Доверившись зыбкой стихии И клятвам недолгим твоим, Пустился я в путь по России, Речною волною гоним. Не просто прощаться с причалом, Но шаг уже сделан, и вот — Волна, словно люльку, качает Немодный давно пароход. …Я плыл, и дыханье свободы Витало над всем и везде. И сосны, как в поисках брода, Бродили по пояс в воде.

Справа – рыжие стога, Слева – лес березовый… Едем прямо на закат, Бирюзово-розовый. Нас в «Икарусе» полно. Все мы – очень разные. Вот два парня пьют вино, А стаканы грязные. Справа – рыжие стога, Слева – лес белеется. Бабушка сидит – Яга, Старичок к ней клеится. Вот почтенная семья С четырьмя детишками. Вот военный – это я, С интересной книжкою… Все – под крышею одной, Всем комфорта поровну. Кто – из дома, кто – домой, Едем в одну сторону.

Есть одна приметная могила В маленьком уральском городке. Там лежит француженка Камила, От своей отчизны вдалеке. А над нею осыпают хвою Два огромных кедра и сосна. В край лесной заброшена судьбою Декабриста юная жена. За любимым! – Нет преграды чувству — Хоть в острог, хоть в ссылку – все равно — Ледантю… А на кладбище пусто. Потускнели надписи давно. Ледантю… Звучит светло и нежно. Я стою вдали от суеты… – Есть любовь, – кивает мне подснежник, Выросший у каменной плиты.

Знакомая с детства примета — Под домиком курья нога. Жила-была в домике этом — Известно кто – Баба-Яга. Считают: крива, косолапа… Но только молва донесла, Что с виду проклятая Баба Прекрасней всех в мире была. Немало парней приходило За счастьем в лесное жилье… Одних Яга впрок засолила, Других заедала живьем. В довольстве свой век коротала. Вертелась изба на ноге… И тропка не зарастала К красавице Бабе-Яге. Но знают лишь зайцы да лисы: Зачахла одна от тоски Добрейшая Василиса С наружностью Бабы-Яги.

Вдоль дороги столбы, как распятья. Солнца глаз на небесном холсте. Все живущие все-таки – братья. Во Христе или не во Христе. А забудешь про братскую долю, станешь жить, никого не любя, — помни, совесть, что есть в чистом поле — есть! — пустующий столб для тебя.

Две побирушки, что сидят у церкви, Благодарить готовы за гроши. А на хорах поют, как в Ленконцерте. И, что всего дороже, от души. Бубнит архиерей, будто из ямы. Не понял если – думай о своем… Сияют электрические лампы, И сладкий дух плывет над алтарем. Кладут поклоны истово старушки, О чем-то очень праведном молясь. И зорко тянет руку побирушка К монетке медной, что упала в грязь. И я среди народа потолкаюсь, Молитв не зная, все же – погляжу… Своих врагов прощу, в грехах покаюсь, И денежку в ладошку положу.

Горько плакалась морю река, Что дорога была нелегка. Что пороги дробили струю В неприветливом горном краю. Что холмы и овраги мешали, Люди русло мостами сшивали… Изливалась у моря река. Море слушало, пенясь слегка, И соленые брызги роняло. Расступилось, и… речки не стало. Горько плакалась морю река.

Говорят о море столько разного… Только я уверен все равно: Море возле мола часто – грязное, А подальше – чистое оно. Там, где вдаль плывут потомки Беринга, За бортом чистейшая вода… Осуждают море только с берега — Те, кто в море не был никогда.

На завалинке старуха, С нею – дед. На двоих почти им Двести лет. У старухи на коленях — Кот клубком. И сидят старуха с дедом Ря — дыш — ком. А в избе герань Алеет на окне, Фотографии теснятся На стене. Все солдаты, Все похожие с лица… Восемь было их у мамы И отца. Три войны прошел старик — И сам живой. А вот дети не вернулися домой — С той последней, Самой страшной, мировой. У избушки – две березы, Два ствола. Облетела, поосыпалась Листва. Все глядит на них Старуха, Смотрит дед: Два ствола стоят живые — Листьев нет.

Пьют в России не от грубости Нравов местных, не от глупости. Пьют нередко от ума… Озирая путь свой пройденный, От тоски за нашу родину — То святую, то уродину, Не восставшую от сна! Пьют в России, словно лечатся Приобщеньем к человечеству. Пьют, как трудятся, в запой. Чтобы жизнь казалась ласковей, Чтобы душу выполаскивал Русской песни лад простой. Пьют в России… Усмехается Шар земной, а мы – покаемся. И вина нам, как вино. Похмелимся. Горе-горькое Одолеть легко, поскольку мы Сами – горькие давно…

Оркестры, а не тальянки Гремят теперь в русском краю, Славян провожают славянки — Любовь и надежду свою. Стоят поезда у перронов, Минуты прощанья летят, И смотрят славянки влюбленно В глаза первогодков-солдат. Цвет неба у нас на погонах, И ты улыбаешься мне… Раздался приказ: – По вагонам! — И вот замелькали в окне Разъезды и полустанки… А в сердце и удаль, и грусть. Вернемся, нас встретят славянки — Любимая, мама и Русь!

Герой безвестный – муравей Сквозь травяную чащу Себя в три раза тяжелей Соломинку он тащит. Согнулся и, должно быть, взмок От перегрузки адской… Но тащит — Выполняет долг, Без жалоб, по-солдатски.

Я летел в командировку… Вся моя экипировка: Мыло, бритва и блокнот, Томик Брюсова – в портфеле. Мне казалось, еле-еле Плыл по небу самолет. А потом кряхтел «УАЗик» Нас вытягивал из грязи, И дорога вдаль вилась, И роптал тисненый Брюсов, Поводя бумажным усом, С мылом стал — ки — ваясь. Не сердитесь, мэтр почтенный, Уж таков удел военный. Я, солдат обыкновенный, Не хотел обидеть вас. Мне и самому неловко, Но моя командировка Только-только началась. И утих стесненный классик Все вперед бежал «УАЗик», Догоняя горизонт. Мыло, бритва и блокнот, Томик Брюсова – в портфеле. Офицер политотдела, Еду в дальний гарнизон.

Лейтенантик в фуражке с околышком Голубым, как с картинки сошел. И девчонка с ним рядом – как солнышко, Рассиялась – так ей хорошо! А про то, что дороги военные Дарят больше прощаний, чем встреч, С ней пока бесполезно, наверное, Заводить просто-напросто речь. Жизнь сама все разложит по полочкам, Все поможет постичь и понять… Двое – рядом. И солнца осколочки На плечах лейтенанта горят.

Только день прошел, Не годы — Белой стала голова. Двадцати двух лет от роду — Миши Птицына вдова. Мы ее не утешаем, Мы сейчас молчать должны… Фотография большая — Смотрит летчик со стены. – Небо – трудная работа… — Молвил кто-то из ребят. – Не вернулся из полета… — Так об этом говорят. Ночь сиреневою шторой Занавесила окно. Как всегда, ревут стартеры, И уходит ввысь звено.

В гостинице, сидя на кровати железной, Пили мы спирт, говорят, полезный. Его называют у нас «гидрашкой», Выпьешь – и по спине мурашки! Старлей молодой Был у нас тамадой. Он из Афгана Вернулся недавно. Мы все вопросы: – Как там, за речкой? Спирт разливает, в ответ – ни словечка. Мы пристаем: – Расскажи про войну! — Скрипнул протез, разорвал тишину. …В гостинице, сидя на кровати железной, Пили мы спирт, говорят, полезный. Старлей молодой Был у нас тамадой.

Вы не сомневайтесь, деньги – честные! Одолжила мне их впрок война… За вино и баб плачу я чеками — Кровью расплачусь потом сполна. Отпуск мой подходит к завершению, Деньги мне в Кабуле не нужны… Завтра – самолет и возвращение В жаркие объятия войны. А пока – официанты крутятся: Счет оплачен щедрою рукой… Но опять в упор стреляет улица В мой висок, подстриженный такой. За дувалом, словно в бухгалтерии Счетами грохочет счетовод — Выдает зарплату инфантерии, Не скупясь, душманский пулемет. Я врагов тогда накрыл гранатою, Потому сегодня ем и пью… — Лейтенант склонил невиноватую Буйную головушку свою: – Вы не сомневайтесь, деньги – честные…

Твоя любовь, как шутка злая, Не от души, а от ума. Не рассмешишь, не обижая И не обидевшись сама. Не пожалеешь без укора И не похвалишь, чтоб всерьез… Смеемся мы с тобой до ссоры, А после миримся до слез.

Воплощенье самых тайных страхов — В дом вошел и выхватил мой взгляд, Как чужую мятую рубаху, Обнял рукавами твой халат. Вот и все. И никакой надежды Нет на то, что это – сон дурной… В этом доме даже и одежда Не принадлежит себе самой.

Я сижу на своих поминках, И не лезет закуска в рот. Вот жена моя в черной косынке, Вот Алеша и Ваня – вот. А народу-то набежало (Хоть не принято говорить…). Ешьте, пейте – вина не жалко. Раз собрались, так будем пить. Тамада – или кто он? – старший Произносит печальную речь, Что не стало меж нами Саши… — И гора, между прочим, с плеч! Опрокинули пару стопок — И печаль разом – шмыг за дверь. Затевает уж песню кто-то, Кто-то лезет уже к вдове. Утешает. А сам меж делом, Норовит – посильней прижать… Это все меня так задело — Передумалось умирать! И, не знаю, на радость или На потеху толпе хмельной Я поднялся, живой и в силе, И уселся рядом с женой! Крепко, в губы, – не целовался Так никто еще на миру! Коль не умер, когда собрался, Я до смерти теперь не умру.

Кто одиночеством храним И впрок потерями испытан В любви, не отягченной бытом, Но порожденной все же им — Тот знает: праздники нечасты, Как всплески звездного весла, Которым ночь гребла и к счастью Или к несчастью нас несла, Презрев и знанье, и незнанье Всех прошлых и иных веков… И было тишины звучанье, Как предвкушение стихов. И этот миг соединим Казался в лунности разлитой С любовью, порожденной бытом, Но не отягощенной им.

Ко мне – нельзя. К тебе – нельзя. Ни в тот, ни в этот дом – не вхожи, Мы – бесприютней всех прохожих, Что мимо нас сейчас скользят. Мы – бесприютней сквозняков, Что переулки повенчали… Удел свободных от оков, Все ж не свободен от печали. И оттого в душе сквозят Обиды, нашу жизнь итожа: Мы никуда с тобой не вхожи. К тебе – нельзя. Ко мне – нельзя.

Лягушки квакают к дождю… Шел дождь в Кусково. А дальше слова не найду, Чтоб к месту слово. А дальше: зонт, аллея лип, Кусты акаций… Я так душой к тебе прилип, Что не расстаться. Но расстаемся на века С тобой у грота. С лягушечьего языка Нет перевода. И нам никто не объяснит, Не даст совета, Как друг без друга дальше жить С любовью этой? …Я от тоски с ума сойду, Припомнив снова: Лягушки квакали в пруду, Был дождь в Кусково.

Пили сладкое вино, Целовались горько. Только звезды нам в окно И кричали: «Горько!» После буйного дождя Тишь к земле прибита. И что можно, что нельзя — Нами позабыто. И не страшно ни черта, И жалеть не надо, Что впервые два зонта Наши сохнут рядом.

Ночь изменит наши лица И усилит глаз свеченье. Как форели, будут биться Под рукой твои колени. Делим трепет с поцелуем, Пьем и пьем луны струенье, Позабыв, что неминуем Полусумрак пробужденья. Притаившись рядом где-то, Он, одетый в голубое, Бросит вдруг клинок рассвета Между мною и тобою.

Прошлепал ангел По душе Босыми пятками. Не будем прятаться Уже, Шут с ними, с прятками. Идем по звездам — Босиком, Как в час рождения. И все друг другу — Прямиком, Без снисхождения. Мы все друг другу, Надо же, Чтоб все – по полочкам… Прошлепал ангел По душе, Как мы по полночи.

Зачем же бился так Пигмалион Над сотвореньем образа любимой? Чтоб ожила она… И тут же – он Сам стал в руках ее Послушной глиной.

Была герцогиня прекрасна, Как утро, как древних богиня. Влюбляться в такую опасно, Но паж обожал герцогиню. Вассал остается вассалом. Смири, неуемный, гордыню! Вкруг замка пастушек немало… Но паж обожал герцогиню. Слыл герцог воителем смелым — Жену свою путал с чужими… Но это лишь герцога дело, А паж обожал герцогиню. Жила герцогиня не строго: Вовсю флиртовала с другими. Пусть в песенке смысла немного, Но паж обожал герцогиню.

По восточным традициям — тысячу прав Я, как ветер с востока, в подарок принес, Чтобы выпить до капли отраву отрав — Смесь смертельную из поцелуев и звезд. А когда отойдет ожиданье стыда И печаль, как чалма, обовьет мне чело, Что – скажи мне – что с нами случится тогда, Чтобы сердце вот так не саднило, не жгло? Мне – как дервишу Мекка – улыбка твоя Обещает прощение в этом аду… Как, прощенный тобою, исчезну вдруг я, Как, тобой не прощенный, навек пропаду? Колыхается марево в жаркой груди, Кровь стучится в висках, от броженья устав. Ты прощать меня и не прощать погоди — Дай допить мне до капли отраву отрав.

Старый лагерь, а проще – зона, Как наследье эпохи злой. А вокруг океан озона, Именуемого тайгой. Только – воздух какой-то колкий И в барак не войти никак… Смотрят сверху устало, горько Звезды, словно они – зэка. Страшно здесь находиться долго — Ухожу, унося с собой Ощущение, как наколку, Как клеймо той эпохи злой. Помнить вроде бы нет резона. Почему же в груди моей Не стирается чувство зоны, А становится все острей?

Дождю навстречу открывает поры Привыкшая к молчанию земля. Мы в эту пору покидаем норы, Забыв про вековой удел червя. Поверив в очищенье от былого, И, разуму и смыслу вопреки, Как наши предки, выползаем снова На тротуар под чьи-то каблуки.

Валенки к ногам примерзли, В зябком инее рядно… Столько дней скрипят полозья Все одно, одно, одно: Хо — лод — но! Столько дней дорогой горькой Ссыльных вдаль конвой ведет. Смерклось. Хутор на пригорке. – Здесь ночуй, кулачий сброд! — А кулачий сброд России — Голытьба на голытьбе… В домике места – по силе: Угол потеплей – себе! В толчее на метр к печурке Не пробиться слабеньким… Вместе с кожей с ног дочурки Мать сдирает валенки. Плачет, доченьку жалея: – Ох, зима морозная!.. — …Столько лет уже болеет Дочка ее взрослая. Столько лет хранит на теле Шрамы, шрамы, шрамики… Что же вы так плохо грели Мою маму, валенки? Что же вы, судьбе переча, Не смогли ее сберечь?.. Ставит мама каждый вечер Валенки мои на печь.

Под горна крик, под барабана бой — Наследников, и подвигов, и веры — Нас списком, а еще точней, гурьбой В апреле принимали в пионеры. И ветеран, что видел Ильича, Забывший где, когда – поскольку старый, Стянул мне горло цветом кумача, Дыша в лицо вчерашним перегаром. Мне новый галстук говорить мешал, Но говорить в ту пору было рано… И я с восторгом отсалютовал Удушью своему и ветерану. И был готов, услышав: – Будь готов! — Наследовать и подвиги, и веру. Теперь – другое… Только жалко то, Что больше я не буду пионером. Что больше не поверю ни за что, Так запросто чужому откровенью… Во мне сомненья червь всегда готов Подвергнуть все готовое сомненью.

Поезд мчит. Пульсирует под нами, Гонке в такт, Стальное полотно. Кто-то машет поезду Руками. Кто-то камнем Норовит в окно.

Старики в больничном коридоре. Дед и бабка… Кто ведет кого? Он ли для нее теперь опора Иль она – опора для него? Пригляделся. Мне понятно стало, Что вопросы неуместны тут: Жизнь так крепко двух людей спаяла, Расцепи – и оба упадут.

Пахло печеной картошкой В воздухе теплом осеннем. Вечер стелил за окошком Деревьев длинные тени. Люди молчали, стеснялись Свои показывать чувства. Тени все удлинялись… Сверкнула звездная люстра — Робко. Потом в полнеба. Вселенная вся качнулась… Люди простились нелепо. Лишь на вокзалах очнулись.

Нашла душа приют, чем не последний? Двух пихт стволы создали надо мной Подобие шатра… Под купол этот Слетелся певчий хор окрестных птах. А за спиною – дом, а перед взором — Лужайка и тропа наискосок. И замкнутый мирок раздвинут хором Моих пичуг до самой вышины, Что подарила мне отдохновенье От горьких дум… Надолго ли?.. Мой храм качает ветер Вслед земли вращенью. И хор поет. И тихо по тропе Бредет старушка в сторону заката… А там, за мной, в родительском дому, Меня оберегая, дремлет мама. Еще не смея бросить одного И долее терпеть уже не в силах Вращенье мира и болезней бремя. А хор поет псалом моей весне, Что только нынче обручилась с летом. И я готов быть вечным здесь поэтом, Покуда за спиною — мама, дом, И надо мною – свод веселой хвои Венчает миг надеждою зеленой. Нашла душа нечаянный приют…

Два запаха родных: полынь и хвоя В душе не зря судьбою сведены. Отечество степное и лесное — Хребет мой личный и хребет страны. Неся свой крест твердыни и оплота, Ты не горазд на громкие слова, Меня терпенью учишь и работе, Которая одна всегда права. Которая останется со мною До снега первого, до седины… Два запаха родных: полынь и хвоя В душе не зря судьбою сведены.

Чуть забрезжило утро, А там, за деревней, Словно гвозди вгоняя В осеннюю тишь, Бьют двустволки, Пристрастьем разбужены Древним, И легавые лаем Пугают камыш. И, почти что не целясь, Не выбирая, Хлещут дробью в упор — В раж вошли «номера»… И домашние гуси В соседском сарае, Словно дикие, мечутся Нынче с утра.

Меня окружает совхозная проза: Кудахтанье кур да мычанье телят, И всепобеждающий запах навоза И все удобряющий, как говорят. И вдоволь удобренный, я вырастаю Из глупых привычек своих городских. Меня окружает деревня святая — Прибежище нашей российской тоски. На грани отчаянья и отчужденья От прежних, почти позабытых, идей Испытанным средством считаю терпенье В кругу добродушных и грубых людей. Пытаюсь понять их простые заботы И, пусть даже этот порыв мой нелеп, Единственным действом зову я работу, Которая непреходяща, как хлеб.

День так себе. Ни плох и ни хорош. Обычный день, каких бывает много. Когда живешь и словно не живешь. И умер бы… Да не умрешь до срока. Когда напрасный труд пенять судьбе, Что непосилен сердцу крест тяжелый. И время растворяется в тебе Неспешно, как таблетка валидола…

Ухожу в пургу — Не видать ни зги. За душой печаль беспечальная. Может быть, вот так — Из самой пурги — И возникла жизнь изначальная? Без движения Наша жизнь – тоска! Без пурги тоска – дело случая… Успокоимся – значит, Смерть близка. Хладнокровная, неминучая. Быть собою нам, Боже, помоги, Долей награди непохожею… Ухожу в пургу — Не видать ни зги. Ни знакомого, ни прохожего.

Три желанья моих обещали исполнить Степь, полночное небо, речная вода… Попросил я любви, чтобы верить и помнить, Той, единственной самой, что раз – навсегда. Степь ответила мне, ковылями качая: – Я любовь тебе дам, но храни ее сам! От тревог и невзгод свое счастье спасая, Каждый миг для нее совершай чудеса. Я для мамы моей попросил долголетья. Заискрился тогда надо мной Млечный Путь: – Будет жить сотню лет твоя мама на свете, Только ты ее сам не покинь, не забудь. Я у речки просил, наклоняясь к теченью: – Дай счастливой судьбы для потомков моих. – Будут счастливы десять твоих поколений, Если ты это счастье заслужишь для них…

Старуха отворила ставни, И пес перебежал дорогу… – Спасибо, – скажем утром ранним За то, что живы мы, ей-богу. За то, что мы, ей-богу, зрячи. За то, что мы пока что в силах Смотреть на долгий бег собачий В окне, что вечность отворила.

Яркая, как бабочка, Промелькнула девочка. Затаив дыхание, Смотрят ей вослед Мамочка и папочка, Бабушка и дедушка И какой-то мальчик Тридцати трех лет…

Как хорошо, что мы на «ты» Не переходим с поцелуем. И фамильярность суеты В порыве наших чувств минуем. Ведь то, что нам сейчас дано, Так неугаданно и сложно, Что ближе быть – уже смешно, А дальше – просто невозможно.

Я тебе распахнула бы сердце И была бы нежна, мягка… У мужчины, чтоб опереться, Быть пожестче должна рука. Я бы простынью белой-белой Застелила тебе кровать… У мужчины должно быть дело, Чтоб к нему его ревновать. Все обиды бы я простила И от счастья бы – без ума… Быть должна у мужчины сила Чуть добрее, чем я сама. Я всегда бы была терпимой И довольной своей судьбой… Быть мужчина должен любимым, Чтоб могла я остаться собой.

Женщины влюбляются в поэтов, Им прощая гонор и грехи. Что-то есть волнующее в этом — Вдохновлять поэтов на стихи. Чтобы луч божественного света Вдруг коснулся самых грустных лиц… Женщины влюбляются в поэтов, Ну, а выбирают их убийц.

По сердца горестным заметам Гадая, словно по судьбе, На стыке осени и лета Не доверяю сам себе. И пусть еще теплом согрета Дней золотая благодать, На стыке осени и лета Тебе мне страшно доверять. Уже зимы дыханье где-то Маячит холодом в дому… На стыке осени и лета Легко не верить никому.

Стареет мама… Грусти не тая, Целую ее сморщенные руки… Пока жива она — Мальчишка я, И время остается для науки Любить и жить… Но с каждой встречей мы Все чаще разговор ведем о вечном. В преддверье приближающейся тьмы, Венчающей стремленья человечьи. Ах, мама, мама, Ну зачем, скажи, Мне знать, где рушники, Где креп для гроба?.. Передвигая горя рубежи, Заранее с тобой горюем оба. Ах, мама, я предвижу твой ответ… Боюсь лишь сроки угадать случайно… Все надо знать. Но объясненья нет Тому, что только в молодости тайна. Ах, мама, мама, я боюсь того, Что разговоры не напрасны эти. Ведь без тебя не будет никого Родней и ближе мне на белом свете. И потому сержусь сам на себя, Что, тем беседам нашим потакая, Как будто раньше хороню тебя И сам свое сиротство предрекаю. Ах, мама, погоди, я не готов Остаться без тебя у края бездны… Стареет мама. И не сыщешь слов, Когда слова бывают бесполезны.

А березки как побелены стоят Вдоль дороги, по которой мчится поезд. Почернели все они по пояс. «Штукатурка облетела…» – говорят. Я смотрю в окно, свои дела Вороша, как будто бомж окурки… Жизнь моя – березово-светла, И черна, где нету штукатурки. Я и ею волен дорожить Иль не дорожить, назло привычке… Надо жить! Пока что – надо жить, Хоть к окурку не хватает спички. Надо жить… Искать с судьбою лад, Ни о чем ином не беспокоясь… А березки как побелены стоят Вдоль дороги, по которой мчится поезд.

Здравствуй, красивая женщина! Здравствуй, как будто прощай… Все, что тобою обещано, Ты позабыть обещай. Встречи под стать расставаниям Сам позабыть я хочу. Видно, не все испытания Нашей любви по плечу. Пропастью кажется трещина, Ядом представился чай… Все, что мной было обещано, Ты позабыть обещай. Чтобы в грядущем нечаянном, Нашем ином бытии Не обернулись отчаяньем Клятвы твои и мои… Чтобы порой предрассветною, Там, друг от друга вдали, Нам вспоминалось заветное, То, что сберечь не смогли.

Я с детства яд по капле пью, Чтоб эту чашу выпить сразу. Приняв смиренно горечь фразы: – Прости, тебя я не люблю… Знать, надо многое узнать, Чтоб ядом сердце укрепилось. Чтоб и такой ответ, как милость, Без озлобления принять. Чтоб этой отповеди миг Не смог твой образ затуманить, Я помню: яд, он не обманет, Когда ты пить его привык…

Пониманьем дорожу. Понимая, не сужу. Понимая, обнимаю. Понимая, узы рву… Все теряю – понимаю. Потеряв, не проживу. Понимаю, что – не понят. Понимаю – не поймешь. Без меня ты не утонешь — Доплывешь и проживешь. Я иного не желаю. Не жалею ни о чем. Понимаю – дело к маю… Только май здесь ни при чем.

Я гвоздь забью. На гвоздь повешу ключ От дома, что придумал для тебя. А крыша дома создана из туч, А стены ну, конечно, из дождя. А дождь… Да это – след минувших слез. А тучи – это знак грядущих зорь… И гвоздь, и ключ, и длинный коридор — Немного в шутку и – почти всерьез. И только ты, что соткана из вер, — Воздушней туч, реальнее гвоздя… И мне – не в шутку — ждать да ждать тебя Всю жизнь, как после дождичка в четверг.

Ах, эта Анечка Хорева! Ах, до чего хороша… С разумом сердце повздорило, И встрепенулась душа. Ах, эта юная грация, Нежных надежд кутерьма. В пору цветенья акации Просто сводить нас с ума… Хрупким своим равновесием Силюсь еще дорожить. Голой душою по лезвию — Страшно и сладко скользить!.. Помню, так в детстве – на саночках — С самой горы, с крутизны… Ах, моя милая Анечка, Саночки – не для весны.

Ты лелеешь прошлое, как чадо, Над которым плакала и пела… Слишком многому случиться надо, Чтобы все в душе переболело. Я и сам отогреваюсь в прошлом, И от песен тех не отвернулся: Слишком много думал о хорошем И всегда к хорошему тянулся. И не важно: стало ли судьбою Иль осталось вечною печалью То, что почему-то – не с тобою, То, что отчего-то – не в начале. А ценней иное. И – отрада: Это все со мной когда-то было… Так, бывает, вырастает чадо: Выросло – родителей забыло.

На Страстном бульваре, На Страстном бульваре Дождик мы с тобой В ладошки собирали. Или нам все это Показалось только — Собирали в горсти Мы светила дольки. А в итоге вышло: Ни дождя, ни света… Все – совсем как в книжке — Выдумки поэта. Только – лик на фото, А слова забыты. Не было расчета, А за ним и быта… Не было печали, Горечи не знали Там, где мы в ладошки Счастье собирали… На Страстном, где целуются парочки, Очень трудно мне с чувствами справиться. И с тобою «за ручку» бродить… Ведь имеются в сквере скамеечки, Где исписаны клятвами реечки… Нам бы клятвы свои сочинить! А не хочешь, займемся… молчанием. В нем у клятв есть иное звучание — То, что лишь поцелуям сродни. И изучим все правые родинки, Словно карту потерянной родины, Обретенной вдруг мной в эти дни… Но мы бродим – серьезные, чинные. И ведем разговоры причинные, На скамеечки робко косясь, Где, как вызов любым философиям, Очень просто решают вопросы все И целуются, нас не спросясь. От Страстного бульвара останется страсть. От твоих поцелуев останется вкус. И уже не всесильная, времени власть Надо мной покуражится пусть… От Москвы суматошной останется май. А для жизни, наверно, останется труд… Как заклятье твержу: ты меня вспоминай Промелькнувшим по маю, оставшимся тут… На Страстном очень просто найтись и – пропасть, Разрывая кольцо платонических уз… Только та власть всесильна, которая – страсть. Только тот поцелуй, чей запомнился вкус.

Ночь глуха. Тоска черным-черна, Словно небеса до ранней зорьки. – Жизнь, скажи, зачем ты мне нужна? – Не нужна нисколько… – Ну ответь же – ведь такой пустяк — Сколько быть живому? Ночь глуха И милостива, как Женщина, ушедшая к другому.

Буду вспоминать тебя, как сказку Со счастливой светлою развязкой, Где дурак не прыгал в молоко И царю до свадьбы далеко, Где удачный найден был прием: Каждый остается при своем. И никем не поймана жар-птица, И живет в столице царь-девица, И туда-сюда, наверняка, Можно вновь отправить дурака… Ведь иной конец у сказки этой Не проходит по менталитету, Где девица, истрепав все нервы, Обернулась бы обычной стервой. Где дурак, став мужем и отцом, Сразу бы ударил в грязь лицом, Где одно спасенье для лица, Что у сказки вовсе нет конца.

