Вскоре я стал раздумывать, видел ли Сайлас хоть раз дымоход изнутри. Прежде всего он узок, как трубка, стены его заросли сажей таким толстым слоем, что сажа держала меня и даже обвила, как пеленой, и если бы Сайлас не дал мне тумака по макушке, я бы так и торчал из дымохода. По макушке я получил, но все равно застрял, как пробка в бутылке грога, погрузившись всего на фут от края дымохода; я уже начал кашлять, вопить и задыхаться, охваченный страхом.

Но тут последовал второй сильный удар уже по плечу и, по-видимому, ногой. Я продвинулся дальше, а затем снова застрял, как пробка, в полной темноте. Я был совсем перепуган и решил, что сейчас умру.

Но когда смерть не пришла, я стал колотить ногами и шевелить плечами и даже попытался лезть вверх к небу, но тут почувствовал, что начал скользить вниз.

Не знаю, как далеко я провалился в дымоход, но было ясно, что я снова застрял и надолго.

Однако огромный ком отвердевшей сажи, не выдержав моего веса, отвалился подо мной, и я, крича от страха, стремительно полетел вниз. Дымоход здесь уже расширялся.

Падая, я царапал стены дымохода ногтями и поднимал еще большую пыль, которая оседала в моих перепуганных легких. Я кашлял и задыхался. Я, должно быть, давно уже упал бы на решетку камина, если бы, как ребенок, не брыкался и не размахивал руками, а использовал бы эти наросты сажи, как ступени. Это и были ступени, о которых говорил Сайлас.

Я уже был где-то на половине пути и удивлялся, что еще жив. Страшно напуганный темнотой, кашлем и тем, что задыхаюсь от сажи, я все же понимал, что вскоре дымоход станет шире и я не смогу удержаться в нем, как сейчас.

Я посмотрел вверх, но не увидел ничего, кроме ночного тумана. Я думал, что Сайлас следит за моим спуском, и позвал его, но ответа не получил, лишь услышал шорох осыпавшейся сажи.

Я расплакался. Кажется, я долго плакал, представляя себе, как Сайлас нетерпеливо ждет меня у задней двери; я снова попробовал двигаться, но теперь очень осторожно, и это был, пожалуй, первый сносный момент спуска, когда я уже не оступался и не падал.

Наконец я оказался в очаге камина; упал в него так внезапно и стремительно, что из меня будто дух вышибло, а потом лежал на холодной решетке и пытался обрести дыхание, как кефаль на берегу.

Когда дыхание восстановилось, я страшно удивился, что все еще жив. Немного болели ноги, и на голове была здоровенная шишка, но ничто не помешало мне выйти из камина и оглядеться, что это за комната, в которой я оказался. Глаза привыкли к темноте, и я видел лучше, чем ожидал.

Что же это за место? Куда я попал?

Прежде всего меня удивил запах яблок и апельсинов и, может быть, корицы, во всяком случае, чего-то сладкого и незнакомого. Здесь не пахло нечистотами, и от этого мне стало хорошо.

Я оказался в длинной просторной комнате со стеклянной раздвижной дверью посередине, которую, как я потом понял, можно закрыть, чтобы получилось две комнаты. Теперь эта дверь была открыта и здесь было намного больше места, чем во всем доме Мери Бриттен. Там, в сырой с низким потолком крохотной комнатушке мы делили на троих одну кровать и два стула. А здесь было столько мягкой мебели, что хватило бы половине всех тех, кто живет в нашем небольшом дворе. В этой комнате стояли кресла, кушетки, диваны и диванчики, названия которых я не могу тебе перечислить, потому что впервые их видел. В полном восторге я попробовал посидеть на каждом из них, и только теперь, столько лет спустя, подумал, какой грязный след я на них оставил.

Да, а как же дверь? Ведь Сайлас ждет меня за нею.

Легко сказать — открыть заднюю дверь дома, ведь он мне не сказал, где она и как ее найти. Он и сам не знал дом изнутри, а дверь оказалась на лестничном пролете, ниже кухни, и чтобы попасть в кухню, надо было спуститься по длинной лестнице с другого коридора.

Но когда я наконец нашел дверь, моя работа на этом не закончилась. Мне было всего шесть лет, и я не был слесарем, а передо мною было немало цепочек и засовов, на которые, только чтобы разобраться, у меня ушло не менее пяти минут без чьих-либо инструкций, кроме брани Сайласа за дверью. Наконец я снял последнюю цепочку.

Дверь распахнулась, и ее ручка ударила меня прямо в лоб. На какой-то момент я потерял сознание.

