Я когда-то не то слышала, не то читала, что человек может утонуть всего в двух дюймах воды. У меня была вода, Преимущество № 33, которое я использовала в тридцать третий день. Отсюда полное название моего замысла — «15/33».

Я проснулась, как обычно, — в 07:22 утра. Об этом мне сообщило Преимущество № 14, телевизор, а также Преимущество № 16, радио. Я, как всегда, застелила постель и до 08:00 сидела на белом покрывале в ожидании завтрака. Ровно в 07:59, минута в минуту, заскрипели доски за дверью. Это приближался мой пунктуальный тюремщик. Он отпер дверь и протянул мне поднос, на котором стояла выщербленная фарфоровая тарелка. Выщербленная потому, что накануне я преднамеренно уронила эту штуковину на пол. Просто так, забавы ради. Булочки с черникой от Кухонных людей. И конечно же, молоко и стаканчик воды. Я ненавижу чернику, но маслянисто-сахарная корочка выглядит аппетитно.

— Спасибо.

Снова вся эта канитель с водой.

Он ушел.

Скучающий дирижер зевает и заученным движением поднимает палочку. Просыпайтесь! Этот оркестр вот-вот сыграет рок-версию гимна. Толпа обалдеет. Наращиваем темп, маэстро.

После экскурсии к карьеру, которую я на тот момент сознательно вытеснила из памяти, и вплоть до сегодняшнего, тридцать третьего дня я перемежала свой привычный распорядок дня припадками крика и плача, в которых так нуждалось слабое эго моего похитителя. В дополнение к этим тщательно спланированным периодам эмоциональной игры я совершенно искренне укрепляла свою внутреннюю решимость. Я также сократила период подготовки. Я хотела выждать еще две недели, два дня Кухонных людей, чтобы исключить малейшие сомнения в своих расчетах и подготовке. И чтобы у меня было много воды. Но после похода к карьеру ужасов я решила, что с этим пора заканчивать. Я выждала три дня, чтобы он окончательно расслабился и заново утвердился в привычном распорядке. Заодно, чтобы снизить его уровень тревожности и внушить ему ощущение безопасности и безнаказанности, я предоставила ему то, в чем нуждалось его спутанное сознание. Я плакала, кричала и вела себя, как полное ничтожество в присутствии альфа-самца. Я смотрела на него широко раскрытыми глазами снизу вверх, как на высшее и могущественное существо, столп вселенной, правителя, фараона, единственного короля моего мира. Долбаный выродок.

Заставить кого-то поверить в собственное могущество — это на самом деле высшая демонстрация силы.

Осуществление моего плана было назначено на время ланча тридцать третьего дня, потому что с 07:22 до 08:00 у меня было недостаточно времени на подготовку. Я быстро съела булочку и до 08:30 ожидала его возвращения. Сидя после еды на краю своего матраса, я почистила зубы ниткой, выдернутой из окантовки одеяла. Я старательно протягивала нить сквозь тесные промежутки между зубами, и влажные, покрытые капельками слюны крошки ожерельем унизали самодельную зубную нить. Я продвигалась от жевательных зубов к резцам, удивляясь собственной сосредоточенности на крови, которая начала сочиться из моих десен от подобного грубоватого ухода.

Как только я отсюда выйду, надо будет сходить к стоматологу.

Мне казалось унизительным то, что я вынуждена заниматься столь интимным делом в спальне. Как это нецивилизованно и убого — относиться к своему спальному месту как к ванной комнате.

Я заслуживаю лучшей участи.

Я посмотрела на свои ногти, и при виде заусениц меня охватило отвращение. Надо ждать. Ухаживать за собой и ждать.

К счастью, он угодил в расставленную для него ловушку и пришел вовремя.

Барабанная дробь!

Он отворил дверь, и я протянула ему поднос.

Я снова обмыла свое лицо, тело, зубы и напилась из крана. Я просто плескала на себя воду. Я не собиралась больше пользоваться отвратительной тряпочкой.

Оркестранты подвигаются на краешки сидений, сжимают смычки и делают глубокий вдох. Скрипка присоединяется к барабанам, напряжение нарастает. Предвкушение ползет вверх по напряженной спине пианиста.

Переваливаясь с ноги на ногу, я возвращаюсь в комнату. Эту фазу плана «15/33» можно считать успешно завершенной. Шах.