Твое лицо становится родным, Сближая наши души и заботы. Мы в прежней жизни были несвободны И в этой жизни тоже не одни. Минувшему отмерена цена, Но как бы позабыть его не чаял, Всплывают в нас, на памяти качаясь, Усопшие, казалось, имена. Не к месту, не по делу, невпопад Их страшное, как омут, притяженье. Как будто направление движенья У судеб наших – не вперед – назад! Как будто все за нас предрешено Движеньем этим замкнутым по кругу И не дано нам позабыть друг друга. Твое лицо родней и ближе, но…

Грущу о тебе без печали. Скучаю, почти не грустя — Как будто мы не расстались И встретимся час спустя. Как будто во всем уверен. Как будто – навек – не на миг, Судьбою твоей измерен Судьбы моей черновик, Что был мной с другими начат, Где были и боль, и печаль… И все в нем переиначить Нисколечко мне не жаль. Чтоб утро улыбкой встречало, Все и простив, и приняв, Чтоб эта грусть без печали Не покидала меня.

Выдумывать изящные слова, Записывать на лист бумаги белой Мне б показалось непосильным делом, Но в каждой букве ты, любовь, жива. …Что остается? Имя начертать. Благословенье вымолить у Бога. Не для себя – к тебе одной дорога. До самого последнего листа.

Кончается век. Начинается век, А век человека – короче… И хочет прожить этот век человек, По-человечески хочет. Не мы отвечаем, в какой из эпох Шагнем из столетья в столетье… Но век человека и тем уж неплох, Что шансы дает на бессмертье. Вдали замирает серебряный звон… Рождаемся и умираем — Властители хрупких мгновений — Времен, Которых не выбираем.

Там, за спиной, осталось сто разлук. Там, впереди, последняя – навеки… А солнце совершает новый круг, И вспять не потекут земные реки. Но над тобою – Млечная река — Имеет свойство изменять теченье. И над страницею черновика Витает дух грядущего прочтенья. Признанья, возвращения на свет Из сумрака холодного, немого… Витает дух, и тлена больше нет, Пока с тобою откровенно слово. Витает дух. И, может, потому Все чаще смотришь ввысь, а не под ноги. Неся свой свет, легко идти во тьму, Где нет разлук, а есть одни дороги.

Золотая опушка грозы — Вышний свет над свинцовою тучей. Как улыбка в преддверье слезы, Непредвиденной и неминучей. Сколько в мире тревог и сует, Без которых и радости нету… Ведь и тень появилась на свет, Чтобы стать преломлением света. Мы живем, ожиданья полны, На пороге наитья и бреда… Золотая опушка весны, Грозовая окраина лета.

Мы изменились, а горы – все те же. Их изменения нам не видны… Купол Эльбруса все так же заснежен, Звезды над ним, как снега, холодны. Войны и голод, победы и тризны Не переменят высокой судьбы. Вечный покой – вот поэзия жизни, Хоть и рождаемся мы для борьбы. Увидеть Млечный путь над головой, Базальта твердь почувствовать стопою, Чтоб осознать, что ты – еще живой, И все живое все еще с тобою. Когда по кругу пенится бокал, И песня путешествует по кругу, Чтоб осознать, кем был ты, кем ты стал, Пожми тебе протянутую руку. В разверзнутую пропасть загляни, Где звезд полет венчается рекою, Чтоб осознать, что считанные дни Даны тебе до вечного покоя. Живи и пой, пока твоя звезда В ряду других сияет добрым светом! Не вечен ты, но это – не беда: До смерти можно позабыть об этом. В горах Кавказа, Богом избранных Для сохраненья человечества, Легко себя представить изгнанным Из своего Отечества. Легко поверить уверениям, Что здесь твой век, иссякнув, кончится. Но понимать, что жизнь – мгновение, В раю земном совсем не хочется. Вот и живем, любовью лечимся Под пологом ковчега Ноева… Еще – не странники во Млечности, Уже – не пыль пути земного…

Пожелтело лето. Побелела осень. Снег, рожденный где-то, Бьется телом оземь. От зимы падучей Есть одно спасенье — Мартовский, мяучий Призрак воскресенья… Замерзают слезы Только – до капели. Зеленью береза Лету ложе стелет. И опять – до вьюги — То жара, то ливни… Друга ищем в друге Посредине жизни.

Не хочу быть улицей – хочу быть переулком, А еще сподручней, просто – тупиком, Где бы в скромной булочной продавались булки, А – напротив, в будке, пенилось пивко. Чтоб любой гуляющий или же заблудший Булку съел и кружку пива опростал. В тупике подумал бы вдруг о доле лучшей И от этой думы сам поэтом стал. А когда щедрее время на поэтов, Пусть и не на гениев – на таких, как я, Тупиком быть радостно, даже с того света, Где любая улица, в два конца, – твоя!

Подняв на локоток хрустальные сто граммов, Полковник – на плече – занюхивал звездой, Мечтая – в два глотка – что будет близок с дамой Красивой и, при этом, очень молодой! А локоток дрожал, и водка шла неровно, Как шествует мадам под взглядом ста вояк… Но, что судить, что пыл давно угас в жаровне, Покуда не остыл дымящийся очаг. А утро – на бровях – восходит так же хмуро, Как входит теща в дом, пока жена в гостях… Полковник пил вчера и жизнь казалась дурой, Настырной, как судьба, упертой, как косяк. Полковник пил вчера. Ну, кто его осудит? И кто остудит пыл, который не иссяк? А на просвет погон ложатся звезды судеб, Как ноги тех мадам, которых он не… ах!

Когда счастливо дни текут, Тебе плевать на счет твой в банке… Ты гармоничен, как якут В своей яранге. Живешь лишь тем, что Бог пошлет… Ведь так бывает, в самом деле, Когда весь мир, весь мир — банкрот. А ты – Рокфеллер!

Боюсь я праздной чепухи, Когда – вино, а не стихи, И время – ласковый обман — Приблудным псом нам пятки лижет… Тогда себя я ненавижу, Как иноверного душман. Но пью, от мерзости трезвея, И обнимаю чуждых мне. И то, что истина – в вине, Припомнить кое-как сумею… Что истина? Она – одна, Хоть в отраженье не похожа. Как постаревшая жена На ту, саму себя моложе. Как на себя твои сыны, Что возвращаются с войны, Куда тебя уже не взяли… Как репродуктор на вокзале Совсем не то, что – глас с небес, Вещающий, что нету мест На поезд в нужном направленье За миг всего до отправленья. Но… остается интерес, Что, воскресая из попойки, Как родина из перестройки, Ты узнаешь ее и без Высоких слов и объяснений И новых флагов на ветру. Но с кружкой пива поутру — Для головы шальной спасенья… Ты узнаешь и пьешь до дна, Тем жизнь вчерашнюю итожа, Как истину, что все ж – одна, Хоть на себя и не похожа.

Немало встреч дается нам С людьми хорошими… Да раскатились по углам Мы, как горошины. И прорастаем в тишине, Ища отдушину, Надеясь слиться в вышине Своими душами. А годы тянут, тянут вниз, В корней сплетение, Чтоб навсегда мы там срослись С земным вращением…

Дал Господь остановиться За последний год впервой… Переделкинской криницей Да зеленою травой Разглядеть знакомых лица И течение судьбы. Дал Господь остановиться Чуть поодаль от тропы… Под дубовыми ветвями Есть глоток воды живой. Разглядел, что было с нами: И со мною, и с тобой. Вроде не в чем тут виниться, Вроде некого винить… Дал Господь остановиться. Век не дал остановить. И в тревожном этом веке, Остановкой той храним, — Смог остаться человеком Пред тобой и перед ним. Пред огромным миром этим Смог обресть на миг права, Где – родник, звенящий в лето, Да зеленая трава. Себя представив старичком, Сижу на бревнышке молчком. Гляжу на шумную дорогу, Что от шоссе уводит к Богу. Там, на горе, где Патриарх Имеет летнюю обитель, Блестят кресты на куполах, Чтоб мог увидеть небожитель Любовь к нему… А ниже, чуть, Погост приткнулся сиротливо, Где, бренный свой окончив путь, Спят наши мертвые счастливо. Надгробья их не различить В дремучих зарослях крапивы. Там птица о своем кричит — Спят наши мертвые счастливо… И, если лучший есть удел — Вот так остаться не у дел, Уставя в небо взгляд остылый, Хотел бы так же, на горе, Под сенью храма и дерев, Спать безмятежно и счастливо… Ну, а пока – сижу молчком, Себя представив старичком. Гляжу на шумную дорогу, Что всех живых уводит к Богу. От колыбели до могил — Вот жизнь… Как будто и не жил… Ухожу в автономное плаванье От любви, от друзей, от родных. Так, как будто имею право я — Не хранить даже память о них. Там в глубинах глухих одиночества, Если хочется, то одного: Позабыть даже имя и отчество, Не кого-то – себя самого. И таинственной рыбой двуногою, Ни о ком, ни о чем не скорбя, Плыть безмолвною лунной дорогою То ль к себе, то ли все ж от себя. Плыть, отдавшись слепому течению Беспредельной полночной тиши, Пропуская созвездий свечения Через чуткие жабры души…

Счастливые поэты пишут прозу, Как некогда, в несчастии, стихи. Для рифмы благодетельны морозы, Как для страстей разлуки и грехи. Как острые шипы важны для розы, Как для отдохновенья нужен труд… Счастливые поэты пишут прозу, Конечно, если раньше не убьют.

Из темноты, Где поры тишины Вбирают шум последней электрички, И скрип пера — Поклонника мечты — Над выхваченным лампою листом… Твой лепет из вчера, Из детства, по привычке, Где – истинная ты — И не моя потом… Что эта жизнь? Пакетик из-под сока, Внутри не сок – вода, В которой до зари — Нежнейший из цветов, В бутоне сжат, до срока… А после – в никуда Раскройся и – умри! Пока есть миг, Где тишина бездонна, Неразрешим вопрос, Бессмертия мечты, И роза до утра, И как ребенок – ты… Короткий миг любви. Один глоток озона. Под перестук колес И легкий скрип пера…

Сердце чувствует дождь, Задыхается, бьется, Как манометр, взявший шкалу до конца. Только – капельку, чуть и — Прибор разорвется. Бесконечно не служат сердца. Я по случаю здесь — Станционный смотритель… С той лишь разницей: Если рванет, то – конец! Задыхается сердце: К любимой пустите Только так продлевается жизнь у сердец!.. Там – хоть зной, хоть гроза — Ничего мне не страшно. Здесь, любая погода – почти что инфаркт… Дует ветер с востока, горячий и влажный. Сердце чувствует дождь. Будет дождь. Это – факт! Будет дождь. Будет – теплый, Как слезы при встрече. Без которых, наверное, было б честней — Умереть, обнимая, как милую, ветер, Тот, который приносит мне Вести о ней.

Последние дни октября. Рассветы туманны и звонки, И чудится песня поземки, Когда сквозняки говорят. Опали рябины листы, А ягод-то – грозди на гроздьях! И слышится росчерк полозьев В молчаньи пригорков пустых. Пусть сладок признаний обман, Но паузы стали длиннее. И возраст держать их умеет, Как держит долина туман…

Пять минут и – рассвет Замаячит на белом Покрывале двора И в студеном окне… Два глотка темноты, Как вино мы разделим: Половина – тебе, Что останется – мне. Встретим мы новый день, Запоздалый, морозный. Наше счастье – при нас, Мы иного не ждем… Пять минут и – погаснут Последние звезды, Чтоб воскреснуть тотчас На снегу за окном.

Когда ты девочкой была, Уже я взрослым был созданьем. И даже ездил на свиданья В район, в котором ты жила. …Ах, эта вьюжная зима, Трамвай под номером пятнадцать. А мы могли ведь повстречаться, Когда ты девочкой была. Тебя тогда бы я узнал В ребенке с чуткими глазами И указал знакомой даме На будущий оригинал. И ты меня узнать могла б… Я, право, был куда моложе, Когда все было в воле Божьей, Когда ты девочкой была. …А что потом? – Белым-бела Метель стезю мою венчала И уводила от причала, Где ты меня уже ждала. Еще, конечно, не финал, И все ж, виски в морозном дыме… Твое узнал я поздно имя, Но, слава Богу, что узнал.

Качается небо над Сочи. Качается море под небом. Кончается отпуск… Короче — Он прожит – как будто и не был. Качается счастье в ладонях, Качается горечь у сердца. Кончается ночь, как погоня, Которой пытались согреться. Качается розовым бликом Конец черноморского утра… Пора не мечтать о великом, А жить каждодневно и мудро. В конце сумасшедшего зноя Качается дождик осенний. Пора понимать, что с тобою Мы вместе, как дерево с тенью.

Соль на коже. Галька под ногой. Черноморье. Сочи. Год-другой и сам ты здесь другой, Хоть признать не хочешь. Соль на коже. Иней на висках Море смыть не сможет. И – другие рифмы, и тоска Здесь другая тоже. Соль на коже. Медленный загар Золотистой пылью. Ты лежишь, распластан, как Икар, Потерявший крылья. Отлетался! Срок летать другим, На тебя похожим… Ты распластан, хоть и невредим. Соль на коже.

Холодный мрамор тщательно шлифуя, Тот, в ком любовь к искусству горяча, Был прав в одном: и в вечном поцелуе Присутствует невечного печать.

Чокаясь зубовным перламутром, Пьем остатки нежности вечерней. Только полночь, превратившись в утро, Не приносит сердцу облегченья. Только горечь встречного дыханья, Языков касанье, влага десен — Оттиск тихого перетеканья Весен в лето, а из лета в осень. Где весомо даже пониманье, Что ничто не вечно, даже страхи… Где судьба не даст нам обещанья, Что воскреснем, но уже – в рубахе. Где судьба уже лишить не может Нас того, что отняла намедни… Ты – моя до самой крайней дрожи! Весь я – твой до капельки последней! Верить в расставанье безнадежно, Так же, как не верить в расставанье — Если сладостна разлуки нежность, Если так прерывисто дыханье.

Еще озябшая луна Свой лик за тучами не скрыла, И наша общая страна Еще не знает слова – было. И мы с тобою не должны Скреплять доверие словами, Когда вот так обнажены Все чувства, что владеют нами. Не зреньем – ощупью найдем… И страсть свою друг в друге спрячем… Есть смысл особенный во всем, Что открывается незрячим. …Светил небесных хоровод, Как форма времени и ветра. И вниз летящий небосвод, И вверх скользящая планета. Из темноты веков, со дна, Почти от сотворенья мира, — Туда, где бледная луна Лицо за тучами сокрыла.

Мы не ссоримся, но если Раздраженье доконало, Нас помирит одеяло: Спать-то – рядом, Жить-то вместе! Золотая аксиома: Пониманье нам дороже… Ночь заботы дня итожит. Ночь – цемент в устоях дома. И – любое наше утро Там, во тьме, берет начало. Спрячемся под одеяло И – не ссорились, как будто…

Когда бываю я не прав, Прошу прощения у трав. У неба, где звезда дрожит, У камня, что у ног лежит. У песни, что поет скворец, У провиденья, наконец… Но – не у той, пред кем вина Жжет сердце, мучает меня. Молчу угрюмо перед ней, Как перед совестью своей. Поскольку ни к чему слова, Покуда в нас любовь жива.

Я – счастливый человек. (Тьфу, чтобы не сглазить!) Мне дарован славный век. (Тьфу, чтобы не сглазить!) Мама есть и есть жена. (Тьфу, чтобы не сглазить!) Есть квартира и страна. (Тьфу, чтобы не сглазить!) Есть успех и неуспех. (Тьфу, чтобы не сглазить!) К слезам – слезы. К смеху – смех. (Тьфу, чтобы не сглазить!) Есть и проза, и стихи. (Тьфу, чтобы не сглазить!) Есть друзья, и есть враги. (Тьфу, чтобы не сглазить!) В общем, что мне горевать? (Тьфу, чтобы не сглазить!) Двум смертям-то не бывать. (Тьфу, чтобы не сглазить!)…

Мы все – природы сыновья И логике подвластны древней… Не потому ль родился я На стыке города с деревней. В окно кричали петухи, Но громче их – гудки разреза… И сызмальства, мои стихи — На стыке неба и железа. До леса лишь рукой подать, И до вокзала недалече… И вечен, словно благодать, Миг – от прощания до встречи.

В России нет свободы, только – воля. Она одна дороже всех свобод! Поскольку, не судьба у нас, а доля, И мы – не населенье, а – народ. И всей цивилизации законы Для нас мертвы… Живем мы наобум! То бунт кровавый, то набата звоны Нам будоражат запоздалый ум. И зарекаясь, видимо, недаром, От нищенской сумы и от тюрьмы, Все ж, не суда земного — Божьей кары, Как воли собственной, боимся мы.

Ожидаем прихода мессии На пороге столетий, как встарь… Прорастает церквями Россия, Словно порослью бывшая гарь. Белостенны они, как березы, И все тянутся, тянутся ввысь, Где зарницами вешние грозы Над распутицей нашей зажглись. И пускай не отыщешь просвета В столкновеньях неистовых туч, Но уже повернулась планета, Как подсолнух, на солнечный луч. Значит, все перетерпим, как прежде. Корни – в прахе, в крестах – купола… Новый век прорастает надеждой, Там, где раньше лишь вера была.

Еще на озере Чудском взломают лед, И пузыри взметнутся в полынье… И князь усталый кровь с меча сотрет, Сам – невредим – в порубленной броне. И ратники по полю побредут, Ища своих… Но это все – потом… Кто будет жить, кого в бою убьют? — Один Всевышний ведает о том. Идут дружины. Длинные щиты У них алеют ярче, чем заря. Ползет обоз. Весть принесли посты, Что впереди селения горят. Гремит набат. И голоса его Страшась, наверно, больше, чем ножа, Стегая иноходца своего, Изменник в стан врага спешит, дрожа… И под тяжелым взглядом воевод, Забыв свое холопство и нужду, Вчерашний смерд рогатину берет — Мол, смерть красна у мира на виду! И вьется у околиц ребятня, И бабы, провожая во — ин — ство, Мужей знаменьем крестным осеня, Боятся верить в скорое вдовство.

Сыны Чингиза и Батыя — Ослабла луков тетива… Солдатский строй поет: – Р-а-с-с-ы-я… — Калеча русские слова. Стрела, что пущена в Ивана, Домчалась к нам через века. В строю на сотню горлопанов — Лишь три Ивана-дурака!.. Но русской армия зовется, Хоть и раскосая на вид… Судьба России не прервется, Коль песня русская звучит. Не отрицая все былое, Летят туда, где даль светла, И песня, ставшая стрелою, И песней ставшая стрела.

Задавал истории вопросы Мой народ, и право, не со зла… А в ответ из губ его, из носа Юшка Волгой-матушкой текла. Да и юшкой редко обходились… Тем, кто был до знания охоч, Руки, ноги, головы рубили Или просто увозили в ночь. Семь веков – жестокая наука, Чтоб собрать страну в один кулак, А потом за десять лет профукать… Это ж надо умудриться так! Что это? Какая вражья сила Поселилась нынче в нас самих? Распродали матушку-Россию — Раскрутился страшный маховик. Тут – не до вопросов и ответов… Суд земной истории верша, Русь моя, как маятник планеты, А по сути даже и – душа. Для чего же душу рвать на части? Без нее и впрямь всему – хана! Мается во власти и в безвластьи Некогда великая страна. То ль по Божьей воле, то ль — безбожной Мчится время задом наперед… Мается Россия и, возможно, Потому-то все еще живет.

Здесь честь дороже денег и чинов, Страшнее смерти кажется бесчестье… К барьеру ты уже шагнуть готов С той самой пресловутой жаждой мести. И ничего переменить нельзя, Покуда жизнь и смерть играют в фанты, И курят, опустив глаза, друзья, Которые обычно секунданты…

В огороде – бузина, В Киеве – дядька… Родственников – до хрена, А кого позвать-то? Только тяжкий ссыльный крест Да корней смешенье… Да портрет семейный есть — Внукам утешенье. Дуют ветры по стране И по заграницам. И плечом своим к родне Мне не прислониться. Разбросало семена — Умудрись собрать-ка! В огороде – бузина, В Киеве – дядька… Память обо всех храня, Мы почти чужие… Всей родни-то у меня — Мама да Россия.

Пускай не судим, не опален И многого не пережил, Я видел, как дедушка Сталин С экрана мне пальцем грозил. И долю примерив страдальца, Как будто в чудовищном сне, Я высосал правду из пальца, Грозившего целой стране…

Памятник красному командиру, Бравшему город, погибшему здесь. Бронзовый отблеск на сером мундире, В бронзовом взгляде отвага и честь. Шел командир через битвы и грозы. Город отбил и стоит теперь в нем… Если бы не был отлит он из бронзы, Был бы расстрелян в тридцать седьмом.

От бруствера рукою оттолкнулся — И тут был остановлен пулей злой. Еще команде вслед солдат качнулся — И рухнул навзничь в свой окоп сырой. А цепь сомкнулась. Цепь вперед катилась Полк шел на штурм, хрипя свое: «У-ра-а!» Под пулями к окопу торопилась Ненужная солдату медсестра. Он остывал уже. Все глуше, глуше Шум боя долетал издалека… Припал к земле солдат – так, словно слушал, Как сам идет на штурм в цепи полка.

Победный день оркестров гром венчал… Мальчишкою, в истоптанных сандалях, Я по отцовским фронтовым медалям Устройство всей Европы изучал. Чтоб лет, так скажем, через пятьдесят Оставить в назидание потомкам Империи распавшейся осколки, Что на чужих медалях заблестят…

Живым – живое. Павшим – третий тост И память, за которую не стыдно… На обелисках светит столько звезд, Что в русском небе звезд почти не видно.

Война вокруг весь век кружит Меня как жертву сторожит… И, не стреляя, не воюя, Сполна войне за все плачу я.

Он привез с той войны Шрам от пули из бура, Орден дальней страны, Пару грамот ГлавПУРа. Малярию, невроз, По названию – память… Впрочем, все обошлось, И сегодня он с нами. Но в бессонную ночь Все ж, на грани ухода… И не могут помочь Доктора и погода. Мать и слезы жены… Видно, нет у солдата Права – с давней войны Возвратиться когда-то. Почему я об этом пишу, Если память не ведает муки Снов, пришедших в грозу Канонадой минувшей войны, И рука автомат в изголовье Не ищет при звуке Полуночных шагов, раздирающих Бинт тишины? Почему я об этом пишу, Сохраненный армейской судьбою? Все мои рапорта разорвал Поседевший начпо. Обозвал пацаном, а потом, Будто споря с собою, По-мужски, троекратно, Еще обложил ни за что… Я пытался о долге ему, И о помощи братской — Все, что мог я тогда Прочитать и понять из газет… Мол, какой я солдат, Если жизни не видел Солдатской, И под пулями не был? Но вот что услышал в ответ: – Ты расти сыновей, капитан! А сраженья на век твой Найдутся. Старший мой там погиб, А вот также просился туда… Почему я об этом пишу? Потому что не в силах Вернуться С той войны, на которой Не буду убит никогда.

В новогоднюю ночь, утопая в грязи по колено, По ущелью старлей брел со взводом, судьбу проклиная. Вспоминал, как в землянке тепло, как в печурке поленья, Полыхают, о доме далеком напоминая. Как стоит в уголке саксаул, именуемый елкой, И наполнены кружки друзей обжигающим чаем… Как поют под гитару хорошие песни о долге, И России, которую здесь защищают… Вел свой взвод по ущелью старлей, перемазанный в глине, Спотыкаясь, скользя, чертыхаясь мечтая о том, Чтоб никто из ребят не наткнулся случайно на мину И в году наступившем – живым возвратился в свой дом. А когда диск Луны показался над горною кручей, И залег на вершине, изготовившись к бою, отряд, Далеко под Москвой мать старлея, бессонницей мучаясь, К елке – внуку — «от папы» положила тайком шоколад.

Пошел в атаку батальон, Поднятый красною ракетой, Чтобы отбить у «духов» склон: Там – пять ребят, на склоне этом. Мы знали, что друзьям не встать Уже вовеки с желтой глины. Но их тела врагу отдать На растерзанье не могли мы. Как права их могли лишить С землей своей родною слиться? Землею стать и вечно быть — России горькою частицей.

Мы вместе поступали в академию: Я и Валерка – однокашник мой. Я поступил – по жуткому везению, Он возвращаться должен был домой. Обидно! Зарубила медкомиссия. Хронический бронхит нашли врачи. Валерка спорил: – Это же немыслимо! Что за болезнь? Не знаю. Не лечил… Вот если б оторвало руку, ногу — Тогда согласен, я не строевой! — Не убедил… – Присядем на дорогу, — Сказал мне друг, поникнув головой. Я утешал, хотел помочь словами: – Приедешь через годик – повезет… Когда он год назад служил в Баграме, Бронхит его никто не брал в расчет.

Мы сидели в тумане Сигаретных дымков. Песни пел об Афгане Нам майор Верстаков. То, что славный он парень, — Это ясно без слов. Да к тому ж под гитару Петь всю ночь он готов. …И дымились дувалы, И сияла звезда. И чернели завалы На пути в никуда… В нашей комнатке тесной, Задыхаясь в чаду, Мы не слушали песню — Постигали беду. Что в горах Гиндукуша И на родине, здесь… И слова – прямо в душу — Про отвагу и честь. И поет о высоком, Не желая наград, Может, новый Высоцкий, Может, новый Булат…

Я болел афганскою желтухой, Хоть в Афгане и не воевал. Летчик наш оттуда эту штуку К нам привез – и сам о том не знал. И пошла она гулять, зараза, От рукопожатья – по рукам, Двадцать офицеров выбив сразу Из рядов гвардейского полка! Двадцать койко-мест в стационаре. Одного, беднягу, не спасли… Да еще двоих комиссовали — ВЛК [1] ребята не прошли. А итог: носите, хлопцы, кепки! А какие были летуны… Вот тогда и понял я, как цепки Руки у болезней и войны.

Дорогою не гладкой, Не прямой — И все при них: И шрамы, и медали, — Солдаты возвращаются домой. А лучше б вообще Не уезжали… Смотрю на них И чувствую вину, Как будто я Придумал ту войну.

Недобрая ратная слава, Неясная сердцу тоска… Насытилась кровью держава — С Кавказа уходят войска. Без почестей, проводов, песен. И – каски пониже на лоб… Их путь между скалами тесен И страшен, и тяжек, как гроб. Ждут дома и жены, и мамы. Истории ждет приговор. Колышется знамя ислама На фоне разгневанных гор… Накажут, конечно же, правых. Неправых – награды найдут. И станет циничней держава На тех, что до дома дойдут.

Это вам не Афган! Почему бы и нет? Снова душат нас горы Петлей серпантина. И старательно ловит Инородца брюнет В прорезь планки прицельной Своего карабина. Он нажмет на курок — Миг! – и будет таков. Эхо юркнет в ущелье, И вновь станет тихо… Здесь витают над нами Средь тяжких трудов Гордый призрак – Шамиль, Злая тень Валерика. Вновь опустится ночь, И взойдет судный день. И вершины нам вслед Поглядят с укоризной… И, быть может, безумство Пустых деревень Нам напомнит проселки Далекой отчизны. Россия – родные проселки, Где сосны, березки да елки, Где вьется ужом колея. Озябшие избы и нивы — Неужто не будет счастливой Прогорклая эта земля? Где даль упирается в дали, Где долго коней запрягали И мчали незнамо куда… Повсюду, на каждом погосте, Лежат сыновей твоих кости. А сверху – то крест, то звезда…

Кривую судьбы на кобыле хромой не объедешь — И пуля, и нож, и огонь своей не упустят победы. Костлявая, здравствуй! Явился я – гость долгожданный И званый тобой десять лет, как ушли из Афгана. Ах, мне ли пенять, что я так задержался на свете? В глазницах былых блокпостов разгулялся обугленный ветер… Ах, мне ли жалеть, что умру не в домашней постели, Когда уж давно меня ненароком отпели?.. И, в общем не жаль, что отпели чуть-чуть рановато: Уйти, так в бою, чтоб навеки остаться солдатом. Уйти, чтоб потом помянули друзья на прощальной обедне, Что бой – где погиб я – в истории самый последний.

От войны, как от сумы, Отпираться нечего. Вспышки выстрелов из тьмы, Грозной, изувеченной. А в окопах – стынь и кровь… И рулетка крутится. Будут завтра дом, любовь, Если жить получится. Будут завтра ордена — Плата за увечия. И забудет нас страна — Удивляться нечего. Только нам не позабыть, Нам кошмаром мучиться, Помнить, как хотелось жить, Если жить – получится. В каждом миге тишины Взрывы отражаются. Полстраны пришло с войны, Полстраны сражается…

Вот так уехать из Москвы, Как некогда цари скрывались В провинции, в глуши, в монастырях, Чтоб не осталась Русь без головы, Чтобы в сердцах надежда оставалась… Но дело тут, конечно, не в царях! А в том, что надо уезжать, Как будто от напасти, От быта своего, что хищен, как пожар. Чтоб вновь собою стать Вне пут столичной власти Под взглядами недремлющих Стожар. Уехать надо, чтоб Вернуться к изначалью — К истокам, где вода, как прежде холодна, Где чистотою строк Высоких и печальных Душа опять становится прозрачною до дна. …Слов не услышать там, Где гром напевов модных, Где каждый хам и царь — И царь, и хам вдвойне… Где тусклых будней хлам Мешает стать свободным. Таким, как в детстве был И – на войне.

