Тяжелые личностные расстройства: стратегии психотерапии

Кернберг Отто Ф.

Часть III. НАРЦИССИЧЕСКАЯ ЛИЧНОСТЬ: КЛИНИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ И ТЕРАПИЯ

 

 

11. СОВРЕМЕННЫЕ ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКИЕ ПОДХОДЫ К НАРЦИССИЗМУ

 

Все три основных типа подходов к изучению нормального и патологического нарциссизма в современном психоаналитическом мышлении вытекают из статьи Фрейда (1914), посвященной этому предмету.

 

КЛЯЙНИАНСКИЙ ПОДХОД

Первый подход к нарциссизму, относительно мало известный в нашей стране, основан на теории объектных отношений Мелани Кляйн. Он представлен в работах Герберта Розенфельда (Rosenfeld). Среди исторических корней этого подхода – описание нарциссических типов сопротивления в переносе, сделанное Абрахамом (Abraham, 1919), статья Джоан Ривьер (Riviere, 1936) о негативной терапевтической реакции и изучение зависти и благодарности в работе Мелани Кляйн (Klein, 1957).

В четырех крайне насыщенных содержанием статьях, опубликованных с 1964 по 1978 год, Розенфельд подробно описывает структурные характеристики и особенности переноса в психоанализе нарциссической личности. Он был первым, кто связал кляйнианский подход к терапии с описательным и характерологическим анализом специфической группы пациентов и создал первую современную теорию патологического нарциссизма.

По мнению Розенфельда, нарциссическая личность посредством всемогущества интроецирует “абсолютно хороший” примитивный частичный объект и/или проецирует свое Я “внутрь” такого объекта, таким образом отрицая всякое отличие или отделенность Я от объекта. Это позволяет пациентам с нарциссизмом отрицать свою потребность в зависимости от внешнего объекта. Зависимость означала бы потребность в любящем и потенциально фрустрирующем объекте, на который направлена также интенсивная ненависть, причем последняя принимает форму сильной зависти (Rosenfeld, 1964). Зависть, как полагает Розенфельд, следуя Кляйн, есть первичное интрапсихическое выражение инстинкта смерти и самое раннее проявление агрессии в сфере объектных отношений. Нарциссические объектные отношения позволяют избежать агрессивных чувств, возникающих в ответ на фрустрацию и осознание зависти. Внешний объект, который в реальности нужен пациенту, часто используется для проекции всех нежелательных частей пациента “вовнутрь” этого объекта; таким образом, при терапии аналитик используется как “туалет”. Взаимоотношения с “аналитиком-туалетом” приносят большое удовлетворение нарциссичному пациенту, поскольку все неприятное помещается в аналитика, а все хорошее, что содержится в этих отношениях, пациент приписывает себе.

У этих пациентов, продолжает Розенфельд, существует в высокой степени идеализированный Я-образ, и они всемогущественно отрицают все, что не вписывается в эту картину. Они могут быстро присвоить ценности и идеи других людей и утверждать, что это их ценности, или же могут бессознательно обесценивать и разрушать то, что получают от других (поскольку иначе это бы вызвало невыносимое чувство зависти), и потому они хронически неудовлетворенны тем, что получают от других.

Розенфельд (1971) исследует другие проблемы такой структуры личности, связанные с тем, что идеализация своего Я включает идеализацию всемогущих разрушительных частей Я. Зараженность патологического “безумного” Я примитивной агрессией придает таким пациентам качество грубого саморазрушения. При этом пациент бессознательно ненавидит все хорошее и ценное – не только хорошее во внешних объектах, но и потенциально хорошее своего собственного нормального зависимого Я. В самых тяжелых случаях такой пациент чувствует безопасность и испытывает торжество только тогда, когда разрушил всех окружающих и, в частности, вызвал фрустрацию у тех, кто его любит. Чувство власти у таких пациентов, видимо, проистекает из их глухоты ко всем обычным человеческим “слабостям”. Иначе говоря, при ярко выраженном нарциссическом расстройстве личности “безумное” Я пациента пропитано злокачественной смесью либидо и агрессии, с явным преобладанием последней. И очень сложно вызволить зависимые здоровые части Я из темницы нарциссической структуры личности.

Розенфельд (1975) считает, что его теория имеет отношение к наиболее тяжелым формам негативной терапевтической реакции. Он также предполагает, что бессознательная грандиозность этих пациентов может выражаться в фантазии, в которой они обладают и мужскими, и женскими чертами внутренних и внешних объектов, посему они так же полностью свободны от сексуальных потребностей, как свободны от потребности в зависимости. Кризис нарциссических структур может вызывать почти бредовые переживания параноидного характера, которые преодолеваются с помощью интерпретации, в результате чего пациент движется к состоянию подлинной зависимости: к депрессивной позиции и переживанию эдиповых конфликтов. Патологическое грандиозное Я таких пациентов порождает примитивные формы сопротивления терапии, более тяжелые и хуже поддающиеся воздействию, чем сравнительно мягкие типы негативной терапевтической реакции, в которых сопротивление представлено бессознательным чувством вины, исходящим от садистического Супер-Эго.

В отличие от прочих сторонников кляйнианского подхода, Розенфельд проявляет интерес к феноменологии расстройств характера и их дифференциальной диагностике. Поэтому его клинические наблюдения – если не его метапсихологию – легче интегрировать с основным течением психоаналитической мысли. Я полагаю, что Розенфельд дал нам важные описания клинических характеристик и форм переноса нарциссических пациентов, но не разделяю его мнения, что зависть есть выражение врожденного инстинкта смерти, и не согласен с его тенденцией интерпретировать нарциссические конфликты исключительно как отражение развития на первом году жизни. Я также не согласен с его гипотезой о том, что нарциссическая личность отрицает отделенность Я от объекта. Такой пациент отрицает различия между Я и объектом, но не отделенность; только при психотической структуре личности мы находим настоящую потерю дифференциации Я от объекта.

Это достаточно распространенное заблуждение. Оно присутствует в концепции “переноса поглощения” Кохута (Kohut, 1971) и у многих других авторов, для которых “симбиотические” взаимоотношения становятся слишком широким понятием. В результате этой ошибки пациенты, отрицающие отличие аналитика от самих себя, объединяются с пациентами, которые действительно не могут отделить свои телесные переживания и мысли от переживаний и мыслей терапевта. Последнее характерно для пациентов с шизофренией, проходящих интенсивную терапию, а не для пациентов с психопатологией непсихотического характера. Нечеткость использования термина психотический у кляйнианцев есть одна из основных проблем такого подхода.

Кроме того, я ставлю под сомнение положение Розенфельда о том, что большинство пациентов с нарциссическим расстройством личности (как и пограничных пациентов) являются подходящими кандидатами для психоанализа. Я нахожу противоречия между данной терапевтической рекомендацией и описаниями по крайней мере некоторых случаев, которые он приводит. В своих поздних статьях Розенфельд (1979а) самостоятельно приходит к выводу, что ярких пограничных пациентов с нарциссическим расстройством личности, особенно пациентов с грубыми агрессивными чертами, не следует подвергать психоанализу. Кроме того, он предлагает существенное изменение техники при работе с некоторыми нарциссическими пациентами в периоды глубокой регрессии (1978).

Самое главное, я не могу согласиться с предположением Розенфельда, характерным для всех кляйнианцев, о том, что главные этапы развития человека относятся к первому году жизни. Так, например, он утверждает: “В нарциссичных объектных отношениях всемогущество играет важнейшую роль. Объект, обычно частичный, например грудь, инкорпорируется посредством всемогущества; это предполагает, что младенец относится к нему как к своей собственности – мать или грудь используются как контейнеры, куда всемогущественно проецируются части Я, которые неприятны, поскольку могут причинить боль или вызвать тревогу”. Это характерно для кляйнианцев, которые относят всякое развитие к первому году жизни и рассматривают любой примитивный материал как отражающий предполагаемый самый ранний уровень развития. Такой подход вызывает у меня большие сомнения.

Я, тем не менее, солидарен с Розенфельдом в его представлении о необходимости интерпретировать как позитивный, так и негативный перенос нарциссических пациентов. Особенно важно, с моей точки зрения, то, что он выделил отдельную группу нарциссических пациентов, у которых грандиозное Я смешивает в себе агрессивные и либидинальные влечения. Я также ценю его клинические описания нарциссического переноса. Хотя мой подход к этим видам переноса не таков, как у Розенфельда, мои интерпретации во многом основаны на его рабочих описаниях.

В моем техническом подходе, в отличие от подхода Розенфельда, терапевт обращает главное внимание на то, что материал говорит о переносе. При этом я не делаю попытки немедленно найти генетические корни; фактически, чем примитивнее материал, тем с большей осторожностью следует относиться к генетической реконструкции, поскольку при таком уровне регрессии происходит интрапсихическая реструктурализация и смешение фантазий, происходящих из разных источников.

В отличие от техник кляйнианцев, я обращаю большее внимание на участие пациента в аналитическом исследовании. Я неохотно “обучаю” пациентов моим теориям и постепенно, намного осторожнее, чем последователи Кляйн, предлагаю пациенту расширить границы осознания бессознательного материала. Пациенты быстро учатся языку и теориям аналитика; и тут возникают проблемы, поскольку пациенты начинают поставлять аналитику материал, который “подтверждает” теорию любого рода. Эти проблемы особенно сильно проявляются в рамках авторитарных типов интерпретации, свойственных школе Мелани Кляйн. И, разумеется, как указывал сам Розенфельд, нарциссические пациенты рады побольше узнать о теориях аналитика, чтобы потом использовать их для защиты.

 

КОХУТ И ПСИХОЛОГИЯ Я

В двух книгах и серии статей Хайнц Кохут (Kohut, 1971, 1977) предлагает совершенно иные метапсихологию, клинические объяснения и терапевтические подходы для нарциссического расстройства личности. По сути, Кохут утверждает, что существует группа пациентов, психопатология которых находится между психозами и пограничными состояниями, с одной стороны, и неврозами и легкими расстройствами характера – с другой. Группу нарциссических расстройств личности (по его мнению, таким пациентам показан психоанализ) можно, как он считает, отличить от всех остальных только по проявлениям переноса, а не по чисто клиническим описательным критериям.

В психоаналитической ситуации диагноз нарциссической личности можно установить, обнаружив два типа переноса: идеализирующий и зеркальный. Идеализирующий перенос отражает терапевтическую активизацию идеализированного образа родителя, он проистекает из архаичного рудиментарного “Я-объекта”. Пациент чувствует себя пустым и бессильным, когда отделен от идеализированного объекта переноса. Кохут предполагает, что интенсивная зависимость от этих идеализированных Я-объектов обусловлена желанием пациента заместить ими недостающий сегмент своей психической структуры. Нарциссическое равновесие пациента поддерживается интересом и одобрением со стороны тех, кто в настоящем является повторением Я-объектов, болезненно недостающих в прошлом.

Во-вторых, такому пациенту свойственна реактивизация грандиозного Я в психоаналитической ситуации. Это приводит к появлению зеркального переноса в анализе. Можно выделить три формы зеркального переноса в соответствии с тремя уровнями регрессии. Наиболее архаичен перенос “поглощения”, при котором грандиозное Я пациента окутывает аналитика. Менее архаичным является перенос типа “альтер-Эго”, или “двойника”. В еще меньшей степени архаичен “зеркальный” перенос в узком смысле этого слова. Наиболее архаичный перенос отражает оживление ранней стадии развития, на которой Я и объект идентичны. Перенос типа “альтер Эго”, или “двойника”, отражает ощущение пациента, что аналитик подобен ему или похож на него. При “зеркальном” переносе в узком смысле слова пациент воспринимает аналитика как отдельного человека, но значимого лишь в той мере, в какой тот нужен для собственных целей ожившего грандиозного Я пациента.

Кохут предполагает, что эти два типа переноса – идеализирующий и зеркальный – представляют собой активизацию в психоаналитической ситуации заблокированной стадии развития, стадии архаичного грандиозного Я. Хрупкость такого архаичного Я требует эмпатии и нормальной функции “отзеркаливания” со стороны матери, являющейся “Я-объектом”. Ее любовь и преданность помогают сначала консолидации грандиозного Я и затем его постепенному развитию, переходу к уверенности в себе и более зрелым формам самоуважения через все менее и менее архаичные типы “отзеркаливания”.

В то же время оптимальные отношения с “отражающим” Я-объектом способствуют развитию нормальной идеализации Я-объекта, приходящей на смену первоначальному совершенству грандиозного Я, которое теперь частично сохраняется в отношении с таким идеализированным Я-объектом. Такая идеализация в конечном итоге завершается – согласно терминологии Кохута – “преобразующей интернализацией” идеализированного Я-объекта в интрапсихическую структуру, порождающую Эго-идеал и способность Супер-Эго к идеализации, что сохраняет новый тип интернализованной регуляции самоуважения.

Нарциссическая психопатология, по мнению Кохута, проистекает, в сущности, из травмирующего недостатка эмпатии матери и нарушения нормального развития процессов идеализации. Эти травматические события приводят к блоку развития, к фиксации на стадии архаичного инфантильного грандиозного Я и к бесконечному поиску идеализированного Я-объекта, необходимого для завершения развития психических структур. Все это и проявляется в разных типах нарциссического переноса, о которых мы говорили выше.

В процессе терапии психоаналитик должен позволить развиться нарциссической идеализации себя пациентом, не прерывая ее преждевременной интерпретацией или соотнесением с реальностью. Это дает возможность развиться полноценному зеркальному переносу. Пациент заново переживает травматический опыт раннего детства своей более зрелой психикой, и в процессе “преобразующей интернализации” в нем создаются новые психические структуры – с помощью аналитика, служащего Я-объектом. Психоаналитик должен главным образом выражать эмпатию, уделять основное внимание нарциссическим нуждам и фрустрациям пациента, а не производным влечений или конфликтам, возникающим в периоды нарциссических фрустраций в ситуации анализа.

Неизбежные моменты, когда психоаналитику не хватает эмпатии, создают в процессе терапии травматические обстоятельства, при которых архаичное грандиозное Я временно фрагментируется; активизируется нарциссический гнев, возникает чувство диффузной тревоги, деперсонализация, ипохондрические тенденции или даже развивается более патологическая регрессия к бредовому восстановлению грандиозного Я в холодном параноидальном величии.

При каждом таком эпизоде нарциссической фрустрации психоаналитик вместе с пациентом выясняет, где и когда аналитик не проявил надлежащей эмпатии и как это связано с подобными событиями во взаимоотношениях пациента со значимыми объектами в раннем детстве. Кохут настойчиво подчеркивает, что для этого не требуется устанавливать параметры техники и что такая модификация стандартной психоаналитической техники отличается от анализа ненарциссических пациентов лишь тем, что тут делается основной упор на эмпатию – в отличие от “объективной нейтральности” – и основное внимание уделяется изменениям Я, а не влечениям и (пока еще не существующим) межструктурным конфликтам.

Кохут считает, что есть принципиальная разница между доэдиповой или нарциссической патологией и эдиповой психопатологией, связанной с обычными неврозами и расстройствами характера ненарциссической природы. Психопатологию той стадии развития, которая начинается с образования архаического грандиозного Я и кончается преобразующей интернализацией Эго-идеала, надо исследовать с точки зрения превращений “биполярного Я” (в терминологии Кохута). Кохут предполагал, что один полюс – концентрация величия Я – собирает в себе основные амбиции раннего детства, а другой полюс – место сосредоточения главных идеализированных структур цели Я – появляется несколько позже. Эти два полюса возникают, соответственно, от материнского “отзеркаливающего” принятия, которое поддерживает “ядерное” величие, и от ее холдинга и заботы, что позволяет окутать переживания идеализированным всемогуществом Я-объекта. Основные амбиции и основные идеалы связаны между собой промежуточной областью основных талантов и умений.

Эта структура биполярного Я, по мнению Кохута, отражает как происхождение, так и локализацию ранней психопатологии, в отличие от психопатологии влечений и конфликтов, свойственной трехчастной структуре психики эдипова периода. Он придумал термин трагический человек для обозначения нарциссической психопатологии и виноватый человек — для обозначения эдиповой психопатологии, развивающейся под влиянием влечений, бессознательных внутренних конфликтов и трехчастной структуры психики. По его мнению, агрессия, жадность и ненасытность при нарциссических расстройствах личности есть следствие дезинтеграции Я, а не мотивационных факторов этой дезинтеграции.

Кохут заменил свой прежний (1971) термин нарциссический перенос (основанный на теории либидо) термином Я-объектный перенос, показывая этим, что отказался от своей концепции нарциссического и объектного либидо как качественно отличающихся друг от друга (а не определяемых объектом, на который либидо направлено). Это вполне соответствует его взгляду на раннее интрапсихическое развитие как на нечто не зависящее от судеб развития влечений, то есть либидо и агрессии. Фактически, Кохут отказывается признавать влечения и конфликты как основные силы мотивации на ранних стадиях развития. Он считает, что нормальная преобразующая интернализация идеализированного Я-объекта в интрапсихическую структуру способствует образованию трехчастной интрапсихической структуры, предложенной Фрейдом, и открывает возможность для развития бессознательных интрапсихических эдиповых конфликтов, основанных на влечениях.

Как я уже указывал (1975), Кохут верно отобразил значение идеализации в переносе. Фактически, он сделал огромный вклад в прояснение нарциссического переноса, описав присущие тому черты грандиозности и идеализации. Но он упускает различие между патологическими типами идеализации, которые активизируются в нарциссическом переносе, и более нормальными типами идеализации, выражающими ранние защитные механизмы идеализации и их последующие модификации под влиянием интеграции объектных отношений. Таким образом, он смешивает (1) идеализацию, являющуюся частью защиты от агрессии, когда происходит защитное расщепление между идеализацией и обесцениванием, (2) идеализацию в качестве реактивного образования против вины и (3) идеализацию как проекцию патологического грандиозного Я. Принимая идеализацию в переносе, вместо того чтобы подвергнуть ее анализу, он упускает разницу между различными уровнями развития этого защитного механизма. Кохут также смешивает патологическое взаимодействие при пограничных состояниях и патологическом нарциссизме, сопровождающееся быстрым переключением с Я-на объект-репрезентации и обратно, и подлинные феномены поглощения, которые встречаются только при психозах.

Случаи, которые приводит Кохут, совсем не похожи на подлинные феномены поглощения, встречающиеся при симбиотическом переносе у шизофреников. Это отражает еще одну, более широкую, проблему: когда терапевт смешивает слова пациента о своих переживаниях с настоящей природой и глубиной его регрессии. Когда пациент говорит, что чувствует замешательство или “рассыпается на части”, это не обязательно означает, что у него “фрагментация Я”. Кроме того, Кохут не отличает патологическое грандиозное Я от нормального Я в процессе его развития в младенчестве и детстве. Следовательно, его попытки сохранить грандиозное Я и позволить ему сделаться более адаптивным приводят к тому, что патология интернализованных объектных отношений не разрешается, и это существенно ограничивает эффект проводимой им терапии.

Основная проблема теории Кохута заключается в том, что он не проводит границы между нормальной и патологической грандиозностью. Его утверждение, что линия развития Я не зависит от объектных отношений, соответствует его терапии, в которой делаются попытки сохранить, защитить и усилить грандиозное Я. Создается впечатление, что он просто стремится постепенно смягчить грандиозное Я, чтобы оно не так сильно мешало окружающим. Лишь систематический анализ позитивного и негативного переноса патологического грандиозного Я, ведущий к постепенному раскрытию его защитных функций и к его замещению нормальным Я, позволяет разрешить патологию в сфере нарциссизма и объектных отношений у таких пациентов.

Кохут пренебрегает интерпретацией негативного переноса и даже искусственно способствует развитию в переносе идеализации. Я считаю, что такой подход к нарциссическим пациентам можно назвать поддерживающим и обучающим, поскольку он помогает им рационализировать агрессивные реакции как естественное следствие недостатков других людей в их прошлом. Эта проблема постоянно возникает в клиническом материале, который приводит Гольдберг в своей книге “Психология Я: клинические иллюстрации” (Goldberg, 1978).

Так, при работе с мистером I. (на этот пример ссылается и Гольдберг в “Клинических иллюстрациях”, и Кохут в своих двух книгах) аналитик почти всегда интерпретирует гнев и злость пациента как следствие либо ошибки аналитика, либо недостатков других людей. Аналитик не исследует ни бессознательный аспект фантазий пациента и его реакций на аналитика, ни его сексуальные конфликты (куда входят как его гомосексуальные импульсы по отношению к аналитику, так и садистическое сексуальное поведение с женщинами), кроме тех случаев, когда все они были связаны с фрустрацией грандиозности пациента или с идеализацией аналитика. Отказ Кохута от теории влечений как модели, соответствует его игнорированию агрессии в переносе – кроме тех случаев, когда он видит в ней естественную реакцию на недостатки других людей (в частности, аналитика).

Кроме того, Кохут не уделяет внимания анализу бессознательной стороны переноса, то есть анализу защитной природы сознательного восприятия аналитика пациентом. Отказываясь от анализа бессознательных переживаний и искажений аналитической ситуации, связывающих сознательное настоящее с бессознательным прошлым, аналитик дает пациенту возможность создавать свое прошлое посредством сознательной реорганизации, в отличие от той радикальной реорганизации бессознательного прошлого, которая происходит при проработке невроза переноса. Кохут, конечно, косвенно предполагает, что у таких пациентов не бывает полноценного невроза переноса. Может быть, у его пациентов действительно не было невроза переноса, но это просто следствие работы аналитика, который защищал и поддерживал патологическое грандиозное Я.

Суженная концепция эмпатии, понимаемой лишь как эмоциональное осознание аналитиком основного субъективного состояния пациента, приводит к тому, что Кохут не признает функции психоаналитической эмпатии в более широком смысле – такой эмпатии, которая позволяет аналитику понимать как переживания пациента, так и то, что тот диссоциирует, вытесняет или проецирует. Аналитику очень легко считать свое вмешательство “эмпатическим”, когда оно соответствует и его теории, и сознательным ожиданиям и нуждам пациента. Но, столкнувшись впервые с некоторыми истинами о самом себе, которых он избегает с помощью защит, пациент может испытать боль и страдание, даже если эти истины предложены аналитиком тактично и с пониманием. Если на практике эмпатия означает защиту пациента от правды о нем, причиняющей боль, и, в частности, усиление нарциссического трансферентного сопротивления, тогда такая концепция крайне узка. Кроме того, в книгах Кохута или в “Клинических иллюстрациях” нет примеров эмпатии по отношению к дикой, страстной и радостной агрессии пациента. Тот факт, что жестокость и садизм могут приносить наслаждение, затемняется ссылками на фрустрирующие обстоятельства, которые мотивируют эти состояния. Из-за этого само понятие переноса в примерах Кохута делается плоским, и текущие сознательные переживания пациента непосредственно связываются в основном с сознательным прошлым.

На мой взгляд, Кохут не случайно смешивает свою концепцию Я-объекта — примитивной и в большой мере искаженной репрезентации значимых других – с более-менее искаженными или реалистичными объект-репрезентациями преэдиповой и эдиповой стадий развития. Я– и объект-репрезентации, нагруженные либидо или агрессией, отсутствуют в теоретической системе Кохута. Поэтому в состоянии фрустрации или неудачи (включая, разумеется, и нарциссические фрустрации или неудачи) существует только одна угроза – угроза травматизации или фрагментации Я. Совсем не упоминаются “плохие” фрустрирующие объект-репрезентации – например, образ “плохой” матери. Интрапсихический мир в представлении Кохута содержит лишь идеализированные образы Я и других (Я-объектов). Эти теоретические ограничения не позволяют объяснить воспроизведение в переносе внутренних взаимоотношений с “плохими” объектами, а это одно из важнейших проявлений не только патологического нарциссизма, но и всякой тяжелой психопатологии вообще. Эта теоретическая проблема соответствует тому, что Кохут, на клиническом уровне, не интерпретирует негативный перенос. Признание того, что агрессия в переносе вызвана “ошибкой” аналитика, диаметрально противоположно интерпретации этой агрессии как искажения переноса, в котором проявляется бессознательная агрессия по отношению к ранним интернализованным объектам.

Кохут указывал на то, что его теоретические формулировки соответствуют его клиническому подходу, подобным трогательным аргументом доказывая ценность своей теории. Я согласен с тем, что Кохут последователен в своих мыслях, но, по-моему, эти мысли ошибочны. Психоаналитический подход к патологическому грандиозному Я, приводящий к его разрешению, позволяет развиться переносу, в котором представлены не только фрагментированные осколки и кусочки влечений, но и достаточно дифференцированные, хотя и примитивные, частичные объектные отношения. Их можно исследовать и разрешить с помощью интерпретации, в результате чего они преобразуются в более зрелые или целостные объектные отношения и типы переноса, что позволяет разрешить примитивный интрапсихический конфликт и приводит к созданию нормального Я. Игнорируя проявления переноса в регрессивных состояниях, принимая их просто за “фрагментацию Я”, Кохут лишает себя возможности понять самые глубокие, наиболее примитивные слои психического аппарата. Он признает, что его подход приносит улучшение в нарциссической сфере личности, но не в сфере объектных отношений. Систематическая же психоаналитическая интерпретация патологического грандиозного Я и неинтегрированных примитивных Эго-Ид состояний, проявляющихся в процессе терапии, позволяет разрешить как нарциссическую патологию, так и связанную с ней патологию интернализованных объектных отношений.

Как уже было упомянуто, Кохут полагает, что у пациентов, достигших преобразующей интернализации идеализированного Я-объекта в Эго-идеал с последующей интеграцией Супер-Эго, существуют условия для образования трехчастной структуры психики и для развития эдипова бессознательного внутреннего конфликта, определяемого влечениями. Можно задуматься о том, не откажутся ли последователи Кохута от такого компромисса ради создания более цельной психологии Я, которая полностью вытеснит метапсихологию Фрейда. Теоретическая двойственность проявляется в утверждении Кохута о том, что, поскольку метаморфозы формирования и взросления Я не основаны на влечениях или на интрапсихическом конфликте, производные сексуального или агрессивного влечений, проявляющиеся в период травматической фрагментации архаического грандиозного Я, есть продукты дезинтеграции Я. Таким образом, согласно Кохуту, Я не основано на влечениях, но рождает влечения посредством фрагментации.

Теория Кохута не может ответить на многие вопросы. Если мы отказываемся от теории инстинктов, что тогда мотивирует Я, что подталкивает Я? Если агрессия и либидо есть продукты дезинтеграции, то как объяснить их наличие? Почему Я-объекты не преобразуются в процессе развития? И какую роль играют объектные отношения (если они вообще что-то значат) на доэдиповой стадии развития?

Как бы мы ни отвечали на эти вопросы, я предполагаю, что последователям теории Я Кохута придется задуматься над проблемами мотивации, раннего развития и роли объектных отношений.

 

ЭГО-ПСИХОЛОГИЯ ОБЪЕКТНЫХ ОТНОШЕНИЙ

В критике вышеприведенных подходов воплощены многие из моих собственных теоретических мыслей о нормальном и патологическом нарциссизме (см. также Kernberg, 1975, 1976, 1980). Обобщая, добавлю, что мой подход отличается от традиционной психоаналитической точки зрения, основанной на работе Фрейда (1914), который первым исследовал нарциссизм. По его мнению, сначала существует нарциссическое либидо, а потом появляется либидо, направленное на объект. Мои взгляды также расходятся с мнением Кохута (1971), который считал, что нарциссическое и объектное либидо начинаются вместе, а потом развиваются независимо друг от друга, и что агрессия в нарциссической личности вторична по отношению к нарциссичесому расстройству. Я считаю, что развитие нормального и патологического нарциссизма всегда включает в себя взаимоотношения Я-репрезентаций с объект-репрезентациями и с внешними объектами, а также конфликты инстинктов, в которых участвуют как либидо, так и агрессия. Если мои формулировки отражают реальность, из них вытекает, что нельзя исследовать нарциссизм, не исследуя одновременно метаморфозы либидо и агрессии и не исследуя интернализованные объектные отношения.

Предложенная мной концепция Я (self) очень близка к первичной фрейдовской концепции Ich, Я (the I), Эго (см. главу 14). Она связана с динамическим бессознательным и зависит от него как от скрытого течения, влияющего на психическое функционирование. Главная причина, почему я предлагаю понимать под Я сумму всех интегрированных Я-репрезентаций различных стадий развития, а не просто какую-то “собирательную” Я-репрезентацию, заключается в том, что эта организация или структура играет центральную роль в развитии. Я глубоко убежден: использование данного термина оправдано по той причине, что важно отличать нормальное Я от патологического (грандиозного) Я нарциссической личности, а также от основанного на конфликте, диссоциированного или расщепленного Я, присущего пограничной личностной организации. В моем представлении Я есть чисто психическая организация, и теперь я кратко обрисую ее происхождение и развитие, нормальное и патологическое.

Якобсон (Jacobson, 1971) и Малер (Mahler and Furer, 1968; Mahler et al., 1975) расширили наше понимание генетической и связанной с развитием непрерывности (континуальности) широкого спектра неорганической психопатологии. Как Якобсон, так и Малер использовали структурную концепцию. Описанные Якобсон регрессивный патологический отказ от Я– и объект-репрезентаций и даже их фрагментация, свойственные маниакально-депрессивному психозу и шизофрении, соответствуют описанному Малер отсутствию границ между Я– и объект-репрезентациями при симбиотическом психозе детства. В своих исследованиях нормальной и патологической стадии сепарации-индивидуации, особенно субфазы “раппрошмент” (rapprochement), соответствующей пограничной психопатологии, объясняя свойственную пограничным состояниям неспособность достичь постоянства объекта, Малер использует концепции Якобсон. Малер привела клинические данные, которые позволили установить соответствующий возраст для стадий развития интернализованных объектных отношений, что подтверждало теорию, предложенную Якобсон. Мои собственные исследования патологии интернализованных объектных отношений при пограничных состояниях осуществлялись в контексте этой теории.

Таким образом, теперь возможно, оставаясь в рамках метапсихологии Фрейда, проанализировать – с точки зрения генетического аспекта и аспекта развития – взаимосвязь между различными типами и степенью психопатологии и неудачами в достижении нормальных стадий интеграции интернализованных объектных отношений и Я.

(1) Психозы связаны с недостатком дифференциации Я– и объект-репрезентаций, вследствие чего стираются не только границы между Я– и объект-репрезентациями, но и границы Эго.

(2) Пограничные состояния характеризуются дифференциацией Я– и объект-репрезентаций и, следовательно, сохранением способности тестировать реальность, но при этом пограничные пациенты не способны синтезировать Я как интегрированную концепцию и интегрировать концепции значимых других. Преобладание механизмов расщепления и связанных с ними диссоциированных или отщепленных множественных Я– и объект-репрезентаций характеризует структуру Эго при таких состояниях и объясняют защитную фиксацию на уровне недостаточно интегрированного Я и неудачу в интеграции Супер-Эго (Kernberg, 1975).

(3) Мои исследования психопатологии и терапии нарциссической личности показали на клинической практике достоверность следующих идей:

(а) Хотя нормальный нарциссизм есть проявление либидо, направленного на Я (как было определено ранее), нормальное Я образует структуру, в которой интегрированы либидо и агрессия. Интеграция “хороших” и “плохих” Я-репрезентаций в реалистичной концепции Я, которая вбирает в себя, а не расщепляет различные частичные Я-репрезентации, необходима для либидинальных инвестиций нормального Я. Это требование объясняет следующий парадокс: интеграция любви и ненависти есть предпосылка для способности нормально любить.

(б) Специфические нарциссические сопротивления у пациентов с нарциссической патологией характера отражают патологический нарциссизм, отличающийся как от обычного взрослого нарциссизма, так и от фиксации на нормальном инфантильном нарциссизме или от регрессии к нему. В отличие от двух последних состояний, патологический нарциссизм появляется тогда, когда либидо направлено не на нормальную интегрированную структуру Я, а на патологическую. Это патологическое грандиозное Я содержит в себе реальное Я, идеальное Я и идеальные объект-репрезентации. Обесцененные или определяемые агрессией Я– и объект-репрезентации отщеплены или диссоциированы, вытеснены или спроецированы. Психоаналитическое разрешение грандиозного Я в контексте систематического анализа нарциссического сопротивления характера постоянно выводит на поверхность (то есть активизирует в переносе) примитивные объектные отношения, конфликты, структуры Эго и защитные операции, которые свойственны фазам развития, предшествующим постоянству объекта. Такие виды переноса, тем не менее, всегда смешаны с конфликтами эдиповой природы, так что они удивительно похожи на перенос у пациентов с пограничной личностной организацией.

(в) Разрешение в психоаналитической терапии этих примитивных типов переноса и связанных с ними бессознательных конфликтов и защитных операций постепенно позволяет интегрировать противоречивые Я– и объект-репрезентации, на которые направлены либидо и агрессия, и при этом происходит интеграция нормального Я. Параллельно преобразуются объектные отношения – из частичных в целостные, достигается постоянство объекта, разрешаются как патологическая любовь к своему Я, так и патологическое отношение к другим.

(г) Патологический нарциссизм можно понять лишь в свете метаморфоз производных либидо и агрессии; патологический нарциссизм есть проявление не только либидо, направленного на свое Я, а не на объекты или на объект-репрезентации, но и либидо, направленного на патологическую структуру Я. Подобным образом нельзя понять структурные характеристики нарциссической личности просто с точки зрения фиксации на раннем нормальном уровне развития или с точки зрения неудачного развития некоторых интрапсихических структур; эти структурные характеристики есть последствие патологического развития Эго и Супер-Эго, связанного с патологическим развитием Я, как мы уже говорили.

(4) Отсутствие противоречий в концепции Я, свойственное тем психопатологическим состояниям, которые всего ближе к здоровью, есть клиническое проявление интегрированного Я и способности устанавливать глубокие объектные отношения, которая говорит о том, что эти пациенты достигли стадии постоянства объекта. У невротических пациентов есть интегрированное нормальное Я, сосредоточенное вокруг сознательных и предсознательных аспектов Эго, хотя включающее в себя и бессознательные аспекты. Нормальное Я – верховный организатор главных функций Эго, таких как тестирование реальности, синтез и интеграция. Тот факт, что невротический пациент, у которого серьезно нарушены взаимоотношения с другими, в то же время сохраняет способность поддерживать наблюдательную функцию Эго, предоставлять свое “разумное сотрудничающее Эго” в качестве средства для психоаналитической терапии, показывает, что у таких пациентов – интегрированное Я.

(5) Это, наконец, приводит нас к концепции нормального Я, которое, в отличие от патологического грандиозного Я, формируется естественным путем по мере образования и интеграции трехчастной интрапсихической структуры. И с клинической, и с теоретической точек зрения мы можем таким образом определить Я как интегрированную структуру, у которой есть аффективные и когнитивные компоненты; структуру, помещенную в Эго, но развившуюся из предшественников Эго – из интрапсихических структур, которые существовали до интеграции трехчастной структуры. Такой взгляд несколько отличается от безличной концепции происхождения и свойств трехчастной структуры Рапапорта (Rapaport, 1960). Барьеры вытеснения, которые действуют и поддерживают динамическое равновесие трехчастной структуры, также служат для бессознательного влияния и контроля над Я. Это не абстрактные психические энергии, подобные гидравлическому давлению, но вытесненные интернализованные объектные отношения, либидинальные и агрессивные, которые стремятся реактивизироваться, внедряясь в интрапсихическое и межличностное пространство Я.

 

КЛИНИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ

Для практических нужд можно выделить следующие формы нарциссизма: нормальный взрослый, нормальный инфантильный и патологический нарциссизм. Нормальный инфантильный нарциссизм важен для нас лишь по той причине, что фиксация на нем или регрессия к инфантильному нарциссизму – важная черта любой патологии характера. Для таких состояний характерны нормальная, хотя и в огромной степени инфантильная структура Я и нормальный интернализованный мир объектных отношений. Нормальный взрослый нарциссизм существует тогда, когда самоуважение регулируется с помощью нормальной структуры Я, связанной с нормальными интегрированными или же цельными интернализованными объект-репрезентациями. А также тогда, когда самоуважение регулируется с помощью интегрированного, в значительной степени индивидуализированного и абстрагированного Супер-Эго и с помощью удовлетворения инстинктивных нужд в контексте стабильных объектных отношений и стабильной системы ценностей.

Для патологического же нарциссизма, в отличие от предыдущих состояний, характерна ненормальная структура Я, которая может относиться к одному из двух типов. Один такой тип был приведен Фрейдом (1914) в качестве иллюстрации к понятию “нарциссический объектный выбор”. В этом случае Я пациента патологическим образом идентифицируется с объектом, а репрезентация инфантильного Я пациента проецируется на этот объект. Таким образом создаются либидинальные взаимоотношения, в которых Я и объект обменялись своими функциями. Это часто встречается в случаях мужского и женского гомосексуализма. И снова можно сказать, что, хотя у таких пациентов нарциссические конфликты более серьезны, чем конфликты пациентов с патологией характера, возникшие на основе нормального инфантильного нарциссизма, тем не менее они соответствуют нормальному интегрированному Я и нормальному интернализованному миру объектных отношений.

Второй, более тяжелый тип патологического нарциссизма – нарциссическая личность в собственном смысле слова. Этот особый тип патологии характера предполагает наличие у пациента патологического грандиозного Я. Пациенты с нарциссическим расстройством личности по-разному функционируют в социальном мире; бывает, что на поверхностном уровне их расстройства почти незаметны. Лишь в процессе диагностического исследования таких пациентов можно увидеть их особенности: чрезвычайная частота разговоров о себе при взаимодействие с другими людьми, чрезмерная потребность в любви и восхищении окружающих, а также еще одна любопытная черта – противоречие между раздутой Я-концепцией и периодически возникающим чувством неполноценности. Им в огромной степени необходимо одобрение других, их эмоциональная жизнь бледна. Хотя обычно сознательные переживания этих пациентов относительно своего Я в достаточной мере интегрированы, – что отличает их от типичных пациентов с пограничной личностной организацией, – они не способны создавать интегрированные концепции других людей. Способность испытывать эмпатию у них крайне ограничена, а преобладающие защитные механизмы таких пациентов – те же примитивные защиты, которые характерны для пограничной организации личности.