Мельчайшие детали этого дня врезались в документальную киноленту моей памяти. Микросекунды действий и наблюдений запечатлелись так глубоко, что я практически их вижу вот в эту самую минуту — семнадцать лет повторов и просмотров. Когда после утреннего похода в туалет он втолкнул меня обратно в камеру, его хватка на моем предплечье показалась такой ледяной, что я испугалась, что его пальцы прилипнут к моей коже, как губы к ледяному стакану. Я медленно наклонила голову, глядя на пятно на его подбородке. Желтая масса в клочке небритой щетины была похожа на яичный желток, который он, видимо, сожрал после того, как принес мне булочку, но перед тем, как забрать поднос.

Он получает протеины вместе с горячим завтраком, а мне дает пустые калории в куске холодного теста.

Я хотела, чтобы он вел себя более пристойно и не появлялся передо мной с остатками еды на лице. Я хотела, чтобы он извинился передо мной за то, что меня окутывает его горячее зловонное дыхание, за то, что он загрязняет мой воздух своими вонючими испарениями и зловонием из своего рта, за то, что он считает себя вправе наслаждаться едой в то время, как я нахожусь в одном с ним доме, за то, что в его прикосновениях нет ни капли тепла, за то, что он не видит, как вокруг него начинает реализовываться мой план, за свою слепоту, свою тупость, свое существование и свое прошлое, прошлое, превратившее меня в жертву, за эту медленную пытку. Я хотела, чтобы этого желтого пятна не было. Я предпочла бы никогда не видеть этой тягучей массы на угреватой и пересохшей коже его ленивого лица. Но она там была, и я там была, и именно в этот день мне предстояло проделать всю тяжелую работу.

Он на три с половиной часа оставит меня в покое. За работу. Второй этап.

На самом деле мне не нужны были три с половиной часа. Всю необходимую подготовку я могла закончить за час. Оставшееся время я посвятила тренировке. Я должна стоять здесь. Я стояла там. Затем я должна уронить это. Я сделала вид, что разжимаю пальцы, выпуская веревку. Я должна это поднять и толкнуть. Оттолкнуть от себя. Я тренировалась с половицей. Прежде чем выйти из комнаты, я должна отцепить вот это. Я не стала отрабатывать этот последний шаг, опасаясь впустую истратить свой завершающий смертельный удар, мой великолепный финал, тройную гарантию смерти.

Подошло время его появления. Если бы я была балериной, я бы стояла на пуантах. Пальцы ног и сами ноги, да и все мое тело застыло бы в окаменелой неподвижности. Ребенок, растущий внутри меня, повернулся и провел ногой по моему животу. На моей коже отчетливо отпечатались пять пальчиков и пяточка. Я люблю тебя, малыш. Держись. Пора начинать.

Порыв ветра прошелестел верхушками деревьев за треугольным окном, и тут же небо потемнело, и по стеклу хлестнул неожиданный ливень.

Флейты вступили, как рой пчел, скрипки неистовствуют, вздымая ураган, огромный рояль вот-вот вспыхнет, матовые клавиши практически рассыпаются в пыль.

Несколько минут спустя с серого неба все еще капало. Дождь не то чтобы прекратился, но его уже не было. Если бы день был теплым, воздух был бы влажным, как летом в Саванне, вокруг дома Наны. Но поскольку воздух был прохладным, а мы находились на самой тривиальной ферме, то сырость была промозглой и пробирающей насквозь.

Мой сын родится не здесь. Он не войдет в этот холодный и отсыревший мир. Моего ребенка у меня не отнимут.

Мое состояние, это состояние, побудило меня к действию. Поскольку я была уже на девятом месяце беременности, я не была способна напасть на своего похитителя, хотя возможностей было более чем достаточно. Я могла бы воткнуть обломок тарелки или острую телевизионную антенну ему в горло. Я могла бы оторвать плинтус и забить его насмерть. Можете мне поверить, я рассматривала все эти варианты. Но мне пришлось от них отказаться, потому что все они требовали гибкости и проворства. Мне пришлось бы делать выпады и отскакивать, чего я никак не могла себе позволить на последних стадиях своего состояния. Кроме того, я могла бы промахнуться. Я не могла совершить то, что от меня требовалось, полагаясь только на физическую силу, и я не хотела расстраивать ребенка бесполезными усилиями. Вместо этого я использовала как можно большее количество преимуществ, полагаясь на силу физики, основы биологии, систему рычагов и блоков, а также жажду мести.