Смотрю на фотокарточки И жизнь назад листаю… Вот я, присев на корточки, В «солдатики» играю. В фуражках и буденовках Сошлись. Порядки смяли. А с фланга – лавой конники — Блестят полоски стали. Сражение закончится, Конечно же, победою… Победой наших – знаю я, Других побед не ведая. По всем законам тактики Я новый бой устрою, Пока еще в «солдатики» Жизнь не играет мною. И есть резервы в ящике, И нету веры в Бога. И кровь не настоящая, И пули из гороха…

Судьбы моей военный эшелон, Неотвратимо мчащийся куда-то. Теплушечный, как в давнем сорок пятом, Где все мы улыбаемся девчатам, Что машут нам платочками вдогон. Сначала ты застегнут по уставу, Но вольнице уставы не по нраву, И посредине долгого пути — Расхлестанный, почти уже базарный, Но все ж – военный, так как дух казармы Ветрам и тем не просто извести. …Пусть все быстрей дорога под уклон И многое уже невыполнимо, Когда Отчизна проплывает мимо, — И ей ты служишь, ею же гонимый, Судьбы моей военный эшелон.

Из мороза – в рай тепличный, Где портяночный настой Перепутался с мастичной Стометровой красотой. Где счастливо половицы Под тобою запоют. Где и птицы на петлицах, Отогревшись, оживут. Где на тумбочку – меж коек, Словно голубь – на крыльцо — Прилетит к тебе шальное, Дорогое письмецо. Где, идиллию ломая, Рык старшинский – во весь рост — Вновь построит, подровняет И погонит на мороз…

Это место в каждой роте Знает всякий рядовой. На ученьях и в походе — Место кухни полевой. Доставай скорее ложку, Котелок из вещмешка… Подзаправимся немножко, Час обеденный пока. Эх, наша кухня полевая, Без тебя не обойтись. Ты кормишь нас, как мать родная. За добавкой становись! Говорю тебе без фальши: Думай парень, головой! От начальства будь подальше — Ближе к кухне полевой. Есть для этого причина: Несмотря на бравый вид, Через кухню у мужчины Прямо к сердцу путь лежит! Щи да каша – пища наша, А на третье есть компот… Жизнь как будто стала краше, Вспыхнет радугой вот-вот. Возрастает дух победный И характер боевой После сытного обеда Здесь у кухни полевой.

Гром прогремел, а дождя не случилось. Тучи рассеялись, как мотыльки. Будто «ура» по цепи прокатилось, Но не рванулись в атаку стрелки.

Офицерский роман — от рожденья — с Россией… У возлюбленной этой – особая стать! Раньше в са́нях таких – под венец увозили И могли без остатка всю душу отдать! А теперь — что кивать на вчерашние дали — Неужели не можем влюбляться навек?.. Наш с Россией роман, как эпоха — скандален… Но – глаза, но – слеза, но – березы, но – снег… Мы летим во весь дух, мы готовы разбиться, Смысл того, что вокруг, понимая едва… Но роман наш не может никак прекратиться: Если Армия – есть, и Россия – жива. Пусть пророчат ветра, как слепые витии, Что смогу позабыть дорогое лицо… Офицерский роман — до конца и — с Россией, Даже если и не со счастливым концом.

История все так же, по спирали, Закручивает нам житье-бытье… Внук тех, что на гражданской умирали, Теперь – отец идущих на нее.

И берег тот, что за спиной, И горизонт, что перед нами, Мы обретаем в жизни сами, Не ведая судьбы иной. И пусть, как парус над кормой, Несет нас вдаль воображенье: Лишь бесконечное движенье — Есть суть и смысл души самой.

Запечным, маленьким сверчком, Букашкою-мыслителем — Мне вечным быть учеником У Вечного Учителя. Мир этот сложен и велик — Таким он и запомнится… Я тайну так и не постиг, А день к закату клонится. Но я судьбе не изменю До врат Его обители, Где я смиренно преклоню Колени пред Учителем. Он перечтет мои стихи — Слова исповедальные — И облака пошлет пасти Меня на звезды дальние. На Среднем Урале случилась зима — Явленье нежданное в нашем краю. Морозы совсем посходили с ума, И дикие вьюги протяжно поют. А мы не готовы к приходу зимы — Так – каждый сезон и всегда, как впервой… Еще не подшита обувка – пимы Зияют на свет прошлогодней дырой. И явно дровишек не хватит на всех, И всем на портянки не хватит холста… И только лишь снег – первозданен, как снег, Что выпал в преддверье рожденья Христа. Но тем и прекрасен наш суетный мир, Что вслед за метелями Пасха грядет. И слышится в вихрях свирепой зимы Свирель пастуха, что ведет нас, ведет…

Болею, наверно, болею, Иначе зачем, отчего Терзаюсь судьбою своею, Жалею себя самого? Как будто на собственной тризне Мне выпало молча стоять, И плакать о прожитой жизни, И душу свою провожать. И горькую пить, не пьянея, И думать с тоской неземной, Что лучше души и вернее Вовеки не будет со мной.

Тысячекратно Молодость права, Себе свиданья В парках назначая. Она, шутя, Природу изучает, Едва подслушав, Как растет трава. Но эта жизнь, И проще, И сложней, Чем кажется она Розовощеким. Ведь неизбежно Наступают сроки — Наш мир узнать Со стороны Корней.

Жизнь существует в формах разных… Ей быть такой и после нас. И каждый день как будто праздник, Что выпадает только раз. Зачем же ропщем мы и злимся На неудачи и судьбу? Быть может, просто мы боимся, Что будем живы и в гробу? Что в деревянном том конверте На бесконечно много лет Нас переправят в гости к смерти, Которой, в общем-то, и нет…

Слеза восторга солона, Сродни слезе печали… Хоть истина всегда одна, Ее не замечаем В круговороте: радость, боль, Крестины и поминки… А истина, она, как соль, Растворена в слезинке.

Пусть зло рационально и старо, Уверен я, что победит добро, Поправ несправедливости законы… И пусть с тобой нам в жизни не везло: Мы видели, как торжествует зло… Добро – сильней, поскольку – нерезонно!

Спорим, когда наступит новое тысячелетие, есть ли жизнь на Марсе, что такое полтергейст?.. Забываем поздравить с днем рожденья маму… Не замечаем, как взрослеют дети, как убегают меж пальцев мгновенья жизни… – Смещение ценностных ориентиров, — скажут психологи. – Смешение вечного с сиюминутным, — провозгласят поэты. А юная особа, на которую ты, по привычке, загляделся в трамвае, вдруг уступит тебе место: – Присаживайтесь, дедушка…

Когда помудреем, быть может, Научимся Слову внимать. К себе относиться построже, Других, не судя, принимать. Не трогать ни зверя, ни птицу, Любовь не искать от любви… И, может, тогда нам простится Все то, что себе – не смогли. А если получится даже, Что будет немилостив Суд, Пусть горькие опыты наши Кого-то от бездны спасут.

О, как рельефна поза дискобола… Еще нет ни бейсбола, ни футбола, А только – диск, копье, прыжки и бег. И без каких-то допингов, уколов На старт нагим выходит человек. Себя он осознал венцом природы: Ему послушны и земля, и воды, Готовы сдаться воздух и огонь… И сам он весь – гармония свободы, И лунный диск ложится на ладонь. Еще мгновенье и – снаряд взметнется, Сквозь времена далекие прорвется К нам, позабывшим Антики закон, Гласящий: победителем зовется Лишь тот, кто честно за победу бьется, Иначе и победа – не резон! Вот-вот взовьется диск у дискобола… Стоит метатель на платформе голый, И не до нас который век ему… Про сорт муки высокого помола Звучат из репродуктора глаголы, И наш состав уносится во тьму.

На верх недостроенной башни Устроился облак вчерашний И скрыл недоделку от глаз… А башня корнями в былое Вросла – монумент долгострою, Эпохе, царящей у нас. Еще нам величье Державы Мерещится в дедовской славе Могучих орлиных голов. Но даже и клювам орлиным Не выклевать слова из гимна, Так долго в нем не было слов. Обломки минувшего строя, Мы все – элемент долгостроя. А сам он – и герб наш, и стяг. Но, может быть, в том и спасенье, Что нам не страшны потрясенья, — Не им перестраивать нас. А нашей любви и печали… И что бы ни предсказали Нам завтра друзья и враги, Мы долго в потемках блуждали, Чтоб этим заснеженным далям И веру вернуть, и долги. Поэтому взгляд свой не прячем И жить не умеем иначе, Чем в этом пространстве святом… Нас облаком небо укроет, Поддержит земля под пятою, И – кажется, будто растем!

Был мир вокруг насквозь продымлен, Похоже, сам себе не рад… Но над землей гремели гимны Гораздо громче канонад. И даже тот, кто не был стоек, Орал в ружейные зрачки, Что наш, что новый мир построит Всем залпам в сердце вопреки! А нам, их внукам, остается Искать спасение в любви, И пятна выводить на солнце, И строить храмы на крови…

Пусть призовет меня судьба к ответу: – Скажи, солдат, чем в жизни счастлив был? – Нет крови на руках и эполетах. Служил, а не убит и не убил!

Ускоряются темпы, стремительней жизнь — Не под кручу и не на возке — Прямо в пропасть летим: – Эй, попутчик, держись! Разобьемся, но, может, не все!.. …Нам объятья свои распахнули века, Превращаясь в мгновенья судьбы. И какие-то с крыльями два мужика Приложили к губам две трубы…

Скучен авитаминоз В предвкушении апреля. Жизнь – всерьез и смерть – всерьез. Не всерьез – одно веселье. Вот и первое число: Смех, похожий на рыданья… Все – всерьез: добро и зло. Не всерьез лишь расставанье. …Глина свяжет крепче пут, Темнота уступит свету… Все – всерьез: и там, и тут. Но смешно – грустить об этом!

Сидит ворон на суку И кричит: «Ку-ку! Ку-ку!» Потому что ворон – стар — Позабыл свое «кар-кар!»

Письмена свои Вороны Оставляют на снегу. Их, трехпалый, След знакомый Я узнать легко смогу. Но об этом Нынче, дома, Никому и Ни гу-гу! Пусть и небольшая Тайна, Но у тайн Один закон: Проболтаешься случайно — Распугаешь всех ворон, Иероглифов фатальных Не прочтешь До похорон. …Мы повязаны одною Связкой крепкою С тобой. Я секрета не открою Никакой судьбе другой. Ах, как плачет Под стопою Наст Простуженный. Рябой…

Не презирай хулы врагов! Враги — друзей намного зорче: К тебе презренье взор их точит, А дружбе взгляд слепит любовь. Пускай душе она милей, Но в критике есть перспективы… С друзьями быть легко счастливым, А мудрым — легче без друзей.

Я выбрал окно, где простор не стесняем домами, Где тополь июню легко зелеными машет руками. Где кажется жизнь бесконечна, как синь в поднебесье, Где прошлое с будущим сразу пришли в равновесье. А вот и судьба моя – ищет меж ними ответа… Я выбрал окно, и оно распахнуло мне лето, А дальше – опять листопад и метельная замять… Но смотрит судьба на меня молодыми глазами. И верится в то, что мы с нею совсем не стареем, Покуда на мир поглядеть, как впервые, умеем. Покуда плывут облаков бригантины над нами И сами пока мы с небес не глядим облаками…

Ни покоя нет, ни воли Да и денег ни гроша… Утешаюсь, Анатолий, Что жива еще душа. Ну, а ей – грошей не надо, Чтобы песни сочинять, Чтоб и радость, и не радость, — Все, как есть, судьбой принять. Чтоб мечтой родниться с миром, Чтоб в грядущий верить свет… Даже если сердцу – сиро И душе покоя нет.

На коляске возит Молодая мама По аллеям парка Своего сынка. Распахнулось лето В золотистой раме, И дорога жизни, Ох, как далека! А малыш беспечен, А малыш смеется И ручонки тянет К матери своей. И песок аллеи Отражает солнце, Будто и не будет Непогожих дней… Но мечты любые Все же достижимы, И благоволят нам, Верю, небеса, Если – мама рядом, Если все мы – живы, И – летят песчинки Из-под колеса…

Если под уклон ведет дорога, И мелькают без просвета дни, К маме обращаюсь, словно к Богу, Мысленно: спаси и сохрани! Может, это истина простая, Но спасает от любых невзгод Пониманье: есть душа родная, Что за сына молится и ждет. …На земле и за ее пределом, От рожденья до скончанья дней, Мне легко быть добрым, мудрым, смелым — Добротой и мудростью твоей. Я свою седину вдруг заметил… Но пока еще мама жива, Ничего мне не страшно на свете, И надежда, как прежде, права, Что за ночью – светла и желанна — Вновь займется заря поутру, Что – покуда жива моя мама — Я и сам ни за что не умру…

Навещал не часто мать — Тут мне нечего сказать. К сожаленью, без меня Подрастали сыновья… Лишь тебя, моя тетрадь, Я старался не предать. На твой лист из-под стила Жизнь по капельке текла. Становясь судьбой других, Сам я превращался в стих. В тот, что сможет, как-нибудь, Все грехи перечеркнуть. Оправданьем стать моим Перед временем иным…

А мы все ищем утешенья, В спасенье веруем свое… Любви ли просим? Нет, прощенья За то, что жили Без нее.

От женщин пахло обольщеньем: Табачный дым, духи, вино… С такими были приключенья, Когда-то, но уже давно. Сейчас живу иначе, медленней, Хоть все быстрее бег годов… Лист бел и чист, как стопка беленькой, Но пригубить я не готов. И эти дамы расфранченные — Ко мне повернуты анфас, Наверно, души утонченные, Но, приглядишься, не для нас! И то, что им во мне мерещится, Мне не мерещится теперь… Моя любовь, моя тюремщица, Металлом кованая дверь, Меня спасает от скандального, Для вдохновенья бережет… И пахнет хвоей поминальною Последний в этом веке год.

…Погрузился дом во тьму. И негаданно-нежданно Гаснут все телеэкраны — Тишина, как в старину. Что ж, как будто в доброй сказке, Ночь пройдет в любви и ласке — Позабуду я о сне. В результате отключенья — Рост народонаселенья В умирающей стране. …Хорошо сидеть у свечки! Скоро в дом поставим печки И трубу – через окно… Но когда со мной ты рядом, Электричества не надо — Ведь на сердце не темно.

Как она меня бесила, Раскаляла добела… Притягательная сила В этой женщине была. Сам себя пытаю снова — Объясненья не найти: Что же было в ней такого, Что смогла с ума свести? Видел: есть куда милее И добрее во сто крат… Но ведь вот остался с нею, Хоть и стал потом не рад. …Мне всю жизнь перевернула, Поступая вопреки… Гнула, гнула – не согнула! Так и вышел в мужики.

– Оставить «Пушкина» тебе? — Жена спросила пред разводом, Тем самым одарив свободой: а) в выборе и – б) в судьбе.

Не мстил, хоть и думал, в сердцах, отомстить. Прощал, даже то, что вовек не простить. Жалел и не грохал об стол кулаком И слыл подкаблучником и дураком. До той, до невидимой глазу черты, Где я – это я и где ты – это ты. А после – ушел и тебя не спросил, Назад посмотреть просто не было сил. И вот оглянулся: кого тут судить?.. Ведь вспомнил-то только затем, чтоб забыть.

На плите – трехдневный суп, Коромыслом дым – в избе… Что-то дерзкое несу, Адресуя все – тебе. У тебя в глазах – ежи! Ты – ни слова мне в упрек. Но мгновенье сторожит Слез твоих засадный полк. Как ударит эта рать — Не сдержать ее тогда… Буду я готов признать, Что права ты, как всегда. А когда все позади И – понятно, кто кого, Мы трехдневный суп едим — Нет вкуснее ничего!

Пока мы спали, вишня зацвела… Проснулись и – округу не узнали: От кончиков ветвей и до ствола Деревья бело-розовыми стали. И над землей качается туман, Как утро – юный, словно страсти – древний… И запеленуты в него дома Нас приютившей маленькой деревни. И кажется, что мы – уже не мы: Не гости, не влюбленные – соседи! И навсегда здесь жить убеждены, И никуда отсюда не уедем. Куда бы нас дорога ни звала, Какие бы нас ни манили дали… А это просто вишня расцвела, Пока мы спали.

Солнцепек, зверобойный дурман, Шум березовых декораций… И за словом я лезу в карман, Чтобы скрыть, что пора целоваться! И ей-богу, сорваться легко — Устоять, просто силы не хватит — От восторженных слов и стихов До таких неизбежных объятий. Как мальчишка, шагаю с тобой По лесной, многоцветной вселенной, И ревную к травинке любой, Что к твоим прикоснулась коленям…

Закаты осени так длинны, Так остужать умеют кровь, Как дружба женщины с мужчиной, Когда уже прошла любовь. Все ярче краски, тени строже И все внимательнее взгляд, Как будто день, который прожит, Вот-вот воротится назад. А с ним – все то, что было прежде, Все то, что скроется вдали, Когда последний луч надежды Уйдет за краешек земли.

Бегом времени не тронута, Век на камушке сидит И печально в сердце омута, Как в свою судьбу, глядит. Братца ждет или проезжего Удалого молодца — Вся, как будто песня нежная, Без начала, без конца… Неприкаянна, доверчива И душой чиста, кротка. Ждать уже ей, вроде, нечего — В стороне от большака. …То ли радость, то ли горюшко Обвенчают нас с тобой, Русь моя, моя Аленушка, Самоцветик голубой.

Как весенние цветы На пороге лета, Так во мне возникла ты Яркой вспышкой света. Над землею – песня ос, Рос благоуханье… Не мешает людям нос, В смысле – целованья! Тех наивных лет вопрос, Вовсе не был глупым. Май к цветку осой прирос, Весь – сплошные губы.

У любви «вчера» и «завтра» нет. Есть – «сейчас». Ни больше и ни меньше… Сотней женщин был пленен поэт — Каждою, как лучшею из женщин. Кем забыт он? Сам забыл кого? Это все – не тема для сонета… Нет вчера и завтра у того, Кто на свет рожден с душой поэта. …Но сегодня так весна пьянит, Что и бездарь чувствует, как – Пушкин… О любви он запросто твердит Первой встречной розовой пастушке.

Господа, не стреляйте в поэта, Как бы сам на рожон он ни лез… Ведь к ноэлям его и сонетам Не угаснет в веках интерес. Пусть он был скандалист и гуляка, Пусть вы – тише и ниже травы, Позабудут потомки, однако, Кто был он и зачем жили вы. Почему вы его не любили, Сам он вас не любил почему?.. Но и тем, что вас вместе забыли, Вы обязаны только ему!

Когда замолкает округа, Всю летнюю ночь напролет Протяжную песню поет Пичуга – поэта подруга. Он так же сегодня не спит, Мечты доверяя бумаге. И в доме его над оврагом Перо вдохновенно скрипит. Весь мир погрузился во тьму, Покойно и людям, и птицам, Но вот почему-то не спится, Не спится ни ей, ни ему…

Огонь не только в стужу согревал И освещал в церквах святые лики. Бывало, он и книги пожирал, И жизни обрывал умов великих. Так и в душе: не все, что греет, — свет, К которому душа должна стремиться… Сгорают чувства, память прошлых лет, Как будто запрещенных книг страницы. А ты – молчишь… Ну, что же ты, поэт, Ужель забыл былые песнопенья? Как инквизитор, в черное одет, Глядишь в огонь и ворошишь поленья…

Так получилось: два врага — На книжной полке, рядом… Не сходятся на кулаках, Не жгут друг друга взглядом. Им надо было бы давно, Без злобы и без мести, Вот так простить друг друга, но В земле лежащим все равно, Что книги встали вместе.

В деревне маленькой своей Хотел бы я пожить, как Пушкин… Чтоб – чистоплотные подружки, И с няней поздние пирушки, И скука много зимних дней. И все же – отчее именье: Гуляй, хоть ночи напролет, Лови счастливые мгновенья… А в результате – вдохновенье, Как друг далекий, завернет. Без приглашенья, ненароком, Вдруг – колокольцы у ворот! Встречай его, босой, с порога… А после – быть легко пророком, Когда округа в сне глубоком, А у тебя душа поет. Тут все: и оды, и частушки, И прозы монолитный строй… Пока кукует мне кукушка, Хотел бы я пожить, как Пушкин, Но – я не Пушкин, я другой.

Задумчивый, пьяный мужик Стоит, прислонившись к березе… Коль к рифме читатель привык, С «березой» рифмуются «слезы, Мимозы, морозы, обозы». Так вот, у того мужика (Все рифма нейдет с языка), — Что утром был вовсе тверезый, Но принял изрядную дозу — В груди пробудилась тоска! А лучше нет средства пока — Бороться с житейскою прозой, Чем, выпив три кружки пивка, В любви объясняться березе, Ей нежные гладя бока…

А голуби рябину не клюют, Она по нраву разве что воронам, Когда уже устанет быть зеленой И холода вина в нее нальют. Вот – наша жизнь: Еще весь в гроздьях куст, Но, словно листья, облетели грезы… Судьба-ворона так и ждет мороза, Чтоб нас с тобой распробовать на вкус.

И высохнут дождинки на ветру, И облака заштопают прорехи Снежинками — наследницами века — В новорожденном веке, поутру. И станут реки покрываться льдом, Как наша память — междометий коркой… И воздух будет сладковато-горький, Как вздох о несвершившемся былом.

Какие чудные пейзажи Порой являет нам закат! Над крышами многоэтажек Дворцы небесные висят. Ты из окна своей квартиры Глядишь на облачный чертог И веришь в гармоничность мира, В котором так талантлив Бог.

Река уносит образ и хранит В своих волнах Вселенной отраженье. Нас к ней влечет… Она в себе таит Загадку непрерывного движенья. Ужели оттого, что все течет, Что сами мы когда-то канем в Лету, Так любят люди зрить струенье вод? Не все загадки требуют ответа.

Опять на темы вечные пишу, Поскольку человек, увы, не вечен… Осенним полднем радостно дышу, А за окном уже январский вечер. Высоких звезд искристый хоровод, Снег – на висках и не успеть проститься… И не дано узнать мне наперед Все то, что утром, может быть, случится. И тут спасает Вечность… Жизнь и смерть, Любовь и нелюбовь – то свет, то тени… Когда не можешь в завтра посмотреть, Легко судить о судьбах поколений.

Закончена книга, а жизнь продолжается. В ней – каждое утро, как чистый листок… Живу и творю, ошибаюсь и каюсь, С одним утешеньем: еще – не итог! Хотя и закончена старая книга, И с этой эпохой прощаться пора, Стою на пороге событий великих, Но все же не тех, что случились вчера. Звенят, как куранты, межзвездные выси, В которые смотрит с надеждой душа… Осталось – не думать о мистике чисел И новую книгу начать не спеша.

Воздух такой в нашем городе – редкость. Разве, что в мае и после дождя… Будто бы это вдруг сельская местность Из-под асфальта явила себя. Запах черемух и запах озона — Предупрежденьем: грядут холода… Будто опять очутился я дома, Где только небо, земля и вода. Где, растревоженный памятью древней, Сызнова ты начинаешь житье, Вдруг осознав, город – это деревня, Просто забывшая имя свое.

Здесь море янтарною свежестью лечит, Качая ветрами соленую даль… На щедрость такую ответить мне нечем, Но вот расставаться заранее жаль С откосом, где рядом и липы, и сосны, Где воздух йодом пропитан насквозь, Где время пронзает прозрением острым — От радости встречи, короткой до слез.

Пока еще багряная лоза Вином не стала и лозою новой, И соки в ней прозрачны, как слеза, А буйство дремлет, как в слезе гроза, До встречи с твердью, дать отпор готовой, Мы можем просто молча вдаль смотреть, Как солнце раскаляет листьев медь, А вечер им подарит цвет латуни… Как в гроздьях время вызревает втуне И ничего не ведает про смерть.

Я Черное море назвал по-старинному – Понт… Так манит меня к кипарисам, растущим вдали, Шагать по дороге – по самые икры в пыли — И чувствовать кожей, как солью становится пот. Над выжженной степью – светило во весь горизонт, От яркого солнца в глазах вся округа темна… И цокот цикад набегает, как будто волна, В которой мне слышится слово заветное – Понт.

Париж увидел из окна автобуса… Подумаешь, вот невидаль – Париж! Названьями, что где-то есть на глобусе, Нас на Урале вряд ли удивишь. И я бывал в Париже и в Берлине И через Лейпциг дважды проезжал, Хоть должен вам признаться, что доныне Пределов родины не покидал. В глухом краю между Чесмой и Варной, Проселками средь ковылей пыля, Я знал, что нет земли обетованней, Чем эта, жизнь мне давшая, земля. И, если речь ведем мы о Париже (Пусть судят обо мне, о чудаке…), Мне тот Париж понятнее и ближе, Где говорят на русском языке. Где нет ни башни Эйфеля, ни Лувра, Где местный храм – совсем не Нотр-Дам… Но сладок дым отеческого утра, Открытого семи степным ветрам.

В музее под огромной лупой В кусочках каменной смолы Диковинных букашек трупы С тобой разглядываем мы. Озноб по коже… Тьма столетий Тотчас окутывает нас, И – понимаем, что на свете Нам жизнь дается только раз. Нас это зрелище недаром Манит к себе: А ну, взгляни! «Ты тоже скоро станешь старым», — Поэт придумал в наши дни. Быть может, так наследник датский, Решая вечный свой вопрос, Встал на краю могилы братской: – О, бедный Йорик! – произнес. …И мы с тобой объектом станем В глазах потомка своего… Увы, природу не обманешь, Ни в янтаре, ни вне его.

Порою снится сон, И в нем ты спишь… Такое отрицанье отрицанья, Где все, как явь: И тишь, И звезд мерцанье, И пробужденья не хватает лишь… Чтоб – с правой встать ноги И потянуться. А с левой — И ложиться не резон… А вдруг приснится мне Однажды сон, В котором не захочется Проснуться?

Понимая, что не лето, Что судьба идет по следу, Что у жизни есть предел… Хорошо – забыть об этом, Просто жить на свете белом, Даже если он не бел. Сыплет ли природа градом, Умывает ли дождем, Мрак со светом ходят рядом, И находит грусть отраду В том, в чем надо, в чем не надо — До тех пор, пока живем.

Такая тишина в преддверье снегопада, Что кажется душа, в душе растворена, И нам с тобою слов произносить не надо, Поскольку все за нас сказала тишина. А жизнь имеет смысл, когда со мной ты рядом И моего плеча касаешься плечом. Мы можем говорить с тобою просто взглядом, А можем и молчать, так просто, ни о чем. Захочешь тишины – лишь протяни к ней руку: Как небо над землей, она – одна на всех… И в этой тишине, будто в копилке звуков, Таится чей-то плач, хранится чей-то смех. Чтоб не спугнуть ее, ты затаи дыханье, И все услышишь ты, что бережет она: Мгновенья чьих-то встреч и чьих-то расставаний, И счастье, и печаль вместила тишина.

Найти звезду, назвать ее своею… Вещей не брать – всего не унести — И время, словно поле, перейти С улыбкой той, которую имею, И скрыться от потомков вдалеке Таким, как есть, без груза, налегке. Оставив след не в книгах, не в скрижалях — В глазах, что в путь последний провожали…

Разладилось время. И кажется мне, Что я уподобился вдруг Жилищу, где много часов на стене, И все они врут. То стрелки ползут, То несутся вперед… Да это ж не стрелки — я сам Живу, потерявший мгновениям счет, По сбившимся с ритма часам. То в прошлом, То в будущем, Но – не сейчас! Живу, не в ладу сам с собой, Забывший, что время Находится в нас, Как некий свидетель живой. Оно бесконечно, Но в том и секрет: Умру и – прервется оно, Как будто вообще Без меня его нет, И это мне знать не дано.

Вот заявится старуха в гости В белом балахоне, при косе… Но забудем мы о смерти все — И она сама умрет от злости. И бессмертьем озадачит нас, Так всегда мечтающих о чуде, Что, наверно, сожалеть мы будем О старухе, потерявшей власть…

Прожить свой век и к дому воротиться, Где лишь бурьян по пояс у крыльца… И станут сыновья тебя стыдиться, Как ты стыдился своего отца, Когда глядел ему мальчишкой в спину… Ты так же сыновей своих покинул! Но у любой дороги два конца, И, как истец для всякого истца, Приходит понимание когда-то, Что не отца – себя стыдиться надо.

Сын за отца не отвечает — На нем отцовской нет вины… Однажды формула такая Осиротила полстраны. Не знавшие отцовской славы, Шли за идею до конца, Чтоб, потеряв свою державу, Мы обрели на память право — Сын отвечает за отца!

Всю ночь комар с тоскливым звоном Осаду вел со всех сторон, А я его боялся тронуть: Вдруг тот комар – сам князь Гвидон, Во мне признав царя Салтана, Явился блудным сыном в дом… И самому мне было странно, Что я так думаю о нем. Да и комар, наверно, тоже Поверить в это был готов… Мы с комаром уж тем похожи, Что в нас – одна и та же кровь.

