Я слишком много болтаю. Иногда наступает момент, когда я все болтаю, болтаю и болтаю и посреди болтовни обнаруживаю, что человек вообще меня не слушает. Он продолжает кивать, но глаза у него совершенно остекленевшие. Он думает о другом, и оно получше предмета моей болтовни. Я мог бы, конечно, поспорить с этим заключением. Я с чем угодно мог бы поспорить. Моя жена утверждает, что я способен поспорить даже с настольной лампой. Я бы мог поспорить с женой, но это бесполезно. Человек меня уже не слушает. Он в другом мире. Лучшем — по крайней мере, на его взгляд. А я? Я все продолжаю болтать, болтать и болтать. Как машина, у которой вздернут ручник и заблокированы колеса, — но она продолжает скользить по трассе. Я хотел бы перестать болтать, но у слов, предложений, идей есть инерция. Их нельзя просто остановить. Сжать губы и перестать произносить их вот так, на полуслове. Есть люди, которые так умеют, я знаю. Особенно женщины. Когда они это делают, у собеседника возникает чувство вины и ему хочется склониться к такой женщине, обнять ее и сказать: «Прости меня». Сказать: «Я тебя люблю». Я бы глаз отдал за возможность вот так останавливаться. Уж я бы знал, как ею воспользоваться. Я бы прекращал болтать рядом с самыми крутыми девушками, и им бы сразу хотелось обнять меня и сказать: «Я тебя люблю». И даже если бы они этого не делали, сам тот факт, что им бы этого хотелось, уже бы кое-что значил. Он значил бы очень много.

В тот день я не мог перестать болтать рядом с одним человеком по имени Майкл. Он графический дизайнер ортодоксальной еврейской газеты в Бруклине и летит из Нью-Йорка в Луисвилл, штат Кентукки, чтобы отметить Суккот со своим дядей. Он не очень близок с дядей и не рвется в Луисвилл, но дядя послал ему билеты в подарок, и Майкла прет от мысли, что за этот полет ему начислятся мили. Через несколько месяцев ему лететь в Австралию, а с луисвиллскими милями он сможет апгрейднуться в бизнес. На длинных полетах, говорит мне Майкл, разница между бизнесом и экономом — это как день и ночь. Что ты предпочитаешь, спрашиваю я, день или ночь? Я вот в целом ночной тип, но и день — это тоже ничего, есть в нем что-то такое, лучистое. Ночью тише и прохладнее, а это серьезный довод, по крайней мере для меня, потому что я живу в жаркой стране. Но с другой стороны, ночью чувствуешь себя более одиноким, когда рядом никого нет, если ты понимаешь, о чем я. Не понимаю, говорит Майкл. Голос у него напряженный. Я не гей, говорю я, поняв, что он забеспокоился. Я понимаю, что все эти разговоры про одиночество по ночам звучат так, словно я гей, но я не гей. Я тридцать с лишним лет живу, а с мужчиной целовался в губы всего один раз, и то наполовину случайно. Я был в армии, и со мной служил один парень по имени Цлиль Дрокер, и он принес на базу гашиш и предложил мне покурить вместе. Он спросил, курил ли я уже когда-нибудь, и я сказал, что да. Я не планировал соврать, но у меня есть такое свойство: если меня о чем-то спрашивают и я нервничаю, я говорю «да». Чтобы доставить удовольствие. Это свойство, возможно, еще крупно меня подставит. Представьте себе, что в комнату входит полицейский, видит меня рядом с трупом и спрашивает: «Ты его убил?» Это может плохо кончиться. Полицейский еще может спросить, предположим: «Ты невиновен?» Тогда я легко отделаюсь. Но, между нами, каковы шансы, что полицейский задаст такой вопрос? Мы покурили вместе, и это было совершенно особенное ощущение. Наркотик просто заткнул мне рот. Мне не надо было говорить, чтобы существовать. А Цлиль сказал, что прошел год с тех пор, как он расстался со своей девушкой. Что прошел год с тех пор, как он целовал женщину. Я помню, что он использовал это слово — «женщина». Я сказал, что ни разу не целовал женщину. Или девочку. Или девушку. В губы, я имею в виду. В щеку я целовал кучу раз. Тетушек и тому подобное. А Цлиль посмотрел на меня и ничего не сказал, но я видел, что он удивлен. И тогда вдруг мы поцеловались. Его язык был шершавым и кисловатым, как ржавчина на парапете набережной. Помню, я тогда подумал, что все языки и все поцелуи в моей жизни будут такими на вкус. И что я ничего не потерял, до сих пор ни с кем не поцеловавшись. А Цлиль сказал: «Я не гей», а я засмеялся и сказал: «Но у тебя имя, как у гея». Вот, собственно, и все. Через восемь лет я наткнулся на него в какой-то забегаловке и позвал: «Цлиль!» — а он сказал, что его больше так не зовут и что он поменял свое имя в паспортном столе на Цахи. Я надеюсь, что это не из-за меня.

Майкл, сидящий рядом со мной, давно меня не слушает. Сначала я думал, он напрягся, потому что решил, будто я с ним заигрываю, а потом я заподозрил, что он-то как раз гей и обиделся на меня за мой рассказ, из которого вроде как следует, что целоваться с мужчинами противно. Но когда я заглядываю ему в глаза, там нет ни обиды, ни напряга — только много миль, что накапливаются и превращаются в апгрейд, в стюардесс посимпатичнее, в кофе повкуснее, в сиденья попросторнее. Обнаружив это, я чувствую себя виноватым. Мне уже случалось видеть это в глазах людей, с которыми я разговариваю, — не сиденья попросторнее, а тот факт, что они не слушают, что они пребывают где-то еще. И я всегда чувствую себя виноватым. Моя жена говорит, что это я зря. Что моя привычка много болтать — это крик о помощи. Что неважно, какие слова вылетают у меня изо рта, на самом деле в этот момент я кричу: «Спасите!» Подумай об этом, говорит она, ты кричишь: «Спасите!» — а они в это время размышляют о другом. Если кому и должно быть неловко, то им, а не тебе. Язык у моей жены мягкий и приятный. Ее язык — самое лучшее место в мире. Если бы он был чуть длиннее и чуть шире, я бы переехал туда жить. Я бы завернулся в него, как кусочек рыбы в рис. Если сравнить то, с каким языком я начал целоваться, и то, чего я достиг, можно сказать, что я кое-чего добился в жизни. Что я тоже проделал нехреновый апгрейд. Честно говоря, я ни разу не летал бизнес-классом, но если разница между ним и экономом — это как разница между языком моей жены и языком Цахи-Цлиля Дрокера, я был бы готов неделю прожить в самой жаркой сукке мира с самым мерзким дядей на свете, чтобы получить такой апгрейд.

По громкой связи сообщают, что мы вот-вот приземлимся. Я продолжаю болтать. Майкл продолжает не слушать. Земной шар продолжает вращаться вокруг своей оси. Еще четыре дня, любовь моя. Еще четыре дня — и я вернусь к тебе. Еще четыре дня — и я снова смогу молчать.