Мой отец физик и также обладатель черного пояса по джиу-джитсу. Он прошел подготовку на флоте. Имея эти две специальности, он учил меня использовать во время драки вес и движения нападающего против него самого. От матери, закоренелого циника, я усвоила: «Ты никогда не должна недооценивать тупость или степень лени своего оппонента». Любой соперник рано или поздно был просто обязан оступиться, а следовательно: «Выжидай и не прощай противнику слабости. Если он случайно откроется, бей без малейших колебаний». Разумеется, это была лишь фигура речи, но мне хотелось последовать ее наставлениям буквально.

Мой похититель уже много раз демонстрировал слабость, тупость и лень. Я коротко напомню вам все его ошибки — фургон, Кухонные люди, точилка для карандашей, постоянное шаблонное поведение, демонстрация слабого эго, победить которое он был не в силах, решение приставить пистолет к моему неродившемуся ребенку, постоянные предложения набрать еще воды, телевизор, радио и, наконец, тот факт, что, входя в комнату, он всегда оставлял связку ключей в двери.

К тридцать третьему дню я окончательно убедилась в том, что Кухонные люди не появятся раньше дня тридцать седьмого. Доктор и Очевидная парочка не должны были появиться, потому что у меня не было ни малейших признаков приближения родов, да и в любом случае, я не стала бы делиться ими со своим похитителем. Относительно Брэда я предположила, что он благополучно куда-то улетел.

Как того и требует «15/33», нам с моим тюремщиком предстоит остаться наедине.

Болтающееся на шнуре радио сообщило мне о том, что уже 11:51 — девять минут до начала представления. Я расположилась в избранной для себя точке и попыталась сосредоточиться на времени, подвешенном в воздухе в виде радио. Радио медленно вращалось на веревке, к которой было привязано. Минуты тянулись очень медленно, и мое сердцебиение тоже замедлилось. Единственной заботой было стремление поскорее со всем этим покончить. К этому моменту я уже столько раз все отрепетировала, что это напоминало страстное любовное воззвание, которое при первом прочтении могло вызвать и мурашки, и учащенное сердцебиение, а возможно, даже и слезы. Но после десяти тысяч прогонов превратилось просто в некую словесную массу, оторванную от человеческих чувств, наподобие зачитанной с монитора речи Президента, либо в плохую актерскую игру, когда артист не играет, а просто вслух читает сценарий. «Я тебя люблю», — произносит он голосом робота, без модуляций и телодвижений. Нет ни вытянутой вперед руки на слове «люблю», ни расширенных зрачков, ни наморщенного лба, ни какого-либо иного способа подчеркнуть глубину произносимого признания. «Я. Тебя. Люблю» — это просто слова. Одновременно говорящий вздергивает рукав пиджака и смотрит на время. Если он смотрит на часы, то в таком признании нет никакой любви. Зато любовь ощущается, более того, вся комната пульсирует, когда он об этом говорит и с трудом удерживается на ногах, потому что у него подкашиваются колени и, несмотря на вторгающийся в его расширенные глаза слепящий свет, он, не моргая, смотрит на предмет обожания.

Итак, подобно тому, как признается в любви железный дровосек, точно так же моя натренированная рука чесалась от готовности выполнить задачу. К этому моменту я столько раз повторила все запланированные действия, что, наверное, смогла бы убить его с завязанными глазами и даже во сне.

В 11:55 я приказала своему главному актеру — пакету с отбеливателем — занять место в лучах прожекторов. Отбеливатель агрессивное вещество. Я когда-то читала статью, в которой приводилось высказывание Скотта Карридена из Исследовательского центра Скриппс, занимающегося проблемами окружающей среды, здоровья и безопасности. Так вот он говорил: «Отбеливатель может пробурить дыру в листе нержавеющей стали». Поэтому я выжидала до последнего момента, прежде чем вылить три четверти галлона отбеливателя в тонкий полиэтиленовый пакет. Я слегка завязала его обрывком красных ниток из распущенного одеяла. Затем перебросила другой конец нити через ближайшую к двери балку под потолком вместе со шнуром, удерживающим другой тяжелый предмет, о котором я расскажу позже. Стоя у двери, я натянула нить и шнур таким образом, что мой пакет с отбеливателем оказался непосредственно под этим тяжелым предметом. Оба предмета теперь висели непосредственно над половицей № 3.