Город. Платформа. Дорога — Вся из ухабов и ям. Некто прохожий, немного В профиль похожий на Бога, Крошит батон голубям. Мир поглощен суетою, В пору, когда подают… Птицы с ухваткой лихою Крохи, что доброй рукою Брошены, жадно клюют. Ссорятся. Лезут из кожи — Хочется больше урвать… И сердобольный прохожий, Как ни старайся, не может Поровну каждому дать. Хоть и равны перед Богом Все, кто бескрыл и крылат, Но не в земном, а в высоком! …Все остальное – дорога, Где только крохи лежат.

А листопад сезонным бедствием Считают дворники напрасно. Ведь он с природой в соответствии — Шуршащий, золотисто-красный. И нету в красках увядания — Все так торжественно и ярко. И сам ты, словно в ожидании Свиданья или же подарка. Пока еще по нашей улице Метлою не прошелся ветер, Надежда теплится, что сбудутся Счастливо ожиданья эти. И пусть мечта с мечтой соседствует В душе до окончанья века. Ведь быть счастливым – соответствует Предназначенью человека.

Вот и снег к нам — гость небесный: В этот день такой уместный, Он засыпал весь квартал… Я с крыльца – вот это встреча! — Мне на голову и плечи Снег, как Божий дар, упал. Что, казалось бы, такого — Снег зимою выпал снова?.. А ведь вот – душа поет! С январем начнем брататься: Если снег случился в святцы, Будет добрым новый год. По приметам и пшеница Непременно уродится, Станешь жить с судьбою в лад, Если в пору снегопада Загадаешь то, что надо — Так в народе говорят. Если след торишь свой смело, Не страшась, что саван белый Ждет в конце житейских дел, Дарит вечность нам мгновенья — Снег, что выпал в день рожденья, Словно ангел прилетел.

Щебечут птахи за окном — Сегодня Пасха. Мир красотою возрожден, Как будто в сказке. Природа вся принадлежит Любви начальной. И красно солнышко кружит Яйцом пасхальным. И ты, что был суров вчера, Сегодня весел. И каждый встречный – брат, сестра: – Христос воскресе!

Вот-вот окончится дремота Остывшей за зиму крови — Тебе захочется чего-то, Но не самой еще любви, А ожиданья, предвкушенья Ее прихода — нет, явленья! — В твой серый мартовский рассвет… К кому любви? К жене, к невесте, К прохожей?.. Да ко всем к ним вместе, Как к чуду, что на свете нет. Точнее, не было покуда В тебе самом, в самом тебе Вдруг не возникло это чудо Прекрасночувствия… В борьбе Со всем обыденным, привычным, Дисгармонично-гармоничным, Что укрепляет этот мир, Вдруг начинается движенье, Рождается воображенье, Как снов несбывшийся пунктир, Оно тебя всего пронзает… А дальше? Ты – уже не ты, Словно приезжий на вокзале, Ждешь исполнения мечты — Билета на последний поезд, Об остальном не беспокоясь, Как будто счастья выше нет, Чем до страны своих бессонниц, Капелью бьющих в подоконник, Купить единственный билет…

Мы пили водку на террасе, Как будто где-то на Парнасе… Мы были все поэты, но Признаться в том себе стеснялись И мирно пьянству предавались, Что, к слову, вовсе не грешно, При пониманье: сколько, с кем, Когда и – главное – зачем. Омара следуя заветам, Мы нашей чашей круговой Провозглашали славу свету, Любви (до крышки гробовой) И вечной дружбе… Если мэтры Давно забыли о такой — Для начинающих не стыдно Судить без зависти обидной О том, что говорит другой. Талантом молодым блистая, Он в рюмки водку наливает, Деля непризнанность с тобой. …Здесь счастье в воздухе витало… И все ж, для счастья полноты Нам Музы явно не хватало, Хотя б одной из девяти… Ценя всего превыше слово, Мы были ей служить готовы, Деля по-братски кров и хлеб. Ах, кабы знать, что завтра будет: Кто пропадет, кто выйдет в люди?.. Скажи, наставник мудрый Феб? Но наш учитель однорукий — Молчал, курил… Табачный дым Нестойкий нимб свивал над ним. Суля нам радости и муки Побед, размолвок и измен, Дул свежий ветер перемен. И чайки плакали, как дети… И в память врезалось нам всем, Что был он западным, тот ветер. Вне поэтических проблем — Не знающий завет Хайяма, Он раздувал заката пламя И в нас хозяйничал упрямо, Не понимая: сколько, с кем, Когда и – главное – зачем…

С Москвою встреча и прощанье с ней, Как будто не смогу сюда вернуться… И в дождь Тверской покажется длинней Всех сотрясавших землю революций. Пусть канонадой гром, как в первый раз, Расколет день столицы монотонный, И – без зонта застигнутый – тотчас Нырну под встречный козырек бетонный. Чтоб постоять немного, помолчать, Не осуждая тех, что жили прежде, И вновь – от Пушкина – отсчет начать Всем собственным сомненьям и надеждам. …А майский дождь по лужам пляшет истово, Пройдет — зазеленеет ярче он, Который мог бы вместе с декабристами, Но слишком был – поэт – всегда влюблен В красавиц наших и в просторы русские, В конечном счете, даже в царский трон… Чтобы вместиться в чьи-то рамки узкие, Он слишком был свободен и умен. …Памятник склонил устало голову: Мол, что уж там, выдумывай, пиши… И на плече его сидят два голубя — Две мокрых, неприкаянных души.

Я вечности сложил в кармане фигу — Всю жизнь пишу единственную книгу. Как будто и не значу ничего, Пишу себя не зная самого. Скрываются за буквенною вязью Мои ошибки, откровенья, связи, А там, где между буквами пробел, Там, видно, что-то сам я проглядел. Все эти не прописанные знаки В судьбе моей – не более, чем враки. Но для того, кто их потом прочтет, Рисунок жизни смысл приобретет, И ложь в одежды правды нарядится, Поскольку правде в дочери годится…

Поэт – как ветер в чистом поле — Всю жизнь приют душе искал… Явился в мир по Божьей воле, Ушел, как будто все сказал. Не сетуйте, что – неприкаян — Он жил, как жил, и пел, как пел… У всех ветров судьба такая: Смутил покой и улетел.

Ты плачешь, друга увидав седым, От посторонних чувств своих не пряча… И не понятно людям молодым, Что именно такие слезы значат. Попробуй объяснить им, почему У возраста совсем иное зренье: Слезами смыв иллюзий пелену, Свое увидеть в друге отраженье.

Мы черный хлеб жуем, коль нет батона, И воду пьем, раз «Цинандали» нет… Но говорю тебе я: – Ки, батоно! [2] И – Ки, батоно! – слышится в ответ. Да, дорогой, все меньше в жизни света, Который заменить ничем нельзя. Ни женщины, ни званья, ни банкеты — Его нам дарят книги и друзья. И мы с тобой свернуть готовы горы, Пока еще судьба для нас хранит Хлеб вдохновенья, даждь нам днесь который, И влагу дружбы – ту, что утолит…

Безденежье, оно сродни похмелью — Все те же неприкаянность, тоска… Да только нет спасительного зелья, Чья милосердность, словно жизнь, горька. Вот дожил-то – сто грамм принять не можешь! До полученья пенсии три дня… Из зеркала мужик с небритой рожей Глядит, в глазах – ни злости, ни огня. Оглянешься: одна отрада – книги. Читай, мозоля пальцами листы, Творенья братьев во Христе – великих И нищих в большинстве своем, как ты. …Тот куролесил, этот жил, как стоик, И – все равно: прозаик иль пиит… С надеждою снимаешь с полки томик — А вдруг за ним чекушечка стоит?

Что мир разнообразит пресный? Да ощущенья мотылька… Найти цветок на клумбе местной И, аромат вдохнув чудесный, Прочь удалиться от цветка, С собою унося на лапах Чужой весны пьянящий запах…

Дочери моих былых подружек Собственных напоминают мам… Только я-то им совсем не нужен, С сожаленьем понимаю сам. Этим – юным, тем – давно замужним… И хоть расшибись в лепешку ты, Быть иль нашим прошлым, иль грядущим — Вечная раздвоенность мечты.

Случается, накатывает страх, Охватывает вдруг оцепененье, Как будто собственное отраженье Ты не находишь больше в зеркалах. Вот так, когда в разгаре летний день, И яростное солнце плавит темя, Покажется, что ты лишился тени… А это – в сердце поселилась тень.

На бетонном парапете — Пожеланье счастья Свете, Поздравленье с днем рожденья И набор обычных слов… Разглядел приписку ниже: «Дай мне шанс, чтоб смог я выжить!» — Убеждает кто-то Свету, Что на свете есть любовь… Прочитал – душа заныла: И со мной такое было… Разве что на парапетах Я признаний не писал, А нутро-то все кричало: «Дай мне шанс начать сначала, Чтобы я в любовь поверил, Как в начало всех начал». Но исчезла без ответа Та, моя, совсем не Света. Покачнулась вся планета, Закружилась голова. Мир предстал чернее ночи — Кто в подобном жить захочет? И терпеть не стало мочи, И не умер я едва. Но – не умер – жить остался, С духом все-таки собрался. От любви не отрекался, И оставшись без любви… И за черной полосою — Так уж этот мир устроен — Как солдаты, ровным строем Дни счастливые пришли. Счастье – что? Сродни наркозу. Только память, как заноза, Вдруг уколет невзначай Надписью на парапете И, чужую боль заметив, Я шепчу какой-то Свете: – Шанс последний парню дай…

Глаза на мир раскрыв едва, Ты вдруг теряешь зренье… Жизнь прибавляет мастерства, Лишая вдохновенья. Болезнь отсутствия мечты И удивленья тоже… Как будто все умеешь ты, Но ничего не можешь!

О беде непоправимой Даже другу не скажу, Даже маме, даже сыну, Даже женщине любимой, Той, с которой спать ложусь. Промолчу об этом даже И с собой наедине. Потому что – слово скажешь И – с души сорвется тяжесть И растает в вышине. И былой беды не станет, Той, что застила весь свет, И надежда вновь обманет, Что непоправимых бед Нет…

О, сколько же столетий пролетело!.. Мы с вами познакомились в трамвае. Случайно вы руки моей коснулись, И взгляды встретились, как вспышки молний. А дальше вспомнил я: под своды храма Вы приходили каждый день воскресный И с вами вместе старая дуэнья, Что от свиданий вас оберегала… Я разыскал ваш дом и вот, однажды, Пел серенады, стоя под балконом. Вы мне рукой махнули на прощанье И подарили свой платок расшитый… Потом – соперник. Ссора. Поединок. Был ранен я, а он убит на месте. И ваш отец нам дал благословенье, И мы венчались в том же старом храме. Рекой вино лилось у нас на свадьбе, И гости расходиться не хотели. Но мы уединились для объятий (От них, наверно, и родились дети…). Я службу королевскую оставил И посвятил себя литературе. Мы с вами были счастливы полвека До дня, пока не сделал вас вдовою… Как горько вы рыдали над могилой! Я помню ваших слез соленый привкус На восковом челе и на губах… О, сколько же столетий пролетело, Пока мы вновь сошлись в одном трамвае, Чтобы расстаться через остановку — Теперь уж без надежды, навсегда.

А вы целовались в подъезде Суровой студеной порой, Как символ последней надежды, Этаж возлюбивши второй. Там добрая есть батарея, И в этот полуночный час Там лампочка перегорела, Как будто нарочно для нас… Тепло поднимается выше — Учили по физике мы. А люди становятся ближе В темное время зимы.

Сметая длиннополою шинелью Пыль вековую с каменных ступеней Старинной церкви, я с тобой вошел Под своды, гулко пахнущие прелью, Где прихожанок боязливых тени Разглядывали нас нехорошо… Иль мне все это показалось только — До той поры, покуда две свечи Мы не приткнули к поставцам у ликов Святых, глядящих из бессмертья горько На этот мир, что – без того — горчит; На нас с тобой, на прихожанок тихих… И показалось: вздрогнула душа От накипи несбывшихся желаний… И ты была все так же – не моя, Но оттого – не меньше хороша, И сам я был похож на изваянье Иной эпохи, где остался я При эполетах, в новенькой шинели, Что пыль тысячелетнюю смела; С красавицей, не мне принадлежащей. И тишина вокруг, и запах прели, И пара ангелов – наискосок с угла — Реальностью одной непреходящей…

Там, где камни, там, где сосны, Где зацветшая вода, Ощущения так остры, Как нигде и никогда. Тихий говор, робкий лепет — Дань приличьям и стыду… Чувства первобытный трепет У природы на виду. Будто мы – Адам и Ева, Искушенье нас томит. Золотым ранетом — с древа — Солнце катится в зенит. …Мы расстанемся у брода, Где красиво, как в раю, И пойдем с тобою оба — Каждый — в сторону свою.

Соединяет нас разлука Надежней, чем мгновенья встреч. Так – легче чувствовать друг друга, От привыканья уберечь Сердец взаимное влеченье И расстояния призыв… Но, чем сильнее притяженье, Тем предугаданней разрыв.

Как лошадка цирковая, По помосту – цок-цок-цок… Удаляясь, отрываешь От души моей кусок. Уменьшаешься до точки, Возрастаешь до небес, Чтобы жить по одиночке, Мне – вон там, тебе – вот здесь. Как в какой-то шутке глупой, Без свиданий, без звонков… Небо, словно цирка купол, Все – в следах от каблучков.

Тебе придумываю имя, Что будет всех других дороже. Затем, чтоб сделались твоими Моя любовь и нежность тоже. Как пращур, что едва почуял В себе зачатки человека, Дать имя женщине хочу я, С мечтой – свое услышать эхом.

Когда бы ты принадлежала Мне одному, Твоя любовь была б, как жалость, Как милостыня… Потому, Что стала б ты меня несчастней На ожидание разлук… Ведь то, что любим, это часто Из наших ускользает рук. И не собрать уже осколков, Не склеить мир из черепков… Мы – одиноки, и настолько, Что жить не можем без оков.

Мед и яд без остатка — Все до капли испить, Чтоб твои недостатки, Как свои, полюбить.

С тобою сами, как изгои, Живем вдали от суеты. Ты – не одна: Нас вместе – двое. Я – не один: со мною – ты. И это, как судьбы награда, Когда других людей не надо Для ощущений полноты.

Что такое любовь? Не отыщешь ответа. Миллионы пытались ответить на этот Надоевший вопрос… Превращались в песок монолитные скалы, Но Калипсо любовника не отпускала До осыпанных пеплом волос. А жена все ждала, хоть сама поседела, Хоть друзья и враги поделили пределы — До последней безрогой козы… Да и ту закололи однажды, чтоб кровью (Может, жертва зовется той самой любовью?) Перед храмом наполнить тазы. Муж вернулся. Воздал он им всем по заслугам. Женихов разогнал и утешил подругу, Что осталась, как символ, верна… Но любовь — разве это одно лишь терпенье (И оливы всю зиму в преддверье цветенья Ждут, когда же наступит весна)? Ах, любовь! Это что-то совсем неземное! Почему же, земная, живешь ты со мною, На моей засыпая груди?.. Билась Троя. Качались могучие стены… В каждой женщине тень от прекрасной Елены — Пенелопу попробуй найди!

К обеду встали еле-еле, Попили прошлогодний чай. Потом соседи зашумели, Проснувшись будто невзначай. До Рождества – всего неделя, А там – февральские метели, В которых слышатся капели, Иль, может, птиц июньский грай. Что дальше? Листья облетели, И снова Новый год встречай! В таком земном круговороте Проходит жизнь… Никто не против Круговращенья бытия… День пахнет коркой апельсина, Чай выпит лишь наполовину, И кажется мгновенье длинным, В котором только ты и я.

Женщина дышит в плечо, Трепетная, как свечи горенье… Что мне просить у Неба еще? Только продлить мгновенье! Господи, меня прости — Я обращаюсь не всуе: Нет поцелуев, пишем стихи, Грезя о поцелуях. А целуемся, если? Увы, Снова душа в терзаньях… Без вдохновенья, как без любви, Теряют значенье лобзанья. Вот и молюсь я опять Тебе, и мольба простая: Сделай так, чтобы не потерять И, обретая…

Я – обычный человек — Езжу на трамвае И люблю, поверьте, всех, Всем добра желаю. Даже тем, кто, вопреки Моему участью, Мне не подает руки, Не желает счастья. Знаю я наверняка: Это им простится… Жизнь, и правда, коротка, Чтобы злить и злиться. Чтоб копить на «мерседес» С голубым отливом… Я вполне могу и без «Мерса» быть счастливым. Лишь бы жить (в ладу с судьбой), Прочим – не помехой, И куда-нибудь с тобой На трамвае ехать!..

Ты вновь однажды станешь Тем, что был До своего случайного рожденья — Дыханьем утра, отблеском светил, Пером от белоснежных птичьих крыл, Побегом неприметного растенья, Мгновеньем тишины, в котором весь Мир поднебесный может уместиться, Пока ты здесь — Такой, какой ты есть, И снова не сумел еще родиться Чтобы собою стать — Уже другим, Познавшим переходы тьмы и света. И кажется, что ты неуязвим, Пока любовью сонный мир творим, Пока ты сам наивно веришь в это…

Счастье рядышком лежит под одеялом И сопит себе тихонько в две ноздри… Счастье может быть таким вот – очень малым, И коротким: от зари и до зари. Мне удача нынче выпала такая: Счастье спит, припав доверчиво к плечу… Ничего еще не кончилось, пока я Твоим именем назвать его хочу.

У нас немало дней счастливых, Но мало лет, Чтобы постичь неторопливо, Что счастья нет. Все то, что нам казалось счастьем, Увы, – печаль. И нашей друг над другом власти Ничуть не жаль. Поскольку власть – всегда утрата Себя в другом, Но разве время виновато, Что жизнь – бегом? В конце – быстрее, чем в начале, — В рай или в ад. Туда, где счастье – и печали Не воскресят.

Ждала с войны, а он вернулся совсем не тем, кого ждала… Стонал во сне. Потом проснулся и попросил, чтоб налила. Пил в одиночку, взгляд тяжелый уставив в темное окно. Потом повел сынишку в школу — Уже поднялся все равно. Вернулся к вечеру. Голодный. Пил в одиночку. Лег. Уснул. Пиджак — в карман рукав свободный — она повесила на стул. Достала письма из комода — Те, что он ей с войны писал, — и тихо плакала на кухне, что дождалась, да не того…

Если память о прошлом похоронил, Бесполезно раскачивать времени маятник… Но цветут незабудки на кромках могил Безымянных, Как скромный, но искренний Памятник. Значит, помнит земля, Не забыла она Всех, кто – в ней, Кто по ней еще ходит израненный… Вновь цветут незабудки И снова – весна, Словно символ Победы. Единственный. Правильный. …И когда он наступит, Черед мой уйти, И рванет мое сердце Последней гранатой, Незабудкою мне бы суметь прорасти Рядом с вами, отцы. Рядом с вами, ребята…

Кости болят, и не гнется спина… Мама почти что все время – одна. Смотрит в окно, где то дождик, то снег, И провожает улыбкою всех, Кто мимоходом спешит по делам… Так вот, все сердце свое раздала. Бедная мама… Но молвишь при ней — Скажет, что есть на Руси победней. – Вот пожалеть-то пристало кого, — Больше не скажет она ничего, Лишь улыбнется прохожим в окне Так, как она улыбнулась бы мне.

На окошке у мамы горшочки, А в горшочках – цветочки, цветочки. И цветут те цветочки весь год. Даже если за окнами стужа, Им и в стужу ни капли не хуже — Мама их непременно польет. Вот вся жизнь. Чтоб она расцветала, Надо, если подумать, так мало: Не украсть, не солгать, не убить… Жить стараться по-человечьи В этой жизни такой быстротечной И цветочки полить – не забыть!

Подробности жизни. Детали… Родился. Шлепок тебе дали. Ты окриком мир огласил И чей-то халат оросил. Был вымыт и биркой помечен: Рост, вес… Так, похвастаться нечем. И пол обозначен – мужской (В роддоме обычай такой). Пеленкою первою стиснут — Еще нет ни проблеска мысли, Одно лишь желание – есть! Мужчины такие и есть… Полдня ожиданье кормленья — И мамина грудь, как спасенье. Тепло ее ласковых рук И свет мутноватый вокруг. Здесь пауза… Школа. Экзамен. И ты в ожидании замер… Пятерка! Ура! Поступил! О высшем диплом получил. Работал. Влюбился. Женился. Потом твой сынишка родился. Ты снова влюбился. Развод. На пенсию вышел. И вот — Пилюли. Больница. Сестрицы. Уколы. Саднит ягодица. Зубов не осталось почти… Ты снова в начале пути, Где кашица, чуть не из соски. Пора заготавливать доски Для ложа – теперь на века. Ты умер. Обмыт и, пока Тебя не одели для тризны, Картонною биркой помечен И – больше похвастаться нечем. …Детали. Подробности жизни.

Не веруя всю жизнь ни в рай, ни в ад, Ты с ними вел, как с призраками, битву, Чтоб, наконец постичь, что победят Смирение, терпенье и молитва. Смирись. Терпи. Молись, и станет свет В конце тоннеля явственнее мрака… Не страшно верить в то, что рая нет, Но трудно не поверить в ад, однако…

Быстрый дождь, как ножом, Это утро разрезал. Пробежал босиком По карнизам железным. И ушел на восток, За дворы, за аллеи, Вызывая восторг У травы, у деревьев. И у тех, кто, как мы, Расставанием болен, Но в окошко, увы, Постучаться не волен.

Живу на полную катушку — От куража до куража, На тополиную макушку Плюю с шестого этажа, Себя представив великаном, Которому – до фонаря Ширь мирового океана, И даже юная заря. И тополь – малая травинка — У исполина под ногой, Когда небесною тропинкой Иду, довольный сам собой. Но, приструнив мою гордыню, Мне с кухни крикнула жена, Что на столе, мол, ужин стынет, И что устала ждать она, Когда с высот своих спущусь я… И вот, захлопнулся капкан: Я к ней на кухню волочуся, Еще недавно – великан, Властитель бурь и океанов, Пришибленный имею вид… И в измеренье, Богом данном, Судьба – капелью из-под крана, Так неприкаянно звенит.

Ощущение счастья похоже на мед, до того, как собой он становится в улье… И несут его пчелы, нацелясь, как пули, золотисто пронизывая небосвод. Он еще – предвкушенье себя самого. Невесомость. Порыв, что сродни вдохновенью. Нет ни крыши, ни стен — только солнца свеченье да цветенья дурманящее торжество. Чтобы после забыть, что родился цветком, был пыльцою, нектаром — за миг до полета, летним днем, замурованным наглухо в сотах, для того лишь, чтоб сладость почувствовал кто-то… Счастье – запах в начале и горечь потом.

Березки встали над могилой в рост, Я сам – ровесник этих двух берез. И пусть прошло почти полсотни лет, Шумит листвой березовою дед. Когда бы на погост я ни пришел, Меня здесь, знаю, встретят хорошо Шершавые, упругие стволы — Как руки деда в крапинках махры. А сквозь оградку в сторону и вверх Внучатый пробивается побег… Я с детства не знаю дороже родства… Березовым корнем врасту я в суглинок, И будет шептать мои строки трава, Слагая былины любой из былинок. А ветер былины с собой унесет, Раздаст простодушно – по строчке на брата. Родство – это, если произнесет Сердечно слова твои кто-то, когда-то…

Надраит полночь таз луны, Его наполнит звездной пеной И станет полоскать в нем сны — Фантазии ночной вселенной. Потом – в движениях легка — Их, чистым напитав озоном, Развесит, словно облака, Над заалевшим горизонтом.

Гляжу на Тихий океан — Простор безбрежный. Граница есть, Но где-то там, А сам я между Двух берегов: Один – чужой, Другой – родимый… И плыть еще мне — Ой-ёй-ёй! — Необходимо. Пока туда или сюда Смогу причалить, Пускай соленая среда Меня качает, Как сон, Что издавна знаком И снова снится: Воды немерено кругом, А не напиться…

А по Каме, по Камушке стерлядь к истокам идет Подо льдом, тяжело поводя плавниками… – До свидания, князь! Да пребудет с тобою народ, Когда трубы звенят и полощется стяг над полками. – До свидания, князь! Не увидимся боле с тобой… Проржавеет твой шлем, твои кости утонут в болотах… Отчего же живет в моих жилах державная боль? Отчего ж не умрет в моей памяти Вольное что-то?.. И ведет эту память за Камень, в поход, На Югру Тот же ветер, что некогда дул тебе в спину. И все тот же вогул со стрелою ее стережет, Чтоб ударом одним обратить в вековую трясину. – До свидания, князь! С нами вместе не кончится Русь, Обретая себя в пораженьях, как будто в успехе… Я когда-нибудь также в последний поход соберусь, Чтоб легендою стать — обезличенно-гулкой, как эхо.

В Европе громыхали пушки Суворова и Бонапарта, А над Москвою ворон каркал, И нищий собирал полушки, Чтобы купить «казенки» кварту. Цвела рябина на опушке, Цыганка раскидала карты, Процокали кавалергарды… И что еще? Родился Пушкин! Чтоб Бонапартом средь пиитов Стать, как Суворов, непобитым, И нищим, как простой народ, Воспеть российскую природу, Как вещий ворон с небосвода Взирать на нас который год. Навеки, как цыган, свободен, И честен, как кавалергард, Родился в этот день Господень, Еще не гений и не бард…

На стыке апреля и мая Прощальные взгляды горьки. Ах, как я теперь понимаю Никулиной Майи стихи. Где запах корицы и моря На каждой странице разлит, Где даже полынное горе О вечной любви говорит. Но вечной любви не бывает: Лишь в книжках – навеки она… И мы впопыхах забываем И взгляды, и имена. Но запахи ветра и солнца Не сможет ничто заглушить. И память о них остается На донышке чистой души. Ведь, кажется, больше мы знали, Наивной доверясь весне, Когда на пороге печали Чужих мы стихов не читали — Своих нам хватало вполне.

Не дай нам Бог с мечтою жить И, веря ей одной, С ней ложе каждый день делить, Как с милою женой. Не придираться к пустякам, Хвалить ее обед… Тогда не трудно будет нам Поверить: счастья нет. Тогда не трудно в некий миг, Как сам себя ни тешь, Остаться без стихов своих, Без чувств и без надежд. Пусть будет дом, а в нем жена, Творящая уют. Пусть будет жизнь полным-полна, Всем, что от жизни ждут. Но пусть хранят нас небеса От радости такой, Когда любые чудеса Все время под рукой.

Как молодость, неугомонны, Как вдохновение, легки Летящие в окно вагона Березовые сквозняки. Такое просветленье духа Навеки хочется сберечь, Как пониманье, что разлука — Лишь ожиданье новых встреч С горняцкой улицей и домом, Где дремлет голубь на трубе, И с кем-нибудь давно знакомым, Кто может «ты» сказать тебе.

Золото березы, медь рябины Над железным отблеском пруда… Оглянувшись, проезжаю мимо — Сам пока не ведаю куда. Может, впереди одни утраты, Если не считаю за добро Платину завьюженных закатов, Будущих рассветов серебро. Будто никогда не знал иного — Стали мне дороже наконец Олово несказанного слова, И надежд несбывшихся свинец.

Чтоб жизнь узнать, Иду по ней пешком — Автомобиль купить и не мечтаю, Хотя с вожденьем издавна знаком, Хотя, бывает, по небу летаю. И все ж предпочитаю пеший ход, Когда заметна каждая травинка И слышно, как напевом небосвод Раскачивает птаха-невидимка. И лес, и поле, словно отчий дом, Где дверь всегда открыта мне, как сыну… Чтоб жизнь узнать, иду по ней пешком — Уже перешагнул за половину.

Солнцелик и многоцветен Мир вокруг, Но как-то вмиг Налетает черный ветер, И мрачнеет ясный лик. Словно ты во вражьем стане — Только недруги кругом. И еще немного – станешь, Самому себе врагом. Полетишь, утратив веру, — Ни покрышки нет, ни дна — Только мертвый, стылый ветер, Только злая глубина. И опомнишься не скоро, Что живой еще пока… И опять открыты взору Небо, солнце, облака…

Ледник отступал, Обнажился обрыв, Шершавый, как спелый кокос, Корнями сосновыми чуть закрепив Отвесный песчаный откос. И лед обернулся Соленой водой, Пройдя через толщу веков. Лишь камни, прибрежною встав чередой, Напомнят, что был он таков. А ветреной Балтики Даль голуба И с зеленью там, где прибой… Ледник отступал. Так отходит судьба, Роняя неясную боль. Ледник отступил, Но остался навек В угрюмых камнях и в песке, Затем, чтобы не забывал человек, Что жизнь его на волоске…

На рассвете залиты дождем колеи. Открывается слуху не вдруг: Вдоль железной дороги поют соловьи, Заглушая колес перестук. Непонятно, зачем пересвисты и щелк Там, где сталь, креозот и мазут. Но листва на березах струится, как шелк — Соловьи вдоль дороги поют. Так поэты творят, временам вопреки По законам высоким своим. И ни грохот колес, ни сквозные гудки Не помеха токующим, им. …Может, скоро забудутся песни мои, Что слагаю, не ведая сна, А под Вологдой будут звенеть соловьи, Каждый раз, как настанет весна.

Лягушатами в крынку с парным молоком Мы ныряем в озерную рань, До которой бежать пять минут босиком От родных пионерских веранд. И – вразмашку, пока не проснулись совсем, До зовущей к подъему трубы И отрядной линейки, что поровну всем Отмеряет кусочки судьбы. Красным галстуком отполыхает костер На закате последнего дня, И в грохочущем «ЛАЗе» покатит шофер К взрослой жизни тебя и меня. Чтоб когда-то могли мы с тобой вспоминать, Как ступни обжигала роса, По которой так славно и жутко бежать, От восторга почти не дыша…

Пахнет дождем, лопухом и навозом, Там, где к подъезду прильнули кусты. Будто мальчишкою русоволосым Вновь оказался в провинции ты. Пусть небоскребы качаются важно, Свет горделиво струят этажи… Но все равно в мегаполисе каждом, Есть уголки деревенской души. Будто бы город – уже не Россия Даже с навозным своим запашком, Но приглядись: зеленеют родные! Сам перед ними – лопух лопухом… Знать, неспроста горожанина тянет На огороды конюшенный дух… Город чужим тебе сроду не станет, Там, где асфальт пробивает лопух!

Девичье поле, Девичье поле… Или победа или неволя — Сергия тень вдоль полков… – Княже, смирись, преклоняя колено: Только смиренье выводит из плена, Освободив от оков. Старец глядит – да не в очи, а в душу. Видит, что наша Отчизна недужит, Что промеж братьев грызня — Не избежать столкновенья и сечи. Кружат над полем и ворон, и кречет, Кровью набрякла стерня. Старец молчит. Бесконечно молчанье. В нем – и надежда, и обещанье, Что разогнется трава, Как разгибается сникшая выя… Будет еще неделимой Россия, Будет державной Москва! Ну, а пока не угадана доля: Здесь, под Коломной, на Девичьем поле, Только предтеча страны… Что же молчишь ты, мудрец ясноликий? Может, прозрел ты крушенье великой — Не от врагов, без войны?..

Ни тебе учителя, ни друга: Все ушли на городской погост. И звенит промерзшая округа От крестов и звездочек – до звезд. Этот путь, как жизнь земная – вечен, Неминуем – глаз не отводи. Пусть мерцают звезды, словно свечи На заупокойной, впереди. Было бы кому вздохнуть и вспомнить, И слезою кроткой проводить… Месяц с поднебесной колокольни, Как звонарь-горбун, вослед глядит. Было бы кому… Родные люди, Эту жизнь по-новому ценя, Заклинаю: милосердней будьте, Погодите обгонять меня.

Мы прощались с поэтом, и чудилось мне: На виске его жилочка билась, И улыбка застыла, как будто во сне Снова мама поэту приснилась. Повстречаются души родные едва ль Там, где вечные, вышние кущи… Он лежал, улыбаясь. Я рядом стоял И не знал – срок, какой мне отпущен, Чтобы жить и беречь мою добрую мать, Что – ровесница с гибельным веком, И молиться о тех, кому больше не встать, Даже, если прожил – человеком.

Мы – поколенье лихолетья, Нам быть такими до конца. Нам предначертано бессмертье С тяжелым привкусом свинца. А, если выпадет иначе, Ты не жалей, ровесник мой, Сосновый крест весной заплачет О всех, рожденных под звездой. И этих слез не будет чище — Живица, словно мед, густа… Синица нас вослед освищет, Хоть не пристало так – с креста. Кому-то бронзы многопудье, Кому-то антологий свет… А мы с тобой – простые люди: У нас таких запросов нет. А нам, дружище, что попроще — Обычный деревянный крест. И, чтоб вокруг шумела роща — Полно, березовых, окрест. Еще – чтоб в поднебесной дали Звенела пташка о своем, Чтоб мамы рядышком лежали, Когда мы их переживем…

Обиду друг на друга затая, Понять не в силах и простить друг друга, Оказывая недругам услугу, Мы разлетелись в разные края. А раньше рядом шли – крыло в крыло, Но неба синева нам стала тесной. Поссорились… Не вспомню, если честно, Что нас тогда с тобою развело. И вспоминать не стану. Суть не в том, Чтоб ворошить вчерашние обиды: Давным-давно, сердиты – не сердиты, Летим мы в направлении одном. И все темней и строже окоём… А тем, кто позади, совсем неважно, Что мы с тобой, как в юности бесстрашно, Летим во тьму поврозь, а не вдвоем.

Девочки гуляют на мизинцах, А старухи бродят на локтях… Им теперь не до заморских принцев — Впору ждать от вечности гостинцев, Задержавшись у судьбы в гостях. Что ж, еще немного и – дождутся, Полетят, одолевая страх, Чтобы обмануться и очнуться, И к себе – молоденьким – вернуться Снежною пыльцой на каблучках.

Без печали жизнь пуста, Счастье невозможно… Золотые ворота Скрипнули тревожно. А за ними – только мрак, Ничего не видно. Счастлив я, не знаю, как… Это и обидно! Счастлив я, не потому ль, Так вот и терзаюсь: Без печали – круглый нуль, Конченый мерзавец…

Александр Сергеич Пушкин, Позабыв про Натали, Ловит девок на опушке, Что за ягодой пошли. Вот оно – поэта кредо: Шалунишка, вертопрах… Девки в лес бегут, он – следом, Все приличия поправ. Это ведь не в бальной зале, Где торчишь в толпе, как кол… На траву одну повалит, Задирая ей подол. И иллюзией упьется, Что под ним – его кумир, Что единственной зовется, Красотой спасая мир. Деревенская простушка Будет биться, как зверек… Ей-то что с того, что Пушкин — Русский гений и пророк. Ей-то что? По барской воле Понесет, так понесет… И не знает дура-Поля То, что Пушкина спасет. От печалей, что вначале В страшный омут завели В миг, когда его венчали С милой сердцу Натали. От того, что неизбежно — В красоте спасенья нет! И уже на речке снежной Кто-то поднял пистолет. Но, покуда ствол Лепажа От курка команду ждет, Ты спасай, Полина, Сашу, Хоть удел спасать – не мед. Ты спасай поэта, Поля, Ну, а он спасет весь свет… Остальному учат в школе С девяти, примерно, лет.

Бреду по Тверскому бульвару, Как пахарь по сонной меже. Здесь Пушкин, как будто не старый, С Есениным юным на пару — Собратья они по душе. Лежит между ними аллея, Мелькают потоки машин… Вдвоем-то стоять – веселее! И гений ничуть не жалеет, Что здесь он теперь не один. Совсем не случайно похожи Поэты российских времен. И каждый счастливый прохожий Здесь третьим пристроиться может, Коль скоро пол-литра при нем. Ну, что ж, уломали, присяду. Хоть счастье мое – далеко, Но братья по разуму – рядом… А русскому что еще надо? Хлебнул – и на сердце легко.

Ах, Сопот, Сопот, Сопот… Прибоя тихий ропот, Картавый крик баклана О том, что все так странно В краю коровок божьих, Где ты на них похожа — Доверчиво мила… И только возле мола Нечаянным уколом Напомнит шпиль костела, Что жизнь почти прошла.

Панове, какие здесь пани! Пусть нет ни гроша в кармане, Но так виртуозен бриз, Что солнце поймал и тянет За лучик куда-то вниз. И кажется: все возможно, Покуда так осторожно Стирает следы прибой, И ты ощущаешь кожей Блуждающий взгляд любой. И трудно собой остаться, Поскольку так манит, братцы, Глаза устремить вослед Любой из прохожих граций Одних с твоей дочкой лет.

Тоскую по тебе… Что за тоска такая, Которая светла, а не темна? За окнами – береза золотая: Похожа на тебя чуть-чуть она. А дальше – не стихи уже, а проза: Не быть березе снова золотой, Пока она не выстоит в морозы И не поплачет раннею весной. Покуда птицы не вернутся утром, Птенцами не проклюнутся листки… И тосковать причины нет, как будто, И никуда не деться от тоски.

В промежутках – просто жутко, А на станциях – светло. Вот такую с нами шутку Может разыграть метро. От проспекта Космонавтов До Плотинки – только миг. Может выйти аж два акта В нашей пьесе на двоих. Мы полюбим и разлюбим, Будто нас в помине нет. Потому, что – просто люди. Просто – жуть. И просто – свет.

А водка пахнет снегом в январе, А снег – арбузом спелым, словно август… Вот выпью стопку и себе понравлюсь — Застрявший в продубевшей конуре Многоэтажной, вздыбленной ремонтом, Что, как бандит, ворвался в наш подъезд… А лютый холод, что стоит окрест, Непримирим и злобен, будто контра, Которой, впрочем, не осталось здесь. Но водка есть, и есть стакан – граненый, Как этот мир. Я также огранен Судьбой, квартирою и январем, Пропахшим всем, что и в душе, и в нем, Растормошил ремонтом змий зеленый…

Он боялся шпаны и девчонок, Хоть девчонки совсем не шпана, И учила быть храбрым – с пеленок — Нас советская наша страна. Он боялся, пока не побили Уркаганы в саду городском. И девчонки потом полюбили — Не боялся девчонок потом. Привыкая к фингалам и шишкам, Как советовал соцреализм, Узнавал он совсем не по книжкам Эту, в общем, хорошую жизнь. И лепил биографию споро, Чтобы после предстала судьбой, Не пугаясь ни стычек, ни споров, Ни с врагами, ни даже с собой. Он храбрился, но понял однажды, Что, по-прежнему так же страшны Хулиганы, и с женщиной каждой Вновь к нему возвращаются сны Той поры, где, как малый ребенок, Опасался не всяких невзгод, А того, что не хватит силенок Защитить тех, кто рядом идет. В ножевой, в штыковой, в рукопашной До скончанья отпущенных дней Умереть в одночасье не страшно — Подвести тех, кто верит, страшней.

В юности я прыгал в высоту, Пусть в перворазрядники не вышел, Но во мне заметили черту — Планку поднимать все выше, выше. Ведь судьбой попытка всем дана Встать на старт, а дальше, как награда, — Небо в звездах – высота без дна: Страх берет, а разбегаться надо! В общем-то, о том и речь веду, Что всегда резервы есть для роста. А когда-то прыгал в высоту Без таких вот обобщений, просто…

Я поумнею в час, когда умру… И на прощальном, так сказать, пиру Признают все мой ум, мои заслуги: Друзья, враги, знакомые, подруги… И возрыдают о такой утрате, О, так сказать, поэте и солдате, Прозаике, ученом, так сказать… А дух мой будет рядышком витать (Причины нет, чтоб это не случилось), И сверху будет все ему видать, И станет он, прозрев, светло молчать О том, что, так сказать, ему открылось…

Филолог, не терзай меня укором — Слова пришли по вызову души, Как лекари к больному, Чтоб уколом Спасти – мол, воскресай, Живи, пиши! И ты, бессонный критик, Не злорадствуй: Что где-то я ошибся невзначай — Слова пришли, Как утреннее «здравствуй», Как горькое закатное «прощай». Прости и ты, взыскательный читатель, За мой солдатский, Не изящный слог. По совести я, Кстати иль некстати, Могу заверить: сделал все, что смог, Чтоб неспроста любилось и мечталось И называлось жизнью и судьбой. Слов не искал, Но все, что записалось, Оставлю вам — Не унесу с собой…

Живу не скучно и не весело — Слагаю строчки на бегу, Чтоб в этих строчках перевесило То, что прожить я не смогу. Чтоб я сумел принять стоически На финише земного дня, Что книг моих герой лирический, Все ж интереснее меня.

Что жизнь – индейка, судьба – копейка, В купе я осознал в один момент: Напротив – женщина читает Цвейга… Неужто я ему не конкурент?

Согрей меня, а я тебя согрею Улыбкою иль словом – все равно… В воде монетка медная тускнеет, Рыбешкою скользнувшая на дно. Увидимся ли вновь? Монетка эта Сулит надежду праздному уму… Пока мы вместе, ни к чему приметы, Расстанемся – и вовсе ни к чему. Ну, а сейчас, к воде склоняя лица, Поверим рассужденьям вопреки, Что для чего-то робкий свет струится Со дна реки.

Неужели ты любишь меня, неужели, Через все расстоянья, разлуки, метели, Ни на что не пеняя, ни в чем не виня, Неужели ты любишь меня? Мне за что это чудо, награда такая? Но – опять уезжаю, опять улетаю, И в далеком пути, за окном – ни огня… Неужели ты любишь меня? Быстротечную жизнь мы торопим, как дети… А душа над землею кочует, как ветер, Удивление вечно храня: Неужели ты любишь меня!

В свете желтых фонарей – радуга, Преломляются лучи радостно. Пусть за окнами – мороз святочный, Мы целуемся с тобой сладостно, Мы целуемся с тобой искренне. Пусть мерцают фонари искрами, А вокруг пылит дуга-радуга, Что связала нас с тобой надолго. Где бы ни был я, где б ты ни была, Мы, как эти фонари с нимбами, Семицветьем наших чувств венчаны И бояться нам уже нечего. Говорят, что все проходит, кончается, Только радуга над миром качается. Даже если мы когда-то отчаемся, Наши души вновь на ней повстречаются.

Она в дверях остановилась, Терзаясь словно: для чего Нежданной гостьей появилась В квартире маленькой его. Ах, да! На миг, а не навеки Пришла чужая в дом чужой! Она лишь опустила веки, А он, как будто сам не свой. Вот тут бы и поставить точку, Ведь все равно не передать, Как платье, туфли и сорочку С нее он взглядом стал срывать. Как – губы в губы, очи – в очи: Ведь не навечно же – одни… За все не с нею рядом ночи! За все не с нею рядом дни! …Потом она курила долго, А он глядел, глядел, глядел, Как поплавок ее заколки В углу отчаянно блестел. Она в проем дверной шагнула, Закрыла двери за собой… А у него вдруг промелькнуло: Пришла – чужой, ушла – чужой… Быть может, так оно и надо, Чтоб уходила, уходя… На зеркале – следы помады, А на окне – следы дождя. А в комнате – пустынно сразу, И ощутился невпопад Оборванной прощальной фразой Духов дразнящий аромат.

Она сгорела на костре Любви, зажженной им, Угасла тихо на заре И превратилась в дым. Смыл быстрый дождь туманный след С небесного стекла… А он прожил еще сто лет, Став серым, как зола. Забыл ее иль не забыл, То – неизвестно мне. Но, заскорузлый, как горбыль, Как будто в полусне Он часто в небеса смотрел До самой темноты, Так, словно в облаках узрел Знакомые черты…

Меж нами телевизор, как стена Из ужасов и мыльных сериалов. Я перед ним один, и ты одна, А раньше суток нам казалось мало, Чтоб, как в кино, глядеть глаза в глаза, В своем, любовью сотканном, пространстве… Теперь глядим в мерцающий экран, Как будто все, что остается нам: Чужая страсть, чужое постоянство…

Если ты меня разлюбишь, Жизнь не кончится, увы… Станем мы чужие люди, Станем мы с тобой на «вы». Выпьем горестной отравы, Дань отдав молве лукавой (Ведь не избежать молвы, Как мы оба были правы, Или оба – не правы)… Будет небо в рваных тучах, Будет ветер у виска, И возникнет некто лучший, Нам неведомый пока. Чтоб тебе высоким слогом, Излагать свои мечты — На меня похож немного На того, что ненароком Перешел с тобой на «ты»!

Как птица, пролетела мысль На сквозняке души… Ты не лови ее – молись, Затерянный в тиши. А мысль – она вернется вновь, — Не разлучишься с ней… Откроет форточку любовь, Женою став твоей. И, замыкая вечный круг В молитве и в судьбе, На вырост крылья вместо рук Вручит она тебе.

Весна. Нехватка витамина. Бессилье чувств… То стынь, то грязь… Но в небе – цвет ультрамарина И солнца заблестевший глаз. Так, значит, кончились метели! Так, значит, скоро быть теплу! Грачи сегодня прилетели И облепили всю ветлу. А та, вся соком налитая, Вновь материнство ощутя, В своих ветвях качает стаю, Как мать шумливое дитя.

Все наладилось, как будто… Повзрослели сыновья, И свое былое утро В них узнать пытаюсь я. Непохожи ли, похожи — Бесполезен этот спор. Я отцу родному тоже Выносил свой приговор. Что ж, пускай и мне выносят: Что им дал, чего не дал… Денег, в общем-то, не просят, Да и я не предлагал. Если собственным расчетом И по-своему живут, Запоздалую заботу Предложи, так – не поймут. До поры, покуда сами… До поры, пока у них… Я в отца бросал свой камень, А попал в детей своих.

В церковь вошел первый раз на веку… Николая Угодника попросил: – Помоги! А в ответ: – Помогу, Как работник работнику. Я ведь тоже ценю не слова, а дела: Только Слово, что было вначале, еси… Долу клонится день, золотя купола. – Помоги, Николай! Защити и спаси! Все грехи отмолю – это как на духу! — Хоть и вечер уже заступил на порог… Я, как к брату, к тебе, как мужик к мужику. Я к другому прийти бы, наверно, не смог… – Помогу, только всуе меня не тревожь! А ступай-ка, родимый, да дом свой построй, Да землицу засей, чтобы выросла рожь, Да детей подними, да за истину стой! Покаянно стою. Догорает свеча. И внимает Угодник смиренной мольбе. Прав Никола, советуя больше молчать, Ведь заглавное Слово мы носим в себе.

Пред белым листом опускаю глаза, Чтоб черным его не марать… Так часто молчал там, где нужно сказать, Кричал, где не стоит орать. Теперь обжигает мне взгляд белизна, Как солнце в январском снегу… Глаза опущу, и царит тишина В словах, что сказать не могу. Без льда холодит и горит без огня — Начало всему и венец. Как будто Господь, поглядев на меня, Меня пожалел, наконец. Как будто Он мне отворяет врата, За ними я скроюсь вот-вот… И лишь — белизна, тишина, пустота — Начало всему и исход.

Когда судьба к закату клонится, Суля мне скоро в землю лечь, Уже не женскую бессонницу — Сон милой хочется беречь. Смотреть, как ровно дышит милая, Как безмятежна в сладком сне… И ни за что тогда с могилою Не хочется встречаться мне. Вот так бы между былью-небылью Застыл и все глядел, глядел На сон ее, как будто в небо я, Куда еще не улетел.

Высокое, безмерное бывает, А то, напротив, гнет тебя к земле… В нем горький дым Отечества витает, В нем наше солнце прячется во мгле, Чтоб засиять однажды добрым светом Для сыновей своих и дочерей… Зовется небо русским, но при этом Ему – равно: каких мы все кровей. Оно одно! Наперекор всем бедам В душе моей да не иссякнет Русь, Пока дышу я этим вечным небом, Пока по-русски я ему молюсь.

Летят облака, будто конники Над Клязьмой – светлы и легки… Маячат вдали колоколенки — Для русской души маяки. Стою у тебя на околице, Святая и древняя Русь. Вот-вот за небесною конницей Вдогонку и я соберусь. Туда, где по рангу построены, Ряды подравняли свои Монахи, поэты и воины — Поборники отчей земли. Прощаясь с Отчизною милою, Стою, озираясь окрест, И тайной наполненный силою, Целую серебряный крест. Чтоб так же в рассветном свечении Мерцали церквей купола, Чтоб Клязьма струила течение И русской рекою была. Чтоб слово родное, исконное Звучало века и века, И чтоб над землею, как конники, Крылато неслись облака. Молюсь, уповаю смиренно я, Чтоб вовремя час мой настал, И князь мой святой без сомнения В дружину меня поверстал. Чтоб мог я, как равный меж равными, Пополнив небесную рать, Лететь над землей этой славною, Незримо ее охранять.

Когда бы шел с востока русский меч, Являясь порождением ислама, Могли бы Волгу Камою наречь, Поскольку полноводней, шире Кама. Но русский меч был породнен с крестом И шел встречь солнцу, аж до океана… И Волгу – Волгой мы с тех пор зовем, И первой стать уже не может Кама. Но в том и сила русского меча, Что как бы вера с верой ни сплеталась, Да, только Кама, камушки меча, Все пережить смогла, собой осталась. Не поддаваясь пришлому уму, Амбициям своим не потакая, Она впадает в Волгу, потому Что сильная и добрая такая. И ей не страшно – всю себя отдать Другой реке, навеки слившись с нею… Она душе доверчивой подстать, Что, лишь смирившись, выстоять сумеет.

От Рублёва до Рубцова Пролегла святая Русь. В основанье – Божье слово, В самой сердцевине – грусть. От Рублёва до Рубцова… Может, в том и весь секрет, Что вначале было слово, А потом уже – портрет.

Лодкой без весел родная деревня В дымке тумана плывет в никуда. Стаей вороньей чернеют деревья — Чуть в стороне от гнилого пруда. Целою улицей брошены избы, Окна крест-накрест забиты у них… Ветер разносит окрест укоризны — Долгие скрипы калиток больных. В бывшей церквушке ютится харчевня, Чтобы случайных гостей принимать. Ближе и ближе к погосту деревня — Всеми детьми позабытая мать.

Все реже с мамой видимся, хотя Свиданья эти сердцу все дороже… Я к ней лечу навстречу, как дитя, И тут же – прочь, как суетный прохожий. Боюсь, а вдруг не будет больше встреч, Где радость с горечью наполовину, Где нам молчанье заменяет речь И связывает нас, как пуповина.

В душе – небесное свечение, До звезд все меньше расстояние. Все, что казалось приключением, Теперь предстало покаянием. Ах, жизнь! Почти по Достоевскому… А я – уже постарше Пушкина — Сижу, хлебаю пиво «Невское», Что в долг судьбою мне отпущено. Ведь зарекался: есть мороженое, Жить незаметней, безобиднее… Но все растет моя задолженность, И все мой возраст очевиднее.

Век глядеть – не наглядеться, Век дышать – не надышаться, Возвратиться снова в детство, Прахом стать, с землей смешаться. Чтоб, ростком пробившись к свету, Возродившись к жизни новой, Стать свободным, словно ветер, К путешествиям готовый…

С улыбкою заглядывали в Вечность, Как в отраженье звездное в воде… Лишь молодости кажется беспечно, Что ждет ее признание везде. Теперь судить готовы по-другому, Когда судьбы кончается разбег, И времени бездонный, черный омут, Нас поглотить готовится навек. И, все ж, меж двух отчаянных суждений Одно прозренье нам с тобой дано, Что сохраняют волны отраженье Тех звезд, которых в небе нет давно.

Обещало мне счастье – быть вечно со мной, Чтобы доля казалась дорогой прямой… Но судьба изогнулась, как пращура лук, Тетивой натянулась эпоха, И стрелой ускользнуло вдруг счастье из рук — Я держал его, видимо, плохо. Что же мне на беспечное счастье пенять — Ничего не успевшему в жизни понять, И судить о стреле, что летит в никуда, Обвиняя меня за промашку?.. Ждал, что встретится радость, а вышла – беда, Босиком и душа нараспашку. Мне, уставшему верить в спасительность встреч, Обещала от них навсегда уберечь, Насулила в грядущем печалей и мук — Во спасение тела и духа, Там, где лопнет струна, разогнется мой лук, И надеждою станет разлука.

Вертухай по вышке ходит И на зэков вниз глядит. Он, конечно, на свободе, Только все равно сидит. Всемогущ для тех, кто в зоне, Для начальства – сам, как тля, Автомат зажал в ладонях, Тех и этих костеря. Но, как будто упрекая, Мол, и эту жизнь не хай, Сверху вниз на вертухая Смотрит месяц-вертухай. Им обоим до рассвета Быть бессменно на часах… На земле свободы нету, Нет ее и в небесах.

О, педагогика, во все века Ты пестуешь талант, а не бездарность. Учитель! Воспитай ученика, Чтобы узнать, что есть неблагодарность…

Жизнь однажды, честь по чести, Сказку доведет до точки — Нам, ее слагавшим вместе, Умирать поодиночке. А не так, как в сказке старой: Безболезненно и сразу… Первым уходить – подарок, Хоть и протестует разум. Полетит душа, как птица, И не будет знать утраты, И не сможет повиниться, В чем она не виновата…

Поэтам дети не нужны И жены не нужны. Поэты жить одни должны, Спокойны и важны. Чтоб никого не обижать И не плодить сирот, Когда душа, судьбу верша, Отправится в полет. Чтоб звездных далей видеть сны У вечности в плену, За тех, кто были не нужны, Не чувствуя вину. …Тогда бездомность не страшна, Когда в тебе она, И неземная тишина Отчетливо слышна…

Поэзия, безжалостная, милая, Всегда – невеста, никогда – жена, Тебя, конечно, не удержишь силою И не заставишь, чтоб была верна. О близости и помышлять кощунственно — Твоих духов вдыхаю аромат… Но, говорят, что ты жила у Пушкина, И был твоим приходам Тютчев рад… Жуковский, Фет, Некрасов – в самом деле, Всех поименно называть нет сил! Один твердит, что был с тобой в постели, Другой, что на руках тебя носил… Проходишь гордо мимо взгляда дерзкого — Чиста, строга – моя и не моя: Царевна-лебедь, ты казалась девкою, Пока с тобой не обручился я.

Бессмертье после смерти Сулит моя тетрадь. Коль это так, ответьте, Зачем мне умирать? Да, в том-то и трагедия, Ну, как ты не поймешь: Не получить бессмертия, Покуда не умрешь!

Рассвет – одиозный жираф, наследник стихов Гумилева — Глядит из-за крон на меня, в глазах розоватых – тоска… Мельчает народ на Руси, и нет Гумилева второго (Хоть сын его, Лев, был вторым, да тоже он канул в века)… Мельчает народ, а поэт – всегда отраженье народа, Точнее, он сам, как жираф, всегда из народа торчит… Кто выше, тем, солнце видней, и кажется ближе свобода, И пусть голова – в облаках, а тело пока еще спит… Крути, ни крути головой – свободнее, вряд ли ты станешь, Коль телу до мыслей твоих и дела-то, в принципе, нет… И только, как сонный жираф, наследник прекрасных исканий, Все тянется, тянется ввысь такой неуклюжий рассвет.

В окне больничном облака плывут, как льдины По вскрывшейся реке, которой нет конца… Я список кораблей прочел до середины, Дивясь таланту вещего слепца. А вот мои суда, все отдали швартовы И у причала, тесно сгрудившись, стоят, По вскрывшейся реке они отплыть готовы, Да, только доктора, покуда, не велят. Ах, эти доктора с их клятвой Гиппократа: Глазасты, как Гомер, приборы в их руках… Черным-черна, как трюм, была б моя палата, Когда бы не окно да небо в облаках. И сам я, как моряк, отправленный на берег, И заточенья здесь не вынесла б душа, Когда бы не Гомер да вечный зов Америк, Где новый мой роман начнется не спеша. И, может потому, прожить необходимо Мне этот долгий день и новый день начать, Что список кораблей всего до середины В свой серединный год успел я прочитать.

Я думал раньше, что стихи рождаются от Бога, Пока в тупик меня не завела дорога, И не пришло прозренье, что они Родиться неприкаянно должны Из пустяка, из сора, из стихии, Еще не зная, сами, кто такие… А Бог дает лишь робкие приметы, Чтоб ты, в себе предчувствуя поэта, Узрел движенье в том, что прочно, как скала, И в тишине услышал главные слова, Которые никто еще не слышит… Они, как воздух тот, которым дышат, Как те поленья, что кладутся в печь, Чтоб пеплом стать, собою пренебречь, И, струйкой тонкою рванувшись к облакам, Все ж не пропасть – тепло оставить нам, И подтвердить судьбы своей итогом, Что все стихи рождаются от Бога.

Толкаться локтями — Пустое занятье. Не вечны мы с вами, Любезные братья. А вечны творенья, Что созданы нами. Им чуждо стремленье Толкаться локтями. Подхватит нас вьюга — Вселенская сватья… Творенья друг другу Раскроют объятья. Чтоб рядышком, дальше Идти, через время, Не ведая наших Полемик и прений. Меж тьмою и светом, Друг к другу все ближе… Как жаль, что об этом Никто не напишет. Поскольку и тем, Кто теснится за нами, Нет больших проблем, Чем толкаться локтями.

С книг слетает позолота, Исчезают имена… Да и книги неохота Брать в такие времена. Чтобы горечь – через руки — Их безжалостно рвала, Как в войну – на самокрутки… Так ведь то война была! А теперь – иная бойня: Самокрутка – целый мир… Спите, классики, спокойно: Пушкин, Гете и Шекспир. Спите, милые, не трону Вас небрежною рукой… Занимаю оборону, Хоть и воин – никакой. Пусть иной считает кто-то, Будто чтенью грош цена. Облетает позолота, Остаются имена, Чтоб узнала их планета Лет, так скажем, через сто… Умирать легко за это, Потому что есть за что…

Незнакомки взгляд печальный, Как старинное вино… В этом мире все – случайно, Все за нас предрешено. Ты, поэт, смеешься вдоволь, Пьешь, покуда брезжит свет… О солдатах плачут вдовы — Вдов у стихотворцев нет. Потому что изначально, Будто бы в прощальный час, Нас оплакал взгляд печальный, Что однажды был случайно Музой обращен на нас.

Вошли в автобус дочь и мать, Вогнав меня в озноб… Я глаз не в силах оторвать От этих двух особ. У каждой, и лицо, и стать Достойны всех похвал… И я готов влюбленным стать И – в миг единый – стал! В кого из них? Не знаю сам И ведать не хочу… В мечтах счастливых к небесам Лечу, лечу, лечу… В калейдоскопе чувств моих Мне показалось вдруг, Что подхожу любой из них, Как друг или супруг. Быть, в самом деле, хорошо На зыбком рубеже, Где мамам нравишься еще И дочкам их уже…

Поспорь со мною, женщина, я сам Готов оспорить каждое мгновенье, Но продолжаю верить в чудеса, Как в некое счастливое знаменье. И, пусть ты это детством назовешь, Во мне, и правда, детство остается, Как первый в мае настоящий дождь, Как одуванчик, что – стать выше – рвется. И пусть пора настанет отцвести, Он все равно доверчив, как в начале… Как нежность, что сумела прорасти Из грусти или даже из печали. Чтоб новой грустью стать, что так тиха, И поздней нежностью, что так печальна, Как ты сама, которая пока Чудесна и бесспорна, словно тайна.

Дождем посеребренная трава, И жгучей стать готовая крапива. И ночь, как ты юна, как ты красива, Как ты права во всем и не права. А молодость прекрасней правоты, Она сама себе – и честь, и совесть… Нарву крапивы и дождем умоюсь, И в ночь шагну, неверную, как ты. Забыв о том, что в мире есть добро, След за собой туманный оставляя, Я побреду, куда – и сам не знаю, На башмаки сбирая серебро. И будет мне легко не понимать Того, что неизбежно ждет в итоге, Пить немоту, не разбирать дороги, Букет крапивы к сердцу прижимать.

Я мог бы тобой любоваться всю жизнь, Но слишком уж жизнь коротка… Скажи, что и ты меня любишь, скажи, На свете мы вместе пока. Но ты так прекрасно умеешь молчать, Что просьбу назад я беру, Чтоб снова тобой любоваться начать, Поверив, что я не умру, Пока под небесной дугой грозовой Прозрачен и призрачен свет, Пока я могу любоваться тобой — Без всяких признаний в ответ.

Ах, мне знакома эта пустота внутри. Она полнее, чем признанье, чем до краев налитый лунный ковш, в котором стынет мира суета… И кажется, таит все наше мирозданье предчувствие свиданий и стихов. Ах, мне знаком бессвязный счет минут, который гармоничнее, чем счастье, поскольку сам он предрешен не мной… Так, не бери на сердце тщетный труд — и объясненья, и участья, меня приведший в храм безмолвный соучастник мой. Что ждет нас впереди? Мы движемся к финалу. К какому? Все равно, поскольку сам процесс движения к нему — важнее, чем финал. И пустота в груди, и счет мгновений малых, не знаю почему, имеют больший вес, чем ты предполагал…

С лица воды не пить, а я все пью, И не напиться этой мне водицей, Чтобы запомнить красоту твою, Которая уже не повторится. Ее изменят белый свет луны И золотая тень дневного света… Уже не повторить такой весны, Уже не повторить такого лета. Так для чего дается красота, Похожая на струи дождевые? Чтоб показалось, что она не та, Когда ты с ней столкнешься не впервые? И, женщину сто тысяч лет любя, Увидев вновь, почувствуешь мгновенно: Она сама вчерашнюю себя Зачеркивает так самозабвенно, Чтоб новой стать – совсем уже иной, Не разбирая, в чем она иная… Я пьян, с лица стекающей водой, Пока она – не мертвая – живая, Веселая, как солнышка печать, Свободная, как ветер во Вселенной, Пока могу оттенки замечать И принимать за счастье перемены.

Когда сойдет июльская жара И август обозначит перспективу Грядущих холодов, Наступит понимания пора, Как просто быть счастливым Среди сентябрьских золотых садов, Откуда дачники вывозят урожай В своих авто, тяжелых, словно танки, Оставив возле яблони останки Хозяйского, былого куража Для перелетных птиц… И ты средь них Торчащий, словно пугало, без толку, В себе отыщешь старых дум осколки, Будто в альбоме на забытой полке Изображения забытых лиц. О, как светло осколки разбирать, Смеяться и грустить попеременно, И перспективу жизни принимать, Как женщины единственной измену, Ей все прощая… В этом весь секрет Такого неожиданного счастья. Как вовсе нет погоды у ненастья, Так, без ненастья, и погоды нет.

Звучала музыка во мне, И вдруг она умолкла. Мерцали звезды в вышине, Как дальних окон стекла. Из пустоты глухонемой Тянулись нити света, Как будто некий мир иной Ждал от меня ответа: Зачем живу, и сам я – кто, И где – всему начало? И я не знал, ответить что, А музыка молчала… И в этом тоже был ответ Той тишине бездонной, Где никогда не гаснет свет, Свет отраженный…

Порою, ты мне кажешься сестрой, Как будто в нас кровь общая струится… В глаза мои ты так глядишь порой, Как смотрит в очи братские сестрица. Я этому сравненью даже рад, И пусть оно – из правил исключенье, Мы пред искусством, как сестра и брат, Все остальное – грех кровосмешенья.

Ты мной любима даже и тогда, Когда любовь на ненависть похожа, И онемев, язык сказать не может О ней ни слово «нет», ни слово «да». Как будто чувство, это – тайный код, Который неподвластен объясненью, И все, что даровало Провиденье, Оно же, без зазренья, отберет! И годы счастья, и короткий миг, Где – что-то перепутавшие люди: Друг друга ненавидим, словно любим, И любим, будто ненавидим – мы…

День стал длинней, погода холодней — В природе все разумно и прекрасно. И в череде идущих зимних дней Люблю тебя спокойней и нежней, Что с возрастом, должно быть, сообразно. Люблю тебя нежнее, но при том Спокойствие мое – не есть остуда. Так в ореоле солнца золотом Тепло таится то, что подо льдом Земле еще не ведомо покуда. Но день длиннее, значит, каждый час Зиме не стоит хмуриться сердито. Лед все прозрачней, все наивней наст. Все очевидней перемены в нас, Все ощутимей то, что в сердце скрыто.

Ты дорожишь случайным взглядом, Случайным вздохом за спиной, И забываешь тех, кто рядом Живет с тобой судьбой одной. Ни в чем не соблюдая меры, Ты даже в нежности жесток. Все веришь в мифы и химеры, А доброта тебе не впрок. Неужто в том лишь суть искусства И вдохновенья злая суть, Чтоб превращать химеры в чувство, Чтоб мифом стать когда-нибудь?

Глядеть, как падает вода Из ниоткуда – в никуда, Есть устриц, запивая пивом — Не мало, чтобы быть счастливым, И все же это – ерунда. Пусть жизнь из створок перламутра Полезнее, чем творог утром, Пусть пиво печени вредит, Вода, в итоге, победит — Не стоит объясняться нудно. Нас понесет с тобой она, Самодостаточна, вольна И бесконечна, словно вечность. Мы поплывем на лодке млечной, Не зная отдыха и сна. Не надо весел и ветрил, Не надо тратить чувств и сил, Отдавшись быстрому теченью, Как птица отдается пенью, Едва почуяв силу крыл…

Ах, как сладко быть с тобою, Никуда не торопясь, Под соленый шум прибоя К вешним грезам уносясь. Рай земной не станет ближе, Если знать его секрет… Распахнув глаза, увижу То, что моря рядом нет. Просто музыка звучала Где-то в сердца глубине, И нечаянно, сначала, Приникала ты ко мне. И во сне, на явь похожем, Не понятно: спал, не спал — К чуть солоноватой коже Я губами припадал. И волна волос качалась Надо мною, как волна. В сердце музыка звучала, Не кончалась все она…

Поэму написал я без сюжета, Где действие закручено в спираль… О чем она? Да так, о том, об этом… О том, чего мне жаль, чего – не жаль. Смешались в ней мечты, воспоминанья, Игра воображенья, предсказанья — Все то, что есть игра на — и — ти — я. Но, истинно, писал не по заданью И только то, что сам задумал я! А если отошел вдруг от устава И съехал в рассужденьях влево вправо, Читающая публика простит… А не простит (она имеет право!) — Надежда есть: мой прах покроет слава. (Ушедших славить на Руси в чести). Но я в себе не эту блажь лелею… Быть может, нежною рукой твоею, Любовь, вдруг прикоснется бытие К строкам моим, Когда сам не сумею Тебе прочесть творение мое. И ты, без сожаленья, без досады, Поэмы главы пробегая взглядом, В своей, мне недоступной, тишине С улыбкой, может, вспомнишь обо мне. Черт догадал родиться комиссаром Да с сатанинскою звездой во лбу… Ах, Окуджава, со своей гитарой Вы исковеркали мою судьбу. Я ваш талант, конечно, уважаю И пыльный шлем свой не спешу снимать. Но родина моя, как мать чужая, Которой – сын я, мне она – не мать! Но, родина моя, души присягой, Раз присягнув, тебе не изменял… А ты меняешь лозунги и флаги Под улюлюканье мирских менял. Довольствуешься черствою буханкой, Пьяна извечной собственной виной. И призраки «единственной гражданской» Уже маячат за твоей спиной. Революции сжирают нас, Как свое потомство скорпионы. И выводят новых под знамена… Чтоб Наполеонов пробил час, Робеспьер послал на казнь Дантона, Сам же оказался вне закона, Как враги, поверженные им… Прав Господь, влекомые идеей, Душу предаем, как иудеи, И того не знаем, что творим! Посреди обманчивого света Мы срываем наши эполеты Пред последней страшною чертой. Прав Господь. Но правотою этой Наша жизнь сегодня не согрета, Впрочем, как любою правотой. И, как наши предки, не печалясь, Мы в коней стреляем у причалов, Чтоб во времена иные плыть… И Россия словно кобылица… Выстрелить в нее иль застрелиться, Коль не хватит мужества, чтоб жить?.. Еще мы спорим, кто правее правых И кто левее левых, в аккурат… И три вождя, как будто змей трехглавый Октябрьский приветствуют парад. Еще в костры не побросали книги О том, что делать нам, куда идти, И догматизма тяжкие вериги У тех и этих, до поры, в чести! И все ж в умах непониманье зреет: Куда идем? – Кругом такая грязь… Обратно? Там орел двуглавый реет, Налево и направо обратясь. Вперед? А там совсем невероятно: Уже поднял кулак на брата брат… Как будто повернули мы обратно, И путь вперед – такой же путь назад! Так как нам быть? Как будем жить мы, если Во всей вселенной непрерывна связь?.. Еще мы спорим и стоим на месте, Налево и направо обратясь. …Нам дуют ветры то в лицо, то в спину. Над головою кружит воронье… Чем больше топчем мы свою трясину, Тем глубже погружаемся в нее. Он путч – не путч?.. Да кто тут разберет! Когда бы знать все это наперед… А мы, так получилось, что не знали: Инспекцию из министерства ждали И жили все как будто на вокзале Уже недели две, а то и три… Кто не служил, поймет меня едва ли, Каких высоких слов не говори. Когда ты от зари и до зари — На полигоне жарком пропадаешь, Предвидя: не зачтется ратный труд — Портки с тебя и ни за что сдерут! Но повезло… День нашего спасенья, Как раз – канун. Короче, воскресенье! А в понедельник, с самого утра, Шопен – по «Маяку» и по «России»… Ужель опять преставился мессия, Ужель опять безвременья пора? Но о мессии ни единой фразы, Зато читают новые указы О том, что можно нам и что вдруг нет… А части поднимают по приказу, И по тревоге я лечу чуть свет! …Спешу и замечаю, между прочим, Что в городе обычный лад рабочий, Всем на указы эти наплевать! Ведь город наш, уральский – не столица. «Макдональдсам», откуда пиву литься И гамбургеры можно поставлять, У нас еще лет двести не бывать… Поэтому и баррикады нету У зданья исполкома и Совета. Лишь по проспекту, меряя шаги, Два пьяных бомжа носят два плаката (Хотя между собой и не враги). Один из них: «К ответу демократов!» Другой гласит: «Долой ГКЧП!» Но это все – районное чэпэ… И, прежних не прощая им утех, Наш КГБ мерзавцев не хватает И в ссылку навсегда не отправляет: Здесь ссылка – это родина для всех! А родина не может быть постылой Пусть сала на закуску не хватило, Зато уж водки хватит всем сполна Покуда мирный день, а не война. И даже если громыхнет Чернобыль? Так, на Урале вымерли давно бы Без речки Течи и без «Маяка» [3] … Здесь все, сказать по правде, мы – мутанты: Ученые, поэты, дилетанты — Играем роль Ванюшки-дурака. И если в чем-то окажусь я лжив, (Хотя давно лукавить разучился), Во всем повинен тот далекий взрыв, Что в год рожденья моего случился! В год пятьдесят седьмой вернулся я, Но это нынче тема не моя. Ведь мой рассказ, как помнится, о путче. О нем, конечно, помолчать бы лучше: Какой там путч?! Да вот такой как есть! По Сеньке шапка, а по шапке – честь… Я по тревоге прибыл, честь по чести В штаб части нашей, а со мною вместе Начальник штаба – Васька Барибан. Его солдаты звали «Барабаном» За то, что появлялся утром рано Всегда в расположенье полковом И безотказно и в жару, и в стужу Служил, в служенье вкладывая душу, Как барабан в оркестре духовом. Приветствиями с ним мы обменялись И тут же в кабинете ждать остались, Когда нам волю свыше доведут… Какую? – Призадумаешься тут. Но думать – это дело генералов. И шифрограмма та, что нас «достала», Была твореньем одного из них. Того, что по суворовскому следу Науку о свершеньях и победах Сложил и в поучениях своих Предвосхитил события и даты… Приказ был крут: – В грузовиках солдаты По городу курсируют весь день. При каждом – автомат, штык-нож и каска. На перекрестках – танки для острастки… В день ясный тень наводят на плетень! – Ну что, Василь? – спросил я Барибана, — Неужто нас с тобою, как баранов, На бойню гонят… или на народ? – Стрелять в народ я все равно не стану! — И я пожал тут руку Барибану: – И я стрелять не буду, в свой черед! – А что же будет, если нам прикажут? – И трибунал тогда не страшен даже… Чуть что – на стол начальства рапорта!.. …И я вдруг вспомнил русских офицеров, Что за царя, Отечество и веру Всегда стояли… Но была черта (Та, за которой вера уж не вера, Отечество и то одна химера, А царь – портрет на выцветшей стене), Где супротив – не вражии заставы, А русский люд – и правый, и неправый. Стрелять в него? Нет, это не по мне!.. А кто же будет? — Подлецы найдутся, Что все века вылизывают блюдца У сильных мира – подличают всласть! Вот наш начпо, он выстрелить сумеет… В кого? Значенья это не имеет: Не масть определяет смысл, а власть. Вот за нее и скрещивают копья… А наша доля – испокон – холопья: Чубы трещат не у панов – у нас! …Три дня мы на «повышенной» сидели В казарме и в окошечко глядели, Не выполнив полученный приказ. Когда же все в столице прояснили, Героями трех павших объявили, И возвратился перестройки бог, И от всего на свете открестился, Начпо наш спохватился, изловчился И шифрограмму памятную сжег. Но, следуя природе, между делом, Снял копию и в Дом отправил Белый, Чтобы халифам новым услужить, Предвидя политорганов крушенье… Зачлося! Он пошел на повышенье. Иуда жив и вечно будет жить! Ах, Юлия Друнина, Юлия Друнина! Сегодня земля под ногами наструнена. Шагаю – и стонет она под пятой… В бою рукопашном схватились Вы с вечностью! Ах, с вашей ли милой всегдашней сердечностью Решиться на бой за последней чертой? Ах, с вашей ли страстной солдатскою честностью Остаться на стыке бесправья с безвестностью, Забыв свою юность, друзей имена… А может быть, вспомнив, в содеянном каяться? Бояться и в страхе за страх свой отчаяться — Такая у всех рукопашных цена. …Луна, словно вражий прожектор качается, Не всякая схватка победой венчается. Меж нами границей нейтральная мгла, Где горе людское обманом итожится, Где паразиты жиреют и множатся, Где все продается – хула и хвала. Но мы ж продаваться совсем не намерены И, может, поэтому так не уверены В судьбе тех, кто рядом, и в личной судьбе. Ах, Друнина Юлия, Друнина Юлия, Вот так же, как Вы, в рукопашный смогу ли я? Ну что мне ответить и Вам, и себе? Мне довелось родиться комиссаром, И, верить в Маркса (с Энгельсом на пару), И в массы слово партии нести До той поры, пока она в чести! А после – крыть ее с таким же жаром, И партбилет – в кубышку, до поры… Такие, видно, правила игры (А я наивно комиссара званье Всегда считал не службой, а призваньем), Хотя не разделял, конечно, их… И утверждал идеи, коим верил, Пока безверье к нам искало двери И три марксиста, как в застольях пели, Еще соображали на троих… И я вещал на всех политзанятьях, Что все мы на земле отцовской – братья! А кто не брат нам, тот себе не брат… И верил не в Христа и не в Аллаха, А в жизнь людей, по правде и без страха… И верно, я в ту пору был богат! Зачем об этом? – Нет, не ностальгия, И ты, и я – сегодня мы – другие. И все ж не с теми я, кто вечно прав, На площадях сжигая партбилеты… Иуды поцелуй… И вновь – вендетта — Преддверие вождизма и расправ. Чем похвастаться могу? Лишь судьбой краснознаменной. Партбилет, что берегу, Не подаришь и врагу… Только, выбросив, солгу Перед жизнью обновленной. Сжечь его – не волен я, Как не волен вновь родиться, Как не вправе сыновья Им, хранимым мной, гордиться. …Оттиск стертых букв и дат, Лысый профиль на обложке… Подевать тебя куда, В рай мандат и в ад мандат, В юность – красное окошко? Наш дед Сметанник, солнечное детство… Мы с ним в ту пору жили по соседству. С кем – дедом или детством? — С тем и с тем… Я помню имя, отчество соседа И кличку, что мальчишки дали деду. Но прах тревожить именем зачем? Он слыл довольно странным старикашкой. Был в белой накрахмаленной рубашке, На брюках – стрелок острые ножи… И увлекался хатхою-йогой, Охотою, рыбалкою – немного, Но не за это кличку заслужил! Сметанник равнодушен был к футболу, Но страсть в себе хранил к иному полу, Совсем забывший про свои лета… Дружили с ним такие молодайки, Что – должен я заметить без утайки — Как на подбор: и стать, и красота… И дед с такой особой рядом встанет, Ну, как котяра тянется к сметане… Вот вам и образ – прозвища секрет. Так стал у нас «Сметанником» сосед. Про кличку эту знал старик, конечно, Но относился к нам вполне сердечно. Взял даже на охоту как-то раз, Чтоб загоняли дичь, рюкзак носили… Меня тогда чуть-чуть не подстрелили, Но Бог ли, случай – кто-то, в общем, спас! Сметанник выделял меня… Наверно, Я пионером был тогда примерным. А позже – комсомольцем хоть куда… А он – партиец. Вот уже и связка! Картина: Ленин, дети… Эта сказка — Знамение, но все же не беда, Пример для всех грядущих поколений… Мой дед носил бородку а-ля Ленин, Но я не помню деда своего. В Сибирь этапом он ушел по тракту За то, что жил трудом и верил в правду, — О нем не знаю больше ничего! Сметанник же мне не являлся дедом, И все же часто, как сосед соседу, И как опять же ветеран юнцу, Рассказывал он о былых победах, О шрамах тех, что мужеству к лицу, И о себе… И как ни странно это, Как ни мотала жизнь меня по свету, Его рассказы здравствуют во мне! Знать, впечатленье первое надежно: Мне вспомнить то, что помнится, несложно, Оставшись вдруг с собой наедине. Сметанника судьба приметна тем, Что в ней любовь, одна любовь повинна… Он гимназистом, мальчиком невинным, Влюбился по уши и насовсем В учительницу, волею судьбы — Сторонницу лишь классовой борьбы… Она его всему и научила И бомбу самодельную вручила. И отличился юный боевик, И поплатился провокатор-шпик! Партийные Ромео и Джульетта В гражданский брак вступили в то же лето. И из эсеров – ведь не дураки — На пару подались в большевики! А после – продолжение идиллий — По очереди в тюрьмы их садили До самого восстания того, О коем даже слухи распустили У нас, что вовсе не было его! Но слов из песни не изъять декретом… Итак, пошли они за власть Советов, Плечом к плечу, после разлучных лет! Она была его намного старше, Партстаж опять же… Реввоенсовет Ее в полку назначил комиссаршей. Он – под ее началом фельдшерил, Точней, не фельдшерил, а коновалил. И в бой, конечно, рядышком ходил И ночевал с женой на сеновале. Он тела комиссарского желал И в это тело верил, как в икону… …Тут вражья артиллерия по склону, Где штаб их был и тот же сеновал! И комиссаршу разорвал снаряд… И может, к счастью, От любых уклонов И от этапных горьких эшелонов Спас косточки, разложенные в ряд… Сметанник же остался жив случайно. И жил, но не женился с той поры… Как миновали деда топоры Его эпохи – остается тайной. Он умер в возрасте почти ста лет, Оставив мне престранное наследство: Не партбилет – охотничий билет И книгу «Голоданье – суперсредство»… Я памятью такою дорожу, Поскольку, пусть невольно, голодаю. Но хоть охоту с детства уважаю, Сам на охоту больше не хожу. И что еще? – Последний разговор Наш с дедом, пред моим отъездом в КВАПУ [4] Сметанник произнес, вдруг снявши шляпу, Своей судьбе суровый приговор: – Мы все на белом свете – комиссары, Полпреды добрых или черных сил… А я, выходит так, партиец старый, Не знаю, век прожив, кому служил! Еще война к нам не стучится в двери, Хотя ее дыханье все ясней. И будущие страшные потери Уже судьбою видятся моей. Ведь у соседей – там давно стреляют, И средь развалин, в зареве огня, Там ненависть на части разделяет Не Родину, а самого меня. И целит в душу, чтобы наповал… Поскольку я – интернационал! Так получилось по судьбы капризу, Что белорусы есть в моей родне. Но в Минск лететь мне требуется виза, А кто теперь закажет визу мне? Есть в жилах и Полтавщины частица (Но ведь не вся она, а только часть!), И Украина стала заграницей — На землю предков не смогу попасть! Осталась Русь одна… Она лелеет Всех у груди доверчивой своей… Но дух погромов черным стягом реет И на земле отеческой моей. …А я ведь жил, надеялся и верил, Что боль и радость – все приемлю с ней… Еще война к нам не стучится в двери, Хотя ее дыханье все ясней. Есть праздник, день особый для меня. Торжественнее я не знаю дня. Его всегда средь прочих отличал И, сам не воевавший, отмечал Девятое, победное число, Что в мае человечество спасло От страха, от увечий и смертей. А мне еще дало – учителей! Один – на фронт мальчишкой убежал. Другой – в окопе под Москвой лежал… А третий – подо Мгою воевал И Совинформбюро критиковал, За что потом познал лесоповал! Но был еще учитель… Я о нем Почти забыл на поприще своем, Ведь он-то – физик сроду – лирик я, И физика – планида не моя. Но вот узнал: девятое число, То самое, что мир для нас спасло, Его из этой жизни унесло… И некролог – сухих десяток строк — Поведал то, что физик сам не смог. Что он – солдат великой той войны И восемь лет не ведал тишины… …Локтями мерил матушку-Расею, Под Кенигсбергом дал врагу по шее, А после полоскал портянки в Шпрее. На Сахалине табачок курил И кровь свою пролил за юг Курил… Тех самых, что почти уже не наши, Их променять теперь на миску каши, На дружбу и соседское «банзай» Готовы мы… Все, кто не против – за!.. А физик наш об этом не узнает… Уж год как полновластный он хозяин Куска земли размером два на метр На городском разросшемся погосте… Ученики к нему не ходят в гости. И счастлив тишину познавший мэтр. Но и не это даже в сердце – гвоздь (Поскольку каждый – под Луною – гость). Меня совсем иное научило: Не разу орденов не нацепил он И ни моим ровесникам, ни мне Не вымолвил ни слова о войне… Как будто знал – признанья бесполезны Для тех, кто не стоял у края бездны. Для тех же, кто туда смотрел сквозь страх, Наверно, правда, проку нет в словах… Вот дослужился – никому не нужен! Судьба взяла и посадила в лужу — Вдруг безработным я стал с размаху… Хоть плачь, хоть смейся, хоть рви рубаху, Как в бой идущий матрос тельняшку… Где оступился, в чем дал промашку? Считал Отчизне себя полезным. Итог служенья – одни болезни! А вот машины и дачи нету… Но к офицерской карьере это Все ж отношения не имеет. А кто имеет? – Тот, кто умеет… Кто был безмолвен, кто был послушен, Всегда – при деле, всегда тот нужен! Забыв про многолетнюю апатию, По штабу заметалась политбратия. Язык на плече — Профессиональный атрибут с шершавой кожей… И легче всех тому, кто был – ничем. Никчемным был и быть иным – не может! «Тот станет всем»… – «Интернационал» Так утешал. И надо же, утешил… Кто был – ничем, при новой власти стал, Кем был вчера… Да, с этим, ставшим, леший! Я о других, о тех, кто – за кормой, Кто службы нес нелегкую поклажу. Ведь со своею тощею сумой Был комиссар и нищим – непродажен… …Ты сажею не вымажешь его, Эпоха, и навеки не ославишь И королем раздетым не представишь, Как ни крути, полпреда своего! Поскольку день вчерашний – все же день, И полночь нынче – не светлее утра. И тот, кто тень наводит на плетень, — Тот никогда не поступает мудро. В колодах судеб жизнь тасует масть, Но – честен присягающий однажды! Ведь родина, она – одна, как мать. И это с малолетства знает каждый. Так не бывает, чтоб в родном дому Ты сделался не нужен никому! Быть может, просто мир вокруг завьюжен И не увидишь дружеской руки… Я жив еще! И я кому-то нужен, Всем собственным сомненьям вопреки. Я жив еще, пока душой нестарой Себя не забываю – комиссаром. Поскольку все на белом свете мы — Полпреды двух начал – добра и тьмы. Служить добру, идти дорогой звездной — Всегда – не рано, никогда не поздно.

Блистательные замыслы лелея, С бессонницею ладить не умея, Затеял я поэму о любви… И что мне откровения кого-то? Охота, лишь когда двоим охота И хмель весенний буйствует в крови. А что любовь? Ужели только в книжках Она – удел мечтательных мальчишек И девочек, спешивших повзрослеть? А в жизни – только выдумка за этим, Чтоб в результате появлялись дети, И «полюбить» – синоним «захотеть»? А «полюбить навек» – синоним «очень»… Но жизнь людская той любви короче, Что настоящей принято считать! Ведь полюбить – не то, что печь оладьи, Тут речь идет о самом главном ладе, Когда ты пред самим собой – не тать И пред людьми и Господом безгрешен… И чудятся мне косточки черешен У той дуэльной памятной черты… И что душе чужие откровенья, Когда и смерть не будет избавленьем От покорившей сердце красоты! И что душе?.. Да, видно, все же надо Для постиженья смысла или лада Чужой мундир напялить на себя, Принять совсем немодную личину (Сейчас, коль офицер, то – не мужчина…), В герое антипода возлюбя, Завоевать презрение потомков… Пуститься смело в путь по грани тонкой, Когда и честь, и совесть на кону… Ну что же, с тем, перекрестясь, начну. Еще я сам не ведаю начала. Еще при родах мама не кричала. Еще мой пращур не посеял нас… Еще земля планетою не стала, Но, я уверен, даже в этот час Была Любовь рассеянна во мраке, Она сводила звезды в зодиаке И Божьею улыбкою зажглась. Была Любовь. Иначе бы откуда Протуберанцев плазменное чудо — Явилось Солнце, оживляя тьму, Все подчинив свеченью своему? Откуда бы луга зазеленели, И ящеры бронею зазвенели, И влагой заплескался океан? И, в свой черед, средь прочих тварей Божьих Возникла та, что на Него похожа, И был иной виток развитью дан. Была Любовь опредь Адама с Евой И памятного яблочка, что с древа Их якобы попутал змей сорвать… Была Любовь. Она уже витала… Я сам еще не ведаю начала. Но, может, так и надо начинать. Завязка у поэмы очевидна: Два мужика и одному завидно, Что у другого – милая жена. Красавица бесценная, она — Ему совсем не пара… Это мненье Не подлежит, наверное, сомненью. (Хоть в мире все сомненью подлежит!) Но здесь – иное. Геккерн тут вмешался И на крючок истории попался: В России в бедах всех виновен…МИД! По крайней мере «Память» [5] так решила б. И все грехи лукавому пришила, Ведь шила-то в мешке не утаишь. Мы разобраться в истине сумеем, Нам наплевать, что Геккерн был евреем И «голубым» вдобавок, но… Шалишь! Сейчас приличней «голубым» назваться, Только б под красным стягом не остаться. И под фашизма знамя не попасть… Из Сциллы пасти да в Харибды пасть! Все это – мифы, равнозначно – сказки, Но есть иная версия завязки. Один из них – мессия и поэт, Второй – бездарность со смазливой рожей. И пусть при эполетах он, но все же, Хоть звездами осыпь, таланта нет (Иль неизвестен нам, по крайней мере…). И вот уже вам – Моцарт и Сальери. И можно прогнозировать итог, Который не предвидит даже Бог. Но я завязку завяжу иначе. А вдруг – любовь повинна тут? Что значит В любви людской и зависть, и талант? А вдруг – совсем не светский флирт все это? Что значит, что она – жена Поэта, А воздыхатель – просто дилетант? Кто право дал его судить за что-то, Коль он влюбился вовсе без расчета, Хотя и офицер, а не пиит?.. Я сам в любви своей – космополит (На простынях мы все – космополиты: Поэты, диссиденты, замполиты, И даже в рясе – добрый херувим — И тот в любви не может быть иным)… Ах, я безумца в страсти понимаю, Когда я стан девичий обнимаю, И убеждаюсь в те мгновенья я: Там, где любовь, там родина моя! …И кажется, душа не из железа, А из железа все, что за душой… И мнится мне, что в шкуре я чужой Был в прежней жизни не собой – Дантесом. Я в прежней жизни, верно, был Дантесом (Чтобы платил по счету в этой я…). В России, пусть ты – не поэт – повеса, Уже, считай, что мальчик для битья. А если, грешным делом, иностранец (Но Пушкин-то, меня простите, кто?), То первую красавицу на танец Ты пригласить не смеешь ни за что! В сужденье этом повод есть для спора, Ведь лад французский вечно здесь в чести. Но русофильство, грозное, как порох, Держава держит про запас, в горсти. От лавочника до премьер-министра Следы его найдутся без труда… Нужна лишь искра, маленькая искра! И что тогда? – Увидишь, что тогда… Здесь страшен бунт бессмысленный, кровавый, В котором никому не будет славы И не достичь победы никогда, Пока в сердцах безумствует вражда, И баррикадой делятся держава, Знакомый город, двор отсель досель И часто даже брачная постель… Ужели снова загорится пламя, Чтоб все опять до основанья снесть? Но мы своим умом богаты сами, У нас на все свое сужденье есть! Нас «Искрами» теперь не запугаешь, Цена у искр уже совсем другая. В валюте, с добрым дядей посреди… Он скажет нам, что ждет нас впереди. Поскольку, в оправдание прогресса, Мы – сфера закордонных интересов, С любой из наших домородных бед, Где президент со спикером в раздоре, И не понятно, кто мудрее в споре, Где и Совет Верховный, как комбед! А дядя Сэм, от умиленья тая, Страной нас недоразвитой считая, Пришлет кусочек мыла к Рождеству И пожеланья искренние, чтобы Мы магазины называли «шопы»… Что и осталось нам, по существу. К чему об этом речь веду в поэме? Устав, как все, от распрей и полемик, Я все ж не в силах одолеть в себе Любовь к гробам отеческим и к дыму, Что связывает нас, как пуповина, С Отчизною неласковой. В судьбе Моей полынный дым приятен… И пусть на солнце нашем столько пятен, Что и не сосчитать без ЭВМ. Оно – мое! И как бы не назвали России дым – отеческие дали Я не продам вовек и не проем, И променять на жвачку не намерен, Хоть добрый дядя в этом и уверен. Он поддержать, как пионер, готов Правление любое и блокаду И шелестом дензнаков, и прикладом, И нотами сиятельных послов, На радиоизвестия – цензурой, И на прилавках – поп-макулатурой, И суррогат-продукцией – кино… Кампания продумана давно, Как хорошо написанная пьеса, Еще тогда, когда я был Дантесом, А не пиитом, как теперь пришлось… И потому, должно быть, обошлось, Была мне ссылка за дуэль расплатой, Но ведь не на Кавказ и не в солдаты. Туда, где горы, где всегда пальба, И месть за месть, и вечная борьба Во время наше и во время оно… Там под ислама ветхие знамена Иль под хоругви древние Христа Встают мужчины, позабыв о женах, И, будто в допотопные лета, Уже им проще брать булатом злато И жен чужих, в чужих домах распятых Перед глазами связанных мужей. Уже им легче убивать невинных, Чем к Господу на суд идти с повинной, Которой всем не миновать уже… Меня война покуда миновала. Не пал я на афганских перевалах И в дни резни, продолженной у нас, Когда Афганистаном стал Кавказ. Я не убит еще на радость всем: Политикам, издателям, блудницам… Но – не спешите. Рано веселиться… Уже мне скоро стукнет тридцать семь. И пусть не на Кавказе, не в Кабуле, Моя давно уже отлита пуля. А повод будет найден без труда: Послать туда, неведомо куда, Чтоб врезал правду-матку я о жизни И чтоб нашелся вовремя указ О том, что мной написанный рассказ — Есть клевета на милую Отчизну Иль на того, кто выше всяких правд (И потому не может быть не прав)… Зачтутся в деле также три доноса По, так сказать, любовному вопросу (Шерше ля фам, точнее, се ля ви…) О том, что я – космополит в любви, В постели не за этих, не за тех, А лишь за демократию утех… (Там слыть вполне пристойно демократом, Пока все поднимаешь без домкрата. И не страшат тебя ни съезд, ни путч, Покуда ты желанием могуч…) А что за этим? Ясно – я виновен. К штыку перо не приравнять иное. И остается: завязать глаза… Но, может, не вести о мрачном речи? Иных уж нет, а мы – еще далече От той команды: «Пли!» Я лично – «за»! И верю: повод есть для оптимизма… Еще не отошли от коммунизма, Ну, а капитализм – когда дойдем? Мы тему интереснее найдем. …Чуть не забыл, ведь я же был Дантесом. И слыл влюбленным «по уши» в нее… Творенье Божье иль уловка беса — Нечаянное счастие мое? О, как мы с нею радовали тьму Слепыми поцелуями и дрожью, Что выше клятв наивных, полных ложью, Что выше слов… Зачем и почему Тьма так спешит скорее стать рассветом, Раскаяньем сплетенье наших рук? Сюжет провинциальный, но на это Мне сетовать, ей-богу, недосуг: Провинция – любви моей столица. В столицах извели любовь давно На браки по расчету… Там жениться — «Прописке на жилплощади» равно. А если уж с безродным породниться, То это – мексиканское кино! И я, признаться, грешен: В ностальгии По женщине, которой рядом нет, «Марии» преснопамятный сюжет Урывками смотрел, пока другие Меня не поманили имена. Но в этом «Санта-Барбары» вина. А в целом виновата мелодрама: – Онегин, я другому отдана, — Не часто так сейчас вещают дамы… Ну что ж, пришли иные времена. Я их судить не вправе и не волен, Вакансией Онегина доволен. Чудесней чуда женщины в России, А около нее – еще чудней! В Варшаве и в Париже иже с ней Давно уже не водятся такие. (Я, к слову, сам в Париже не бывал, Для встреч предпочитая сеновал…) Какие ласки на духмяном сене, Когда от комарья вам нет спасенья И от стеблей, что колют невпопад, То в спину ей, то вам, простите, в зад… Но искупленьем этих всех уколов Во все, что, я страшусь заметить, голо, Но не смущает ни ее, ни вас, Здесь любят, будто бы в последний раз. А в первый?.. Мы в любви так неумелы, Но ведь не в технике же секса дело, А в том, какие комплексы в тебе… Мужчинами становятся в борьбе С самой природой, с похотью начальной Пред красотою женской, гениальной… Томясь одним желанием постичь Всю глубину различий, данных Богом, Мальчишками мы в щелочку убого Ее выслеживали, словно дичь. Спросить не смея маму и отца, На улице внимали анекдотам… Про «это» слышал что-то от кого-то — Был путь познанья пройден до конца. Когда же приводили под венец Девчонок тех, которых в жены брали, То о любви ничуть не больше знали, Чем в щелку наблюдающий юнец… А дальше все зависит от удачи… Смешно и стыдно. Так или иначе, Уже ступенька преодолена. Не девочка она, но не жена, Уже с тобою связана порукой… И учатся быть трепетными руки, И губы произносят имена, Порой не те, что мы хотели слышать. Но в первый раз жена дается свыше, Какая б ни была за то цена. Мне повезло – я был воспитан мамой (В какой из жизней – не понять теперь…), И рвущийся из подсознанья зверь В подкорку загоняем был упрямо Моральными сужденьями о том, Что неприлично все ж крутить хвостом. Что до сих пор на белом свете есть Понятия такие: долг и честь. И что пристало так же жить сейчас, Как жили предки сто веков до нас, Из первобытного изыдя леса, Еще тогда, когда я был Дантесом… Когда мне пофартило, повезло Влюбился я всему и вся назло В ту женщину, которой дорожу я, Забыв, что полюбил жену чужую. Космополит в любви, наивно рад, Забыл о том, что сам давно «рогат» И письмами подметными испытан, Пред подлостью мне близких беззащитен, Как перед Конституцией судья, Вакансией Онегина доволен, Я не судим пребуду, не судя Других за то, что выше нашей воли. В конце уже мерещится развод… В котором кто из нас теперь не дока? У Дома Белого милиции обвод: И снять – тревожно, и оставить – плохо. Как бесполезно к мужу лезть в карман, Чтоб отыскать любовную записку, Когда уже разлука близко-близко, И жизнь не завершится, как роман, Прекрасной сценой, где простив друг друга, В объятия бросаются супруги. Ах, я и сам с разводами знаком Не по наслышке и не на примере Друзей моих, забывших о карьере, И телепередачи, где закон Один для всех и вовсе не как дышло… На шкуре испытал своей, так вышло, Любви отрыжку, счастия финал, Как ветер тот, что бурей пожинал. Одно отрадно: без пилы двуручной, Которой пилят, ведь вдвоем не скучно, И телевизор, и тряпичный хлам, И даже книги – строго пополам. Еще приятней, что не нацпричины, В которых наш серпастый паспортина И чуждое гражданство – лишь предлог — Нас развели, как Русь и Украину, Чтоб Черноморский флот – любви итог, Как общее дитя, на части рвали… Мы, слава Богу, распрей избежали, Когда, вообще, их можно обойти!.. Вчерашний день, за все меня прости! О завтрашнем задуматься полезней… Мучительные приступы болезни Одолевать с годами научусь. О, память наша, ты подобна бездне, Куда сорвавшись, до смерти лечу! Но видно, мне помучиться охота: Цепляюсь за попавшийся мосток… Когда бы на дуэль хоть вызвал кто-то — Я сам себя, чудак, убить не смог. Но стало не хватать у нас Дантесов, Как, впрочем, и прекрасных Натали… Встречаются, конечно, поэтессы, Но, Боже правый, с ними сам шали: Я столько водки выпить не сумею И потому вдругорядь уцелею. В любви традиционно – сирота, Свое сиротство трудно изживаю. Легко влюбляюсь, долго остываю. А позабуду – снова пустота… И в этой пустоте звучат, как месса, Слова о том, что сам я был Дантесом И сам любовь свою я расстрелял (И в этом кульминация поэмы)… Виновных нет, коль виноваты все мы, Сражая нашу память наповал, В Россию целя, вольно иль невольно. Нам больно, коль любимым нашим больно, Пусть даже безответен тот порыв… История сорвет любые маски, Но это не конец еще – развязка. Покуда жив Дантес – и Пушкин жив! Я не убит, я жив, на радость всем Дворовым жучкам, поднебесным птицам И маски сбросившим знакомым лицам… Но – тридцать семь, мне скоро – тридцать семь… И Лермонтовым, в свой черед, не став, И Пушкиным быть тоже не успею. Но ждет Пророка все века Расея И верит в гений, как солдат в устав. А гении, пророки не родятся Из чрева лжи, на простыни из роз. Они как язвы старые гноятся На теле Правды, вставшей во весь рост, И этим гноем исцеляют раны И, умирая, дарят Правде жизнь… Пророком быть во все века – не рано, Но в свой короткий век поторопись, Пока еще тебе отпущен срок И не нажат судьбы тугой курок, И друг, что секундантом быть обязан, Остановить тебя еще не смог. Я дружбою, как пуповиной, связан Со светом белым, с родиной моей… Космополитство чувств, души пристрастья, Постелью ограниченное счастье Здесь ни при чем, я – не о том, ей-ей! Мужская дружба – разговор особый, Здесь друг пред другом равноправны оба. И тут взаимность, право, не во вред. Сильнее кровного по сердцу братство, Плечо, к которому могу прижаться, Покинув тесный круг житейских бед… И я, в плече таком еще уверен, Перед самим собой не лицемеря, Страшусь пред другом вдруг предстать как тать. И кажется сильней любви все это, И даже самой лучшей, мной воспетой, Что настоящей принято считать… Но вот вселенская завыла вьюга, И с другом мы не поняли друг друга, И стала ощутимее черта, Та, за которой, мелочи итожа, Мы целим в то, что нам всего дороже, Доверье распинаем, как Христа. Испытывая дефицит доверья, Мы выпускаем из подкорки зверя, Способные уже на беспредел, Из первобытного изыдя леса, Когда впервые в друге я Дантеса, Словно в себе, отчаясь, разглядел… И кто виновен, если все одно? Иль женщина, как кошка промелькнула, Иль истина в бокале утонула, Разбавленная импортным вином, Иль закружил мозги нам принцип ложный, Но примиренье стало невозможно, И выбора – не встать под выстрел – нет: Зрачком ознобным смотрит пистолет. Кровь горяча и чуть заметна ранка… Меня на шубе друг относит в санки И мчит куда-то, чая довезти… Я выстрелил «на воздух», не жалея, Что так и не назвал любовь моею. Вчерашний день, за все меня прости! За то, что был порой в чужой личине, Что не к лицу поэту и мужчине, За то, что быть пророком захотел В отечестве своем неименитом, Предпочитая слыть космополитом, Все ж не пропил его и не проел. В угоду моде, что у нас настала, На лоскутки не резал одеяло И не тянул за угол на себя, Внимая иноземному совету… В Россию верил, в нынешнюю, в эту, В ней ту святую женщину любя, Которая, даря мне жизнь, кричала И будет для меня всегда причалом И здесь, и за границей бытия. Где есть надежда все начать сначала, Пока храню любовь души кристаллом, Покуда сам храним любовью я. Я обещал поэму о любви Да не одной – двум женщинам, мне милым… Обет исполнить недостало силы И буйства, что безумствует в крови. Хотел о главном, Да вмешались тут Политика, иные катаклизмы… А что любовь? Она идет от жизни, А жизнь туда идет, куда ведут. Я доброю цензурою ведом Прекрасных глазок, внемлющих мне ушек, Готов не слышать залпы правых пушек, Стреляющих в совсем не правый дом, Поверив, что Гоморра и Содом Есть порожденье нашего былого… Я милым ушкам дал недавно слово Все ж до любви поэму довести. Любовь одна достойна интереса, Но в ней постскриптум – миссия Дантеса, А он в России до сих пор в чести.

В краю вечнозеленых помидоров Дитя казенных, длинных коридоров, Я вырастал из френча своего, До времени не ведая, в кого. Мой рост под микроскопом изучая, Бог, головой обкуренной качая, Меня хранил, пока я молод был, И не пустил нечаянно в распыл. Знать, для иного приберег сюжета, Благословив на крестный путь поэта. Была ко лбу на долгие года Пришпилена антихриста звезда, И все ж в душе моей, как вера в чудо, Жила надежда в то, что всходы будут… Я, так случилось, медленно взрослел И, постигая бытия законы, В науках разных много преуспел, Набором догм на целый век подкован. Но бабушкин хранился образок В моем кармане рядом с партбилетом. И по ночам ко мне являлся Бог — К нему я обращался за советом. Когда вдруг сердцу становилось тесно От всех моих сомнений и тревог, В казарме сонной, там, где потолок, Сиял лучами нимб его чудесный… Не знаю, он помог иль не помог? Но голоса не слышал я другого, Влача вериги тяжкие дорог, В конце которых все равно Голгофа. А где-то посредине – Божий храм, Привал, где мне обещано спасенье… Я этот день запомнил – воскресенье, Когда я в тридцать шесть крестился там. Вот тут и зарождается сюжет… Со мной крестилась дядина супруга. Меж нами – где-то двадцать с лишним лет, Но очень уважали мы друг друга. О родственнике – ниже, а пока О тетушке… Она – из молокан, Из тех, кто со Всевышним напрямик Общается, но на Христовый лик Не крестится и не кладет поклоны, Уверенный и, может быть, резонно, Что вера – это вовсе не иконы… А дядя мой – полковник-отставник. Директор оборонного завода. Безбожник, матерщинник, озорник, Ну, в общем, квинтэссенция народа Советского… И тетя потому, Не то, чтобы перечила ему, Но потихоньку к Богу приближалась, К советскому испытывая жалость… И вот, когда полвека за спиной, От молоканства дабы отрешиться, Она в воскресный день пошла со мной В московский храм окраинный креститься. Родню пора представить… Дядя мой — Чапая тезка и, как он, герой! А тетю звал я просто «тетей Зиной». И, коль мы вместе приняли крестины, Считал своею крестною сестрой. Она в повествованье – персонаж, Поскольку с ней вдвоем виток сюжета Распутывать крещеному поэту, Коим является слуга покорный ваш. Покорный… Тут я, право, перегнул — С покорностью всегда дружил не очень, За что и схлопотать не преминул От девушек десятка два пощечин. И от начальства – грамот, в полный рост… И на погоны – много разных звезд. Вот только на последней оступился… Служить бы рад, но тут земляк явился И президентством все перевернул, И зашатался мой казенный стул… Я дядиной стезей шагал упрямо, Хоть – озорник (куда мне до него!)… Но слово «честь», оно почти как мама. И офицер почти как сын его. За то мы с дядей тосты поднимали, Когда крестины наши обмывали. Был дядя пьян, и я навеселе — Подыгрывал ему на балалайке, А тетя Зина, славная хозяйка, Закуски обновляла на столе. У нас в России отыскать бы повод, А дальше – лишь в стаканы наливай… За Родину! За Рождество Христово! За армию!.. А ну-ка, запевай! Слыла непобедимой, Считалась легендарной По молодости лет и в зрелые года… Мой дом – не хата с краю — Курсантская казарма. Хэбэ – моя одежда. Щи с кашею – еда. Суворовская школа — По жизни – альма-матер. Отцовские советы – наряды старшины. Мужская грубоватость С изрядной долей мата, С которым, между прочим, наряды не страшны. Ах, как судьбой гордился! Ведь было чем гордиться… Погоны и петлицы, На брюках – алый кант… Служил, как нас учили, Не знал, что так случится: И на родной землице Ты, словно оккупант… Цивильные наряды предпочитаешь форме. Слова своей присяги не смеешь повторить… Бесправьем и хулою Отечество нас кормит, Чтоб армию чужую когда-нибудь кормить. Что ж, жизнь необратима… Пусть даже небездарна. Нам не бежать из Крыма, ведь он – уже не наш… Слыла непобедимой, Считалась легендарной. Та, что теперь, похоже, Не перейдет Сиваш… ………………… Допелся дядя – вырос в аналитика! Бай-бай пора, коль в песне все – политика! Я лично в эти игры – не игрок, Хоть партбилет на площади не сжег, И в том, чем жил при нем, ничуть не каюсь. Но и в карман, туда, где образок, Вернуть его навеки зарекаюсь. Тут, дядя, призывай – не призывай, Я водку стал предпочитать «Кагору»… Чтоб не глотать напитки без разбору, Мне – красного – прошу не наливай! Когда крестины наши мы обмыли, Закончив миром праздничный обед, И дядю до дивана проводили, Где он уснул спокойно, как дитя, То о событьях всех прошедших лет, Полковника на сон перекрестя, До полуночи с тетей говорили. О маме самый главный разговор. Ей с детства предначертаны страданья, Поскольку имя выпало Христа… И до сих пор – истории укор — Отечеству не будет оправданья За ссыльные сибирские места, Что проредили мамину родню. За церкви, обезглавленные лихо. За то, что все – от мала до велика — Мы медленно идем ко дну, ко дну. Досталась маме горькая судьбина… Одно спасибо, что не умерла… А то – меня бы не было в помине. Но мама, как положено Христине, По-христиански не приемлет зла. Его не помнит… Но беседы с нею В моей душе пустили корешки. История рождает эпопеи, А состраданье, может быть, стихи. Так боль, переплавляясь, станет светом, А мальчик-безотцовщина – поэтом… Но речь ведем сейчас не обо мне, А о моей бесчисленной родне. И то сказать, по свету нас немало… Одно зерно в Америку упало, И там, в троюродных, есть даже негр… Сестрица с Украины учудила, Взяла и мексиканца полюбила — Теперь у них – известный инженер. Еще одна – так та за итальянцем… Короче, все мы в чем-то иностранцы В родной стране с фамилией на «ан»… И не понять: кто – немцы иль евреи, Хохлы иль белорусы?.. А точнее, И ту, и эту кровь в себе лелея, Несем по жизни званье россиян! И где бы ни мотало нас по свету, По предков наших памятному следу, Мы шар земной по кругу обойдем, К родне московской в гости попадем. Моя московская родня Любила, в общем-то, меня. Так, как Москва Россию любит… Всему, конечно, голова, В своих амбициях права, Она пришельца приголубит На день иль два… И – извините: По счету надобно сполна Платить, а если не хотите (Вас много, а Москва – одна!), Тогда «адье» [6] , мой друг, «вале» [7] — Все даром только лишь в Кремле! Я квартирантом жил, бывало… Родня, бесспорно, уставала. И я, бесспорно, уставал От нищеты и униженья Быть в том бесправном положенье, Которое как одолженье От тех, кто сам нужду познал. Но не на век же гостеванье — Я утешался так всегда, Что, слава Богу, расставанье С Москвой нас примирит тогда, Когда за окнами вагона Тихонько поплывут назад, Столбы Казанского вокзала… А там – замельтешат в глазах Все полустанки, перегоны, Которыми земля связала С Москвой Урал, Где – мой причал. Где понимаешь, в свой черед, Что хоть Москва – страны столица, И ею должно нам гордиться, Но не Москвой страна живет! Она живет сама собою, Где то же небо голубое, Где повседневный труд, как крест… Да-да, Москва – не вся Россия. И не к лицу ей роль мессии — Такой в райцентре каждом есть! И, все ж, Москва, чей звук любой В Сибири эхом отзовется, С тобою связан я судьбой, Как связано ведро с колодцем. Твоя наука тем ценна, Что в жизни может пригодиться… А если уж не смог напиться, Так, знать, ведро совсем без дна. Я нахлебался до краев Твоих сует, проспектов, чаю… Я по тебе, Москва, скучаю. Вот так выходит, е-мое… Хоть свой Урал не променяю На твой купеческий расклад, Но новой встрече буду рад. Пока же помнится былое: Театры, выставки, Арбат, Где я любовью молодою Был, как сушняк огнем, объят. Где всех икон твоих оклады И всех церквей колокола Меня венчали с той, что рядом Со мною в миг весны была. Где, как итог любых идиллий, Твоих вокзалов сквозняки И паровозные гудки Нас с нею тут же разводили Страстным бульваром в тупики, На круги прежние, на круги… К мужьям и женам на поруки… Звучи, звучи, мажорный туш, Во славу и спасенье душ! Как Петр отрекся трижды от Христа, Я от любви спешил отречься всуе… Жизнь начиная с чистого листа, Предательство скрывая в поцелуе. Умеют лгать и страстные уста. Иудин поцелуй – один из ста! Куда как чаще предает нас слово: Одно из двух, оно, увы – Петрово. Пока еще не прохрипел петух, Неискренне оно – одно из двух! Но до зари нам не дано иного… Из двух одно – идет от сердца слово. И откровеньем этим дорожа, К любви стремится каждый миг душа На грани притяжения земного. Прощая нам, обид не вороша, Любовь опять нам сердце открывает И душу добрым светом омывает, Которым и спасается душа. На круги добрыя своя Стремится встать душа моя. Любить людей и верить ближним, И дальним верить однова. И никого не мыслить – лишним… Идея, право, не нова. Но не затасканы слова, Поскольку так несовременны. И нравственные перемены В них обозначены едва… На круги добрыя своя Стремится встать душа моя. Все это было, было, было… Открытий здесь не совершить. Но недоверием постылым Нет сил душе душою жить, И поиск солнечных традиций Вотще не может прекратиться, Хотя бы для души самой… Так обесчещенной девице Все снится с белою фатой Кортеж, алтарь и муж законный… И мимолетные вороны Не могут грезы отпугнуть. Непоправим наш крестный путь, Поскольку он не нами избран, Верней, не нами проторен… Мы, как слепцы во время «измов» Бредем во тьме с поводырем, Которого не знаем даже… А если б знали, все равно — Душа все видит и подскажет, Где Божий свет, а где – темно. И пусть наш путь идет по кругу, Суля грядущую разлуку, Стремится встать душа моя На круги добрыя своя. ………………… С моей сестрою во Христе Мы о душе пеклись немало. Все тетя Зина понимала, Хоть знала похожденья те, Какими хвастать не годится… Да, ведь не все свята водица! Была б душа твоя чиста… Покайся, и тебе простится Мирская эта суета! И во спасенье племяша Молилась тетя и говела, И приобщить меня хотела… Да, вот не вышло ничего… Однако, добрая душа В богоугодном этом деле Добилась все же одного — Меня подбить она сумела На крестный ход… К кому? – К царю! Он на Тайнинке, где-то рядом, Стоит, как будто на параде, Встречая вешнюю зарю. И кто ж он? – Ясно, Николай, У вас, в Свердловске, убиенный… У нас же – памятник отменный… Ну-ну, рассказывай, давай! Вместо Феликса в шинели Водрузить царя хотели Да, сробели, не посмели, Так как мэр не разрешил… Что, мол, кланяться иконе — Царь другой теперь на троне, Да и тощий Феликс в схроне Злобно губу закусил. Ждет, когда былые флаги Пролетарские ватаги Водрузят над всей страной, Чтоб вернуться на Лубянку… Нет, нельзя дразнить охранку, Пусть хоть трижды царь святой! Быть ему – слуге народа — Средь унылых огородов, Обратясь к Москве спиной. Благо, церковь перед взором… Но вокруг полно дозоров, Чтоб сбежать не смог больной… Хоть отлит он из металла, Боль смиреннее не стала У полковника в груди. За Россию, за Державу Он тревожится по праву — Знавшего хулу и славу На земном своем пути, Что назвать не стыдно «крестным»… И душе в металле тесно, Хоть и памятник красив. Он – полковник. Ты – полковник. Но кому из вас спокойней, Не ответишь, не спросив… На выходные выбор пал, Когда мы в крестный ход пустились. Но и лукавый, знать, не спал — Мы как-то странно заблудились. Конечно, это – не беда, Что электричка – не туда. И то, что станция – Тайнинка — Совсем деревне не родня. И надо топать по суглинку К другой Тайнинке аж полдня. Беда в другом: нельзя сойти С тропы, как с крестного пути, Кругом – болота, камыши… Лишь в отдаленье, за пригорком, Церковный звон – маяк души, Что запеклась от жажды коркой И просит дать воды живой… Но точно вымерла округа… И только ястреб контур круга Чертит крылом над головой. И солнце, как топор над плахой… И мы со спутницей моей Шагаем медленней, трудней, Припоминая детства страхи. Как больно рвет железо плоть… И все ж больнее пониманье, Что ты не сможешь побороть Животный страх перед страданьем. Скользя загривком по столбу, На перекладине распятый, С людским проклятием во лбу Страх молит у судьбы пощады. Как будто не равно – забыть О солнце в тесной домовине Или прощения просить У скособоченной осины. Как будто есть иной удел У тленной нашей оболочки, Чем вдруг остаться не у дел, Где – мрамор, тишина, цветочки… Душа же – птицей – в свой предел Взмывает, превращаясь в точку. Потом – в звезду, чей ясный свет Еще когда-нибудь вернется… Но страх, пока она – во мне, Как сердце, аритмично бьется. …………………….. Чего боюсь? Да все того же, Чего боялся в детстве я: Полночной тьмы да кары Божьей, Да тропки, где ползет змея… Боюсь – седеет быстро мама, И мамин век – на волоске Дрожит, как жилка на виске… И я в семье вдруг старший самый. Боюсь – на жизненной стезе Вдруг изменить себе. В себе найти бесчестью оправданье… Боюсь – когда-то, в горький миг, Поймать в глазах друзей своих Презренье вместо состраданья. Боюсь. Не трушу, но боюсь — Уйти, любовь свою покинув У века страшного в горсти… И оттого с судьбой борюсь, Что страх, как совесть, не отринуть, Покуда дух не испустил. Нас страх спасает от беды… Мы с тетей в поисках воды, Что жажду духа утоляет, Взошли на гору и нашли Того, что звали Николаем… Он – в мантии из горностаев, С державой, скипетром в руках, Но – точно пленник у эпохи, Чьи – на свободу выйти – сроки Не могут подоспеть никак. Вокруг царя и впрямь ограда Да огородики селян. Еще какой-то рынок рядом И чуть поодаль – Божий храм, Где царь с семейством ставил свечи… Не зря мы топали полдня!.. Но путь пройти к царю – полегче, Чем лай цепных собак унять!.. Они к царю нас не пустили, Так, как ведется на Руси (Уже не в старом, в новом стиле). К царю? – Да Боже упаси! Вдруг бомбу адскую подсунут Иль правду вздумают сказать?.. Здесь челобитную подать Чиновный тать мешает втуне. И даже мертвый царь – запрет, Коль денежек на взятку нет. Нам у казанного забора Битюг с дубинкой дал ответ, Достойный жулика и вора: – Закрыт сей царственный объект! Мы долу очи опустили И было прочь поворотили (С дубинкой, верно, спор плохой… А царь, он – бронзовый, глухой…), Но, завернув за огород, Идти надумали в обход… И вот пошли мы с тетей Зиной По тропочке, сминая глину, До постамента, до того, Где и стоит полковник в царском Одеянии мытарском, Словно не с плеча его. Для свиданья нам – минута… Только – развернуться круто Да прощенья попросить За подвал в расстрельном доме… Что уж кланяться иконе, Не умея лоб крестить? Вот и пришла с Москвой разлука — На становой хребет пора! Мне дядя пожимает руку, А тетя – крестная сестра — Вдогонку крестит поезд скорый… – Надеюсь, свидимся! Пока!.. …Купе. За окнами – просторы. А здесь и чай, и разговоры Под оком у проводника. Соседи – пара молодая. Он – эмвэдэшник, а она — Да просто мужняя жена. Болтаем, время коротая — На то дорога и дана. – Вы слышали: царя взорвали! – Был памятник недавно цел… – По НТВ передавали! – Я новости не посмотрел… – Тогда, послушайте. – Конечно… – Я постараюсь все – точь-в-точь. Охраны не было в ту ночь — У нас вот так в России вечно! Заряд сработал на заре, Как утверждают, очень рано. Сметенный толом постамент И тела царского фрагмент Стране показан был с экрана. – Судьба – достойная тирана! — Вот так сказал корреспондент — Один из тех, кто смел за сим, Что бронза не ответит им… А нас уже не удивишь Крушеньем чьих-то пьедесталов. Мы – скифы, варвары то бишь… Нам быть иными не пристало, Поскольку наше имя – тьма, А суть – безгласная скотина… Такая мрачная картина — Царя осталась половина И та, простите, без ума… Без головы… Ее кочан, Весь покорежен динамитом, Как череп, найденный пробитым, Под Коптяками, где-то там… Какая странная судьба — Быть обезглавленным и дважды… – Но два же клюва у герба… И клюнуть вас желает каждый! Не надо отводить глаза От этих бронзовых обломков. Вдруг проберет роса-слеза Родства не помнящих потомков? Прожить свой век и умереть — Удел идей и человека. И бронзе трудно уцелеть В объятьях гибнущего века… Вмешался спутник в разговор, Задетый чем-то за живое: – К чему научный этот спор? Пойдете подымить со мною? – Я, извините, не курю — Считаю это дело травлей… Но вам компанию составлю, Охотно рядом постою… Нам тамбур двери растворил. И, затянувшись сигаретой, Попутчик мой заговорил: – Вы служите, как видно, где-то? – Служу. Военный журналист. – А о Чечне уже писали? – Я не был там. Пред Богом чист… – Все сразу чистенькими стали. А вы послушайте меня. Вот тут горит и не проходит Закат декабрьского дня, Когда к ним, в Грозный, полк наш входит… И мальчики кровавые в глазах, И новогодний тост, как злая шутка… Почтамт, больница, молзавод, вокзал И площадь под названием «Минутка». Не Курская дуга, не Сталинград, Хоть поле боя – всюду, поле боя… Тем мальчикам героями не стать, Пусть даже и погибшим, как герои… О, Родина, доколе – мне ответь — Ты будешь прозревать такой ценою, Где сыновья, идущие на смерть, Тебя не ощущают за спиною? …………………….. Он замолчал и молча докурил, Окурок раздавил ногой, как гниду… – Жалею только: мало их убил… — Вдруг выдохнул жестокую обиду. Кого? Чеченских женщин и детей? Боевиков – защитников Аллаха?.. Мир потерял рассудок от смертей. Мир поглупел от горя и от страха. Не от того, чем лечится душа, А от другого – равного проклятью… Легко, до основанья все круша, Забыть: еще вчера мы были – братья И нам был дан единый светлый дом, И в этом доме не было нам тесно… Еще вчера мы шли одним путем, Не думая, что он вдруг станет крестным. Двадцатый век идет к исходу. Он дал нелепую свободу Всем темным мыслям и страстям. Он, этот злой научный гений, Пророс над веком песнопений, Оставив стыд и душу там. Восстал над пеплом Хиросимы Предтечей третьей мировой… И изменил любовный климат Секс безопасный, деловой… Принес кошмарные болезни — Теперь о СПИДе пишут песни. Взамен открытиям души Гашиша рай и анаши… А самый верх народовластья — Бить по парламенту со страстью Из танков собственных в упор… Печален этот разговор. Но начат он не по приказу Иль социальному заказу, А оттого, что больно тут — В том месте, что душой зовут. …Я снова дома, где уют, Где все привычным ладом дышит. Где грохот улицы не слышен, И где меня, конечно, ждут Из всех дорог родные люди — Мной обретенная семья. Переступив порог, забуду Я века гнет и гонку дня. О счастье говорить – не модно, Когда вокруг такой разлад… В ночи звонок междугородный — В мой дом откуда-то звонят. – Привет, племянник! Это – из Москвы… – Алло! – У телефона – тетя Зина. С Христовым праздником тебя, родимый! – Спасибо, дорогие! Как там вы? Как дядя? – Жив… Привет передает И тост во славу русского оружья! – Что – сильно пьет? – Да кто ж теперь не пьет, Когда в стране так холодно и вьюжно?.. Я вот еще хочу тебя спросить: Тут все трещат про царские останки… Ваш губернатор с центром перебранку Затеял, где их нужно хоронить. Я думаю: безбожники – они… А что, племянник, скажешь ты об этом? Черкни письмо. Я буду ждать ответа. Не сможешь, так хотя бы позвони… ………………………… Алло! Алло! – Но в трубке лишь гудки, Да за окошком зимний ветер стонет, Как зуммер во вселенском телефоне… Всем чаяньям живущих вопреки Всевышний не подходит к аппарату. Он занят. О России он забыл… А нас опять толкают брат на брата Все те же осквернители могил! Как будто есть за все одна расплата — Столкнуться лбами, кости поломать… Они – за ту, а мы – за эту рать! Во флагах разобраться трудновато, Зато легко карманы набивать, Когда в стране хозяйничает тать. А где народ? – Народ на баррикадах (Ему бы только символ отыскать, За коий можно драться… И – порядок!). За Родину! За веру! За царя! А нет царя, так – за его останки… А там опять введут в столицу танки. А там опять гражданская война, В которой победим!.. Да, только, на… На что нам эта пиррова победа? Ведь так всегда: воюет гегемон, Но результатов не дождется он… Ведь шакалье всегда плетется следом. И миром правит именно оно! Алло! Алло! Да, видно, Бог не слышит — Иль он устал и мемуары пишет, Смотря на век двадцатый, как в окно… Останки царские хороним… Почти столетье в обороне Их у дороги стерегли — Себе поверить не могли В том, что такое сотворили: Убили, кислотой травили, Потом кромсали, рвали, жгли, По миру сеяли сомненья, Чтоб скрыть такое преступленье, И дом Ипатьевский снесли… Теперь настало очищенье… Не важно чье захороненье Здесь, на Урале, мы нашли… Давайте плакать, бить поклоны, Носить монаршие знамена И тех в миру благодарить, Кто приказал когда-то срыть До основанья нашу память — А нынче плачет вместе с нами… А что останки? А костям Смешно затейливое рвенье. Ведь души праведников там, Где президентское правленье Не в силах ничего менять… Они, Россию не кляня, Давно свой крестный путь познали, В том, приснопамятном подвале, Где двадцать три ступени вниз, Как двадцать три ступени к Богу… На этой истинной дороге Следы времен пересеклись. Цари со слугами сроднились, Поскольку крестный путь – един. Не важно: раб иль господин — Для душ, что к небу устремились. И нам, ну как нам – не грешно Над Божьим промыслом глумиться И отделять царя с царицей От тех, с кем вместе все равно, Им, неприкаянным, молиться За нас, за суетных, за век, Которым вряд ли б стал гордиться Принявший Бога человек?.. Все, слава Богу, утряслось: Там, наверху, сошлись на сходке, Решив за рюмкой доброй водки Не хоронить останки врозь… И, закрепив указом сделку, Нашли на карте место – здесь! И наш взбрыкнувший губернатор Ответил, примирившись: – Есть! — Ведь так положено солдату И истинному демократу… А мне пора бы знать и честь, Ведь повесть близится к финалу. Пусть впереди забот немало, Но все ясней пути итог… Чего ж ты, Лира, замолчала? А ну, смахни слезу, дружок! Богиням плакать не пристало… Да и какой от плача толк? Простимся. Ни к чему сомненья! Как говорят, что смог, то смог… Своей эпохи отраженье — Не Нестор и не Карамзин — Я записал души движенья Всех дядей вась и тетей зин… И, как Высоцкий пел в запале, Пора бы сбегать в магазин. Забыв о сумрачном подвале, Где Николая расстреляли, Как будто он – простолюдин… Забыв об армии забытой, И обездоленной стране, Купить целительный напиток, Который не поможет мне. Но, чашу горькую приемля, И бестолков, и нелюдим, Пить и за небо, и за землю, За крестный путь – для всех один. Пить, помаленечку трезвея, За Божий дар – прожить свой век И след оставить на земле, Чтоб стал наш мир чуть-чуть добрее. За умолчания закон — Спасение для стихоплетов… Когда б не он, еще б – работать Без отдыха, когда б не он… А так – покину я легко Читателя в недоуменье: На чем закончил я творенье? Куда взлетел я высоко? Какие высказал идеи? Зачем так завернул сюжет? Скажу одно, за вас радея: У повести финала нет! Итог в себе лелеет каждый Сегодня, завтра и вчера, Звезду с крестом скрестив отважно Эт сэтэра, эт сэтэра… [8]

