Как и ожидалось, аромат пекущегося хлеба в 7:30 утра ознаменовал начало четвертого дня приготовления пищи Кухонными людьми. Вскоре задрожал пол — это внизу включили вращающийся потолочный вентилятор — и раздался свист и скрежет миксера. Я представила себе, как устройство салатно-зеленого цвета взбивает в густую высокую массу тесто для брауни. Аромат запекающегося шоколада заполнил комнату и поднялся к потолочным балкам, сменившись запахом растопленного сыра и маслянистой корочки. Мой нос начал подергиваться, рот заполнился слюной, а живот заурчал. О, как мне хотелось облизать чашку из-под теста и отломить уголок вынимаемого из духовки пирога. Я свернулась калачиком на своей тюремной койке, стараясь не издать ни единого звука. Мой похититель закашлялся в коридоре, прислонившись спиной к двери, заходившей ходуном от его свистящего кашля. Сегодня утром он снова пригрозил мне пистолетом, толкнув меня на кровать и швырнув туда же ведро.
— Сиди, сука, здесь и не вздумай издавать хоть какие-то звуки, или ребенок получит пулю уже сегодня, — прошипел он.
Дуло пистолета упиралось мне в пупок, возможно, в голову ребенка. Я похолодела, как если бы он и в самом деле нажал на спусковой крючок, и еще долго после его ухода не могла прийти в себя. Я даже не шевелилась, внутренне содрогаясь при мысли о куске металла, разрывающем моего малыша. Эта жуткая галлюцинация преследовала меня, отказываясь покидать, подобно настырному жужжанию комара.
Сейчас, семнадцать лет спустя, я читаю цитату, которую написала как напоминание самой себе и приклеила к стене над письменным столом. «Чего бы ты ни ожидала, будь готова». Я хотела этим сказать, что если ты чего-то ждешь, не надо этого просто ждать, предпринимай шаги к осуществлению своего желания. Один камень, один слой раствора, еще один камень, и так шаг за шагом — к вершине пирамиды своей цели. Эмоция за эмоцией. Кирпичик за кирпичиком. Эта цитата — постоянное напоминание мне самой, что необходимо жить так, как будто то, чего я жду, обязательно наступит, несмотря на сомнения, законы физики или, хуже всего, время.
Время, тикающее время, подобно воде, неумолимо сглаживающей острые камни, притупляет решимость. Оказавшись в выемке, которую, издевательски усмехаясь, выдалбливают секунды, необходимо найти любой не развязанный узел, любую трижды не перепроверенную карту, любую неизмеренную тень, любую задачу, любую задачу… видит Бог, подойдет все, что угодно, — буквально любая задача, лишь бы она была направлена к той единственной цели, которую вы себе поставили.
Многие дни я провела почти в коматозном состоянии, отсчитывая капающие, долбящие в одну точку секунды. Мне не удавалось придумать больше ни единой задачи, и я впадала в ступор, глядя на струганные дощатые стены своей тюрьмы. Потолочные балки превращались в ветви деревьев, потолок в парящие в небе белые облака. Затем скрип пола и его шаги за дверью вновь призывали меня к действию, и мой рассудок принимался лихорадочно искать себе задачу. После безуспешных поисков я обращалась к своему единственному утешению — тренировкам. Чего бы я ни ожидала, это требовало подготовки, а потом еще подготовки, затем еще десяти повторов, после чего я начинала все сначала, чтобы еще тысячу раз отработать все с нуля.
Я люблю олимпийцев. Особенно в индивидуальных видах спорта. Тех, кто сражается не за команду, а только за себя. Пловцов и звезд легкой атлетики. И я обожаю читать их истории, в которых они подробно рассказывают о своих нечеловеческих усилиях и работе с четырех утра и до полуночи. Подобно Джеку в коробочке, эти атлеты вскакивают и падают, вскакивают, падают, вверх, вниз, вверх, вниз, вверх, вниз, не отрывая ног, намертво закрепленных на полу коробочки. Наконец, звучит гонг или выстрел пистолета, и они срываются с места, мышцы колотят по воде, ноги перемахивают через препятствия, всплеск — и они умчались, промелькнули, и снова их нет. Как длиннохвостые скаты, проносятся они мимо раскисших соперников. Вспышки, опережающие скорость света. Всякий раз, когда побеждает тот, кто должен был победить, я не могу удержаться от криков одобрения. Они работали ради этого. Они это заслужили. Сливки поднимаются наверх, особенно сливки, которые взбивают себя сами. Целеустремленные и решительные, они упорно работают, отрицая саму смерть. Они одержимы духом борьбы, соревнованиями, стремясь во что бы то ни стало победить в той игре, в которую они играют. Я их всех обожаю.
На тридцатый день я лежала на постели, ожидая ухода Кухонных людей, что позволило бы мне снова приступить к тренировкам и остановить бесконечный круговорот видений о пулях, разрывающих неродившихся младенцев.
Около одиннадцати часов куховары и тюремщик принялись, как обычно, целовать друг другу задницы. Меня затошнило, и сухой спазм стиснул мое горло. Но вместо того, чтобы исчезнуть где-то в недрах дома, как это обычно случалось сразу после того, как затворялась дверь за Кухонными людьми, он, грохоча ботинками, поспешно поднялся по лестнице к моей двери. Это было что-то необычное. Я ненавидела любые перемены в установившемся распорядке дня. От волнения у меня взмокли волосы на затылке. Мое горло горело от выделившейся из желудка кислоты. Мое сердце снова трепыхалось, как крылышки колибри.
Он ворвался в комнату и возбужденно скомандовал:
— Вставай.
Я встала.
— Обувайся.
Он швырнул мне под ноги пару старых «найков». Они были на два размера больше, чем нужно. Я надела их и туго затянула шнурки. Преимущество № 32 — пара беговых кроссовок. Минуточку, а где мои туфли? Я что, все это время провела босиком? Как я могла этого не заметить?
— Шевелись, — скомандовал он, ткнув мне в спину пистолетом.
Как и в вечер приезда сюда, мы снова зашаркали вперед — я впереди без малейшего представления, куда мы идем, он — позади. Единственное различие заключалось в том, что на этот раз у меня не было ни повязки на глазах, ни пакета на голове.
Господи, прошу тебя, помоги. Куда мы идем? Мотылек, ты меня ни о чем не предупредил. Почему? А может, я просто тебя не заметила, потому что все утро смотрела на стену. Почему я не смотрела на окно? Куда он меня ведет?
Мы спустились по трем лестничным маршам, но не повернули налево, в коридор, ведущий на кухню. Мы прошагали прямо к задней двери, за которой обнаружился дворик, вся трава на котором была давным-давно вытоптана, вероятно, людьми, пользовавшимися старым столиком для пикников сразу за дверью. Земля вокруг столика была усеяна окурками. Место для курения для сотрудников? Мне ужасно хотелось обернуться и взглянуть на здание снаружи, но он гнал меня вперед, так что не удалось окинуть свою тюрьму ни единым взглядом.
Вытоптанная площадка составляла около пятнадцати футов в окружности. Затем начиналась длинная полоса нестриженой травы, которая протянулась вдоль всего здания, из которого мы только что вышли. В ширину она составляла около четырех футов и вела неуклонно вверх, исчезая впереди за краем холма. Он толкал меня дулом пистолета вперед, заставляя взбираться по тропе. Спуск оказался еще более крутым. Узкая тропинка, не более фута в ширину, вела в начинавшийся у подножия холма лес. Мы начали спускаться. Стоял полдень.
Куда он меня ведет? Это конец? Я уже почти на девятом месяце беременности. Если у них есть необходимое оборудование, ребенок способен выжить. Но рискнут ли они делать кесарево после всей этой мороки со мной? Куда он нас ведет? Я так яростно терла живот, как будто была потерпевшим кораблекрушение моряком, пытающимся добыть огонь путем трения двух деревяшек. Только теперь я кое-что о себе поняла. Как только возникала прямая угроза моему ребенку, во мне сам по себе включался страх. До беременности я никогда не сталкивалась с подобной проблемой. Стоило мне осознать ее наличие, и мое отношение к ней стало более осознанным, что в свою очередь позволило с большим успехом выключать или хотя бы смягчать проявления ненужной и абсолютно бесполезной эмоции страха. Тем не менее само его присутствие представляло собой интерес с психологической, медицинской и, возможно, даже философской точки зрения, во всяком случае, для меня. Иногда я спрашиваю себя — что, если в подобные моменты мне передавались эмоции моего ребенка, охватывавший его ужас? Я давала жизнь ему, но, возможно, он также давал жизнь мне?
Утром шел дождь, и холодная весенняя сырость окутывала землю и все вокруг. Влажные почки на ветках, казалось, замерли, опасаясь раскрыться. Нигде не ощущалось ни малейших признаков жизни. Солнце дремало, не желая согревать холодный воздух. Тяжелые облака влажным одеялом нависали над головой. Без плаща я сразу продрогла и дрожала всем телом.
— Ты никчемная. Дешевая. Шлюха. Потаскуха, которая идет на поводу у своих грязных желаний и беременеет грехом. Ты мразь, ты ничто, ты пустое место в этом мире, — заговорил он, продолжая держать дуло пистолета на моей спине и скользя лицом по моей шее, пока его губы не оказались рядом с моей щекой. Пару раз горячо выдохнув, он плюнул мне в лицо и добавил: — Никчемная сука.
Если я взяла на себя ответственность, если я намерена приложить все усилия к тому, чтобы у меня все получилось, разве это не мой путь? Да, мне повезло, потому что у меня есть ресурсы — поддержка, помощь, любовь, но даже с этими преимуществами этот путь все равно ведь остается моим, разве не так? Да, на этом пути встречаются трудности, но он уникален и все равно остается моим. Почему это должно касаться кого-то, кроме меня? И кто бы еще говорил! Кто меня осуждает? Вот этот тип? Этот преступник? Погоди, погоди! Я тут вообще ни при чем. Сосредоточься. Речь идет о нем и его попытках оправдать собственную низость. Сосредоточься. Пожалуйста. Сосредоточься. Дыши.
Я не понимала, что я такого сделала, что заслужила эти ханжеские излияния. Не считая того, что я была женщиной, которая умудрилась забеременеть, да еще в таком юном возрасте. Но что толку ему возражать, отстаивать свою правоту, извиняться перед ним, перед миром? Может, и перед Богом? Все равно это не заставило бы его смягчиться. До сих пор я исполняла его распоряжения, но все, чего он хотел, это причинить мне какой-нибудь вред. Я опустила голову, собираясь с духом и готовясь к продолжению проповеди, к осуждению, которое ему, похоже, было просто необходимо на меня излить. Его слюна медленно сползала по моей коже.
— Да, да, ты все услышала правильно, ты долбаное ничтожество. Все другие девушки, они плачут и умоляют меня помочь им. А ты что такое? Долбаная чокнутая сука? Ты просто молча сидишь, как пустое место. Тебе даже не нужен этот ребенок, верно? Тебе на него насрать.
Ошибочка. Я мечтала об этом ребенке больше, чем о спасении. Гораздо больше. Я часто представляла себе, как бабочка ставит меня перед выбором — предпочту я остаться в этом доме ужасов и сохранить ребенка либо спастись и утратить его. Всякий раз, когда я представляла себе этот выбор, я начинала думать о том, куда на кровати я положу родившегося малыша и как мы будем спать вместе с ним в этой тюрьме, из которой нам уже никогда не выйти. Я мечтала о том, как буду держать ладонь на его округлом животике и целовать его нежную розовую щечку.
— Я уверен, что, как только мы подойдем к карьеру, ты тут же заговоришь. Куда и подевается вся твоя смелость.
Почему он ведет меня к карьеру?
— Ага, я уверен, что ты будешь орать, сука. Что? Что это? Что?
Я не знала, как на это реагировать. Я шла впереди него по узкой петляющей тропинке, и все мои силы уходили на то, чтобы не споткнуться и не упасть. А он топал сзади и спрашивал меня «Что?». Может, это риторический вопрос? Сарказм? Как он хочет, чтобы я ему ответила? Или он разговаривает сам с собой?
Я остановилась, наклонив голову, подав тело немного вперед, опершись подъемом правой стопы о камень размером с кулак, а левой наступив на корень дерева. Он медленно подкрался ко мне сзади, вплотную прижавшись к моему телу и обвив меня рукой с пистолетом, как если бы он был моим любовником, обнимающим меня сзади. Он зашипел мне прямо в ухо подобно обезумевшей змее:
— Когда я задаю вопросы, сука, ты должна на них отвечать. Как по-твоему, какие у нас сегодня планы? Что мы тут делаем?
— Я понятия не имею, сэр.
— Ага, ну хорошо. Тогда позволь мне тебе кое-что рассказать. Ты сейчас взберешься вот на этот подъем. Осталось всего несколько шагов, верно? И вот тогда ты увидишь, куда я сбрасываю всех вас, никчемных сук. Меня уже от тебя тошнит. Ты восседаешь там с таким самоуверенным видом, как будто ты тут самая главная и как будто ты готова в любую минуту меня убить. Я хочу, чтобы ты знала, что тебя ждет, и тогда, возможно, с тебя вмиг слетит все твое самодовольство. Ты такая тупая сука.
У него по-прежнему воняло изо рта.
Когда мы вышли из дома, у меня взмок затылок, а затем этот теплый пот остыл, леденя мне шею. Но теперь его угрожающее дыхание согрело шею, и по ней снова заструились капли пота. Меня бросило в жар, а затем стошнило. Рвота забрызгала мою правую стопу и камень под ней.
Он попятился.
— Шевели ногами, — скомандовал он и снова ткнул дулом пистолета мне в поясницу.
Я взобралась на упомянутый им подъем, и тропинка исчезла. Теперь мы поднимались по нагромождениям огромных гранитных плит, представляющих собой естественные скальные образования. Местами их покрывал зеленый мох и лишайник, напоминающие пушок на губе подростка, вступившего в пору полового созревания. Я шла, наклонившись вперед, потому что в моем сверхтяжелом состоянии и слишком больших кроссовках было трудно сохранять равновесие.
Один раз мои ноги поехали назад, и, чтобы не столкнуться с ним, я оперлась ладонями на колючий лишайник, тут же исцарапавший мне кожу.
— Вставай. Вставай. Шевелись, — зарычал он, даже не пытаясь помочь мне выпрямиться.
Наконец, мы взобрались на гребень этой каменной россыпи.
Мы стояли на самом верху каменного кольца, в середине которого было вырезано углубление, заполненное черной водой. Окружающие углубление скалы вертикальными стенами уходили под воду. Так, значит, здесь когда-то была шахта. Это карьер. Тот самый карьер.
Площадь карьера была не меньше восьми открытых бассейнов.
— Говорят, в некоторых местах его глубина достигает сорока футов. Ты хочешь туда нырнуть, сука, и убедиться в этом лично?
— Нет, сэр.
— Нет, сэр? Нет, сэр! Это и все, что ты можешь сказать? Ты долбаная сучка! Иди сюда. Сейчас ты заорешь, и это будет твой последний крик.
Так, значит, у него все-таки снесло крышу. Он сошел с ума. Сидеть в этом доме, охранять меня, носить мне еду… Ему все это дается еще труднее, чем мне. Он болен. Передо мной больной человек. Больные люди непредсказуемы, а значит, я не смогу моделировать будущие события. Слушай. Слушай. Делай, что он тебе говорит.
Я пошла за ним, не дожидаясь, пока он потащит меня вперед.
Мы прошли по гребню карьера и постепенно спустились к луже на его нижнем краю. Продолжая целиться в меня из пистолета, он наклонился и поднял мокрый моток веревки.
— Руки за спину.
Как только я исполнила его распоряжение, он положил пистолет на землю и ловкими движениями матроса, привязывающего шлюпку к тумбе, одним концом веревки обмотал мои запястья, а второй привязал к растущему на краю карьера дереву, ограничив тем самым мои перемещения, как если бы я была охраняющей свалку собакой.
— Стой и смотри, — приказал он.
Сидя в луже на корточках, он опустил руки в черноту карьера и принялся обшаривать его гранитную стену. Он явно что-то нащупал и как будто отцепил. Еще одна веревка — свободно плавающая в воде. Он протиснулся мимо меня, сел позади большого валуна и уперся в него обеими ногами. Теперь он представлял собой рычаг. Он принялся тянуть за веревку, напрягая руки, ноги и даже челюсть в попытке извлечь какой-то явно тяжелый предмет, привязанный к другому ее концу.
Он совсем запыхался и сделал небольшую передышку.
— Эту я пристегнул к дорогому вейкборду, рассчитанному на океанские волны, ага, — произнес он. Его грудь ходила ходуном, но он явно был доволен собой и улыбался, сообщая мне все эти безумные подробности. — К нижней поверхности вейкборда я привязал огромный цементный блок. Я столкнул все вместе — ее на вейкборде и цементный блок — вон оттуда. — Он запрокинул голову, кивая на верхнюю кромку карьера, и на несколько секунд замолчал, продолжая громко и тяжело дышать. Затем он продолжил свой безумный рассказ и снова взялся за веревку. — Сначала вейкборд погрузился глубоко под воду вместе с ней, но затем выровнялся, хотя цемент продолжал тянуть его вниз. Ага, но в итоге она плавает как раз под поверхностью воды. Ты и сама все скоро увидишь. Как только я оторву этот кусок цемента от дна. Да, сука, эту я привязал как раз на случай, если мне понадобятся аргументы для кого-нибудь из вас, сучек. Тебе это не кажется дальновидным поступком, а?
— Да, сэр.
Э-э, и что… Э-э? А потом? Потом ты? Что?
Какая-то часть меня — хладнокровная и способная к лишенному эмоций анализу — была, признаться, заинтригована всеми этими подробностями и чудовищными шагами, которые он предпринял, чтобы извлечь из водной могилы одну из своих жертв. Казалось, он создал себе на память замысловатое подводное сооружение. Если честно, мне было очень сложно просчитать все физические факторы данной конструкции. Стоя у дерева и слушая своего похитителя, я размышляла о том, что эта его памятка должна быть не очень давней. Вейкборд, пытающийся всплыть на поверхность, и цементный блок, стремящийся остаться в грязи на дне карьера, должны были оказывать постоянное воздействие на ее разлагающуюся плоть. Таким образом, со временем сама веревка, удерживающая ее тело на доске под водой, перетрет ее мышцы, врежется в ее ткани, органы и скелет и разрушит ее труп. Части ее тела либо всплывут на поверхность, либо опустятся на дно.
Должно быть, он просто бросил ее туда.
— Когда я привез тебя, я перевел эту суку в подвал. Она уже была готова на выход. Ага, сука. Вырезал ее ребенка несколько дней назад, прямо вон там, на вершине вон той скалы, пока ты сидела на своей заднице и пялилась на стену.
Я не могу описать эмоции, охватившие меня в этот момент. Обычно я достаточно хладнокровна и не позволяю чувствам включаться, когда им вздумается. Но когда он показал мне то место, где он вырезал ребенка, не переставая тянуть за веревку, на конце которой находилось подтверждение его слов, я испытала единственный в своей жизни продолжительный промежуток неконтролируемого страха. Он включился сам собой и терзал меня на протяжении пяти минут, плюс-минус три минуты. Я, видимо, находилась в состоянии шока, потому что мне не удавалось щелкнуть переключателем ни в одной из долей своего мозга. В ужасе от того, что мне предстоит увидеть, как из мутной черной воды показывается тело незнакомой девушки, погрузило меня в абсолютное забытье. Все же я помню, что все мое внимание сосредоточилось на овсянке на верхней ветке дуба над карьером. Я ожидала, что она спорхнет вниз, подхватит меня и унесет отсюда. Кажется, это было единственным, о чем я была способна думать.
Мой похититель возобновил свои усилия. Его тело напоминало беспрерывно работающий маховик. Поверхность воды забурлила. Казалось, вскипел какой-то адский котел. Овсянка улетела.
Вслед за резким рывком веревки над поверхностью воды показалась гниющая голова с длинными волосами. Вскоре за головой последовало и все вздувшееся разлагающееся тело. Как он и говорил, веревка, охватывающая ее грудную клетку подобно упряжи, удерживала ее на вейкборде, фиолетовой доске с черной надписью. Я представила себе цементный блок, готовый вернуть ее тело в водную могилу, как только он выпустит веревку. Он удерживал ее над поверхностью воды, как фокусник удерживает лежащую женщину в воздухе над длинным стальным столом. Горячая тошнота волной поднялась из глубины моего живота, прожигая мои легкие и сердце, судорогой сводя мои плечи и шею и, наконец, захлестнув мое лицо.
Прямо перед моими глазами плавал труп девушки с рассеченным от бедра до бедра животом. В воде разрез загноился и теперь казался обугленным по краям, как обожженная над огнем бумага. Но это были не следы ожогов, а признаки гниения плоти, результат размножения бактерий в открытой ране.
— Вырезал этого младенца. Он был уже мертвым. Доктор так напился, что не успел доставить сюда свою задницу. Так что это сделал я. Ага. Бросил сюда эту суку. И младенца тоже. Он привязан к камню на самом дне, вместе со всеми остальными. Она все еще кричала, залила кровью весь мой брезент. Мне придется купить новое полотнище специально для тебя, сука. Ты уже почти готова. — Он показал на самый верх гранитной стены. — Я все это сделал здесь, чтобы не измазать кровью дом. Как в первый раз. Ну что ж, на ошибках учатся. Доктор хочет, чтобы ты родила сама. Считает, что незачем вырезать младенцев из животов. Но это мы еще посмотрим. Меня от тебя уже воротит. Я не уверен, что смогу долго ждать. Так что хватит на меня злобно пялиться и наводить порчу.
Он выпустил веревку. Девушка погрузилась в воду.
И поскольку я позволила эмоциям вторгнуться в меня, я пошатнулась. Я потеряла сознание.
* * *
Когда выныриваешь из глубокого обморока, тебя встречает неописуемо приятный серый туман. Он напоминает чистый лист. Никаких событий в прошлом, никаких ожиданий от будущего. В этом пространстве чувствуешь себя практически невесомой. Рассудок не привязан ни к какому прошлому и не строит никаких планов. Он как будто решает, нырнуть ли ему обратно в черную бездну или позволить белизне окончательно себя пробудить. Там нет никаких цветов, лишь серый цвет, постепенно переходящий в белый. С белым цветом начинают появляться звуки — то тише, то громче. Они затихают с погружением в серый туман и снова пробиваются в сознание с возвращением белизны.
Палка тычет твою лежащую на земле голову.
Покашливание.
Какие-то слова.
Стремительное погружение в черноту, затем снова серый туман, затем ослепительная белизна. Одновременно с этим ты чувствуешь, как тебя толкают в спину.
— Просы…ся, — слышишь ты.
— Просыпайся, — уже отчетливее слышишь ты.
Сквозь закрытые веки ты начинаешь воспринимать вполне конкретные очертания. Картинка понемногу становится цветной.
Тебя толкают, на этот раз в плечи.
— Просыпайся, чертова сука, — отчетливо слышишь ты.
Ты открываешь глаза, и тошнота возвращается. Ты лежишь на мху на краю карьера. Твои руки связаны за спиной.
— Вставай, дрянь. Теперь посмотрим, будешь ли ты смотреть на меня, как раньше.
По узкой петляющей тропинке мы вернулись обратно, в мою тюрьму. Только на этот раз он держал конец веревки обвязанной вокруг моих запястий, как если бы выгуливал меня, свою собаку. Я не могла ни на чем сосредоточиться. Если вы никогда не были в шоке, вам следует понимать, что это состояние, в котором ваши чувства не входят в контакт с вашим сознанием. Вы ничего не видите. Вы ничего не слышите. Вы не ощущаете никаких запахов. Так что я не отметила ни цвет, ни форму, ни высоту здания, в которое мы вернулись. Я не увидела даже ни единого окна. По-прежнему ничего не зная о том, как выглядит моя тюрьма, я продолжала представлять себе белый фермерский дом. Единственным фактом, за который цеплялось мое сознание в те жуткие минуты, был факт того, что мы возвращаемся. Мы возвращаемся. Я не умерла. Он не бросил меня в карьер. Он не отнял у меня моего малыша. Он меня не разрезал. Мы возвращаемся. Впервые в жизни я радовалась возвращению в камеру.