1

Нынешнее утро выдалось ветреным и дождливым. Так рано в ее памяти осень еще не начиналась. Вечернее письмо Джастины, ссора с Диком обострились каким-то общим ощущением тревоги.

Мэгги вышла в сад. На дорожке, усыпанной после вчерашнего ненастья упавшими сливами, были видны следы, выделявшиеся раздавленными плодами. Сердце сдавило как тисками. «Что это со мной? — подумала она. — Что со мной происходит? Почему же мне так плохо? Господи! Помоги же мне чем-нибудь!»

Мэгги с трудом сдерживалась от желания разрыдаться. Такого состояния тревоги, душевного опустошения и дискомфорта она не ощущала очень давно. Даже тогда в церкви, когда Люк О'Нил своим появлением перед алтарем потряс ее и всех присутствующих до обморочного состояния, даже тогда она не ощущала такой безысходности.

Она подошла к стоящему в глубине сада, почему-то не убранному шезлонгу и опустилась в него. Перед глазами качались тяжелые, перегруженные плодами ветви сливы. Сливовый сад всегда вызывал у нее два диаметрально противоположных чувства: ощущение свежести и молодости в своем весеннем цветении, ощущение тяжести и бренности земной в своем осеннем плодородии. Мэгги остановила взгляд на большой желтой сливе. Перезрелый плод раскачивался под осенним ветром, чуть задевая уже пожелтевшие листья. Капли дождя, как маленькие слезинки, сверкали под чуть пробивающимся осенним солнцем. «Как на коже умывающегося ребенка», — подумала она.

— Джастина!

Как крик ее пронзила мысль о беде. Перед глазами сменились картины маленького ребенка в ванночке перед вечерним кормлением и страшные, запекшиеся губы Джастины в те страшные дни, которые неожиданно из глубин памяти выплыли в это осеннее холодное утро.

Мэгги почувствовала, что все, что в последние часы тяготило ее: ссора с Диком, письмо Джастины, этот стук веток в окно, завывание ветра, эта тревожная ночь, — все это просто реакция сознания на выплывающие из глубин памяти воспоминания тех дней. Господи, неужели все эти воспоминания опять омрачат ее покой, опять окунут ее в тот водоворот страданий и тревог, которые тогда за короткое время опустошили ее душу до дна?

«Да полно, все давно прошло, Джастина сейчас в Лондоне, — подумала она, — это было так давно, что даже это воспоминание, пронизывающее меня, словно старая ржавая игла, воспринимается мной сейчас как услышанная от кого-то старая история».

Мэгги забралась поглубже в шезлонг и, вытянув ноги, откинув голову, попыталась успокоить свои мысли, не спеша выстраивая перед собой картины воспоминаний.

«Как волшебный фонарь», — подумала она. Когда-то в детстве статические картинки волшебного фонаря выстраивались в ее сознании в огромные сказочные миры, достигая в ощущениях такой яркости, которой никогда не удавалось достигнуть средствами кино.

Холодный ветер и освежающая влажность осеннего утра, пропавшая, как будто убежавшая прочь, напряженность тела, сковывавшая ее со вчерашнего вечера, — все это с легкостью волшебника вдруг вернуло ее в спокойное состояние, вырвав из страшного ночного ада волнений и кошмаров.

Осеннее солнце неожиданно пробилось сквозь тучи, упав на лицо мягким, бархатным прикосновением тепла. На какое-то мгновение успокоившийся ветер лишь слегка напоминал о себе тихим, успокаивающим шорохом листьев.

Мэгги почувствовала, как ночная усталость, волнение вчерашнего вечера и этот исступленный утренний взрыв как бы остались позади и освободили от эмоционального давления. Она не спеша еще раз день за днем восстанавливала события тех далеких лет, которые, словно ржавая тупая бритва, оставили в ее Жизни почти такой страшный след, как смерть Ральфа и Дэна.

Когда она встретила Дика Джоунса, ей показалось, что прошлое уже не тянет ее назад, будущее рядом с Диком представлялось светлым и спокойным.

Почему же опять возникает это чувство неудовлетворенности? Дик сердится, не хочет ее понимать.

Но ведь она его ничем не обидела. То, что она каждый день ходила на могилы Дэна и Ральфа? Ну как же иначе? Дэн ее сын, и она так долго не была на его могиле, пока жила на Матлоке и в Химмельхохе. А Ральф? Как можно ревновать к мертвому? А ведь ссора с Диком произошла именно из-за этого. Он решил, что она до сих пор любит Ральфа, а его приняла только от одиночества. Но ведь это не так, и он сам прекрасно знает об этом и все равно сердится.

Мэгги вздохнула и стала одеваться. Дик рано утром уехал вместе с Бобом и Пэтси на дальние выгоны и собирался так тихо, что она даже не услышала. Правда, раньше бывало, что он целовал ее перед тем, как уйти, но в последнее время уходит, даже не попрощавшись. Что делать? Ну почему она такая неудачница? Как только выйдет замуж, так сразу начинаются проблемы. «Может быть, все дело во мне самой?»

Мэгги подошла к зеркалу и внимательно оглядела себя с ног до головы. Как будто все в порядке. Женщина как женщина. Неожиданно ей стало смешно. «Глупости какие-то лезут в голову. Очевидно, все объясняется тем, что я слишком романтично представляю себе семейную жизнь. Поссорились и поссорились. Мало ли что бывает? Все образуется».

Мэгги торопливо натянула платье, уложила свои все еще пышные волосы узлом на затылке и побежала вниз: пора было приниматься за хозяйство. Заспалась совсем.

Фиона уже сидела на своем обычном месте в гостиной и вязала носочки для правнучки. Джастина написала, что скоро они с Дженнифер приедут в Дрохеду, и Фиона решила сделать девочке подарок.

«Да, вот что, — вспомнила Мэгги, — письмо от Джастины…» Тревожное чувство снова захлестнуло ее. «Почему Джастина едет только с Дженнифер? Она только мельком обмолвилась о Лионе. Неужели у них опять какой-то разлад? Бедная моя дочь, вот уж кому не везет в семейной жизни. Снова подтверждается моя теория: дочь наследует судьбу матери…»

Однако долго раздумывать над превратностями судьбы Мэгги не пришлось. Фиона строго посмотрела на нее и сказала:

— Когда твой отец уезжал утром на работу, я его всегда провожала. Мужчине всегда приятно, когда жена подает ему завтрак…

— Ну, мама, — растерялась Мэгги. — Я ведь всегда так и делаю. Вот только сегодня заспалась.

Фиона пошевелила губами и упрямо наклонила голову.

— Не только сегодня, — укоризненно сказала она. — Ты должна помнить, что Дик Джоунс живет в чужом доме, и ты должна помочь ему освоиться.

Мэгги хотела бы возразить матери, что Дику нравится Дрохеда и дом для него вовсе не чужой, но не стала, вспомнив, что Дик уже поговаривает о том, чтобы приобрести ферму неподалеку отсюда. Мэгги понимала, как много он пожертвовал для нее. Когда они вернулись из Америки, он продал свою ферму и все плантации, которые у него к тому времени были, и они приехали в Дрохеду, как она хотела. Все братья обрадовались приезду сестры с Диком Джоунсом. Он им еще в Химмельхохе на несостоявшейся свадьбе пришелся по душе, и Дик первое время был доволен, но потом… Ему захотелось уехать отсюда, и он уже начал присматривать себе ферму неподалеку. «Может быть, из-за Ральфа?» — вдруг осенило Мэгги. Как же глупо он себя ведет, запрещает ей ходить на могилу Ральфа! Но нет, чего бы это ей ни стоило, память Ральфа она не предаст. Мэгги упрямо тряхнула головой, и Фиона отнесла это к своим словам.

— Ты можешь не слушать меня, — сказала она обиженно, — но потом поймешь, что я все-таки права.

— Да нет, мама, — примирительно ответила Мэгги, — я знаю, что ты права и что ты мне плохого не пожелаешь.

Мэгги позавтракала и вышла в сад, ноги сами понесли ее на кладбище к своим любимым могилам. Тем более что Дик далеко и не увидит, что она опять пошла туда.

— Мэг, возьми розы, — послышался голос Фрэнка, его и не видно было за разросшимися кустами роз. — Я так понимаю, — сказал он, выходя ей навстречу, — что ты опять к Дэну.

— Да, Фрэнк, спасибо.

Мэгги взяла у него из рук охапку цветов с едва распустившимися бутонами, улыбнулась брату и медленно побрела по тропинке между деревьями.

«Может быть, нам с Диком действительно стоило бы уехать отсюда, — думала она, присаживаясь на скамеечку возле могилы любимого. — Дик сердцем чувствует, что я все еще люблю Ральфа и буду любить его до конца своей жизни. Я счастлива, что он у меня был и наполнил мою жизнь высшим смыслом. Что бы я была без него — необразованная, неотесанная, глупая деревенская девчонка. Ральф, милый, и ты снизошел до меня, ты, который знал все на свете, для которого не было в мире никаких тайн. Ты был так великодушен, что поставил меня наравне с собой, и я поднялась над всей этой обыденностью. И Дик хочет, чтобы я все забыла. Забыла тебя, Ральф. Но этого не будет никогда».

Мэгги заплакала, не в силах выдержать своей душевной раздвоенности. Ведь она и Дика любит тоже, но если бы он только понял ее и не ревновал к мертвому.

Мэгги поднялась, вытерла слезы и стала расставлять по вазам принесенные розы. Неожиданно она почувствовала, что позади нее кто-то стоит, и, резко обернувшись, увидела Фрэнка. Он смущенно смотрел на нее, переживая от того, что нарушил ее уединение.

— Мэг, прости, но тебя зовет мама. Там телеграмму принесли от Джастины.

Мэгги взволнованно вскинулась и схватила брата за руку.

— Что там? Что в телеграмме? — вскрикнула она, но Фрэнк, все так же смущенно улыбаясь, повел ее к выходу.

— Пойдем, Мэг, здесь не надо кричать. И не волнуйся так. Джас завтра приезжает с Дженнифер. Вот мама и зовет тебя. Надо приготовить комнаты.

Тихий голос брата немного пристыдил Мэгги. Сколько хлопот она доставила своим братьям и как они терпеливы к ней, живут ее проблемами, как будто им не хватает своих! Взять хотя бы Фрэнка, да и остальных братьев, никакой личной жизни, только работа и короткие часы передышки. Так и состарились. Разве это жизнь? И все-таки они не теряют добродушия и отзывчивости. Что бы она без них делала?

— Фрэнк, меня очень тревожит, что Джастина едет одна, без Лиона. Не произошло ли чего у них опять?

Мэгги решила открыться брату, понимая, как приятно ему такое доверие.

Фрэнк успокаивающе погладил ее руку.

— Ты же сама говорила, что Лион очень занят, постоянно в разъездах, так что ж волноваться. Если уж она к нему вернулась, то, я думаю, не для того, чтобы опять уходить. Ты, Мэг, поменьше думай о неприятностях, и все будет хорошо. Сдается мне, что ты часто себя изводишь без повода; еще ничего не случилось, а ты уже начинаешь волноваться.

Мэгги даже приостановилась — настолько поразили ее спокойные и рассудительные слова брата. А ведь он прав.

— Фрэнк, какой же ты мудрый! — воскликнула она. — Ты очень точно определил мое состояние постоянной тревоги.

— Ну, Мэг, я же люблю тебя. Вспомни, как мы дружили в детстве. Ведь ты не к кому-то, а ко мне приходила со всеми своими делами. Разве не так? — улыбнулся Фрэнк. — Только сейчас мы редко разговариваем. Но я-то все вижу, Мэг. И знаю тебя побольше других.

Мэгги была рада, что они так доверительно поговорили с Фрэнком, пожалуй, впервые, как он вернулся домой из тюрьмы. А ведь сколько уже лет прошло.

За разговором они и не заметили, как подошли к дому. Фиона уже заждалась их и, не выдержав, вышла навстречу.

— Мэгги, ты уже знаешь?

— Да, да, мама. Фрэнк сказал мне. Какая радость, что я снова увижу Дженни! Ты будешь от нее в восторге, мама. Это такая удивительная девочка, просто прелесть. Красивая, умная.

Фиона до сих пор еще не была знакома со своей правнучкой и уже даже обижалась, что ту не везут в Дрохеду познакомиться с прабабушкой. Но вот наконец-то дождалась. Однако выражать восторг по этому поводу не стала.

— Посмотрим, мам, — поддержал Мэгги Фрэнк. — Я ведь ее видел. Она и в самом деле чудесная девочка.

— Да я разве спорю с вами или в чем-то сомневаюсь? — засмеялась Фиона. — Я и сама знаю, что наша девочка необыкновенная. В кого же ей быть другой-то?

Мэгги оставила Фиону в саду с Фрэнком, а сама побежала в дом, где они начали с Кэт, их новой служанкой, перетряхивать белье, носить подушки и одеяла в комнаты, которые Мэгги определила для Джастины и Дженнифер.

К вечеру вернулись с работы братья и Дик и тоже обрадовались, узнав, какие гости к ним едут. За ужином договорились, что в Джилли их поедут встречать Дик с Мэгги, а все остальные будут ждать дома.

Дик как будто немного отошел после ссоры с Мэгги и сейчас выглядел спокойным, за ужином он несколько раз ласково коснулся руки Мэгги, и она поняла, что он тоже переживает и ищет примирения. Впрочем, она-то ведь на него и не сердилась, так что с ее стороны никаких возражений против примирения не будет, если, конечно, он опять не возьмется за свое и не будет выспрашивать ее, была ли она и сегодня на могиле Ральфа. А она скрывать не будет, пусть он сколько угодно сердится. Но Дик ни о чем не спросил, и, после ужина отправившись к себе в комнату, они провели волнующую ночь, как в первый год жизни. Дик был с Мэгги, страстно целовал ее обнаженное тело, с придыханием повторяя только:

— Ты моя, моя, я тебя никому не отдам…

— Конечно, твоя, — смеялась счастливая Мэгги, — меня никто у тебя и не отнимает.

Заснули они только перед рассветом, и утром Дик опять никак не мог оторваться от своей любимой женщины. Сегодня ему не надо было вставать рано. Самолет из Канберры, откуда летели Джастина с дочкой с пересадкой из Лондона, прилетал только после обеда, и можно было не спешить. Прижав к себе Мэгги, Дик снова уснул, а она лежала без сна, боясь потревожить его, если будет вставать. Мэгги с нежностью смотрела на умиротворенное лицо мужа, и ее сердце переполняла любовь к этому сильному, но ужасно мнительному человеку.

— Глупый ты мой, — прошептала она, высвобождая руку и трогая его жесткие волосы. — Седина вот пробивается… Я так долго ждала тебя, а ты еще в чем-то сомневаешься.

Дик пошевелился во сне и что-то пробормотал. Его лицо осветила улыбка. Мэгги замерла: «Спи, любимый. Спи спокойно, мы должны быть вместе, ведь мы так нужны друг другу».

 

2

Джастина появилась на выходе, ведя Дженнифер за руку, и сразу же увидела мать с Диком Джоунсом. И они тоже сразу же увидели ее. Впрочем, ее нельзя было не заметить — высокая, с пышной гривой огненных волос, роскошно одетая. Дженнифер подпрыгивала, пытаясь сквозь толпу пассажиров увидеть бабушку и дядю Дика. Джастина уже успела сказать дочке, кто их встречает.

У Мэгги отлегло от сердца, как только она увидела Джастину. В ее глазах не было ничего похожего на печаль или какие-то неприятности. Веселая, оживленная роскошная женщина, уверенная в себе и довольная жизнью. Значит, Лион и в самом деле занят, а Джастина приехала, чтобы оставить на какое-то время в Дрохеде Дженнифер, как она писала в письме. Лион постоянно в разъездах, она много занята в театре, и девочке одной скучно. «Слава богу, — подумала Мэгги. — Фрэнк прав, я иногда волнуюсь совершенно без повода».

— Бабушка, дядя Дик! — ликующе воскликнула Дженнифер, ухватившись за руки и той, и другого и не зная, кому первому броситься на шею. Потом все-таки выбрала и кинулась к Мэгги, обхватив руками ее за шею. У Мэгги растаяло сердце, стоило ей только прикоснуться к своей любимой девочке. «Боже мой, неужели есть что-то на свете чудеснее этого ощущения?» Она прижимала к себе Дженнифер, целовала ее до тех пор, пока Дик не отнял у нее девочку и, расцеловав, не водрузил к себе на плечи. Но Дженнифер долго там не усидела. Нагнувшись к голове Дика, она прошептала ему на ухо:

— Дядя Дик, вы лучше снимите меня. Я пойду сама, ведь я уже взрослая.

Дик удивленно приподнял брови, но тут же бережно снял девочку и поставил ее на пол. Потом склонился к ней и шепнул:

— Ты извини меня, я не подумал, что ты и в самом деле взрослая, а я тебя, как маленькую, на плечи.

Дженнифер с достоинством кивнула и тут же, забывшись, сказала:

— Вы меня в Дрохеде посадите на плечи, хорошо?

— О чем вы там шепчетесь? — вмешалась Мэгги. — Пойдемте за вещами — и домой. Там все уже заждались.

С приездом Дженнифер в доме как будто посветлело. Дяди теперь долго не задерживались на выгонах и спешили побыстрее попасть домой, где каждый норовил перехватить друг у друга девочку и подержать ее на руках. Они не знали, чем еще можно заняться с детьми, и Дженнифер весь вечер переходила с рук на руки. Один только Джимси придумывал разные игры и бегал наперегонки с девочкой, чем окончательно покорил ее. Особую радость доставляло дядям желание Дженнифер научиться кататься на лошади. Тут уж нечего было и говорить, она попала в надежные и опытные руки. Боб съездил на соседнюю ферму, где продавали пони, и торжественно привел лошадку в Дрохеду. Теперь у всех было чем заняться, и Дженнифер скоро научилась скакать на своей маленькой лошадке, как заправская наездница.

В первые дни Мэгги никак не удавалось поговорить с Джастиной о Лионе и о том, как складываются у них теперь отношения. Все были какие-то дела, суета. Но наконец-то им удалось уединиться, и Мэгги осторожно завела тревожащий ее разговор.

— У нас все хорошо, мама, — ответила Джастина. — Единственное, что меня не устраивает в нашей жизни, — постоянные разъезды Лиона. Он то в Риме, то в Бонне, то еще где-то. Правда, я много работаю. Почти все ведущие роли мои. Я думала, что после кино уже не смогу работать в театре, будет скучно. Но нет, работаю с огромным удовольствием.

— А Лион не против твоей работы? — спросила Мэгги. — Может быть, ему бы хотелось, чтобы ты сопровождала его в поездках?

— Ну что ты! — засмеялась Джастина. — Он ведь долго не сидит на одном месте, так что сопровождать его невозможно. А театр?.. Нет, он не против. Почему-то ему не нравилось, когда я начала тогда еще, в Италии, сниматься в кино, а вот к театру он относится спокойно. Ты знаешь, — Джастина усмехнулась, — мне кажется, мы поменялись ролями. Раньше, когда мы жили в Бонне, я рвалась из дома, хотела уехать куда-то и в конце концов уехала в Рим, а потом в Америку, а теперь он практически не бывает дома. Когда мы снова начали жить вместе, он сказал, что понял свою ошибку: «Тебя нельзя держать в клетке, ты вольная птица, но я не хочу больше терять тебя», — так он сказал. Мы уехали в Лондон, и я снова стала играть в театре. Так что он предоставил мне полную свободу действий, у нас у каждого своя жизнь, хотя мы и живем вместе. Он как будто нарочно не ограничивает ни в чем мою свободу, и, ты знаешь, мне это начинает надоедать.

Мэгги только покачала головой.

— На тебя не угодишь.

— Просто я не люблю крайностей, — резко сказала Джастина. Они медленно прогуливались по саду и незаметно подошли к семейному кладбищу.

— Ох, мам, — выдохнула Джастина, — почему-то в последнее время мне даже снилось, что я в Дрохеде и сижу у могилы Дэна. Давай посидим здесь?

— Конечно. И ты еще спрашиваешь! Я в последние дни здесь не была и уже исстрадалась, хотя у меня возникают неприятности из-за того, что я хожу сюда часто, — тихо сказала Мэгги. Джастина вопросительно посмотрела на мать.

— Дик?

— Да, — кивнула Мэгги. — Но не будем об этом.

Но Джастина, помолчав с минуту, все-таки продолжила начатый разговор.

— Он не доволен тем, что ты ходишь на могилу кардинала?

И, не дождавшись ответа, спросила тихо:

— Ты все еще его любишь?

Она не сказала, кого именно, но Мэгги поняла и так же тихо ответила:

— Да. Я буду любить его до конца своих дней… Дика я тоже люблю, но по-другому… А он… нельзя же ревновать к мертвому.

— Он для тебя не умер, мама. — Джастина взяла мать за руку и, глядя на надгробье кардинала, попросила: — Расскажи мне о нем. А мне так хочется знать о вашей любви. Великой любви, — добавила она почти шепотом. — Я уже давно это поняла, и знаешь, мама, я даже завидую тебе… Расскажи мне.

— Что тебе сказать, дочка… — Мэгги тоже не отрываясь смотрела на могильный памятник Ральфа.

— Какой бы состоявшейся ни была чья-то жизнь, всегда существует огромная разница между тем, о чем мечталось в юности, и тем, что получилось. Ни один из нас не шествует по избранному пути, не отклоняясь и не сворачивая. Когда я была совсем молода, мне казалось, что я обязательно найду свою любовь, узнаю, что такое настоящее семейное счастье, буду растить детей, радоваться и огорчаться вместе с ними. Но у меня ничего не получилось. Мне казалось, что Ральф был именно тем человеком, с которым я могла бы быть счастлива. Я добилась того, что он полюбил меня. И его любовь была такой же глубокой и страстной, как моя. Он мужественно старался победить эту безумную страсть добродетелью, стремлением к вечным благам. А я… Наверное, я хотела помешать этому.

— Он был священником, мама, — сказала Джастина. — Он не мог поступить иначе…

— Я не скрывала того, что это доставляет мне неисчислимые страдания. Однажды, когда мы встретились после долгой разлуки, он пришел в этот дом и застал меня одну. Я подала ему руку и молча заплакала — мне ад внушил проклятое немое красноречие — я дала ему без слов почувствовать, как страдаю из-за того, что он пренебрег мной, не любит меня, что предпочел моей любви другую, высшую любовь. В конце концов он не смог противостоять искушению и осушил мои слезы своими губами. И в ту минуту Бог не видел нас. Не знаю, раскаялся ли Ральф в совершенном грехе, но он оставил меня, сбежал, решив исполнить обет и вернуться к своему призванию.

— А что ты чувствовала в ту минуту?

Джастине на глаза навернулись слезы.

— Я думала… что прежде он хотел убить меня. Зачем он меня полюбил, зачем вскружил мне голову? Он поработил меня, поставил на мне свое клеймо, а потом покинул меня. Я готова была проклясть все на свете, я спрашивала себя — если он так любит Бога, зачем причиняет столько зла бедному божьему созданию? Неужели это милосердие, неужели это вера? Нет, мне казалось, что это черствый эгоизм. Я думала, что он, украв мое сердце, разорвал его на части и выбросил его. Я даже готова была мстить ему, я говорила себе — он попомнит меня, он поплатится. Если он такой святой, такой добродетельный, почему он обещал мне так много своей любовью, почему он ведет себя как черствый эгоист? Я испытывала такую жалость к себе, что готова была совершить любую глупость, лишь бы оставить его, лишь бы сделать так, чтобы он вернулся и жил рядом. Мне хотелось каждое утро просыпаться рядом с ним в теплой постели, готовить ему завтрак, ухаживать за ним, вместе с ним растить наших детей. Но потом я смирилась. Я сказала себе, что не нужно мучиться понапрасну. Пойми, Мэгги, говорила я себе, он долго боролся, прежде чем одержать победу. Он не обманывал тебя — он любит тебя всей душой, но Бог и долг прежде всего. Земная жизнь коротка и быстротечна, мы соединимся на небе и, как ангелы, будем любить друг друга.

Бог примет нашу жертву, наградит нас и возместит нам ее сторицей. Я сказала себе — твое самолюбие должно быть удовлетворено, если ты заставила испытать настоящую земную любовь и даже согрешить такого человека, как Ральф. Я поняла, что оставила в его сердце глубокую, ужасную рану.

Джастина качала головой.

— Мама, а как же ты? Ведь он знал, на что шел, когда собирался стать священником. Он хотел подняться как можно выше на этой лестнице служения Богу. Он должен был осознавать, что не имеет никаких прав на тебя.

Мэгги тяжело вздохнула.

— Джастина, ты всегда была несправедлива по отношению к кардиналу де Брикассару. Дело не в том, что он посвятил себя церкви и сочетал браком свою судьбу с женщиной по имени вера.

Джастина плотно сжала губы.

— Мама, ты не должна была подпускать его к себе. Тебе с самого начала следовало дать ему понять, что эта любовь была безнадежной и что она должна была остаться без ответа. Он не должен был полюбить тебя.

Мэгги долго молчала.

— Как легко давать советы — наконец ответила она, — и как трудно следовать им, когда в сердце разыгралась буря! Я боялась сойти с ума, я хотела позвать кого-нибудь, спросить совета, узнать, как мне действовать дальше, но никто не мог бы помочь мне, даже сам папа римский. Если бы Ральф был простым священником в местном приходе, может быть, я рискнула бы и решилась на то, чтобы открыть кому-нибудь свою тайну, но он уже занимал высокий пост, и я не могла рисковать его карьерой. Я не могла стать такой же эгоистичной и черствой. Мне было понятно, что, заставив его таким образом отказаться от сана, я могла бы вызвать в его душе лишь ожесточение. Ведь он уже был легатом — наместником папы римского в Австралии, и я могла бы лишь сокрушить его судьбу. Я до сих пор не знаю, правильно ли поступила. Может быть, мне самой следовало бы пойти в церковь и там исповедоваться перед Богом. Может быть, мне нужно было раскаяться во всех своих грехах и попросить у Господа прощения. Может быть…

Она снова надолго умолкла, задумчиво перебирая полураспустившиеся бутоны роз, которым не было никакого дела до людских переживаний…

— Да, может быть… Но я не раскаялась ни в чем и не рассказала о том, что было между мной и Ральфом, никому. Может быть, если бы у меня был настоящий друг, я поделилась бы с ним, но я была одна… Сколько раз мужество покидало меня, сколько раз я боролась с этим чувством без всякой надежды на победу! Единственное, о чем я молила Бога, — чтобы сердце мое не ожесточилось, чтобы я не обозлилась на весь свет из-за тех несчастий, которые обрушились на меня.

Джастина испытала прилив нежности и сочувствия к матери.

— Не надо так говорить, — сказала она, — ты такая добрая, какие у тебя могут быть грехи?

Мэгги подняла глаза, и Джастина прочитала в них немой укор — ведь раньше ты так не думала. Что мешало тебе быть доброй по отношению к матери тогда, когда ты еще жила в Дрохеде?

И Джастина, не выдержав этого пронзительного, стонущего взгляда, в смущении опустила глаза. Тем не менее Мэгги ответила на ее вопрос:

— Я часто считала себя плохой. Я обманывала всех вокруг. Обманывала себя и даже хотела обмануть Бога. Я думала, что смогу все преодолеть, если только…

Она умолкла. Джастине не хватило терпения, чтобы подождать, пока Мэгги снова начнет говорить.

— Что, что ты хотела сказать? — спросила она, подавшись вперед.

— …если бы Ральф навсегда оставил меня, — обреченным голосом сказала Мэгги.

Джастина пожала плечами.

— Но ведь он покинул тебя.

Мэгги как-то странно улыбнулась и покачала головой.

— Нет, Ральф никогда не оставлял меня одну. Он появлялся рядом в те самые моменты, когда мне уже казалось, что я поборола в себе все чувства. Он возникал как-то неожиданно, словно из пустоты. И каждый раз я приходила в такое смятение, так отдавалась своим чувствам, что забывала обо всем на свете. Когда он был рядом, для меня существовала только любовь. Когда же он уезжал, я каялась и старалась замолить свои грехи. Дочка, я должна тебе признаться — я была счастлива, несмотря ни на что. Не знаю, возможно, в других условиях, когда мне не нужно было бы каждый раз бороться за свою любовь, я не смогла бы сохранить чувства к Ральфу так долго и наполнить свою душу таким светом. А ведь мне постоянно приходилось спорить с искушением. Я часто думала, что мной овладевает злой дух, точнее, даже не один. Самый страшный дьявол — это Левиафан, дух гордыни, а второй — Асмодей, или дух нечистой любви. Я считала себя жертвой обоих этих дьяволов. Это было ужасно. Когда я думала об этом, порой мне казалось, что я нахожусь в бреду.

Эти признания матери так ошеломили Джастину, что она даже не заметила, как вскочила со скамейки. Ноги ее дрожали, пальцами она теребила краешек блузки. Мать никогда не была откровенна с ней, а уж чтобы до такой степени — она и мечтать об этом не могла. Мэгги тоже поднялась, словно ей невмоготу было сидеть на одном месте, и продолжала:

— Когда в моей жизни появился Люк О'Нил, моя душа не успокоилась. Я думала, что отказалась от Ральфа, думала, что никогда больше не встречусь с ним, думала, что нашла свое настоящее счастье. Но оказалось, что я просто пыталась заполнить возникшую в своей душе странную пустоту. Наверное, Ральф сам подтолкнул меня к этому. Он говорил, что я должна выйти замуж, и мне казалось, что таким образом он пытается обезопасить себя. И, наверное, я сделала это ему назло. Сейчас я стараюсь не думать об этом, но мысли иногда всплывают сами собой, и тогда я не могу заснуть до утра…

Очевидно, Мэгги самой так тяжело было рассказывать об этом, что спустя несколько мгновений она опустилась на скамью рядом с дочерью.

Джастина, затаив дыхание, ждала, решив узнать, что накипело у матери на душе.

— А потом, когда наша совместная жизнь с Люком не сложилась, я начала думать, что моей душой овладел третий страшный дьявол — Маммона, дух скупости. Я думала, что я скупая, потому что владела большим богатством и подозревала Люка в том, что он позарился на мои деньги. В сущности, оно так и было на самом деле, но тогда я укоряла во всем себя. Можешь себе представить, в каком состоянии я находилась. Мне казалось, что я скупа, потому что владела большим состоянием и недостаточно жертвовала на добрые дела. Мне казалось, что я горда, потому что пренебрегла теми, кто предлагал мне свою любовь не из добродетели и честности, а потому что не сочла их достойными себя. И вот Бог наказал меня, Бог допустил, чтобы третий враг овладел мной.

Джастина робко возразила:

— Мама, что ж плохого было в том, что ты влюбилась? Разве ты не была свободной? Ты могла поступать так, как захотела бы. Точнее, ты так и сделала. Ты вышла замуж, продемонстрировала своему епископу, что можешь быть совершенно независимой от него.

Мэгги едва сдерживала слезы.

— Да, мне тоже это поначалу казалось чудом. Я хотела доказать себе, что таким образом покончила все счеты с Ральфом. Но все оказалось далеко не так. Я не любила Люка. Да, поначалу я была влюблена в него, но это чувство не переросло в настоящую любовь, такую, какой она должна быть. Думаю, что Люк во многом сам виноват.

Мэгги снова встала со скамейки, прошлась, словно боялась, что их кто-то подслушивает. Слезы все-таки проступили на ее глазах, но вскоре это горестное молчание закончилось.

— Интересно, чего же я ожидала? — с горьким смехом, словно обращаясь к самой себе, воскликнула она. — Как могла я полюбить Люка, если в душе моей не было для него места? Там царствовал только Ральф. Наверное, даже если бы Дрохеда вместе с ее пастбищами, лугами, садами и всеми, кто живет вокруг, провалилась под землю, я была бы удивлена меньше, если бы в моей душе исчезла любовь к Ральфу и возникло настоящее чувство по отношению к Люку. Ну и что из того, что мы были с ним мужем и женой? Ни я не любила его, ни он — меня. Его больше интересовали мои деньги и свои друзья. Я не могла принести ему в жертву собственную душу. Вот почему мы расстались.

И хотя Джастина ни секунды не сомневалась в том, что мать говорит правду, на лице ее все-таки проступила тень сомнения.

— Неужели ты так и не испытала по отношению к моему отцу никаких чувств, похожих на любовь?

— Я любила Ральфа, — произнесла Мэгги с легким, но плохо скрытым выражением гордости, которая была выше ее скорби. — И он любил меня. Сильнее он любил только Бога. Но тут уж я ничего не могла поделать. Ни одной женщине на свете не одолеть такого соперника. Ведь он мужчина. Я поняла, что расплатилась с Богом только тогда, когда потеряла Дэна и Ральфа. Я отняла у Бога одну душу, а он расплатился со мной сыном, точнее, это я расплатилась с ним. Моя мама говорила, что это кража. Я не хотела ей верить, но, как всегда, она была права.

Джастина тяжело вздохнула.

— Наверное, я знаю, что мог бы сказать кардинал де Брикассар, если бы услышал эти твои слова. Он бы сказал, что милосердие Бога бесконечно.

