «Наверное, она никогда не была на солнце», — подумала Айшет. Все малейшие движения женщины дышали ленью. Говорила она, капризно надувая губки, — огненно-красные, гордо вздернутые. Женщина осмотрела Айшет холодным, брезгливым взглядом, скривила губки-крылышки, облокотилась о ручку двери и стала ждать, что будет.

Девушка, которая ввела Айшет, постучала в одну из дверей налево. Дверь немного приоткрылась, показалась голова старухи. Девушка что-то долго говорила старухе. Та строго, недоверчиво оглянулась на Айшет, выдвинулась из комнаты и не спеша прикрыла за собой дверь. Девушка и старуха долго, возбужденно разговаривали. Айшет даже показалось, что они поссорились. В их разговор постепенно вмешались другие женщины. Всей душой Айшет была на стороне девушки, но чувствовала, что большинство женщин спорит с этой ее единственной защитницей. Однако девушка не отступала, и в конце концов неумолимая старуха вынесла и передала ей ключи. Девушка отперла дверь комнаты, что была рядом с квартирой красивой недружелюбной женщины, и сказала Айшет:

— Заходите, это квартира Биболэта.

Напуганная переполохом, который она произвела своим появлением, Айшет робко взяла свой чемоданчик и пошла вслед за девушкой. Перед тем, как скрыться за дверью, она еще раз метнула пугливый взгляд на красивую женщину; та только презрительно скривила губки.

— Вы пока посидите, а я пойду скажу Биболэту, — сказала девушка и оставила Айшет одну.

Для Айшет город был каким-то потусторонним миром. Все было здесь чуждо — и непонятная шумная и сложная жизнь, и люди, которых она встречала на улицах и здесь, в доме. Даже в комнате Биболэта она чувствовала себя непрошенной гостьей. Не верилось, что здесь может жить Биболэт. Она не сняла свою шаль, и чемоданчик ее стоял перед ней, точно она сидела на вокзале.

Долго просидела она, объятая сожалением, что приехала, и тревожным раздумьем о том, как ей быть дальше.

Неожиданно в соседней комнате, куда скрылась неприятная красавица, раздалось пение. Женщина пела вяло, без волнения. Сквозь унылую песню Айшет различала звучное постукивание ее тонких каблуков.

Мысли Айшет невольно перекинулись к Биболэту. «Если Биболэту достанется в подруги такая женщина, он погиб… — озабоченно думала она. — Но неужели пути Биболэта и Нафисет так и разошлись?..» Беспричинно она обвиняла в душе красивую, но неприятную ей женщину в том, что Биболэт не поладил с Нафисет. Если не эта, так другая такая же, наверное, встала на пути Нафисет!

Охваченная тревогой и грустью за брата, она нечаянно повернула голову и вдруг увидела под кроватью желтые женские туфли. «Лэт женился!» — едва не вскрикнула Айшет, и у нее перехватило дыхание. Осмотревшись внимательнее, она подметила в комнате и еще кое-какие следы присутствия женщины. Поднявшись, она тихонько открыла гардероб, и тут сомнения ее окончательно рассеялись: там висели женские платья…

Айшет мгновенно позабыла и о своих тревогах, и о неприветливости города, и о шуме, с которым она вошла в эту комнату, — все выскользнуло из ее сердца, осталась одна острая тревога за судьбу Биболэта. В невыразимой озабоченности вернулась она на свое место и погрузилась в размышления, строя десятки догадок и предположений.

Сначала она с надеждой отмечала каждый звук открывающейся двери, но дверей в коридоре было так много, что скоро Айшет перестала прислушиваться. Неожиданно дверь комнаты открылась, и смеющийся Биболэт встал на пороге.

— Айшет!

Она поднялась оторопело, Биболэт бросился к ней.

— Моя милая Айшет, как хорошо ты сделала, что приехала! Вот молодчина!

Он схватил ее в охапку и принялся целовать, осыпая ласковыми восклицаниями.

Только после того, как прошел взрыв радости, Биболэт заметил в сестре странную холодность и отчужденность, точно она собиралась предъявить ему какое-то обвинение. На этот раз Айшет не забрасывала его, как обычно, быстрыми и заботливыми вопросами. А на его вопросы отвечала сдержанно словно она была озабочена чем-то более важным, что сейчас сообщит ему.

— Что случилось с тобой? — спросил Биболэт, недоумевая.

— Неважно, что случилось со мной. Меня беспокоит то, что с тобой случилось? Чьи это башмаки? — Айшет смотрела на него в упор, точно уличила в каком-то преступлении.

— А-а… вот что, оказывается, тебя беспокоит! — Биболэт добродушно расхохотался. — Ты же говорила, чтоб я женился!..