Вот, наконец, и в наши палестины Явился день святого Валентина… Он нам – чужой, но он понятен нам (Так мюзикл известный «Нотр-Дам» Без русского смешного перевода Звучать бы мог)… Нужны всегда народу Лишь хлеб да зрелища. Из глубины веков Народ задабривать – обычай есть таков… При чем тут Валентина праздник модный? При том, что мы теперь – народ свободный. Мы нынче сами можем выбирать Каким богам нам храмы открывать! По крайней мере, нас в том убеждают… А мы привыкли жить, не утруждая Себя вопросом: правда или бред? Мы любим мифы… В этом весь секрет! От всех петрарок и от всех шекспиров До надписей, что на дверях сортиров — Пространство мифологии любви. И текст, хоть сотню раз переведи С родного на арабский или идиш, Ты все равно иного не увидишь — Лишь миф. Его иначе воспринять, Как трансвеститу пол свой поменять. Чтоб написать поэму, нужен повод — Простите, не умею без такого… Найдется он, коль хочется, чтоб был: Меня любили и я сам любил. И значит, будет личная окраска У этой были и у этой сказки. С такой окраскою сюжет любой Нам интересней… Но коль есть любовь, Для пущей остроты потребна драма… Поток трагедий льют телеэкраны: Сентябрь в Нью-Йорке и в Москве «Норд-Ост»… Сюжет поэмы, как все драмы, прост. Есть Он, Она и Зло (в каком-то виде), Что им мешает и творит обиды, И может даже жизнь саму отнять… Любовь всегда боится потерять Того, кто света белого дороже… Все драмы друг на друга так похожи — Нет разницы для смерти никакой Кого ласкать холодною рукой. Но существует миф (он самый важный), Что для любви и умереть не страшно, Что смерти нет для любящих, когда Любовь дается раз и навсегда. Мечтая о любви до окончанья дней, Мы любим не любовь – свою потребность в ней. Не человека любим – жажду власти Своей над ним – то, что зовется страстью. Мы любим не любовь – в любви самих себя, Способных мир перевернуть, любя. До той поры пока Ее не встретим, Мы любим не любовь – любви шальные дети. Когда ж придет она к нам, мифам вопреки Иль им благодаря, то проза и стихи Тут не при чем… Природа лишь повинна, Что мифы превращаются в былины. Да, лишь природа, только лишь она, Повинна в том, что нам любовь дана. До той поры, пока – природы звенья — Любовь не превращаем в извращенья. Где – разуму и смыслу вопреки — Сплетаются две женские руки, Два женских тела трутся друг о друга, Так, как обычно делают супруги, Интимной лаской будоражат кровь, Превознося лесбийскую любовь. Иль эти, что зовутся гордо – геи: Редакторы, премьеры, лицедеи… У них-то что случилось с головой? Какой тут сдвиг на почве половой?.. А если все мы станем неформалы? Считай, что человечество пропало — На нет сойдет, исчезнет род людской… Но, слава Богу, сам я – не такой: Не пользуюсь ни тушью, ни помадой — В любви ориентирован, как надо! И «крыша» не сказала мне: – Ку-ку! Люблю, как подобает мужику, Красивых, умных, утонченных женщин… Увы, таких становится все меньше. Прикинуть, так – на тысячу – одна, И та – завидуйте! – моя жена. Но это – дело вкуса и влеченья И к мифам не имеет отношенья. А что имеет? Пресловутый миф, Что можно, человека полюбив, С ним стать единым чем-то в жизни этой, Как юные Ромео и Джульетта. Я верил этой сказке много лет, Покуда сам не стал сутул и сед. А что теперь? Да, вот, все так же верю, И для любви мои открыты двери, Но что-то в них красотка не идет (Или она – не та, иль я – не тот)… Амур, ля мур предпочитают младость И красоту… Они приносят радость, А не морщины и не целлюлит! И будь ты сам, хоть трижды знаменит, Но дамы улыбаются умильно, Тебе, мой друг, с расчетом меркантильным: Наследство там или карьерный рост (Такое часто видим в жизни звезд)… Но я не спорю, всякое бывает… Судьба людей, как два жгута, свивает И их уже ничем не разорвать. Он – муж, отец. Она – жена и мать. А дальше, как у Андерсена в сказке, Весь век они живут в любви и ласке И умирают вместе в час один, Дожив, как говорится, до седин. Но миф – на то и миф. Он – не для этих. У них – вначале страсть, а после – дети — Эквивалент утраченных страстей… Наш миф и предназначен для детей. Себя таким я помню еле-еле… Мы с ней за партой рядышком сидели (Ну, кто же с кем за партой не сидел? Да, я и не сидел! Ведь был не смел. Она сидела у окна, левее). И солнышко улыбкою своею Ей золотило локон на виске… Весь класс десятый я провел в тоске, Не смея в чувствах пламенных признаться Не ей – себе… Да, если разобраться, Была ль любовь? Наверное, была… В саду у нас черемуха цвела. Сходились кошки и коты весною, И в сердце места не было покою — Оно меня из комнаты гнало. И я сновал, как будто НЛО, Под окнами девчонки той, соседской, С мечтой одною, лучезарно-детской, Что взгляды наши встретятся, и вот, Она меня без всяких слов поймет. Ведь я (хотя любви ее не стою) Жизнь за нее отдам и… все такое. Во мне слагались первые слова Не в строчку, а в столбцы, хотя, едва Ли, называл я их стихами (Но, главное, они слагались сами И связывались как-то меж собой)… Коль рифмы есть, так все ж была любовь! Наивная, без толики надежды, Той самой, что для ловеласов брезжит. Пусть даже недоступен сладкий плод, Но приложи старание и вот — Он у тебя в руках. Чуть-чуть терпенья, Внимания, напора и везенья — И ты за свой порыв вознагражден… Когда же ты в семнадцать лет влюблен, Терпеть и караулить плод свой милый — Недостает ни опыта, ни силы. И если вдруг тебе не повезло, И девочка (самой себе назло) Тебя не любит, то надежды нету! Вот тут ты и становишься поэтом И мифотворцем: вопреки судьбе Придумываешь сказочки себе. О том, об этом, ни о чем, в итоге… Пускай маячит зрелость на пороге, Но даже этой зрелости финал (Каким бы ты его ни рисовал!) Уже любовью первой обозначен — Счастливой или нет, но не иначе: Пусть проклинаем, пусть благодарим, Мы сами – плод тех мифов, что творим. Настанет время для второго мифа, Когда тебе наскучит роль Сизифа — Дежурства под балконом и цветы… Ей наплевать, что есть на свете ты! К тому же, ты узнал, что есть соперник: Он приходил к ней в прошлый понедельник, И ты увидел, словно в страшном сне, Как силуэты их сошлись в окне, А после их отгородили шторы… Вот тут и возникает миф, который Во все века звучит примерно так, Мол, от любви до ненависти – шаг! Я от себя скажу: и шага нету… Застань жену с мужчиною раздетой Иль попадись ей с дамой в неглиже, Сам убедишься: шага нет уже! Ты и она – все самое святое Растоптано случайностью простою. Но не случайна буря, что потом Перевернет ногами вверх ваш дом. Ее не злоба, а любовь питает, Которая вдруг в монстра вырастает, Готового разрушить – от и до — Все, даже и понятье ли — би — до… У ненависти к этому влеченью Быть надлежит как будто отвращенью. Но если ты в минуту стычки злой Вступил с противницею в ближний бой И повалить сумел ее на спину, Успев при том с себя одежду скинуть, То, может, получаса не пройдет, Как ненависть в любовь перерастет. Потом – души обратное движенье: Прощенье, умиленье, униженье Иль возвышенье, если был ты прав… Как говорится, смертью смерть поправ, Любовь твоя не раз к тебе вернется, Пока однажды вдрызг не разобьется, Как лодка Маяковского, о быт… И этот миф еще не позабыт, Но мы его обсудим чуть позднее… Я ненависть считал сестрой своею, Когда был сам любовью уязвлен. Она и я, а рядом – третий – он! Ну, как не вспомнишь про мерзавца Яго? В котел семейный я плеснул бы яду, Но, к счастью, не пошел на криминал, Предвидя в драме радостный финал. Какой? Тогда об этом я не ведал. Простил. Забыл. Ведь главная победа — В себе скорей обиду потушить… Не могут люди рядом мирно жить! С пещерных лет их ненависть корежит… Был человечеством и год не прожит Без войн, без казней, без глухой вражды, Той, от которой шаг лишь до беды. Ведь ненависть любой приемлет довод: Врага вторженье, страшный мор иль голод, А может быть, любовь к себе самим — Неповторимым, лучшим, не таким?.. Вот тут простор для взрывов и террора, Для «высшей меры», что без прокурора Ты сам имеешь право применить К тому, кого не можешь полюбить. Кто чтит иных богов, одет иначе… Тут глаз иной разрез побольше значит, Чем все призывы разных мудрецов Жить мирно на земле в конце концов! В итоге – над планетой – мрак и злоба, Тлетворные болезни и микробы, Цунами и пожары всех мастей… И все ж, любовь любой вражды сильней! Как радуга над черною равниной, Собою свяжет вдруг две половины — Ты, полюбив, врага убьешь в себе! Здесь рифма просто просится – «в борьбе», Но я, однако, применю иную, Ведь ненависть любовью именуя, В один их все же не поставлю ряд, Хоть – тут и там – сердца людей горят. Но разным светом: тем, что согревает, А не тиранит и не убивает, И тем, что выжигает все дотла… Коль ненавидишь ты, любовь прошла! А если это так, то мы – чужие… Как умирающим анестезия, Так, в утешенье миф достался нам, Подобно шутке с желчью пополам… Не все спокойно в Датском королевстве… И ты, как Гамлет, распростившись с детством, Оставишь в достопамятном краю Офелию безумную свою, Чтоб отыскать другую за границей… Вот-вот и третий миф уже родится. Он вовсе не о Гамлете. О том, Что, если ты Божественным перстом Любовью лучезарною отмечен, То миг счастливый для двоих не вечен — Разлука их, как коршун, сторожит… Прощальный поцелуй. Слеза дрожит И медленно стекает по ланитам (Как написал поэт наш знаменитый). Рука взлетает, падает, как плеть… И кажется, что легче умереть, Чем со своей избранницей расстаться… Нет, дальше так не может продолжаться! Нет сил мгновенье это одолеть — Ты сам готов, как мальчик, зареветь. Но тут приказ звучит: – Отдать швартовы! И расстояние – палач суровый — Вас с ней разрубит надвое… Потом Пот утирает красным колпаком. Ах, этот образ, яркий, словно пламя! Вода иль земли, те, что между вами, Простое чувство могут погубить — Помогут вам друг друга позабыть. Но, если в вас любовь сильней пространства, Разлука не помеха постоянству. Напротив – в вас желанье разожжет! Вот вам и третий миф. Его исход Описан был Стендалем и другими, Кто на стекле морозном милой имя Вытаивал дыханием своим… Ей-богу, смысла нет не верить им. Но я себе позволю усомниться… Есть русский камергер и есть девица Испанская… «Юнона и Авось». Все в мифе Вознесенского слилось В один лубок, в котором, суть да дело, Резанов и Кончита Аргуэлло Приближены к реальности чуть-чуть (Она – по пояс, ну, а он – по грудь!). В сей сказочке (простим ее поэту) Одной и самой важной правды нету — Взаимности, без коей чувство – ад… Резанов был политик, дипломат. Она была наивной и, быть может, Влюбленной в первый раз (О, промысл Божий!). Но, если воскурить им фимиам Историей дается право нам, То я б воспел хвалу одной Кончите (Кто может уличить, так уличите!) За верность, пред которой время – ноль… А камергер не знал разлуки боль — Он слишком рано умер по дороге, Упав коню буланому под ноги, И в Красноярске свой обрел приют… Его могилу позже не найдут, Сравняв ее с землей во время стройки. Но, как пристало детям перестройки Поклонники «Юноны и Авось» Поставят крест не там и на авось. Я в Красноярске сам бывал однажды И отыскать его могилу жаждал, Но так и не сумел ее найти… Прости, Резанов! Истина, прости! И ты поэт, помянутый не всуе, Прости меня, ведь жизнь свою тасуя, Я понимаю: миф сильнее нас! Нам правда не нужна! И в сотый раз Сей сказке, вечно юной, умиляясь, — Что правда не нужна, – я повторяюсь И плачу над разлукою чужой, В которой все – лишь вымысел большой. Так плачу, будто сам не знал разлуки, В любви не одолев ни аз, ни буки… Но в том-то и секрет мой, что, познав, Как цепка хватка у ветвей и трав, Когда с любимой расцепил объятья, К автобусу боялся опоздать я. И ветер (нет, не ветер – просто шквал!) Мне дул в лицо, чтоб я не уезжал. Но чувство долга почитать обучен Уехал я… В тот самый миг сквозь тучи Мне просиял впервые дивный мост Дуги таинственной, что выгнулась до звезд И дальним краешком любви моей коснулась… На радуге душа моя очнулась, Вдруг осознав, что расстоянья нет, А время – череда и дней, и лет — Тебе подвластно. Мир, как на ладони! И нас с любимой, точно, не догонят (Тогда еще не знали про «Тату» И плагиату места нету тут!)… С тех пор и не боюсь я километров — Помимо телефона и конвертов Есть у меня надежда, что смогу Использовать заветную дугу И победить любой разлуки холод. И две души, как будто серп и молот На бывшем, приснопамятном гербе Найдут на ней пристанище себе. До той поры, пока любовь меж ними Флюидами незримыми своими Витает, им разлука не страшна! Но все равно свое возьмет она… Как Грибоедов написал об этом, Воскликнешь ты: – Карету мне, карету! — Один и тот же у разлук итог: Увы, сюда я больше не ездок. И на мосту, что так сиял меж нами, Другие души бродят табунами… А наши? Да, в наличии, при нас. Прав Грибоедов: если хоть на час Свою подругу ты вдали оставил (А в мире современном нету правил, Чтобы три года милая ждала…), Считай, любовь почти что умерла. Поэтому, на мифы не надеясь, Реальностью в который раз согреюсь И поведу избранницу к венцу… Так третий миф и подошел к концу. Неспешна женщин ласковая власть: Войти в привычку, к сердцу так припасть, Как припадает к берегу волна — В прилив она твоя, в отлив вольна Отхлынуть, чтоб назад вернуться в срок, Целуя, камень превращать в песок, А может в глину, чтобы из нее Сформировать прибежище свое. Сосуд заполнить, сладким стать вином И делаться все лучше день за днем, Пока нектар не выпьют на пиру, Иль время не расколет ам — фо — ру… Наш сильный пол, прошу прощенья, слаб До выпивки и до прекрасных… баб (Хотел сказать я – дам. Но рифмы ради Пиит, смотри, хоть спереди, хоть сзади, И не такое может отчудить…). Но, ведь не век же одному бродить Тебе, и так у каждого бывает — Свою свободу сам ты убиваешь Во имя той, единственной… Она — Доверчива, изящна и юна. Все то, что ты искал на белом свете, Нечаянно под самым носом встретил. А дальше – свадебная карусель: Подарки, гости, тосты и постель, Коль вы в нее чуть раньше не нырнули (Я – не ханжа. И все ж, не потому ли, Чтоб цвет фаты остался так же бел До свадьбы прикоснуться не посмел К тому, что… Здесь поставим многоточье…). Так, вот, сплетаясь жарко первой ночью Все забывают, как-то впопыхах, Что миф гласит: не сходятся никак Любовь и брак. Один другую губит, И тем скорей, чем муж сильнее любит Свою жену, или его она… Вчера – принцесса, поутру – жена, Похожая уж чем-то на Ксантиппу… Вот тут бы обратиться людям к мифу И позабыть про брак иль про любовь (Я знаю: камень запустить готов В меня счастливец, верящий доселе В то, что любовь прописана в постели, Где правит бал коварный Гименей… Ну, что ж, наивный, камень брось скорей, Пока тебе супружеские узы Не сделались почетною обузой И ненависти тень не застит свет)… Я не противник брака. Вовсе нет. В него я верил, так, как верят в Бога. Ведь счастье на проторенных дорогах Находится… Но только краткий миг, Покуда миф четвертый не возник. А там – шалаш не тот иль мало денег… И вот уже любовь, как птица Феникс, Горит, из пепла возрождаясь вновь (Не так-то просто погубить любовь!). Но, как набат, звон бьющейся посуды, Пощечины, скандалы, пересуды… Ужели впереди лишь чернота? Иль брак не тот, или любовь не та?.. Они друг друга медленно изводят. Любовь вольна и только на свободе Она поет… Я это знаю сам, Но продолжаю верить чудесам И цепи брака сбросить не желаю, И новый миф всей жизнью созидаю. Где плюс и минус сведены в одно, Где для любви распахнуто окно — Лети, коль эта клетка тесной стала! Ведь стен одних для единенья мало, Хотя, порой, и строят без гвоздя Все, что построить без него нельзя… Воистину, способны наши души Миф созидать или его разрушить! Нет ничего забавнее идеи — Понять любовь, и с Музою своею Заняться препарированьем чувств… Ученые растрачивают пусть Свой пыл на столь унылое занятье! А я бы предпочел ему объятья И поцелуи… Этим мне не лень С любимой заниматься целый день И даже год… Но только почему-то К тетради потянуло в это утро (Есть в творчестве такой же интерес, Как в страсти… Тут мы обойдемся без Намеков на Святого Валентина), И расплетая мифов паутину, Подумал я, что все затеял зря… В окошке разноцветная заря, Как будто след той радуги прекрасной… Понять любовь… Зачем? И так все ясно! Она – исток всему, всему итог. Сказать иначе, так, любовь – есть Бог, Которого мы знаем и не знаем, И за незнанье это обожаем, И вечно поклоняемся ему — Крылатому кумиру своему. И потому для всех открыта тема, Которая легла в сюжет поэмы. Пускай и не сложился тот сюжет, Но для любви альтернативы нет! …Судьба спешит, листая жизни даты, И если вдруг любовь еще когда-то Меня коснется солнечным лучом, То Валентин тут будет не при чем, А только – жизнь, цветная, как картинка… Вот дочка шлет кому-то «валентинку» — Сердечко трепыхается в груди — У девочки все мифы впереди.