Как я уже упоминала, отбеливатель — это агрессивное вещество. Так утверждают ученые. И отбеливатель жжет просто адски, если плеснуть им в лицо, глаза или рот. Так утверждает здравый смысл. Стрелка часов перепрыгнула на 11:59, и в то же мгновение выглянуло солнце, нанизав на яркий луч все частички пыли, парящие в воздухе. Запах моего собственного пота заполнил тесное пространство, к которому я сама себя приговорила и пригвоздила, — за дверью у самой стены. Я уверена, что мой аромат вовсе не усилился от нервного напряжения, а всего лишь был частью той ужасающей тюрьмы, которую я приготовилась покинуть — со всеми ее мерзкими подробностями.

Я почувствовала легчайшую дрожь. Пол заскрипел. Ланч. Я влипла спиной в стену и намертво вросла в назначенное себе самой место за дверью. Я услышала, как он ставит поднос на пол. Стук пластмассы о дерево заставил меня выпрямиться и замереть в готовности.

Звякнули ключи, и в скважине заскрежетал металл.

Дверь отворилась.

Он распахнул ее настежь, как раз то, что нужно, точь-в-точь как всегда, именно то, чего я ожидала и на чем основывается весь мой план.

Подняв поднос с едой с пола, он наклонился и, не поднимая головы, шагнул вперед, на то же место, что и обычно, как я и рассчитывала и отмеряла три раза в день, начиная с пятого дня. На половицу № 3. Он поднял голову и посмотрел на кровать, которая в этот момент представляла собой устройство для казни. О чем он подумал, ожидая увидеть меня сидящей на постели в ожидании ланча, а вместо этого увидев эту странную картину… матрас на боку, втиснутый между стеной и деревянным каркасом, а пружинную сетку на полу — взрезанную и выпотрошенную, выстеленную полиэтиленовым чехлом и заполненную водой — таким образом, превращенную в самый настоящий бассейн. Карьер с хлопчатобумажными стенами прямо в доме, в нескольких шагах от двери. Я надеюсь, что за ту секунду, которую я предоставила ему на осознание увиденного, он разглядел все полотно, на котором недоставало лишь главного героя — его самого, — чтобы превратить мое творение в настоящий шедевр. Я рассчитывала на то, что он успеет упрекнуть себя за то, что оставил в моем распоряжении полиэтиленовый чехол, за то, что поленился его снять и, как положено, поместить матрас в каркас. Его глазам должна была предстать рамка сетки, тщательно выстланная полиэтиленовой пленкой, и прислоненный к стене матрас, напоминающий открытую крышку колодца, готовую захлопнуться у него над головой. Он должен был заметить, что у деревянного каркаса кровати теперь недостает нескольких тонких реек. Успел ли он задаться вопросом — куда они исчезли? А в небе над всем этим, вращаясь и громко распевая, парило радио, подвешенное на веревке, сплетенной из красного вязаного одеяла. Радио было включено в розетку у подножия кровати.

Установил ли он связь между водой и электричеством? Ощутил ли он убийственную энергию в комнате, исходящую из розетки, от моего плана, из моей головы? Почувствовал ли он напряжение в громыхающей над кроватью опере, напряжение настолько мощное, что мне казалось, по комнате мечутся молнии?

Я уверена, что если бы я выждала еще хоть секунду, он повернул бы голову и увидел бы меня — слева от него, возле открытой двери. Он бы изумленно пробормотал: Как? Такой возможности я ему, разумеется, не предоставила, но вам я могу очень коротко все объяснить.

Помните ту ночь, с четвертого на пятый день, когда я работала до самого утра? С помощью ручки ведра я разобрала точилку для карандашей, сняв с нее лезвие. Затем этим самым лезвием я разрезала полиэтиленовый чехол и ткань на внутренней стороне пружинной сетки. Вот на это разрезание у меня и ушло столько времени. У меня не было других инструментов, кроме лезвия, и то очень маленького. Даже микроскопический надрыв мог сорвать весь план, поэтому я работала методично, как будто реставрируя полотно Рембрандта, один за другим возрождая к жизни квадратные дюймы. Все мои надрезы были выверенно-прямыми и хирургически точными. Я оставила полиэтилен на боках и днище пружинной сетки, закрепив его плоскими кнопками, собирательным Преимуществом № 24. Насчет этих кнопок я все объясню уже через минуту. Я выстелила вырезанным пластиком обнаженное деревянное днище каркаса для пружинной сетки и закрепила получившийся колодец — по сути, пустой бассейн — все теми же плоскими кнопками. Некоторые участки я усилила лоскутным одеялом из своего разорванного на части черного плаща. Он даже не заметил его отсутствия.