Когда я пришел в себя, Сайлас потрепал меня по голове, потянул за уши и спросил, не хочу ли я, чтобы его сослали в Америку? Я сказал, что не хочу этого и что я делал все, что мог и как мог, и еще что я чуть не умер в этом дымоходе. Я был так расстроен и обижен, что он подобрел и даже дал мне свой носовой платок утереть слезы. Затем он зажег маленькую свечу, которую прятал в кармане, и велел мне следовать за ним, чтобы поучиться тому, за что потом благодарить его буду.

За то время, пока я был в беспамятстве, несколько его подельников разбежались по дому и уже делали свое дело. Сайлас же провел меня мимо кухни в большую комнату, которая, как он сказал, принадлежала дворецкому, и, подняв повыше свою свечу, удовлетворенно свистнул.

При неровном свете светильника я сначала увидел довольную, во весь рот, ухмылку Сайласа, а потом уже то, что вызвало ее: три буфета, массивных, больших, как галеоны, наполненных серебряной посудой, мерцающей в темноте, как множество лун — супницы, блюда, подсвечники, большие, как щиты, подносы, — все это блестело за запертыми стеклянными дверцами.

— Вот, — промолвил ласково Сайлас. — Вот вы какие, мои душеньки-милашки.

Я сначала подумал, что он говорит со мной, но потом понял, что это он разговаривает с серебряной посудой.

— Вот ты где, моя прекрасная холодная маленькая красавица.

Он приближался к серебряной тарелке так, как человек подходит к алтарю.

— Это дядюшка Сайлас пришел пригласить тебя на танцы в Сити-роуд.

Продолжая ласково приговаривать, он легонько вытянул из рукава длинную стальную «фомку», которую, очевидно, прятал всю дорогу.

— Моя маленькая славная сучка, — прошептал он и вдруг грубо набросился на замок и стал взламывать его, не переставая чертыхаться сквозь свои кривые зубы, пока первый замок со страшным скрипом и скрежетом не был вырван и буфет открыл все свои секреты.

— Держи свечу, держи ее повыше.

Сальная свеча была маленькой, скорее, это был фитиль в растопленном жире, она жгла мне палец и разбрасывала горячие брызги на руку. Я еле удержал ее, когда Сайлас рывком распахнул дверцу буфета.

Над моей головой в комнате наверху послышался звон разбитого стекла.

— Свети сюда, сюда!

Я придвинулся поближе, и Сайлас вынул из буфета большое серебряное блюдо.

Когда я посмотрел на своего учителя, то с трудом удержался от удивленного восклицания. В его левом глазу был монокль, который, вдруг увеличившись, проплыл перед моими глазами, как рыба.

Увидев мое лицо, Сайлас фыркнул и подавил смех.

— А теперь посмотри вот сюда, черномазый, и я покажу тебе марки, которые ты будешь помнить до самой старости, когда у тебя самого уже будут дети. Selvit Arbus est, — сказал он. — Servus et Cuccina orbe wit [11]Испорченная латынь.
и все такое прочее.

Конечно, я придвинулся поближе, чтобы рассмотреть это прекрасное блюдо, но Сайлас, обмотав его тряпкой, уже укладывал в мешок, который был при мне всю дорогу от Лондонского моста. До сих пор в нем не бывало ничего дороже сажи, а теперь в него, все еще хранившего ее едкий запах, мы осторожно укладывали все, что Сайлас отбирал из посуды в буфетах. Многие красивые вещицы он, посмотрев, откладывал в сторону, однако бережно брал в руки неприметный графинчик, ничего не стоивший на мой детский взгляд.

Так медленно и осторожно он наполнил мешок, а затем, помыв свои длинные бледные руки, посвятил последние минуты осмотру ящиков буфетов. Наконец он взвалил нагруженный мешок на мои худые плечи и велел следовать за ним в сумерки летней ночи.

Мы отправились домой старой дорогой. Я, спотыкаясь, шел по мостовой, обходя навоз и сторонясь колес экипажей, а Сайлас легко и свободно шагал по тротуарам Мэлла.

Тяжесть мешка, врезавшегося в плечи, — а боль была очень сильной, — заставляла меня останавливаться и менять положение ноши, и делать это так быстро, чтобы не потерять из виду Сайласа.

Разумеется, старый плут, должно быть, сам не спускал нервного взгляда со своей драгоценной добычи, но делал вид, будто и не глядит в мою сторону, а когда мы достигли Вест-Энда, мне стало чертовски трудно отыскивать взглядом его зеленый камзол, то появлявшийся, то исчезавший в густой толпе. Хотя сегодня я называю это место Вест-Эндом, тогда я понятия не имел, в какой части света находился. Я вдруг представил себе, что потерялся и никогда не увижу Мери Бриттен и бедного Тома, которые в этот час показались мне самыми дорогими людьми на свете.

Это путешествие пугало меня, потому что я не знал, когда оно кончится. Даже когда мы наконец добрались до пахнущего кошками прохода между домами — кажется, это было в Уэппинге — и Сайлас забрал у меня тяжелый мешок, я не был уверен, что меня совсем освободили от этой ноши.

Я последовал за Сайласом по расшатанной деревянной лестнице, по которой лучше было бы вовсе не подниматься, — она крепилась к осыпающейся кирпичной стене столь же ненадежно, как гороховый стручок к стеблю. В конце лестницы Сайлас остановился и, нагнувшись, осторожно снял с двери тяжелые цепи. Мы вошли в небольшую с низким потолком комнату, в которой, как определил мой нос, совсем недавно сушили рыбу.

Здесь, как вскоре выяснилось, было то место, где мой учитель мог преклонить голову. Меня очень удивило то, что он живет еще хуже, чем я.

Он оставил грязный мешок на пороге, а когда зажег еще один из своих светильников, я заметил какое-то шевеление в куче тряпья в дальнем углу. Сначала я подумал, что это крысы, но вдруг увидел тоненькую белую руку, а затем и пару чьих-то темных глаз — они принадлежали девочке примерно моего возраста, полусонно глядевшей на нас.

— Папа.

Она протянула руку из своего тряпичного гнезда, а Сайлас вдруг повел себя так, как не было свойственно его натуре: он нагнулся и погладил девочку по голове. Я, как хорошо помню, был поражен нежностью человека, который заставил меня тащить на себе такую тяжесть; затем в углу он отыскал тряпичную куклу с длинными темными, как у девочки, волосами.

Но девочка смотрела не на куклу, а на меня.

— Это Джек?

Сайлас подтвердил ее догадку.

— Бедный Джек.

Она протянула мне руку, а я, взглянув на Сайласа и поняв, что получаю разрешение, предложил ей свою грязную лапу. Девочка, не выпуская мою руку, тут же заснула.

Сайлас так и оставил меня с крепко зажатой рукой и пошел со своей сальной свечой в другой угол, где, как я понял, он поднял половицу.

— Подойди сюда, малыш.

Я высвободил руку из маленькой детской ладони и подошел к тому месту, где, встав на колени, склонился над дырой в половицах Сайлас. Его светильник горел неровно, разбрасывая брызги. Когда я шел, пересекая комнату, то думал, что он покажет мне сокровища, которые хранит, но я ошибся. Это была лишь небольшая в черном переплете книжечка с тисненным серебром названием. Когда Сайлас с уважением к ней торжественно вручил ее мне, я решил, что это Шекспир, которого он любил цитировать. Поэтому я спросил его, не поэзия ли это, он рассмеялся и сказал, что в какой-то степени да, и мне следует запомнить из нее одну или две строки, что неимоверно повысит мои возможности. Затем, сказав, что вернется через минуту, он оставил меня одного; я слышал его легкие скользящие шаги, когда он спускался по деревянной лестнице. Я попытался перестать удивляться тому, что я в таком странном месте, и обратил все свое внимание на книжку.

Конечно, я скоро понял, что это не поэзия, а какое-то собрание странных знаков с подписями, сделанными от руки почти под каждым из них.

Вот так это выглядело:

Таких страниц с отштампованными знаками разной формы было много: квадратных или в виде щита, двухлистников или четырехлистников; в каждом знаке был то лев, то чаша или кубок, то корона или фигура, похожая на человека, которого я сразу же посчитал Королем. Я долго смотрел на эти загадочные знаки, пытаясь понять их значение, а когда услышал на лестнице шаги возвращавшегося Сайласа, то вдруг решил, что сейчас он мне предложит вступить в какое-то важное братство.

Однако, вернувшись, Сайлас, казалось, потерял всякий интерес к дальнейшему моему обучению. Вместо того чтобы объяснить мне эти знаки, он забрал у меня книжку и снова спрятал ее в дыре под половицей. Не знаю, зачем он уходил; но я почувствовал запах жареной рыбы, а в камзоле он что-то прятал, какой-то маленький сверток.

Если он думал, что я разделю с ним эту трапезу, то он не на того напал. Но он вынул из кармана серебряную чайную ложечку и велел передать ее моей матери.

— Скажи ей, что я приду завтра, пусть приготовит колбасу на сковороде.

Побоявшись расспросить его о дороге домой, я тронулся в путь по темным ночным улицам, стараясь, как мог, вспомнить дорогу. Блуждая по кривым проулкам, я стремился идти так, чтобы зловонная Темза все время была от меня справа, но часто сбивался с пути, и тогда мне становилось страшно. Один раз за мной погнался пьяница, который пригрозил отрезать мне уши и съесть их, но попался и добрый человек, которого я принял за моряка, — он провел меня до самого Лондонского моста и дал пенни на дорогу.

Как же я был счастлив, когда наконец вернулся домой. Мери Бриттен, вспыльчивая и горячая, обычно держалась подальше от своих питомцев, но здесь она подбежала ко мне и прижала меня к груди, не обращая внимания на сажу и грязь. Когда я вынул пенс и чайную ложку, ее зеленые глаза загорелись, и, взяв меня за руку, она подвела меня к столу и поставила передо мной большую миску супа. Том сидел на кровати и вырезал перочинным ножом крючок для ловли рыбы.

— От него воняет, — сказал он.

Ма Бриттен вертела в руках чайную ложку.

— Он был по-лез-ным, — ответила она, — и для моего носа это по-лез-ная вонь.

Я жадно ел суп. Она налила мне полную большую миску, черпнув из кастрюли поглубже, — чего обычно никогда не делала, — где суп был погуще, с кусками мяса и ячменной крупой. Это не ускользнуло от внимания Тома, который, подойдя к столу, стал смотреть, как я ем.

— Он похож на негра.

— Что ж, черный, как негр, а принес королевское серебро.

Она положила серебряную ложечку на стол, стала вертеть ее пальцем, играя ею, как кошка со старой обглоданной костью.

— Он показал тебе свою книжку? — спросила она меня.

Она смотрела на ложечку, склонив набок свою красивую голову.

Я сказал, что показал.

— Он объяснил тебе знаки?

— Нет, мэм.

— Он научит тебя читать их. — Она снова повернула ложку на девяносто градусов. — Ты будешь читать их на каком-нибудь чайнике получше, чем викарий читает Библию, — сказала она. — Тебе это поможет в жизни.

В этот момент Том, наклонившись над столом, решил взять в руки ложку, однако Мери, заметив это, поспешила вырвать ее из его рук. Кончилось тем, что драгоценный подарок был сбит со стола и полетел на пол, где со звоном докатился до кровати.

Мери, взвизгнув, вскочила.

— Он не нарочно! — крикнул я. Том испуганно прикрыл руками уши.

Мери, сказав, что она знает, что у него нарочно, а что не нарочно, дала ему хорошего тумака в бок.

— Джек сделал это, и это самое главное.

Она схватила Тома за ухо и потащила его к кровати.

— Где она? Где она?

— Вот она, вот она.

Мери увидела ложку и, подняв ее, стала полировать концом фартука.

— Почему я не могу тоже изучать знаки? — выкрикнул Том. — Я тоже хочу хорошо жить. Я должен, я не грязная крыса. Я сын!

Его длинное, всегда бледное лицо стало багровым, и я вдруг с испугом понял, что он плачет. Я думаю, что и его мать не менее меня была удивлена этим, ибо она тут же подобрела. Я впервые увидел, как она обняла ревущего во весь голос сына и, прижав его к груди, гладила по голове.

— Ты мужчина, — приговаривала она. — Мужчина, добывающий мясо.

Это остановило слезы, и вскоре я увидел, каким взглядом смотрел на меня Том, уютно прижавшийся к животу матери.

— Я ненавижу его, — промолвил он.

Глядя ему в глаза, я каким-то чувством понял, что он ревнует, и это очень удивило меня, но вместе с тем я видел, что он испуган. Когда его мать попыталась высвободиться из его рук, он запротестовал и не хотел ее отпускать.

— Я убью его, — сказал он. — Или утоплю.

Мери Бриттен не стала ему перечить. Она встала на стул и, поднявшись на цыпочках, спрятала краденую серебряную ложечку под стропила.

— Это не ненависть к тебе, — сказала она мне. — Это по-своему нормально, так же как нормально то, что ты боишься его, но я должна сказать вам обоим, что вы ничто друг без друга.

Затем она повернулась к Тому:

— Ты можешь убить его, но это будет так, будто ты отрубил себе руку, потому что именно этот чумазый от сажи паренек может вытянуть нас из этой дыры. Для этого его и растят. Вот для кого ты таскаешь в дом мясо.

Только сейчас я могу написать тебе об этом и могу позволить себе почувствовать, о чем не забывал в течение многих лет. Тогда же я почувствовал лишь звон в ушах, а потом обиду. Я устал, слишком много съел супа, однако же сумел сообразить, что сейчас никто не собирается меня убивать. Мне хотелось одного — спать.

Только сейчас я испытываю настоящий гнев: как могла эта сука говорить такое перед мальцом, давая ему понять, что его растят для определенной цели, как свинью или курицу.»