Мэгги вернулась на свое место и, присев рядом с Джастиной, стала гладить ее по отливавшим красным золотом волосам.

— Милосердие Бога бесконечно… — задумчиво проговорила она, внимательно разглядывая дочь, которую не видела почти целый год и по которой безумно соскучилась.

— Как же ты справилась со всем тем, что принесла тебе любовь к кардиналу де Брикассару? Что случилось? Ведь ты смогла прожить без него целую жизнь?

Мэгги поняла, какие чувства испытывает сейчас Джастина к дочери, и продолжала свой рассказ:

— Что могло случиться? — с горечью сказала она. — Я любила его, боготворила, не могла без него жить. Я знала, что он тоже любит меня, но борется с собой, хочет заглушить свою любовь и наверняка добьется этого. Я даже думала, что во всем виновата эта беспредельная доброта, которая сквозила во всех его поступках. Наши души и сердца не были каменными, мы были еще молоды. Может быть, мне помогло мое религиозное воспитание, может быть, сыграли свою роль его ирландские католические корни, и я сказала себе — Мэгги, смотри, какая ты злюка: сама совершаешь тягчайшие грехи, а ответственность за них хочешь возложить на добродетельного человека. Я постаралась убедить себя в том, что мои глаза и моя нескромность погубили меня. Если бы я с самого начала воспринимала его как священника, если бы я не восхищалась его познаниями, талантом, пылким сердцем, то ничего этого с нами не случилось бы. И в то же время я понимаю, что, просто слушая его, я открыла это все сама. В конце концов, я не так уж и глупа. Я видела его красоту, врожденное благородство, изящество, его полные огня и мысли глаза. В общем, он показался мне вполне достойным любви и восхищения. Похвалы окружающих лишь подтвердили мой выбор, но отнюдь не определили его. Когда при мне восхищались Ральфом, эти похвалы лишь подтверждали мой выбор, и я слушала их с восторгом, потому что они совпадали с моим преклонением перед ним, были отголоском, пусть поначалу даже самая красноречивая похвала Ральфу не могла сравниться с той, которую я произносила сама в глубине души каждую минуту, каждую секунду. Но если другие видели и показывали мне в преподобном Ральфе образец священника, миссионера, апостола, то проповедующего евангелие в отдаленных областях и обращающего неверных, то совершающего свои подвиги на благо христианства, столь униженного сегодня безбожьем одних и отсутствием добродетели, милосердия и знания у других. А я же, наоборот, представляла себе его влюбленным поклонником, забывшим Бога ради меня, посвятившим жизнь мне, отдавшим мне душу, ставшим моей опорой, моей поддержкой, спутником моей жизни. Да, мама была права, я стремилась совершить кощунственную кражу, я мечтала похитить его у Бога из божьего храма, как похищает грабитель, враг неба, самое дорогое из священной дарохранительницы. Ради этого я старалась быть красивой, я заботилась о своем лице и теле. Наконец, я смотрела на Ральфа манящим взором и каждый раз, пожимая ему руку, стремилась передать его душе тот неугасимый огонь, который сжигал меня.

Она сидела, отвернувшись в сторону, и обращалась словно к самой себе. Джастина понимала, что матери давно необходимо было высказаться, но слишком горькими были эти слова, и хотя Мэгги рассказывала о своей несчастной греховной любви, Джастина то и дело ловила себя на мысли о том, что она на ее месте поступала бы точно так же.

— И я добилась, что Ральф по-настоящему, по-мужски полюбил меня. Он говорил мне об этом всем своим взглядом. Да, его любовь была такой же глубокой и страстной, как моя. Он посвятил мне многие часы и дни своей жизни… Но потом все закончилось. Я заставила его согрешить. И проклинала его за это. Но потом я дала ему уехать. Я была великодушной, я стремилась погасить в своей душе жар этой тяжелой, неправильной любви. Любя его так, как Бог велит любить ближнего, я хранила его образ в своих мыслях, я сказала себе — пусть он будет тебе дороже всех, но самую благодарную часть его души оставь Создателю. Я поняла, что разлука — лучшее лекарство от любви. Я утешала себя мыслью о том, что он излечится от своей страсти, отдавшись занятиям в церкви и посвятив себя религии. Когда появился Люк, мне казалось, что теперь я начну успокаиваться и сохраню о Ральфе только приятные и грустные воспоминания, от которых мне не будет никакого вреда. Эта любовь, как прекрасная поэма, станет озарять мою жизнь, если бы только все мои желания исполнились… Какое огромное количество причин находила я для того, чтобы оправдаться перед самой собой и Богом за те чувства, которые я испытала к Ральфу! Самой простой была мысль о том, что земная любовь не постоянна. Я говорила себе, что наслаждение только кажется нам упоительным, но когда чаша выпита до дна, вкус его забывается, а осадок становится горьким. Разве не лучше, говорила я, если наша любовь исчезнет, улетучится сейчас, пока она ничем не осквернена. Самым ужасным было бы, если бы наша любовь умерла от пресыщения. Ты представляешь себе, Джастина, ведь мне было только двадцать лет, я еще ничего не испытала в своей жизни, но уже старалась отказаться от всего. Будь мужественной, говорила я себе, отведи чашу от своих губ, пока они едва успели к ней прикоснуться. Я хотела побороть эту любовь с помощью гордости. Мне казалось, что было бы оскорбительно для меня, если бы Ральф мог совладать со мной, превозмочь себя, а я оказалась бы для этого слишком слабой. Я пыталась отбросить все далеко прочь, но…

Она умолкла, качая головой. Джастина осторожно подняла руку и положила ее на плечо матери. Ей пришлось столько пережить и от многого отказаться. И на все это ее толкнула любовь. Джастина, которая всегда испытывала уважение к людям, способным на сильную страсть, и сейчас почувствовала, что рядом с ней с самого детства был человек, которым нужно было восхищаться. Но своенравный и гордый характер и упрямая натура не позволяли ей даже сейчас, в минуты такой откровенности, признаться в этом матери.

— Я говорила себе, что недостойна его.

— Мама, не говори так, — возразила Джастина. — Таких умных людей, как ты, я нигде не встречала.

Мэгги с некоторым удивлением посмотрела на дочь. Редко ей доводилось слышать от нее такое. Она выразила свои чувства лишь легким прищуром и, отвернувшись, продолжала:

— В конце концов я уговорила себя. Я сказала, что он уезжает для того, чтобы исполнить свой долг перед Богом. И мне следует только радоваться его отъезду, потому что это излечит мое сердце от любви, а Бог вознаградит меня за эту великую жертву. Но я ошиблась. Спокойствие так никогда и не вернулось ко мне. Я уговорила себя раскаяться в грехах, отпустить Ральфа, радоваться его отъезду и забыть его. Я со всем согласилась и обещала радоваться разлуке с Ральфом. Я хотела забыть и даже ненавидеть его. Но я не смогла. Это было выше моих сил.

На глазах ее показались слезы, и Мэгги торопливо вытащила платок и промокнула уголки глаз.

— Пока Ральф был рядом, вместе со мной, мне казалось, что у меня на все достанет мужества, но едва он ушел, меня будто покинул Бог. Силы оставили меня, и я едва не умерла от отчаяния. Ведь я мечтала о счастливой жизни с этим человеком, которого я не могу не любить. Я уже видела, как с помощью чудесной силы любви поднялась до него, чтобы стать для него равной и слить воедино наши мысли, и желания, и биение сердец. Но Бог отнял его у меня и забрал к себе, и я осталась одна, без надежды и без утешения. Как это было ужасно. Все, о чем я говорила себе, все доводы показались мне ничтожной, пустой игрой слов, ложью, обманом и хитростью. Я любила Ральфа, и этот довод был сильнее всех остальных. Я готова была выть от бессилия. Если он тоже любит меня, почему не бросит все и не поспешит, и не придет ко мне, нарушив все обеты и отказавшись от всех обязательств? Я же не знала раньше, что такое любовь. Только потом я поняла: ни на земле, ни на небе нет ничего сильнее ее. Чего бы я только не сделала для Ральфа, а он для меня ничего не хочет сделать. Может быть, он не любит меня. Конечно, не любит. Наверное, это был самообман. Меня ослепило тщеславие. Если бы Ральф любил меня, он пожертвовал бы ради меня своим будущим, обетами, славой, стремлением стать на несколько ступеней выше в церковной иерархии, желанием стать светочем церкви. Всем бы пожертвовал. Да простит меня Бог… Джастина, я сейчас скажу что-то ужасное, но эта мысль давно сжигает меня, и я больше не могу сдерживать ее в себе. Ради него я отказалась бы даже от спасения души. Но он отверг меня, отверг мою любовь, хотя и отдал ей дань. И я решила остаться одна, пусть бы это даже стоило мне жизни. Правда, потом все-таки не выдержала, но самую большую любовь в своей жизни я испытала к нему, да и до сих люблю по-настоящему только его. Хотя я оказалась неверна ему.

Хотя Джастина, обладавшая твердым характером, была далека от сентиментальностей, но при последних словах матери не смогла сдержать слез.

— Мама, не надо, — говорила она, — ты сейчас добьешься, что я тоже завою и зареву, как корова. Не надо больше об этом. Мне кажется, что ты не заслуживаешь таких угрызений совести.

Всхлипнув, Мэгги махнула рукой.

— Не беспокойся, дорогая, у меня просто разошлись нервы. Может быть, вернемся в дом и выпьем по чашке липового чая?

Джастина мгновенно ухватилась за эту мысль.

— Конечно, мама. Я даже думаю, что нам можно выпить чего-нибудь покрепче. Например, коньяку. Это подкрепит силы.

Мэгги засмеялась теперь уже своим обычным смехом.

— Пойдем, я с удовольствием выпью чего-нибудь крепкого. В последнее время это стало помогать мне.

Джастина сделала удивленное лицо.

— Мама, что я слышу? Неужели тебя стал радовать алкоголь?

— Ну, не до такой степени, чтобы ты могла считать меня алкоголичкой. Но иногда больше ничего не помогает, особенно сейчас, когда участились ссоры с Диком.

 

3

Они продолжали разговор на веранде за небольшим столиком с бутылкой коньяка.

— Мама, неужели преподобный Ральф никогда не рассказывал тебе о своих чувствах? — спросила Джастина, с наслаждением вдыхая аромат свежего липового чая.

Мэгги медленно выпила рюмку коньяку и, поставив ее на стол, покачала головой.

— Нет, он говорил только, что любит меня. Я понимаю, как тяжело ему было признать, что он вынужден бороться с этой любовью. Он не желал соперничать с любовью к Богу и призванием к духовному сану. Ральф был настойчив и упорен. Эти качества выработали у него твердость характера. Ничто не могло унизить его в его собственных глазах больше, чем отказ от прежних убеждений и целей в жизни. Он не мог без ущерба для самолюбия отказаться от своих стремлений, которые всегда открыто провозглашал. Именно это принесло ему славу человека, целиком посвятившего себя Богу, проникнутого верой.

Мэгги вдруг кисло усмехнулась.

— Одним словом, будущего святого. Наверное, именно этого он хотел добиться и понимал, что все его намерения рухнут, если он позволит себе отдать мне слишком многое. Я знаю, что он по-настоящему любил меня и все же ничего не мог поделать. Он не мог омрачить свою славу. Джастина, — со вздохом сказала Мэгги, — наверное, тебе будет трудно понять мои слова, потому что всю жизнь ты твердо и не колеблясь шла к своей цели. Ты хотела стать актрисой и стала ей, к тебе пришла слава, известность. Точно таким же был и Ральф. Но ведь множество людей живут по совершенно иным законам. Они отдаются на волю течения, становятся игрушкой обстоятельств. Часто бывает так, что мы не сами выбираем роль, но принимаем ту, что выпадает нам на долю, что готовит нам слепой случай. Ведь жизнь часто зависит от таких непредвиденных случаев, капризной игры судьбы. Так бывает, когда встретишь человека, который не заслуживает твоей доброты и любви. Но что-то в душе толкает тебя к нему в объятия, а потом ты сожалеешь об этом всю жизнь.

Джастина непонимающе нахмурила лоб.

— О чем ты, мама? Разве встреча с Ральфом де Брикассаром была случайностью? Разве ты увлеклась им помимо своей воли?

Мэгги мягко улыбнулась и покачала головой.

— Нет, Джастина, я как раз о противоположном. Я думаю, что гордость и твердый характер Ральфа не позволяли ему смириться с тем, что простой случай, обыкновенное стечение обстоятельств, нарушит что-то в его давно определенной судьбе. Именно против этого он и восстал. Он наверняка не мог смириться с тем, что все его честолюбивые планы святой добродетельной жизни могут рассеяться в одно мгновение и растаять, как утренний иней под первыми лучами солнца, только из-за того, что он не смог удержаться от проявления чувств ко мне. Однажды он сказал мне что-то насчет стойкости святого Иоанна Златоуста, который пренебрег просьбой любящей матери не покидать ее ради служения Богу. С ласковыми упреками, слезами и горькими жалобами она привела сына в спальню и усадила рядом с собой на ложе, где он был рожден. Но все ее мольбы оказались тщетными. Я помню, что даже обиделась тогда, но постаралась не подать виду. В его словах действительно было много обидного. Он как бы продемонстрировал мне, что значат слезы какой-то девчонки, возможно даже неискренние, по сравнению с горькими жалобами матери. Признаюсь тебе, Джастина, я думала о нем очень плохо. Если попробовать выразить все это в нескольких словах, то мне казалось, что Ральфом овладело высокомерие. Как же так — высокое достоинство и величие сана священника, который он принял, стояло выше всех ничтожных земных венцов. Ведь сам святой дух установил этот сан, и теперь из-за какого-то легкомысленного увлечения, вызванного девчонкой, он должен презреть величественный сан, отказаться от той власти, которую Бог не дал даже архангелам, стоящим у его трона. Меня так и подмывало сказать ему, что, влюбившись в меня, он пал так низко, как даже не мог себе представить. Как же так — смешаться с невежественной чернью и стать одним из паствы, когда ему предназначено быть пастырем, которому дано связывать и развязывать на земле то, что Бог связывает и развязывает на небе: прощать грехи, возрождая людей духом и крещением, наставлять их именем непогрешимого владыки, оглашать приговоры, которые потом утверждаются на небесах, отказаться от права стать посредником между Богом и людьми в величайших таинствах, недоступных человеческому разуму, — и только из-за того, что какая-то бедная Мэгги Клири, видите ли, пытается предъявить на него свои собственные права. Временами я готова была разорвать его на части из-за этой обуявшей его гордыни. Мы купались, плавали, смеялись, я была готова молиться на каждую секунду, проведенную с ним вместе. Но временами меня охватывало нестерпимое желание разом покончить со всем этим, утащить его на дно с собой и там остаться навечно, чтобы уже никто и никогда не смог отнять его у меня. Я даже была готова забыть о Божьем наказании… Но потом все возвращалось на место. Я понимала, что не смогу и руку на него поднять — таким чистым, добрым и настоящим он был.

Джастина потрясенно покачала головой.

— Мама, ты никогда не разговаривала со мной на эту тему, никогда не была такой откровенной.

Мэгги снова налила коньяк в рюмки, стоявшие на столе и, отпив немного жгучего янтарного напитка, долго молчала.

— Джастина, — наконец сказала она, — все в мире движется — и время, и мы с ним. В моей жизни было так много поступков, достойных сожаления, что я должна была рассказать о них хотя бы дочери. Бог уже несколько раз посмеялся надо мной, отомстив за ту кражу, которую я пыталась совершить. Он отнял у меня любимого, а затем сына, который, я надеялась, никогда не променяет этот мир на Бога. Вот почему я никогда не пойду на исповедь к священнику. Как я могу рассказать ему о том, в чем боялась признаться самой себе? Лишь человек, не связанный обетом, может понять меня и найти в себе силы, чтобы не осудить.

Джастина взглянула на мать.

— Ты думаешь, что таким человеком могу быть я? — осторожно спросила она.

Мэгги уверенно кивнула.

— Да. Джастина, я не пытаюсь строить иллюзии. Во многом ты была и стала не такой, какой я хотела тебя видеть. Многое сыграло в этом свою роль — и то, что наш брак с твоим отцом был случайностью, ошибкой, и то, что я не могла отдать тебе всю свою любовь, потому что возлагала все свои надежды на Дэна, и многое другое. Но ты взрослый человек со своими твердыми убеждениями и взглядами на жизнь, ты крепко стоишь на ногах…

При этих словах Джастина едва удержалась от того, чтобы не расплакаться. Ах, мама, мама, как же ты ошибаешься! Считать меня твердой и ни о чем не сомневающейся холодной царицей — такая же ошибка, как верить в то, что на земле возможно царство Божье. Ну да ладно, мама, ты об этом не знаешь и не надо. Я была плохой актрисой, если бы не могла сыграть перед тобой роль твоего счастливого ребенка, который наслаждается жизнью, получив от нее все возможные блага. На самом деле все не так, все далеко не так. И у нас с Лионом все не так безоблачно. В последнее время мы опять не можем найти ключ друг к другу. Ох, как долго не можем. Вроде бы все есть — и любовь, и деньги, и дом. Но нет семьи. Нет чего-то глубокого, теплого, что было в этом доме, в Дрохеде. Может быть, все это из-за того, что они живут слишком современной, слишком напряженной и слишком насыщенной жизнью? Лион часто бывает в отъездах, у него много дел, и не только в Европе. Он так долго ждал, когда она вернется к нему, но в результате ничего не изменилось. Они по-прежнему видятся раз в неделю, а когда у них появляется возможность побыть друг с другом подольше, они даже не могут найти общую тему для разговора. Она так и не смогла привыкнуть к его политике. Как ни странно, но сцена тоже начинала надоедать ей. И хотя роли Дездемоны и леди Макбет были для нее по-прежнему коронным номером, она чувствовала, что начинает терять вкус к игре.

Но мать ничего не должна знать об этом. Пусть думает, что у ее последней надежды все хорошо.

— Джастина, тебе, конечно, рано об этом думать, — сказала Мэгги, — но своими глазами ты видишь пример того, что делает с людьми время. Прошу тебя, хотя бы изредка задумывайся над существованием того мрачного рубежа, который всем когда-нибудь предстоит пересечь. Женщины часто не задумываются об этом, а ведь это просто необходимо… Мы с Ральфом тоже думали об этом. Возможно, ему было легче. Он надеялся на то, что с ним Бог. Я не могла позволить себе такой роскоши. Мне все чаще приходит в голову мысль согласиться с Диком и уехать отсюда. Я очень люблю Дрохеду, но она начинает тяготить меня. Слишком много здесь связано с прошлым, а с ним надо расставаться вовремя.

Вдалеке послышался заливистый смех Дженнифер, топот копыт, и скоро на поляну перед домом влетел Дик на своем скакуне. Девочка сидела впереди него, и он одной рукой придерживал ее, а другой держал поводья. Увидев Мэгги с Джастиной на веранде, он остановил коня, спрыгнул на землю и помог спуститься Дженнифер.

— Принимайте наездницу, — крикнул он женщинам. Дженнифер со всех ног бросилась к матери и защебетала:

— Если бы ты только знала, как мы быстро скакали с дядей Диком! Я уже почти научилась ездить на лошадке.

— То-то я вижу, как ты ловко ездишь впереди дяди Дика. Так любой сможет, — поддразнила ее мать, и девочка обиженно отвернулась к бабушке.

— Бабушка, мама ничего не понимает, но ты же знаешь, что на маленькой лошадке быстро не поскачешь. А я хотела очень быстро, поэтому дядя Дик и посадил меня к себе. Он мне не разрешает поехать одной на большой лошади.

— Правильно делает, — сказала ей Мэгги. — Когда подрастешь, тогда будешь скакать на большой.

Дик стоял перед верандой, с улыбкой слушая разговор, и Джастина после разговора с матерью теперь как бы заново видела его. Она всегда испытывала к нему симпатию, и ей было жалко этого сильного и в общем-то такого несчастного человека. Нелегко жить, когда знаешь, что любимый человек постоянно думает о другом, пусть и мертвом.

В отличие от матери, Джастина нечасто вспоминала Стэна, может быть, потому, что жила далеко от его могилы. Хотя, конечно, не из-за этого… Воспоминания каждый раз вызывали у нее такую боль, что она вынуждена была контролировать себя, чтобы не впасть в отчаяние. Особенно тяжело было, когда ей на ум приходило сравнивать Стэна и Лиона. В таких сравнениях Стэн всегда выигрывал, Джастине с ним было легче и интереснее, чем с Лионом. Когда она о нем думала, ей хотелось уехать от Лиона и начать все сначала, но что-то ее сдерживало. Куда она поедет, кого будет искать? Она устала мотаться по свету, и жизнь с Лионом вообще-то устраивала ее, но… все равно чего-то хочется, подобного тому, что она испытала со Стэном.

Дик и Стэн мало были похожи друг с другом, Стэн был в мать, но, глядя на Дика, Джастина всегда видела Стэна.

— Идите к нам, — позвала она его. — Я уговорила маму угостить меня коньяком, составьте нам компанию.

— Ну разве только на полчаса. Я ведь только Дженни завез домой, мне надо ехать к Бобу, мы сегодня перегоняли с ним овец.

— Иди, Дик, — позвала его и Мэгги, — поешь хотя бы. Ты почему-то не приезжал сегодня обедать.

Она сбегала в дом и принесла Дику поесть. Пока Дик ел, Мэгги заботливо ухаживала за ним, пододвигала блюда, подкладывала лучшие кусочки.

— И что же вы празднуете, милые дамы? — поинтересовался Дик. — О чем разговор, если не секрет?

— О жизни, — весело доложила Джастина.

— Я сказала Джастине, что мы с тобой собираемся купить свою ферму и переехать из Дрохеды, — сказала Мэгги, стараясь сделать Дику приятное.

— А мне очень нравится в Дрохеде, — сообщила Дженнифер. — И я здесь, пожалуй, останусь пожить. Ты не возражаешь, мама?

— Нет, не возражаю, — засмеялась Джастина. — В детстве мне тоже здесь нравилось, но потом я уехала отсюда и, по правде говоря, не жалею, хотя иногда меня и тянет сюда.

— Ты правильно сделала, что уехала. Иначе тебе пришлось бы играть в нашей любительской труппе, а мне — каждый раз выслушивать от соседок их глупую болтовню о том, что они увидели вчера на спектакле, — сказала Мэгги.

Что это такое, Джастине не нужно было рассказывать. Она прекрасно помнила эти нудные посиделки, когда за чашкой чая со сладкими булочками эти пожилые матроны щебетали:

— Как вы любезны, благодарю вас, передайте мне еще смородиновое повидло.

— Мы пришли насчет этой лотереи. Вы знаете, благотворительность в последнее время совсем позабыта.

— Как же, как же.

— О, нам некогда сидеть. Нужно еще побывать в нескольких домах.

— Ну что вы, я вас не отпущу без чая и булочек.

— А вы видели вчера водевиль?

— О, это было просто великолепно. Я так смеялась, так смеялась, хотя мне совершенно не понравилась исполнительница главной роли.

— А вы знаете, она расстегивает лиф и распускает волосы. Весь эффект у нее именно в этом. Вы заметили, что она делала то же самое и в предыдущей пьесе?

— Говорят, она что-то принимает, чтобы поддерживать этот странный цвет лица.

— Нет, нет, она зелена от рождения.

— Но у нее все движения рассчитаны, она совершенно не полагается на импровизацию.

— Может быть, потому, что она совершенно не умеет импровизировать?

— Ха-ха-ха. Интересно, как долго она искала свой сценический образ.

— Да, она умирает с таким реализмом. Она хватается за грудь — вот так! — запрокидывает голову, лицо ее зеленеет. Потрясающее впечатление.

— Как это, должно быть, тяжело — постоянно делать одно и то же.

— А вы заметили, что она играет только драматические роли? Она довольно прилично научилась заламывать руки и стонать, закатывая глаза. Даже в комическом водевиле она все делает так, как будто она леди Макбет.

Но самое смешное начиналось тогда, когда к разговору подключался кто-либо еще, обычно мужчина.

— Вы видели вчера этот водевиль?

— Омерзительно! — восклицал он.

— Как омерзительно? Она же бесподобна, когда хватается за грудь и запрокидывает голову…

— Бросьте, отвратительный реализм.

Начинался спор, в котором кто-то пытался защитить реализм, а кто-то решительно не признавал его.

— Ничего этого не должно быть, ничего, слышите. Реализм унижает искусство. Хорошие вещи в конце концов нам не покажут со сцены.

После этого кто-то рассказывал о том, что одна дама в первом ряду упала в обморок, после чего все сходились на том, что именно таким и должен быть эффект от хорошего театрального спектакля. Разговоры переходили на благотворительную лотерею и виды на урожай гороха.

Джастина всегда с ужасом думала о том, что было бы с ней, если бы она осталась в Дрохеде и посвятила свою жизнь подобным занятиям; ее ожидало бы только одно — изнуряющая тоска и тяга к перемене мест. Нет, она не была рождена для этой деревенской простоты и ухода за овцами. Ей хотелось другого…

Сейчас, в Дрохеде, Джастина частенько вспоминала свой дом на Парк-Лейн, свою просторную гостиную с ее бархатом и дорогим деревом мебели. Она не могла сказать, что чувствовала себя счастливой в этой обстановке, ощущая во всех вещах что-то тяжелое и незыблемое, как Биг-Бен и Тауэр. Тяжелые портьеры и темная массивная мебель только усугубляли ее затянувшееся спокойствие.

Единственным развлечением, которое Джастина позволяла себе, приезжая вечером домой после спектакля, было бросить взгляд на обширный горизонт, на громаду Лондона, расстилающего перед ней волнующее море серого камня. Из ее уединенного уголка открывалась эта безбрежность.

Время проходило быстро, и уже скоро Джастина уехала к себе в Лондон, оставив Дженнифер в Дрохеде. Лиона, как всегда, дома не было, он звонил ей накануне ее отъезда из Дрохеды и сказал, что задерживается в Париже.

— Я соскучилась по тебе, Ливень. Приезжай скорее, — грустно сказала Джастина. Но вот она уже в Лондоне, а Лиона все нет. Джастина забросила вещи домой и помчалась в театр. Она сразу же с головой ушла в работу, и скучать было некогда. Джастина даже не стала жалеть себя, когда ночью одна ложилась в холодную постель.

 

4

Ночник из синеватого стекла горел на комоде рядом с широкой постелью, заслоненный книгой; остальная половина комнаты тонула в тени. Мягкий свет пересекал небольшой круглый столик, струился по широким складкам бархатных портьер, бросал голубоватый отблеск на зеркало палисандрового шкафа, стоявшего в дальнем углу комнаты.

В гармоничности убранства комнаты, во всеобъемлющей синеве обоев, мебели и ковра было в этот ночной час нечто от смутной нежности облака.

Широкая кровать, также обтянутая бархатом, выделялась полутемной громадой; на ней светлыми пятнами были обозначены простыни. В глубине комнаты широким провалом чернела открытая дверь.

Не слышалось ни звука. Джастина спала, сложив руки, словно маленький ребенок.

Огненно-рыжие, почти каштановые волосы разметались по подушке. Легкое дыхание Джастины было таким ровным, что было почти незаметно, как вздымается ее грудь. Она спала мирным и крепким сном, склонив голову, словно, засыпая, к чему-то прислушивалась.

Не слышалось ни звука. Шумы улицы давно умолкли. Сюда, к зеленым особнякам на Парк-Лейн, доносился лишь отдаленный рокот Лондона.

В большой гостиной, куда была открыта дверь из спальни, было очень тепло: в камине медленно догорало одно-единственное толстое полено. Обстановка в гостиной еще раз и еще раз напоминала о том, что такое настоящая роскошь. Черные с золотом портьеры и кресла, сиявшие ослепительным блеском позолоты, в угасающем свете огня из камина бросали тонкие сверкающие лучи. На доске камина, на столах, подоконниках пышно распускались цветы. В высокие стекла окон струился ясный свет из освещенной аллеи перед домом — там виднелись обнаженные деревья и черная земля. Стоял февраль.

Уже вернувшись домой из Дрохеды — хотя ей по-прежнему было трудно сказать, где ее настоящий дом, — Джастина целиком погрузилась в театральные дела, пытаясь в этой изнуряющей гонке заставить себя забыть о том, что ей рассказала мать и что ожидало ее саму. Она играла, играла и играла, с каждым новым спектаклем осознавая, что Шекспир начинает смертельно надоедать ей. Конечно, Клайд был прекрасным режиссером, а Марк Симпсон — великолепным партнером. Но была в этой незыблемости чувств и событий шестнадцатого века какая-то утомляющая усталость, которая накапливалась с каждым днем и заставляла Джастину искать чего-то нового, какого-то иного смысла.

Однажды после спектакля, когда она в очередной, неизвестно какой по счету раз сыграла Дездемону, Джастину наконец-то изловил этот молодой драматург, встречи с которым она довольно-таки успешно избегала на протяжении последних недель. Как же была его фамилия — Смитстон или Ролстон? В общем, это не имело особого значения. И она наконец сдалась и ответила на просьбу молодого человека, считавшего себя драматургом, о встрече. Он принес свою новую пьесу, которую, по его словам, писал специально в расчете на актерский талант Джастины О'Нил.

— Я даже поверить не могу, — горячо заламывая руки, говорил он Джастине, когда она встретилась с ним в одном из небольших ресторанчиков на Пикадилли, — миссис О'Нил, я всегда считал вас актрисой, которая способна выразить все самые тонкие оттенки человеческого чувства. Когда в «Отелло» вы падаете на кровать…

— Не надо, — перебила его Джастина, — я прекрасно знаю все, что вы можете мне сказать.

Она намеренно демонстрировала свое легкое пренебрежение к начинающему драматургу, чтобы с самого начала у него не оставалось никаких иллюзий на этот счет. Она действительно прекрасная актриса, но не настолько глупа, чтобы выслушивать подобного рода комплименты.

Молодой человек, фамилию которого она снова не запомнила, хотя он представился перед встречей, дрожащими руками вытащил из потертого кожаного портфеля переплетенную рукопись и протянул ее Джастине.

— Вот, миссис О'Нил, я хотел бы, чтобы вы прочитали мою новую пьесу. Она называется «Девственница в объятиях грешника».

Джастина повертела в руках пьесу и, не раскрывая обложки, хмыкнула:

— Любопытное название, и о чем же ваша пьеса?

Молодой человек тут же принялся объяснять:

— Главная героиня, молодая девушка…

Джастина довольно грубо прервала его:

— Простите, а вам не кажется, что я не слишком гожусь на роль молодой девушки? Между прочим, в театре я играю отнюдь не Джульетту.

Это ничуть не смутило начинающего драматурга.

— Нет, нет, что вы, — замахал он руками, едва не задев полную чашку кофе, стоявшую перед ним на столе. — Только вы сможете сыграть эту роль. Молодая актриса просто не способна прочувствовать всю глубину переживаний моей героини. К тому же…

Он зарделся, словно школьник, признающийся в любви своей учительнице.

— Вы так прекрасны, что я не могу представить в этой роли никакую другую актрису.

Джастина милостиво махнула рукой.

— Ну ладно, продолжайте.

— Главное действующее лицо моей пьесы — молодая девушка, которая живет на далекой ферме в Западном Суррее.

Джастина поморщилась.

— Зачем же вы запихнули свою героиню в такую дыру? Неужели нельзя было найти какое-нибудь более оживленное место?

— Нет, нет, — запальчиво воскликнул молодой человек, в очередной раз подвергнув сомнению благополучную судьбу чашки с кофе. — Место действия очень важно, потому что только в таких глухих местах можно сейчас сохранить чистоту нравов и благородство помыслов, которые присущи моей героине. Она рано лишилась отца и живет с матерью. У них небольшое молочное стадо, и все свое время они проводят в простом крестьянском труде.

Джастина скептически усмехнулась:

— Интересно, как вы собираетесь изобразить это на сцене. Что, запишете на пленку шум ветра в деревьях и мычание коров? И таким образом попытаетесь убедить зрителя, что он находится в деревне, в Западном Суррее?

Драматург пожал плечами.

— Я не знаю, — растерянно пробормотал он, — я еще над этим не думал. Мне кажется, что хороший режиссер вполне сможет воплотить эту идею на сцене, но главное не в этом. С вашего позволения я продолжу рассказ о сюжете.

Чтобы не так было скучно, Джастина жестом подозвала официанта и заказала мартини. Вся эта идея с начинающим драматургом и новой пьесой, которая позволит ей обрести второе дыхание и утраченный вкус к жизни, уже начинала казаться ей глупостью — слишком уж неубедительно выглядел этот молодой человек, не говоря уже о пьесе. Он еще ничего не успел рассказать про сюжет, а Джастину уже охватило уныние и тоска. «Опять какая-нибудь спальная история про восторженную юную дуру, которую затащил в постель приезжий соблазнитель, — подумала она. — Что еще может взбрести в голову такому бедняге?»

— Поскольку у моей героини не было возможности посещать школу, — продолжал драматург, — она выросла совершенно наивной и чистой. Все, что она видела в своей жизни до совершеннолетия, — это воскресные службы в ближайшей церкви, до которой было тридцать миль. Они с матерью ездили туда в двуколке, поднимаясь еще затемно, чтобы успеть к утренней службе. Хотя мать воспитывала мою героиню в строгости и по религиозным канонам настоящей строгой католичкой, девушка выросла жизнерадостной и веселой. В их доме никогда не было книг — кроме библии, разумеется. Вы представляете себе, миссис О'Нил, какая великолепная фактура?

Джастина без особого энтузиазма кивнула, подумав про себя, что только этого ей и не хватало — играть забитую деревенскую девку, у которой на уме может быть только местный священник, и то только в том случае, если он недостаточно стар.

Как ни странно, она не ошиблась. Точнее, почти не ошиблась. Потому что вдохновленный одобрительным жестом миссис О'Нил начинающий драматург с удвоенной энергией принялся рассказывать о дальнейшем развитии сюжета.

— Ей уже исполнилось восемнадцать, потом девятнадцать. Она по-прежнему жила с матерью на ферме, лишь по воскресеньям выбиралась в церковь, но тут случилось неожиданное. Вместо прежнего пожилого священника в этот приход направили нового, красивого молодого мужчину с внешностью Джеймса Бонда и огромными амбициями. Он приехал в Западный Суррей для того, чтобы заложить здесь, так сказать, первый камень в основание своей будущей карьеры. Он хотел стать епископом, потом, конечно, кардиналом. Ну, я надеюсь, миссис О'Нил, вы понимаете, что каждый молодой священник мнит себя папой римским. Мой герой был из их числа.

Это уже начинало кое о чем напоминать Джастине, и она немного оживилась.

— Рыжие волосы, — задумчиво произнесла она, — как нельзя лучше подходят к вашей сурреевской героине.

— Вот, вот, — оживленно воскликнул молодой человек. — Я безумно рад, что вы понимаете мою мысль. Никто, кроме вас, не сможет изобразить мою героиню. А ведь это только начало. Разумеется, возраст и все такое…

Он снова густо покраснел, как будто Джастина могла уличить его в чем-то подобном.

— …заставляют девушку влюбиться.

— В этом нет ничего удивительного, — спокойно сказала Джастина, потягивая мартини. — Рано или поздно каждая девушка влюбляется. И что же ваш красавец священник? Надеюсь, он не соблазнил нашу героиню?

Она сама не заметила, как назвала героиню «нашей». Слава Богу, что молодой человек тоже не заметил этого. Иначе у Джастины было бы с ним куда больше хлопот.

— Да, да, она влюбилась! — вскрикнул он, театрально размахивая руками.

Джастина даже с опаской посмотрела по сторонам, потому что экзальтированное поведение молодого человека не могло не привлечь к себе внимание окружающих. К счастью, в это время ресторан был почти пуст, и увлеченная только друг другом молодая пара, сидевшая в дальнем углу, была свидетелем разговора актрисы и драматурга. Была свидетелем — громко сказано, потому что доносившееся из дальнего угла щебетание и воркование свидетельствовали о том, что Джастине и ее спутнику можно даже петь и плясать.

— Да, она влюбилась, — продолжал наследник Шекспира. — И он влюбился. Он ведь был не из камня. Все это началось с повышенных знаков внимания во время службы, а затем святой отец не нашел ничего лучшего, как посетить ферму, когда ее хозяйка отсутствовала.

— Интересно, куда же она делась? — хмыкнула Джастина.

— Мать нашей героини отправилась по торговым делам в сельскохозяйственный кооператив, который ведал сбытом молока. Ну, в общем, это не важно. Главное, что наши герои встретились, и тут она впервые поняла, что такое настоящая физическая близость. Молодой священник не устоял перед зовом плоти, а девушка, разумеется, уступила ему.

Джастина задумчиво теребила в руке стакан.

— Да, теперь мне понятно, почему ваша пьеса носит такое забавное название «Девственница в объятиях грешника», — негромко проговорила она, словно комментируя рассказ драматурга.

— Но это еще не все, — продолжал он. — Можно считать, что это только начало. Он соблазняет ее и только через некоторое время начинает осознавать, что произошло. Нет, он совсем не был негодяем. Это был нормальный молодой священник, который ставил перед собой высокие цели. Но, увидев красивую, нет, я ошибся, прекрасную девушку, почувствовал в своем сердце слабость и не смог удержаться. Он даже на некоторое время подумал, что любит ее, но потом все будущее, которое он создал в своем воображении, стало для него рушиться. Перед ним встали образы настоятеля, отрекающегося от него, прелата епархии, поддерживавшего его ходатайство о направлении его в более крупную церковь со ссылкой на его добродетель и твердость его убеждений, папы римского, который своим распоряжением лишит его сана, и так далее и тому подобное. Он понял, что все это может рухнуть в один момент, и испугался. Вы понимаете, он разбил этой несчастной девушке жизнь и бросил ее одну. Еще не став настоящим священником, он уже натворил грехов под стать настоящему негодяю.

Джастина понимающе кивнула.

— В пьесе, мистер… э…

— Ролсон. Генри Ролсон, — услужливо сказал молодой человек.

— Да, мистер Ролсон, — продолжила Джастина. — Очевидно, в вашей пьесе очень силен нравоучительный момент.

— Да, — с гордостью ответил тот. — Я считаю, что каждое театральное произведение должно учить каким-то высоким идеалам.

— Ну что ж, — покачала головой Джастина, — в этом что-то есть…

Ее подмывало поиронизировать над этим молодым человеком, но она пока решила помолчать, выслушав до конца содержание пьесы в изложении ее автора.

— Моя героиня потеряла покой и сон. Он околдовал ее, опоил любовным зельем, — напыщенно продолжил драматург. — Разумеется, это не прошло незамеченным для матери девушки. Разумеется, истина быстро выплыла наружу, и мать узнала, кто был причиной сердечного расстройства ее дочери. А наш молодой человек, испугавшись за свою карьеру, добился скорейшего перевода в другое графство. Если бы он оставил нашу девушку одну, то она, может быть, как-нибудь и смогла бы пережить такое несчастье, однако она уже забеременела. Она любила его так, что не хотела говорить об этом никому на свете. И, чтобы не выдать своего любимого, ей пришлось покинуть отчий дом.

— Боже, как трогательно, — скептически промолвила Джастина.

Молодой драматург, увлеченный собственным рассказом, не обратил внимания на тон, которым были произнесены эти слова и воспринял их совершенно противоположным образом. С энтузиазмом замахав руками, он наконец-то добился того, что уже остывший кофе выплеснулся на его брюки, оставив на них большое почти чернильное пятно. Выразив лишь некоторое сожаление по этому поводу, мистер Ролсон промокнул разлившийся кофе парой бумажных салфеток и, отодвинув от себя по счастью уцелевшую чашку, снова стал рассказывать:

— Моя героиня была совершенно необразованной, но честной деревенской девушкой, обладавшей от природы здравым смыслом и настоящими христианскими добродетелями. Догадавшись о том, что было причиной столь поспешного бегства ее возлюбленного, она решила не выдавать его и уехала из дома, оставив мать одну. На этом заканчивается первое действие пьесы. А второе показывает наших главных героя и героиню через двадцать лет.

Джастина улыбнулась.

— Думаю, что для этого мне даже не придется гримироваться.

— Через двадцать лет из Рима в Лондон для проведения торжественной мессы приезжает молодой, только что получивший сан кардинал. Во время торжественного богослужения он обходит с обрядом причащения свою паству и встречает уже немного постаревшую, но все еще такую же прекрасную героиню нашей пьесы. Она пришла на мессу вместе со своим девятнадцатилетним сыном, который под впечатлением рассказов матери тоже решил стать священником. Затем наши главные герои встречаются в совершенно частной обстановке, и она рассказывает ему свою историю. Он начинает понимать, что добровольно принес на алтарь, как жертву, эту женщину, которая его по сей день любит и целиком принадлежит ему. Но, разумеется, отступить назад он уже не может. Ей придется смириться с тем, что эта их встреча была последней. Он слишком занят важными делами в Ватикане, а она так и останется работать официанткой в одном из Лондонских пабов. И спустя лишь несколько дней после того, как он снова уезжает в Рим, она узнает из газет, что он покончил жизнь самоубийством, совершив этим самым еще более тяжкий грех, чем тот, который он носил на своем сердце двадцать лет. Вот о чем моя пьеса, миссис О'Нил, — торжествующе завершил молодой драматург и, очевидно на радостях, заказал еще одну чашку кофе.

Джастина втайне пожалела его брюки, но вслух сказала о совсем другом:

— В жизни так не бывает, мистер Ролсон. — Это замечание почему-то обидело молодого человека.

— Ну почему же не бывает? — задетым тоном сказал он. — В жизни все может быть.

— Все, но только не это, — наставительно сказала Джастина. — Но вам не стоит со мной спорить, потому что я не хотела вас оскорбить, просто в моей жизни однажды была возможность познакомиться с чем-то подобным. Как бы то ни было, я прочту вашу пьесу, если, конечно, вы не станете меня слишком торопить. У меня сейчас слишком большая загруженность в театре. Как вы знаете, я играю шесть спектаклей в неделю. Но постараюсь справиться с вашей пьесой побыстрее.

— Очень хорошо, — восторженно воскликнул мистер Ролсон, потирая руки. — Я уверен в том, что вы примете мое предложение и сыграете эту роль.

Джастина с сомнением покачала головой.

— Для того, чтобы я приняла ваше предложение и сыграла в этой пьесе, нужно, чтобы нашелся для начала режиссер, который согласился бы ее ставить. Неплохо было бы найти также сцену, на которой все это можно было проделать. Еще одно непременное пожелание — деньги. Они, возможно, не имеют существенного значения для меня, но не для других.

Молодой человек с наивностью семимесячного малыша воскликнул:

— Я думаю, что вы мне поможете! Ведь вам понравилась пьеса, правда? Вы обратитесь к вашему режиссеру, и я думаю, что вопрос, таким образом, будет решен. Кстати, с вами работает очень хороший режиссер. Я был бы рад, если бы он согласился поставить мою пьесу. Что вы думаете на этот счет? Ведь он не откажется, правда?

Джастина не удержалась от смеха.

— Вы меня радуете, мистер Ролсон. В вас есть какой-то замечательный оптимизм.

 

5

Джастина целую неделю не могла себя заставить сесть за чтение новой пьесы. Сюжет пьесы, который рассказал ей мистер Ролсон, так неожиданно взволновал ее и перевернул все в душе, что она даже не хотела открывать рукопись.

Лишь как-то вечером, после долгой прогулки по вечернему Лондону, она наконец-то решилась. Вечер был довольно прохладным и сырым, что для Лондона такой поры было вполне обычным.

Перед этим прошел дождь, и Джастина медленно шагала по мокрым мостовым. Она испытала какое-то странное ощущение, знакомое лишь коренным жителям Лондона. Джастина прошла под сводом дома, выходившего на Тоттенхэм-Корт-Роуд, и шагала между каменными стенами, покрытыми кое-где серыми пятнами сырости. Среди пятен света, вырывавших улицу из тьмы, лишь иногда мелькали фигуры прохожих. Какое-то властное очарование облекало в ее глазах эту опустевшую холодную улицу, похожую на дорогу, проложенную в густом каменном лесу.

В дальнем углу неба повисла ущербная луна, которая опыляла бледное небо рассеянным светом. В нем Джастина успела рассмотреть на деревьях нежные лиловые почки, которые смягчали серый тон коры. Все-таки, несмотря ни на что, весна приближалась. Еще не видно было ни одного листочка, но легкая дымка, скользившая над самой землей, возвещала весну.

Это вселило в душу Джастины какую-то новую надежду, и она, придя домой, с интересом стала читать пьесу начинающего драматурга по фамилии Генри Ролсон, повествовавшую о судьбе несчастной девушки, на свою беду испытавшей любовь к молодому священнику. Поначалу пьеса показалась ей скучноватой, но затем Джастиной овладело глубокое любопытство, которое заставило ее лежать в постели при свете ночника до половины первого ночи. Она сама не заметила, как уснула, отложив рукопись.

Джастина проснулась, когда стрелки часов приближались к девяти.

Поднявшись с постели, она некоторое время смотрела в окно, откуда была видна каменная громада Лондона. Утро было ясным и свежим. Все вокруг говорило о приближающейся нежности и благоухании весны. Поднявшись в такое непривычное для себя время — после спектаклей часто бывали ужины и вечеринки, затягивавшиеся далеко за полночь, и Джастина обычно поднималась самое раннее в одиннадцать, — она снова вспомнила о пьесе, которую читала на ночь, и, усевшись у окна, снова потянулась к рукописи. Хотя с пьесой в общем-то все было ясно — несмотря на занятность сюжета и некоторые аналогии, которые он вызывал у Джастины с жизнью ее матери, молодой человек отнюдь не обладал драматургическим даром. Диалоги в его пьесе были сухими и скучными, имея строго нравственную направленность. Мизансцены порой поражали своим однообразием, а большое количество деталей, прямо или косвенно упоминавшихся в пьесе, создавало впечатление пустопорожнего многословия.

Тем не менее из странного и порой необъяснимого для самой себя любопытства Джастина заставила себя дочитать пьесу до конца. В общем, из этого могло бы получиться кое-что, если бы над текстом поработал настоящий профессиональный драматург, который резче обозначил бы конфликт, развернул сюжет, подчистил диалоги, сделал более насыщенными и резкими сцены, которые несли основную смысловую нагрузку воспитания, и таким образом превратил бы этот сырой полуфабрикат в достаточно приличный продукт.

Иногда, растроганная особенно неудачным и оттого особенно слезливым местом, Джастина усталым движением надолго роняла рукопись на колени, устремив взор к далекому горизонту.

В это утро Лондон пробуждался улыбчиво-лениво. Туман, стелившийся вдоль Темзы, разлился по обоим ее берегам. Это была легкая беловатая дымка, освещенная лучами постепенно выраставшего солнца. Города почти не было видно под этим зыбким, тусклым покрывалом, легким, как муслин. Во впадинах облако, сгущаясь и темнея, отливало синевой, а на широких пространствах редело, утончалось, превращаясь в мельчайшую золотую пыль, в которой проступали углубления улиц; выше туман прорезали серые очертания небоскребов, еще окутанные разорванными клочьями пара. Временами от сплошной массы тумана тяжелым взмахом крыла огромной птицы отделялись полосы желтого дыма, таявшие затем в воздухе — казалось, он втягивал их в себя.

Над этим облаком, спустившимся на Лондон и уснувшим над ним, высоким сводом раскинулось прозрачно чистое, бледно-голубое, почти белое небо. Солнце поднималось в тусклой пыли лучей. Свет, отливавший смутным, неярким золотом приближавшейся весны, рассыпался мельчайшими брызгами, наполняя пространство теплым трепетом. Это был праздник. Величавый мир и нежная веселость бесконечного простора.

Город, под дождем сыпавшихся на него золотых стрел погруженный в ленивую дрему, все еще медлил выглянуть из-под своего кружевного покрова.

Временами Джастина просто не могла наглядеться на обольщавший ее Лондон. Он был бездонно глубок и изменчив, как океан, по-детски ясен и прозрачен в часы безмятежного утра — таким Джастине приходилось видеть его реже всего — и охвачен пожаром в час заката, проникаясь и радостью, и печалью отраженного в нем неба. Солнце прорезало его широкими золотистыми бороздами, тучи омрачали его и вздымали в нем бури.

Джастина порой ловила себя на мысли о том, что видит перед собой вечно новый город: то он был покрыт неподвижным оранжевым маревом, то вихрь мгновенно затягивал свинцом все небо. Прозрачный солнечный свет сменялся ливнем, затоплявшим небо и землю, стиравшим горизонт и в исступлении бушевавшим над городом.

Иногда Джастина даже не могла сказать, нравятся ли ей все эти перемены, нравится ли ей это гигантское каменное чрево, которое проглотило ее так же, как и многие тысячи других искателей счастья, приезжавших сюда со всех концов земного шара.

Порой ей даже чудилось, что она ощущает на своем лице мощное дыхание открытого моря, в котором рождаются и умирают надежды, которое наполнено грустью и светом. Порой она ощущала этот терпкий запах, и неумолчный рокот города порождал в ней иллюзию прилива, бьющегося о скалы крутого берега.

Вдали над крышами неслись бледно-дымные клочья, гонимые легким ветерком, медленно проплывали густые массы тумана. На миг, словно призрачный город, увиденный во сне, проступил гигантский бетонный мешок Сити, зыбкий и неясный, но снова обрушилась громада тумана, и волшебный город исчез, смытый половодьем. Теперь пар, равномерно разлитый над гигантской площадью, закруглялся в красивое озеро с белыми гладкими водами. Только где-то над руслом Темзы они несколько сгустились, обозначая его серым изгибом. По этим белым водам, таким спокойным, медленно плыли на кораблях с розовыми парусами какие-то тени. Джастина следила за ними задумчивым взором и иногда, сама не понимая почему, улыбалась, но в мыслях видела не Лондон, а Сан-Франциско. Но нет, лучше об этом не думать…

И она снова взялась за пьесу.

Дойдя до особенно нелепого места, где рассказывалось о душевном смятении, охватившем молодого пастыря после того, как он осознал, что его карьере угрожает крах, Джастина осуждающе покачала головой и захлопнула рукопись.

Она снова откинулась в кресле у окна, созерцая серые громады Лондона, туманные и таинственные под поднимающимся золотистым солнцем. Страницы этой нелепой рукописи пробудили в ней воспоминания детства. Она увидела себя маленькой девочкой в Дрохеде, упрямой и непослушной. Она увидела собственную мать, которая всегда тщательно скрывала чувства, которые испытывала по отношению к Ральфу де Брикассару. Наверное, эта скрытность чувств, которая постоянно окружала Джастину и пробуждала в ней не по-детски серьезные переживания, привела к тому, что Джастина твердо решила прожить жизнь, наполненную глубокими страстями, пусть даже на сцене. Она вспомнила Дэна, который с его вечной задумчивостью и склонностью к размышлениям всегда казался ей человеком глубоким и серьезным.

Многочисленная родня вокруг нее всегда была занята тяжелым сельским трудом, порождавшим в ней немое чувство протеста. Она чувствовала себя созданной для чего-то гораздо большего, и именно эта невыразительность окружающего ее быта всегда тянула Джастину на сцену, где можно было во всю силу отведенного ей природой таланта выразить свое отношение к жизни.

Джастина всегда мечтала о глубокой страсти, озарившей бы ее жизнь, о такой любви, которая могла бы стать ее настоящей женской гордостью, о таких переживаниях, которые можно было встретить только в книгах.

У горизонта, вдоль спящего озера тумана, там и тут пробегала зыбь. Потом озеро как будто вдруг разверзлось; открылись трещины, от края до края начинался разлом, предвещавший окончательное распадение. Солнце, поднимавшееся все выше в ликующем сиянии своих лучей, вступало в победную борьбу с туманом. Огромное озеро, казалось, мало-помалу иссякало, воды его были незримо спущены. Пар, еще недавно такой густой, утончался, становился прозрачнее, окрашиваясь цветами радуги.

Весь его левый берег был нежно-голубым; медленно темнея, его голубизна принимала фиолетовый оттенок где-то над Ковент-Гарденом. Огромный квартал рядом с Тауэром отливал бледно-розовым, словно ткань телесного цвета; ближе к востоку, казалось, сверкали угли — камин пылал в золоте — а еще дальше, там, где заканчивался Сити, небо темнело кирпично-красными тонами, постепенно тускневшими, переходившими в синевато-серые оттенки бетона. Еще нельзя было разглядеть трепетно ускользавший от глаз город, подобный глубинному морскому дну, которое угадывается взором сквозь прозрачность воды, с его наводящими страх зарослями высоких трав, неведомыми ужасами и смутно виднеющимися чудовищами.

А воды все спадали. Они уже превратились в прозрачные раскинутые покровы, редеющие один за другим; образ Лондона рисовался все отчетливее, выступая из царства неопределенности.

Любить, любить… Почему же это слово столь сладостно вновь и вновь зазвучало в Джастине, пока она следила за таянием тумана? Разве она не любила своего мужа, которому была готова с удовольствием отдать многое в своей жизни? Однако в ней тут же пробудились щемящие мысли о той любви, о которой она действительно мечтала и какую испытала со Стэном. Ей хотелось бурного проявления страстей, которые она едва ли не каждый вечер изображала на сцене. Ей хотелось романтики и нежности, которые были так несочетаемы с суровым тевтонским характером Лиона.

Да, он был терпелив и терпим, сквозь пальцы взирая на ее увлечения и мечтания. Но ей, наверное, хотелось не этого. Джастина всегда мечтала о какой-то галльской пылкости, страстности, которые в ее представлении только и связывались со страстной любовью. «Боже, Стэн! Ну почему ты так рано ушел?..»

 

6

Джастина вновь собиралась взяться за пьесу, но тут медленно открылся Лондон. Воздух не шелохнулся: казалось, прозвучало заклинание. Последняя легкая завеса отделилась, поднялась, растаяла в воздухе, и город распростерся без единой тени под солнцем победителя. Опершись подбородком на арку, Джастина неподвижно наблюдала за этим могучим пробуждением.

Бесконечный, тесно застроенный город. Над почти незаметной вдали линией горизонта выступали нагромождения крыш. Чувствовалось, что поток домов катится вдаль — за возвышенностью уже незримые просторы. Это было открытое море со всей безбрежностью и таинственностью его волн. Лондон расстилался, необъятный, как небо.

В это сияющее утро город, ярко освещенный солнцем, был похож на серое полотно. В гигантской картине была простота — только два тона: бледная голубизна воздуха и мышиный отсвет стен. Разлив солнечных лучей придавал всем предметам ясную прелесть детства.

Свет был так чист, что можно было отчетливо разглядеть самые мелкие детали самых далеких домов. Многоизвилистый каменный хаос Лондона блестел как под слоем хрусталя — пейзаж, нарисованный в глубине настольной безделушки.

Но время от времени в этой сверкающей и неподвижной ясности проносилось дуновение ветра, и тогда линии улиц кое-где размягчались и дрожали, словно они были видны сквозь незримое пламя.

Под окнами особняков, у подъездов гостиниц уже начиналась настоящая дневная жизнь. Вдали, ближе к центру, виднелась темная громада гостиницы «Король Георг». Джастина даже немного наклонилась, чтобы рассмотреть кавалькаду правительственных лимузинов, которые направлялись к Букингемскому дворцу, очевидно отвозя на прием к королеве какого-то важного политического деятеля. Здесь, на Парк-Лейн, было полно таких жильцов. Многих из них Лион хорошо знал. Он даже называл их имена Джастине, но они ей ни о чем не говорили, а потом мгновенно выветривались из памяти.

Блиставшие галунами ливреи швейцаров в окрестных отелях выделялись под лучами утреннего солнца, словно маленькие островки золота. Джастина пыталась опять пробудить в себе любовь к этому бесконечному, громадному городу, который стал для нее местом, где когда-то исполнилась ее мечта стать актрисой. Однако, как ни странно, чувство глубокой привязанности не приходило. Она все чаще и чаще возвращалась мыслями в Америку, где она испытала необыкновенный душевный подъем и встретила Стэна… Или ощущала себя жительницей далеких австралийских равнин, которую лишь случайным дуновением судьбы занесло в этот центр цивилизации.

Среди не слишком многочисленных прохожих, сновавших под окнами особняка на Парк-Лейн, глаз Джастины автоматически отмечал строгие костюмы отправляющихся за покупками, однотипные черные пальто японских туристов, не спеша прогуливающихся с неизменными фотоаппаратами на шее, разноцветные ранцы щебечущих школьниц и быстро ускользавших от взгляда банковских служащих.

Подняв глаза, Джастина устремила взор вдаль, на крыши таких же невысоких особнячков в викторианском стиле и тонкие иглы небоскребов, возвышавшихся над деловой частью города.

Где-то там, распылившись по улицам, сновали толпы народа, автомобили превращались в песчинки; виднелся лишь гигантский остов города, казалось, пустого и безлюдного, живущего лишь глухим, пульсирующим в нем шумом.

На переднем плане слева сверкали покрытые черепицей крыши, медленно дымили трубы каминов, обогревавших дома в это прохладное утро. Где-то дальше, на другом берегу Темзы, голые вершины многолетних вязов казались уголком парка; ясно виднелись их обнаженные ветви, округленные вершины, в которых спустя несколько недель начнет пробиваться зелень.

Посредине ширилась и царствовала Темза в рамках своих серых набережных. То и дело мелькавшие дымы небольших пароходиков, очертания береговых грузоподъемных кранов, выстроенные хаотическими шпилями, придавали им сходство с морским портом. Взоры Джастины вновь и вновь возвращались к этому геометрическому хаосу, рядом с которым, незаметные за крышами домов, плыли барки. Она не в силах была отвести взгляд от этой тонкой ажурной полосы, прорезавшей город насквозь, словно серебрящийся на солнце галун. В это утро именно Темза привлекала взгляд Джастины. На мгновение ей даже захотелось покинуть свое мягкое удобное кресло у окна квартиры и пройтись вдоль берега, облаченного в серый камень. Вначале она представила себя стоящей рядом с мостом у Тауэра, затем идущей по набережной к следующему мосту, перекинутому через черную прохладу волн. В ее сознании эти мосты сближались, громоздились друг на друга, образуя причудливые многоэтажные строения, прорезанные арками всевозможных форм — воздушные сооружения, между которыми темнели куски речного покрова, все более далекие и узкие. Река текла между величаво возвышавшимися зданиями, построенными еще в незапамятные времена. Мосты словно превращались в нити, протянутые от одного берега к другому, и отливавшие золотом башни церкви Святого Георга на Хановер-сквер высились на горизонте, словно пограничные знаки, за которыми река, строения, голые деревья были лишь освещенной солнцем пылью.

Присмотревшись, Джастина увидела покатые крыши Сомерсет-хауса, в котором иногда бывал по делам Лион. Огромное пятно расположенного вдоль Темзы Сент-Джеймсского парка напомнило Джастине о том, как в теплые летние дни она любила ходить на озеро в его центральной части и кормить плавающих там пеликанов. Но это бывало не слишком часто, только тогда, когда Джастина испытывала приступ ностальгии по оставшейся где-то далеко родной Австралии.

Джастина поднялась с кресла и бросила взгляд на весь Лондон. В нем проступали долины, угадываемые по изгибам бесконечных линий и крыш. Главные улицы стояли ровными рядами, словно солнечные лучи, расходившимися от Гровенор-сквер. Вон там Пикадилли-Серкус со знаменитой статуей Эроса, там Трафальгарская площадь с колонной Нельсона, там церковь Святого Георга, чьи шпили бледнели в озарении солнца.

В этот утренний час стоявшее невысоко солнце еще не освещало сторону домов, обращенную к Сити. Ни одно окно еще не засверкало. Лишь кое-где стекла окон, выходивших на крышу, бросали в красноту жженой глины окружающих черепиц яркие блики, блестящие искорки, подобные искрам слюды. Дома оставались серыми, лишь высветляемые отблесками; вспышки света пронизывали кварталы. Длинные улицы, уходившие вдаль, прямо перед Джастиной прорезали тень солнечными полосами. Необъятный плоский горизонт, исчезавший за неровными изломами зданий, слева горбился за безлистными деревьями в Сент-Джеймсском парке. Детали, так отчетливо выделявшиеся на первом плане этой картины, бесчисленные зубчатые вырезы крыш с дымовыми трубами, мелкие штрихи многих окон постепенно стирались, сливались с нагромождением бесконечного города, предместья которого, уже незримые, казалось, простирались в морскую даль.

В сверкающем неподвижном небе не веяло ни ветерка. Дым, струившийся из каминных труб соседних домов, поднимался прямо вверх легкими клубами, терявшимися в высоте. Казалось, по городу на уровне домов пробегали волны — трепет жизни, всей той жизни, что была в нем заключена. Громкий голос улиц в сиянии солнца звучал смягченно — в нем слышалось наступление весны.

Вдруг какой-то шум привлек внимание Джастины. Это была стая белых голубей, появившихся на горизонте неизвестно откуда. Они пролетали мимо окна, заполняя собой неровную линию неба. Летучий снег их крыльев застилал собой беспредельность города.

Вновь вернувшись к пьесе, Джастина не ощутила в себе сил продолжать чтение. Она захлопнула рукопись и положила ее на подоконник. Все, с этим покончено. Она вернет этот опус его автору без всяких сожалений. Меньше всего ей хотелось изображать собственную мать и ее несчастную любовь, пусть даже Мэгги считает по-другому. Конечно, ее можно понять — трудно признать, что жизнь была прожита зря.

Но что Джастине делать с собственной жизнью? Как быть дальше? Она все чаще и чаще чувствовала, что Лион по-прежнему далек от нее, как, впрочем, и она от него.

Что это за шум за дверью? Ах, да, старый верный Фриц. Он, наверное, сварил кофе. Так и есть. Слуга возвестил о своем появлении негромким стуком в дверь.

— Миссис Хартгейм.

— Да, да, Фриц, заходи, — воскликнула она, запахивая полы халата.

Наверное, Фриц был единственным человеком, который обращался к Джастине по ее нынешней фамилии. Все остальные, особенно в театре, по-прежнему называли ее Джастиной О'Нил, и она даже не стала отдавать распоряжение о том, чтобы имя на афишах поменяли. Джастина О'Нил была известна всему театральному миру и, пожалуй, большей части Англии. А вот Джастину Хартгейм знали лишь в узких кругах правительственного истэблишмента и дипломатического корпуса, то есть там, куда ее так безуспешно пытался вытаскивать Лион.

Фриц, молчаливый и таинственный, как всегда, распахнул дверь и вкатил в комнату тележку с дымящимся кофейником и несколькими фарфоровыми розетками.

— Ваш кофе, миссис Хартгейм, — торжественно провозгласил он и, вытянувшись в струнку, подобно солдату, медленно наклонил голову, а затем с достоинством удалился.

— Благодарю, Фриц, — сказала Джастина, направляясь к креслу, рядом с которым стоял столик.

Насладившись великолепным ароматом крепкого напитка, она приступила к завтраку.

 

7

Перед спектаклем Клайд был необычайно многословен. Он рассказал о том, как посетил какой-то малюсенький театрик в Челси, где играла любительская труппа.

— Меня занесло туда на чаепитие к родственникам матери. Джастина, ты, наверное, должна знать, что такое чаепитие в Челси. Это уморительные своей самоуверенностью старики и составляющие им компанию дамы бальзаковского возраста, которые воображают, что самое прекрасное на свете — это булочки к чаю. Они стали уверять меня, что лучшая театральная труппа, которую им когда-либо приходилось видеть, находится у них в Челси, неподалеку от парка. Разумеется, я выразил сильные сомнения по этому поводу, и они, чтобы убедить меня в обратном, готовы были поклясться прахом своих давно умерших родителей. Чтобы совершенно не испортить настроение этим старикам, я принял их предложение и сходил на вечерний спектакль в какое-то малюсенькое зданьице, где еще, наверное, со времен Диккенса сохранились газовые рожки. Они, конечно, декоративные и все такое, но уверяю тебя, Джастина, это производит неизгладимое впечатление. У меня было такое ощущение, как будто я окунулся в атмосферу славных дней расцвета британской драмы. Точь-в-точь конец девятнадцатого века. Я сидел в отвратительной тесной ложе у сцены, и перед глазами у меня был аляповато размалеванный занавес. Мои старики не переставая щебетали мне на ухо о том, какую прекрасную молодую актрису заполучила их труппа.

Джастина засмеялась:

— Клайд, неужели ты думаешь, что в Англии существует актриса лучше меня?

Тот протестующе вскинул руки.

— Нет, нет, Джастина, мне даже и мысли такой в голову не могло прийти. Ты единственная актриса, которую я видел на своем веку, все остальные — жалкие дилетанты.

Она милостиво махнула рукой.

— Ну что ж, продолжай.

— Стараясь не обращать внимания на щебетание моих стариков, я стал рассматривать зал. Джастина, это было просто невероятно. Я даже поверить не мог, что такие залы сохранились. Он был отделан с мишурной роскошью, везде Купидоны и рога изобилия, как на дешевом свадебном торте. Зал был заполнен наполовину такими же челсийскими стариками и местными бедолагами вроде меня, которых наверняка силой затащили в этот театр. Эта обстановка действовала на меня угнетающе, и я все время думал о том, как бы мне выбраться оттуда. Но тут началась пьеса. Как ты думаешь, Джастина, что за спектакль они ставили в тот вечер?

Она со смехом откинулась в кресле.

— Думаю, что Чехов.

Клайд засмеялся.

— Ты не угадала, Джастина. Эта пьеса и для нас достаточно хороша. Это был Шекспир, «Ромео и Джульетта». Признаться, сначала мне стало обидно за Шекспира, которого играют в такой дыре, но в то же время это меня немного заинтересовало. Во всяком случае, я решил посмотреть первое действие. Они включили дополнительный магнитофон, на пленке был записан звук какого-то ужасающего оркестра, где особенно выделялось расстроенное пианино. От этой музыки я чуть не сбежал из зала. Наконец занавес поднялся, и представление началось. Ромео играл тучный пожилой мужчина с наведенными дешевым гримом бровями и хриплым трагическим голосом. Фигурой он напоминал пивной бочонок. Меркуцио был немногим лучше. Эту роль исполнял какой-то комик, который, наверное, привык играть в фарсах. Он вставлял в текст отсебятину и напрямую обращался к сидевшим в зале, словно это были его личные друзья. Все вместе напоминало ярмарочный балаган. Но Джульетта! Не скрою, я восхитился. Это была девушка лет семнадцати, с нежным, как цветок, личиком, с головой античной гречанки, обвитой темными косами. Глаза — синие озера страсти, губы — лепестки роз. Первый раз в жизни я видел такую дивную красоту.

Джастина обиженно надула губы.

— Ну вот, а только что говорил, что лучше актрисы, чем я, не встречал.

Клайд принялся оправдываться:

— Ну что ж поделаешь, если на фоне всех этих нелепых дилетантов она выглядела действительно как греческая богиня. Меня не трогал пафос ее слов, но красота! Рядом со своими бездарными партнерами она едва ли не вызвала у меня слезы. Кроме всего прочего, у нее оказался дивный, божественный голос. Я никогда не слышал такого голоса. Вначале он был очень тих, но каждая его глубокая ласкающая нота как будто отдельно вливалась в уши, потом он стал громче и звучал как флейта или далекий гобой. Во время сцены в саду в нем зазвенел тот трепетный восторг, который можно услышать разве что в пении утренних птиц. В ней была какая-то тайна.

В гримерную вошел Марк Симпсон, партнер Джастины по спектаклю, и, положив на стул перед ней букет благоухающих свежестью роз, насмешливо воскликнул:

— Что, он и тебя донимает своими рассказами об этой неведомой красотке?

Джастина нахмурила брови, словно ее до глубины души задел рассказ режиссера.

— Похоже, Клайд уже нашел для меня замену.

Некоторые нотки в голосе Джастины выдавали ее искреннее недовольство. Марк махнул рукой.

— Да не обращай на него внимания. Как у всякого режиссера, у Клайда на уме одна мысль — найти что-нибудь новенькое. Признайся, Клайд, ты наверняка в нее влюбился.

Режиссер густо покраснел.

— Я просто отметил необыкновенный театральный талант, — оправдываясь, сказал он. — Эта девушка рождена для того, чтобы жить на сцене. Она совершенно необыкновенна, совсем не похожа на тех женщин, которые толпами приходят в наш театр, а потом осаждают нас просьбами отужинать в ресторане в их компании. Тебе, Марк, как настоящему Отелло, следовало бы это знать.

— Ты о чем?

— Ты же знаешь, что наше воображение не волнуют обыкновенные женщины. Они не выходят за рамки своего времени, они не способны преображаться как по волшебству. Их души нам знакомы так же, как обложки журналов. В них нет тайны. По утрам они долго пьют кофе, днем долго болтают со знакомыми за чайным столом, вечером долго сидят в театральных креслах. У них стереотипные улыбки и хорошие манеры. Они для нас открытая книга. А актриса — это совсем другое дело. Любить стоит только актрису.

Джастина ревниво посмотрела на Клайда.

— Что-то я не заметила проявления подобных чувств по отношению к себе.

— А эти бесчисленные цветы от поклонников? А твой муж, в конце концов? — возмутился Клайд. — Джастина, по-моему, ты требуешь от меня невозможного. Я не хочу никому перебегать дорогу, у тебя уже есть один настоящий серьезный поклонник, и, насколько я знаю, ему вряд ли понравится, если я начну проявлять по отношению к тебе знаки внимания.

Марк прищурился:

— Интересно, Клайд, как далеко зашли твои отношения с этой девицей?

Щеки у режиссера вспыхнули, словно политые бензином дрова.

— О каких отношениях ты говоришь, Марк? Я ее видел всего-то два раза.

— Ага, — уличил его Симпсон, — уже два раза. Признайся, ты, наверное, пригласил ее после спектакля на ужин в ресторан?

Клайд пожал плечами.

— А что тут такого? Ну, допустим, я влюбился.

Марк осуждающе покачал головой.

— Влюбленность начинается с того, что человек обманывает себя, — нравоучительно сказал он, — а кончается тем, что он обманывает другого. Это и принято называть романом. Ну, так вы с ней познакомились?

— Я досидел до конца спектакля, не в силах оторвать от нее глаз, — признался Клайд. — А потом попросил своих знакомых провести меня за кулисы и представить меня этой Джульетте. Но, как вы сами понимаете, меня сначала познакомили с моим тамошним коллегой, режиссером этого дешевого балагана, в котором играют люди, зарабатывающие себе на жизнь у банковской стойки и возле зубоврачебного кресла. Представляете, там даже есть один полицейский.

— Ну и что сообщил тебе коллега по ремеслу? — со смехом поинтересовался Марк. — Наверное, стал знакомить с благожелательными рецензиями, напечатанными в местном воскресном листке.

Клайд посмотрел на Марка с некоторым удивлением.

— Ты прав. Правда, он больше жаловался на местную критику, сказав, что все, кто бывал на его спектаклях, в заговоре против него и что все театральные критики просто продажны.

— И что же ты ответил?

— А что я мог ответить? — пожал плечами Клайд. — Я сообщил ему, что даже не читаю газеты, чтобы не портить себе жизнь. Ты же сам знаешь, что мне и так сообщают обо всем, что пишут критики. Они, конечно, продажные, но не настолько же, чтобы писать положительные рецензии о подобных ярмарочных представлениях. Так вот, этот режиссер с гордостью сказал мне, что несколько раз прогорал на профессиональной сцене только из-за своей любви к «барду». Именно так он упорно величал Шекспира. Кажется, этот кретин считал это своей великой заслугой.

Марк комично почесал макушку.

— А почему ты считаешь, что это на самом деле не заслуга, Клайд? Большинство людей становятся банкротами из-за чрезмерного пристрастия не к Шекспиру, а к прозе жизни. Я, наоборот, считаю, что прозябать в этой жизни из-за Шекспира — великая честь. Не всякий сейчас способен на такое. Люди предпочитают пыхтеть на какой-нибудь скучной службе, целыми днями мечтая только о том, чтобы их начальник угодил под автомобиль. А здесь человек посвятил свою жизнь служению высокому искусству. Право, не стоит осуждать его за это. Ведь ты, Клайд, занимаешься тем же самым, пусть с большим успехом.

Эта нотация вызвала у Клайда гримасу явного неудовольствия.

— Зачем ты сравниваешь меня с каким-то балаганным шутом? — всерьез обиделся он. — Я же не сравниваю тебя с тем пивным бочонком, который изображал из себя Ромео. Наверное, именно он и был полицейским, которого в театр отправила жена для того, чтобы он не слишком много времени проводил с друзьями в пабе.

Марк умиротворяюще вскинул руки.

— Клайд, не надо обижаться. Извини, если я чем-то задел тебя. Мне просто на самом деле показалось, что не стоит осуждать человека только за то, что он считает себя театральным режиссером.

Клайд смилостивился.

— Ну ладно, — махнул он рукой. — Позабудем о нем.

— Ну так расскажи до конца об этой девушке, — с любопытством сказала Джастина. — Вы в конце концов познакомились с ней?

— Ну да, — кивнул Клайд. — Она так застенчива и мила. В ней очень много детского. Когда я стал совершенно искренне восторгаться ее игрой, она с очаровательным изумлением широко открыла глаза. По-моему, она совершенно не осознает, какой у нее талант. В тот вечер мы, кажется, оба были порядком смущены. Этот несчастный режиссер стоял рядом и разглагольствовал что-то о том, какой он видит Дездемону в ее исполнении, а мы стояли и молча смотрели друг на друга, как дети. Я просто не мог не влюбиться в нее. Она совсем не знает жизни. Я для нее был словно герой какой-то пьесы. Когда меня представили, она смотрела на меня такими глазами, словно это я был настоящим Ромео. Она живет одна с матерью, которая, между прочим, тоже играет в этом спектакле. Она изображала леди Капулетти в каком-то красном капоте.

Марк демонстративно шмыгнул носом.

— Да, я встречал подобных особ, — вставил он, разглядывая пальцы. — Они на меня всегда наводят тоску.

— Да, мои знакомые хотели рассказать ее историю, но я не стал слушать и перевел разговор на другую тему.

— И правильно сделал, — добавил Марк. — В чужих драмах есть что-то безмерно жалкое. Кстати, как зовут твою новую знакомую?

— Констанция. Констанция Шерард, — ответил Клайд. — У нее совершенно изумительное имя. Знаешь, Марк, я увидел, что в ней живут все великие героини мира. Она более чем одно существо.

Джастина покачала головой.

— Да, Клайд, похоже, ты не на шутку влюбился.

Он ничего не успел ответить, потому что в гримерную влетел взмыленный администратор и, схватив Клайда за рукав, потащил его к выходу.

— Идем.

— В чем дело? — недоуменно спросил тот.

— Там пришел этот критик из «Таймс» и непременно хочет переговорить с тобой. Ты же сам прекрасно понимаешь, как зависят доходы нашего театра от благожелательных рецензий. Тебе нужно обязательно поговорить с ним. И не надо быть обычным букой, ты же знаешь, что критики этого не любят.

— О, черт возьми, — простонал Клайд, — я не выношу этих общений с журналистами.

— Но ведь это же «Таймс»! — с каким-то безумным восторгом воскликнул администратор. — Знаешь, сколько стоит положительная рецензия в «Таймс»?

— А что, вы ему уже заплатили? — поинтересовался Клайд. — Ну так, может быть, мне не стоит в таком случае разговаривать с ним? Пусть посмотрит спектакль и напишет что-нибудь. Ну, а если деньги у него уже в кармане, то ему даже не стоит сидеть до конца. Пусть прочитает программку, там все написано, потом перечислит в своей рецензии фамилии, разукрасит эпитетами — и дело готово. Мне не хочется утомлять его своими рассказами.

У администратора от изумления вытянулось лицо.

— Да ты о чем, Клайд? Еще не хватало только, чтобы мы платили театральным критикам за положительные рецензии. Ты, между прочим, очень талантливый режиссер.

— Неужели? — съязвил Клайд. — Почему же в таком случае критик из «Таймс» пришел едва ли не на последний спектакль в сезоне? Он что, не мог сделать этого раньше, если я такой талантливый режиссер?

В его голосе слышалась легкая издевка, словно таким образом он пытался вызвать у присутствовавших поток славословий в собственный адрес. Обычно так поступают дети. Джастина взглянула на него с некоторой укоризной: «Ох, Клайд, Клайд, ты начинаешь тонуть в лучах собственной славы. Ты ведь прекрасно знаешь, что критик из „Таймс“ присутствовал на премьере пьесы „Макбет“. Другое дело, что статья, появившаяся в газете, была посвящена не этому отдельно взятому спектаклю, а лондонским премьерам в целом».

Но поскольку Марк и администратор в один голос стали восхвалять режиссерские таланты Клайда, она решила промолчать. Для него этого будет вполне достаточно.

 

8

Когда Клайд на волнах пышных восхвалений покинул гримерную вместе с администратором, Марк и Джастина остались наедине. Хотя она пыталась делать вид, что рассказ Клайда не более чем позабавил ее, Марк сразу же догадался, что у Джастины сейчас совсем другое на уме, точнее, на сердце. Она действительно восприняла это глубоко лично и, как показалось Марку, даже обиделась. Клайд действительно вел себя неразумно — по меньшей мере. В присутствии ведущей актрисы своего театра расточать похвалы и комплименты в адрес какой-то семнадцатилетней любительницы из лондонского пригорода, а после этого надеяться на то, что примадонна будет пребывать в великолепном расположении духа, было глупо.

Джастина была прекрасной актрисой и умела скрывать свои чувства. К тому же вести себя как капризная звезда было не в ее правилах, однако она не могла совладать с собой на этот раз и, не произнося ни слова, отодвинула букет роз, лежавший на ее гримерном столе, далеко в сторону. Марк однозначно понял это как обиду на слова Клайда.

Хотя Симпсон, как и всякий блестящий актер, был любителем поволочиться за женскими юбками, несмотря на то, что у него была жена, он прекрасно понимал, что на сей раз Клайд сделал большую ошибку. Джастина, как и всякая примадонна, с абсолютной ревностью относилась к любым попыткам режиссера найти ей замену. Возможно, Клайд сам еще не осознавал этого, однако окружающие быстро поняли, что на роль Дездемоны и леди Макбет (хотя на эту в меньшей степени) претендовала новая актриса. Ее еще никто не видел, никто не знал, как она играет, но Клайд уже успел раззвонить об этом половине театра.

Для Джастины это означало только одно — соперница! Если бы дело касалось простого любовного увлечения Клайда, каких за время совместной работы с ним Джастина видала немалое количество, то она была бы, конечно, спокойна. Однако на сей раз угроза была очевидной и серьезной. Между прочим, именно так и создаются звезды — актриса из захудалого любительского театрика, выделяющаяся на фоне бездарных партнеров, получая похвалы и комплименты со стороны известных режиссеров, начинает мнить себя неизвестно кем. Потом режиссеры делают их своими любовницами, переманивают в театр, в результате чего разваливаются прекрасные труппы, а спектакли, сделавшие имя режиссеру, становятся достоянием истории. Джастина даже представляла себе, что будет дальше. Хорошо еще, если у этой дамочки окажется мало-мальски приличный талант и она сможет потянуть одну-две постановки. А если нет? Флирт быстро закончится, режиссер охладеет к своей новой возлюбленной, но вместе с ней он потеряет и несколько постановок. Драгоценное время уйдет, и нужно будет начинать все сначала, но теперь уже с другими актерами и на других подмостках. Джастина уже сейчас готова была кричать, топать ногами, протестовать, возмущаться, лишь бы заставить Клайда отказаться от этой дурацкой идеи. У него ведь есть прекрасный театральный коллектив, актеры-звезды, отличные постановки, хорошие отзывы в прессе, весьма внушительные гонорары. Зачем ему увлечение этой соплячкой, в которой он видит всех великих героинь мира? Это не что иное, как именно увлечение. В противном случае Клайд не стал бы так бешено восторгаться по поводу этой девицы, как ее там, Констанции… Шерард. Он, конечно, может воображать себя великим режиссером, но у всякого великого режиссера бывают взлеты и падения, пики и провалы, и все это зависит, между прочим, не в последнюю очередь от актеров, которые доверяются ему.

Конечно, Клайд был талантлив. Он был добросовестен, внимателен, скрупулезен, он не жалел труда и смог извлечь из Джастины больше, чем любой другой режиссер. Он знал, на что она способна, и, знакомый с каждой ее интонацией, каждым выражением ее глаз, каждым движением ее тела, мог преподать ей советы, которые помогли ей сыграть одну из своих непревзойденных ролей. Она была благодарна ему, что он принял ее обратно в театр после возвращения из Америки.

Но вместе с тем Клайд был невероятно тщеславен. Иногда Джастину выводил из себя его самодовольный вид, когда он рассказывал о своей очередной победе в женском обществе или добивался заключения выгодного контракта на постановку на стороне.

А поскольку годы проходили, Клайд неизбежно старел и с каждым годом, с каждым месяцем становился все занудней. Он постоянно рассказывал о всех своих движениях, причем делился самыми мельчайшими подробностями, как и в этот раз, когда описывал свое посещение любительского театра в Челси. Он теперь стал хвастаться не только своими творческими достижениями: с возрастом Клайд стал невероятно кичиться своей внешностью. Похоже, в молодости его красота казалась Клайду чем-то само собой разумеющимся, теперь же он начал обращать на нее большое внимание и не жалел никаких трудов, чтобы уберечь то, что от нее осталось. Джастина иногда отмечала, что он становится похожим на павлина. Клайд не мог пройти мимо зеркала, не взглянув в него. Он всячески напрашивался на комплименты и сиял от удовольствия, когда ему удавалось их добиться. Хлебом его не корми, только скажи, как он хорош. Джастина порой горько усмехалась, глядя на своего режиссера в те минуты, когда на него было обращено всеобщее внимание. Тогда он сиял таким счастьем, что Джастина даже опасалась, чтобы он не лопнул от самодовольства. В общем, в этом были во многом виноваты окружающие, потому что они в течение многих лет твердили ему, как он прекрасен, и теперь он просто не мог жить без лести. Это была его ахиллесова пята. Безработной актрисе достаточно было сказать ему в глаза, что он неправдоподобно красив, как ему начинало казаться, будто она подходит для той роли, на которую ему нужен человек. Джастина подозревала, что на самом деле Клайду нужно только одно — чтобы все вокруг восхищались им.

Джастина была одной из самых высокооплачиваемых актрис в Лондоне, и это поведение режиссера порой смешило ее. Однако она прекрасно понимала, что в один прекрасный день его очередное увлечение может обернуться настоящим романом и, как всякий творческий человек, Клайд потеряет голову и откажет ей в роли. Джастина никогда не любила его по-настоящему, но восхищалась им как режиссером. Клайд тоже оказывал знаки внимания, не выходившие за рамки приличий. Понимая, что Джастину волнует сейчас только сцена, Клайд даже не пытался подступиться к ее сердцу. В благодарность за это она никогда не капризничала, не уставала, не жаловалась на самочувствие — в общем, не делала всего того, чем обычно занимаются звезды или актрисы, мнящие себя таковыми. Клайд отвечал ей взаимной доброжелательностью, но Джастина вполне трезво отдавала себе отчет в том, что когда-нибудь это может закончиться.

Похоже, что этот момент наступил…

Марк почувствовал, что перед спектаклем нужно поднять Джастине настроение, и, словно угадывая ее мысли, произнес:

— Мне кажется, что все, что в Клайде есть лучшего, он воплощает в своей работе. Таким образом, для жизни ему остается только предрассудки и заблуждения. Из всех служителей музы, которых я прежде знал, только бездарные были обаятельными людьми. Талантливые обычно живут своим творчеством и поэтому сами по себе совсем неинтересны.

Джастина вскинула голову:

— Ты пытаешься утешить меня?

Пораженный ее проницательностью, Марк некоторое время молчал, но затем постарался сделать вид, будто ничего неожиданного не произошло.

— Я просто пытаюсь объяснить тебе про Клайда, — сказал он нарочито бодрым тоном. — Не надо делать трагедию из того, что он увлекся какой-то молоденькой актрисой, это в крови у всех режиссеров. К тому же, как ты видишь, он слегка постарел и любому, даже самому незначительному, флирту придает вселенское значение. Он готов раздуть до размеров настоящего страстного романа даже деловой ужин с какой-нибудь пожилой дамой, которая жертвует деньги на наш театр.

— Я рада, что ты не считаешь его бесчувственным, — сказала Джастина, — разумеется, он не такой. Но я чувствую, что то, что с ним сейчас случилось, подействовало на меня так, как не должно было подействовать. Мне кажется, что все близится к развязке какой-то удивительной пьесы под названием «Моя жизнь». Все это похоже на жуткую, отталкивающую красоту греческой трагедии, в которой я сыграла главную роль, но которая еще не совсем ранила мне душу.

— Это любопытно, — сказал Марк. — Да, очень любопытно. Я думаю, что объяснить это можно вот как: часто подлинные трагедии в жизни приобретают такую непривлекательную форму, что оскорбляют нас своей грубостью, крайней нелогичностью и бессмысленностью, хотя Клайду нельзя отказать в изяществе. Как настоящий человек искусства, он придает даже самому бессмысленному содержанию великолепную форму.

Джастина поморщилась.

— Но ведь это вульгарно.

— Да, ты права, — согласился Симпсон, — мы чувствуем в таких событиях только грубый зов животных инстинктов и восстаем против них. Но случается, что в жизни мы наталкиваемся на драму, в которой есть и элементы художественной красоты. Если это подлинная красота, то нас захватывает драматизм события, и мы неожиданно замечаем, что мы уже больше не действующие лица, а только зрители этой трагедии, или, вернее, то и другое вместе. Мы наблюдаем со стороны самих себя, и нас увлекает сама необычность такого зрелища. Ну что в сущности произошло? Клайд увлекся очередной начинающей актрисой. В моей жизни тоже бывало такое, и не один раз.

Он вдруг покраснел, из чего Джастина сделала вывод, что Марк говорит совершенно искренне. Ей нравилось это его качество, потому что мало кто вокруг нее мог похвастаться такой бурной жизнью и такой детской непосредственностью, которую он смог сохранить в своей душе.

— Если бы все это было вечно, то я поверил бы в настоящую любовь и преклонялся бы перед ней, — продолжил Марк, — но все, кто любил меня, после нашего расставания прекрасно жили и здравствовали. Эти женщины выходили замуж, становились скучными и несносными. Сразу же после того, как я остывал от подобного увлечения, я старался забывать обо всем, что произошло со мной. А они при встречах сразу же ударялись в воспоминания. Нет, это не для меня. Человек должен вбирать в себя краски жизни, а никогда не помнить деталей. Детали всегда банальны.

— Но, как видишь, Клайд придает очень большое значение деталям, — сказала Джастина. — Похоже, он из тех, кто на всю жизнь запоминает, какой цветок носил в петлице, когда встречался с очередной возлюбленной.

— А с другой стороны, согласись, Джастина, что было бы скучно вечно видеть перед глазами людей, кто никогда ни о чем не думает, будучи уверен в том, что не может изменить окружающий мир. Наверное, тебе знакомы такие безмозглые прелестные божьи создания, которые всегда следовало бы иметь перед собой: зимой, когда вокруг холодно и уныло, — чтобы радовать глаза, а летом — чтобы освежать разгоряченный мозг. Клайд из тех, кто не думает о том, что было бы безопасней не высовываться и ничем не отличаться от других. Ведь очевидно, что такие люди живут гораздо спокойнее и увереннее. Они могут безмятежно взирать на борьбу других, наблюдая за ней со стороны. Им не дано узнать торжество побед, но зато они избавлены от горечи поражений. Они живут так, как следовало бы жить всем нам — без всяких треволнений, ко всему равнодушные, безмятежные. Они никого не губят и сами не гибнут от вражеской руки…

Почувствовав, что говорит слишком патетически, Марк умолк, словно устыдившись своих выспоренных слов.

— Да, — медленно протянула Джастина, — похоже, что ты прав. Хотя мне кажется, что мы излишне усложняем дело. Главным достоинством и, возможно, недостатком Клайда является то, что у него ни от кого нет никаких секретов. А вот я так не могу.

— Почему?

— Когда мне что-то очень нравится, я никогда никому не говорю об этом. Это все равно, что отдать другим какую-то дорогую тебе частицу. И знаешь, мне нравится иметь тайны. Это, пожалуй, единственное, что может сделать для нас современную жизнь увлекательной и загадочной. Самая обыкновенная безделица приобретает удивительный интерес, как только начинаешь скрывать ее от людей. Знаешь, Марк, уходя из дома, я теперь никогда не говорю слуге, куда направляюсь. Скажи я это — и все удовольствие пропадет. Согласна, это смешная прихоть, но она каким-то образом вносит в мою жизнь настоящую романтику. Ты, наверное, скажешь, что это ужасно глупо.

Марк пожал плечами.

— Нисколько, дорогая Джастина. Ты забываешь, что я человек женатый, а между прочим, в том и состоит единственная прелесть брака, что обеим сторонам неизбежно приходится изощряться во лжи. Вот я, например, никогда не знаю, где моя жена, а моя жена не знает, чем занят я. И при встречах мы вполне удовлетворяемся тем, что рассказываем друг другу разные небылицы. Правда, у меня складывается такое впечатление, что жена делает это гораздо лучше, чем я. Она уж точно никогда не запутается, а со мной это бывает постоянно. Впрочем, если ей случается уличить меня, она не устраивает сцен. Ты не поверишь, Джастина, но иной раз мне становится даже досадно от этого. Но она только подшучивает надо мной.

Джастина хитро прищурила глаза.

— Марк, позволь мне усомниться в твоих словах. Я же знаю, что ты прекрасный человек, но ведешь себя так, как будто стыдишься своей собственной доброты, и пытаешься изобразить из себя этакого фата, но ты же не такой, согласись.

Симпсон смущенно покраснел.

— Может быть, у меня такая поза, — признался он, — может быть, таким образом я просто пытаюсь выбиться из серости бытия.

Джастина махнула рукой.

— Да брось ты, Марк. Уж тебе-то грех жаловаться на серость бытия. По-моему, женщины за тобой ходят, как за богом. А это всегда позволяет сделать жизнь разнообразной и привлекательной. Можно даже не отвечать ни на чьи чувства, а просто играть.

Сидя на краешке стола, Марк задумчиво теребил в руке небольшую изящную пудреницу из косметического набора Джастины.

— Знаешь, мне иногда надоедает играть. Я и так слишком много времени и сил отдаю сцене. В жизни хочется иной раз поступать не так, как от тебя ожидают. Иногда хочется быть неверным, делать все наперекор тому, что считается приличным. Кстати, насчет верности. Ты знаешь случай, который произошел со знаменитой актрисой мисс Карнель?

— Самой капризной, самой безрассудной и самой удивительной актрисой Лондона начала прошлого века? — спросила Джастина.

Марк кивнул.

— Да. Один старик… Ну, может быть, его еще нельзя назвать таким словом, ему было где-то лет около шестидесяти, решил взять ее на содержание. У него спросили: вы надеетесь, что она будет верна вам? А он ответил: нисколько. Но она полюбит меня до безумия. И знаешь, так на самом деле и случилось. Правда, их любовь длилась совсем недолго, лишь год, однако она действительно была ему верна и не давала ни малейших поводов для подозрений.

— К чему это ты? — спросила Джастина.

— А к тому, что каждый ищет в жизни разнообразия, и не только в жизни, но и в любви. Нельзя осуждать Клайда за то, что он увлекся молодой актрисой.

Джастина едва заметно пожала плечами.

— А я и не осуждаю его за это, я лишь подсознательно чувствую, что в этих восторгах Клайда по поводу его встречи в любительском театре для меня таится что-то новое и неожиданное. Я даже допускаю… — она немного помолчала, словно ей самой было трудно произнести эти слова, — что мне придется расстаться со сценой.

Марк комично замахал руками.

— Да брось ты, Джастина. Ты рождена для сцены и не сможешь заниматься в жизни ничем иным.

Она натянуто улыбнулась.

— А кто тебе сказал, что я собираюсь чем-то заниматься? Может быть, я просто буду прожигать жизнь, думая только о том, как дожить до утра.

Симпсон посмотрел на нее с недоверием.

— Неужели ты на это способна? По-моему, это невероятно скучное занятие.

Джастина улыбнулась.

— Ну не скажи. Можно найти упоение даже во вскапывании грядок. А уж в прекрасном ничегонеделании и подавно.

Глаза у Марка округлились. Очевидно, он понял, что Джастина говорит совершенно серьезно и, зная ее как человека твердого и уверенного в своих поступках, вполне допустил, что такое возможно. В конце концов, она вполне обеспеченная дама в том возрасте, который вполне оставляет возможность для плотских развлечений и сибаритской жизни.

— С кем же я буду выступать на сцене, Джастина? — жалобным тоном протянул он, заставив ее рассмеяться.

— С Констанцией Шерард, — ни секунды не задумываясь, ответила она. — Знаешь, я вполне доверяю вкусу Клайда. Думаю, что она действительно неплохая актриса. Но на всякий случай неплохо было бы убедиться в этом собственными глазами. А, что скажешь?

Марк ошалело смотрел на Джастину, на сей раз не разобрав, шутит ли она или говорит серьезно.

— Тебе так кажется? — наконец с сомнением выдавил он.

Она пожала плечами.

— А почему бы и нет? Я думаю даже, что нам стоит это сделать в компании с Клайдом. Чтобы он потом не уличил нас в несправедливости по отношению к его новой любимице.

 

9

Возможно, из-за того, что она получила перед спектаклем такой удар по самолюбию, Джастина играла в этот вечер так, как ей не удавалось, наверное, сделать это последние несколько месяцев. Ее леди Макбет прекрасно принимали с самого начала. Публика, собравшаяся на спектакль, во главе с главным критиком из «Таймс», с такой радостью приветствовала исполнительницу главной роли, что Джастина поняла, как нелепы и напрасны были ее опасения. В конце концов, если она даже будет вынуждена покинуть сцену, то сделает это с полным осознанием того, что она настоящая актриса.

Каждый акт завершался бурными аплодисментами, а после окончания спектакля было несколько вызовов. На последний Джастина выходила одна и вновь и вновь поражалась горячему приему. Довольная, взволнованная и счастливая, она вернулась к себе в гримерную. Никогда еще Джастина не была так уверена в своем актерском таланте, никогда еще не играла с таким блеском и изобретательностью. Во время ее монологов в зале стояла гробовая тишина.

Даже Клайд, вбежав после спектакля в гримерную, не удержался и обнял Джастину за плечи.

— Ты молодец, прекрасно играла сегодня.

— Я должна благодарить тебя за постановку, — ответила Джастина слегка язвительным тоном.

— Наверняка критик из «Таймс» был сражен.

Джастина мягко улыбнулась.

— Ну, ты же знаешь, что такое критики. Все внимание будет уделено постановке и режиссеру, а обо мне упомянут в конце как об исполнительнице одной из ролей.

Клайд замахал руками.

— Нет, нет, даже не старайся, я тебе все равно не поверю. Ты сегодня была божественна, прекрасна.

Джастина не удержалась от того, чтобы, воспользовавшись моментом, уколоть режиссера:

— А как же твоя Констанция Шерард? Или ты уже забыл о том, что она у тебя новая претендентка на мое место?

Клайд оторопело хлопал глазами.

— Разве я говорил что-нибудь подобное? — с изумлением произнес он.

— Ты говорил о том, что она должна исполнять роли всех величайших героинь театра. Разве не так?

Клайд развел руками.

— Ну, знаешь, в Констанции действительно есть талант, но ведь это еще не значит, что я уже готов передать все твои роли ей.

Джастина вдруг посмотрела на Клайда задумчиво и пристально, так, словно это был не человек, а какой-то неодушевленный предмет. Клайд понял, что все его жалкие попытки оправдаться привели лишь к обратному результату. А потом поторопился к выходу.

— Клайд, подожди, — окликнула его Джастина, когда он уже стоял у порога.

Он повернулся к ней, и Джастина прочитала в его глазах что-то похожее на испуг. Очевидно, Клайд действительно испугался, потому что голос его был точно таким же — слабым и сдавленным.

— Что?

Джастина придала своей улыбке мстительное выражение.

— Мы с Марком решили, что было бы очень неплохо, если бы ты пригласил нас на спектакль этой любительской труппы из Челси, где играет Констанция Шерард.

На лице Клайда появилась гримаса недоверия.

— Ты думаешь, что это необходимо?

Она пожала плечами.

— Думаю, что это было бы неплохо. А что в этом плохого? Собственно, я хочу посмотреть на Констанцию Шерард из чистого любопытства. А вот Марку это совершенно необходимо.

— Почему? — изумленно спросил Клайд.

Он чувствовал в словах Джастины какой-то подвох, но еще не сообразил, в чем дело. Как всякому мужчине, увлеченному только собой, для него было невыразимой мукой догадываться о мыслях женщины.

— Я так полагаю, — сказала Джастина, — что скоро Констанция Шерард будет партнершей Марка Симпсона в какой-нибудь новой пьесе. А потому он должен хотя бы узнать, как она ведет себя на сцене. Ну что, убедила я тебя?

Клайд растерянно развел руками, не зная, что сказать. Он и не думал, что из его рассказа о новой молодой актрисе будут сделаны такие глубокие выводы.

— Ну, — протянул он, — если вы так хотите, то я, конечно, приглашу вас с собой.

Джастина сделала удовлетворенное лицо.

— Ну, вот и хорошо, не забудь позвонить мне. Надеюсь, ты еще помнишь номер моего телефона?

Клайд пролепетал что-то невнятное и стремительно ретировался. Когда он исчез за дверью, Джастина вначале нервно рассмеялась, а потом, положив лицо на руки, несколько раз громко всхлипнула. Она догадывалась, что ее театральная карьера близится к концу. И дело было не в том, что она не могла играть в постановках у Клайда, она просто начала осознавать, что надвигается тот мрачный рубеж, о котором ее предупреждала мать во время их последней встречи в Дрохеде. Но тогда Джастина почти не придала значения этим словам Мэгги, а теперь она почти физически почувствовала, что начинает стареть и даже как актриса выглядит уже не такой убедительной. Да, она могла бы перейти в другой театр или опять вернуться в кино, получить хорошую роль, но каждый новый день напоминал бы ей о том, что отныне она стареет.

 

10

Субботнюю ночь Джастина провела одна. Лион, как всегда, был в отъезде, направившись по неотложным делам в Рим. Джастина провела беспокойную ночь, ночь ужаса и какой-то ужасающей радости, когда в клетках мозга возникали видения страшнее самой действительности. Живые и яркие, как всякая фантастика, исполненные той властной силы, которая делает таким живучим безумное искусство, как будто созданное для тех, кто болен мечтательностью.

Она проснулась еще до рассвета, увидев, как постепенно белые пальцы зари проникали за портьеры, и казалось, будто портьеры дрожали. Черные причудливые тени бесшумно уползали в углы комнаты и таились там. А за окном шумели голыми ветками деревья и были слышны вздохи и завывания ветра, который налетал откуда-то издалека и долго бродил вокруг безмолвного дома, словно боясь разбудить спящих, но все же вынужден был прогнать сон из его бархатного убежища.

Одна за другой поднимались легкие, как вуаль, завесы мрака. Все вокруг медленно обретало прежние формы и краски, и на глазах Джастины рассвет вернул окружающему миру его обычный вид. Тусклые зеркала снова начали жить своей отраженной жизнью. Потушенная лампа стояла там, где ее оставили накануне, а рядом лежала полузакрытая рукопись, которую Джастина так и не дочитала. «Вообще-то нужно бы как-нибудь вернуть ее автору, этому неудачнику Ролсону», — подумала Джастина, беспокойно ворочаясь в постели.

Ничто вокруг как будто не изменилось. Из призрачных теней ночи снова вставала знакомая действительность. Джастина с болью осознала, что нужно продолжать жизнь с того, на чем она вчера остановилась, и что она обречена непрерывно тратить силы, каждый день вертясь все в том же утомительном кругу привычных, стереотипных занятий. А ей в эти минуты хотелось, открыв глаза, увидеть новый мир, преобразившийся за ночь ей на радость. Мир, в котором все приняло новые формы и оделось живыми светлыми красками. Мир, полный перемен и новых тайн, мир, где дурному прошлому нет места или отведено весьма скромное место. А если это прошлое еще живо, то во всяком случае не в виде сожалений и обязательств, потому что даже в воспоминании о счастье есть своя горечь, а память о минувших наслаждениях причиняет боль.

Джастине ужасно хотелось увлечься новыми, необычными идеями, изменить свою жизнь так, чтобы каждый день приносил что-то неожиданное, пусть даже не всегда светлое и праздничное.

Но ничто не менялось. По-прежнему вставало предвесеннее тяжелое солнце, по-прежнему она была одна, и прежние горькие чувства заполняли ее душу.

Перед сном, покопавшись в библиотеке Лиона, она достала с полки желтую книгу в матовой коленкоровой обложке. Это было французское издание девятнадцатого века, каких в библиотеке было довольно много.

Взяв книгу, Джастина уселась в кресло и стала перелистывать ее. Поначалу ее увлек сам язык. Хотя книга была написана в Париже, ее отпечатали на английском языке, но это был не тот английский, к которому привыкла Джастина. Книга была написана своеобразным, чеканным слогом, живым, ярким и в то же время туманным, изобиловавшим всякими архаизмами, устаревшими техническими терминами и изысканными перифразами. В таком стиле писали тончайшие художники школы символистов. Здесь встречались метафоры, причудливые, как орхидеи, и наполненные столь же нежными красками. Чувственная жизнь человека описывалась в терминах мистической философии.

Это была странная книга. Джастина еще никогда не читала такой. Казалось, под нежные звуки флейты грехи всего мира проходят перед ней безгласной чередой в дивных одеяниях. Многое, о чем Джастина только смутно догадывалась, вдруг на глазах облеклось плотью. Многое, что ей никогда даже не снилось во сне, сейчас открывалось перед ней.

Это был роман без сюжета, вернее, психологический этюд. Единственный его герой, молодой человек, всю жизнь был занят только тем, что пытался воскресить страсти и умонастроения всех прошедших веков, чтобы самому пережить все то, через что прошла мировая душа. Молодого человека интересовали своей искусственностью те формы отречения, которые люди безрассудно именовали добродетелями, и в такой же мере — те естественные порывы возмущения против них, которые мудрецы все еще называли пороками.

Джастина так увлеклась чтением, что забыла о торжественном приеме, куда ее пригласили по случаю какого-то очередного праздника. Впрочем, она и не намеревалась посещать это заведомо скучное мероприятие, и весьма маловероятным было, что ее мог бы уговорить сделать это даже сам Лион. Она была человеком из другого мира и задыхалась на этих душных приемах, где чинные официанты разносили шампанское на подносах, а вызывающие отвращение своей благодетельностью дамы в бриллиантах и мехах обсуждали свои последние приобретения.

В этот вечер у нее не было спектакля, и Джастина решила посвятить его самой себе. Чтение увлекло и захватило ее, заставив погрузиться в переживания молодого человека, который испытывал болезненный страх перед зеркалами, блестящей поверхностью металлических предметов и водной гладью. Порой трудно было решить, что читаешь — описание религиозных экстазов какого-нибудь средневекового святого или бесстыдные признания современного грешника. Это была отравляющая книга. Казалось, тяжелый залах курений поднимался от ее страниц и дурманил мозг. Сам ритм фраз, вкрадчивая монотонность их музыки, богатой сложными рефренами и нарочитыми повторами, склоняли к болезненной мечтательности, и, глотая одну главу за другой, Джастина не заметила, как день склонился к вечеру и в углах комнаты залегли тени.

Безоблачное малахитовое небо, на котором прорезалась одинокая звезда, мерцало за окном. А Джастина все читала при его неверном свете, пока еще можно было разбирать слова. Наконец, проглотив последнюю главу, Джастина отложила книгу и тут же забылась тяжелым, беспокойным сном. Она еще не осознавала, как глубоко в душу ее запали те чувства и переживания, о которых ей пришлось прочесть. Ей суждено было понимать это постепенно, с каждым новым прожитым днем и с каждой новой потерей.

Взору неизменного Фрица с его неизменной тележкой, на которой он вез неизменный завтрак, Джастина тем не менее предстала вполне свежей и жизнерадостной. Это было тем более странно, если бы Фрицу было известно, что ее ожидает сегодня вечером. А ожидало ее посещение жалкого любительского театрика в Челси, где играла ее соперница Констанция Шерард. Время после традиционного воскресного чаепития в Челси было выбрано театром не случайно — зрители, посещавшие его спектакли, должны были до представления совершить все ритуальные действия, связанные у них с воскресным днем: прочитать воскресную «Таймс», обсудить за чаем все, что в ней было написано, с друзьями и соседями, после чего с сознанием выполненного долга отправляться в театр.

 

11

В этот вечер был почему-то полон, и толстый администратор, встретивший Джастину, Клайда и Марка у входа, сиял и ухмылялся до ушей приторной заискивающей улыбкой. Еще бы, его можно было понять — не каждый день на его дешевые представления приходили едва ли не в полном составе представители едва ли не лучшей театральной труппы Лондона.

Администратор весьма торжественно и подобострастно проводил их на лучшие места, которые в сравнении с рядами простых деревянных стульев можно было считать ложей. Джастина наблюдала за администратором с невероятным отвращением, хотя на лице ее все время присутствовала улыбка.

А вот Клайд не скрывал своих дружеских чувств и даже пожал администратору руку. Джастину и Марка он стал уверять, что гордится знакомством с человеком, который открыл подлинный талант и посвятил свою жизнь искусству.

Марк с любопытством разглядывал публику, которая собиралась в зале. Это были в основном пожилые люди, по лицам которых можно было понять, что никогда прежде в своей жизни им не приходилось бывать в настоящем театре. Очевидно, в их жизни, заполненной работой кондукторами, диспетчерами и тому подобное, на это просто не оставалось времени. И только сейчас, после выхода на пенсию, они могли позволить себе роскошь общения с театром. Присутствовала и публика несколько иного рода. Это были совершенно развязные молодые люди, которые громко переговаривались через весь зал и хохотали вместе со своими девицами. Это была молодежь из рабочих кварталов, которая имела весьма смутное представление о правилах хорошего тона и попала в театр неизвестно каким образом.

Несмотря на то, что на улице был конец февраля и до весны было довольно далеко, в зале — во всяком случае так показалось Джастине — стояла довольно душная атмосфера. Трудно было понять, чем это объясняется. Наверно, подумала Джастина, это удел всех плохих театров.

Похоже, Марк чувствовал то же самое, потому что, скептически осмотрев зал, обратился к Клайду:

— И в таком месте ты нашел свое божество? — с нескрываемой иронией сказал он.

Клайд сделал вид, что не обращает внимания на слова Марка. Когда Симпсон во второй раз повторил примерно то же самое, режиссер вынужден был неохотно ответить:

— Вот именно, здесь она выглядит как богиня среди простых смертных. Когда она играет, забываешь все на свете. А эти люди, которые никогда прежде не были знакомы с настоящим искусством, совершенно преображаются, когда она на сцене. Они сидят, затаив дыхание, и смотрят на нее. Они сочувствуют ей и переживают вместе с ней. Она делает их чуткими, как скрипка. И я сразу начинаю чувствовать, что это люди из той же плоти и крови, что и я.

Марк хихикнул:

— Неужели?

Джастина неожиданно вступилась за Клайда:

— Если он так говорит, значит, это правда, я ему верю. У него всегда было чутье на хороших актрис.

Разумеется, Джастина говорила о себе, а потому Марку не оставалось никакой другой возможности, кроме того, чтобы молча сидеть и слушать ее, иначе он рисковал заслужить ее неодобрение. А что это такое в исполнении Джастины, вы можете догадаться сами. Она могла быть язвительной и просто жестокой. Пока она не разозлилась, Марк почел за лучшее умолкнуть.

— Если эта девушка так влияет на людей, — продолжила Джастина, — значит, у нее действительно есть талант. Облагораживать души людей — это немалая заслуга.

Клайд посмотрел на нее с благодарностью. Пожав Джастине ладонь, он одарил ее самым преданным взором, на который был только способен.

— Спасибо, дорогая, я знал, что ты поймешь меня, — расчувствовавшись, сказал он. — Скоро начнется спектакль, и вы сами ее увидите. Сначала будет играть музыка, но это продлится недолго, несколько минут, постарайтесь не обращать на нее внимания. А потом поднимется занавес, и вы увидите Констанцию.

Через несколько минут на сцену под аплодисменты зала вышла Констанция Шерард. Ею и самом деле можно было залюбоваться, и даже Марк сказал себе, что давно не видел таких очаровательных девушек. В ее застенчивой грации, ее робком выражении глаз было что-то напоминавшее молодую лань. Когда она увидела радостные лица людей, сидевших в зале театра, на щеках ее вспыхнул легкий румянец, как тень розы в серебряном зеркале.

Сцена представляла зал в доме Капулетти. Вошел Ромео в одежде монаха, а следом за ним Меркуцио и еще несколько приятелей.

Она играла прекрасно. На лице ее выразилась настоящая радость, когда она увидела Ромео, и первые слова Джульетты, как и последовавшие за ними реплики во время короткого диалога, были произнесены дивным голосом с живыми интонациями:

Она выглядела совершенно искренней и на фоне своих убогих партнеров смотрелась существом из другого мира.

Понимая, однако, что подлинный пробный камень для всякой актрисы, играющей Джульетту, это сцена на балконе во втором акте, Джастина внимательно следила за действием, происходившим на сцене. Если Констанции удастся и эта сцена, значит, у нее есть настоящий талант.

Она была обворожительно хороша, когда появилась на балконе в лунном свете, создававшемся одним-единственным прожектором, светившим от дальней стены. Свой монолог она произнесла великолепно:

Когда она произнесла эти слова, наклонившись с балкона, Джастина поняла, что на смену ей придет действительно талантливая актриса.

Когда закончилось второе действие, в зале поднялся легкий шум. Публика бурно выражала свои восторги по поводу игры актрисы.

— Она довольно симпатична, Клайд, — сказал Марк. — И даже умеет играть.

Правда, в последнем акте Джастина уловила в игре Констанции Шерард некоторую неестественность, словно девушка знала, что за ней наблюдает придирчивый взгляд соперницы, и немного стушевалась. Но в общем и целом у Джастины сложилось вполне трезвое представление о возможностях молодой актрисы. Она действительно была способна играть большие роли, правда, для этого ей следовало еще немалому научиться.

После окончания спектакля Клайд решил познакомить Марка и Джастину с Констанцией. Однако это уж было слишком. Джастина решительно отказалась пойти вместе с ним за кулисы и, довольно неуклюже сославшись на плохое самочувствие, покинула театр.

Возвращаться домой сразу же после спектакля ей не хотелось, и она, покинув Челси на такси, отправилась в один из небольших ресторанов, который посещала, когда Лиона не было в Лондоне. Это было заведение неподалеку от центра, с итальянской кухней.

Джастина заказала себе спагетти с острым соусом, мидии и бокал сухого вина. Настроение у нее действительно было не из лучших, и блюда остались до конца вечера почти не тронутыми.

Из ресторана она отправилась домой пешком. На улице было совсем темно, и лишь немногочисленные прохожие, сновавшие по улицам в неимоверном для такого позднего часа количестве, не радовали глаз Джастины.

 

12

Придя домой, она сняла пальто и, обосновавшись в гостиной, позвала Фрица. Старый слуга, как всегда, был немногословен. Но в этот вечер Джастине хотелось вызвать его на откровенность. Ей просто необходим был собеседник, с которым она могла бы поговорить.

— Сегодня я была в одном любительском театре, — сказала Джастина, — где смотрела на игру молодой актрисы. Ее случайно обнаружил наш режиссер Клайд. Это было довольно любопытное зрелище. Я никогда не думала, что в таком любительском заведении может играть человек, который способен собирать залы в самых престижных постановках. Клайд, при всех его недостатках, оказался прав. Говоря честно, я не хотела бы, чтобы она появилась в нашем театре, и уж тем более, чтобы она заняла мое место. Но боюсь, что это неизбежно. Рано или поздно Клайд доверит ей роль в какой-нибудь новой постановке. Правда, я не думаю, что это случится раньше следующего театрального сезона. Свою леди Макбет я еще доиграю. А уж что будет дальше… судя по восторженности Клайда, он намерен предложить ей ни больше ни меньше как роль Дездемоны или что-нибудь в этом роде.

Фриц осторожно посмотрел на Джастину, которая сидела в кресле перед холодным камином.

— Миссис Хартгейм, я думаю, что вам нечего бояться, — сказал он. — Насколько мне известно, ваши позиции в театре прочны как никогда. Вполне достаточно прочитать рецензии в газетах, где ваша игра расписывается на все лады.

Джастина была немало удивлена, услышав от скромного, верного слуги столь неожиданное суждение.

— Ты читаешь газеты, Фриц? — изумленно спросила она.

Тот медленно наклонил голову и едва заметно улыбнулся.

— А вы, наверное, думали, что это не так, миссис Хартгейм, — вежливо сказал он. — Да, я занимаюсь не только тем, что готовлю для своих хозяев и смотрю за домом. С моим опытом это занимает не слишком много времени. А вот в свободные минуты я много читаю. Для меня это наилучший способ времяпрепровождения. Слава Богу, у герра Хартгейма большая библиотека. В прессе тоже попадается кое-что интересное, тем более что мой хозяин занимается политикой. Иногда я даже встречаю его фамилию в газетных статьях. Правда, это бывает не слишком часто. Герр Хартгейм занимается такими делами, которые не слишком привлекают внимание широкой публики. Но у него очень тяжелая и ответственная работа. Уж я-то знаю, как тяжело вести дела с этими англичанами.

Джастина с любопытством смотрела на обычно неразговорчивого слугу, который, как оказалось, способен рассуждать вполне здраво.

— Мне было бы интересно услышать твое мнение, Фриц, о том, чем отличаются англичане. Ведь ты же немец, правда?

— Да, — кивнул тот и с достоинством добавил: — Я немец. А что касается англичан… Это очень своеобразная нация, миссис Хартгейм. В их поведении есть многое, с чем я готов согласиться, но кое-что меня смущает.

— Например?

— Ну, например, если попробовать высказать какую-нибудь мысль типичному англичанину, он даже не подумает разобраться, верная она или неверная. Его интересует только одно: убежден ли ты сам в том, что говоришь. А между прочим, важна идея, независимо от того, искренне ли верит в нее тот, кто ее высказывает. Вот из-за этого, мне кажется, происходят все беды англичан. Они прежде всего обращают внимание на личность собеседника, а не на то, каких принципов он придерживается. Можно говорить полнейшую чушь, но если делать это с совершенно серьезным видом, то ни один англичанин не усомнится в том, что ты не прав. Наверное, это облегчает жизнь дипломатам, которые вынуждены иметь дело с английскими политиками. Но нам, простым людям, это лишь усложняет жизнь. Миссис Хартгейм, — неожиданно он повернулся к Джастине, — вы не возражаете, если я затоплю камин? Мне кажется, что вечер сегодня излишне прохладен, и даже паровое отопление не спасет.

Джастина кивнула.

— Конечно. Честно говоря, я давно хотела попросить тебя об этом, но из-за нашего разговора позабыла. У меня уже немного озябли ноги.

Фриц стал возиться с поленьями в камине, а Джастина, поднявшись с кресла, немного прошлась по гостиной, чтобы согреться. Заметив на диване свернувшуюся калачиком кошку, она взяла ее на руки и, поглаживая по гладкой лоснящейся шерсти, остановилась у окна.

Она смотрела на высокие арки соседних домов, где царила черная тьма. По хорошо освещенной улице еще ходили прохожие, в большинстве своем, очевидно, туристы, потому что коренные жители Лондона в такое время либо готовились к следующему рабочему дню, либо только начинали вечеринку, которая должна была продлиться до утра.

Вечерняя заря уже давно угасла, и над землей спустилось темное, покрытое мелкими точками звезд небо. Окна большинства домов напротив были ярко освещены, а кое-где за задернутыми портьерами виднелись силуэты многочисленных гостей, которые с бокалами в руках прохаживались по просторным гостиным богатых квартир. На фоне темного неба крыши соседних домов выделялись светло-серыми пятнами. Из труб в ночное небо поднимались тонкие струи дыма — очевидно, везде горели камины. Сизоватыми лентами дым поднимался в ночное небо.

Обернувшись, Джастина случайно увидела свое отражение в большом зеркале и сама поразилась происшедшей с ней перемене. Выражение лица было какое-то другое — в складке рта чувствовалась какая-то непривычная слабость и даже растерянность.

Неужели ее тревожит мысль о Констанции Шерард? Да, она талантливая актриса, у нее еще все впереди, но ведь это еще не значит, что Джастина сразу же должна ставить на себе крест. Ведь женщины должны переносить удары судьбы с достоинством и честью, думала она, а не впадать в панику при малейшем намеке на опасность. Она прекрасная актриса, у нее есть имя, ее с удовольствием возьмет к себе в постановку любой режиссер. Почему же она так нервничает?

Может быть, все дело в том, что у нее не складываются отношения с Лионом? И от этого она потеряла уверенность в себе? Может быть, она отступала и все больше падала духом из-за того, что ее семейная жизнь не складывалась? Опять не складывалась. Может быть, не стоило и возвращаться, но… уйти опять отчего-то недоставало ни упорства, ни воли. Резко обозначившиеся в уголках рта складки лучше всяких объяснений говорили о том, что она боится наступления каждого нового дня. А ведь ей так хотелось, чтобы все было наоборот.

Поначалу она думала, что все дело в том, что ее начинает покидать красота. Однако какое-то внутреннее чутье подсказывало ей, что дело не только в этом. Она не испытывала уверенности в чувствах, которые питал к ней Лион, она никак не могла понять, нужна ли ему эта любовь, или это был только необходимый шаг для того, чтобы обеспечить себе душевное спокойствие и равновесие.

Когда несколько дней назад Лион вернулся в Лондон, и она лежала в его объятиях, словно усталый ребенок, Джастина набралась смелости и решила поговорить с ним о любви. Голос ее звучал тихо и грустно.

— Ты любишь меня, Ливень?

Он посмотрел на нее с некоторым удивлением.

— Ну конечно, herzchen.

— И никогда не бросишь меня?

— А почему ты спрашиваешь? Ты же знаешь, что мне никто больше не нужен, только ты. Я ведь говорил тебе об этом уже не знаю сколько раз, но ты почему-то все время сомневаешься. У меня сердце разрывается, когда я слышу, как ты говоришь таким несчастным голосом. Кроме того, ведь это не я, а ты уже пыталась меня бросать.

Она тяжело вздохнула:

— Мы так редко бываем вместе. Я уже почти забыла о том, что моя фамилия опять Хартгейм. Ты все время в отъездах, у тебя все время важные дела. Мне даже некогда просто посмотреть тебе в глаза и убедиться в том, что между нами все по-прежнему.

Он взял ее за подбородок и поглядел ей в лицо. В глазах у Джастины стояли слезы.

— Девочка моя, — сказал Лион, — дорогая моя Джастина, мы с тобой больше никогда не расстанемся, если ты не захочешь. Просто сейчас у меня в жизни наступил довольно тяжелый период. Ты же знаешь, что кроме политики я занимаюсь и кое-каким бизнесом. Попечительские дела требуют много времени. Liebchen, пусть это не тревожит тебя. Все неприятности когда-нибудь заканчиваются, и мы снова будем вместе, так, как будто никогда и не расставались.

Она взглянула ему в лицо, и слезы ее стали медленно высыхать. Джастина улыбнулась.

— Ливень, дорогой мой Ливень, только не думай о том, что я несчастна. У меня ведь есть все, о чем я мечтала. У меня есть сцена, прекрасные роли, есть любимый и любящий муж, большой и уютный дом…

Она умолкла, и Лион нежно поцеловал ее, ощутив на губах Джастины соленый вкус слез, которые недавно катились по ее щекам. Лион обнял ее за шею. Джастина улыбалась все веселее, и он понимал, что она улыбается в предвкушении счастья и хочет, чтобы и он был счастлив. Он чувствовал, как она прижалась к нему своим мягким животом, а ее груди словно прожгли его насквозь. Она впилась губами в его рот и стала целовать его все сильнее и сильнее.

— Ведь ты не оставишь меня? — наконец оторвавшись, спросила она. — Я так хочу, чтобы мы всегда были вместе.

— Ну конечно, конечно, — шептал он, не в силах сдержать своей страсти.

Джастина открыла Лиону свои объятия, отдавая ему весь свой пыл и принимая его мужскую ласку. Она впивала его всепоглощающую страсть, которая все больше и больше переполняла его существо, и своими нежными объятиями, каждым своим движением, вела его к сладкому беспамятству судорог последнего мгновения.

Когда он наконец утих на ее груди, Джастина с наслаждением стала гладить его густые, начинавшие седеть волосы.

— Ведь мы можем быть с тобой счастливы, Ливень, мой ненаглядный Ливень, — шептала она. — Нужно только, чтобы ты почаще был со мной. Когда тебя нет рядом, я начинаю терять уверенность и бояться. Я все время думаю о том, что из-за своих ужасно тяжелых дел ты позабудешь обо мне и навсегда останешься где-нибудь в Риме, или Генуе, или Париже. Послушай, а никак нельзя сделать так, чтобы ты почаще бывал в Лондоне? Теперь я понимаю, как была неправа, когда уехала от тебя. Ведь мы с тобой так любим друг друга. А время уходит. Может быть, нужно измениться мне? Может быть, я что-то не так делаю, может быть, я слишком много времени посвящаю театру, сцене? Ты только скажи, и я сразу же все брошу.

— Нет, нет, — торопливо сказал он, — я не хочу, чтобы ты ради меня жертвовала своей карьерой. Ты великолепная актриса, у тебя впереди твои главные роли. Я буду чувствовать себя виноватым перед тобой всю жизнь, если ради меня ты будешь вынуждена бросить театр. Наверное, мне действительно стоит почаще бывать в Лондоне. Поверь, все складывается так не по моей вине. Но то, что мы с тобой долго не видимся, никак не влияет на мои чувства. Я по-прежнему люблю тебя. Ты не должна ни минуты сомневаться в моих чувствах.

И хотя его слова немного успокаивали и придавали уверенности, в глубине души Джастина по-прежнему сомневалась. Ей были непонятны причины этих сомнений, и оттого она мучилась еще больше. Она сомневалась не в том, что Лион недостаточно любит ее, она сомневалась в себе. Она не знала, как сохранить любовь к человеку, который снова стал спутником ее жизни.

Джастина вспомнила, как прочитала в одной книге о том, что главный вред брака в том, что он вытравливает из человека эгоизм, а люди неэгоистичные бесцветны, они утрачивают свою индивидуальность. Именно из этого стремления сохранить свою индивидуальность, не быть похожей на всех, она решила стать актрисой. Именно для того, чтобы выразить все, на что была способна ее душа, она уехала из Дрохеды. Именно поэтому она так долго боялась принимать ухаживания Лиона Хартгейма и именно из-за этого сочувствовала матери, которая всю жизнь стремилась к тому, чтобы раствориться в любимом. Конечно, есть люди, которых брачная жизнь делает сложнее. Сохраняя свое «я», они дополняют его множеством чужих «я». Такой человек должен жить более чем одной жизнью и поэтому возвышается над окружающей его толпой. А кроме того, поскольку любое переживание само по себе ценно, брак — это новый опыт, новое чувство. Неожиданно Джастина подумала, как бы сложились у них со Стэном отношения, если бы он не погиб и они бы поженились. Может быть, точно так же, как с Лионом, или еще сложнее. Стэн был свободолюбивым человеком, а она… она переживала бы оттого, что он живет своей жизнью. «Наверное, все оттого, что я старею, — подумала Джастина. — Вспомнить только, как в молодости я сама стремилась к свободе».

Но как ни старалась Джастина быть оптимисткой, чувство веры в окружающих не приходило. Она подозревала, что готова верить в других по той простой причине, что боялась за себя. С каждым днем она все яснее и яснее осознавала, что жизнь ее остановилась в развитии, а это для такой чувствительной и тонкой натуры, как Джастина, было самым худшим наказанием. Она не могла никого ни исправить, ни переделать. Оставалось только смиряться с тем, что все вокруг течет по одному раз и навсегда установленному железному закону.

Как ни странно, увлечение Клайда молодой актрисой, кроме того, что пугало Джастину, еще и немного утешало ее. Это был один из немногих примеров того, что жизнь не остановилась на месте и продолжается, в худшую или в лучшую сторону для самой Джастины. Значит, и она сама должна измениться, каким бы мучительным и тяжелым ни был этот процесс. Застывшая жизнь может быть только в камне. Но ведь человек — это не древнегреческая статуя, которая сохраняет на века один миг своего существования. Счастье Джастина видела не в том, чтобы каждый день просыпаться в своей постели под одни и те же звуки в одном и том же настроении. Что-то должно меняться, что-то главное. Достигнутая цель теряет свой смысл и превращается в клетку, в которой человек так и мечется до конца жизни, порой даже не пытаясь осознать, что он заперт.

Неожиданные чудеса. Вот чего хотелось Джастине. Она всегда искала и ждала именно этого. Но неожиданность постепенно исчезала из ее жизни, оставив только предсказуемость и скуку. Ее жизнь напоминала ей сейчас огромное море: на поверхности бурлит, волнуется, но стоит погрузиться в пучину, и налицо — полная неизменность происходящего. Может быть, ей стоило бы поменьше думать о себе, а побольше о своей второй половине? И не только думать и принимать его, но и ставить его превыше себя. Джастина пыталась думать о Лионе всякий раз, когда он уезжал. Однако это не могло длиться больше нескольких минут. Мысли Джастины сразу же возвращались на саму себя. Она думала о своем постоянном слабеющем чувстве и пугалась от того, что не может дорожить тем, что утрачивало для нее ценность. Она пыталась забыть обо всем этом, посвящая себя работе, однако и здесь не находила опоры. Театр уже не мог стать для нее той отдушиной, которая позволяла одновременно и выразить в себе свое чувство, и вскрыть переживания, которые одолевали ее в обыденной жизни. Основа, уходила основа. Может быть, стоит еще раз съездить к матери в Дрохеду. Может быть, это чем-то поможет. Нет, не поможет. Матери сейчас и самой нелегко. И Джастина не может, не должна обрушить на нее все свои глубоко затаившиеся горести и переживания. Мать должна знать, что у нее все хорошо… все хорошо…

Да нет же, нет. Плохо, все плохо. Жизнь идет не так, как ей хотелось. Жизнь потеряла смысл, превратилась в нудное и скучное занятие, подобное отбыванию службы в банке — от и до, от и до. И никто не может сказать, что же можно делать дальше…

 

13

Наступил месяц полной восхитительной мягкости. Апрельское солнце одело город прозрачной зеленью, легкой и тонкой, как кружево. Вдоль решеток и стен тянулись буйные побеги плюща. Еще нераспустившаяся жимолость изливала сладкое, почти приторное, благоухание. Преданные своим миниатюрным клумбам перед домами, англичане подстригали распускающиеся кусты и ухаживали за цветочными лужайками. Скоро расцветет красная герань в окружении белых левкоев. Гигантские вязы Сент-Джеймсского парка, теснимые каменными зданиями, раскинули зеленый покров своих ветвей, листочки которых дрожали при малейшем дуновении ветерка.

Уже вторую неделю подряд небо оставалось голубым, без единого облачка. Казалось, весна творила чудеса, чтобы отпраздновать новый расцвет после нескольких месяцев холода.

Джастина часто гуляла по улицам, радуясь безукоризненной опрятности цветников перед домами и маленьких зеленых лужаек. Ни одна сорная травка не нарушала симметричного расположения растений. В этом отношении англичане были, конечно, непревзойденными мастерами садового дела. Неширокие дорожки, посыпанные мелким песком и гравием, тщательно подметались каждое утро. Со сплошных завес плюща, которыми покрывались стены домов, заботливые садовники тщательно удаляли пожелтевшие листья. Частенько захаживая в Сент-Джеймсский парк, Джастина присаживалась на скамейку и долго сидела здесь, забыв о том, что находится не у себя дома. Она даже порой воображала себя в гостиной. Только подняв голову и увидев небо, она вспоминала, что находится на свежем воздухе, и начинала дышать полной грудью.

В густой листве вязов над ее головой слышалось чириканье воробьев и свист синиц. Джастина каждый раз проникалась очарованием этого великолепного уголка, сохранившего в центре Лондона напоминание о настоящей природе. Часто ей не хотелось возвращаться домой, и она предпочитала пройтись вдоль озера, подкармливая пеликанов, заполнивших всю водную гладь.

Джастина поднимала голову и смотрела на раскинувшееся над городом голубое, без единого пятнышка, небо. В другое время Джастина была бы счастлива этой чистотой. Это была прозрачная голубизна, очень бледная, — голубой отблеск, ускользающий в белизне солнечного света. Солнце, висевшее высоко над горизонтом, сияло подобно серебряному светильнику. Солнце было теплым, но светило без жары, будто отражаясь от зелени листьев и растворяясь в самом себе. Над городом образовалось как бы озеро, голубые тени которого продолжали свет, поднимавшийся над Лондоном. Город, огромный и ясный, сверкал в сиянии этого солнечного дня под серебряными лучами.

Перед лицом этого гигантского города Джастина думала о том, что в сущности не знает ни себя, ни Лиона. Теперь, когда наступила весна и нужно было радоваться каждому теплому дню, Джастина чувствовала все больший разлад с самой собой и окружающим миром. Не было спокойствия в этом цветении, в этой голубизне неба, в этом сиянии солнца. Жизнь продолжала катиться под откос.

На днях в театре состоялось чтение новой пьесы. По злой иронии судьбы это было произведение мистера Генри Ролсона «Девственница в объятиях грешника». Молодой драматург проявил поразительную настойчивость в своем стремлении добиться постановки в одном из лучших театров. Джастина не присутствовала на чтении, потому что и так достаточно хорошо была знакома с пьесой. Как она и ожидала, главную роль Клайд предложил своей новой любимице Констанции Шерард. Джастина поняла, что это конец. Конец ее театральной карьеры, во всяком случае карьеры именно в этом театре. Джастина понимала, что любит свою работу куда больше, чем ей это казалось раньше. Если бы ей пришлось выбирать между двумя главными ролями, она бы, наверное, долго колебалась. Но выбора не оставалось. А в таких обстоятельствах Джастине дозволено было только уйти. Она даже не утруждала себя походом в театр, сообщив Клайду о своем решении по телефону. Нельзя сказать, чтобы тот обрадовался, услышав слова своей примадонны о том, что она не намерена больше оставаться в его театре.

— Как? — только и смог оторопело спросить он. — Джастина, неужели ты покидаешь меня?

— Да, — грустно ответила она. — Я думаю, что ты вполне будешь удовлетворен игрой Констанции Шерард. Думаю, что она сможет воплотить на сцене этот персонаж.

— Но ведь в этой пьесе есть роль и для тебя, — начал уговаривать ее Клайд. — Тебе совершенно нет необходимости бросать все только из-за того, что в новой пьесе молодая актриса будет играть роль юной девственницы.

Джастина не удержалась от смеха.

— Интересно, в какой же роли ты видишь меня? Уж не должна ли я играть эту несчастную фермершу, которая с утра до ночи присматривает за коровами?

Клайд, который, очевидно, пытался сделать хорошую мину при плохой игре, тут же принялся расписывать Джастине прелести этой роли.

— Это совсем не однозначная роль, — говорил он, — ты не должна рисовать ее черно-белыми красками. С твоим талантом ты сможешь сделать из этой властной, пожилой особы женщину трагического склада. Мы даже вместе сможем придумать предысторию ее жизни. Почему она осталась одна, ну и так далее, ты понимаешь, о чем я говорю.

— Интересно, кто это мы? — полюбопытствовала Джастина.

— Ты, я и мистер Ролсон. Он талантливый автор. Его пьеса понравилась мне сразу же, как только я прочел рукопись. Думаю, что со временем из него получится хороший драматург. В его пьесах есть настоящий накал и драматический сюжет.

Джастина фыркнула:

— А по-моему, все это чушь, не заслуживающая внимания. Ты слишком переоцениваешь возможности этого молодого человека. Я читала его пьесу, и меня она совершенно не впечатлила.

Вот тут Джастина лукавила. Хотя пьеса ей действительно не понравилась, она не могла не признаться себе в том, что у ее автора есть талант. Дело было не в Ролсоне, дело было в сюжете. Джастина не стала бы играть главную роль в этой пьесе, даже если бы Клайд не встретил Констанцию Шерард и не предложил работу ей. Вся эта история слишком напоминала Джастине о ее матери. А потому она никогда бы не смогла заставить себя повторить жизнь Мэгги еще раз, пусть даже на сцене.

Клайд ничего не знал об этом. Джастина не считала нужным что-то объяснять. К тому же, поскольку в дело вмешались любовные капризы самого Клайда, не было смысла вообще что-то объяснять. Все было совершенно очевидно. То, что Джастина не станет больше играть в его спектаклях, стало ясно каждому рабочему сцены после того, как Клайд объявил о выборе на главную роль Констанции. Это был слишком откровенный вызов, на который мог последовать только единственный ответ. И все жалкие попытки Клайда оправдаться и каким-либо образом удержать Джастину в труппе, не имели ни малейшего смысла. Знал он об этом или нет, уже не имело ни малейшего значения. Джастина твердо решила уйти. А поскольку Джастина была слишком самолюбива, она не могла уйти в другой театр. Она могла просто покинуть сцену, не давая никаких клятв и обещаний.

Ее разговор с Клайдом продлился недолго. Он еще пытался что-то сказать, но она довольно холодно сообщила ему о том, что ее решение окончательно, попросила больше не звонить и, в случае необходимости, обращаться только письменно. После этого Джастина положила трубку и устало откинулась на спинку кресла.

Только после этого она почувствовала, как в ее жизни начинает что-то меняться. До этого огромный поток времени катился медленно и неспешно. Ночи и дни наплывали, откатывались в непрерывном однообразном движении, словно прилив и отлив безбрежного моря. Проходили недели и месяцы — проходили и начинались снова. Череда дней ощущалась как один-единственный день.

Это был бесконечный безмолвный день, различаемый лишь ритмом света и тени. Казалось, только смена дня и ночи порождает размеренный ритм жизни. Этот маятник раскачивался мерно и тяжко. Эти медлительные колебания поглощали все существо Джастины, остальное казалось ей только снами, только обрывками снов, мутных, дрожащих. Последние месяцы Джастина провела словно в полумраке. Какой-то водоворот, какая-то пляска ее жизни проходила вокруг, а она была вне этого движения, она оставалась будто в центре водоворота, в огромном едином дне, который вечно возобновлялся, неизменный, всегда один и тот же. Вырисовывался хоровод дней, подававших друг другу руки. Но их лица нельзя было различить.

Джастине хотелось разорвать звенья этой невероятной цепи, пусть даже это принесет боль. Но вместе с этой болью она надеялась обрести надежду, надежду на будущее, в котором не будет этого однообразия, этой тягостной, давящей пустоты, за которой нет будущего.

Джастина все чаще и чаще вспоминала Стэна. Наверное, он был единственным, кто мог бы помочь ей разобраться в этом упорядоченном хаосе. Но Стэна забрал к себе всевышний, который наверняка и сам был неплохо осведомлен о делах земных. Да, после того, как погас этот свет, жизнь Джастины превратилась в бесконечную вереницу рельсов, заканчивающихся тупиком.

Джастина сидела так долго, что не заметила, как за окном особняка на Парк-Лейн сгустилась тьма. И хотя это был теплый весенний вечер, на душе у Джастины отнюдь не полегчало.

Во тьме вдруг запели колокола. Это звонили в церкви Святого Мартина. Медленные, задумчивые звуки. В млевшем от тепла воздухе они проходили приглушенной поступью, как шаги по мху. Джастина почувствовала, как чудесная музыка стала вливаться в нее, словно струя жизни. Это было как будто напоминание ей о Стэне. Вечер озарился этими звуками, воздух стал мягким, зыбучим, как песок.

Колокола перекликались тягуче и чуть грустно, ласковые, спокойные. Казалось, что над Джастиной в темном воздухе проходят широкие сгущенные волны.

Все три колокола продолжали мерно звонить — наверное, завтра какой-то праздник. Джастина, прислушиваясь к ним, думала о своих горестях, прошлых и настоящих, и о том, что будет с ней после сегодняшнего вечера. Стэн, милый Стэн, как мне не хватает тебя. Нам с тобой никогда не было скучно, наша любовь с тобой была почти идеальной. Для нее не было невозможного. Только тебе я могла рассказать все, что меня волновало. Только ты мог меня понять и не осуждал. Ты всегда умел выслушать меня так, что я готова была рассказать тебе все до самой последней детали. Как ты там однажды сказал? Я голос твоей совести, Джастина О'Нил. Интересно, что бы ты сказал сейчас, голос моей совести. Наверное, ты стал бы уговаривать меня не делать глупостей, не торопиться с выводами, продолжать свою театральную карьеру и, конечно же, смиренно принимать все, что достается мне на долю. Стэн, мой дорогой Стэн, ты всегда знал, как мне больно, как тяжело. Наверное, я сама столько о себе не знала, сколько знал обо мне ты. Ты чувствовал сердцем, что происходит со мной.

Через приоткрытый балкон в гостиную проникал теплый воздух, но, несмотря на это, Джастина чувствовала, что начинает задыхаться, что потолок давит на нее, не дает поднять голову, что для дыхания ей нужен весь воздух, для ходьбы — все безграничное пространство и весь глубокий небосвод — для мыслей, безудержно стремившихся куда-то вдаль из этой тесной каменной клетки.

Не выдержав этой пытки, Джастина торопливо накинула легкий плащ и стремительно вышла из дома. Избегая встречи с Фрицем и стремясь поскорее уединиться, она вышла на улицу и зашагала по безлюдной Парк-Лейн.

Она шла, наверное, не меньше часа. И вскоре, утомленная бесцельной ходьбой, уселась на какой-то безлюдной остановке под полупрозрачной крышей. Она снова попыталась погрузиться в размышления, но все в голове так путалось, что Джастина даже не могла проследить за ходом своих мыслей.

Раздававшийся издалека с Трафальгарской площади колокольный звон вновь напомнил ей о наступающем празднике. Эти звуки вывели Джастину из состояния глубокой задумчивости и вернули ее к действительности.

На фоне потемневшего неба едва заметно вырисовывались крыши, шпили и громады небоскребов, возвышавшихся в нескольких кварталах неподалеку. Глубокие тени окутывали улицы, которые тонули во тьме в нескольких метрах от горящих фонарей.

Все вокруг было насыщено какой-то поэтической грустью, и казалось, что Вселенная, сжавшаяся до размеров одной-единственной освещенной мостовой, грустит вместе с Джастиной. Медленный, чуть слышный звон далеких колоколов едва встревожил стоявшее вокруг спокойствие и взывал к притаившимся в глубине души чувствам.

Широко раскинув свой полог над Лондоном, ночь любовно украсила небо над ним сверкающими звездами и начинавшей разгораться луной. Лазурный свод сменил свою синеву на пронзительно черный свет. Воздух был мягок и прозрачен, были видны тысячи звезд, сверкавших в беспредельном эфире. Поднимавшаяся над горизонтом луна серебрила кроны деревьев и гасла в темной черепице крыш.

Небо таинственно мерцало бесчисленными огнями, призывая к любви. Казалось, вся земля в эту безмятежную прекрасную весеннюю ночь была полна любви. Ни одного следа печали — повсюду жизнь, мир и наслажденье.

Но Джастина потеряла свою любовь, потеряла вместе со Стэном и сейчас снова стремилась к ней, жаждала ее, алкала всей душой. Она все время пыталась уверить себя в том, что любит Лиона. И каждый раз перед глазами ее вставало нечто разрушавшее эту идиллическую картину. То она вспомнила седеющие волосы Лиона, которые тут же напоминали ей самой о стремительно приближающейся старости, то представляла его разговаривающим с какими-нибудь скучными политиками на такие же скучные темы, и ее одолевала невыразимая тоска, то вспоминала о его многолетнем терпении, прежде чем она согласилась принять его предложение и выйти за него замуж. Наверняка любой другой женщине это понравилось бы, однако Джастину это почему-то временами раздражало. Почему он с такой настойчивостью следовал за ней? Только ли в любви было дело? Может быть, кроме любви он хотел достичь чего-то другого — например, удовлетворить свое самолюбие, или, может быть, он просто боялся, что никто другой не обратит на него внимания? Кто мог сказать, что это было? Рой сомнений проносился в голове у Джастины всякий раз, когда она начинала думать о своих отношениях с Лионом.

Может быть, у него появилась другая женщина? Она еще невидима, но уже напоминает о своем существовании. Порой вот так же под травяным покровом лужайки незаметно струится ручей; гуляя, ты замечаешь, что трава тут гуще и выше, а почва чуть пористая, немного оседает под ногами. Это всего лишь приметы, но они не обманывают: вода где-то здесь. Или же иногда перед болезнью, когда еще нет ее явных признаков, ты ведешь привычный образ жизни, но тем не менее какое-то недомогание, беспричинная тревога уже предупреждают тебя о скрытой опасности. Что это со мною? — говоришь ты. — Мне нездоровится.

Вот так же происходит и тогда, когда у твоего мужа появляется другая. Что это с ним такое? — думаешь ты. — Он не тот, что прежде. До сих пор он проводил с тобой вечера и рассказывал, как прошел у него день. Ему нравилось приводить множество подробностей, ведь все мужчины не прочь рассказать о себе. За ужином он рассказывал тебе о своих планах на завтрашний день. Потом постепенно его ежевечерние отчеты делаются все туманнее и туманнее, в его времяпрепровождении начинают появляться непонятные перерывы. Объяснения становятся уязвимыми и порой просто нелепыми. Он только вскользь упоминает о том или ином времени, путается. Ты ломаешь голову, что же он хочет скрыть?

Ты полагаешь, что за несколько лет знакомства и уж тем более после замужества, разлуки, возвращения хорошо его изучила. Ты знала, чем он интересуется — политикой, службой, бизнесом, религией. В свободное время, которого оставалось не так уж и много, — литературой, музыкой, живописью.

Джастина не могла сказать, что взгляды Лиона сильно переменились за то время, как они снова вместе.

Он по-прежнему много времени проводил за неотложными занятиями в бизнесе и политике. Но появлялись в его поведении и какие-то новые черты. Прежде столь внимательный к туалетам Джастины, он вдруг потерял к ним всякий интерес. Он перестал обращать внимание на ее прическу, внешность. Даже веснушки, вечно бывшие предметом его легких насмешек, перестали вызывать у него интерес. Он вообще перестал говорить о любви, а если и разговаривал о ней, то как-то странно, словно Джастине это было неинтересно.

Джастина уже начинала подозревать, что под некогда твердой почвой ныне струился какой-то неведомый поток. Неужели здесь была другая? Но кто она?

Джастина старалась представить ее себе, мысленно воссоздать ее облик, вспоминая о том, какие женщины могли нравиться ее Ливню. Наверное, она молода, хороша собой, прекрасно одевается; она образованна или умело прикидывается такой. Наверное, она живет где-то в Европе, потому что Лион, как всегда, большую часть времени проводит именно там. Кто она? Немка? Француженка? Какой у нее темперамент? Живой? Бурный, как у всех южанок, или сдержанный, спокойный, каким обычно отличаются немки?

Где он встречается с ней? Он снял для нее квартиру или она живет в собственном доме? Вряд ли она замужем. Лион не стал бы интересоваться женщиной, которая уже связана супружескими узами.

Джастина даже прекрасно представляла себе сцену, когда она могла бы познакомиться с этой женщиной. Наверное, это был бы обед у каких-нибудь друзей Лиона, где присутствовала бы и она. Джастина прекрасно знала, что ей не понадобилось бы ни особых усилий, ни проницательности, чтобы узнать ее. Она вполне могла бы понаблюдать за выражением лица Лиона и определить предмет его сердечной склонности. Он наверняка смотрел бы на нее таким же ласковым взором, как когда-то смотрел на Джастину. Разумеется, он старался бы разговаривать с ней как можно меньше, но они обязательно обменивались бы будто невзначай то едва заметным кивком, то едва уловимой улыбкой, думая, что никто этого не видит. Джастина даже допускала, что когда-нибудь в совсем недалеком будущем, если ее догадки верны, то эта другая захочет с ней встретиться. Джастина была достаточно умна и проницательна для того, чтобы догадываться о том, что это неизбежно. Но только в том случае, если у Лиона действительно есть эта другая женщина.

Эта сцена живо предстала у нее перед глазами. Какая-нибудь общая знакомая ее и Лиона сообщила бы, что с ней хочет встретиться молодая женщина, появившаяся в их компании.

— С чего бы это?

— Не знаю… Она много слышала о вас… И ей очень хотелось познакомиться с вами.

Это было бы сообщено Джастине деланным, равнодушным тоном, из чего становилось ясно, что роман Лиона с другой женщиной известен всем, кроме самой Джастины. Она была бы одновременно поражена, огорчена и озадачена. И прежде всего потому, что эта женщина позволила себе покуситься на ее собственного мужа. Джастина никогда не была собственницей, но, очевидно, смерть Стэна так потрясла ее, что она больше не хотела терять близкого человека, и, не отдавая себе в этом отчета, она считала, что Лион сейчас принадлежит ей одной. В ее глазах он больше не был свободным человеком, как другие. Он сделался как бы ее плотью. И потому другая имела не больше права отобрать его, чем отрубить своей сопернице руку или похитить у нее обручальное кольцо.

Джастина никогда в жизни не согласилась бы на встречу с этой другой. Мало того, что она претендовала на ее мужа, она еще и пыталась бы унизить саму Джастину. Хотя достаточным унижением был сам факт ее существования.

Однако до тех пор, пока она не знала наверняка, что ее муж увлекся другой, было бы невероятной глупостью устраивать ему сцены ревности или просто внушать ему, что лучше собственной жены не существует никого на свете. Влюбленного мужчину нельзя оторвать от его избранницы, отзываясь о ней плохо. Она кажется ему очаровательной. Если ты скажешь ему, что это не так, он решит, что не он обманывается, а ты не умеешь смотреть правде в глаза. А главное, не хочешь этого делать, потому что ужасно ревнуешь.

Поэтому Джастина сразу же отогнала от себя мысль о том, чтобы окольными путями выяснить, права ли она или ошибается. Не нужно устраивать слежку за мужем и пытаться сделать его жизнь невыносимой. Джастина думала: «Даже если у меня есть основания для ревности, я, конечно, могу отравить жизнь Лиону, но чего я этим добьюсь? В его глазах я окажусь тем, о чем он, наверное, не мог подумать в своих страшных, кошмарных мыслях: досадной помехой, ревнивой скандалисткой. До сих пор, вопреки всему, его связывали со мной настоящее чувство, а также привычки и воспоминания. Если он даже изменяет мне, то, может быть, это месть… Хотя нет, Лион не такой и даже если изменяет, наверняка испытывает из-за этого свою вину, сам страдает оттого, что страдаю я. Может быть, я слишком плохо думаю о нем. Пусть даже у него есть эта другая, но могу ли я сказать, что он не устоял перед ней? Зная характер Лиона, вполне можно допустить, что они ограничиваются пока что прогулками, беседами, ужинами в ресторанах. А если я рассержу его, дам ему почувствовать, что он мой пленник, он вполне может решиться уйти от меня. Может быть, у нас вообще нет никаких причин для разрыва, а я, действуя неосторожно, сама же снова разрушу нашу семью. В то же время, проявив немного терпения и здравого смысла, я вполне смогу убедиться в том, что Лион верен мне…»

Она уже начинала укорять себя за бессмысленные, глупые обиды, которые, как ей казалось, вовсе не имели под собой никаких оснований, как ее тут же сотрясал новый приступ ярости. Нет, но до чего же это все несправедливо! Может быть, вернувшись к нему, я тем самым внушила ему чувство слишком уж полного спокойствия на мой счет? Женщины, которые прожили в браке много лет, предупреждали меня: «Остерегайся, мужчины должны испытывать волнение и любопытство. Если ты перестанешь быть для мужа тайной, он начнет искать ее в другом месте…» Неужели для того, чтобы заинтересовать собой, надо обязательно держать его в подвешенном состоянии, вызывать ревность? Все это не составляет ни малейшего труда. Просто нужно с меньшим равнодушием относиться к тонким намекам и нежным признаниям других мужчин. Многие из моих партнеров по театру искали и все еще ищут случая поухаживать за мной. Они приглашают меня на ужины, в ресторан, зазывают на вечеринки к себе в квартиры, после спектаклей одаривают меня огромными букетами цветов и пишут записки, в которых объясняются в неимоверной любви. Они считают меня настоящей богиней и, хотя я каждый раз отказываю им, не оставляют своих намерений в один прекрасный день добиться моей благосклонности.

А что если принять эти ухаживания? Причем сделать это так, чтобы ему обо всем сразу же стало известно? В этом не будет ни малейших сложностей. Достаточно несколько раз сходить с моим новым воздыхателем в тот же ресторан, где мы бывали с Лионом, причем сделать это именно тогда, когда зал ресторана будет полон наших общих знакомых. Ему мгновенно донесут о том, что его жена прекрасно проводит время в его отсутствие.

Пусть это лишний раз напомнит ему, что его жена продолжает вызывать интерес у других мужчин, что она все еще может нравиться. Пусть он опять слегка помучится. Что ей мешает сделать это?

Джастина, конечно, допускала, что в ее возрасте — тридцать пять — глупо и нелепо поступать таким образом. Однако временами, особенно сильно страдая от невнимания мужа либо попросту от его отсутствия, она была готова решиться даже на такую глупость. В конце концов, она может позволить себе какой-нибудь легкий флирт. Она еще совсем не потеряла сексуальной привлекательности и может надеяться на то, что ее фигура и лицо способны возбудить в мужчинах желание.

Джастина уже начинала строить планы подобного рода мести и даже подбирала какую-нибудь подходящую кандидатуру среди поклонников, которые после каждого спектакля домогаются хотя бы минуты ее внимания. Нет, этот слишком толст, тот, который сделал себе состояние на зубных щетках, просто круглый идиот, хотя у него очень много денег. А вот этот достаточно молод и привлекателен. У него такие шикарные черные брови и красивый чувственный рот. Но, вспоминая о том, как невыносимо вульгарен и самонадеян очередной кандидат, она брезгливо морщилась и отбрасывала эту кандидатуру. Кто еще? Ах, да, этот грек. Нет, он просто нелеп. Вечно жует миндальные орехи, как какой-то контрабандист. А еще от него за версту несет дорогим одеколоном, как будто он пытается отбить вселившийся в него навечно запах соленой рыбы. Наверно, также, как этот Аристотель Онассис, он сколотил себе состояние рыболовной сетью. А может быть, и не рыболовной сетью. Да, в общем, какая разница? Нет, грек — это уж слишком. Вот, нашла. Подходящая кандидатура — этот француз, который занимается прибрежной торговлей. По-моему, он бывает в Лондоне куда чаще, чем Лион. Он всегда так внимателен, вежлив, галантен, присылает дорогие подарки, которые Джастина всегда отдает подругам по театру, чтобы не вызывать в них излишней зависти и подозрений. Особенно нравятся подарки, которые делает Джастине этот француз, ее гримерше. Ну что ж, она простая женщина и никогда не могла бы позволить себе купить дорогие французские духи или перламутровые украшения. Джастине-то они и ни к чему. Она вполне удовлетворена тем, что имеет. Лион вполне в состоянии обеспечить ей безбедное существование.

Тем не менее Джастине было приятно получать эти подарки, переадресовывая их всем вокруг. Может быть, мне стоит пошалить с этим французиком? И ее уже начинали одолевать шаловливые мысли, как вдруг лицо ее темнело, хмурилось и она решительно говорила самой себе: брось, у тебя достаточно благоразумия. В конце концов, ты же не такая простушка, чтобы вытворять такое.

К тому же это выглядит нелепо. Она ведь и Стэна не искала, просто он появился и все. Это, во-первых, нелепо, потому что нельзя неволить собственную натуру. Все эти многочисленные поклонники, воздыхатели и ухажеры, стоило Джастине задуматься о них поглубже, вызывали у нее по меньшей мере отвращение. Со слишком высокими мерками Джастина относилась к мужчинам. Наверное, идеал для нее был Стэн. Он всегда и во всем соответствовал ее представлениям о настоящем мужчине. Очень жаль, что женские губы и руки больше не коснутся его великолепного точеного тела, безмерно жаль. Она снова обратилась с мыслями к Стэну. Каково тебе там на небе, о чем ты разговариваешь со своим создателем? Вспоминаешь ли ты тех, кто остался вместо тебя на земле? Наверное, я должна была умереть вместе с тобой, но я не могу оставить свою дочь сиротой. Какая-то нелепая случайность, что ты ушел, Стэн. А может быть, это была не случайность? Может быть, действительно, на свете все предопределено свыше? И таким образом, Бог отмечает избранных? Тех, кого бы он поскорее хотел видеть рядом с собой? Джастина иной раз пыталась ожесточиться, вызвать в себе ненависть к этому жестокому и холодному жителю небес, который не думает о людях с жалостью, стремясь их наказать за малейшие прегрешения. Но у Джастины это получалось далеко не всегда. Все-таки семь лет, проведенные в католическом колледже, какими бы легкомысленными и беззаботными ни были те годы, не могли не сказаться. Да, Джастина не собиралась посвятить свою жизнь Богу, но и отталкивать его она не могла, это было бы слишком опасно.

Ей было только безмерно жаль слишком рано ушедшего из жизни Стэна. За все годы, которые она прожила на этом свете без него, Джастина так и не смогла встретить человека, который хотя бы на шаг приблизился к Стэну. Даже Лион, которого она избрала себе в мужья, не был таким. От Стэна прямо излучалось какое-то сияние. Доброта, бесшабашность, нежность, которые так редко встречаются в мужчинах.

Нет, не могла Джастина после Стэна отдаться кому-нибудь из этих несчастных дельцов, которые гордятся лишь тем, что у них полные карманы звонкой монеты. Единственное, на что они могли рассчитывать, — это благосклонный взгляд и возможность поцеловать руку обожаемой ими актрисы. Большего она не могла позволить.

Но как же поступить? — ломала она себе голову, сидя в одиночестве и по-прежнему предаваясь горестным раздумьям.

Может быть, у него действительно есть другая женщина? Тогда что они сейчас делают, о чем говорят? Может быть, сидят за столиком в ресторане? Рассказывает ли он ей обо мне? Нет, конечно, рассказывает. Наверняка он все время сравнивает ее со мной и наверняка не в лучшую сторону для меня, а может быть, я действительно так дурна, что не заслуживаю любви Лиона? Может быть, в последнее время я совсем перестала следить за собой? Может быть, стала давать ему формальные поводы для того, чтобы он отвернулся от меня? Что же, что? Как со всем этим справиться?

Словно только сейчас вспомнив о том, что вокруг царит глубокая ночь, Джастина поднялась со скамейки на автобусной остановке и, слегка пошатываясь, отправилась домой. В одиночестве проделав дорогу до дома на Парк-Лейн, она открыла своим ключом дверь и, безуспешно пытаясь не разбудить неспавшего Фрица, поднялась к себе в спальню. Часы показывали половину четвертого, когда Джастина забралась под холодное одеяло и, натянув его до самого подбородка, закрыла глаза. Но мысли не покидали ее. Она даже немного всплакнула, но уже не от ревности и не от жалости к самой себе, а от осознания собственного бессилия. Ей вдруг пришло в голову, что она вполне может быть и недостойной собственного мужа. Если он увлекся более яркой и привлекательной женщиной, то разве это преступление?

Джастина судорожно поворачивалась с боку на бок в постели, точно рыба, вытащенная из воды. В темноте навязчивая мысль уже начала превращаться в неотступный призрак.

Чтобы хоть как-то побороть бессонницу, Джастина попыталась вспомнить о чем-нибудь хорошем из своего детства, но ей не хватило упорства для того, чтобы приковать все внимание к этим эпизодам.

Стараясь отгонять от себя тяжелые мысли, Джастина попыталась сосредоточиться на наблюдении за световыми пятнами, которые возникали у нее перед глазами. Она старалась узнавать в них очертания людей или предметы. За этим занятием Джастина провела несколько минут, надеясь, что образы, встающие у нее перед глазами, навеют сон, но сон не приходил. Это не помогало. Ее мысли постоянно возвращались к Лиону.

Почувствовав, что начинает сходить с ума, Джастина встала с постели и, покопавшись в аптечке, достала оттуда упаковку снотворного.

Проглотив снотворное, она снова улеглась в постель и еще несколько раз всхлипнула. И вдруг… Слезы ее прекратились, как по мановению руки. Она вдруг осознала, что совершенно напрасно загоняет себя в угол. Почему она решила, что у Лиона кто-то есть? Ничего подобного. Лион верен ей. Просто сейчас он слишком занят делами. Такой тяжелый период наступил. Он ни разу не давал ей даже формального повода для ревности. Лион не такой человек, который станет таиться и скрывать. Если он полюбит другую, то Джастина узнает об этом сразу же притом от него самого. В конце концов, она сама может спросить у него об этом. Вряд ли он сможет солгать ей прямо в глаза. В любом случае должна наступить какая-то определенность в их отношениях.

Что же делать? Что делать? С театром покончено, это ясно. Возвращаться в Дрохеду?.. Это еще более нелепо. Даже сама мать писала ей, что она не найдет там своего счастья. Да и Лион не сможет бросить дела и отправиться на покой в австралийскую глубинку. Где выход? В чем?

С этими мучительными мыслями Джастина наконец-то заснула.

 

14

Она еще спала, когда над городом проглянул медленно расширявшийся розовый рассвет. Сложив руки, словно ребенок, она крепко спала, не замечая, как солнечные лучи покрывают серые крыши домов.

Джастина поднялась, когда день уже вовсю властвовал над городом. Из окна ее спальни открывался вид на гигантскую необъятную равнину с рекой, десятью миллионами жизней, огромным количеством домов, с парками и озерами. Хотя она проспала почти семь часов, сон не принес ей облегчения. Джастина чувствовала себя разбитой и опустошенной. Поднявшись с постели в тихом, далеком от мира уюте своей спальни, она почувствовала, что задыхается. Комната, такая спокойная, замкнутая, дремлющая под сенью темных бархатных портьер, удивляла ее — ей казалось, что с переменами в ее душе должны были наступить перемены в окружавшем ее мире. Неужели это ее комната — этот мертвый уединенный уголок, где ей не хватает воздуха? Джастина порывисто распахнула окно и встала у подоконника, глядя на Лондон. Она почувствовала, что ее пошатывает от не ушедшей за ночь усталости, и облокотилась на подоконник. Положив на него вздрагивающие локти, она слышала только ускоренное биение своего сердца. Ей казалось, что вокруг слишком мало воздуха, чтобы вернуть ее дыханию ровность и спокойствие.

В течение нескольких минут она стояла как потерянная, вся во власти терзавших ее уже не первый день сомнений. Сквозь душу ее как будто струился бурный поток ощущений и смутных мыслей, рокот которых не давал ей прислушаться к самой себе, понять себя.

В ушах у нее шумело, в глазах медленно плыли широкие светлые пятна. Она поймала себя на том, что рассматривает ногти на левой руке, и, мысленно выругав себя за нелепость своего пробуждения, заговорила вслух:

— Лион, ты меня любишь? Сможешь ли ты сделать то, о чем я тебя попрошу? Я знаю, ты всегда занят, у тебя много дел. Ты погружен в водоворот жизни. Но ты должен уступить моей просьбе, иначе между нами больше ничего не будет.

Она инстинктивным движением опустила лицо в сомкнутые руки, надавливая на закрытые веки пальцами, как будто для того, чтобы еще больше сгустить ту ночь, из объятий которой она только что вырвалась. Ею вдруг овладело желание обратиться в ничто, ничего больше не видеть, быть одной в глубине этого воображаемого мрака.

Но огромный город брал свое. Могучее дыхание Лондона веяло ей в лицо. Она чувствовала его присутствие и, не желая на него смотреть, все же боялась отойти от окна, боялась не ощущать больше перед собой этот город, бесконечность которого часто успокаивала ее.

Постепенно она стала приходить в себя. Перед ее глазами встало строгое и в то же время доброе лицо Лиона, который словно никуда не уходил. Он был до такой степени живым, что она ощущала перед собой его дыхание. Он приблизился и наклонился к ней.

— Мне больше никто не нужен, — услышала она его голос. — Только ты. Я люблю тебя. Люблю. Ты нужна мне такая, какая ты есть, Джастина. Только такая.

Предельным усилием она отгоняла от себя это видение, но оно вновь возникало вдали, росло, и снова перед ней был Лион, преследовавший ее с теми же словами: — Мне никто не нужен, только ты.

Их повторение отдавалось в Джастине непрерывным звучанием колокола. Она ничего не слышала, кроме перезвона этих слов во всем своем существе. Этот перезвон разрывал ей грудь.

Все же она пыталась собраться с мыслями, старалась освободиться от образа Лиона. Эти слова, как вихрь, уносили всю ее прошлую жизнь куда-то далеко-далеко.

Но даже погруженная в это воспоминание, она не теряла ощущения огромных пространств, расстилавшихся вокруг ее дома за тем мраком, что наплывал на нее. Мощный рокот города доносился со всех сторон. Живые волны ширились и заливали ее. Шумы, запахи били ей в лицо, проникая сквозь судорожно сжатые руки. Минутами будто внезапные лучи света проникали сквозь сомкнутые веки Джастины, и ей казалось при этих вспышках, что она видит памятники, шпили, купола, выступающие на смутно озаренном фоне грезы. Она отняла руки от лица, открыла глаза и застыла, ослепленная. Ей открылась голубая бездна. Лион исчез.

Лишь на самом горизонте виднелась небольшая гряда туч, громоздившаяся подобно обвалу меловых скал, венчающих берега Британии. В прозрачном, ярко-голубом воздухе медленно плыли легкие вереницы белых облаков, словно флотилии кораблей с надутыми парусами.

На севере раскинулось легчайшее облачное переплетение, как будто кто-то расставил там, в уголке неба, сеть из бледного шелка для ловли в этих безбрежных просторах. Но на западе солнце еще было скрыто небольшой полоской облаков.

Перед ней открывался однотонный город голубовато-серого цвета, испещренный зелеными пятнами высоких деревьев, но отчетливо видный в тускло мерцавших лучах, пробивавшихся из-за облаков.

Джастина явственно видела четко обрисованные выступы домов и бесчисленные окна.

Старинные здания, возвышавшиеся по обоим берегам Темзы, радовали глаз своей геометрической правильностью. Башня собора Святого Мартина с покрытым позолотой куполом возносила в небо свой шпиль. Над огромной Трафальгарской площадью, пребывавшей в тени, исполинской стрелой возвышался памятник Нельсону. Отблески солнца горели и на позолоте купола Святого Эдуарда.

Лондон возвышался над горизонтом, как огромный, тонко вычерченный рисунок углем, резко выделяясь на прозрачном небе.

Перед лицом этого величественного, незыблемого в своей величественности города Джастина думала о том, что она, в сущности, многого не знает о Лионе. Теперь, когда его образ больше не преследовал ее, она вновь почувствовала себя сильной. Ведь она действительно не слишком близко знала его. Она была знакома с его поступками, но ей ничего не было известно о его мыслях и его сердце.

Она снова принялась перебирать различные предположения, отравляя свое сердце горечью, которую она находила на дне каждого из них, постоянно наталкиваясь на свое неведение, на эту стену, отделявшую ее от Лиона и мешавшую ей узнать его как следует.

Ливень, Ливень, зачем ты так скрытен? От твоего слуги можно узнать гораздо больше, чем от тебя. А может быть, ты вовсе не скрытен? Может быть, у тебя просто нет времени? Может быть, я сама виновата в том, что ты не хочешь мне ничего рассказывать? Каждый раз, когда ты хотел посоветоваться со мной или поговорить о каких-то делах, я махала руками и, не желая тебя слышать, уходила из комнаты. Я говорила тебе, что мне не интересно вникать в проблемы Европейского Сообщества и взаимоотношений между континентальными державами и Великобританией. Наверное, тебе просто надоело каждый раз наталкиваться на мое нежелание тебя слушать, и ты перестал докучать мне своими разговорами. Джастина подняла голову, и ее взор неподвижно остановился вдали, на башнях Тауэра. Луч солнца, прорвавшийся между облаков, золотил их. Голова Джастины, обремененная сталкивавшимися в ней беспорядочными мыслями, была тяжела. Это было мучительно. Ей хотелось снова заинтересоваться городом, вновь обрести утраченную безмятежность прежних дней, когда она была свободной актрисой, вновь хотелось скользить по океану крыш и шпилей спокойным взглядом. Сколько раз в такие ясные часы неизведанность огромного города убаюкивала ее умиленно-нежной мечтой!

А между тем Лондон постепенно озарялся солнцем. За первым лучом, павшим на башни Тауэра, засверкали другие, наводнявшие город светом.

Разраставшееся солнце разрывало жалкие тучи, и кварталы обозначились пестротою света и тени. Огромная часть неба над центром города, испещренная круглыми пятнами света, казалась тигровой шкурой, раскинутой над старинными зданиями. Очертания изменялись по прихоти ветра, уносившего облака.

По серебрившейся в лучах солнца поверхности крыш с одинаковой немой мягкостью скользили в одном и том же направлении черные тени. Среди них были огромные, плывшие с величавостью адмиральских суда. Их окружали меньшие, соблюдавшие симметрию эскадры, плывущие в боевом порядке.

Гигантская удлиненная тень, похожая на пресмыкающееся, разинув пасть, на мгновение пересекла Лондон, словно собираясь поглотить его. И когда, уменьшившись до размера земляного червя, она затерялась на горизонте, то луч, брызгавший светом из прорыва облака, упал на освобожденное ею место. Джастина увидела, как золотая пыль сеялась подобно тончайшему песку, раздвигалась широким конусом, сыпалась непривычным дождем на Темзу и деревья в Сент-Джеймсском парке, обрызгивая их пляшущим светом. Еще долго длился этот ливень искр, непрерывно распылявшийся подобно ракетам.

Джастина подумала о том, что ей нужно отказаться от глупых мыслей и подозрений в отношении Лиона. С чем она должна сражаться? С его сердцем? Если она не сможет удержать Лиона рядом с собой, то это будет вполне справедливым возмездием за те годы, которые она провела в ледяном бесстрастии, а потом и вдали от него. А ведь она когда-то так гордилась тем, что никто из мужчин не мог овладеть ее сердцем. И вот пожалуйста: сначала Лион, потом Стэн, сейчас опять Лион. И она мучится, ее не удовлетворяют отношения ни с тем, ни с другим. Она снова видела себя девушкой в католическом колледже, где ее больше интересовали запретные плотские темы, нежели уроки богословия. Она вдруг увидела перед собой лицо Артура Лестренжа, который и в сорок лет играл героев-любовников в театре Альберта Джонса. Она видела себя рядом с этим большим ребенком, который целовал ей грудь. Видела себя легкомысленной актрисой, видела себя во все часы своей жизни идущей все тем же шагом, все по той же дороге без единого волнения, которое бы нарушило это ее спокойствие, вплоть до встречи со Стэном…

Подумать только, неужели она сейчас снова влюбилась в Лиона? Почему же ей так плохо без него? Где-то в глубине ее души плакала настоящая грусть. Это была какая-то внутренняя тревога, окрашенная ощущением тьмы и пустоты. Тогда она стала оправдываться перед собой: разве она обманывает Лиона? Ведь он сейчас предоставил ей полную свободу, она могла бы располагать своими чувствами как хотела. Но Джастина любит его и сохраняет ему верность. Она наконец-то поняла, что любит Лиона и безумно желает видеть его, ощущать его тело. Страсть созревала в ней с каждым днем, пока она предавалась воспоминаниям.

Тем временем вид неба изменился. Солнце, поднявшееся к самому зениту, раздвинуло последние тучи и засверкало во всем блеске. Сияние воспламенило лазурь. В глубине горизонта громады домов надвигались огромными глыбами кармина, окаймленные яркой камедью. Флотилия облачков, медленно плывших в глубине неба над Лондоном, покрылась пурпурными парусами. Протянутая над Тауэром тонкая сеть белого шелка теперь казалась связанной из золотой тесьмы, ровные петли которой готовились ловить восходившие на небе звезды. Под этим пылающим сводом простирался город, весь серебрившийся, перерезанный длинными полосами теней.

Где-то там, на широких площадях и покрытых брусчаткой улицах, толпились туристы, разглядывавшие памятники и колонны, плечистых гвардейцев в меховых шапках и бронзовые символы ушедших эпох. Там, в перекрестье солнечных лучей, по улицам двигались старомодные черные такси и двухэтажные автобусы.

Под окнами дома на Парк-Лейн прошла группа священнослужителей в строгих черных сутанах с белыми воротничками. Прохожие и автомобили исчезали в лабиринтах улиц, шумом напоминая о том, что день был в самом разгаре.

Вдалеке, за крышами домов, великолепные зеленые вязы Сент-Джеймсского парка тянулись темной массой, прорезаемой солнцем. Где-то там, между каменных берегов, озаренных косыми лучами солнца, катила свои неспешные воды Темза. Солнце, казалось, заполнило все небо, рассыпая вокруг золотые лучи. Казалось, что это был слиток золота, вышедший в зенит из невидимого тигеля. Справа и слева от взгляда Джастины темнели огромные дома и церкви. Косые лучи еще дальше протянулись над Лондоном. Безмерно выросшая тень купола Британского музея закрывала полквартала. Башни храмов, колонны, шпили исчертили черным правый берег Темзы. Ряды фасадов, углубления улиц, возвышающиеся над ними островки крыш горели с меньшей яркостью. Огненные отсветы мерцали на потемневших стеклах окон, как будто дома рассыпались тлеющими углями. Где-то звонили колокола, катился и замирал смутный рокот. Небо, с наступлением дня раскинувшееся еще шире, расстилало над ярко освещенным городом ярко-голубой, с прожилками золота и пурпура, округлявшийся покров.

Крыши домов были как будто посыпаны серым пеплом и высились под солнцем, как куски потухшего угля.

Джастина вернулась к постели и, откинув полог одеяла, устало легла на подушку. За ночь она так и не отдохнула. Сейчас, после того, как глаза ее устали от созерцания освещенного солнцем города, ей нестерпимо захотелось спать. Мысли до того изнурили ее, что только сон мог быть спасением.

 

15

Окончательно Джастина проснулась, когда солнце начало близиться к западу. Его лучи вырывали из городского пейзажа только самые вершины домов. На сей раз Джастина почувствовала себя отдохнувшей. Она не могла сказать, что после этого дневного сна все ее сомнения и тревоги рассеялись, но она чувствовала себя в силах справиться с ними. Тем более что Лион вернулся домой.

Джастина догадалась об этом, как только вошла в гостиную. Правда, сейчас Лиона здесь не было, однако придвинутое близко к камину кресло, в котором лежала, свернувшись калачиком, Наташа, было признаком того, что ее муж был дома.

Часто после долгих поездок и отсутствия, возвращаясь домой, он садился в кресле у камина, вытянув ноги и долго, задумчиво смотрел на море.

А вот и он. Лион вошел в гостиную, завязывая пояс дорогого бархатного халата.

— Здравствуй, дорогая, — сказал он с радостью, заключая ее в свои объятия. — Мы так давно не виделись. Кажется, целую вечность.

— Я тоже ужасно соскучилась, — сказала она, отвечая ему на поцелуй.

После того как верный слуга Фриц поставил перед супругами тележку с подогретым хересом и кофе, они еще долго сидели перед неспешно трепетавшим огнем камина, рассказывая друг другу о последних новостях.

— Я был в Генуе, — говорил Лион. — Знаешь, этот портовый город понравился мне даже больше, чем Венеция. В нем сохранилось какое-то неторопливое, не затоптанное туристами очарование. После этого я провел пару дней в Риме и, честно говоря, устал от царящей там суеты.

Джастина бессознательно улыбалась. Она улыбалась от своей любви. Когда Лион был рядом, она чувствовала, что все ее страхи и сомнения совершенно напрасны. Им даже не нужно было признаваться друг другу в любви. Они довольствовались тем, что знают это.

— Я ушла из театра, — наконец бесстрастным, сухим, как осенний лист, голосом сказала Джастина.

Казалось, это заявление ничуть не удивило Лиона. Он долго вертел в руке бокал с хересом, разглядывая темный янтарный напиток на фоне колыхавшегося в камине огня.

— Вот как?.. А что случилось?

— В театре — новая постановка. Клайд нашел исполнительницу на главную роль.

— Она молода?

Джастина удивилась проницательности Лиона, хотя, в общем, удивляться было нечему.

— Как ты догадался? — спросила она.

— Этого следовало ожидать. У каждой актрисы в ее сценической карьере наступает момент, когда режиссер выказывает признаки недоверия к ней. Ты слишком долго блистала на сцене. Когда-нибудь это должно было произойти. Правда, меня немного удивляет, что это случилось так рано. Как ее зовут? Она уже где-нибудь играла до этого?

Хотя Джастине было невероятно тяжело разговаривать на эту тему, она все-таки посчитала своим долгом кое-что рассказать.

— Кое-какой сценический опыт у нее есть, — несколько неприязненным тоном ответила она. — Клайд нашел ее в каком-то любительском театре в Челси. Она там изображала Джульетту. В общем, я не могу сказать, что она совершенно бездарна. Возможно, что я даже схожу на премьеру, чтобы посмотреть, как она справится с ролью. Чем-то она напоминает мне себя в молодости. Правда, у нас с ней совершенно разный темперамент. Может быть, Клайду захотелось проверить свои режиссерские способности на более покладистой актрисе… Не могу сказать, чтобы я была для него подарком.

— А что за пьеса?

— «Девственница в объятиях грешника», — ответила Джастина. — Автор — некий растрепанный молодой человек по имени Генри Ролсон. Когда он приносил мне свою пьесу пару месяцев назад, он уверял меня, что писал свою главную героиню в расчете на то, что ее роль буду исполнять я. Но стоило Клайду принять пьесу к постановке и предложить на исполнительницу главной роли Констанцию Шерард — Ролсон тут же согласился. Ему стало совершенно безразлично, кто будет исполнять главную роль. Похоже, что ему хочется лишь увидеть свою пьесу на сцене, а вдвойне — если за нее возьмется такой режиссер, как Клайд. Не знаю, чем это закончится, но на премьере мне хочется побывать. И побывать вместе с тобой…

— А когда премьера?

— Через месяц.

Лион с недоумением поднял брови и посмотрел на Джастину.

— Но ведь к тому времени театральный сезон уже закончится?..

— Ну и что? Клайду не терпится увидеть на сцене свою новую примадонну. И я его понимаю. В этом даже есть какой-то стратегический расчет — если пьеса пойдет «на ура», то сезон можно будет продолжить или, в крайнем случае, добиться положительных рецензий, с тем чтобы осенью начать новый сезон в тоге триумфатора. А если все закончится провалом, то до осени Клайд сможет перегруппировать силы и найти новую пьесу. Вполне возможно, что в таком случае он снова обратится ко мне. И, честно говоря, я даже не знаю, что я отвечу ему. Конечно, мне не хотелось бы совершенно заканчивать карьеру актрисы в таком возрасте. Но я не хочу менять театр и режиссера…

Лион долго молчал, потягивая теплый херес и барабаня пальцами по ручке кресла.

— Мне трудно что-либо посоветовать тебе. Разумеется, ты все должна решать сама. Но если хочешь знать мое мнение, то ты поступаешь опрометчиво, отказываясь от сцены. Ты — одна из лучших актрис, которых я только знал, и ты наверняка сможешь доказать это всем еще раз даже после того, как по отношению к тебе было продемонстрировано такое явное недоверие. В конце концов, не один только Клайд может ставить Шекспира…

В этот вечер Джастина решила не заглядывать в будущее, не слушать того голоса, который напоминал ей о конце карьеры и близости рубежа, за которым все нужно решать по-новому.

Словно вспомнив о том, что она хорошая актриса, Джастина изобразила на лице веселую улыбку и, безразлично махнув рукой, сказала:

— Ладно, посмотрим, как будет складываться карьера у Клайда. А пока… Я не хочу об этом думать. Все равно, от роли я отказалась, репетиции в театре уже начались, и мне предстоит месяц отдыха. Правда, еще будет пара спектаклей, но это уже особого значения не имеет. Лучше расскажи мне о своих планах. Может быть, мы могли бы провести этот месяц вдвоем?

Лицо Лиона, в отличие от Джастины, не горело таким энтузиазмом, из чего она сразу же сделала вывод, что ее надежды были напрасными.

— Сейчас я занят подготовкой нескольких важных договоренностей, от которых будет зависеть будущее Европы… — уклончиво ответил он. — Это требует большого напряжения сил и отнимает много времени. Будущий месяц мне придется провести между несколькими европейскими столицами, а вот потом… Вполне возможно, что я смогу взять отпуск и провести его с тобой.

— Ну, что ж, — с наигранной улыбкой сказала Джастина. — Придется привыкать к роли покинутой жены, но на этот раз не на сцене, а в жизни…

В ее голосе было столько драматического накала, что Лион не выдержал, покинул свое место и, отставив в сторону бокал с недопитым хересом, опустился перед Джастиной на колени.

— Дорогая, ты не должна так переживать по этому поводу. Я по-прежнему очень люблю тебя и очень скучаю во время наших расставаний. Мне очень жаль, что я не могу проводить с тобой столько времени, сколько ты заслуживаешь… Клянусь тебе, что, как только позволят обстоятельства, я возьму отпуск. Я даже знаю, куда мы поедем…

Хотя он пытался утешить ее, Джастина чувствовала себя совсем не так, как этого хотелось бы. На лице ее отражалась такая печаль, что Лион понял тщетность своих усилий. Но это отнюдь не означало, что он отказался от своих намерений.

— Мы отправимся в Геную! — с энтузиазмом заявил он. — А потом отдохнем на Адриатике… Там великолепное чистое море, прекрасные песчаные пляжи… И никаких дел!..

Джастина грустно улыбнулась.

— Думаю, что тебя найдут и там. Но я все равно буду ждать этого с нетерпением. Наверное, Генуя и Адриатика — это прекрасно. Расскажи мне немного о них.

Это предложение было воспринято Лионом гораздо с большим энтузиазмом, чем вопрос-предложение относительно планов на будущий месяц.

Они перешли на диван. Джастина улеглась рядом с Лионом, крепко обняв его рукой.

Казалось, взаимная привязанность охватила их золотым обручем любви. Джастина вознесла безмолвную молитву о том, чтобы разлука между ними не наступала как можно дольше и не развела их в разные стороны. У нее даже возникла смутная надежда на то, что неотложные дела Лиона в ближайшем же будущем закончатся и они будут каждый вечер проводить вот так, обнявшись.

— Мои американские друзья говорят, что Генуя — это первый город Соединенных Штатов.

— Почему? — полюбопытствовала Джастина.

— Здесь родился Христофор Колумб, — с улыбкой ответил Лион. — Так что американцы, Mein Liebchen, имеют на это полное право. Хотя, по правде говоря, Генуя не имеет ничего общего с широкими американскими улицами, бетонными автострадами и зелеными пригородами. Генуя — полная противоположность им. Однако я предпочел провести пару часов на забавном парусном суденышке для туристов, которое курсирует вдоль побережья. Геную я увидел примерно часа в три дня, когда светило яркое солнце и на небе не было ни единого облачка… Вообще-то я бывал там пару раз в прежние времена, но это были деловые поездки, которые обычно начинались и заканчивались в гостинице и аэропорту. И к тому же я ни разу не видел, как выглядит Генуя с моря. Это — совершенно фантастическая картина! Вначале из воды перед тобой возникает ее роскошный амфитеатр. Потом от побережья идут одна терраса за другой, которые были уложены, наверное, еще во времена венецианских дожей… Представляешь — ты стоишь на колышущейся над волнами палубе маленького парусника и следишь за тем, как терраса поднимается над террасой, сад над садом, дворец над дворцом, возвышенность над возвышенностью!.. Я просто не мог отвести взгляда от этого великолепного зрелища. Знаешь, Ницца или Дувр производят впечатление беспорядочного нагромождения старых домов. В общем, в Генуе присутствует то же самое… Однако этот беспорядок носит какой-то сказочный, фантастический характер. Здесь сохранились старые дома, в которых жили еще генуэзские купцы, плававшие в Иерусалим и Константинополь. Очень много белого камня… Там есть две прославленные улицы — Страда Нуова и Страда Бальбе — они застроены сплошь дворцами. Временами мне даже казалось, что я попал в ожившую постановку шекспировской «Ромео и Джульетты». На террасах этих дворцов я видел дам в торжественных белых мантильях и с большими веерами. Они как будто сошли с иллюстраций к Шекспиру и Кальдерону. В небольших зеленых садах райскими голосами пели птицы, благоухали розы, как будто там никогда не знали о том, что такое зима и холода. Только там я по-настоящему понял, что нельзя путешествовать по привычным туристским маршрутам. Наверное, каждый человек — и ты, и я, и любой другой — любит новизну. Так вот, я впервые за несколько лет столкнулся с прежде незнакомым мне городом и чувствовал изумление, равного которому уже не припоминаю с детства. Меня удивляло все: жилые дома, в окнах которых мелькали загорелые дочерна девушки; стены, на которых висели объявления о спектаклях уличных театров; опоры крытых аркад; алтари святых и деревянные мадонны, установленные едва ли не на каждом углу… Особенно меня поразило огромное количество монахов различных орденов, которых не увидишь даже в Ватикане. И церквей там столько, что этому мог бы позавидовать даже Рим. Недаром мой друг — кардинал Витторио — очень любил этот город. Там даже овощами и фруктами торгуют не так, как мы к этому привыкли. Я видел лотки, над которыми висели вплетенные в гирлянды из виноградных листьев свежие лимоны и апельсины. С еще одним спутником мы поднимались все время вверх от порта, и каждая новая улица вела все выше и выше. Иногда мне даже хотелось сравнить этот город с Парфеноном, который, как ты помнишь, тоже стоит на высоком холме.

Джастина лежала рядом с Лионом, свернувшись калачиком, и лишь изредка вставляла отдельные фразы. Она чувствовала себя как кошка, которую согрел на груди и гладит любимый хозяин. И ей хотелось продлить это ощущение на долгую вечность.

— А кто был твой спутник? — тихо спросила она.

— Когда-то он работал в местном муниципалитете, а затем, по совету кардинала Витторио, перешел в епископальное управление Генуи и с тех пор занимается делами церкви. Это очень талантливый организатор и администратор. Его зовут Луиджи Скальфаро. Именно он порекомендовал мне проделать путешествие до Генуи на парусном корабле, чтобы получить наиболее полное впечатление от этого совершенно необычайного города. Я даже не подозревал о том, что всего лишь за несколько дней полюблю даже сами камни на улицах Генуи и буду вспоминать этот город с чувством нежной привязанности. В общем, мне повезло, что я провел там эти несколько дней, которые меньше были заполнены делами, и у меня оставалось время для прогулок и экскурсий. Я жил на вилле Баньярелло. Правда, очень поэтическое название? Но ты будешь смеяться, когда узнаешь, что Баньярелло — это просто фамилия мясника, которому она когда-то принадлежала. Теперь это дом для гостей, который находится в распоряжении епископального управления Генуи.

Джастина мягко улыбнулась и, погладив мужа по широкой, покрытой рыжим пухом груди, с наслаждением сказала:

— Я хочу пожить на вилле мясника в Генуе…

Лион лежал, задумчиво поглаживая ее по волосам, и столь же мягко ответил:

— Думаю, что мы еще побываем там. Хотя, мне кажется, расположимся не на вилле Баньярелло, а в палаццо Пескьерре, или Дворце Рыбных Садков. Я чуть попозже расскажу тебе о нем. Впрочем, на вилле нашего незабвенного мясника тоже можно жить. К этому располагает то место, на котором она построена. Ты выглядываешь в окно и видишь Генуэзский залив и темно-синее Средиземное море, которое простирается у твоих ног. Повсюду виднеются огромные дома и дворцы, построенные еще во времена Средневековья. Слева нависают высокие холмы, вершины которых зачастую скрываются в облаках, а их обрывистые края венчают когда-то грозные укрепления, которые рассыпались сами собой от ударов времени. Впереди от самых стен дома до расположенной неподалеку разрушенной часовни, стоящей на крутых и живописных береговых скалах, расстилаются зеленые виноградники, где можно бродить целыми днями. Кстати, из этого винограда получается отличное вино, которое пьют только местные крестьяне. Они не дают ему вызревать, а недозрелое вино — это нечто необычайно вкусное. Вилла Баньярелло расположена в таком узком переулке, что туда нельзя проехать даже на машине. Мы шли туда пешком, и Луиджи показывал мне вмятины на стенах, выдавленные по обеим сторонам переулка, куда пытался въехать какой-то американец на своем широченном «кадиллаке». Миновав узкие переулки, ты оказываешься перед аркой, не полностью перегороженной старыми железными воротами. Это и были ворота виллы Баньярелло. На них висела позеленевшая от времени медная ручка от колокольчика, если за него подергать — слышно в доме. Там, правда, был старый дверной замок, настолько расшатанный, что он вертелся у меня под рукой, но если с ним освоиться и научиться стучать, то его звон разносится далеко по окрестностям города. Из ворот попадаешь в маленький ухоженный садик, полный розовых кустов. Дальше за ним начинаются виноградники. Проходя через садик, входишь в квадратный, похожий на внутренности колокола, вестибюль и поднимаешься по великолепной мраморной лестнице в огромную комнату со сводчатым потолком и выбеленными стенами. Эта комната напоминала мне церковь методистов. Это был зал. В нем пять окон и пять дверей, и украшен он был картинами, способными порадовать сердца здешних лондонских реставраторов, которые пользуются в качестве вывески наполовину отмытой картиной, разделенной пополам, как изображение Красавицы и Смерти в лубочном издании известной старой баллады. Так что не поймешь — отмыл ли искусный мастер одну половину или, наоборот, закоптил другую. Мебель в этом зале была обита красной парчой, а кресла таковы, что сдвинуть их с места было решительно невозможно. Там я не мог так развернуться, как в собственной гостиной, где можно передвигать кресла поближе к камину, когда хочешь согреться холодным январским вечером. Диван, на котором я спал, весил, наверное, несколько тонн, потому что был сделан из невероятно старого тяжелого дуба.

— Дубовая мебель… — мечтательно проговорила Джастина. — Так похоже на Дрохеду…

— Да нет! — рассмеялся Леон. — Мебель в Дрохеде ни в какое сравнение не идет с той, что была на вилле Баньярелло. Наверное, из такого дуба раньше делали корабли… На этом же этаже, примыкая к залу, находятся также столовая, гостиная и несколько спален, каждая с безумным количеством дверей и окон. Этажом выше расположено еще несколько небольших комнат и кухня. Внизу вторая кухня с разными средневековыми приспособлениями, больше напоминающая лабораторию алхимика. Кроме того, на вилле есть еще несколько маленьких комнаток, где в знойные вечера можно отдохнуть от невероятной жары и которые отделены от остального дома такими тяжелыми дверями, что за ними можно играть на музыкальных инструментах. В общем, это был громадный старинный ухоженный дом, какого я прежде никогда не видел и даже не рисовал в своем воображении. Наш дом на Парк-Лейн в сравнении с ним — игрушка. Из гостиной можно попасть на небольшую, увитую виноградом террасу. А прямо под этой террасой, образуя одну из стен садика, находится бывшая конюшня. Mein Herz, там были коровы, и я все время пил свежее молоко! Никакого пастбища, разумеется, поблизости не было, и коровы никогда не выходили на воздух, а все время лежали в этой бывшей конюшне и поедали виноградные листья, проводя весь день — настоящие итальянские коровы — в сладостном ничегонеделании, «dolce far niente». За ними и всем домом присматривают старик по имени Антонио и его сын — оба коренные генуэзцы с загаром цвета жженой пробки. Старик почему-то вообразил, что я, по современным обычаям, атеист — и страстно жаждал обратить меня в католичество. Пару раз по вечерам мы сидели с ним на большой каменной скамейке у двери в дом — как Робинзон Крузо и Пятница, поменявшиеся ролями — и он в целях моего обращения рассказывал мне библейские истории. Не знаю, зачем он это делал. У меня сложилось такое впечатление, что в нем умер миссионер. Вид на Геную из виллы Баньярелло просто восхитителен, но весь день приходится держать жалюзи закрытыми, потому что солнце может свести с ума. Слава Богу, что день я проводил в делах и прогулках по городу! А потому эта ужасная чаша меня миновала. По саду бродили коты, которые охотились за бесчисленными птицами, украшавшими розовые кусты. Там были даже ящерицы, но они, конечно, меня не пугались, а только лениво сидели на камнях под солнцем.

Джастина поморщилась.

— Я уже забыла, что такое ящерицы, — сказала она. — Хотя у нас в Дрохеде было их полно. Между прочим, у нас там были даже маленькие скорпионы, но я их никогда не боялась, потому что они не кусались, а тоже грелись на солнце, не обращая никакого внимания на птиц, которые тысячами прилетали в наш сад. Тех, в свою очередь, скорпионы тоже не интересовали. Боже, как давно это было!.. Все-таки надо иногда ездить домой, чтобы не забывать собственное детство.

— Ничего, — успокоил ее Лион, — мы с тобой обязательно съездим в Дрохеду, herzchen. Наверное, твоя мать уже соскучилась по тебе. Хотя там у нее масса родственников, ты все-таки ее единственный ребенок, и об этом нельзя забывать. А я ужасно скучаю по Дженни. Съездим? А?

— Хорошо, — согласилась Джастина. — Только давай сделаем это, когда в Дрохеде будет весна. Я так уставала от изнуряющей жары, когда мы были там с Дженни. Не знаю, как мама переносит все это… Она — молодец — никогда не жалуется на здоровье. Наверное, все-таки там здоровый климат и хороший воздух, не то что у нас, в Лондоне.

— Ну, нам еще грех жаловаться. Ты бы побывала в Токио. Мне показалось, что там миллиарды машин. Как только мы вышли из самолета в аэропорту, я сразу же почувствовал, что начинаю задыхаться. По-моему, японцы скоро будут импортировать свежий воздух. В общем, Токио — это весьма печальное зрелище. Но, наверное, там стоит побывать хотя бы для того, чтобы знать, куда не должно идти человечество. А вот что касается Генуи…

— Да-да, — подхватила Джастина, — рассказывай лучше про Геную. Я почему-то не испытываю любви к японцам. Особенно после того, как на войне с ними погибло столько моих родственников.

— Я тебе, кажется, уже говорил о том, что возле виллы Баньярелло на очень красивых береговых скалах стоит полуразрушенная часовня. Тебе обязательно нужно там побывать. Хотя я знаю, что ты не испытываешь особой склонности к религиозному мироощущению, но там ты действительно почувствуешь себя настоящей католичкой. Говорят, что эта часовня была когда-то церковью Святого Иоанна Крестителя. Кажется, даже существует поверие, что кости Святого Иоанна после того, как их доставили в Геную — они, между прочим, до сих пор находятся там — были торжественно помещены именно в этой церкви. Когда на море разражается особенно сильная буря, католические монахи выносят их и выставляют наружу — и буря немедленно стихает. Луиджи рассказывал мне, что из-за такой тесной связи Святого Иоанна с Генуей большое число новорожденных получает при крещении имя Джованни Батиста.

— А что это означает?

— Это и означает — Иоанн Креститель. Причем в генуэзском говоре вторая часть этого имени произносится «Бачича», а это очень похоже на звук, издаваемый при чихании. Конечно, я не стал говорить это моему другу Луиджи, но мне было невероятно смешно, когда несколько моих деловых партнеров, с которыми мне пришлось вести переговоры во время пребывания в Генуе, представлялись именем Джованни Батиста. Иногда мне даже хотелось чихнуть. Не далее как в прошлое воскресенье, которое я провел в Генуе, там был какой-то религиозный праздник, во время которого эти бесчисленные монахи носили по улицам города раскрашенных деревянных мадонн с младенцами, а множество народу на улицах обращались друг к другу по этому имени. Это было очень забавно. Вообще у меня сложилось такое впечатление, что каждое воскресенье в Италии — это какой-нибудь религиозный праздник, посвященный очередному святому, а также всем родственникам Христа и его апостолов. Но это действительно очень красиво. Ах да, вспомнил!.. Этот праздник назывался днем какого-то Святого Надзарро. Утром вместе с Луиджи мы завтракали в зале, когда пришел сын нашего старика Антонио с двумя большими букетами роз и, дождавшись, когда мы закончим завтрак, торжественно преподнес их нам. Я не знал, что с этим делать, пока Луиджи не объяснил мне. Оказывается, это был способ собирать взносы на музыку в честь этого самого святого. Я вручил парнишке несколько тысяч лир, которые у меня были в карманах, и он, ужасно довольный, ушел. Луиджи сказал, что вечером нам нужно будет обязательно посетить церковь и службу в честь Святого Надзарро. Я спросил у него, кто же такой этот святой. Луиджи ответил мне, что церковное предание о нем гласит, что это был молодой человек, посвятивший себя служению Богу. Он стал монахом и жил в монастыре, расположенном на самом берегу Средиземного моря. Потом, во время освободительных войн, этот монастырь был разрушен австрийцами, и от него остались только развалины. Так вот, этот молодой человек по имени Надзарро однажды вышел из монастыря и шел вдоль берега моря, чтобы навестить соседние деревни. Уж не не знаю, что ему там было нужно, но вышел он не в самый добрый час. На море разыгрался шторм, и двое каких-то несчастных рыбаков на лодке никак не могли пристать к берегу. Их утлое суденышко плескалось на волнах рядом с побережьем до тех пор, пока оба несчастных рыбака не оказались в воде. Наш молодой человек, с детства выросший у моря, хорошо умел плавать и решил прийти на помощь тонущим. Однако Бог, смилостивившись над рыбаками, забрал к себе Надзарро. Попросту говоря — монах утонул. И сразу же после этого буря прекратилась. Рыбаки тут же выбрались на берег и вытащили на песок бездыханное тело монаха. Потом они рассказали генуэзскому епископу о подвиге, который совершил этот молодой человек, и том чуде, которое произошло сразу же после его гибели. Совет епископов Италии через несколько месяцев объявил Надзарро святым и предписал отмечать торжествами праздник его имени в начале апреля.

В шесть часов вечера мы отправились в церковь — совсем рядом с домом — очень нарядную и сплошь увешанную гирляндами и яркими гобеленами. От алтаря и до главного входа она была заполнена огромным количеством женщин, все они были одеты в длинные белые накидки. Такой бесплотной и воздушной паствы я еще нигде и никогда не видел, хотя мне доводилось присутствовать на службах в Ватикане, Париже, Кельне… Вообще-то, по большому счету итальянки не очень красивы, ты сама знаешь, но в их поразительно плавной походке, в манере держаться и одеваться много врожденного изящества и благородства. В церкви также были и мужчины, но их было совсем немного, и они в основном стояли на коленях. Мы с Луиджи едва нашли для себя место в углу. В церкви горело огромное количество свечей, и кусочки серебра и олова на образах, особенно в ожерелье мадонны, сверкали ослепительным блеском. Священники сидели у главного алтаря. В церкви громко играл орган и небольшой оркестр. Если бы не мои религиозные чувства, я бы наверняка расхохотался.

— Почему? — недоуменно спросила Джастина. — Что в этом было смешного?

— Это надо было слышать… В небольшой галерее — напротив оркестра — регент колотил нотным свитком по стоявшему перед ним пюпитру, а безголосый тенор силился петь. Оркестр гнул свою линию, органист свою, певец избрал для себя третью, а несчастный регент все стучал, стучал и размахивал своим свитком. У меня вообще сложилось такое впечатление, что ему очень нравилось общее звучание. Я еще никогда прежде не слышал подобной разноголосицы. К тому же в церкви стояла безумная духота, несмотря на то, что было только начало апреля. Наверное, Бог подарил Италии море для того, чтобы итальянцы спасались от безумной жары.

— А почему в церкви было так мало мужчин? — спросила Джастина. — Они что, не уважают память этого святого? Я всегда думала, что в Италии самое католическое население изо всех, которые только существуют на земном шаре.

Лион рассмеялся.

— Нет, Mein Herz, самые ужасные католические фанатики, которых я когда-либо встречал, — это филиппинцы. В день пасхи многие из них даже решаются повторить страдания Христа.

— Я слышала об этом, — сказала Джастина. — Они вбивают себе в руки гвозди и висят на крестах по нескольку дней, пытаясь претерпеть те же муки, которые довелось перенести Иисусу Христу.

— Вот именно, — кивнул Лион. — Итальянцам далеко до филиппинцев и даже до испанцев.

— Но почему? Ведь они же тоже католики.

Лион на мгновение задумался.

— Не знаю, — наконец ответил он. — Мне иногда кажется, что для итальянцев религия — это что-то вроде еще одного государства. Они подчиняются ему, но делают это с юмором и издевкой, а при случае пытаются всячески проигнорировать его требования. В тот вечер на небольшой площади возле церкви, где мы стояли, все мужчины занимались тем, что пили прохладительные напитки, потому что в день праздника им нельзя употреблять спиртное, и играли в шары. Окончив партию, они группами входили в церковный придел, кропили себя водой, опускались на мгновение на колено и снова выходили на улицу, сыграть еще одну партию. Они там поразительно наловчились и играют где придется — в каменистых переулках, на улицах, на самой неровной и неблагоприятной для этого занятия почве с такой же ловкостью, как на бильярдном столе.

Джастина снова удивилась:

— А я думала, что в шары играют только во Франции. Помнишь, когда мы были с тобою в Париже, на Елисейских Полях старики все время собирались группами и бросали шары?

При упоминании об этом Лион почему-то так расчувствовался, что еще крепче прижал к себе Джастину и нежно поцеловал ее в губы. Может быть, легкомысленный город Париж навеял на него такие чувства?

Впрочем, Лион был человек серьезный, и его трудно было заставить испытывать мелодраматические чувства. Одна только Джастина обладала этим даром, из-за чего, по всей видимости, он на ней и женился. Мужчины всегда любят женщин, которые способны обнаружить в них какие-то неведомые для них самих черты.

— Самая любимая игра у генуэзцев — это национальная «морра», которой они предаются с неистовым пылом и ради которой они готовы рисковать всем, что имеют. Итальянцы вообще не очень богаты. В сравнении с немцами и англичанами даже бедны. Но азартом с ними не может сравниться никто, даже испанцы, болеющие за тореадора на корриде. «Морра» — это очень простая, но ужасно азартная игра, для которой требуется только десять пальцев и ничего больше, а они, между прочим, всегда под рукой.

Хотя каламбур получился не совсем удачный, Джастина рассмеялась. Она вообще чувствовала себя прекрасно. Позабыв о крахе своей театральной карьеры, о всех своих подозрениях в отношении Лиона, она просто лежала и слушала, оставив позади все свои сожаления, разочарования и горести.

А Лион тем временем продолжал:

— В «морру» играют двое. Один из них называет какое-нибудь число, например, самое большое из десяти — десять. Одновременно тремя, четырьмя или пятью пальцами он обозначает, какую долю его он берет на себя. Второй игрок наугад, не видя руки партнера, должен в свою очередь показать столько пальцев, чтобы числа, обозначенные обоими игроками, составили в сумме названное первоначально. Их глаза и руки до того наловчились и они проделывают это с такой невероятной быстротой, что непосвященному наблюдателю вроде меня было почти невозможно уследить за ходом игры. Но итальянцы такой народ, что не могут оставить незамеченным ни одно мало-мальски важное событие, которое могло бы отвлечь их от жары. Игра — это лучший способ. Ну, и, конечно, как только двоим из генуэзцев придется собраться вместе для игры, тут как тут находятся наблюдатели, которые с жадным вниманием следят за игрой. Они же очень экспансивны и все свои эмоции привыкли выражать руками и горлом. Разумеется, в случае спора зрители всегда готовы примкнуть к той или иной стороне и часто разделяются на совершенно непримиримые команды. Само собой, сразу же поднимается жуткий шум. Да и саму эту игру никак нельзя назвать тихой, потому что числа они выкрикивают пронзительно резкими голосами. И притом эти числа так стремительно сыплются одно за другим, что еще немного — и их вообще нельзя было бы разобрать. В общем, в любой день, а особенно в праздничный, достаточно прогуляться по улице или даже пройти по какому-нибудь пустынному месту, и ты услышишь, как в эту игру играют во множестве кабачков, а завернув за угол, обязательно обнаружишь кучу отчаянно горланящих итальянцев. А еще Луиджи рассказал мне, что, как и во всякой игре, основанной на числах, в ней существует множество закономерностей. У людей есть явная склонность называть одни числа чаще других. Очень забавно наблюдать за той настороженностью, с которой два партнера изучают друг друга, чтобы обнаружить в противнике эту слабость и приспособиться к ней. Разумеется, итальянцы играют не на интерес, а на деньги. Обычно на один кон ставится тысяча лир.

— А сколько это? — полюбопытствовала Джастина.

— Что-то около десяти фунтов, — ответил Лион. — У меня сложилось такое впечатление, что удачливый игрок может сколотить себе за неделю целое состояние. Наверное, поэтому они так нервничают и отчаянно жестикулируют.

Джастина снова засмеялась.

— Я не собираюсь играть с итальянцами. Я всегда сомневаюсь в том, что выиграю. А когда сомневаешься, нельзя даже браться.

Лион с глубокомысленным видом поднял кверху палец и, явно добиваясь комического эффекта, произнес:

— Жизнь — игра…

Джастина снова рассмеялась.

— Мне больше нравится высказывание Шекспира о том, что жизнь — это театр, а мы — актеры. Я пытаюсь следовать этому утверждению всю свою жизнь.

— Тебе это удается, — льстиво сказал Лион.

— Ах, мой Ливень, Ливень… — нежно произнесла она, поглаживая его по щекам. — Даже не знаю, что бы я без тебя делала… Я сейчас с ужасом вспоминаю о том, что прежде чем сделать мне предложение, ты ухаживал за мной семь лет. И потом, когда я уехала от тебя… Ведь это ты помог мне выжить после… — Джастина не назвала имени Стэна, но Лион и так понял. — Наверное, ни у кого больше не хватило бы терпения выносить мой характер.

— Политик должен быть терпеливым, — серьезно сказал Лион. Они оба старались вести себя так, как будто в их жизни не было разрыва, не было безумной любви Джастины к Стэну. Эти годы они как бы вычеркнули из жизни. Вот и сейчас Лион заговорил о другом. — Наверное, иначе он не мог бы быть политиком. Ты не представляешь, как мне тяжело порой приходится, особенно если это касается дел с восточными партнерами. Они совершенно неуступчивы и торгуются даже из-за мелочей. Скажу тебе по большому секрету, что мы сейчас готовим серию важных договоров со странами Восточного блока, и это наверняка самое трудное дело, которым мне только приходилось заниматься в жизни. Переговоры идут уже несколько лет. А избиратели, между прочим, всегда ждут немедленного результата. Им нужно все и сразу. А это могут пообещать только социал-демократы. Честно говоря, я очень боюсь надвигающихся выборов. Если мы к будущей зиме не подпишем этих договоров, то твой муж перейдет в разряд безработных политиков, и уж тогда-то я наверняка смогу уделять тебе гораздо больше времени. Мне останется только писать мемуары и надеяться на то, что фортуна когда-нибудь снова повернется ко мне лицом.

А вот тут Джастина по-настоящему оживилась. За течением времени она совершенно забыла о том, что работа ее мужа зависит от таких прихотливых вещей, как симпатии избирателей. С тех пор как она знала Лиона, он всегда занимался высокой политикой, и ей казалось, что это будет продолжаться вечно. А о том, что он может уйти в отставку и заняться своими личными делами, ей даже и не грезилось.

— Неужели такое возможно? — с надеждой в голосе спросила она. — Неужели я когда-нибудь смогу проводить со своим мужем целые вечера и нам не нужно будет ходить на скучные дипломатические рауты и приемы на Даунинг-стрит, чтобы лишний раз кивнуть какой-нибудь высокопоставленной особе, и выслушивать мнения жен политиков о том, кто имеет больший шанс на предстоящих выборах — консерваторы или либералы? Мне там всегда было невероятно скучно…

— Мне непонятно, как ты могла влюбиться в политика? — улыбнулся Лион. — Ведь у меня полжизни прошло в подобных разговорах, и я даже не представляю себе, что может случиться со мной, если я вынужден буду оставить большую политику.

— Вот тогда я буду любить тебя по-настоящему. Обещаю, — торжественно провозгласила Джастина, приподнимаясь на локте, — даже хочу дать тебе маленький совет. Даже так, не совет, а пожелание — если ты хочешь, чтобы твоя жена любила тебя до самозабвения, до исступления, бросай политику и возвращайся в тихую семейную гавань. Вот тогда мы будем по-настоящему счастливы. Я обязательно рожу тебе еще одного ребенка, и в нашем доме никогда не будет царствовать скука. Представь себе — маленькое сморщенное существо, которое будет насыщаться из моей груди и постепенно расти, расти, расти… И это будет мальчик. Он будет обязательно похож на тебя — такой же спокойный, терпеливый, уверенный в себе…

Она не успела договорить.

— Уверенный в себе? — переспросил ее Лион и рассмеялся. — Да ты просто не знаешь меня. Наверное, я только произвожу такое впечатление. Чего мне всегда не хватало — так это уверенности в себе. За всю свою жизнь я лишь однажды был способен на решительный поступок, когда ни секунды не сомневался в правильности того, что делаю, — когда признавался тебе в любви и просил тебя связать со мной свою жизнь. Вот тогда я был действительно уверен. Особенно я сомневаюсь, когда мне приходится решать деловые вопросы. Ты же знаешь, что политика — искусство возможного, а бизнес — искусство разумного. А что такое разумное? Кто может сказать? Самый первый ответ, который приходит в голову, до изумления прост. Разумное — это прибыльное. Но стратегия и тактика бизнеса — это постоянные сомнения. Порой я даже боюсь признаваться себе в этом.

Джастина уселась на диване перед Лионом и, задумчиво поглаживая его руку, спросила:

— А если ты уйдешь в отставку, то будешь продолжать заниматься бизнесом?

Лион тяжело вздохнул.

— Конечно, я бы хотел посвящать больше времени тебе…

Она снова улыбнулась.

— Мне очень приятно это слышать.

 

16

Возвращение Лиона домой было для Джастины как никогда восхитительным. Они снова были вместе, они разговаривали. Они вспоминали первые месяцы их женитьбы, когда Лион довольно много времени проводил в Лондоне. Казалось, то время было предназначено для того, чтобы взрастить и взлелеять их страсть.

Джастина вначале успокоилась, счастливая найденным в любви убежищем. Ей казалось, она могла проявить все то лучшее, что было в ней. До этого она чувствовала себя покоренной, связанной путами, которые теперь ей пришлось отрывать от себя и без сожаления выбрасывать. Временами она будто загоралась пламенем страсти и даже опасалась, что безумный взрыв ее желаний может оттолкнуть от нее сдержанного и спокойного Лиона. В ней еще долго жили предрассудки о том, что душа немца так же холодна, как камень перед Кельнским собором.

Но он оказался совсем не таким. С каждой секундой, проведенной вместе, их сердца все полнее и полнее сливались друг с другом. Они жили, откликаясь на все желания и порывы друг друга. До этого Джастина чувствовала огромную пустоту, которая существовала и в ней, и вокруг нее. В этой пустоте тонуло и все окружающее, и ее чувства, вплоть до сознания собственного существования. С особой остротой это проявилось после смерти Стэна. Она долго пыталась найти опору и не могла. Не могла до тех пор, пока не вернулась к Лиону.

После этого все дурное, что окружало ее, исчезло. Теперь жизнь ее связывало дорогое ей существо — этот человек, который не обещал ей чуда, но обещал любовь. Она видела и слышала только его. Его малейшее слово приобретало для нее громадное значение. Ему она предавалась всецело, мечтая раствориться в нем и этим придать ему свою собственную силу.

Это происходило незаметно, но неодолимо. Они долгое время проводили в постели, когда встречались их глаза, руки, губы. Они трепетали от любви и нежности друг к другу, и их чувство становилось все сильнее и сильнее. Они обнимали друг друга в прекрасных жестах обладания, прижимаясь всем телом. Они пожирали друг друга в жадных поцелуях, словно стремясь влить свое дыхание, свою жизнь.

Они снова и снова произносили признания, которые долго таились в их сердцах и теперь вырывались наружу, словно птицы из клетки. В эти минуты счастья влюбленные сливались воедино, дарили друг другу любовь, обвеянную жарким трепетом благодарности.

Удовлетворенные, они откидывались на спины, и часто в такие минуты Джастину охватывали рыдания.

— Я плачу. Ты видишь, я плачу от счастья, — сквозь слезы говорила она. — Боже мой, как я тебя люблю! И как мы будем счастливы!

Потом она снова приникала к Лиону, ласковая и доверчивая, как дитя, отдаваясь восторженным порывам любви и нежности. После долгих, мучительно долгих лет, когда они не могли соединиться вместе, теперь они оба вкушали сладость успокоения. Наконец-то они нашли друг друга, снова были рядом. Сердца их раскрылись еще шире, и они чувствовали, что любят друг друга еще сильней, чем прежде, пройдя вдвоем через многие испытания, трепет которых еще жил в них.

Их большая спальня становилась как бы соучастницей, такая теплая, интимно тихая, насыщенная той благоговейной атмосферой, которая окружает постель влюбленных. Они не говорили о многом, довольствуясь тем, что и так все знают. Их руки и тела соединялись и разъединялись для того, чтобы после короткого отдыха снова слиться вместе.

Эти дни, эти целые недели шли друг за другом однообразной пленительной чередой. Джастина не считала дней. Если бы не театр, она бы вообще не выходила из дому: лежа в постели рядом с Лионом, она забывала все на свете, ни одна весть из окружающего мира не долетала до нее.

Здесь, рядом с Лионом, заполнявшим горизонт своим рокотом и шумом, она создала себе обитель, еще более замкнутую, более уединенную, чем затерянные в скалах кельи святых отшельников.

Они любили друг друга! И этого было достаточно. Уверенная в его чувствах, Джастина одаривала его своими ласками, радуясь каждой мелочи: блеску его взгляда, даже мельчайшим движениям пальцев. С каждым часом она все ближе и ближе узнавала его — его прекрасные глаза, его пышные седеющие волосы, его крепкие мужские руки. Ей казалось, что она только сейчас возродилась к настоящей жизни.

Чем медленнее тянулись эти дни и недели, тем больше Джастина наслаждалась ими, вспоминая те дни, когда была далека от Лиона и не принимала его чувства. Видя, как их супружеские узы крепнут, Джастина испытывала волнение еще более сладостное, чем тогда, когда впервые услышала его признание в любви.

Изо дня в день они отдавались сладости от сознания, что любят друг друга, не думая о завтрашнем дне, забыв о том, что было вокруг. Их любовь захватывала обоих, и они проводили часы и дни рядом, трепеща, наслаждаясь настоящим, не желая задумываться о том, что будет, когда им придется расстаться, пусть даже ненадолго.

Час проходил за часом. Они баюкали друг друга редкими словами, произносимыми шепотом, чтобы подчеркнуть свои чувства; пусть даже слова эти были банальны, но они трогали до глубины души. Сердца их были исполнены безумной нежности. Они безраздельно принадлежали друг другу. Они видели себя гуляющими вдвоем в глубоких аллеях, где густая листва отбрасывает черную тень и дождем сыплются розы, в тех аллеях, что рисует мечта. Они наслаждались даже запахом друг друга. Она могла проводить вот так, в постели, целые дни и недели, отдаваясь лишь ритму любви.

Наверное, это было их сокровенным желанием — проводить вот так день за днем в этом мирном уголке, прижавшись друг к другу в сладостной неподвижности, в безмолвии, в котором каждый из них слышал биение сердца другого, неизъяснимую нежность, восхищавшем их единым ощущением любви и вечности.

— Ты добрая, добрая, — шептал Лион, не находя других слов, чтобы выразить ту радость, которая наполняла его из-за ее присутствия.

Такой пламенной, страстной любви она даже не ожидала. Закидывая руки вокруг шеи Лиона, покрывая его лицо жадными поцелуями, она раз за разом разражалась неудержимыми рыданиями. Лион, задыхаясь от невыразимой нежности, долго прижимал ее к себе, смешивая ее слезы со своей любовью, и клялся ей никогда никого не любить так, как он любит ее.

Но это счастливое время необъяснимо быстро закончилось. У Лиона снова появились неотложные дела, он стал все чаще и чаще уезжать из Лондона, все больше времени проводить в командировках. Джастина поначалу скучала, потом стала нервничать, и в конце концов в ней снова зародилась ревность.

Каждый раз, когда Лион возвращался домой, она бросала на него тревожные взгляды, пытаясь по одним его глазам определить, нет ли у него этой, другой женщины, иногда достаточно было, чтобы он произнес хоть одно слово, бросил на нее хоть один взгляд, чтобы ревность пробуждалась в ней с новой силой. Пока Лион находился рядом, какой-то инстинкт заставлял Джастину забывать о ревности, возвращаться к любви, спасительную нежность которой она ощущала вокруг себя. Но стоило Лиону покинуть дом, и все возвращалось снова.

Ревность крепла. Джастина ни с кем не хотела делить Лиона. У нее глухо нарастали подозрения, и чтобы выйти из этого состояния, она отдавалась работе, отдавалась целиком, самозабвенно. Она ни разу не высказала прямо в глаза Лиону своих подозрений, но и он тоже понимал, что она чувствует.

Когда Лион снова уезжал, глухая злоба и ревность начинали душить Джастину. Она считала всех вокруг несправедливыми к ней, и даже Клайд не мог ничего с ней поделать.

Но все-таки характер брал свое, и Джастина справлялась с подозрениями, душила в себе эту источавшую сердце змею. Иногда, чтобы отвлечься, она находила себе какое-то маленькое занятие, растягивая его на долгие часы.

Она выдвигала ящики платяного шкафа, с радостью находила и перебирала забытые вещи, занималась всевозможными мелочами, чтобы вернуться к счастливому течению своей повседневной жизни. Она успокаивалась, приходила в себя, чувствовала, как возрождается к жизни. И от этого возрождения ее любовь к Лиону снова росла. Ливень был как будто наградой, какую она разрешала себе за все свои мучительные сомнения. Она вспоминала, как в тиши этой комнаты они были вне мира, забывали о всех препятствиях. Ничто здесь не разделяло их.

Долгие отлучки Лиона только пробуждали ее желание. Всегда между ними была эта разлука, которая вечно принуждала их к постоянному напряженному воздержанию, только разжигавшему трепет страсти. Они не виделись целыми днями, не могли обменяться даже словом. И лишь иногда, по вечерам, Лион звонил, но разговаривал быстро и отрывисто, как будто рядом с ним находился кто-то, как будто кто-то их подслушивал даже в самые поздние ночные часы. И тогда она хотела не целовать его, а оттолкнуть от себя, подозревая в том, что он вместе с той, другой.

Потом Лион возвращался. Проводил с ней день, два, и она мечтала о том, чтобы эти дни превратились в целую вереницу. Но уже через несколько часов он снова покидал ее, и они не успевали даже как следует насладиться этими маленькими мгновениями страстной нежности на фоне безмолвной пропасти разлуки.

Джастина часто отдавалась своим мечтам, смутным грезам, в которых она видела себя идущей с Лионом по широким зеленым тропам в неведомом чарующем крае, и ей начинало казаться, будто эти тропы расходятся все дальше и дальше. Они с Лионом как будто покидали друг друга навсегда, навечно, и никакая сила не могла вновь соединить их.

Когда Лион приезжал, она, словно чувствуя смутные угрызения совести, нежно обвивала руками его шею и тихо спрашивала:

— Ты счастлив, дорогой?

Он как-то странно улыбался и поспешно отвечал:

— Ну конечно, herzchen, я только очень скучаю без тебя, когда нам приходится расставаться. Но счастлив от того, что люблю тебя.

И тогда, словно желая вознаградить его, Джастина изо всех сил сжимала его в своих объятиях, обещая любить так крепко, что более счастливого мужчины не найдется во всей Англии. Вот и теперь, когда он сказал о своей возможной отставке, Джастина хотела, чтобы они больше никогда не расставались. И его слова как будто подтверждали ее надежды:

— Знаешь, похоже, я устал от бизнеса. Мне не хватает простого домашнего счастья. Иногда я ловлю себя на мысли, что для меня не существует почти ничего, кроме дел. Ведь я уже давно ни от кого не завишу, пора бы уже начать наслаждаться жизнью. Но я об этом и не помышляю. От меня все больше и больше удаляются простые человеческие желания, простые радости. Каждое утро я встаю, озабоченный новыми и новыми делами. Да, я занимаю важный пост, у нас большое состояние, постоянные доходы, но счастье вкушают другие, порой меня даже преследуют ужасные видения. Я лишаюсь удовлетворения от сделанных дел. Я даже начинаю бояться, что все мои дела никому, кроме меня, не нужны. У меня нет ни одного свободного вечера, чтобы провести с женой, которую я так сильно люблю. Я вынужден проводить свое время в долгих бессмысленных разговорах, которые опять же необходимы для того, чтобы решать какие-то дела. Расслабиться, отдохнуть? Я ведь отказываю себе в том, что имеют все. У нас в каждой комнате стоят телефонные аппараты, вплоть до ванной, где я вынужден вести длинные разговоры. Да, я изрядно поднаторел в искусстве управления и понимаю, что дела государства могут идти лишь в том случае, если у власти стоят такие люди, как я. Но ведь я старею, а количество дел, которые я не сделал, все не уменьшается. Я не нахожу выхода. И, может быть, только отставка принесет мне облегчение. Может быть, тогда я сумею вырваться из этого водоворота и зажить собственной жизнью. Я иногда с огромным сожалением вспоминаю о тех временах, когда мы с матерью жили в деревне и она варила простой крестьянский суп из капусты. Может быть, эти времена еще вернутся?

Джастина с такой нежностью прильнула к нему, что они оба почувствовали огромную невыраженную тоску по любви, которая не находит выхода.

— Может быть, я чем-то смогу помочь тебе? — спросила она.

— Мне сможет помочь только твоя любовь, — ответил Лион.

Спустя несколько секунд он услышал, как она всхлипывает.

— Что с тобой? Ты плачешь? — с нежностью спросил он.

— Да, — просто ответила Джастина.

— Но почему? Может быть, я сделал что-то не так? — сказал Лион. — Может, тебе что-нибудь нужно?

— Да нет, не нужно, — прошептала она, — ничего не нужно. Мне легче от слез.

В ее груди не хватало воздуха, она не могла ответить. Она уже не один раз плакала наедине сама с собой, но тогда Лиона не было рядом. Она могла плакать, обессиленно ожидая, пока иссякнет источник, переполнявший ее слабости. Теперь же, казалось, ничто не должно было вызвать ее слез: Лион был рядом, жизнь вернулась на круги своя, но Джастину словно пронизало внезапное щемящее чувство надвигающегося огромного горя, бездонной невосполнимой пустоты безграничного отчаяния, преодолеть которое у нее не было сил. Она ничего не могла объяснить Лиону и не могла бы сказать, какое именно несчастье ей угрожало. Но надежда почему-то на мгновение покинула ее, и она плакала.

Успокаивающим жестом Лион тихо положил свою руку ей на шею.

— Скажи мне все, — попросил он.

Она несколько мгновений сопротивлялась, полная мучительного страха.

— Со мной не происходит ничего особенного. Клянусь тебе, Ливень, я ничего от тебя не скрываю… Я плачу без причины, потому что задыхаюсь, потому что слезы сами льются из моих глаз. Ты же знаешь мою жизнь. Я должна быть счастлива из-за того, что мы снова вместе, но я плачу. Я боюсь, что это счастье обладания друг другом быстро закончится, и мы снова расстанемся, и я не смогу вернуть тебя…

Ее голос оборвался, когда Лион, вытирая ее мокрые от слез глаза, тихо сказал:

— Это любовь.

Конечно, Джастина не могла возразить. На несколько мгновений вновь воцарилось молчание.

Лион начал шептать ей на ухо тихие слова любви, которые успокаивали ее и заставляли высыхать слезы.

— Я не хочу изображать себя сильнее, чем я есть на самом деле. Я долго пыталась бежать от этой любви, старалась не замечать того, что ты готов подарить мне всю свою жизнь. Я так надеюсь, что мы всегда будем вместе, и каждый раз обманываюсь в своих ожиданиях. Я не знаю, что творится у меня в душе. Поначалу я была спокойна, счастлива. Но чем чаще ты отсутствуешь, тем мне тяжелее. Я даже не узнаю себя… Каждый день я ловлю себя на мысли о том, что занята только тем, что жду тебя.

Его губы приблизились к ней.

— Ты любишь меня?

— Да, люблю.

— Ты моя, Джастина. Вся моя.

— Да, вся.

Их губы слились в поцелуе. Она забыла обо всем и с наслаждением покорялась этой неодолимой силе. Рядом с Лионом это казалось ей естественным и неизбежным. В ней водворялось спокойствие.

— Ты вся дрожишь, — прошептал Лион.

Он понизил голос и говорил ей на ухо, как будто кто-то чужой мог их услышать. Теперь, когда она призналась ему во всем, все несчастья и горести отступали перед ними. Он окружал ее страстной и невыказанной нежностью. В нем была интимная заботливость, находившая выражение в этом шепоте и поцелуях.

Огромная гостиная с горевшим в ней камином казалась целиком объятой любовью. Широкие портьеры, прикрывавшие окна в большой комнате, словно ограждали их от тяжести и суеты окружавшего мира.

Поленья, горевшие затухавшим пламенем в большом камине, распространяли горячий запах позднего вечера. Минутами среди глубокого безмолвия с улицы доносился глухой рокот проезжавших по ней машин.

— Лион, дорогой, мне холодно, — прошептала она, прижимаясь к нему.

Джастина вся дрожала, несмотря на почти летнюю жару. И действительно, ее плечи были холодны, как лед. Лион тут же охватил их своими руками — они были горячи и сразу согрели ее своим жаром.

— Я чувствую себя ребенком, которому очень хочется, чтобы его пожалела мать, — говорила она.

Разжав руки, Лион несколько секунд смотрел на ее плечи, каждую весну покрывавшиеся веснушками. Не устояв перед внезапным приливом нежности, Лион поцеловал ее в плечо. Джастина вздрогнула.

— Все хорошо, родная. Все хорошо…

Они оба утратили сознание времени и места. Им смутно чудилось, что идут какие-то поздние часы долгой зимней ночи. Поленья, догоравшие в дремотной истоме камина, внушали им мысль, что они бодрствуют очень давно. Но они уже не знали, где находятся.

Вокруг них расстилалась пустыня: ни звука, ни человеческого голоса. Лишь впечатления темного моря, над которым бушует буря. Они были вне мира, за тысячу миль от души. И так безраздельно было это забвение уз, связывающих их с людьми, с действительностью, что им казалось, будто они родились здесь, в этот самый миг, и должны умереть здесь, как только наслаждение от обладания друг другом закончится.

Они уже не находили слов. Слова больше не передавали их чувства. Может быть, они уже знали друг друга где-то в прежней жизни, но она не имела значения. Существовала лишь настоящая минута, и они медленно переживали ее, стараясь не говорить о своей любви, уже привыкнув друг к другу, как будто лежали здесь десять лет.

— С тобой все в порядке? — спросил он, когда Джастина перестала дрожать. Грустно улыбаясь, она ответила:

— Мне никогда не было так хорошо.

Он нагнулся к ней и поцеловал в висок. Джастине показалось, что это было куда более ярким выражением любви, чем все объятия и стоны.

Обхватив ее стан, он прижимал Джастину к себе, и она почувствовала, как в душе ее разгорается жар. Горящие угли, наполнявшие камин, жгли их обоих. Она пыталась отдать все свое тело этим крепким рукам, страстно блуждавшим по ней.

В этом исчезновении всего, что ее окружало, ее собственного существа, не угасло лишь одно воспоминание ее юности. Комната в сиднейском отеле, где была, наверное, такая же жара. Большая постель, на которой она лежала вместе со своим первым любовником. Короткие поцелуи, которыми он покрывал шею, щеки, грудь Джастины; и она вспомнила, что и тогда поначалу она так же скользила в небытие, что пережитое ею тогда начиналось столь же сладко, как и то, что она переживает теперь. И что поцелуи, которыми ее осыпает Лион, дают ей не более блаженное ощущение сладострастной медлительной смерти. Но тут же она вспоминала и другое — когда они с Артуром пытались заниматься тем же, чем она сейчас занимается с Лионом, ее душил неудержимый смех. Теперь ничего подобного с ней не было. Только такой мужчина, как Лион, мог доставить ей настоящее наслаждение. И снова она старалась отогнать мысли о Стэне и о тех любовных восторгах, которые она испытывала с ним. Только Лион, сейчас ей нужен только Лион.

Когда она на мгновение открыла глаза и увидела приникшее к ее груди лицо Лиона, ей пришла в голову мысль, что никогда они так сильно не любили друг друга, как в тот день.

 

17

Джастина поднялась с дивана и нагнулась за пеньюаром. Он лежал, небрежно брошенный на пол, расширяясь книзу: своей странной распластанностью он напоминал человека, который упал, рыдая, на кровать, словно опустошенный тяжкой скорбью. Вокруг валялось разбросанное белье.

Поправляя на плечах пеньюар, Джастина подошла к окну и отодвинула портьеру. Было уже совсем темно. С потускневшего неба, где сияли тут и там звезды, на громадный город, казалось, сыпался мелкий пепел ночи, медленно, неуклонно погребая Лондон под собой. Впадины уже были заполнены мглой. Из глубины горизонта, словно чернильная волна, поднималась темная полоса, поглощая последние остатки закончившегося дня. Лишь кое-где, далеко за окнами, различались уходившие в сумрак вереницы крыш. Волна нахлынула. Наступил настоящий мрак.

— Какой жаркий вечер, — негромко сказала Джастина. Теплое дыхание Лондона навевало на нее полусонную истому.

— Да, — отозвался Лион, — похоже, лето будет теплым, и даже жарким.

После глубокого любовного наслаждения Джастина чувствовала, что ей не хватает воздуха. Она настежь распахнула окно: это море мрака да черная, расстилавшаяся перед ней беспредельность принесли ей облегчение. Джастина придвинула кресло к окну в желании немного посидеть на свежем воздухе.

— Ты не возражаешь, дорогая, если я закурю? — спросил Лион.

Еще несколько минут назад она бы, наверное, отказала ему в этой просьбе, но сейчас, когда свежесть вечернего Лондона вытесняла из комнаты душную жару и запах горевших углей, дым сигарет уже не мешал ей.

В эту минуту Джастине хотелось молчания. Она наслаждалась негой сумерек, ускользанием стирающихся в мраке предметов, умиранием звуков. Слабый, словно лампадный, свет еще теплился на верхушках шпилей и башен. Первым погас собор Святого Мартина; колонна Нельсона на Трафальгарской площади еще несколько мгновений мерцала синеватым светом; яркий купол Британского музея закатился, как луна, в набежавшем приливе мрака.

Это был океан. Ночь, с ее простертой во тьму беспредельностью, бездна мрака, в которой угадывалась Вселенная. Слышался неумолчный приглушенный шум незримого города. В его еще не отрокотавшем голосе различались отдельные слабеющие, но отчетливые звуки — внезапный шум проехавшего по Парк-Лейн автомобиля, далекий сигнал поезда, отправлявшегося с вокзала Ватерлоо.

Где-то там, за домами, широко протекала Темза, поднявшая свои воды после весенних дождей и едва умещавшаяся в каменной пасти набережных. От нее веяло мощное дыхание, словно от живого существа, растянувшегося там, вдалеке, в провале мрака. Теплый запах поднимался от еще не остывших крыш, река освежала знойный дневной воздух тонкими дуновениями прохлады.

Исчезнувший Лондон напоминал отходящего ко сну великана, который в задумчивом спокойствии мгновение глядит неподвижно в глубину сгущающейся вокруг него ночи.

Эта недолгая приостановка жизни города наполняла Джастину каким-то странным ощущением.

В течение долгих дней, которые она проводила без Лиона, огромный Лондон, распростертый на горизонте, был ее единственным другом и собеседником. В эти теплые апрельские дни Джастина почти всегда оставляла окна своей спальни открытыми.

Она не могла спуститься вниз, в гостиную, встать с места, повернуть голову без того, чтобы не увидеть Лондон рядом с собой, развертывающим свою вечную картину. Он был здесь во всякое время, деля с ней ее страдания и надежды, как друг, которого нельзя было отстранить.

Ей казалось, что он по-прежнему был для нее неведомым. Она никогда не была более далека от него, чем в последние дни, более безразлична к его улицам и жителям — все же он заполнял ее одиночество.

Эти несколько десятков квадратных футов, эта насыщенная одиночеством квартира была широко открыта ему. Он проникал в распахнутые окна.

Сколько раз, глядя на него, облокотившись на подоконник, она мечтала о том, чтобы он стал ей родным. Но, несмотря на то, что она жила в Лондоне с перерывом несколько лет, он оставался для нее таким же далеким и неродным, какой теперь стала Дрохеда.

Сколько раз в часы надежды она доверяла малейшее чувство своего сердца ускользающим далям бесконечного города! Она уже так привыкла к некоторым шпилям и башням, крышам и куполам, что они воскрешали в ее памяти воспоминания — счастливые или грустные.

Ей хотелось, чтобы Лондон жил ее жизнью. Но больше всего этот бесконечный город нравился ей в часы сумерек, когда по окончании дня он разрешал себе несколько минут успокоения, задумчивости и забвения, прежде чем загорались фонари на улицах.

— Сколько звезд, — прошептала она, — их тысячи.

Лион, подойдя к ней, остановился рядом с подоконником и, задумчиво выпуская из ноздрей сигаретный дым, поднял глаза. Он смотрел ввысь вместе с Джастиной.

Созвездия вонзались в небо золотыми гвоздями. У самого горизонта сверкала, как карбункул, планета; тончайшая звездная пыль рассыпалась по небосводу искристым песком. Медленно поворачивалась Большая Медведица.

— Посмотри, — снова сказала Джастина, — вот там голубая звездочка, в том уголке неба. Когда мне особенно грустно и одиноко, я каждый раз вновь отыскиваю ее. Она уходит, отступает каждую ночь все дальше.

Присутствие рядом Лиона увеличивало царившее вокруг спокойствие. Они перекинулись несколькими ничего не значащими словами, перемежая их долгими паузами. Джастина пару раз спросила у него название отдельных звезд: к этому побуждало ее зрелище огромного звездного неба.

Но Лион колебался, не зная, что ответить.

— Ты видишь, — спросила она, — эту прекрасную звезду такого чистого блеска?

— