– …крысы… крысы… крысы.

Руки доктора Даванэлле в латексных перчатках прижимали лобковые волосы жертвы, пока она, склонившись над телом, медленно и отчетливо читала надпись.

– Чернила светло-фиолетовые, и с расстояния надпись разглядеть трудно. Предварительное исследование предполагает наличие инструмента с очень тонкой пишущей частью. Наблюдаются небольшие нарушения эпидермиса. В файле данного дела имеются микрофотографии…

Вызванный из изгнания после получасового ожидания, я застал доктора Даванэлле и пожилого лаборанта-препаратора Уолтера Хадлстона за укладыванием тела для вскрытия. Это был высокий широкоплечий негр, обладавший силой человека гораздо более молодого; у него были глаза, напоминавшие два красных уголька, и он никогда не улыбался. Я представлял, как дети на Хэллоуин гурьбой подбегают к его дому, двери открываются, на пороге стоит Хадлстон и смотрит на них своими ярко-красными глазами, после чего дети с криком разбегаются, по дороге теряя собранные сладости. Доктор Даванэлле закончила визуальный осмотр. Больше никаких надписей на теле не было, только татуировка на лопатке – восточный дракон. Она плотнее натянула матерчатую маску на лицо, взяла скальпель, и процедура началась: Y-образный разрез и раскрытие темных внутренностей. Я был впечатлен экономностью ее движений: руки в перчатках двигались с такой плавной и независимой грацией, что, казалось, каждой из них управляет отдельный, сидящий внутри гномик. Клэр и другие патологоанатомы из персонала морга, Стэнли Хоелкер и Мэри Рубин, по сравнению с ней выглядели неловкими, а их движения – грубыми и механическими. Полчаса я следил за происходящим буквально в трансе – вот уж никогда бы не подумал, что смогу употребить это слово в связи со вскрытием.

– У вас потрясающие руки, – сказал я. – Никогда не думали играть на позиции шортстопа?

Она подняла сердце и бросила его на весы.

– Вы, разумеется, в курсе, детектив, что вся процедура записывается на пленку, – сказала она. – Я была бы очень благодарна, если бы вы соблюдали тишину.

– Простите.

Следующие пятнадцать минут доктор Даванэлле продвигалась вниз по внутренней полости. Она удалила и взвесила первую почку, затем перешла ко второй. Почка выскользнула у нее из рук, и она, почти не глядя, поймала ее другой рукой.

– Здорово! – забывшись, похвалил я. – Настоящий шортстоп.

Зеленые глаза над маской вспыхнули. Я пожал плечами и сказал:

– Извините меня. Просто старался поддержать разговор.

Она резко кивнула головой в сторону двери.

– Коридор у нас вон там, как раз откуда вы недавно пришли. Там можете вести любые разговоры, какие вам только заблагорассудится. Еще одна подобная выходка, и вы отправитесь туда.

Щеки у меня густо покраснели, словно я только что получил по физиономии. Я кивнул и дальше смотрел молча, хотя разговоры во время вскрытия и не считались серьезным нарушением. Всякие шуточки, которых было немало, фонотипист распознавала и просто не включала в официальный протокол. Большое дело…

Доктор Даванэлле продолжала процедуру, произнося вслух комментарии, которые, как она уже сказала, записывались для дальнейшего преобразования в текст. Я изучал ее во время работы и обнаружил несколько интересных несоответствий: сначала она показалась мне миниатюрной, но теперь я понял, что маленькой ее делало то, как она держалась. Мне также показалось странным, что при знакомстве она не назвала своего звания. Большинство докторов медицины размахивают своими титулами, как сияющими шашками, они даже под показаниями счетчика подписываются, прицепив к своему имени «доктор» или «доктор медицины». Она же была суровой, резкой, с женственностью кувалды; тем не менее движения ее были настоящей симфонией, а навыки выходили далеко за пределы того, что я мог ожидать от человека, который всего шесть месяцев занимается этим делом.

Через несколько минут в действе наступил перерыв, потому что доктор пошла за инструментом. Когда она вернулась, я сказал:

– Я не хотел вас обидеть, сравнивая с шортстопом. Я просто пытался выразить восхищение вашим умением. Ваши руки двигаются, как струи воды.

Она посмотрела на меня так, словно я только что помочился на ее кроссовки «Рибок».

– Разве я не запретила вам разговаривать? И всего каких-то десять минут назад?

Чтобы не вспылить, я сделал глубокий вдох.

– Я, доктор, в первый раз присутствую на вскрытии, где мне постоянно затыкают рот.

Она швырнула инструмент на стол и резко повернулась ко мне.

– Сделаем так: я занимаюсь процедурой, вы – наблюдением. Это можно делать тихо. Если у вас есть умные вопросы относительно аутопсии – а у некоторых людей они действительно появляются, – задайте их и получите ответ. Если вам сложно будет что-то понять, я могу напечатать это и передать вашему начальству.

Я обычно медленно выхожу из себя, но из правила бывают и исключения.

