Я сидел на ковре на веранде, разложив перед собой план.

Это было настоящее чудо. Прекрасный рисунок, сделанный карандашом и пером, сепией, раскрашенный бледными голубыми и зелеными тонами. Время не тронуло бумагу, несмотря на три с половиной века, которые рисунок находился под землей. Он был меньше, чем я воображал (в ширину примерно метр), и состоял из двух листков, подобранных и склеенных вместе; на месте склейки – полоска бумаги.

На документе не было подписи Ленотра. В ту эпоху авторы редко подписывали свои работы, выполненные отчасти их учениками в мастерских. Но на этом чертеже значилась дата: 1662. Для меня она была ценнее всех печатей и подписей. Как и на плане 1664 года, найденном французским ученым, который я смог тщательно рассмотреть в Национальной библиотеке, на моем была филигрань, водяной знак в виде цепи мальтийского креста, и метка производителя бумаги: БК, Бенуа Коломбье.

Я наизусть знал планы садов Версаля – всех времен. Так что с первого взгляда понял, что рисунок, который я держал в руках, был в действительности «планом». Иначе говоря, проектом, который никогда не был реализован (во всяком случае, полностью), а не зарисовкой с уже существующего сада. На нем присутствовал «скелет» парка со всеми давно знакомыми чертами: аллеями, боскетами, бассейнами. Но на месте будущего Озера швейцарцев – большой восьмиугольный бассейн, обсаженный по периметру деревьями. И второй сюрприз на большом прямоугольнике газона, расположенного между партером Латоны и бассейном Аполлона, – «Королевская аллея Зеленый ковер». Да, тот же, что сегодня! А на плане 1664 года его нет! Как это возможно? Почему Ленотр нарисовал его в 1662 году, убрал в 1664-м, а в 1667-м все равно сделал этот газон? Может, король передумал, согласившись в конце десятилетия на то, от чего отказался в начале?

Я смотрел на план. Ласкал его взглядом. Чувствовал, как по затылку стекает пот. Стояло начало лета, и было еще не очень жарко, но возбуждение давало о себе знать. И это я, привыкший всегда легко скрывать свое волнение. Ты часто ругала меня за это, помнишь? Все же признай, что если я стал самым богатым человеком в США, то отчасти благодаря и этому дару. Чтобы сколотить состояние, надо превзойти всех в искусстве скрывать свои чувства.

Глядя на план Ленотра, я был взволнован больше, чем – только тебе могу в этом признаться – в день рождения Кевина. Может быть, сильнее, чем Шампольон перед Розеттским камнем. Архимед в пресловутой ванне. Джон Саттер на калифорнийской речке в день, когда нашел первый золотой песок. Я чувствовал, что проживаю тот редкий момент в жизни человека, когда творится История.

Ты знаешь, что История – мы так часто об этом спорили с тобой – развивается не продолжение линейно, равномерно. Она движется как художник, исследователь, первооткрыватель. Она гонит тысячи часов, неважных, с точки зрения вечности. Художник делает эскизы, выбрасывает, уходит, возвращается, рвет на части, стирает, перекрашивает в тишине мастерской.

А потом однажды вспышка. Озарение. Открытие, которое все изменит. Вот тогда, в эти редкие секунды, прекрасные или пугающие, История сотрясается и совершает шаг вперед. Рождается шедевр. Из миллионной массы людей выходит гений, из тех самых людей, которые каждый день рождаются, проходят и умирают, оставаясь в вечности безымянными. Моцарт сочиняет «Волшебную флейту». Пикассо пишет «Девушек из Авиньона». Саттер находит золотой песок в речном потоке. И меняется история всего мира. Мелодия вписана в историю музыки. Шедевр остается на долгие века после своего создания. Судьба Калифорнии покачнулась. Помнишь слова Поля Валери, что ты процитировала мне однажды, когда хотела, чтобы последнее слово осталось за тобой? «История длится посредственностями, продвигается крайностями». Сильно сказано! Я почти пожалел, что не прошел курс гуманитарных наук в Институте политических наук, как ты.

Так вот, мне казалось, я проживал один из таких моментов.

Я скоро понял, что есть и другие различия между моим планом и садами дворца. Детали, если смотреть невнимательно. Но в деле версальского шедевра я давно уже не был сторонним наблюдателем.

Задачу облегчал тот факт, что бассейны оказались подписаны: на них были прописные буквы с названиями, написанными мелким почерком, в низу рисунка. Затем еще одно поразительное открытие: я заметил несколько «стилизованных» скульптур: несколько черточек, проведенных Ленотром, обозначавших формы статуй, украшавших главные бассейны.