«Ваш соперник, скорее всего, будет настолько поглощен осуществлением своих планов, что окажется слеп в отношении ваших намерений. Не вздумайте подсознательно стремиться к признанию вашей изобретательности, тем самым привлекая внимание к своим замыслам. Вам должно быть довольно своего собственного одобрения. Будьте уверены в своих силах, и вы победите». Так гласила цитата, нацарапанная на салфетке и вставленная в рамочку на стене маминого кабинета у нас дома. Ее автором был отец, написавший это вдохновляющее обращение, прежде чем выпрыгнуть из самолета на помощь какому-то крупному деятелю, похищенному и помещенному в островную тюрьму.

Вот о чем мы обычно беседовали, собираясь за обедом, даже после того, как мама начала привычно выигрывать процессы, а отец окончательно посвятил себя науке.

На тридцать третий день он, скорее всего, не мог поверить собственным глазам, глядя на представшее его взгляду зрелище: каркас кровати, наполненный теплой водичкой, которую он всякий раз предлагал мне, принося пищу. Кстати, жадно глотая воду из-под крана в ванной, я спасалась от обезвоживания, столь опасного в моем состоянии. Над кроватью-бассейном висело радио, включенное в расположенную на стене у изголовья розетку. Из него неслась симфония беспримерной кровожадности.

Безумные ноты. О безумная мелодия. Давай, свирепствуй!

Я и сама изумлялась, взирая на эту сцену на тридцать третий день, как раз перед тем, как мой похититель принес мне ланч. Произнося «Спасибо» каждый раз, когда ты предлагал мне еще воды, я имела в виду «Спасибо. Спасибо за то, что предоставляешь мне возможность утопить тебя. И убить тебя током».

К этому моменту оркестр уже превзошел сам себя и Господа Бога. Он звучит так яростно, что я не в состоянии различить ни единой ноты. Какая музыка, какой экстаз, я вне себя.

Через секунду после того, как он вошел в комнату и шагнул на место, которое я изучала на протяжении долгих недель, я отпустила пакет с отбеливателем (Преимущество № 36), а также шнур от аппарата УЗИ (Преимущество № 22), на котором был подвешен телевизор у него над головой. Пакет упал на него первым и разорвался. Всего какую-то миллисекунду спустя за ним последовал телевизор. Оба снаряда пришлись абсолютно в точку, некогда представлявшую собой нежный родничок на его новорожденном темени.

Должно быть, отбеливатель тут же попал ему в глаза, потому что вместо того, чтобы схватиться за разбитую голову, его слабые руки — слабые потому, что он уже терял сознание — поднялись к глазам, и он громко взвизгнул. С этого момента все дальнейшие события сохранились в моей памяти в виде стоп-кадров. Кадр за кадром, он тер левый глаз тыльной стороной левой кисти, в то время как правая рука делала то же самое с его правым глазом. Даже в своих воспоминаниях я не слышу, как не слышала и в те микросекунды, криков и проклятий, которые наверняка изрыгал его широко открытый рот. Я слышала, как ревело оперой радио. Я слышала, как на высокой ноте одобрительно взвизгнула скрипка. И я слышала, как тревожно трещит электричество, струясь из розетки в нетерпеливом стремлении исполнить свою роль. Вода в каркасе покрылась рябью от внезапного удара телевизора, свалившегося с его головы на его правое плечо и соскользнувшего с его спины на доски пола. Металлический угол зацепил его затылок, и по его позвоночнику заструилась кровь, напоминая ленточку на воздушном шарике.