— На ком ты женился? Почему ты ничего не сообщил нам?

— Той, на которой я женился, сейчас нет дома. Кто она? Она — человек! — Биболэт улыбнулся, дразня Айшет. — Когда она дома распускает свои волосы, они покрывают ее до пят. Вода, которую пьет она, видна сквозь горло, так светла ее кожа. Когда засучит рукава, мы уже не зажигаем лампу — ее светлые руки освещают комнату. Когда я в комнате, она и не подумает сесть при мне — настолько она покорна.

— Ну, ты свое ребячество, наверное, не оставишь! Такая тебе не нужна и нам бесполезна. Но если ты женился на одной из таких, как твоя соседка, — это будет совсем плохо. Та, которую ты обрисовал, на худой конец была б покорна тебе. А такой, как эта, — ты должен быть сам покорен. Скажи-ка правду, Лэт, свет очей моих, и вправду ты женился? — взмолилась Айшет, приблизившись к нему и взяв его за локоть.

— Куда мне жениться! До женитьбы ли мне? Башмаки я для тебя заказал…

— Положим, эти башмаки ты заказал не для меня: их порядком потоптала другая. Но ты толком скажи, брось шутить, не мучай меня: что произошло между тобой и Нафисет? Если ты упустил эту девушку, я до самой могилы не прощу тебе этого.

— Нафисет — она стала ученая! И ученые женихи кружатся вокруг нее, не дают ей проходу. Она теперь не посмотрит на такого, как я! — сказал Биболэт, не оставляя тона добродушной шутливости.

Айшет долго, с самым серьезным и угрожающим видом наступала на Биболэта, но так ничего и не добилась. Под конец она вовсе разгневалась на него. Но тут дверь открылась снова и на пороге показалась молодая женщина.

— Заходите, заходите, милости просим! — поспешил Биболэт навстречу женщине, подмигнув ей — Кого вам нужно?

Женщина похожа на русскую, но странно, Айшет чудится, что она улавливает в этом лице черты адыгейки. Робко войдя в комнату, женщина вся зарделась и остановилась, глядя на Айшет с улыбкой.

Айшет, в свою очередь, растерянно и недоуменно разглядывала ее белоснежный костюм, скромную и опрятную прическу, вязаную шапочку из белого пуха и всю ее прямую и стройную фигуру.

«На такую я бы согласилась…» — мельком подумала Айшет.

— Неужели ты не узнаешь, меня, Айшет? — сказала вдруг женщина по-адыгейски.

Айшет в смятении оторвала взгляд от белого платья, белых туфель, к которым до сих пор были прикованы ее глаза, и внимательно всмотрелась в лицо женщины.

— Нафисет! — радостно вырвалось у нее.

Они бросились в объятия друг другу.

Айшет то восторженно рассматривала Нафисет, то порывисто обнимала, то гладила ее. Исхудалые и бледные щеки ее горели болезненным румянцем!

— Я бы тебя на улице не узнала, столько времени не видела тебя, — говорила Айшет.

— Вы меня обрадовали, — сказала она, улыбаясь. — Но и у меня есть новость, которая обрадует вас! Почему вы не спросите меня, как и зачем я приехала?

— В самом деле! — вскрикнул Биболэт. — Ты всегда боялась выбраться даже из аула…

— Я догадываюсь: на съезд черкешенок приехала, да? — спросила Нафисет.

— И это не то. Я, правда, приехала вместе с делегатками съезда, но сама я собралась шагнуть подальше.

Биболэт взглянул на нее с недоумением. А Нафисет не выдержала и стала умолять:

— Милая Айшет, не мучь нас, скажи скорее!

— А вот угадайте!..

Она помолчала и, растягивая по слогам каждое слово, медленно и торжественно произнесла:

— Я еду учиться!

— Как учиться? — Биболэт даже вскочил.

— Учиться в Ростов, на курсы горянок.

— Ты обманываешь! — недоверчиво и разочарованно протянул Биболэт. — Я никогда не поверю, чтобы Хусейн согласился на это.

— Он бы и не согласился, да ему поневоле пришлось согласиться…

— Каким образом?

Радость Айшет мгновенно померкла. Она грустно опустила голову и начала обстоятельный рассказ:

— Он давно перестал замечать меня и начал ухаживать за девицами, выбирая себе новую, молодую жену. После твоей стычки с Юсуфом я крепко задумалась. Я поняла, что теперь уже не те времена, когда во всем мы зависели от мужей. Я подумала, что в колхозе можно прокормить и себя и своего ребенка. И вот решила разойтись с ним. Попросила Мхамета как-нибудь доставить меня домой. В этот момент в правлении был Доготлуко, и он сказал мне: «Если хочешь, пошлем тебя на курсы учиться». Я сразу же так подумала: раз уж сорвалась со старого места, где прожила полжизни, мне все равно, далеко ли итти или близко. И вот решилась. Прихватила ребенка, села на колхозную линейку, приехала домой. Ребенка оставила с матерью, а сама, как видите, с чемоданчиком отправляюсь на ученье. Вот так я и приехала! Выходит, что жизнь я начинаю заново.

— Мужественный поступок! Вот это я понимаю! Очень хорошо сделала, что решила учиться! — сказал Биболэт, крепко обнимая взволнованную сестру.

Когда все трое немного успокоились, Айшет перешла к колхозным новостям:

— Самая главная новость в колхозе — это культпоход. Самый знатный человек в ауле — твой дедушка, Нафисет. Каждый вечер Карбеч зажигает фонарь и обходит свой квартал. Кончиком палки он стучит в каждую дверь и даже в двери женской половины: подумайте, сам Карбеч уже не соблюдает обычаев! Если из двери выглянет женщина, он отворачивается и сурово приказывает ей: «Выгони-ка своего лентяя на ликпункт! И ты тоже завтра на учебу женщин не опаздывай! Смотри, буду проверять!»

Так он обходит все дома. Мужчины, боясь навлечь на себя упреки Карбеча, аккуратно являются на ликпункт. Во время занятий Карбеч ставит свой фонарь на землю, садится в угол и, как ночной сыч, строго следит за порядком. Если увидит, что кто-нибудь ведет себя легкомысленно, одергивает. Так сидит до конца занятий, а потом заставляет дежурных убрать ликпункт и, замкнув помещение, идет в аульский штаб колхозного ликбеза и докладывает. Весь аул полон рассказами о похождениях Карбеча. Теперь его называют культармейцем, и мужчины особенно его побаиваются…

А ваша соседка, старуха Дарихан, — ты ее хорошо знаешь, Нафисет, — она стала теперь заведующей детяслями. Как только чего-нибудь недостает у детей, Дарихан является к Мхамету, он делает для нее все, что может. Да и нельзя не сделать: Дарихан приходит в такой гнев, что того и гляди загрызет…

* * *

Перед вечером Нафисет и Айшет отправились на первый съезд черкешенок.

Город теперь уже не казался Айшет чужим и враждебным. Чувство тоскливого одиночества исчезло. Оживленное движение на улицах, пробегающие трамваи, высокие дома, нарядные витрины магазинов, — все, казалось ей, подчеркивало ее радость. Она словно вмиг помолодела и пыталась подладить свой шаг к шагу Нафисет. Но длинное адыгейское платье путалось у нее в ногах и не давало шагать так же свободно и уверенно, как шагала Нафисет.

Может быть, Айшет даже казалась со стороны смешной: она потеряла привычную скованность походки адыгейской женщины и не приобрела еще свободной поступи горожанки. Но Айшет уже не стыдилась этого: она понимала, что если тело ее еще сковано старыми привычками, то сердце и ум уже свободны! Она вся была охвачена восторгом человека, только что выпущенного из темницы, и наивно радовалась всему, что видит на свободе. Счастливая, беспечная, окрыленная, она шагала рядом с Нафисет, путаясь в подоле платья, и необычно высоко держала голову. Новый мир, обретенный ею, слепил привыкшие к темнице адата глаза, и они светились необыкновенно ярко и молодо. Это замечали даже прохожие и невольно и сочувственно улыбались ей.

…Съезд женщин-адыге происходил в Северном театре. Айшет и Нафисет пришли уже после открытия съезда. В тот момент, когда они вошли, старая женщина в черном платье шла к трибуне, поддерживаемая под руки.

Остановившись у трибуны, она взволнованно и восторженно оглядывала зал и несколько раз раскрывала рот, но не могла вымолвить слова. Наконец она растроганно заговорила:

— Милые мои! Ваши знамена облиты золотом, ваш новый мир осыпан золотыми лучами солнца, вы сами — золотые люди, начавшие шамбул старой жизни в борьбе за новую, светлую жизнь. Аллах да поможет вам в этом святом деле. Я стара стала, но вы в цвете лет вступили в эту светлую жизнь. Я радуюсь за вас и желаю вам счастья и побед!

Старуха умолкла, постояла, вытирая концом черной шали глаза, хотела еще что-то сказать, но только махнула рукой:

— Много хорошего я хотела вам сказать, но больше не могу, не осудите, — и она сошла с трибуны.

Бурные аплодисменты провожали ее с трибуны до места, и еще долго после того, как она села, зал бушевал.

Айшет, забыв обо всем, восторженно хлопала в ладоши, и пока Нафисет не тронула ее за руку, она не замечала, что одна во всем зале продолжала аплодировать.