Латона! Вот она царит, находясь там же, где и сейчас, в середине своего бассейна, пока еще не приподнятая. Но она стоит иначе. Мать Аполлона развернута не к замку, как вначале, не к Аполлону, как сейчас. Она смотрит… в сторону от них.

Латона смотрела на один из двух фонтанов Ящериц.

И он назывался не фонтаном Ящериц, а фонтаном Юпитера.

Юпитер, бог богов, любовник Латоны! Я видел подготовительный рисунок этого фонтана в Национальном музее Стокгольма. Вспоминаю-вспоминаю. Юпитер, вооруженный молнией, направляется спасать свою любовницу, гневаясь на крестьян Ликий, виновных в том, что дурно обошлись с ней и ее детьми.

Второй фонтан Ящериц, справа от Латоны, назывался так же, как сегодня.

Я не верил своим глазам. Эпизод мифологии, воплощенный в садах, не соответствует первоначальному плану Ленотра. Изначально Ленотр хотел изобразить три сцены. Первая: Латона умоляет бога богов наказать крестьян, которые ее унизили. Вторая: Юпитер слышит ее призыв и выполняет просьбу. Третья: виновные превращаются в лягушек.

На плане, который я держал в своих руках, эти три фазы более или менее соответствовали трем фонтанам. Они располагались треугольником, хронологический порядок легко считывался по часовой стрелке.

Но в таком виде версальские сады никогда не существовали. Все последующие планы, все рисунки начинаются со второго этапа.

Юпитера «забыли».

Его изъяли – его, верховного бога, хозяина целого мира. На партере Латоны выполнили два фонтана Ящериц, подчеркнуто похожих. Я наконец понял, почему эта симметрия казалась нам такой странной – прежде всего Костелло, потом нам с Катрин. Не о такой архитектуре мечтал Ленотр.

Две Ящерицы вместо Юпитера! Почему Ленотр удовольствовался лишь этим символом? И почему никто после него не осмелился выделить богу богов центральное место в Версале?

– Месье Баретт?

У входа на веранду появился Терри. Я вздрогнул.

– Позвонил человек, с которым вы должны были встретиться насчет кровельных работ. Он спрашивает, можно ли приехать завтра.

– Невероятно… В этой стране что, никто не соблюдает договоренности о встречах?

Я пока еще не начал работы – кроме сада. Отсутствие пунктуальности и лень местных рабочих меня раздражали. При этом французы протестуют, чтобы в их страну въезжали польские плотники.

Я попросил Терри перенести встречу на завтрашнее утро и снова уткнулся в план.

Юпитер, Латона, Аполлон: отец, мать, сын. Все начиналось с них. Но почему Юпитер так и не появился рядом со своей фавориткой? Хотел ли Ленотр обозначить этим отсутствие высшего Бога? Несомненно, между божественной формулой и этим эпизодом-перевертышем есть связь, но какая?

Пока я как можно тщательнее исследовал план, в голову пришла идея, что Людовик XIV, иначе Аполлон, может быть, хотел убить своего отца: свергнув Юпитера, он захватил бы верховную власть. Гипотеза простая и ложная: «король-солнце», наоборот, выбрал Версаль, потому что это место было старым охотничьим домиком Людовика XIII. Своего рода дань уважения отцу. И он приказал не разрушать маленький замок, а «обернуть» его в новые строения.

Я загрузил план в ноутбук, в базу данных. На экране наложил поверх него план 1664 года. Ничего шокирующего. Ничего, что я не заметил бы невооруженным глазом. Я обвел желтым основные скульптуры триптиха: Юпитер, Латона, Аполлон – и увеличил эту часть Малого парка. План был помещен так же, как в путеводителях: слева, на востоке, – замок; направо, на запад, – Большой канал; в центре, по горизонтали, – Зеленый ковер.

– Все, месье Баретт, встреча назначена. – Это снова бесшумно появился Терри. Я поднял голову.

– Восемь часов утра?

– Э… пол-одиннадцатого.

– Я же сказал, как можно раньше!

Терри развел руками.

Я снова начал одну за другой осматривать картинки. Фонтан Аполлона по-прежнему назывался фонтаном Лебедей, но надпись уточняла: Аполлон на колеснице.

– Этот Аполлон, это вот маленькая черточка? – спросил Терри.

Он показывал на рисунок, изображавший бога солнца в середине упряжки, стершийся настолько, что уже было сложно различить, в какую сторону направлялись лошади и тритоны.

Его присутствие меня раздражало. Он остался в комнате и смотрел на план из-за моего плеча. Что он о себе возомнил? Он-то уж точно никогда не видел начальный план Ленотра и не поможет мне.

– Да, Терри, – ответил я, поднимаясь, – это, конечно, Аполлон. Вы не хуже меня умеете читать легенду. Теперь мне хотелось бы…

Но он продолжал, не слушая, что я говорю:

– Бедный, застыл, как кол!

– Слушайте…

Я потерял терпение. Терри это понял, отошел на шаг, бормоча:

– К счастью, настоящий Аполлон не похож на единицу!

Я вздрогнул.

– Что? Что вы говорите, Терри?

– Что этот Аполлон похож не на настоящую статую, которая в парке. Здесь, с этими волосами, откинутыми назад, его можно принять за единицу. Цифру один.

Терри показал пальцем на экране – черточка Ленотра символизировала в общем центральную статую. Две черточки, еле видимые, одна длинная, одна короткая, одна вертикальная, одна под углом сорок пять градусов, формирующая острие. Охранник прав. Бог солнца внешне похож на цифру 1.

– Месье Баретт, вы неважно выглядите. Что-то не так?

– Нет… нет. Я пытаюсь понять.

Я сел перед экраном. Терри, казалось, тоже беспокоился, но скорее из-за того, что я начал раскачиваться взад-вперед.

Я не отрывал взгляд от плана. Цифра 1, которую увидел Терри, – теперь я тоже ее ясно видел. Но не только ее.

Я увидел, что фонтаны Латоны и Юпитера, две вторые важные фигуры, подчеркнутые желтым, тоже прорисованы специальными чертами. Два грубых круга.

– Терри…

– Да?

– Вот посмотрите… Вы видите?

Я обвел пальцем места Латоны и Юпитера.

– Сколько цифр вы видите здесь?

Он секунду подумал.

– Два нуля, по-моему!

– Два нуля, да, но они не одинаковые.

– Вы правы, месье Баретт. Один большой, слегка овальный, второй маленький, более круглый.

– И нам все вместе дает…

– …одну единицу и два нуля, – послушно договорил охранник, вопросительно глядя на меня.

1, 0, 0. Аполлон, Юпитер, Латона. Я уже вижу, как ты хохочешь во все горло.

– Бинарность, а, Дэн? Мимо не пройдешь!

Об этом сто раз мы спорили. Я: уверенность, что все вещи в жизни сводятся к комбинации «О» и «1». Что все можно разложить в двоичный код. Живое и мертвое. Выигрывающее или проигрывающее. Белое или черное. Короче, 0 или 1.

Ты: уверенность, что ничего нельзя свести к модели по причине «человеческого фактора», чувства, любви, ревности, страха… Что чувства не могут быть описаны уравнением. И что искусственный разум никогда не победит человеческий интеллект.

Но здесь все было очевидно.

1, 0, 0. Прежде всего 1. Зачем представлять Аполлона именно так? Конечно, он солнце, а солнце только одно…

– Понял! – во весь голос выкрикнул я, от чего Терри вздрогнул.

Волосы, господи боже, волосы! Если статуя изображала движущегося бога, выезжающего из воды на колеснице, наклонная перекладина единицы изображала, несомненно, светлую гриву молодого бога, развевающуюся сзади из-за ветра!

Да, но это невозможно! Когда король заказывал статую, случайностей быть не должно. Все должно быть продумано, в том числе и волосы. Помнишь замечание Костелло насчет конной статуи Людовика XIV? Длинные волосы «короля-солнце», абсолютно прямые, висящие вертикально, несмотря на то что лошадь встала на дыбы… Уже здесь монарх хотел показать, что он, король-бог, командует стихиями. Управляет даже своей шевелюрой, несмотря на порывы ветра.

В статуе Аполлона надо обратить внимание как раз на волосы! Если они летят в направлении замка, значит, Аполлон стоит спиной к нему. Он едет на запад! Он движется по направлению движения солнца!

Итак, на начальном плане Ленотра Аполлон направлялся на запад!

Я заново загрузил в переносной компьютер цифры так, как они были расположены, по ходу солнца, с востока на запад: 0, 0, 1. Большой ноль, фонтан Латоны. Маленький нолик, Юпитер. Затем единица, Аполлон. Чтобы быть точным, получилось вот что:

0°1

То есть между маленьким нулем и единицей, между партером Латоны и колесницей Аполлона, остается пространство. Зеленый ковер. Прямоугольник, подлинным сторонам которого протянулись две песочные аллеи. На плане они были обозначены одной чертой, более толстой, чем те, что обозначали короткие стороны. Словно Ленотр, сильнее делая нажим, проводя две длинные линии, предполагал, что они должны были обозначать не прямоугольник, а две горизонтальные черты – параллельные.

Еще один математический знак.

Вот теперь все ясно.

Формула – вот она, перед моими глазами.