Люди с нарциссическим расстройством личности относятся к окружающим с необыкновенной завистью: они идеализируют тех, от кого ждут приношений своему нарциссизму; тех же, от которых ничего не ждут (нередко своих прошлых кумиров), презирают и относятся к ним с уничижением. Часто в своих взаимоотношениях с другими людьми они играют роль эксплуататоров или паразитов. За поверхностной обаятельностью и заинтересованностью можно разглядеть холодность и жестокость. В типичных случаях они испытывают беспокойство и скуку, когда лишены новых источников, питающих их восхищение самими собой. Поскольку им очень нужно восхищение других людей, они нередко кажутся зависимыми. Но на самом деле они не способны быть в положении зависимости от кого бы то ни было, поскольку в глубине никому не доверяют и обесценивают всех людей, а также бессознательно “портят” то, что получили от других, и это связано с бессознательными конфликтами зависти.

При психоаналитической терапии в процессе систематического исследования патологического грандиозного Я и его разрешения с помощью интерпретации становятся явными интенсивные конфликты, в которых смешаны эдиповы и доэдиповы темы, главной из которых являются доэдипова агрессия, связанная со специфичными для таких пациентов конфликтами зависти. Другими словами, за защитной структурой грандиозного Я скрываются конфликты, типичные для пограничной личностной организации. Недостаточность объектных отношений, лежащая на поверхности, является защитой от скрытых крайне патологических интернализованных объектных отношений.

Такое описание структуры нарциссической личности имеет отношение к терапии, поскольку объясняет как развитие негативной терапевтической реакции, связанной с бессознательной завистью, так и возможность разрешения, параллельно с разрешением патологического грандиозного Я, патологии интернализованных объектных отношений. Из такой концепции психической структуры можно также сделать важные теоретические выводы. Вопреки распространенной традиционной точке зрения психоанализа, предполагающей, что тяжелый нарциссизм есть проявление фиксации на ранней нарциссической стадии развития и неспособность любить объект, можно думать, что в этих случаях развитие ненормальной любви к Я сосуществует с развитием ненормальной любви к другим. Нарциссизм и объектные отношения нельзя отделить друг от друга.

Когда нарциссическая личность достигает высокого уровня функционирования, мы видим пациента, лишенного невротических симптомов и с хорошей поверхностной адаптацией. Он почти совсем не замечает у себя признаков какого-либо эмоционального расстройства, за исключением хронического ощущения пустоты или скуки, необычайной потребности в восхищении окружающих и потребности в личном успехе, а также выраженной неспособности интуитивно понимать другого, чувствовать эмпатию или эмоционально вкладывать себя во взаимоотношения. Функционирующие на таком высоком уровне пациенты, у которых нарциссическое расстройство личности сочетается с высоким интеллектом, кажутся творческими людьми, но внимательное наблюдение за их деятельностью на протяжении длительного периода показывает их поверхностность и непостоянство. Немногие из таких пациентов обращаются к терапевту, пока не начнут страдать от сопутствующих невротических симптомов. С годами их нарциссическая патология обычно осложняется этими вторичными симптомами, отчего в среднем и пожилом возрасте их функционирование ухудшается, и – парадоксальным образом – одновременно улучшается прогноз психоаналитической терапии в среднем возрасте (Kernberg, 1980; см. также главу 4). В этот период жизни у них появляются хронические депрессивные реакции, совершенно неадекватное использование отрицания, обесценивания, иногда гипоманиакальные черты личности, являющиеся попыткой защититься от депрессии; нарастает ощущение пустоты и бессмысленности прожитой жизни.

Средние по степени серьезности случаи нарциссической патологии соответствуют только что приведенному мною описанию; обычно таким пациентам показан стандартный психоанализ.

На более тяжелом краю спектра нарциссической патологии находятся пациенты, у которых, несмотря на защитные функции патологического грандиозного Я, обеспечивающего некое постоянство в социальном взаимодействии с другими, заметны явные проявления пограничной патологии: недостаток контроля над импульсом, плохая переносимость тревоги, серьезные нарушения способности сублимировать и склонность к вспышкам гнева или хроническая злость, или же тяжелые параноидные искажения. Многим из таких пациентов больше подходит экспрессивная терапия, чем обычный психоанализ. Их терапия соответствует терапии пациентов с пограничной организацией личности (см. главы 6 и 7), модифицированной в свете психоаналитической техники, описанной ниже. Когда экспрессивная терапия противопоказана, можно рекомендовать таким пациентам поддерживающий подход.

Важнейший прогностический фактор, который надо иметь в виду при исследовании нарциссической структуры личности, – эта степень, в какой агрессия интегрирована в патологическое грандиозное Я или же, напротив, в какой она содержится в скрытом виде в диссоциированных и/или вытесненных примитивных объектных отношениях, против которых структура патологического грандиозного Я является основной защитой. Можно так описать последовательность интеграции агрессии в процессе развития: (1) примитивная диссоциация или расщепление агрессивных объектных отношений от либидинальных объектных отношений; затем (2) смешение этих примитивных агрессивных объектных отношений с производными сексуального влечения в контексте полиморфно перверсного сексуального влечения; и затем (3) преобладающее направление агрессии по каналам патологической нарциссической структуры характера, когда агрессия непосредственно пропитывает патологическое грандиозное Я. Все три такие фиксации развития или три типа регрессии можно найти у нарциссических личностей, и каждая из них по-своему проявляется в клинике.

Когда непосредственно проявляются диссоциированные частичные объектные отношения агрессивной природы, мы имеем дело с нарциссической личностью, функционирующей на пограничном уровне, которой свойственны общая импульсивность, параноидные тенденции и нарциссическая ярость. Смешение примитивных агрессивных объектных отношений с частичным сексуальным влечением проявляется в пропитанных садизмом полиморфно-перверсных фантазиях и действиях. Когда же примитивная агрессия непосредственно пропитывает патологическое грандиозное Я, возникают особенно тяжелые формы патологии, которые называют злокачественным нарциссизмом (см. главу 19).

В последнем случае грандиозность и патологическая идеализация Я у нарциссического пациента могут поддерживаться ощущением триумфа над страхом и болью, для чего он стремится вызвать страх и боль у других. Сюда же относятся и пациенты, у которых самоуважение питается садистическим удовольствием или агрессией, связанной с производными сексуального влечения. Нарциссические личности, получающие наслаждение от жестокости; пациенты, которые обретают ощущение превосходства и победы над жизнью и смертью и получают сознательное удовольствие, причиняя себе серьезные повреждения; нарциссические пациенты, сочетающие в себе параноидные и эксплозивные черты личности, у которых импульсивное поведение, приступы ярости и обвинения других являются основными каналами удовлетворения инстинктов -все такие случаи могут быть проявлением смешения агрессии и патологического грандиозного Я. Для них ситуация терапии может стать стабильной отдушиной, местом для выхода агрессии, и это сильно мешает достижению структурного интрапсихического изменения.

У других же нарциссических личностей грандиозное Я в значительной степени свободно от прямо выраженной агрессии. Механизмы вытеснения защищают пациента от скрытых примитивных объектных отношений, в которых сочетаются сексуальные и агрессивные производные влечений. В таких случаях “нарциссическая ярость” или параноидные реакции появляются на поздних стадиях терапевтического процесса и не являются столь злокачественными.

Встречаются и другие пациенты, в какой-то мере способные интегрировать агрессию с помощью сублимации, что соответствует невротической структуре личности, в которой агрессия интегрирована со структурами Супер-Эго. У таких пациентов клинически более благоприятный тип агрессии, направленной на себя, они способны переживать депрессию. Некоторые же нарциссические пациенты, функционирующие на самом высоком уровне, могут с помощью сублимации интегрировать агрессию в сравнительно адаптивные функции Эго, достигая честолюбивых целей с помощью адекватной интеграции производных агрессивного влечения.

Сравнительно редко встречающимся и особенно сложным типом нарциссической личности является “ложная” (“as if”) нарциссическая личность – категория, отличающаяся от обычного типа “ложной” личности (подобной хамелеону, постоянно переключающейся с одного на другое, с ее ложной гиперэмоциональностью и псевдоадаптацией). Я называю такую личность “ложной”, имея в виду ее вторичные защиты от патологического грандиозного Я. Такие пациенты приводят на память пантомиму Марселя Марсо, в которой он одну за другой снимает с себя маски и наконец с ужасом обнаруживает, что последнюю невозможно содрать с лица. Эти пациенты переходят от действия к действию, не зная, кто есть действующее лицо, кто стоит за суммой различных ролей. Обычно такой тип характера защищает пациента от тяжелых параноидных страхов, реже – от бессознательной вины.

С точки зрения интеграции агрессии и защит от нее наименее благоприятен прогноз у пациентов, у которых само патологическое грандиозное Я пропитано агрессией, и у тех, у кого вторичные “ложные” черты характера являются защитой от скрытых мощных параноидных тенденций.

Еще одним фактором, чрезвычайно важным для прогноза терапии нарциссической личности, является та степень, в которой нарциссическая патология характера включает в себя антисоциальные тенденции. Чем сильнее они выражены, тем хуже прогноз. Обычно антисоциальные тенденции выражены в той же мере, в какой выражен недостаток интеграции нормальных функций Супер-Эго и в какой пациент не способен к депрессивным реакциям. Есть также обратная зависимость между антисоциальными тенденциями и качеством объектных отношений. Особенно плох прогноз в тех случаях, когда антисоциальные тенденции сочетаются с садистическим характером патологического грандиозного Я или с прямыми проявлениями выраженно садистического сексуального поведения.

 

12. ТЕХНИЧЕСКИЕ СТРАТЕГИИ ТЕРАПИИ НАРЦИССИЧЕСКОЙ ЛИЧНОСТИ

 

Наиболее важным аспектом психоаналитической терапии нарциссической личности является систематический анализ патологического грандиозного Я, постоянно проявляющегося в переносе.

Яркой особенностью нарциссической патологии характера является то, что патологическое грандиозное Я в переносе используется для одной очевидной цели: чтобы избежать проявлений диссоциированных, вытесненных или спроецированных аспектов Я– и объект-репрезентаций, примитивных объектных отношений. Когда в психоаналитической ситуации активизируется грандиозное Я, пациент устанавливает непреодолимую дистанцию, становится эмоционально недоступным. В человеческих взаимоотношениях между пациентом и аналитиком внешне незаметно, но устойчиво отсутствует нормальная “реальная” сторона, отсутствуют отношения, при которых пациент относился бы к аналитику как к живому человеку. Активизация патологической идеализации своего Я у пациента, чередующаяся с проекцией этого идеализированного Я на аналитика, оставляет впечатление, что в комнате присутствует лишь один идеальный великий человек, которому скрыто воздается восхищение. Частый ролевой обмен между пациентом и аналитиком подчеркивает этот устойчивый по своей сути паттерн переноса.

Я уже подробно описывал (1975) проявления такого вида переноса, его службу примитивным механизмам защиты и их функциям, а также анализ различных его аспектов. Сейчас я хочу лишь подчеркнуть, что аналитик среди всего прочего должен анализировать типичный механизм всемогущего контроля, с помощью которого пациент пытается навязать аналитику определенную роль согласно своим нуждам. Аналитик должен производить впечатление блестящего и умного, чтобы пациент чувствовал, что посещает величайшего терапевта всех времен и народов. В то же время аналитик не должен быть чересчур умным, иначе он пробудит в пациенте зависть и возмущение. Аналитик должен быть таким же хорошим, как пациент – но не лучше (чтобы не возбуждать зависти) – и не хуже (чтобы не вызвать в пациенте обесценивающее презрение и ощущение полной потери).

Когда аналитик отказывается удовлетворять ожидания пациента и выражать восхищение, которое поддерживает грандиозное Я, а вместо этого предпринимает систематические попытки помочь пациенту понять природу переноса, это обычно вызывает у пациента злость, гнев или внезапную реакцию обесценивания аналитика и его слов. Обычно подобные реакции следуют за тем моментом, когда пациент чувствует, что аналитик его понял или чем-то ему помог; понимание и помощь заставляют пациента с болью осознавать, что аналитик автономен и независим от него. Терпимое отношение аналитика к таким приступам гнева и презрения, интерпретация, объясняющая причину таких реакций, постепенно позволяет пациенту интегрировать позитивные и негативные аспекты переноса: интегрировать идеализацию и доверие с яростью, презрением и параноидной недоверчивостью.

За явной и простой активизацией нарциссической ярости лежит активизация специфических примитивных бессознательных интернализованных объектных отношений прошлого – обычно расщепленных – и объект-репрезентаций, отражающих смешение эдиповых и доэдиповых конфликтов. В этом контексте периоды пустоты, сопровождающиеся ощущением, что “ничего не происходит” в терапии, можно понимать как активное бессознательное разрушение пациентом того, что он получил от аналитика, как проявление неспособности пациента переживать зависимость от аналитика, являющегося дающей материнской фигурой.

Настойчивое стремление пациента добыть от аналитика знание и понимание, чтобы включить их в себя как нечто полученное силою, а не как дар, принимаемый с благодарностью, есть бессознательное разрушение того, что пациент получает, сложная эмоциональная реакция, впервые описанная Розенфельдом (1964), на разрешение которой обычно уходит много времени. В типичных случаях длинные периоды интеллектуального самоанализа, во время которых пациент обращается с аналитиком так, как будто того не существует (что может порождать негативный контрперенос в форме скуки), сменяются или перемежаются другими периодами, когда пациент страстно ждет интерпретаций и принимает их, пытаясь опередить аналитика в своих догадках, быстро инкорпорирует то, что услышал, как будто бы уже давно это знал сам, и в очередной раз, как только усваивает это новое знание, начинает чувствовать пустоту и неудовлетворенность, как если бы не получил ничего.

В то же самое время (в типичном случае) пациент с помощью проекции приходит к убеждению, что аналитик не чувствует к нему подлинного интереса, что он замкнут на себе и лишь эксплуатирует окружающих, как и сам пациент; что у него нет подлинного знания или убеждений, лишь ограниченный набор приемов и магических процедур, которые пациенту надо изучить и включить в себя. Чем сильнее испорчено Супер-Эго пациента и чем сильнее его потребность проецировать обесцененные Я– и объект-репрезентации, тем в большей мере он подозревает терапевта в такой же испорченности и тем сильнее обесценивает его. Эту ситуацию может изменить постепенная активизация или прорыв более примитивных форм переноса, когда пациент начинает выражать параноидную подозрительность и прямую агрессию в переносе. Явный разрыв взаимоотношений, которые прежде казались “идеальными”, есть, в глубоком смысле, проявление в переносе более подлинных, хотя и амбивалентных и переполненных конфликтами, взаимоотношений, которые отражают активизацию примитивных объектных отношений.

Ниже мы рассмотрим некоторые виды хронических защит характера, которые, постепенно нарастая, могут разрушить психоаналитическую ситуацию.

 

ВТОРИЧНЫЕ ЗАЩИТЫ ХАРАКТЕРА

 

“ЛОЖНЫЙ” ХАРАКТЕР

Тут я имею в виду не “ложную” (“as if”) личность, как ее обычно описывают, а подгруппу нарциссических пациентов (упоминавшуюся в главе 11), которые как бы постоянно играют роли. Такие пациенты могут изображать “идеального пациента”, разумно вспоминая значимые события прошлого и делая драматические открытия. Они учатся “искусству свободной ассоциации”, умело переходя от чувств к мыслям, от настоящего к прошлому, от фантазии к реальности. О неподлинности таких пациентов говорит лишь тот факт, что не происходит углубления эмоционального взаимоотношения с аналитиком. Параноидные страхи, возникающие в тот момент, когда не получается сыграть свою роль в ответ на интерпретацию аналитика, направленную на само это состояние, открывают настоящую тему их конфликта. Активизация подлинных тревоги и боли может стать первым шагом к исследованию функции такого поведения.

 

ПАРАНОИДНЫЕ МИКРОПСИХОТИЧЕСКИЕ ЭПИЗОДЫ

Этот термин относится к состояниям некоторых нарциссических личностей после проработки нарциссических защит, а также к некоторым другим типам патологии характера, когда мощные механизмы защиты проанализированы и пациент пытается защититься от невыносимого чувства вины, сменяющегося ощущением, что аналитик яростно на него нападает. (Подробнее это описано в главе 19.) В таких ситуациях пациенту может, например, какое-то время казаться, что аналитик обманывает его, предает, искусственно провоцирует или пытается причинить ему боль, или же получает садистическое удовольствие от манипуляции пациентом. Аналитик в такие периоды может также казаться непорядочным или порочным, особенно, разумеется, пациенту, который борется с ощущением своей испорченности или непорядочности. У пациента может также появиться впечатление, что садистический аналитик пытается вызвать в нем чувство вины или стремится заставить пациента подчиниться своей ригидной конвенциональной точке зрения.

Проблема заключается в том, что такие параноидные эпизоды могут разрешаться посредством их “запечатывания”, а не в процессе подлинной проработки. В этих случаях глубокое убеждение пациента в “плохости” аналитика вытеснено или отщеплено и находится вне переноса. Такой компромисс может на время дать пациенту чувство безопасности и самоуважения, но в дальнейшем приводит к повторению аналогичных параноидных эпизодов. Убеждение пациента в том, что аналитик – “плохой”, постепенно возрастает и в конце концов приводит к тяжелому отыгрыванию вовне, к внезапному прекращению терапии или к ее искусственному завершению, когда пациент убежден, что доверять аналитику невозможно и что, прекращая терапию, он спасается от опасного врага. Лишь тяжелый опыт неудач в некоторых случаях психоаналитической терапии, когда, казалось бы, мы уже были близки к разрешению тяжелой патологии характера, научил меня распознавать такие ситуации. Я научился прорабатывать их у других пациентов, связывая такие эпизоды между собой с помощью интерпретации, анализируя патогенный процесс “запечатывания” в моменты временного улучшения, внимательно относясь непрерывности, скрытой за кажущимся непостоянством в переносе. Обобщая, можно сказать, что сопротивления характера, которые вносят в процесс психоанализа отсутствие непрерывности, являются важными причинами тупиковых ситуаций и должны настораживать аналитика, заставляя его задуматься о том, показан ли данному пациенту психоанализ.

 

ПРОБЛЕМА ВТОРИЧНОЙ – И ПЕРВИЧНОЙ – ВЫГОДЫ

В отличие от вторичной выгоды некоторых невротических симптомов, всем патологическим чертам характера присуща “вторичная выгода”, которую сложно отличить от первичной бессознательной мотивации, связанной с патологическими особенностями характера. Как ни странно, адаптивные качества, присущие многим типам тяжелой патологии характера, улучшают функционирование пациента и снижают его мотивацию для изменения. Классическим примером являются выгоды подростков и молодых людей, связанные с некоторыми нарциссическими чертами характера, который ухудшают прогноз терапии в этом возрасте, в то время, как прогноз в среднем возрасте у тех же пациентов лучше, поскольку выгоды, получаемые от нарциссической патологии, уменьшаются. Социальная эффективность некоторых пациентов с контрфобическим характером – еще один пример того же.

 

ХАРАКТЕРОЛОГИЧЕСКИЙ САДИЗМ

Тут я имею в виду некоторых нарциссических пациентов, у которых патологическое грандиозное Я пропитано примитивной агрессией и которым присущ Эго-синтонный садизм (это состояние подробнее описано в главе 19).

Этим пациентам сама ситуация терапии приносит такое удовлетворение, что мотивация изменяться у них исчезает, а это ведет к терапевтическому тупику. Та степень, в какой аналитик может сохранять эмпатию к пациенту без мазохистического подчинения, и та степень, в которой аналитик может задавать четкие границы реальности, не отыгрывая вовне садистические аспекты своего контрпереноса, – важнейшие факторы для успешной работы с такими сопротивлениями характера. В этих случаях, очевидно, надо ставить вопрос о том, насколько пациенту показан психоанализ; в одних состояниях аналитик может помочь таким пациентам, в других – психоанализ противопоказан и оптимальным лечением является экспрессивная психотерапия.

 

ЗАЩИТА ХАРАКТЕРА, СКРЫВАЮЩАЯ ВЫТЕСНЕНИЕ: “СКУЧНАЯ” ЛИЧНОСТЬ

К данной категории относятся пациенты с по меньшей мере нормальным или чаще с высоким уровнем интеллекта, у которых механизмы вытеснения не только высоко эффективны и ригидны, но и поддерживаются патологией характера. Сложная система рационализации и контролируемого “изживания вовне” реактивных образований у таких пациентов вторичным образом защищает вытеснение или же вытеснение скрывается за бурными эмоциональными кризисами. Нелегко привязать этот паттерн к определенному типу патологии характера. Его можно наблюдать у истерической, обсессивной и нарциссической личности, иногда у пациентов, которые, несмотря на недостаток понимания эмоциональной реальности, в течение многих лет охотно ходят к психоаналитику. Эти пациенты без признаков нарциссической структуры личности, проявляя упорство, адаптируются к ситуации терапии псевдореалистичным образом, что соответствует их “надежной” адаптации к жизни вне сферы симптоматического расстройства. Для них психоанализ представляет собой как бы только возможность “поучиться”, усиливающую их адаптацию без сколько-нибудь подлинного контакта с динамическим бессознательным.

Я встречал несколько таких пациентов и был супервизором при работе с ними моих коллег. В литературе ранних лет встречаются описания пациентов, у которых бессознательное не проявлялось типичным образом, но позднее среди этой группы определились более конкретные категории: типы негативной терапевтической реакции, нарциссическая патология характера и другие защиты характера. Но я полагаю, что среди данной категории пациентов остаются случаи, которые заслуживают более глубокого исследования. Некоторые такие пациенты на сегодняшний день не укладываются в наши диагностические рамки, мы выявляем их лишь только на основании тупиковых ситуаций в анализе.

 

ПОЗДНИЕ СТАДИИ ТЕРАПИИ

После нескольких лет систематического исследования защитных функций патологического грандиозного Я в переносе может наступить новая стадия психоаналитической терапии нарциссической личности, при которой грандиозное Я распадается на свои составляющие. Пациент поведением выражает интернализованные объектные отношения в повторяющейся смене (а иногда – в обмене ими с аналитиком) репрезентаций реального и идеального Я, идеального объекта и реального объекта. Другими словами, пациент может по очереди идентифицироваться с идеализированными, грандиозными, наказывающими, фрустрирующими, манипулирующими, нечестными, садистическими или торжествующими аспектами идеализированных или реальных аспектов ранних Я– или объект-репрезентаций. При этом он проецирует на аналитика комплементарные роли наказуемого, преследуемого, презираемого, фрустрируемого, атакуемого или эксплуатируемого Я– и объекта-репрезентации. Или же пациент может проецировать компоненты репрезентаций грандиозного Я на аналитика, сам идентифицируясь с комплементарными ролями инфантильного Я и объекта-репрезентации.

Эта стадия редко достигается раньше, чем на третьем году психоанализа. Если она не достигается к пятому году, следует поставить под вопрос саму возможность разрешения патологического грандиозного Я пациента. Чаще же всего проработка этой стадии продолжается с третьего года до завершающей стадии психоанализа. На окончательных этапах разрешения грандиозного Я ситуация напоминает обычный психоанализ, поскольку пациент уже может реально зависеть от аналитика, может исследовать как свои эдиповы, так и доэдиповы конфликты, отличая одни от других. Одновременно происходит нормализация как его патологических объектных отношений, так и нарциссических механизмов регуляции.

Поскольку патологическое грандиозное Я защищает пациента от сильных внутренних конфликтов, типичных для пограничной патологии, бессознательные конфликты, возникающие на этой стадни в переносе, удивительным образом похожи на те, что мы встречаем при пограничной личностной организации вообще.

За эти годы обычно устанавливается рабочий альянс, который предохраняет от развития психотической регрессии в переносе, дает аналитику возможность, не покидая позиции технической нейтральности, контролировать серьезные случаи отыгрывания вовне и способствует развитию у пациента наблюдающего Эго и надежных объектных отношений с аналитиком. Все это позволяет проводить психоанализ, не устанавливая параметров техники, что часто бывает необходимым при терапии нарциссических пациентов, функционирующих на пограничном уровне.

На поздних стадиях терапии нарциссической личности часто можно наблюдать чередование периодов идеализации и периодов открыто негативного переноса, в процессе чего описанная выше патологическая нарциссическая идеализация постепенно сменяется идеализацией более высокого уровня. Важно исследовать изменение природы вновь появляющейся идеализации в эти периоды. На более высоком уровне, в отличие от нарциссической идеализации, пациент уже воспринимает аналитика не как проекцию своего идеализированного Я (нарциссическая идеализация), но как идеальную родительскую фигуру (возможно, как комбинацию родителей), которая способна переносить агрессию пациента и при этом не нападать на него в ответ и не разрушаться под ее воздействием. Такая более зрелая идеализация содержит в себе элементы вины, признак того, что пациент признает свою агрессию; она также содержит благодарность аналитику за его доверие и веру в пациента, проявляющиеся в стойком, хотя и тактичном, признании истинности всего того, что происходило в терапевтических взаимоотношениях.

Периоды, когда перенос преимущественно негативен, сопровождающиеся нарциссическим гневом, активизацией взаимоотношений с пугающей, садистической, нечестной и манипулирующей материнской фигурой или с фигурой, в которой смешаны черты матери и отца, могут постепенно привести к тому, что пациент поочередно идентифицируется с садистическим родительским образом и с комплементарным образом преследуемой жертвы родительской агрессии. Таким образом он идентифицирует себя и аналитика с ранее диссоциированными или расщепленными Я– и объект-репрезентациями. Анализ такой череды оживающих в переносе Я– и объект-репрезентаций, представляющих конкретную “единицу объектных отношений”, может постепенно привести к интеграции этих диссоциированных или расщепленных идеализированных частичных объектных отношений, так что Я-репрезентации постепенно собираются в целостное Я, а объект-репрезентации – в цельную концепцию родительских объектов.

На поздних стадиях терапии, после того как систематическая интерпретация позитивного и негативного переноса создала условия для преобразования частичных объектных отношений в полные (другими словами, после достижения постоянства объекта с интеграцией хороших и плохих Я-репрезентаций и хороших и плохих объект-репрезентаций), разрешение патологического грандиозного Я и вообще нарциссических сопротивлений приводит к появлению нормального инфантильного нарциссизма в контексте анализа смешанных эдиповых и доэдиповых взаимоотношений.

На поздних стадиях терапии нарциссической личности нормальная способность быть в зависимости от аналитика постепенно замещает предшествовавшее состояние неспособности зависеть от него. Теперь пациент может пользоваться интерпретациями для исследования себя, а не в качестве отправной точки для жадного присвоения тайного знания, которым обладает аналитик. Теперь пациент способен говорить о себе аналитику, раньше же он говорил, обращаясь сам к себе, или же платил словами аналитику за свое удовлетворение. Пациент в этот момент открывает новые источники удовлетворения и безопасности, связанные с тем, что он может узнавать себя, творчески решать свои проблемы, и прежде всего с ощущением внутренней безопасности из-за того, что он обладает интернализованными хорошими объект-репрезентациями, полученными от аналитика.

Ощущение внутреннего богатства, основанное на благодарности за то, что он получил, и вера в свое благополучие в типичном случае уменьшают реакции зависти пациента и его потребность обесценивать других, порождаемую завистью. Параллельно пациент открывает в себе более сильную способность учиться – в эмоциональном и интеллектуальном смысле. Одним словом, он постепенно освобождается от ощущения внутренней пустоты, от патологических страстных амбиций и от хронического чувства скуки и беспокойства.

В сфере сексуальных конфликтов, помимо активизации и потенциального разрешения эдиповых конфликтов, смешанных с дрэдиповыми темами, пациент приобретает умение переносить и разрешать зависть к другому полу, имеющую глубочайшие доэдиповы корни. Это один из основных аспектов сексуальных трудностей нарциссической личности и главный источник бессознательного отвержения такими людьми своей сексуальной идентичности, ограниченной “всего-навсего лишь одним полом”. Грюнбергер (Grunberger, 1979) описал бессознательные нарциссические фантазии, в которых пациент видит себя двуполым существом, что защищает его от зависти к другому полу. С клинической точки зрения можно отметить, что, когда такая бессознательная фантазия меняется и тема зависти проработана, у нарциссического пациента появляется способность влюбляться и сохранять отношения любви. Он может устанавливать, в частности, конкретные сексуальные и эмоциональные связи, в которых хранит верность, не чувствуя, что ему постоянно чего-то не хватает (Kernberg, 1976). На том этапе, когда разрешается бессознательная чрезмерная зависть к другому полу, у пациента появляется новая эмоциональная способность – способность чувствовать ревность. Так, ощущая боль, он впервые приобщается к “треугольным” конфликтам эдиповой стадии.

Я уже подчеркивал чрезвычайную важность систематического анализа нарциссических сопротивлений переноса, то есть трансферентных сопротивлений патологического грандиозного Я. Это не предполагает, что в терапии пациентов с нарциссической патологией все распланировано искусственным образом. Во многих случаях на начальных стадиях терапии на первом месте стоят невротические конфликты, проистекающие из различных внутренних источников или связанные с проблемами в реальности. Аналитик должен сначала заниматься тем, что выступает на первый план в аналитической ситуации, и в этом смысле он следует за пациентом. Рано или поздно в анализе наступает момент, когда основной эмоциональной темой становится нарциссический перенос, и тогда следует заняться его проработкой и разрешением.

Эта задача сложна по той причине, что нарциссическая патология, как и всякая патология характера, проявляется преимущественно, в невербальном поведении пациента. Невербальное поведение пациента отражает не только оживление в переносе конкретных объектных отношений прошлого, но и более общее, скрытое и, несмотря на это, мощное бессознательное стремление пациента устранить все конкретные “реальные”, прошлые и настоящие, объектные отношения, устранить всё за исключением патологического грандиозного Я.

В аналитической ситуации такое разрушение или распадение всех конкретных взаимоотношений переноса из прошлого пациента незаметно и устойчиво меняет его отношение к психоанализу вообще, а не только его поведение или установки по отношению к аналитику. Сначала аналитик может испытать странное ощущение отсутствия реальных взаимоотношений двоих людей в переносе, как если бы он один сидел в своем кабинете или как если бы там был одинокий пациент; субъективно аналитик может переживать смутное парализующее ощущение временной потери своей идентичности.

Было бы, тем не менее, опасно сделать вывод, что внимание аналитика к своим эмоциональным реакциям – это единственная точка опоры для диагностики и интерпретации нарциссических сопротивлений. Всегда существует опасность, что реакции контрпереноса повлияют на восприятие аналитика и что, работая с какой-либо патологией характера, в том числе с нарциссической, аналитик ригидно или преждевременно приступит к анализу характера или каких-нибудь других замороженных аспектов переноса. Аналитик должен обращать свое внимание одновременно на вербальное содержание сеанса (анализ свободных ассоциаций), на невербальное поведение, на то, как личность пациента влияет на аналитическую среду, и на стоящие за всем этим косвенно выраженные взаимоотношения с аналитиком, которые в данный момент активизируются. Наблюдение за поведением пациента, когнитивный анализ всех данных и эмпатия к субъективным переживаниям пациента и ко всему тому, что он диссоциирует или проецирует, – все это вместе является основой интерпретации.

Я хочу подчеркнуть, что надо пользоваться широким спектром психоаналитических данных, не придавая исключительного значения какому-либо отдельному аспекту этих источников информации. Аналитик должен сочетать многообразие восприятий, включая центральное субъективное переживание пациента, его диссоциированные переживания, прямой смысл его вербальных и неврербальных коммуникаций, с желанием исследовать разнообразные гипотезы, относящиеся к одному и тому же материалу за какой-то период времени, с желанием оценить их достоверность, их адекватность по общей реакции пациента на них. Чтобы прилагать разнообразные гипотезы к пациенту, психоаналитик должен их интегрировать и ясно понимать, иначе он будет хаотично пользоваться различными и косвенно противоречащими друг другу теориями. Представления современной Эго-психологии о развитии человека в свете теории объектных отношений дают нам необходимые теоретические рамки, в которых мы можем понять весь широкий спектр психопатологии, доступный на сегодняшний день психоаналитическому исследованию.

Моделл (Modell, 1976) и Волкан (Volkan, 1976) использовали при работе с нарциссическими личностями теоретическую модель объектных отношений, основанную на Эго-психологии, очень близкую к теориям, на которые опирается моя техника. Они полагают, что на начальной стадии анализа таких пациентов следует с уважением относиться к нарциссической идеализации и к неспособности этих пациентов усваивать интерпретации и осуществлять функцию холдинга, что соответствует фазе “кокона” в психоанализе. Тем не менее, предполагают оба автора, аналитик должен постепенно начать интерпретацию нарциссического грандиозного Я, тем самым активизируя у пациента примитивные уровни интернализированных объектных отношений в переносе. С этого этапа их подход в основном соответствует тому, что описано здесь.

 

ПОДДЕРЖИВАЮЩАЯ ТЕРАПИЯ НАРЦИССИЧЕСКОЙ ЛИЧНОСТИ

В главе 11 я разделил все виды нарциссической личности по степени серьезности расстройства на выражение пограничные и функционирующие на непограничном уровне, а в главе 10 я рекомендовал в качестве оптимальной терапии экспрессивную психотерапию для первых и психоанализ для вторых. Но иногда, когда есть противопоказания к экспрессивной психотерапии, появляется необходимость применять поддерживающую терапию.

Помимо изложенных выше общих соображений, к применению поддерживающей терапии нас склоняют следующие факторы неблагоприятного прогноза: выраженные антисоциальные тенденции, хроническое отсутствие контактов с другими людьми (когда, например, вся сексуальная жизнь сводится к фантазиям, сопровождающим мастурбацию), укорененные в характере и поддерживаемые рационализацией хронические реакции ярости и также преходящие параноидные психотические эпизоды. Иногда патологическое грандиозное Я настолько пропитано агрессией, что у пациента присутствуют сознательные идеи жестокости и разрушения, – это выражается в садистических перверсиях или в сознательном наслаждении при виде страданий другого человека, при насилии, при нанесении себе тяжелых повреждений. Во всех таких случаях желательно провести подробное обследование с пробным применением экспрессивного подхода; остановить свой выбор на поддерживающей модальности можно лишь методом исключения. И, как и во всех случаях поддерживающей психотерапии, надо вместе с пациентом установить цели терапии, предполагая, что тот будет активно сотрудничать с нами. Кроме того, надо установить, как пациент будет работать между сеансами.

В типичных случаях в процессе поддерживающей психотерапии у таких пациентов происходит активизация защитных механизмов, характерных для нарциссической психопатологии; надо обращать на это внимание и работать с ними без помощи интерпретации. Кажущееся развитие интенсивной зависимости от терапевта может оказаться псевдозависимостью, которая быстро исчезает, сменяясь полным обесцениванием терапевта. Поэтому важно установить реалистичные терапевтические взаимоотношения, обращая внимание на ответственность пациента в процессе терапии, тактично предупреждая его об опасности нереалистичных идеализации и ожиданий, направленных на терапевта, не поддерживая его кажущуюся зависимость от терапевта. Тщательная оценка реакций разочарования пациента относительно терапии очень важна, поскольку такая реакция есть косвенное обесценивание терапевта и ее происхождение может быть связано с предшествующими событиями терапевтического процесса.

Так, например, когда пациент получил значимое новое понимание от терапевта, можно ожидать парадоксальной реакции разочарования (отыгрывание вовне бессознательной зависти); стоит показать пациенту эту последовательность поведенческих реакций. Надо тактично обратить внимание пациента на примитивную патологическую идеализацию, свойственную нарциссическим личностям, и указать на то, что она ухудшает его самостоятельное функционирование. Пациент может приписывать терапевту качества божества, но ему надо помочь понять, как идентификация с такой фигурой создает тяжелые проблемы или мешает отвечать за себя в обычной жизни, когда, как ему кажется, богоподобный и легкодоступный терапевт может решить все проблемы с помощью магии. Естественно, если терапевт показывает связь между примитивной идеализацией и быстрым разрушением этой идеализации посредством разочарования и последующего обесценивания, это также помогает пациенту держаться на некотором расстоянии от своей тенденции идеализировать терапевта, бессознательно причиняя себе тем самым вред.

Когда мы имеем дело с пациентом, которому свойственны интенсивные вспышки гнева в связи с фрустрацией нарциссических нужд, особенно в тех случаях, когда такие реакции переходят в микропсихотические параноидные эпизоды, требуется активная и тщательнейшая оценка всех элементов в реальности, которые запускают гнев и параноидное искажение восприятия пациентом терапевта. Надо внимательно и тактично прояснить искажения реальности терапевтического взаимодействия, появляющиеся у пациента и основанные на механизме проекции, чтобы их снизить. Сложность ситуации состоит в том, что пациент может воспринимать любую попытку прояснить актуальную реальность как осуждение или садистическое обвинение со стороны терапевта. Терапевт должен снова и снова возвращаться к прояснению того факта, что он не обвиняет пациента, что, напротив, он старается помочь пациенту увидеть связь между восприятием и эмоциональной реакцией, независимо от того, реалистично это восприятие или нет.

Бывают ситуации, когда нельзя сразу прояснить реальность взаимодействия. В такие моменты можно просто признать, что пациент и терапевт могут воспринимать реальность совершенно по-разному, и не обязательно утверждать, что то или иное восприятие верно. Терапевт может сказать примерно следующее: “Мне кажется, я понимаю, как вы воспринимаете мое поведение. Не буду спорить. Но я понимаю его иначе, хотя представляю себе и ваше восприятие. Сможете ли вы продолжать нашу общую работу, хотя мы оба понимаем, насколько различны наши точки зрения?”. Этого часто бывает достаточно для того, чтобы продолжить работу с временным психотическим переносом, таким как параноидный микропсихотический эпизод.

Терпимое отношение терапевта к нарциссическому гневу пациента и параноидным искажениям в переносе, а также то, что терапевт признает смелость пациента, продолжающего поддерживать взаимоотношения в столь напряженной ситуации, – все это закладывает основы для будущего исследования реакций гнева и патологических проявлений характера в других межличностных взаимодействиях пациента.

В то же время анализ взаимодействия пациента с другими людьми, анализ их боли или их грандиозности или презрения по отношению к пациенту, как он их описывает, открывает дорогу для последующего исследования подобных повторяющихся реакций самого пациента. Анализ спроецированной на других людей грандиозности пациента и проекций его поведения, выражающего обесценивание, заслуживает длительного изучения, поскольку потенциально ведет к пониманию подобных реакций в переносе.

Важно проанализировать источники сознательного и предсознательного недоверия в сексуальных взаимоотношениях пациента (оно связано с бессознательной завистью к другому полу и с глубокой доэдиповой патологией отношений с матерью, влияющей на нарциссическое расстройство взаимоотношений любви). Внимательное исследование сознательных и предсознательных источников недоверия и склонности пациента покидать своего сексуального партнера важно как предупредительная мера. По тем же причинам надо терпимо относиться к сексуальному промискуитету нарциссических пациентов, принимая их поведение. Им надо помочь осознать (и переносить этот факт) свою неспособность к стабильным сексуальным взаимоотношениям с вытекающими отсюда одиночеством и изолированностью.

Эта область требует особого такта и терпения. Грандиозный мужчина, находящийся в поиске совершенной и недоступной женщины, постоянно при этом разрушающий ценные взаимоотношения с женщинами, которых он на какое-то время может достичь, – это, можно сказать, экзистенциальная трагедия. Терапевт, делясь своим пониманием нужд пациента и пониманием внешней реальности, дает пациенту возможность искать новое решение проблемы, хотя не оказывает прямой помощи. При оптимальных условиях такой подход приводит к тому, что пациент снижает свои сознательные требования в сфере взаимоотношений с другим полом, бережнее обращается с партнерами, лучше переносит свои фрустрации, понимая, что альтернативой является хроническое одиночество. К сожалению, поддерживающая психотерапия в меньшей степени, чем экспрессивные модальности, способна что-либо изменить в психосексуальной сфере.

Когда пациент отыгрывает вовне свою потребность во всемогущем контроле в кабинете терапевта, это ограничивает способность терапевта действовать независимо. Косвенно, но с огромной силой пациент вынуждает терапевта быть настолько хорошим, насколько этого ожидает от него пациент, – не лучше самого пациента, а таким, каким его хочет видеть пациент, иначе самоуважение пациента окажется под угрозой. На практике это означает, что терапевт должен научиться понимать, как пациент использует свои реакции разочарования, чтобы контролировать его. Терапевт должен распознать такую реакцию, дать возможность как можно полнее ее прояснить и помочь пациенту переносить свои разочарования, относящиеся как к терапевту, так и к другим людям. Тогда реалистическое исследование разочарований помогает пациенту осознать свои чрезмерные требования, предъявляемые к другим людям, и вызываемые этими требованиями социальные конфликты. Лишенная осуждения оценка таких явлений может сильно помочь пациентам, не осознающим, насколько активно они сами разрушают свою профессиональную карьеру и социальную жизнь.

Распространенная проблема у некоторых нарциссических пациентов, функционирующих на выражение пограничном уровне, – разрыв между огромными амбициями и слабыми способностями эти амбиции реализовать. Многие пациенты предпочитают получать пособие, но не подвергаться унижению в виде работы, на которую они смотрят свысока. Активное исследование этого противоречия и объяснение негативного влияния социальной непродуктивности на самоуважение может помочь пациенту согласиться на компромисс между высоким уровнем притязаний и своими способностями.

Психотерапевтической работе в контексте поддерживающей терапии может способствовать тенденция таких пациентов с энтузиазмом “вбирать в себя” то, что они получают от терапевта, и делать это своей “собственностью” – тенденция, связанная с бессознательным “обкрадыванием” терапевта в попытке компенсировать относящуюся к нему зависть и утвердить свое патологическое грандиозное Я (Rosenfeld, 1964). Пациент приписывает себе идеи и установки терапевта, считая их своими собственными, и использует их в повседневной жизни, уверяя себя, что ему не нужна посторонняя помощь. Когда такая идентификация с терапевтом, хотя и основанная на патологической идеализации, несет адаптивную функцию, надо ее допускать и приветствовать увеличение автономии пациента с помощью такого механизма. Он обладает потенциально позитивным эффектом в поддерживающей психотерапии нарциссической личности, поскольку противостоит потенциально негативному влиянию бессознательной зависти.

 

13. АНАЛИЗ ХАРАКТЕРА

 

Продвигаясь в том же направлении, что и мои предшественники, стремившиеся обогатить подход Эго-психологии к психоаналитической технике теорией объектных отношений (см. Kernberg, 1980, гл. 9), ниже я предпринимаю попытку соединить мои представления о структурных особенностях пациентов с тяжелой патологией характера с теорией техники Фенихеля (Fenichel, 1941). Предложенные Фенихелем метапсихологические критерии интерпретации включают в себя критически осмысленные технические рекомендации Вилгельма Райха (Reich, 1933), касающиеся анализа сопротивлений характера.

Согласно моему пониманию, бессознательные интрапсихические конфликты являются не просто конфликтами импульса и защиты, но конфликтами между двумя противоположными единицами или наборами интернализованных объектных отношений. Каждая такая единица состоит из Я-репрезентации и объект-репрезентации, несущих в себе определенную производную влечения (с клинической точки зрения, аффективную установку). Как импульс, так и защита выражаются через аффективно окрашенное интернализованное объектное отношение.

Патологические черты характера постоянно выполняют основную защитную функцию в психологическом равновесии пациентов с тяжелой патологией характера. Все защиты характера состоят из защитных сочетаний Я– и объект-репрезентаций, противодействующих другим пугающим вытесненным сочетаниям Я– и объект-репрезентаций. Так, например, мужчина, чрезмерно склонный к подчинению, может действовать под влиянием Я– репрезентации, которая охотно подчиняется властной и защищающей родительской (объектной) репрезентации. Но такой набор репрезентаций защищает его от вытесненной злобной Я-репрезентации, бунтующей против садистических и кастрирующих родительских репрезентаций. Такие конфликтующие интернализованные объектные отношения могут при подходящих обстоятельствах оживать в переносе, и тогда защиты характера становятся сопротивлением переноса. Интерпретация сопротивления переноса в понятиях гипотетических объектных отношений может привести к активизации этих Я– и объект-репрезентаций в переносе, таким образом превращая “отвердевшие” защиты характера в активный интрапсихический и трансферентный конфликты.

Чем тяжелее патология характера, тем в большей мере патологические черты приобретают специфические функции в переносе, они становятся одновременно и сопротивлением характера, и сопротивлением переноса (Fenichel, 1945b). Компромисс импульса и защиты, представленный такими патологическими чертами характера, также приводит к более или менее скрытому удовлетворению импульса в переносе. То, что в тяжелых случаях патологические черты характера преждевременно и постоянно вклиниваются в ситуацию переноса, означает, что пациент преждевременно вступил в стадию серьезных искажений в своих взаимоотношениях с аналитиком. Эта ситуация напоминает обычный невроз переноса, но и отличается от него. Типичный невроз переноса у пациентов с менее тяжелыми нарушениями должен какое-то время развиваться и обычно сопровождается уменьшением проявлений невроза вне аналитической ситуации. Перенос же у пациентов с тяжелой патологией характера заключается в том, что пациент как бы проигрывает тот же паттерн поведения, который присущ ему во всех прочих сферах жизни. Кроме того, тяжесть патологии проявляется в той степени, в какой патологические черты характера выражаются через невербальное поведение, а не посредством свободной ассоциации.

Эта ситуация усложняется тем, что, чем тяжелее патология характера, тем в большей мере в невербальном поведении пациента, наблюдаемом в течение недель или месяцев, проявляется парадоксальное развитие. Время от времени на любом психоаналитическом сеансе можно наблюдать хаотичные скачки, что в значительной степени затрудняет выбор центрального материала для интерпретации. И все же в течение недель, месяцев и даже лет в этом хаосе присутствует странное постоянство. Бессознательный и в высокой степени специфичный набор искажений проявляется в отношении пациента к аналитику, он связан с активизированными в качестве защиты интернализованными объектными отношениями. Надо достичь их разрешения в контексте анализа переноса, чтобы добиться значительного структурного интрапсихического изменения. Часто два взаимно противоречивых набора примитивных объектных отношений активизируются поочередно, являясь защитами друг от друга; иногда их взаимная диссоциация является основным сопротивлением, нуждающимся в проработке. Или же какое-то одно специфическое объектное отношение оказывает длительное, незаметное, но сильное влияние на взаимоотношения пациента с аналитиком, проявляясь более в искажении психоаналитической ситуации в течение долгого времени, чем в конкретном развитии.

 

КЛИНИЧЕСКАЯ ИЛЛЮСТРАЦИЯ

Мистер Т. Неженатый мужчина тридцати с лишним лет, работающий в сфере социальной реабилитации, обратился за консультацией по поводу трудностей во взаимоотношениях с женщинами и с клиентами на работе, в связи с крайне ограниченной способностью переживать эмпатию. Он жаловался также на общее чувство неудовлетворенности в форме скуки и раздражения и сомневался в смысле жизни. У него было нарциссическое расстройство личности без выраженно пограничных или антисоциальных черт.

Поначалу его отношение к психоанализу и свободным ассоциациям было крайне амбивалентным. С одной стороны, он считал меня самым хорошим психоаналитиком среди сравнительно небольшого профессионального социума, где я работал; с другой стороны, он полагал, что психоанализ – достаточно старомодная техника прошлого. Он относился к моей, в его восприятии, ригидной психоаналитической позиции как к чему-то помпезному и скучному. Его собственные теоретический подход и образование были почти диаметрально противоположны психодинамической точке зрения. На ранних стадиях психоанализа мистера Т. беспокоило, интересно ли мне то, что он говорит; он подозревал меня в полном равнодушии и ему казалось, что любое движение, которое я делал, пока он лежал на кушетке, не имело никакого отношения к нему (так, он предполагал, что я навожу порядок в своей чековой книжке). Он сильно сердился, когда замечал, что я забыл какое-то имя или событие, упоминавшиеся им на предыдущих сеансах.

Свободные ассоциации мистера Т. вращались вокруг его последней партнерши. Сначала она казалась ему очень привлекательной и желанной, но затем он обнаружил в ней недостатки. Ему стало казаться, что она получает от него гораздо больше, чем он от нее, и ему захотелось разорвать эти взаимоотношения. В этом контексте его общее подозрительное отношение к женщинам и страх, что женщины его эксплуатируют, стали основными темами свободных ассоциаций. Этот страх можно было связать с отношениями мистера Т. с матерью, занимавшей видное социальное положение в провинциальном обществе и командовавшей его отцом. Пациент воспринимал ее как властную женщину, которая любит вмешиваться в чужие дела, нечестную и манипулирующую. Мистер Т. описывал отца как человека, погруженного в работу, замкнутого в себе и недоступного в течение всего его детства.

За два первых года психоанализа взаимосвязь его отношений к его девушке, к матери и ко мне становилась все более очевидной. Я изображаю ложный интерес к пациенту, а на самом деле использую его ради денег или делаю вид, что слушаю его, а сам обдумываю свои дела. Девушка притворяется, что любит его, а на самом деле лишь эксплуатирует – в социальном и финансовом смысле. Постепенно выяснилось, что сам мистер Т. обращался с ней как властный эксплуататор: он считал, что она должна угадывать его настроения и удовлетворять его потребности в то время, как сам он не обращал внимания на ее состояния. Но когда я пытался тактично показать ему его собственный вклад в их сложности, мистер Т. со злостью обвинял меня в том, что я хочу вызвать в нем чувство вины и что я веду себя по отношению к нему, как его мать. Я казался ему коварным человеком, любящим вмешиваться в чужие дела, командовать и вызывать у других чувство вины, как его мать.

Стало очевидным, что в переносе я играл роль его матери: либо я равнодушно молчал, лишь делая вид, что он мне интересен, либо мне хотелось навязать ему мои взгляды с помощью чувства вины, и я получал садистическую радость от такого контроля. Попытки показать ему, что он приписывает мне свое собственное неприемлемое поведение по отношению к женщинам, были бесплодными. Он разорвал отношения со своей девушкой и через несколько месяцев появилась новая женщина, взаимоотношения с которой быстро превратились в точную копию предыдущих.

В течение следующего года одни и те же темы, казалось, бесконечно повторялись в его свободных ассоциациях и в его отношении ко мне. Постепенно я пришел к заключению, что воспроизведение взаимоотношений с матерью в переносе и в поведении с женщинами служит целям защиты так же, как и инстинктам. Он как бы получал тайное удовлетворение (хотя бы отчасти) своей неосознанной потребности в садистическом контроле со стороны женщин, с которыми встречался. Кроме того, он проецировал на женщин образ своей матери, и это поддерживало рационализацию его нападений на них.

На третьем году психоанализа я понял, что отношения мистера Т. ко мне в переносе в основном остаются неизменными с самого начала терапии. Подобным образом его воспоминания о переживаниях детства и отношениях с матерью (на основе которых можно было объяснить его поведение с женщинами и его отношение ко мне) никак не изменили убеждений, относительно своего настоящего или прошлого, которых он сознательно держался. Я также заметил, что в его постоянном подозрительном отношении ко мне и в его злости легко зарождаются фантазии о прекращении терапии. Хотя на самом деле он не прекращал приходить ко мне, у меня не было той уверенности относительно его намерения продолжать психоанализ, какая есть по отношению к другим пациентам; хотя они могут иногда пропустить назначенный сеанс, отыгрывая вовне негативные реакции переноса, я все-таки сохраняю уверенность, что они вернутся. С этим же человеком я ощущал, что наши взаимоотношения хрупки и явно не углубляются.

Я мог также в течение нескольких месяцев наблюдать, как мистер Т. достаточно охотно слушал мои интерпретации, но затем либо сразу соглашался с ними, как бы предполагая, что он это знал раньше, или сразу не соглашался, или же пытался со мной спорить. Интерпретации, которые не принимал сразу, он просто оставлял без внимания. Иногда же он, казалось бы, очень интересовался интерпретациями и пытался пользоваться ими, консультируя своих клиентов, но я никогда не видел, чтобы во время наших сеансов он попытался воспользоваться ими для углубления понимания самого себя. Иначе говоря, его реакции по отношению ко мне отражали хроническую неспособность зависеть от меня для углубления психологического исследования. Вместо этого он вытаскивал из меня интерпретации и хотел пользоваться ими для своих целей. Описания Абрахама (Abraham, 1919), Розенфельда (Rosenfeld, 1964) и мои собственные (1975), относящиеся к нарциссическому переносу, явно подходят к данному случаю.

Когда я попытался проинтерпретировать эту динамику и с ним вместе исследовать функции его установки, оказалось, что мистер Т. защищал себя от интенсивного чувства зависти ко мне, и это заставляло его использовать все, по его мнению, новое и хорошее, что от меня исходило, для своих целей. Эта зависть и защита от нее отражали как доэдиповы, так и эдиповы конфликты. Постепенно ему стало ясно, что, хотя он таким образом может защитить себя от зависти ко мне, он отказывался использовать мои комментарии для самопознания. Это открытие вернуло нас к его изначально презрительному и скептическому отношению к психоанализу, противоположному его собственным убеждениям, которые он применял в своей работе с клиентами.

Через какое-то время мистер Т. начал понимать, что он разрывается между различными точками зрения на меня: я – инструмент, который может помочь ему разрешить его затруднения с женщинами, следовательно, тот, кому, он из-за этого завидует невыносимой завистью; и одновременно я – человек, которому совсем не в чем завидовать, подкрепляющий его убеждение, что от психоанализа ждать нечего. Анализ его установки по отношению к моим интерпретациям и, косвенным образом, анализ его резко противоречивых и постоянно колеблющихся установок по отношению ко мне усиливали в нем беспокойство и чувство одиночества во время сеансов. Он ощущал, что, даже если я прав, я делаю это, чтобы добиться торжества над ним и показать себя; поэтому он чувствовал себя обессиленным, потерянным и отвергнутым мною.

В этом контексте на четвертом году психоанализа произошел следующий довольно длительный эпизод. Мистер Т. начал с особым вниманием относиться ко всем моим – с его точки зрения – недостаткам, как на сеансах, так и вне их. За моей спиной он создал целую сеть, по которой получал информацию обо мне, состоявшую из различных групп небольшого города, в котором мы жили. В конце концов он установил контакты с группой недовольных членов местного психиатрического социума, которые плохо относились к моей организации и к той роли, которую я в ней играл. Мистер Т. сошелся с одним человеком, относившимся ко мне особенно враждебно, и тот снабжал его информацией, которая, по мнению пациента, могла бы мне повредить. Взамен мой пациент рассказывал тому человеку о моих ошибках как аналитика. Когда преувеличенные слухи обо всем вернулись к пациенту через третье лицо, он обеспокоился и во всем мне “исповедовался”. Сам тот факт, что несколько недель он мог скрывать эти вещи, говорит о непрочности наших терапевтических взаимоотношений, об ограниченности свободных ассоциаций пациента и об искажении психоаналитического сеттинга.

Исповедь мистера Т. сначала вызвала у меня бурную эмоциональную реакцию: я чувствовал боль и злость, я ощущал свою беспомощность перед контролем со стороны пациента. Лишь через несколько часов я смог осознать, что в данный момент активизировались взаимоотношения мистера Т. с его матерью, но роли переменились: теперь он идентифицировался с агрессором, а я в контрпереносе идентифицировался с пациентом как с жертвой манипуляции матери. Я также понял, как сильно пациент боится, что я могу отомстить ему или покинуть его и что этот страх смешан в нем с чувством вины. После того как он рассказал о своих фантазиях, что я мщу и бросаю его, – он спонтанно добавил, что сам бы так поступил в подобной ситуации, – я сказал, что его поведение, как он его описывает, напоминает отношение к нему его матери. На этот раз он мог принять мою интерпретацию. Я также сказал, что, поскольку он понимает, что его любопытство к моей личности содержит элементы агрессии, нет необходимости отрицать это чувство. Мистер Т. признался, что его возбуждали сплетни, которыми он обменивался с враждебной группой. Он понимал, что предает наш с ним уговор о честности в общении и рискует прервать взаимоотношения со мною, но также ощущал чувство свободы и силы, которое вызывало восторг и даже опьяняло. Фактически, добавил он, теперь ему уже не страшно, что я выставлю его, поскольку он уже пережил нечто “хорошее”.

Дальнейшее исследование помогло ему понять, что чувство удовлетворения, силы и восторга происходили из ощущения, что он может контролировать меня и мною манипулировать, а я же сильно ограничен своей аналитической установкой; он никогда раньше не видел наши взаимоотношения с такой точки зрения. Это, в свою очередь, заставило нас углубиться в исследование его текущих взаимоотношений со мной, в которых он осмелился идентифицироваться со своей матерью, ощущая глубокое чувство могущества и удовлетворения при выражении своей агрессии, которую он боялся признать в себе, в то время как я оказался в его роли – в роли беспомощного человека, находящегося во власти пациента, подобно тому, как тот сам находился во власти своей матери. Эта агрессия включала в себя оральную зависть и анально-садистические импульсы, смешанные с импульсами кастрации (последние преобладали на поздних этапах анализа).

Впервые мистер Т. смог пережить опыт идентификации с образом своей матери, который он все эти годы проецировал. В то же время он соприкоснулся с агрессивным компонентом своей ревнивой зависти ко мне. В течение последующих нескольких месяцев стало возможным показать ему, что его образ себя как беспомощного, пустого, преследуемого и одинокого человека, окруженного эксплуатирующими женщинами, был защитой от другого Я-образа, в котором он идентифицировался со своей властной матерью и получал садистическую радость от взаимоотношений с женщинами и со мной как со своими бессильными рабами (или как с рабами своей матери). В результате произошла интеграция ранее диссоциированной и вытесненной садистичной Я-репрезентации, основанной на идентификации с матерью, и пустым, бессильным Я, которое было защитой от первого. Вследствие и в контексте интеграции этих противоречивых аффектов и Я-репрезентаций мистер Т. стал способен глубже исследовать взаимоотношения со мной и начал лучше понимать свое отношение к женщинам и к матери. Кроме того, в переносе стал появляться новый образ меня: я стал для него терпимым и теплым отцом, относительно которого пациент испытывал чувства зависимости и сексуальные желания, что явилось первым видоизменением основного переноса и его переживаний, касающихся прошлого.

Я хотел бы подчеркнуть некоторые технические стороны этого анализа. Во-первых, ранняя активизация сопротивления переноса (злость мистера Т. и подозрительное отношение к моей заинтересованности) повторяла его взаимоотношения с женщинами. Поэтому я мог сразу соединить анализ характера с основными темами свободных ассоциаций (отношения с женщинами). Во-вторых, частичная природа его Я-репрезентаций, связанная с этим неспособность углубить эмоциональные взаимоотношения и со мной, и с женщинами и соответствующая всему этому ригидная версия прошлого оказались устойчивой глобальной защитой, препятствующей прогрессу терапии. Внимание к установке пациента относительно моих интерпретаций дало мне возможность интерпретировать самый глобальный аспект его нарциссической структуры личности – его идентификацию с садистической материнской репрезентацией – как ядро его патологического грандиозного Я. Ее проработка в переносе была необходима для дальнейшего развития психоаналитического процесса.

Надо подчеркнуть, что возбуждение и садистическое поведение по отношению ко мне, связанные с диссоциированными Я-репрезентациями, во взаимоотношениях мистера Т. с различными женщинами были сознательным переживанием, проявлявшимся только в капризах и длительных эмоциональных бурях, которые были оправданы, поскольку на женщин он интенсивно проецировал образ матери. Таким образом, эта Я-репрезентация была осознанной, но диссоциированной от переживания себя как одинокого и приниженного человека. Мистер Т. использовал рационализацию и защищался от таких чувств посредством примитивных механизмов защиты, в частности посредством проективной идентификации. Проявление этих паттернов грандиозности и садизма в переносе и его интеграция – посредством интерпретации – с противоположными Я-репрезентациями атакуемого и эксплуатируемого ребенка явились успешным завершением систематического анализа соответствующего сопротивления характера, который проявился прежде всего по отношению к моим интерпретациям. Задним числом пациент мог понять, что, отвергая мои интерпретации и принимая их, он играл и роль своей матери, и роль самого себя как фрустрированного ребенка.

Такой ход событий иллюстрирует также одно любопытное отличие нарциссического грандиозного Я от диссоциированных или вытесненных нормальных Я-репрезентаций, против которых грандиозное Я служит защитой. В основной своей Я-концепции пациент представлял себя несправедливо обиженным ребенком, который должен эти обиды компенсировать. Такая концепция стояла за “праведной” и хорошо рационализированной эксплуатацией женщин и за презрительным невниманием ко всему, что могло оживить его зависть. Садистический же, злобный, но вызывающий восторг аспект Я, который вылез наружу в переносе, был также частью нормальной, напитанной агрессией Я-репрезентации, которая, как это ни странно, была более аутентичной и глубокой в отношениях к объектам, чем защитная поверхностная Я-репрезентация. На глубоком уровне пациент проецировал на образ садистической матери свое чувство гнева, исходящее из разнообразных источников.

С другой точки зрения, тупик, который занял значительную часть третьего года терапии, можно задним числом интерпретировать как следствие механизма всемогущего контроля. Пациент успешно отражал мои интерпретации, относящиеся к диссоциированным агрессивным аспектам его Я, со злостью обвиняя меня в том, что я пытаюсь вызвать в нем чувство вины всякий раз, когда я в своих интерпретациях касался агрессивной стороны его поведения, неприемлемой для него. Как если бы я должен был либо функционировать как властная мать, либо оставаться бессильным. Моя реакция обиды и гнева на его отыгрывание вовне негативных аспектов переноса, говорила не только о моем контрпереносе, но и об активизации во мне его образа себя как беззащитного и испытывающего боль ребенка, на которого нападает властная мать. Моя эмоциональная реакция, таким образом, помогла мне углубить анализ его восприятия самого себя в отношениях с матерью. Одновременно я мог показать пациенту, что он отыгрывает роль матери в своем отношении ко мне. Такое объяснение использует представления Рэкера (Racker, 1957) о конкордантной и комплементарной идентификации в переносе, в которых делается акцент на объектных отношениях при анализе контрпереноса.

 

СТРАТЕГИИ АНАЛИЗА ХАРАКТЕРА

Степень тяжести патологии характера не является достаточно очевидным критерием, чтобы на основании его можно было решить, нужно ли начинать интерпретацию защит характера сразу или позже. Предложение Фенихеля (1941) исследовать защиты характера в соответствии с главными темами данной точки аналитической ситуации – разумный подход, позволяющий на практике решить вопрос, когда нужно анализировать сопротивление характера. Фенихель считал, что сначала надо работать с привычными и постоянными защитами характера, чтобы “освободить личность от ригидности”; прочими же сопротивлениями характера заниматься по мере того, как они становятся сопротивлениями переноса. Но для этого надо сначала понять, имеем ли мы дело с защитой характера и, если это так, является ли она основной – с экономической точки зрения – на данный момент.

Фенихель предлагает работать “с наиболее важными текущими конфликтами инстинктов. Это – наиболее важные конфликты на данный момент” (1941). Я полагаю, что на важность конфликтов указывает интенсивность аффекта в представленном материале. Поскольку влечения (независимо от того, действуют ли они в конфликте на стороне защиты или на стороны импульса) проявляются как заряженные эмоциями интернализованные объектные отношения, доминирующее в отношении аффекта объектное отношение представляет в аналитической ситуации и доминирующий в экономическом смысле конфликт инстинкта. Но то, что доминирует в аффективном плане, не то же самое, что преобладает на сознательном уровне или на уровне поверхностных проявлений. Как говорит Фенихель, “мы должны действовать там, где находится аффект в данный момент; надо добавить, что сам пациент об этом не знает, поэтому сначала нам надо поискать место сосредоточения аффекта” (1941).

Я думаю, что надо исследовать (1) содержание свободных ассоциаций, (2) основной характер взаимодействия пациента и аналитика в их взаимоотношениях, включая сюда и невербальные реакции пациента во время сеанса, и (3) общее отношение пациента к психоаналитической ситуации в течение нескольких месяцев или даже лет. На основании этих данных можно понять, вторгаются ли патологические черты характера в перенос, в результате чего происходит смешение сопротивления переноса и сопротивления характера, а также оценить, стали ли эти формы сопротивления характера основными в аффективном плане. На основании всего этого можно понять, на чем в первую очередь стоит сконцентрировать наши психоаналитические интерпретации.

Когда нас удовлетворяют свободные ассоциации пациента, когда сопротивление, возникающее в контексте исследования ограниченности свободных ассоциаций, можно проинтерпретировать, – независимо от того, связано оно напрямую с переносом или нет, – когда пациент все лучше осознает свою внутреннюю психическую жизнь и эмоциональную сторону взаимоотношений с аналитиком, тогда можно отложить интерпретацию невербального поведения на сеансе до тех пор, пока оно не войдет естественным образом в темы свободных ассоциаций и в перенос.

Встречаются клинические ситуации, когда во время сеансов мы видим яркие проявления невербального поведения, при этом аффект и объектные отношения, выражающиеся в невербальном поведении, совпадают с вербальным материалом или его дополняют. Когда есть созвучие невербального и вербального материала, понимание смысла в переносе как первого, так и второго, способствует углубленному пониманию обоих. Другими словами, когда и вербальный, и невербальный материал указывают на природу основной аффективной темы в содержании сеанса, следует воспользоваться экономическим принципом интерпретации, то есть работать в той точке, где находится наиболее важный на данный момент конфликт инстинкта (Fenichel, 1941). Обычно тот же материал можно понять и с другой точки зрения – с точки зрения динамического принципа, то есть как конфликт импульса и защиты. Тогда можно принять решение, какой аспект защиты надо исследовать, прежде чем перейти к импульсу конфликта. Кроме того, соответствие поведения, содержания и доминирующего аффекта на сеансе обычно означает, что задействованная тут “единица” объектных отношений является основной также и в переносе. Прояснение динамической структуры импульса и защиты имеет также топографический аспект, что позволяет двигаться в интерпретации от поверхности к глубине, от сознательного к бессознательному. Обычно соответствие вербального и невербального общения встречается у пациентов с трехчастной интрапсихической структурой, при этом конфликты чаще бывают межсистемными. Поэтому можно также выяснить, какой системе – Эго, Супер-Эго или Ид – соответствует основная организация защиты и какая система связана с импульсом. Таким образом, к интерпретации можно применить и структурные критерии.

Однако встречаются другие клинические ситуации, в которых проявления конфликтов в вербальном содержании не совпадают с материалом взаимодействия или противоречат ему. Сильные аффекты в вербальном содержании при остром или хроническом эмоциональном взаимодействии, в котором проявляется “замороженный” характер пациента, странным образом не соответствуют одно другому, поэтому встает вопрос, какой же материал на самом деле является основным. При таких обстоятельствах критерии, описанные ниже, помогают принять решение о том, чем следует в первую очередь заняться и какой выбрать подход.

Прежде всего стоит подумать о том, удовлетворяют ли нас свободные ассоциации пациента или же он сознательно подавляет что-то значимое. Тогда мы обращаем главное внимание на мотивы сознательного подавления материала и на соответствующий им вид переноса. Понимание трансферентного смысла мотивов, по которым пациент ограничивает полноту свободных ассоциаций, дает ответ на вопрос, что доминирует в аффективном плане на сеансе и что первично в этом смысле: вербальное содержание или невербальное поведение пациента.

Если процесс свободных ассоциаций у пациента протекает удовлетворительно, то вопрос о преобладающем типе переноса исследовать легче и аналитик может понять, что является ведущим; вербальный материал или установки пациента. Я считаю, что, когда в психоаналитической ситуации проявляются одновременно две параллельные “единицы” объектных отношений (одна в поведении, другая – в вербальном содержании), интерпретировать надо в первую очередь ту из них, которая преобладает как в переносе, так и в аффекте. Если же одна из них доминирует в аффекте, а другая – в переносе, надо отдать приоритет первой (применение “экономического” принципа). Я хочу подчеркнуть, что все – связанные с импульсом или защитой, с вербальными или невербальными проявлениями, с Я– или объект-репрезентациями – аспекты материала обладают аффективными компонентами, так что “доминирует в аффективном плане” не значит просто, что в материале проявляется конкретная эмоция, или что он доминирует в сознании, или же что он связан либо с защитой, либо с импульсом. Важно, что это основной аффект во всей ситуации в данный момент, а не то, что он доступен сознанию. Истерический скандал, например, может быть защитой от другого доминирующего на данный момент аффекта в ситуации переноса.

Подход, который я предлагаю, отличается от подхода Вильгельма Райха (Reich, 1933), полагавшего, что всегда надо в первую очередь интерпретировать сопротивления переноса, укорененные в характере. Мой подход отличается и от утверждения Гилла (Gill, 1980, 1982) о том, что в интерпретации приоритет всегда принадлежит переносу; временами эмоции сильнее проявляются вне переноса или в отношении пациента к своему прошлому. Тот факт, что у любого аналитического материала есть трансферентный компонент, не означает, что материал переноса автоматически является доминирующим. Иногда тема, которая много часов подряд доминировала в переносе – например, хроническое разочарование пациента, который “ничего не получает от аналитика”, – внезапно перемещается на третье лицо. Таким образом, доминирующий аффект и перенос все еще согласуются между собой, хотя перенос – временно – перемещен (что может способствовать его интерпретации).

Кроме того, бывают моменты, когда происходит быстрое переключение с одного типа переноса на другой, осложняющее задачу исследования противоречий между вербальным и невербальным общением; в таких ситуациях аналитик может ждать, что произойдет кристаллизация вокруг одной из многих эмоционально значимых тем, и это позволяет ему понять, что в сфере аффектов (и, следовательно, с “экономической” точки зрения) является ведущим. С моей точки зрения, установка типа “подождем и увидим” в такой ситуации предпочтительнее, чем чисто топографический подход, согласно которому аналитик должен направить свое внимание на то, что лежит ближе всего к сознанию. В материале не бывает одной единственной “поверхности”. Существуют различные поверхности, и чтобы выбрать место, откуда можно проникнуть с поверхности в глубину (топографический критерий), надо знать, что на данный момент доминирует во всей ситуации в целом. Очевидно, что, когда в аналитической ситуации пациенту можно помочь осознать появляющиеся одновременно и в значительной степени не связанные между собой эмоции, исследование его ассоциаций, относящихся к данному наблюдению, само по себе освещает задействованные тут темы.

В периоды, когда сопротивление особенно активно, наиболее важный материал может быть относительно далек от сознания (особенно при структуре личности, использующей механизмы вытеснения). Хотя я и согласен с утверждением, что, найдя самый важный материал, надо исследовать его защитный аспект (и соответствующие сознательные или предсознательные конфигурации, с ним связанные), доступность материала сознанию сама по себе не является признаком того, что данная тема – основная.

У меня вызывает сомнение общая тенденция психоаналитиков двигаться от поверхности к глубине, от сознательного материала к бессознательному, не обращая внимания на то, что является основным с экономической точки зрения. Тем не менее преждевременное стремление дать генетическую интерпретацию бессознательных фантазий, проявляющихся в фиксации объектных отношений на уровне характера в переносе, также заслуживает скептического отношения. Работа с поверхностными проявлениями сопротивления столь же сомнительна, как и желание открыть “глубинный уровень” какого-то конфликта, где “глубинный” означает “ранний” с генетической точки зрения. Я полагаю, что глубина интерпретации должна означать то, что аналитик обращает внимание на бессознательные конфликты, преобладающие на данном сеансе, на бессознательные аспекты переноса здесь-и-теперь. (Но рано или поздно необходимо установить взаимоотношения между “здесь-и-теперь” и “там-и-тогда”!)

Когда существуют противоречия между вербальным и невербальным общением, когда, казалось бы, свободные ассоциации проходят удовлетворительно, но нет подлинного углубления в материале, и когда, кроме всего прочего, есть признаки тупиковой ситуации в развитии переноса, – тогда нужно, как я считаю, отдать явное предпочтение анализу объектных отношений, которые задействованы в установках пациента, а не вербальному материалу. То же самое “правило” можно приложить к пациенту, который либо постоянно отыгрывает вовне или же от которого мы ожидаем такого поведения. Предпочтение невербальным коммуникациям можно отдать и в тех случаях, когда эмоции размыты, когда механизмы расщепления, приводящие к фрагментации аффектов, усиливаются и становятся основными сопротивлениями переноса, что бывает, например, у пациентов с выраженным шизоидным расстройством личности.

Я бы также предпочел интерпретировать поведение, а не противоречащее ему вербальное общение, тех пациентов, которые по своей природе склонны “проживать вовне”, пациентов, свободные ассоциации которых остаются поверхностными, или же тех, у которых нет разумной установки на сотрудничество. Во всех этих случаях мнение Райха о том, что надо проинтерпретировать эти установки, прежде чем переходить к вербальному содержанию, как и принципы последовательного перехода в интерпретации от “поверхности” к “глубине” и от “защиты” к “содержанию”, – остаются в силе. Подобным образом в тяжелых случаях пограничной патологии характера, когда мощное отыгрывание вовне окрашивает начальную стадию терапии, также требуется ранняя интерпретация трансферентного смысла патологических черт характера.

Другими словами, когда свободные ассоциации “вязнут” при бурной активизации патологических форм поведения – в ситуации анализа или же во внешней жизни пациента, – показано аналитическое исследование этого поведения и прояснение его отношения к переносу. Или, выражаясь иначе, можно сказать, что с экономической точки зрения противоречия между вербальным и невербальным поведением требуют интерпретирующего подхода к цельной картине, созданной этими противоречиями. Поэтому на практике анализ сопротивления характера в переносе надо начинать рано.

В других случаях серьезные искажения в отношении к психоаналитическому сеттингу становятся заметны нескоро. В клинической иллюстрации, приведенной выше, после периода прогресса на третьем году анализа терапевтический тупик выявил патологию отношения пациента к интерпретациям и к аналитику (продукт тайного компромисса между завистливой идеализацией и обесцениванием). В других случаях, подобных тем, которые приводит Райх, пациент выдает свободные ассоциации, содержащие много информации о прошлом и настоящем. При этом пациент гибко переходит от эмоций к интеллектуальному пониманию, от фантазии к реальности, от переноса к своей внешней жизни и так далее. Таким образом, внешне мы видим как бы описанный Ференци (Ferenczi, 1919) и Гловером (Glover, 1955) процесс “оптимальных свободных ассоциаций”, но при этом не происходит реального углубления взаимоотношений переноса или не появляется какое бы то ни было невербальное поведение во время сеанса, которые бы способствовало исследованию переноса.

В этих случаях опять же, как правило, бывает искажено само тотальное отношение к аналитику, и надо распознать данное искажение, особенно тогда, когда оно влияет на отношение пациента к интерпретациям аналитика. Тут интерпретация патологических черт характера совпадает с интерпретацией отношения пациента к интерпретирующему аналитику. В состоянии тупика именно этим темам надо отдавать предпочтение. Иначе такие пациенты могут достичь поверхностного “понимания” психоаналитических теорий, используя их как защитное сопротивление от полноценного понимания своих бессознательных внутренних конфликтов, что ограничивает терапевтический эффект.

При таких обстоятельствах важно прояснить бессознательные аспекты взаимодействия пациента и аналитика здесь-и-теперь, это является важнейшим шагом к полному пониманию объектного отношения, которое выражается в поведении пациента, при этом не стоит спешить с генетической реконструкцией. Не надо думать, что интервенция, касающаяся здесь-и-теперь, есть нечто отрезанное, диссоциированное от аспектов “там-и-тогда”. Но исследование связи с прошлым стоит отложить до того момента, пока не будут полностью изучены бессознательные аспекты переноса. Пациенту часто легче принять интерпретацию переноса в том случае, когда есть предположительная связь между его отношением к аналитику и детством; поэтому не надо откладывать генетическую реконструкцию на заключительный этап анализа. Но я хочу подчеркнуть, что сначала нужно прояснить неведомое в настоящем; этот шаг часто пропускают при работе с пациентами, страдающими тяжелой патологией характера.

Когда аналитик показывает пациенту бессознательную фантазию на основе конкретного объектного отношения, отыгрываемую в хроническом невербальном поведении во время сеанса, это психоаналитическая конструкция. За ней должна следовать генетическая реконструкция, но лишь после того, как ассоциации пациента постепенно преобразуют эту конструкцию в соответствующее объектное отношение прошлого, что сопровождается появлением новой информации относительно прошлого и естественной реорганизацией новой и старой информации относительно этой области. Для того чтобы воссоздать настоящую генетическую последовательность на основании вновь найденного материала, аналитик должен активно организовывать и реорганизовывать эти генетические структурные единицы бессознательных конфликтов пациента (Blum, 1980).

В ситуации тупика исследование аналитиком своих собственных эмоциональных реакций, относящихся к пациенту, может быть необычайно важным для диагностики как искажений хронического контрпереноса (более тотального, хотя и менее резкого, чем острый контрперенос), так и незаметных, но мощных форм отыгрывания переноса вовне, которые иначе можно не различить. В этом смысле анализ своих эмоциональных реакций аналитиком есть “запасной” подход, который можно использовать в тех случаях, когда основной подход – непосредственное исследование переноса – недостаточно эффективен (Heimann, 1960; Kernberg, 1975).

В анализе скрытых и часто совершенно неосознанных пациентом форм “обмена ролями” с аналитиком важнейшее место занимает изучение сиюминутных эмоциональных реакций, возникающих у аналитика по отношению к пациенту. С помощью такого анализа можно также отличить реакции контрпереноса в узком смысле слова (активизацию бессознательных конфликтов аналитика в ответ на перенос пациента) от общей эмоциональной реакции аналитика на пациента. Мы знаем, что два этих типа реакций дополняют друг друга. Такое разграничение позволяет аналитику с большей легкостью исследовать моментальные изменения в его эмоциональных реакциях и фантазиях, касающихся установок пациента в данный момент, и его привычных установок; таким образом обогащается понимание вербального содержания общения пациента. Нужно ли особо подчеркивать, что, когда аналитик использует свои собственные эмоциональные реакции на пациента, это никоим образом не значит, что он ими делится с пациентом?

 

МЕТАПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ СООБРАЖЕНИЯ

Вернемся к рассмотрению экономических, динамических и структурных критериев Фенихеля, касающихся интерпретации сопротивления характера, прибавив интерпретацию интернализованных объектных отношений, которые выражаются через сопротивления характера. Рассматривая экономические критерии, я подчеркивал, что сначала необходимо интерпретировать материал, который доминирует в аффективной сфере. Одновременно я выражал сомнения относительно того, что близость к сознанию является столь значимым критерием, что на его основании можно было бы определить доминирование материала в сфере аффектов. Этими мыслями я руководствовался, рассматривая в своих работах сложности выбора основной – с экономической точки зрения – темы в ситуации, когда вербальное и невербальное поведение пациента противоречат друг другу.

Относительно динамических критериев интерпретации я писал (1980, гл. 10), что в случаях глубокой регрессии переноса или же у подлежащих анализу пациентов с пограничной личностной организацией преобладание механизмов расщепления над механизмами вытеснения позволяет динамически противоположным компонентам интрапсихического конфликта появляться в сознании поочередно. Это значит, что доступность для сознания сама по себе не дает нам возможности понять, с какой стороной конфликта мы имеем дело: с защитой или с импульсом. Защита и импульс быстро сменяют друг друга как разные роли активизированных объектных отношений, что типично для частичных объектных отношений; импульсы конфликта входят в сознание, они скорее диссоциированы или отщеплены, чем вытеснены. Таким образом, сознательное и бессознательное не соответствуют поверхностному и глубокому, защите и содержанию. Но, хотя топографический подход к интерпретации (организация материала от поверхностного к глубокому) и не применим при исследовании пограничных структур личности, в каждый данный момент важно определить, какое защитное Эго-состояние с каким “импульсивным” состоянием борется. Одним словом, как экономические, так и динамические критерии, сформулированные Фенихелем, вполне надежны. Это подводит нас к вопросу о структурном аспекте интерпретации сопротивлений характера при разных степенях тяжести психопатологии.

Взгляд на интерпретацию сопротивлений характера со структурной точки зрения имеет отношение к организации доминирующих интернализованных объектных отношений, активизирующихся в переносе в контексте конкретной черты характера или специфического паттерна. Когда мы диагностируем “единицы” интернализованных объектных отношений, мы диагностируем подструктуры трехчастной структуры. Фактически, мы применяем структурную перспективу там, где трехчастная структура еще (или уже) не действует. Установка пациента, как ранее упоминалось, отражает проявление Я-репрезентации, аффективными отношениями связанной с объект-репрезентацией, или же проявление объект-репрезентации (с которой пациент в данный момент идентифицируется), связанной аффективными отношениями с Я-репрезентацией (спроецированной на аналитика). В первую очередь надо принимать во внимание то, в какой степени Я– и объект-репрезентации укоренены в Эго или Супер-Эго пациента, отражают ли они достаточно цельные концепции, ценности и эмоциональные склонности Эго и Супер-Эго или же наоборот – диссоциированы или отщеплены от других репрезентаций Я и объектов. Частичные объектные отношения более непоследовательны, причудливы и фантастичны, чем цельные объектные отношения. Последние в большей мере отражают обычный опыт детства, который, хотя и подвергается вытеснению, интегрирован в Эго и Супер-Эго ребенка.

Когда мы пытаемся понять структурный аспект патологических черт характера в переносе, возникает один важный вопрос. Какой конфликт выражают активизирующиеся объектные отношения: внутрисистемный или межсистемный? И если это межсистемный конфликт, каким структурам соответствуют репрезентации Я и объекта? Или какое объектное отношение соответствует защите, а какое – импульсу конфликта и к каким структурам то и другое относится? При внутрисистемном конфликте отщепленные интернализованные объектные отношения на первый взгляд кажутся отделенными друг от друга, но они недифференцированные по своей природе. Кроме того, они интенсивные, но неопределенные и всегда в значительной степени фантастичные и нереалистичные. Их надо перевести в доступные пониманию аффективные переживания здесь-и-теперь; фантазия, воплощенная в них, где они поочередно принимают на себя роль то защиты, то импульса, должна быть прояснена в терминах того, какое отщепленное объектное отношение в данный момент выполняет защитную функцию против другого (импульса). Внимательное отношение к обмену Я– и объект-репрезентациями с аналитиком – к чередованию комплементарных ролей в переносе – должно быть интегрировано с интерпретацией этих проявлений конфликта. Для этой задачи аналитик должен достаточно быстро с помощью воображения находить логику в интеракциях, которые на первый взгляд кажутся хаотичными. Если аналитик систематически обращает внимание на чувства пациента, возникающие под влиянием Я-репрезентации или какой-то конкретной активизирующейся объект-репрезентации, это позволяет пациенту с тяжелой патологией характера, которому показан психоанализ, достичь большей интеграции и научиться чувствовать эмпатию к себе и к объектам, что способствует превращению частичных объектных отношений в целостные. В приведенной выше клинической иллюстрации мистер Т. постепенно осознал, как он идентифицируется с садистическим образом матери и со своим Я-образом обиженного и фрустрированного ребенка. Это привело к осознанию и в конечном итоге к принятию и интеграции противоречивых тенденций в самом себе – к интеграции любви и ненависти, а также образов Я, ранее спроецированных на женщин, в которых он воспринимал себя и эксплуататором, и презираемым человеком.

Когда в терапии возникает регрессивный перенос, наблюдающее Эго пациента временно устраняется. Для аналитика важно иметь четкое представление о том, как бы “нормальная” личность отреагировала при данных обстоятельствах на его интерпретацию. Эта гипотетическая “нормальная” личность обычно представлена в сотрудничестве наблюдающего Эго пациента с аналитиком. Но, возможно, такого сотрудничества совсем нет – временно оно может исчезнуть у любого пациента, а у пациента с тяжелой патологией характера оно стойко отсутствует. Поэтому при работе с тяжелыми случаями особенно важно, чтобы аналитик представлял “нормальную” часть, дополняющую регрессивное поведение пациента в данный момент. Это означает, что аналитик должен “расщепить” самого себя. Одна его часть, “переживающая”, сопровождает пациента в его регрессии и превращает его поведение в конструкцию бессознательной фантазии, которая таким образом проигрывается. Другая его часть, “отстраненная”, сохраняет объективность в те моменты, когда быть объективным чрезвычайно трудно. Для того чтобы сохранить в своем сознании границы между фантазией и реальностью, аналитик должен переносить как примитивные фантазии и эмоции, так и несоответствие между пониманием происходящего и тем уровнем, на котором возможен подход к пациенту. Аналитик должен сочетать четкие убеждения с гибкостью.

Систематический анализ характера может привести к парадоксальной ситуации. Некоторым пациентам становится легче говорить о прошлом, чем о бессознательных аспектах своего отношения к аналитику в данный момент. Сам аналитик может начать сомневаться, не слишком ли он пренебрегает исследованием прошлого, делая акцент на настоящем. Другие пациенты могут “проскочить” в реальное прошлое и устанавливают связи между осознанным настоящим и тем, в чем они видят глубочайшие уровни конфликтов прошлого. Например, они “легко” связывают конфликты настоящего с “тревогой кастрации”, но при этом конкретные и мучительные аспекты детства отсутствуют в их материале.

Тщательная проработка сопротивлений характера, постоянное внимание к тому, как меняется у пациента не только отношение к аналитической ситуации (оно свидетельствует о подлинном изменении паттернов переноса), но и его отношение к своему прошлому (показатель проработки паттернов переноса), – все это критерии подлинности психоаналитической работы, отличающейся от механического перевода проблем настоящего на язык ригидных мифов пациента о своем прошлом.

 

14. Я, ЭГО, АФФЕКТЫ И ВЛЕЧЕНИЯ

 

ЭГО И Я

 

ВОПРОСЫ ТЕРМИНОЛОГИИ

Обзор психоаналитической литературы, касающейся теорий Эго и концепций Я, показывает, что в этой сфере существует нечеткость терминологии. Так, термины Эго (ego) и Я (self) иногда могут заменять друг друга, иногда же четко отграничиваются один от другого, а порой обладают двойным смыслом. Возможно, это связано с тем, как пользовался этими словами Фрейд, с тем, как Стрейчи перевел их на английский, а также с последующей историей применения этих терминов.

В своих работах Фрейд использовал немецкое Ich, “Я”, для обозначения Эго – и как психической структуры, и как психической действующей силы, а также для обозначения более личного, субъективного Я, связанного с переживаниями. Другими словами, Фрейд никогда не отделял представление о том, что мы понимаем как действующую силу, то есть представление о системном Эго, от представления о переживающем Я. Использование слова Ich лишало термин ясности и четкости, но оставляло его значение открытым.

Как я полагаю, именно эта двусмысленность слова Ich заставила Стрейчи пойти на компромисс, в результате оно было переведено как “Эго”, безличное слово, соответствующее структурной теории Фрейда (1923), но малопригодное для обозначения личного, субъективного Я.

Можно привести бесчисленные примеры из работ, написанных до 1923 года, в которых Ich обозначает субъективные переживания и самооценку, – что Рапапорт мог бы скептически назвать “антропо-морфизацией” концепции Эго. Эта особенность (и я в этом вижу скорее ее сильную сторону, чем недостаток) концепции Ich у Фрейда сохраняется во всех его работах. Наиболее ярким примером, полагаю, является его высказывание в книге “Неудовлетворенность культурой” (1930а), которое в “Standort Edition”, верном немецкому оригиналу, переводится так: “В обычных условиях нет ничего, в чем мы были бы столь же уверены, как в ощущении своего Я, нашего собственного Эго”. В немецкой версии сказано: (1930b): “Normalerweise ist uns nichts gesicherter als das Gefühl unseres Selbst, unseres eigenen Ichs”. Тут открыто ставится знак равенства между Я и Эго!

Я полагаю, что использование Стрейчи слова “Эго” для перевода Ich повлияло на наше понимание мыслей Фрейда. Я согласен с Лапланшем и Понталисом (Laplanche et Pontalis, 1973), которые считают, что Фрейд всегда сохранял двойной смысл, внутреннее напряжение своей концепции Ich, чтобы выразить этим как системное качество Эго, так и тот факт, что, являясь частью системы, Эго представляет собой средоточие сознания и, значит, осознания самого себя, своего личного Я.

Другой род сложностей при употреблении Я возникает тогда, когда это слово используют, чтобы описать взаимодействие одного человека с другим или с “объектом”. Вот как делал это Гартман (Hartmann) в 1950 году:

“На самом деле, когда мы употребляем термин “нарциссизм”, мы как бы соединяем две противоположности. Одна из них имеет отношение к Я (к собственной личности человека), которое противостоит объекту, другая – к Эго (как психической системе), которое противостоит другим подструктурам личности. Тем не менее, объектному катексису противоположен не Эго-катексис, но катексис к своей собственной личности, то есть Я-катексис. Говоря о Я-катексисе, мы не уточняем, относится ли он к Ид, Эго или Супер-Эго. Такая формулировка предполагает, что “нарциссизм” на самом деле присущ всем трем психическим системам; но в любом случае он противоположен объектному катексису. Так что для большей ясности следовало бы определить нарциссизм как либидинальный катексис не к Эго, но к Я. (Было бы также ценно рассматривать термин Я-репрезентация как противоположность объект-репрезентации.)”

Гартман обозначил различия некоторых понятий, что, как мы увидим, способствовало развитию идей Якобсон (Jacobson, 1964), оказавших огромное влияние на Эго-психологию: отличие Я как личности от интрапсихических репрезентаций личности или Я-репрезентаций – и это третий термин, нуждающийся в уточнении.

Якобсон (1964), размышляя над проблемами терминологической путаницы, писала: “Они связаны с двусмысленностью в использовании термина Эго, то есть с тем, что нет четкого разграничения между Эго, представляющим структурную психическую систему; Я, определение которому дано мною выше; и Я-репрезентациями. Гартман (1950)... предлагает обозначать последним термином (по аналогии с объект-репрезентацией) бессознательные, предсознательные и сознательные эндопсихические репрезентации телесного и психического Я в системе Эго. Я многие годы пользовалась этой концепцией, поскольку она незаменима при исследовании психотических расстройств”. Якобсон, в согласии с Гартманом, определяет Я как то, что “относится ко всей личности человека в целом, включая в себя тело и части тела, а также психическую организацию и ее части... “Я” есть добавочный термин, описывающий личность как субъект, в отличие от окружающего мира объектов” (1964).

Мне кажется, что Гартман, пытаясь спасти термин Эго от вложенной в него Фрейдом двусмысленности, обеднил его. Как и Стрейчи, он хотел сделать концепцию Эго последовательной. И определив “Я” как то, что противоположно объекту, Гартман, таким образом, устранил “Я” из метапсихологии. Определение Я в “Словаре психоаналитических терминов и понятий” (Moore and Fine, 1968) подтверждает эту мысль. Вот как там определяют Я: “Вся личность человека в реальности, включая его тело и психическую организацию; “собственная личность”, противоположная “другим личностям” и объектам, находящимся вне Я. “Я” есть понятие здравого смысла; его клинические и метапсихологические аспекты называют словами “Я-образ”, “Я-репрезентация” и т. д. См. также Эго, идентичность, нарциссизм”. Называя Я понятием “здравого смысла”, его успешно устраняют из психоаналитического мышления.

Как я полагаю, произведенное Гартманом фатальное отделение концепции Эго от Я, а также отделение Я от Я-репрезентации создало проблему в историческом развитии психоаналитической теории; это искусственное разделение структурного, субъективного и описательного аспектов функций Эго. Такое разграничение создало лишние сложности для понимания взаимосвязей между “безличными” функциями Эго, субъективными переживаниями и структурой характера. Так, например, попытки Якобсон (1964) создать метапсихологию переживаний Я осложнялись тем, что она на каждом шагу ощущала необходимость обозначать различия между функциями Эго и функциями Я, между аффективными Я– и объект-репрезентациями – и диффузной активацией аффектов.

В связи с этим я намереваюсь отказаться в данном обсуждении от использования концепции Я как понятия, противоположного объекту. Такая концепция Я ведет к “психосоциальному” или межличностному взгляду, в котором психоанализ смешивается с социологией, последнее можно найти, например, в некоторых работах Эриксона.

Замена топографической модели психики структурной моделью привела Фрейда к поиску корней Эго в Ид, из которого Эго образовалось, и заставило разрабатывать идею о том, что Эго зависит от аппаратов восприятия и сознания. Эго стало аппаратом регуляции и адаптации к реальности, параллельно выполняющим защитные функции и ищущим компромиссные решения для конфликтов Ид, Супер-Эго и внешней реальности. Глядя на Эго со структурной точки зрения, Фрейд стал меньше внимания уделять таким функциям Эго, как самоосознание, самоощущение и регуляция самооценки. Возможно, он на время стал представлять себе эти функции большей частью в понятиях межсистемных конфликтов.

Тем не менее в концепции происхождения Эго Фрейд сохранил неясность, и не случайно и теории объектных отношений, и современная Эго-психология первоначально возникли из его идей о структуре Эго. Часто цитируемое высказывание из “Я и Оно” (1923) все еще актуально:

“Если мы нуждаемся в сексуальном объекте и нам приходится отказаться от него, наступает нередко изменение Я (Эго), которое, как и в случае меланхолии, следует описать как внедрение объекта в Я (Эго); ближайшие подробности этого замещения нам еще неизвестны. Может быть, с помощью такой интроекции (вкладывания), которая является как бы регрессией к механизму оральной фазы, Я (Эго) облегчает и делает возможным отказ от объекта. Может быть, это отождествление есть вообще условие, при котором Оно (Ид) отказывается от своих объектов. Во всяком случае, процесс этот, особенно в ранних стадиях развития, наблюдается очень часто; он дает нам возможность предположить, что характер Я (Эго) является осадком отвергнутых привязанностей к объекту, что он содержит историю этих выборов объекта”.

Эти мысли находятся в соответствии со статьей Фрейда “О нарциссизме” (1914) и его представлениями о том, что Супер-Эго также происходит из интернализации родительских объектов.

Якобсон ради сохранения концепции “Я” разработала концепцию Я-репрезентаций. Ей эта концепция кажется необходимой для понимания психозов, я же нахожу, что она необходима для понимания невротической, пограничной и нарциссической патологии, а также процессов нормального развития.

Когда Я, связанное с личностью, понимается как психосоциальное единство, единство поведения и взаимодействия, я предлагаю заменить слово “Я” словом “характер”. Характер есть проявление различных конфигураций нормальных и ненормальных структур Эго, выражающееся в повторяющихся паттернах поведения. Конечно, защиты характера включают в себя символическое выражение Я– и объект-репрезентаций, и потому они связаны также и с Я-репрезентациями, но, по моему мнению, термины защита характера, образование характера и структура характера более точны и более ценны с клинической точки зрения, чем термин Я, когда мы относим их к личности.

Я бы предложил оставить слово Я для обозначения общей совокупности Я-репрезентаций, тесно связанных с общей совокупностью объект-репрезентаций. Другими словами, я предлагаю понимать под Я интрапсихическую структуру, которая происходит из Эго и неотъемлемо связана с Эго. Такая концепция Я близка к представлениям Фрейда, косвенно подчеркивавшего, что Я и Эго взаимосвязаны и их невозможно разделить: Либидинальные инвестиции Я, определенные таким образом, связаны с либидинально-инвестированными репрезентациями значимых других, а либидинальное отношение к своей личности соответствует либидинальному отношению к другим (внешним объектам). Все эти отношения взаимосвязаны и усиливают друг друга.

 

ВОПРОСЫ РАЗВИТИЯ

На мой взгляд, структурная теория, отраженная, в частности, в работах Якобсон (1964) и Малер (Mahler, 1979), содержит разностороннюю и интеллектуально разработанную концепцию Я в развитии, продолжающую идеи Фрейда о двойственности Ich.

Две точки зрения Фрейда (1923) на происхождение Эго разрабатывались последователями и постепенно вошли в современные психоаналитические представления о раннем развитии. Первая – это идея о том, что Эго отделяется от Ид, или же от недифференцированной Эго-Ид матрицы, кристаллизуясь вокруг системы восприятия-осознания. Вторая – его предположение, что Эго образуется в результате интернализации репрезентаций инвестированных инстинктами объектов. Что восприятие и сознание ребенка должны активизироваться особенно сильно при взаимодействии с матерью и что развивающиеся, инвестированные инстинктами связи с ней оставляют следы на детском поле сознания Эго, – с такими достаточно широкими утверждениями согласятся представители самых полярных школ психоанализа. Различия между разными психоаналитическими подходами начинаются с нескольких вопросов, непосредственно связанных с представлениями о происхождении Я (новое определение Я дано мною выше).

Во-первых, можем ли мы представить себе, что ребенок способен с самого начала своей жизни отличать себя от матери? Мелани Кляйн (1964) и ее последователь Сегал (Segal, 1979), так же как и Фэйрбейрн (Fairbairn, 1954) из Британской Средней Группы, явно отвечают на этот вопрос положительно, в то время как Якобсон, Малер, я и Винникотт (1958, 1965) в этом сомневаются, предполагая существование начальной стадии развития ребенка, на которой тот не дифференцирует себя от матери.

Если предположить, что изначально ребенок какое-то время не дифференцирует себя от матери, то присущи ли такому состоянию “чисто нарциссические” первичные, окрашенные всемогуществом Я-репрезентации или же недифференцированные Я-объект-репрезентации? Этот на первый взгляд чисто теоретический вопрос является критически важным, с моей точки зрения, для создания современных представлений о метапсихологии нарциссизма.

Якобсон (1964) предлагала сузить смысл термина первичный нарциссизм и относить его лишь к недифференцированной стадии развития; по ее представлениям, это стадия недифференцированного катексиса влечений “первичного психофизиологического Я”, которому свойственны лишь колебания то усиливающегося, то спадающего напряжения. В то же время для нее психофизиологическое Я было чисто описательным предметом, не связанным с метапсихологическими представлениями.

По мнению Якобсон, происхождение Эго тесно связано с изначально смешанными Я-образами и образами объектов – что я называю первоначально недифференцированной Я-объект-репрезентацией. Она полагала, что это связано с “вторичным нарциссизмом” (согласно терминологии Фрейда). Мне думается, ее ответ на этот вопрос совпадает с ответом современной Эго-психологии: инстинкт, в частности либидо, изначально направляется на (инвестируется в) недифференцированную Я-объект-репрезентацию. Лишь позднее постепенное отделение Я от объекта приводит к тому, что дифференцируется и направление (инвестиция) либидо (и агрессии). Когда устанавливается дифференциация Я-репрезёнтаций и репрезентаций объекта, тогда дифференцируются и либидинальные инвестиции Я– и объект-репрезентаций.

Когда происходит дифференциация Я и объекта, отношение к (инвестиция в) внешнему объекту воспринимается как продолжение отношения к его более ранней недифференцированной версии. Теперь и объект-репрезентации, и внешние объекты инвестируются и одновременно усиливают друг друга. Такие представления, отличающиеся от прежних представлений психоанализа, согласно которым младенец достаточно долго живет в психологической изоляции от человеческого окружения, поддерживаются наблюдениями за поведением младенцев и тем фактом, что у них на удивление рано появляются дифференцированные реакции на те стимулы среды, в которых проявляется взаимодействие с ними матери.

Теории Якобсон решают, как я полагаю, вопрос о происхождении инвестиций инстинкта, направленного на Я и на объекты, – вопрос о том, предшествует ли нарциссизм объектным отношениям или же то и другое появляется одновременно. Кроме того, в ее представлениях структурная организация внутри Эго связана с интернализацией репрезентаций Я и объекта, которые становятся первичными организующими подструктурами. С этой точки зрения можно описать метаморфозы Я– и объект-репрезентаций: множественные, противоречивые, изначально неинтегрированные репрезентации постепенно соединяются в цельную Я-концепцию и в концепции объектов.

Якобсон создала теоретическую платформу, с которой понятнее становятся взгляды Малер (1979) на аутистический и симбиотический психозы детства и на нормальную и ненормальную стадию сепарации-индивидуации. Малер приводит как непосредственные наблюдения, так и психоаналитические данные, на основе которых можно проследить стадии развития, постулированные Якобсон.

Тем не менее Якобсон отнесла стадию “первичного нарциссизма” к ранней гипотетической фазе диффузной разрядки, направленной на “психофизиологическое Я”, и это оставляет в тени вопрос о происхождении и развитии влечений, направленных на Я-репрезентацию и объект-репрезентации. Представления Якобсон о влечениях, направленных на Я и объект, основаны на предпосылке, что либидо и агрессия имеют различную природу.

Есть еще один вопрос, касающийся развития Эго и Я: происходит ли Я единственно из блаженного состояния смешения с матерью и соответствующих этому состоянию недифференцированных Я-объект-репрезентаций или же оно происходит из интеграции таких состояний с другими, в которых Я– и объект-репрезентации смешиваются под влиянием мучительных, пугающих, фрустрирующих или даже катастрофических переживаний? Этот вопрос чрезвычайно важен, потому что разные ответы на него задают совершенно разные схемы развития.

Возможно, все психоаналитики, занимавшиеся этим вопросом, согласятся с тем утверждением, что удовлетворяющие блаженные состояния образуют сердцевину самоощущения Эго или ощущения своего Я. Некоторые теоретики доходят до утверждения, что вся интегрированная Я-концепция целиком строится на основе этих ранних переживаний единства, создающих завершенное, интегрированное, нормальное Я.

Согласно такой точке зрения, нормальное Я есть отражение блаженного смешения Я-объект-репрезентации. Следовательно, фрустрации и порождаемая ими агрессия представляют собой не часть первоначального Я, но часть переживаний “не-Я”, внешнюю угрозу для Я, не связанную с Я как нечто внутренне ему присущее. Хотя Кохут не описывает свои концепции раннего развития, его теория (Kohut, 1971, 1972, 1977) представляет именно такую точку зрения. В метапсихологии такой взгляд позволяет исключить агрессию из теории развития Эго и Я.

Альтернативная концепция утверждает, что Я развивается также и в моменты фрустрации, при боли или травматических переживаниях. Такие переживания предопределяют создание смешанных Я-объект-репрезентаций под знаком фрустрации и боли. Эти психические репрезентации инвестированы агрессией. Позднее они станут пугающими, агрессивными и обесценивающими переживаниями Я и пугающими, агрессивными и садистическими объект-репрезентациями. Такой ход развития приводит к появлению различных противоречивых репрезентаций Я и объекта, которые предъявляют большие требования к ребенку на стадии сепарации-индивидуации. Эти психические репрезентации объясняют появляющуюся в процессе развития патологическую фиксацию на подфазе “раппрошмент” (Mahler, 1971), когда дифференцированные, но еще не интегрированные Я-репрезентации и противоречивые репрезентации значимых объектов проявляются в синдроме диффузной идентичности. Нормальная же интеграция противоречивых Я– и объект-репрезентаций характеризует переход от стадии сепарации-индивидуации к “постоянству объекта”.

Такая концепция развития Я с его либидо и агрессией объединяет Якобсон, Малер и меня, а также Фэйрбейрна и Кляйн; модель развития Винникотта в этом отношении представляется неясной. Поскольку в кляйнианском подходе проблема дифференциации Я и объекта остается практически неисследованной (за исключением частичного углубления в этот вопрос в статье Бика [Bick, 1968]), трудно установить соответствие между идеями Якобсон, Малер и моими собственными – и концепциями развития Кляйн и ее последователей. Гипотеза Фэйрбейрна (1954) о существовании от рождения “первоначального” Эго создает новые проблемы, касающиеся хронологии развития.

Концепция происхождения Я-репрезентаций и ощущения своего Я под влиянием инвестированных как либидо, так и агрессией, состояний смешения, приводит нас к концепции Я, развивающегося вследствие интеграции этих противоречивых Я-репрезентаций и интеграции соответствующих им производных либидо и агрессии. Моя модель рассматривает Я как инвестированное либидинальными и агрессивными производными влечений, интегрированных в контексте интеграции отдельных Я-репрезентаций. Такая модель разрешает вопрос о том, как соотносятся образование психической структуры, развитие Я и развитие инстинкта. Она также объясняет концепцию нейтрализации влечений (Hartmann, 1955).

Таким образом, Я есть структура Эго, происходящая из Я-репрезентаций, закладывающихся на недифференцированной симбиотической фазе в контексте взаимоотношений младенца и матери под влиянием переживаний как удовлетворения, так и фрустрации. Одновременно с этим система восприятия и осознания включается в функции Эго, такие как развитие контроля над восприятием, произвольные движения, создание аффективных воспоминаний и система предсознательного. Я как психическая структура происходит из Я-репрезентаций, инвестированных как либидо, так и агрессией. Кратко говоря, Я есть функция и структура Эго, которая постепенно возникает из интеграции отдельных Я-репрезентаций и становится надструктурой, вбирающей в себя другие функции Эго – такие как память и когнитивные структуры. Таким образом, оно приобретает двойственные характерные черты концепции Ich Фрейда.

 

МОТИВАЦИОННЫЕ СИЛЫ: ВЛЕЧЕНИЯ, АФФЕКТЫ И ОБЪЕКТНЫЕ ОТНОШЕНИЯ

Я думаю, не случайно противоречия концепции Я в психоанализе тесно связаны с противоречиями в теории инстинктов, особенно в вопросах о природе агрессии и ее роли в раннем развитии. Как открытие Фрейдом детской сексуальности некогда принесло психоанализу репутацию дисциплины с нездоровым и чрезмерным интересом к сексуальности, так и дуалистическая теория инстинкта Фрейда порождает сильную культурную реакцию, направленную против концепции агрессии как одного из основных инстинктов. Считается, что у “ортодоксального” психоаналитика суровый, жесткий и агрессивный взгляд на жизнь и трудности пациента. Модель развития Кохута (1971, 1977) с ее акцентом на едином Я (силы, мотивирующие Я, не определены, можно лишь косвенно догадаться, что это внутреннее влечение к росту) представляет собой одну из многих психологических и культурных психоаналитических теорий, которые прямо или косвенно отвергают теорию инстинкта, особенно все, что касается агрессии, и биологические основы человеческого развития.

Возможно, неудачи попыток пересмотреть теорию инстинкта (особенно вопрос о взаимоотношении аффектов и влечений) в свете новых данных нейропсихологии и наблюдения за детьми повлиял на то, что в представлениях о силах мотивации в раннем развитии существует такая неопределенность. И вопрос этот отнюдь не чисто теоретический, он имеет прямое отношение к вопросу о происхождении и развитии Я и, следовательно, к нарциссизму. Это вытекает из того, что я писал в предыдущих разделах о развитии в раннем детстве Я– и объект-репрезентаций в контексте отношений с матерью. А сейчас попытаемся включить новые данные, полученные при исследовании аффектов с точки зрения нейропсихологии и при наблюдении за развитием младенцев, в обновленную картину дуалистической теории инстинкта.

Аффективное поведение сильно влияет на объектные отношения с самого рождения (Izard, 1978; Izard and Buechler, 1979). Главная биологическая функция врожденных аффективных паттернов, выражающихся в поведении, общении и на уровне психофизиологии, – передать сообщение о нуждах ребенка окружающей среде (тому, кто исполняет роль матери) и, таким образом, установить общение между младенцем и матерью, с чего и начинается интрапсихическая жизнь (Emde et al., 1978). Недавние исследования удивили нас, показав, что в общении младенца с матерью существует высокий уровень дифференциации и что проявляется это очень рано (Hoffman, 1978). Согласно современным нейропсихологическим представлениям, аффективная память локализуется в лимбической коре, которая, как показали эксперименты с прямой стимуляцией головного мозга, может активизировать как когнитивный, так и аффективный аспекты переживания прошлого, в частности субъективную эмоциональную окраску переживания (Arnold, 1970). Аффекты, действующие как самая ранняя система мотивации, тесно связаны, таким образом, с фиксацией в памяти интернализованного мира объектных отношений (Kernberg, 1976),

Предположим, что отражающие взаимоотношения младенца с матерью и окрашенные удовольствием структуры аффективной памяти, в которых репрезентации Я и объекта все еще недифференцированы, создаются отдельно от неприятных аффективных структур памяти, в которых репрезентации Я и объекта также недифференцированы. Тогда возникают следующие вопросы: является ли биологически детерминированная активизация аффектов проявлением активизации либидинального и агрессивного (или же недифференцированного) влечений или же сами аффекты, а не влечения, суть основные силы мотивации? Или же аффективные структуры скорее связывают поведение с интрапсихической регистрацией взаимодействия младенца с матерью, так что первичная система мотивации состоит скорее из интернализованных объектных отношений, чем из аффектов или влечений?

Я полагаю, что именно аффекты являются первичной системой мотивации, в том смысле, что они находятся в центре бесконечного количества приятных или фрустрирующих событий, переживаемых младенцем в окружающей его среде. Аффекты связывают серии недифференцированных Я-объект-репрезентаций, так что постепенно создается сложный мир интернализованных объектных отношений, окрашенных удовольствием или неприятных.

Но даже если аффекты создают два параллельных ряда, связывая одни интернализованные объектные отношения с опытом удовлетворения, другие – с переживаниями фрустрации, сами “хорошие” или “плохие” интернализованные объектные отношения меняются. Преобладающий аффект любви или ненависти двух рядов интернализованных объектных отношений обогащается, видоизменяется и становится все сложнее.

В конечном итоге внутреннее отношение младенца к матери, называемое словом “любовь”, есть нечто большее, чем просто совокупность некоторого количества аффективных состояний любви. То же самое верно и в отношении ненависти. Так любовь и ненависть становятся стабильными структурами психики, сохраняющими генетическую преемственность через различные стадии развития; проходя эту последовательность, они становятся либидо и агрессией. Либидо и агрессия, в свою очередь, становятся иерархически расположенными системами мотивации, проявляющимися во множестве различных аффективных состояний при разных обстоятельствах. То есть аффекты являются “кирпичиками”, составляющими влечение; в конечном итоге аффекты берут на себя функцию сигнала, активизирующего влечение.

В то же время достаточно “сырые”, недифференцированные ранние аффективные реакции преобразуются в дифференцированные аффекты с разнообразными субъективными компонентами, когнитивным измерением и поведенческими особенностями. Есть различные феноменологические классификации аффектов (Plutchik, 1980). Изменчивая природа аффективных реакций на один и тот же внешний объект и на его внутреннюю репрезентацию сама по себе не позволяет установить непрерывность в развитии бессознательных интрапсихических конфликтов посредством “первичных” аффектов.

Либидо и агрессия, тем не менее, в клинике проявляются в разнообразных аффективных установках и состояниях. Таким образом, мы можем связать множество аффективных состояний и соответствующих им объектных отношений с агрессией и либидо, или – на более ранних стадиях развития – с этими двумя влечениями, находящимися в смешанном состоянии. Кроме того, отношение к одному объекту меняется под влиянием биологической активизации новых аффективных состояний, появляющихся в процессе развития и качественно изменяющих влечение. Так, например, доэдипово либидинальное стремление к матери меняется под воздействием сексуально окрашенных аффективных состояний, появляющихся на эдиповой стадии. Эти аффекты организуются в генитальное влечение, действующее в преемственности по отношению к более ранним формам проявления либидо. Но субъективное качество и мотивационные приложения – другие. Подобным образом, агрессия, направленная на тот же объект, на который направлено либидо, также проявляющаяся в разнообразных агрессивных аффективных состояниях, превосходит каждое отдельное конкретное состояние и – особенно после соединения и интеграции агрессии и либидо – строит более сложные объектные отношения и новые формы более сложных, находящихся на высшем уровне, интегрированных аффективных состояний (таких, как печаль, нежность, вина или желание).

Должны ли мы сохранять термин влечение (drive) для обозначения этих иерархически расположенных мотивационных систем агрессии и либидо? Путаницу в этот вопрос, к сожалению, вносит результат перевода на английский слов Trieb и Instinkt, используемых Фрейдом. Фрейд предпочитал слово Trieb., которое лучше перевести как влечение, поскольку он представлял себе влечения как относительно последовательные системы мотивации психики, находящиеся на границе между телесным и психическим, в отличие от инстинктов, под которыми он понимал лишенные последовательности жесткие врожденные установки поведения.

К сожалению, “Стандартное издание” переводит Trieb чаще всего, если не всегда, как “инстинкт” (instinct). В свете современных концепций инстинкта в биологии (Tinbergen, 1951; Lorenz, 1963; Wilson, 1975), термин инстинкт приложим к врожденным паттернам восприятия, поведения, общения, психофизиологических реакций и субъективных переживаний (то есть аффектов), но к ним не подходит термин влечение, относящийся к мотивационным системам либидо и агрессии. Так представления Фрейда о психологических влечениях, отличающихся от биологических инстинктов, замечательно согласуются с современным биологическим мышлением (Kernberg, 1976).

Объяснив, как я понимаю взаимоотношения между влечениями и аффектами, я должен добавить, что влечения проявляются не просто через аффекты, но через активацию конкретного объектного отношения, включающего в себя аффект, в котором влечение представлено как конкретное желание. Бессознательная фантазия – а самые важные из фантазий имеют эдипов характер – включает в себя конкретное желание, направленное на объект. Желание есть производная влечения, оно более точно, чем аффективное состояние, и это добавочная причина, почему не аффекты, а влечения должны стоять на вершине иерархической системы мотивации.

По той же самой причине, коль скоро влечения в клинике представлены как конкретные желания, направленные на объекты, и поскольку влечения возникают в аффективно окрашенных переживаниях, относящихся к объектам раннего детства, – то не лучше ли представлять себе первоначальную систему мотивации как интернализованные объектные отношения? Не является ли поиск объекта первоначальной системой мотивации? Так считал Фэйрбейрн, и поскольку Кохут (1977) отказывается рассматривать влечения как систему мотивации на доэдиповом уровне развития, то, похоже, он тоже склоняется к такому мнению. У меня есть серьезные причины с этим не соглашаться.

Во-первых, организация внутренней реальности вокруг любви и ненависти более важна для нашего понимания преемственности интрапсихического развития, для понимания бессознательного конфликта и самих объектных отношений, чем тот факт, что эти противоречивые состояния первоначально направлены на один объект – на мать – или что на эдиповой стадии основные нужды и желания ребенка направлены на мужской и женский объекты. Взаимоотношения между либидо и агрессией, а также между догенитальными и генитальными желаниями позволяют нам объяснить противоречия в отношении к одному и тому же объекту.

Во-вторых, по самой своей природе агрессия проявляется в борьбе против интеграции объектных отношений, поскольку ее цель – устранить фрустрирующий, опасный или соревнующийся объект. Вот почему в разных теориях объектных отношений, в которых роль первичной мотивирующей системы отводится самим объектным отношениям, можно найти одну типичную особенность: недооценка важности агрессии и, следовательно, бессознательного интрапсихического конфликта.

В-третьих, фундаментальное изменение качества либидо на эдиповой стадии развития, о чем мы говорили выше, другими словами, основополагающее значение генитальной инфантильной сексуальности, есть также тема, находящаяся в пренебрежении в тех теориях, которые ставят отношение к объекту иерархически на более высокое место, чем влечения.

Возвращаясь к вопросу о силах мотивации, которые предопределяют возникновение Эго и Я, хочу заметить, что предложенная мной новая версия дуалистической теории инстинктов позволяет ответить на нерешенные Якобсон вопросы о созревании и развитии либидо и агрессии. Она также дает психоаналитическую модель раннего развития, которая отводит должное место роли аффектов в активизации ранних взаимоотношений младенца с матерью. Следовательно, она объясняет связь аффектов с интернализацией и развитием Я– и объект-репрезентаций. Я думаю, моя точка зрения сопоставима со взглядами Спитца (Spitz, 1965, 1972) на процессы организации Эго младенца и также с исследованиями Малер. Наконец, она является мостом между теорией Фрейда о происхождении Эго из системы восприятия и осознания, с одной стороны, и с его же теорией о происхождении Эго из объектных отношений – с другой. Моя теория соответствует представлениям о ранней дифференциации младенцев.