– Послушайте, доктор… То, что вы сегодня с утра получили втык, совершенно не означает, что нужно отыгрываться на других.

Глаза ее загорелись зеленым огнем, и она сорвала с лица матерчатую маску. Лицо ее стало пепельно-серым, по лбу струился пот.

– Я не собираюсь больше терпеть, – сказала она. – Кому я должна позвонить, чтобы вас заменили?

Я приготовился было ответить, но потом передумал, поднял вверх руки, демонстрируя, что сдаюсь, жестом показал, что застегиваю на губах змейку, и отступил, освобождая ей место. Много места.

На следующие два часа я превратился в безмолвного сфинкса. Я задал всего три вопроса – все три были вежливыми и на профессиональную тему. Она ответила мне в той же манере, как робот. Аутопсия показала, что отсечение головы было выполнено очень ровно, узким и острым, как бритва, лезвием, причем, вероятно, без спешки. Помимо татуировки и мелкой таинственной надписи других особых примет на теле не было. Темное пятно от стекшей в нижнее положение крови, трупное пятно, указывало на то, что жертва после смерти лежала на спине. И больше ничего. Пока, по крайней мере.

Процедура вскрытия закончилась. Доктор Даванэлле стащила перчатки, бросила их в стоявший у стола специальный контейнер для предметов, представляющих биологическую опасность, и развернулась, чтобы уйти. Не глядя на меня, она сказала:

– Я подготовлю краткое изложение основных моментов вскрытия в напечатанном виде. Оно будет готово через два часа. Сможете забрать его на столе у выхода.

– Доктор… – обратился я к ее удаляющейся спине.

Она остановилась, обернулась и внимательно посмотрела на меня недобрым взглядом. Интересно, не нарушил ли я еще какого-нибудь правила, когда заговорил с ней, после того как запись была выключена?

– Да, детектив Карсон?

– Я Рай… Впрочем, не важно. Послушайте, доктор, у нас с вами как-то все не заладилось, и, думаю, это моя вина. В том, что касается светского разговора, я полный кретин, который пытается преодолеть это, неся околесицу. Может быть, начнем сначала? – Когда она не ответила, я продолжил: – Мы пропустили ленч. Я знаю одно прекрасное заведение, где подают замечательные сэндвичи «субмарин». Я угощаю.

Я лучезарно улыбнулся и подергал бровями.

Она ушла, словно это был не я, а слой краски на стене. Дверь кабинета захлопнулась за ней. Я позвонил Гарри, чтобы узнать обстановку. Он сказал, что допрашивает «белые отбросы». Когда он спросил, чем я занимался, я не стал распространяться и сказал, что буду через несколько минут.

Наиболее отвлекающим моментом при разговоре с теткой Джерролда Нельсона, Билли Мессер, было то, что она постоянно смахивала с лица насекомых, которых там и в помине не было. Сначала я принял это за невроз, но потом понял, что это условный рефлекс, выработанный проживанием в передвижном домике на колесах с проржавевшими москитными сетками и постоянно ломающейся электропроводкой. Сорокалетняя Мессер была единственной живой родственницей Нельсона, и Гарри потратил целое утро, разыскивая ее на заросшей сорняками и изобиловавшей бездомными кошками стоянке для трейлеров.

В молодые годы Билли Мессер увлекалась экзотическими танцами, но экзотика вскоре увяла, и теперь она занималась тем, что смешивала для клиентов напитки, которые раньше выпрашивала для себя. Отправляясь на работу, мисс Мессер надевала поношенные черные туфли на шпильках, черную мини-юбку и вычурный черный бюстгальтер, который налазил на нее с большим трудом. Рыжие вьющиеся волосы обрамляли очень крупные черты лица, которые, как я предполагал, в зависимости от времени суток и количества выпитого могли показаться либо лошадиными, либо привлекательными. Мы с Гарри стояли у нее во дворе, прислонившись к разогретой на солнце колымаге, тогда как сама Билли Мессер курила сигарету за сигаретой, отмахивалась от невидимых комаров и живописала жизнь своего племянника голосом удивительно чарующим – как у близкой народу Тины Тернер.

– Единственное, что бедняга Джерри умел делать хорошо, было связано с постелью. Он был чертовски привлекательным! И умным тоже, но не по-книжному, а в житейском плане. Постоянно делал вид, что вот-вот станет знаменитой моделью. Это и вправду могло бы случиться, если бы не его лень. Все держалось на его внешности – неважно, жил он с мужчинами или с женщинами. Уж не знаю как, но и те и другие давали ему деньги. Однажды я спросила у него… Говорю: «Джерролд, как это получается, что ты делаешь это и с мальчиками, и с девочками?» Знаете, что он мне ответил? Сказал, что ощущения одни и те же, так какая разница? Я спросила, что он имеет в виду, говоря, что ощущения одни и те же. Он говорит: «Никаких ощущений, вот и все, тетя Билли. Ни хороших, ни плохих, я просто ничего не чувствую». А знаете, что он еще сказал?

– Что, мисс Мессер? – спросил Гарри с неподдельным любопытством.

– Знаете, ему казалось забавным, когда народ считал, что он делает это хорошо, потому что он делает это так долго. Он сказал, что если ты ничего не чувствуешь, то ничто не может тебя остановить. Я спросила, а есть ли вообще что-то, что может заставить его… ну… подняться на вершину. Он сказал, что будет строго наказан, если начнет думать о взлете. А потом он сделал это, за что и получил… ну… вы знаете. – Билли Мессер нахмурилась, печально тряхнула кудрями и прихлопнула очередного несуществующего комара. – Ну скажите, разве это не отвратительно?

Мы ехали через весь город, чтобы допросить Терри Лосидор – женщину, которая выдвигала против Нельсона обвинения. Гарри был за рулем, а я устроился на заднем сиденье и разговаривал с его затылком. Некоторые утверждают, что самые удачные мысли приходят к ним под душем или на унитазе; для меня таким местом является заднее сиденье автомобиля. Когда я был ребенком и дома начинали происходить всякие неприятные вещи, я на цыпочках выходил и прятался на заднем сиденье нашего «седана», проводя там всю ночь в чутком полусне и возвращаясь в кровать только к рассвету. По сей день я чувствую себя очень комфортно, расположившись на заднем сиденье, сунув руки под голову и глядя на пролетающие мимо здания и верхушки деревьев. Мои медитации не волнуют Гарри – он любит управлять автомобилем, хотя делает это ужасным образом.

– Гарри, ты видел убийств с поножовщиной из ревности и мести раз в двадцать больше, чем я. Сколько из них ты мог бы назвать аккуратными?

– Это ничего не значит. Они все разные.

– Да брось, Гарри. Ты мне скажи, сколько из них были такими опрятными?

Гарри недовольно заворчал: он любит ездить в тишине, а я люблю размышлять вслух. Он поднял правую руку, сложив большой и указательный пальцы в форме нуля.

– Режут вдоль и поперек, Карсон. Пятьдесят колотых ран. Восемьдесят. Или палят еще похлеще, чем Джон Хендри. Я видел один огнестрел, где убийца выпустил всю обойму, зарядил новую и снова принялся стрелять.

– Точно. Ярость переполняет убийцу. А здесь все было аккуратнее, чем в доме моделей.

– Это тело было аккуратным, Карс. А что сейчас делает голова? Возможно, используется в качестве мишени. Или по ней дубасят молотком.

Рядом с нами на светофоре остановился полуприцеп. Водитель на высоком кресле оглянулся на нас и вздрогнул, заметив на заднем сиденье «тауруса» растянувшегося парня в спортивной куртке и галстуке. Я подмигнул ему, и он отвернулся. Я продолжил:

– Голова принимает на себя наказание, лицо символизирует всего человека. Думаю, именно так… Где мы находимся?

– Дорога на аэропорт возле университета… Судя по тому, как это прозвучало, ты не очень-то убежден?

– Если убийце нужна была именно голова, почему он не рванул оттуда подальше, как только она оказалась у него в руках? Чтобы исполнить победный танец. Насадить ее куда-нибудь или еще что-то в этом роде, как ты и предполагаешь. Но нет, он не уходит и пишет на теле. Думаю, как раз поэтому он и вытащил его на свет.

– Может быть, – сказал Гарри, – его возбуждал сам процесс письма. Он должен был написать это.

– Если у него есть голова, куда можно вдолбить свое послание, зачем писать целую речь на теле?

– Точно замечено. Может, под Фарли работает?

Фарли Трейнор был сумасшедшим озлобленным бухгалтером, который вырезал разные слова на телах своих жертв, которых даже не знал, приговаривая, как он их ненавидит за то, что они с ним сделали. Из-за необычности своего безумного восприятия Трейнор полагал, что поскольку мертвые после смерти смотрят изнутри своих тел, то ему нужно писать справа налево, чтобы им было легче прочесть.

– Что-то не сходится, если, по мнению убийцы, голова – это то место, где концентрируется личность… Ты случайно не пешехода только что сбил?

– Бочку дорожного ограждения. А может, это записка для нас, копов? Шлюхи и крысы… Не все любят нас так, как мы сами себя.

Но я все еще не мог успокоиться.

– Но крошечная надпись не могла сохраниться долго или оставаться разборчивой, по крайней мере. Да еще при такой жаре. Держу пари, что даже легкое разложение разрушило бы ее. А если эти слова имеют важное значение, их нужно было выделить: черный маркер, большие буквы.

– Ты все усложняешь, Карс. Терпеть не могу соглашаться со Скуиллом, но думаю, что это просто месть.

– Месть связана со злостью. Если убийца действительно был разозлен, злость у него или у нее была аккуратная, как салфеточка.

Мои мысли метались между утонченной злобой и невпечатляющим дебютом с доктором Даванэлле, когда машина вдруг резко повернула и подскочила при въезде на подъездную аллею.

– Мы на месте, приятель, – сказал Гарри. – Я такого тоже не ожидал.