Прежде чем он рухнул на пол, я перешла к следующему оружию, подхватив его тем же движением, которым выпустила отбеливатель и телевизор. Оторванная половица в моих руках превратилась в грозный таран. Стоя слева от него, я наотмашь ударила его по спине. Используя движение его падения, я приложила необходимую силу — в соответствии с его весом и ростом, — чтобы заставить его рухнуть на колени, податься вперед и упасть головой в воду. Впрочем, он сделал бы все это в любом случае. Он плюхнулся в мой карьер, и я скользнула в коридор мимо его теперь разбросанных на полу ног. Я заглянула в комнату и размотала еще одну косичку, сплетенную из красной пряжи и привязанную к гвоздю у самой двери. Я сплела эту косичку из красного вязаного одеяла, которое, как вы помните, я начала распускать на двадцатый день. Он так и не заметил моего распускания, потому что каждое утро перед рассветом я сворачивала одеяло, скрывая распущенные нити. Болтавшееся до того радио свалилось в воду, в которую уже погрузились его облитая отбеливателем и разбитая телевизором голова, а также торс. Треск и шипение короткого замыкания заполнили комнату. Я была снаружи, а он внутри.

Все это заняло меньше десяти секунд. Приблизительно столько же ему понадобилось, чтобы втащить меня в свой фургон.

Вот что такое справедливость, мои друзья. Холодная, беспристрастная, обжигающая, разбивающая череп и убивающая током.

План побега «15/33» состоял из трех этапов: сначала на него падал телевизор, вместе с излишним, но таким приятным пакетом отбеливателя, затем он падал в воду и захлебывался, а помимо этого, его било током. И первое, и второе в отдельности могло привести к смерти. Если бы телевизор упал мимо, я все равно толкнула бы его половицей, и он должен был споткнуться и упасть. В случае необходимости я могла бы собраться с силами и колотить его этой половицей, пока он не рухнул бы на пол, после чего я обратилась бы к безотказному средству и выстрелила бы ему в глаза, шею и пах из лука, четырьмя стрелами из закрепленного у меня на спине колчана.

Стрелы и лук? У меня было так много преимуществ. Лук я сделала из найденной на чердаке резинки и моей верной, теперь уже разогнутой ручки от ведра. Стрелами были заостренные планки, которые я вынула из каркаса кровати и обстругала концами телевизионной антенны. И планки, и антенны я каждое утро возвращала на предназначенное для них место, хотя теперь все это имело чисто декоративные функции. Колчаном служил рукав моего плаща, перевязанный внизу обрывком все той же красной пряжи, а ремень для него я сплела из проводов, вырванных из утробы аппарата для УЗИ. К счастью, стрелы мне не понадобились, да я особенно и не переживала из-за того, что мне не удалось пустить их в дело. Слава Богу и его посыльному — моему черному мотыльку — я также обладала позиционным преимуществом. На моей стороне был фактор неожиданности, а кроме того, в результате своих неустанных исследований я так досконально изучила его движения, привычки, походку, длину шага, рост и вес, что могла бы перевоплотиться в этого человека.

Вас интересуют кнопки? Если вы помните, то в первую ночь в фургоне я спала меньше, чем он. Забавно, что пот может сделать с клейкой лентой. К тому же в фургоне было жарко, а у меня имелся лишний вес. На протяжении всего первого дня я ощущала, какие чудеса творит с липкой лентой моя горячая кожа. Медленно, но неуклонно лента обвисала на моих тонких запястьях. Наконец, когда он захрапел, я попыталась проверить, удастся ли мне высвободить руку. И действительно, через пятьдесят минут после того, как он захрапел, моя правая рука выскользнула на свободу. Я не знала, сколько у меня времени. Боковая дверь была забаррикадирована оливкового цвета плитой, а задняя заперта цепью. Я решила, что времени на то, чтобы высвобождать левую руку и ноги у меня нет (хотя я и не прекращала этих попыток). Наклонившись к рюкзаку, я вытащила из него кнопки — большую пачку на тысячу штук, набитую так плотно, что кнопки не терлись друг о друга и не звенели, и сунула их в карман своего черного плаща. Он пошевелился, и я выпрямилась и застыла. Я сунула руку обратно в липкую ленту и ссутулилась, притворившись спящей. Он зевнул и повернулся на сиденье. Я почувствовала, что он смотрит на меня.

— Тупая шлюха, — произнес он.

Идиот. Я убью тебя этими кнопками, — подумала я.

Тридцать три дня спустя я стояла, замерев, за дверью своей камеры, глядя на его шипящее и судорожно подергивающееся тело. Когда он упал, обмякнув, ноги подломились и косолапо раскинулись в стороны, а верхняя часть туловища оказалась в воде — в каркасе от пружинной сетки. Самым странным во всем этом было то, что с каждым разрядом электричества его бедра приподнимались и ударялись о бок кровати, как будто он спал, погрузившись в воду, и трахал во сне бортик кровати. От мечущихся в воде желтых разрядов она казалась голубой. Она водоворотами кружила вокруг него, выплескиваясь на пол. Из розетки на стене сыпались искры, угрожая воспламенить все вокруг. К счастью, этого не произошло — они гасли, оставляя лишь черные точки на полу. Искры сопровождались хлопками, а также пузырями его дыхания.

