Старый бедный призрак
За опушкой соснового леса находилось одно заброшенное песчаное поле. Оно было давно предоставлено самому себе, и на нем росло все, что хотело, и этого тоже было немного, так как требовалось много усилий, чтобы здесь расти. Отдельные продолговатые кусты можжевельника с их неукротимой энергией добились в этом больших успехов и казались издалека одинокими темными фигурами, погрузившимися в глубокие раздумья по поводу своей незавидной участи. Какой-то смелый и хитрый вид песчаной травы, пускающий под землей на надежной глубине длинные и прямые лучи-отростки, из которых потом на точно выверенных расстояниях посылаются вверх заостренные листки, полностью оплел отдельные участки земли; в более уютных местах целые участки занимал красноватый вереск, а на низком песчаном холме стояла узловатая, изогнувшаяся сосна, корни которой, отражая изменчивые настроения господствующих здесь ветров, были частично обнажены, а частично на фут ушли в песок. Этот небольшой песчаный холм, который в ясные, солнечные дни ослепительной точкой выделялся на плоском ландшафте, еще не определил своей окончательной формы, и удивленным окрестностям то и дело представлялось его поощряемое ласковыми воздушными течениями старание принимать все новые и новые образы.
Этот клочок земли был пустынным и располагался на самом краю городских полей; никто не искал здесь ничего, так как здесь трудно было найти что-либо. В течение короткого промежутка времени все здесь было по-другому — вскоре после вырубки жалкого леска, который здесь был когда-то. Власти объявили, что горожанам разрешается за совершенно незначительное встречное исполнение сажать здесь картофель, и нашлись два соседа, чьи сердца это предложение наполнило отчаянными надеждами и далеко идущими планами, и которые в каком-то странном ослеплении ждали от этой «целины» обильных урожаев. Умные люди пожимали плечами, опытные огородники предостерегали их с высоты своего богатого опыта, но демон собственничества заворожил души обоих мужчин, так что они были слепы и глухи ко всему остальному.
В одно прекрасное утро один из них, сапожник, велел погрузить и вывезти туда все сельскохозяйственное добро, которое произвела его прилежная корова в течение всей долгой зимы. Сам он вооружился трехзубыми вилами и с удовлетворением смотрел на щедрые дары природы, испускавшие многообещающий пар.
На следующий день подобное событие произошло и с его соседом-портным. Но — ах! — это была лишь жалкая пародия на то, что мы увидели прежде. Бедный портной немногого смог добиться от одного экземпляра животного, мужские представители которого еще издавна находились в известном, многократно обыгрываемом бессовестными шутниками отношении к портняжьему сословию, и кто по своему опыту знает об ограниченных для этой цели возможностях этого четвероногого, тот поймет, как хлипкий портной и его жалкая прекрасная половина смогли в течение одного дня доставить на двух тачках все накопленное добро на поле. Тяжело вздыхая, супружеская пара созерцала богатства соседа, представленные крутыми холмами, — ах, как несправедливо все распределено в этом мире!
Через несколько дней портной снова отправился туда, чтобы вскопать поле. Равномерно распределенное, подобно бархатному покрывалу, лежало теперь соседское добро на поле. Портной снова вздохнул и принялся за работу. Но крепкий запах, доносившийся с соседского поля, не оставлял его в покое и вдохновлял его фантазию. Его воображению рисовались оба поля: одно зеленое и так густо заросшее картофельной ботвой, что не видно было почвы, и другое, по соседству с ним — засаженное низким желто-зеленым кустарником, так что невольно напрашивалось сравнение с двумя животными, которые столь прилежно поработали для их процветания. Эта мысль не оставляла его в покое, и к демону корыстолюбия присоединился демон зависти. И от их союза родилось злодеяние, которое стало роковым для бедного портного. Он был наичестнейшим портным на земле, и отверстие для обрезков ткани в его столе и по сей день пустовало. Даже когда он шил сюртук из изысканнейшей ткани в мире для богатого господина, бывшего у них проездом, подобной которой он не видел ни прежде, ни потом, то не оставил себе ничего, кроме — с разрешения этого незнакомого господина — крохотного кусочка, который ему служил бы подтверждением космического взлета на его жизненном пути. Он надежно хранился дома, завернутый в семь бумаг, в шкатулке. Но человек должен беречь свою душу от проникновения в нее пагубных страстей.
Он бросил копать и осторожно оглянулся, затем взобрался на камень, потянулся и посмотрел вдаль, так что своей утлой фигурой он напоминал одинокий восклицательный знак, нависший над местностью. Однако вокруг не было ни души, только углубившийся в свои продовольственные проблемы аист ковылял вдалеке по лугу. Портной снова уставился на соседнее поле. Каким оно казалось ухоженным и многообещающим! Затем он еще раз осторожно посмотрел по сторонам и крадучись пошел на поле сапожника. После короткого колебания он осторожно сунул свою лопату под одно из тех плоских творений, которые, как всем известно, в таком совершенстве удаются только коровам, и швырнул его на свое поле. Умелое распределение лежащего вокруг материала позволило заполнить возникший пробел, и вскоре последний след проступка был скрыт под песком. Вдруг на лугу послышалось хлопанье: это аист какое-то мгновенье подпрыгивал, высоко поднимая ноги над травой, затем поднялся в воздух и полетел куда-то в сторону города. Портной затрясся в ужасе: ему показалось, будто умная птица все увидела и теперь спешит донести на него. Однако страх улегся, и поскольку первый шаг был сделан, то за ним последовали и другие, причем осторожный вор удобрений каждый раз старался аккуратно скрыть следы своего действия.
И действительно, они остались необнаруженными. На следующий день сапожник послал туда своих подмастерьев и служанку, и они, как ни в чем не бывало, вскопали поле, ничего не заподозрив. У бедного портного словно гора с плеч упала, когда он увидел, что пока все тихо. Но его душевный покой был с тех пор нарушен. Казалось, будто какая-то демоническая сила влечет его постоянно на картофельное поле, где девическое целомудрие его нравственного облика было похоронено рядом с такими ничтожными и пошлыми предметами. Вечером, когда становилось темно, его можно было обнаружить крадущимся по направлению к полю и наблюдающим за облаками на небе. Время от времени он ковырял ногой в вязком песке, пока не добирался до влаги, которая уходила в глубину от солнечных лучей и высушивающих ветров. Чем яснее было небо, тем мрачнее становилось его лицо, пока, наконец, не пошел долгожданный дождь, который зарядил на несколько дней и вызвал тень радостной улыбки на его увядшем лице.
Картофель оказался очень легковерного и доверчивого сорта, так как эти дожди соблазнили его прорасти. Через некоторое время из песка выглянули первые зеленые листья, которые, казалось, твердо решили не пасовать ни перед какими тяжелейшими обстоятельствами. Теплая весна и обильные осадки способствовали его росту — и тут начались новые муки для портного. Угрызения совести с демонической силой направляли его взгляды только на отдельные растения, выделявшиеся среди остальных более яркой зеленью и буйным ростом. Его вина вырастала из-под земли, и каждое из этих растений становилось зеленеющим обвинением.
Картофельная ботва достигла уже высоты трех дюймов, и портной подумывал уже об окучивании, но тут наступила длительная засуха. Небо сверкало, словно полированное, и безжалостное солнце день за днем сжигало беззащитное поле. Иногда после обеда несколько предприимчивых облаков сбивались в стаю и совершали небольшую вылазку; правда, к вечеру, сгорая от стыда, они отказывались от своей попытки, и солнце победно уходило на покой. Иногда им удавалось объединиться в одно кучевое облако, но, видно, в их среде не хватало взаимного доверия и они очень спешили. Торопливо пробежав над песчаным полем, они отдали ему свою дань: отдельные тяжелые капли — пуфф-пуфф — упали на высушенную почву, и каждая вздыбила вокруг себя облачко пыли, а пять минут спустя алчное солнце снова все высосало. Вскоре вся почва до фута в глубину превратилась в мелкий порошок, ботва приняла желтоватую окраску и полегла. Теперь нужен был сильный и продолжительный дождь, иначе все могло пропасть.
Ртутный столбик барометра, маленький острый наконечник которого вот уже неделю как поднимался во все более безоблачные высоты, внезапно стал опускаться. Однажды все уже, казалось, предвещало грозу, но она разразилась вдалеке, а сюда послала лишь шквалистый ветер. Повсюду можно было наблюдать темную завесу дождя, и лишь здесь — ничего, кроме жалобного шума деревьев и длинных бурлящих колонн пыли, вздымаемых на дорогах, ведущих в город.
Во второй половине дня портной, не в силах дольше терпеть, отправился на свое поле. Широкая желтая полоса предстала его взору на том месте, где он с полным основанием ожидал увидеть темнеющий за полем лес. Дурные предчувствия ускоряли его шаги, и когда он подошел достаточно близко, то убедился во всей их небезосновательности.
Случилось самое ужасное, что могло постичь человека, возлагающего свои надежды на песчаные поля: его поле перекочевало. С радостной легкомысленностью и слишком малой привязанностью к родине, присущей этой почве, она с готовностью использовала возможность увидеть другие местности и чужие края. Бедный старый портной вскарабкался на песчаную гору и стал молча наблюдать за этим процессом. Сегодня был самый великолепный день в жизни маленького холмика; он мог бы потом, гордясь своей непостоянной, как у Протея, натурой, всегда с полным правом говорить: «Кто из смертных знает, каков я в данный момент, и кто из них решится утверждать то же самое обо мне завтра?» У него были дни уменьшения объемов и дни прибавления — сегодняшний случай говорил о последнем, и портной в подлинном смысле слова сидел на руинах своей надежды. А ветер выл и свирепствовал на этом перекати-поле: здесь он засыпал все зыбучим песком, там — безжалостно обнажал бледные, увядшие растения вплоть до корней, а над всем этим гуляло постоянно странствующее и изменчивое, плотное, высокое желто-серое облако. Под вечер, когда уже стемнело, налетела гроза, разразился мощный ливень и, подгоняя бедного промокшего портного громом и молнией, загнал его под крышу дома.
От этого удара он больше не оправился. То ли простудился он при этом, то ли душевные волнения подорвали его здоровье, но вскоре после того он тяжело заболел, и через пару дней его уже хоронили. Но даже в гробу его бедному духу не было покоя. Он все порхал и парил вокруг места своих прежних забот и вины, и так как он притягивал к себе тончайшие эфирные испарения, то постепенно сгустился в привидение.
Теперь, вероятно, пришло время поподробнее разобраться со всеми обидными заблуждениями, связанными с природой привидений. Самое дикое мнение гласит: привидение — это фигура в белой простыне, которая ночью, между полуночью и часом; творит непотребства. Я подозреваю, что сказку эту сочинил какой-то любовник, чтобы ночью в такой маскировке избить своего соперника. Уже сама вера в то, что привидение привязано к четко определенным ночным часам, происходит от удручающего незнания реальных обстоятельств. Мне кажется, я заслужу одобрение наших покойных сограждан, которых судьба заставила посвятить себя этой безрадостной профессии, если доведу до всеобщего сведения результаты моего подробного исследования о природе и свойствах привидений. Возможно, наилучшим окажется, если я просто продолжу мою историю и вынесу на суд общественности перипетии судьбы бедного старого портного на его новом жизненном пути.
Его дух, таким образом, находился в самом начале всякой действительной «призрачности», когда он приобрел видимую оболочку. Эта оболочка была тончайшим эфирным испарением, которое сохраняло очертания его покойного тела, а если точнее — одежды, которую он привык постоянно носить дома и которая состояла из шлепанцев, пары нижнего белья, фланелевой куртки и хлопчатобумажной шапочки с кисточкой. Конечно, это было очень несчастное, старое, бедное привидение. Очень часто тихими жаркими летними днями оно сидело рядом с холмиком из песка на корнях старой, узловатой сосны и наблюдало за своей тенью, которой не было. Впрочем, даже собственного эфирного тела оно не могло различить в это время; и это — одно из самых гнетущих чувств в мире, когда видишь вокруг себя все, кроме собственной руки, даже если поднесешь ее к самым глазам. Только ночью, при свете луны на темном фоне видны они другим и самим себе; привидения даже светятся тусклым фосфорным светом, но тоже только в ночное время. Этими, до сих пор не изученными свойствами, вероятно, объясняется большое количество ложных мнений по поводу времени появления привидений.
Самой страшной мукой для несчастного портного была скука, ужасная, безграничная, вечная скука, овладевшая им. Лишенный сна и какого-либо разнообразия, вынужден был он дни и ночи без перерыва слоняться на клочке песчаного поля, и каждый час превращался в вечность. К тому же его мучили призрачные ощущения его прежней человеческой жизни. Так, в определенные часы он чувствовал призрачную усталость или призрачный голод и жажду, но не мог удовлетворить их.
Днем, как уже говорилось, он любил сидеть на холмике и обозревать окрестности или смотреть вдаль, в сторону города, находящегося за лугом и скрытого за деревьями; иногда он без устали путешествовал взад-вперед вдоль давно занесенной песком межи, которая когда-то разделяла два роковых поля. Маленькие голубые бабочки, порхавшие над можжевельником, беспрепятственно пролетали сквозь него, и однажды, когда он так же стоял здесь, пронзенный сухой веткой, прилетела какая-то птичка, уселась на ветку и запела. Она сидела прямо на его желудке, не обращая на это ровно никакого внимания.
Страдание доставляло бедному портному и то, что ни одна живая душа не наведывалась ночью в эти места, никто, на ком он мог бы испробовать свое ремесло. Ведь несмотря на то, что он был только бедным, старым и очень жалким привидением, у него была новая профессиональная гордость, и ему очень хотелось бы после смерти увидеть то, чего он никогда не достиг бы в жизни, а именно: кого-нибудь испугать. Но местность была пустынной и дикой; даже днем там нечего было делать, не говоря уже о ночи. Ко всему прочему прибавилось еще гложущее чувство недовольства ошибочно выбранной профессией и упадочническое настроение, вызванное незаслуженным непризнанием.
Но с какой бы черепашьей скоростью ни шло время — оно все-таки шло: недели превращались в месяцы, месяцы — в годы, а бедное старое привидение, все такое же одинокое и никем не признанное, витало над своим старым местом.
Но вот в одну замечательную лунную ночь желание, которое оно уже давно лелеяло, наконец исполнилось. Призрачный портной сидел как раз на своем холме, когда его чуткое ухо уловило в лесу какой-то шум, вскоре после чего на песчаном поле появилась человеческая фигура, ярко освещенная лунным светом. Фигура огляделась по сторонам и направилась в сторону холма. Ближайшее рассмотрение говорило о том, что это был студент: на нем была пестрая шапка, и он нес дорожную сумку. Призрак весь дрожал от возбуждения: чего только стоило ему прийти в себя и попытаться немного напыжиться и постараться стать страшным.
Но именно поэтому вид у него был невероятно комичным. Это заметил и веселый студент, так как он при виде его засмеялся и крикнул: «Добрый вечер, старое привидение, вы не укажете мне дорогу к городу — я, кажется, заблудился!» Самое ужасное, чего втайне боялся бедный портной, и самое обидное для представителя его сословия все-таки произошло: первый встреченный им человек даже не боялся его. Но так легко он не хотел сдаваться, и еще раз напыжился, исказил свои черты и начал торжественно приближаться к студенту. А тот снова засмеялся и сказал: «Ах, оставьте вы это, отец, вам это не к лицу, вы ошиблись в выборе профессии. Почему вы не выбрали себе какое-нибудь другое ремесло — как привидение вы многого не добьетесь!»
Это было уже слишком для бедного портного: он издал жалобный стон, опустился на корень дерева и закрыл лицо руками.
Студент был сердобольной душой. «Что с вами, старый фантом? — нежно спросил он и подсел к нему. — Я готов вам помочь, чем смогу: в Берлине я обучался черной магии и ничего не боюсь». Студент говорил с ним так любезно, что бедный старый портной был призрачно растроган и исповедался во всем, что накопилось на душе. Впервые признался он в своей вине. И пока он говорил и обвинял себя, его эфирный образ становился все бледнее и бледнее, а последние его слова уже звучали словно из пустоты. Обыкновенное признание освободило его. Уже потом, издалека, донеслось до студента: «Спасибо, спасибо, ты меня спас». Время от времени со стороны города еще доносился слабеющий голос: «Спасибо… спасибо… спасибо!..» Потом было слышно еще что-то вроде дыхания, и наконец все стихло.
Студент долго сидел в раздумьях на холме и всматривался в ту сторону, откуда в последний раз донесся голос. На востоке забрезжил рассвет, и когда солнце поднялось высоко и затопило все вокруг ярким светом, он отломил веточку от старой сосны, воткнул ее в шапку и зашагал в город, который мерцал впереди в свете утренней зари.