«Вдовец». Он так любил это слово. Любил — и стыдился своего чувства. Но что поделаешь, если любовь не поддается контролю? Ему всегда казалось, что слово «холостяк» звучит эгоцентрично, почти сибаритски, а «разведенный» — пораженчески. Хуже, чем пораженчески, — побежденно. А вот слово «вдовец» звучало так, словно человек взял на себя ответственность, связал себя обязательствами, а что это долго не продлилось, так тут можно винить только небеса или природу — смотря какой у вас уровень образования. «Вдовец» — как армейский чин плюс маленький наградной знак за проявленный героизм. Примерно как воинское звание. Он вытащил сигарету и уже собрался прикурить, когда анорексичная девица, сидевшая напротив него в вагоне, принялась верещать по-французски и тыкать пальцем в табличку Non fumeur. Он никак не ждал, что в вагоне от Марселя до Парижа ему не дадут закурить «Голуаз». Оказывается, вопреки всему надуванию щек, которое их президент демонстрирует по телевизору, и всем проклятиям, которые он продолжает призывать на голову Америки, американцы уже давно их побили. Безо всякой армии, одним только вирусом невротичности, которым французы заразились через «Макдоналдс» и Си-эн-эн. До того как он овдовел, это Халина каждый раз, когда он собирался прикурить, разражалась монологом, который начинался с его здоровья и заканчивался ее мигренью, — и теперь, когда слишком худая француженка на него наорала, он вдруг почувствовал, что скучает по жене.

— Май вайф, — сказал он француженке, демонстративно пряча сигарету обратно в пачку, — олсо диднт лайк ми ту смок.

— Но инглиш, — сказала француженка.

— Ю, — упорствовал он, — сэйм эйдж эс май дотер. Ю шуд ит мор. Итс нот хэлси.

— Но инглиш, — упорствовала француженка, но ее сгорбленные плечи говорили, что она поняла каждое слово.

— Май дотер ливс ин Марсей, — продолжил он. — Ши из мэрид ту э доктор. Эн ай доктор, ю ноу, — сказал он и показал пальцем на ее зеленый, испуганно мигающий глаз.

Даже кофе в этом их поезде был в три раза лучше всего, что получишь в Гиватаиме. Ничего не скажешь, в вопросах вкуса французы всех за пояс затыкают. После недели в Марселе на нем перестали застегиваться штаны. Захава просила, чтоб он побыл у них еще.

— Куда ты спешишь? — спрашивала она. — Мама умерла, ты на пенсии — ты же там совсем один.

«Пенсия», «один» — в этих словах было что-то такое открытое: когда она их произнесла, он буквально почувствовал, как ветер гладит его лицо.

Он никогда по-настоящему не любил свою работу в магазине, а Халину — скажем так, у него был для нее теплый уголок в сердце, но, совсем как деревянный шкаф в их спальне, она занимала так много места, что рядом с ней уже ничего не помещалось. После ее смерти он первым делом позвал старьевщика и избавился от шкафа. Соседям, заинтересованно следившим, как огромный шкаф мягко спускается на ремнях с третьего этажа, он объяснил, что шкаф слишком напоминает ему о произошедшей трагедии. Без шкафа комната вдруг стала просторной и очень светлой. Этот шкаф простоял там столько лет — он и забыл, что за ним скрывается окно.

В вагоне-ресторане напротив него сидела женщина лет семидесяти. Когда-то она была красива, а теперь изо всех сил напоминала об этом окружающим — но деликатно, одним намеком, одним касанием карандаша для глаз и помады, ахххх… если бы только вы повстречали меня сорок лет назад. Рядом с ней, на полке для подносов, сидел маленький пудель, тоже одетый со вкусом — в вышитый голубой свитер. Пудель уставился на него огромными знакомыми глазами. «Халина?» — подумал он не без ужаса. Пудель коротко, утвердительно тявкнул. Пожилая дама приятно улыбнулась и попыталась сказать, что ему нечего бояться. Пудель не сводил с него глаз. «Я знаю, что шкаф упал на меня не случайно, — говорили эти глаза. — Я знаю, что ты его толкнул». Он коротко затянулся сигаретой и ответил пожилой даме сердитой улыбкой. «Но я знаю, что ты не хотел убивать, что это был просто рефлекс. Зря я попросила тебя снова вытащить с верхних полок зимние вещи». Его голова словно бы кивнула сама по себе — видимо, тоже рефлекс. Будь он другим человеком, менее жестким, на его глазах уже выступили бы слезы. «Тебе хорошо теперь?» — спросили глаза пуделя. «Ну так, — ответил он взглядом. — Трудно одному. А тебе?» — «Не ужасно. — Пудель приоткрыл пасть почти в улыбке. — Моя хозяйка заботится обо мне, она добрая женщина. Как наша девочка?» — «Я как раз от нее. Выглядит прекрасно. И Жильбер наконец согласился попробовать завести ребенка». — «Я рада. — Пудель помахал обрубком хвоста. — Но ты — ты должен лучше о себе заботиться. Ты поправился и слишком много куришь». — «Можно?» — безмолвно поинтересовался он у пожилой дамы и погладил воздух. Дама улыбкой дала ему разрешение. Он погладил Халину вдоль всего тельца, а потом наклонился и поцеловал.

— Простите, — сказал он хрипло, со слезами в голосе, — простите. Извините.

— Она вас любит, — сказала пожилая дама на беглом английском. — Смотрите, смотрите, как она лижет вам лицо. Никогда не видела ее такой с чужим человеком.