Наконец, его тело угомонилось в смерти, и разгневанное электричество тоже успокоилось. Я дождалась, пока хлопки прекратятся. Точно так же, сунув в микроволновку попкорн, я выжидала, пока не стихнут щелчки — один, два, три — пауза, — и наконец, с тихим треском взрывается четвертое и последнее зерно. «Дзынь! — объявляет микроволновка. — Все готово».

Послышалось жужжание. Короткое замыкание отключило электричество во всем доме. Хотя стоял полдень, в коридоре было темно и зловеще тихо. Стоя неподвижно, как статуя в парке, я потянулась к стреле за спиной. От его смертного ложа не доносилось ни звука. Нигде не было слышно ничьих шагов — ни позади, ни наверху, ни внизу — вообще нигде. Я стояла за порогом своей комнаты. Я закрыла дверь и заперла его внутри. Я забрала ключи.

Тишина.

Сердце гулко колотилось в груди, отдаваясь в ушах.

Ласточка затрепетала у окна на лестнице. Вестник, сообщающий — все спокойно, можно идти.

Надеюсь, тебе понравилось плавать в моем маленьком бассейне, урод. И плюнула на дверь.

Я спустилась вниз и вошла в кухню. Я так часто представляла себе шторы в цветочек, деревянные кухонные столы и салатного цвета миксер. Обнаружив, насколько реальность расходится с моими фантазиями, я почувствовала себя обманутой. Вместо деревенской кухни моему взгляду предстали два длинных стола из нержавеющей стали, как будто я попала в кухню ресторана или кафе. Плита была большой и черной, миксер — уныло-белым. Эта комната выглядела совершенно бесцветной. Тут не было никаких фартуков с розовой отделкой. Даже жирной кошки на плетеном коврике не было. И еще меня ожидал большой сюрприз.

На ближайшем ко мне столе я увидела еще одну фарфоровую тарелку с едой. И она явно предназначалась не мне. Моя в виде осколков лежала под ногами убитого током похитителя. Эта тарелка была обернута пищевой пленкой, на которую был приклеен листок бумаги. Рядом стояла такая же, как у меня, кружка молока и стаканчик с водой. Я подошла ближе. На бумажке было написано «Д». Я заглянула в мусорное ведро. Сверху прямо на виду лежала сорванная обертка с приклеенной на ней бумажкой. Только на этом листке было написано «Л» — первая буква моего имени. Как я не поняла этого раньше? Мы с похитителем были тут не одни. Еще одна девушка. И ее имя начинается с буквы «Д».

Но эти подробности не входили в мой план. Сосредоточься, заверши «15/33», а затем создай новый план. Я нашла старые конверты с адресом и телефон. Набрав 911, я потребовала соединить меня с начальником полиции. Мое требование выполнили.

— Внимательно выслушайте меня и запишите то, что я вам скажу. Я буду говорить медленно. Меня зовут Лиза Йиланд. Я беременная девушка, которую месяц назад похитили в Барнстеде, Нью-Гемпшир. Я нахожусь по адресу: дом 77, Медоувью-роуд. Не приезжайте в полицейской машине. Не сообщайте об этом по радио. Не устраивайте из этого спектакль. Этим вы поставите под удар меня и вторую похищенную ими девушку. Приезжайте в одной обычной машине. Приезжайте как можно скорее. Не сообщайте об этом по радио. Не устраивайте из этого спектакль. Вы все поняли?

— Да.

Я положила трубку.

Теперь я могла позаботиться об этой второй жертве. Я вышла за дверь. Наконец-то я увидела здание целиком. Хоть в чем-то я оказалась права — дом был белым. Как я уже отметила прежде, он имел четыре отдельных крыла, по три этажа в каждом, с общим чердаком, образующим четвертый этаж. Выцветшая вывеска на стене гласила: «Школа-пансионат Эпплтри». Кухня была настолько новой, что шелушащаяся со стен краска показалась мне неуместной. Я вспомнила сцену из «Романа с камнем», когда Кэтлин Тернер и Майкл Дуглас приходят к Хуану, чтобы он подвез их в грузовике — своем «Маленьком Пепе». Дом Хуана представлял собой заброшенную хижину снаружи и настоящий дворец изнутри.

Девочка, Д., могла находиться где угодно. Я не собиралась в ее поисках преодолевать все подряд лестницы. К счастью, кое-что привлекло мое внимание. В дальнем левом крыле я увидела треугольное окно, подобное тому, которое имелось и в моей комнате. Оно и располагалось на той же высоте. Я обошла все сооружение по периметру. Других похожих окон там не было. Напротив, остальные были большими. Некоторые — во всю стену. Я заключила, что если бы она находилась в одной из этих комнат, у нее были бы шторы. Я снова подняла голову и посмотрела на треугольное окно. Клянусь, у стекла трепетала черная бабочка, как будто указывая путь.

Я открыла дверь этого дальнего левого крыла и преодолела три лестничных пролета. Лестница в точности повторяла мою. На третьем этаже имелась такая же ванная комната — в точности на том же месте, что и моя.

Я заскрипела досками у запертой двери в одну из комнат.

— Д., — позвала я.

Ничего.

— Д., как тебя зовут? Я только что сбежала из другого крыла. Тут есть кто-нибудь?

Раздался резкий грохот. Что-то упало на пол.

— Эй, эй! Выпустите меня отсюда, выпустите меня!

Она продолжала методично выкрикивать эту фразу, пока я лихорадочно перебирала ключи на связке, которую забрала из своей собственной двери.

Наконец я нашла то, что искала. Меня удивило то, что в ее дверь врезан старый примитивный замок, в отличие от современного титанового устройства, запирающего мою камеру. Почему ей так доверяют? Недооценивают? Этот замок я бы отперла в первую же ночь. Распахнув дверь, я увидела белокурую девушку, которая пыталась сесть на кровати. Рядом лежали рассыпавшиеся по полу книги, которые, видимо, и были источником грохота. Д. была одета в фиолетовое платье и обута в один черный кед. Вторая нога была босой. Я снова задалась вопросом, куда подевалась моя собственная обувь, и поджала пальцы в просторных носках подаренных мне «найков». Почему у нее не забрали этот кед? Эта Д. была беременна, так же, как и я.

— Полиция уже едет. Они скоро будут здесь.

Не успела я это произнести, как снаружи послышался шум двигателя и хруст гравия под колесами.

Почему я не слышала шума машин из своего крыла? Она, должно быть, слышала, как приезжают Кухонные люди, Доктор, Очевидная парочка, Герлскауты с мамой, Брэд. Звала ли она каждый раз на помощь? Должно быть, они ее не слышали.

— Меня зовут Дороти Салуччи. Мне нужен врач.

Хлопнула дверца машины. Полиция не могла приехать так быстро. Я позвонила 3,5 минуты назад. Должно быть, это полиция. Кто-то идет вокруг дома. Куда он идет?

Капли пота покрывали ее бледное лицо. Ее полузакрытые глаза говорили о том, что она больна, а не погрузилась в апатию. Ее правая нога распухла и покраснела. Казалось, еще немного, и ее голень лопнет. Ее волосы были засаленными, и длинные пряди были заколоты сбоку невидимкой.

Где он?

Во многих отношениях камера Дороти напоминала мою собственную. Деревянная кровать с матрасом прямо на полу и пружинным каркасом в полиэтиленовой упаковке, те же балки под потолком, те же окно и дощатый пол. Но у нее не было телевизора. У нее не было радиоприемника. Ни пенала, ни линейки, ни карандашей, ни бумаги, ни точилки. Кнопок у нее тоже, скорее всего, не было. Впрочем, у нее было два преимущества, которых не было у меня, — вязальные спицы и несколько книг.

В другой части здания раздался вопль. Он доносился из моего крыла.

Я попыталась поднять Дороти, заставить ее идти.

Хлопнула дверь. Снова в моем крыле.

— Пойдем, Дороти, пойдем, скорее.

Она застыла.

— Дороти, Дороти, нам надо идти, скорее!

Топот бегущих ног где-то внизу под нами.

И вверх по лестнице.

Дороти прижалась к стене за кроватью.

Я потянула ее за руку.

В коридоре позади нас скрипнула половица.

Именно в этот момент я осознала, насколько просчиталась.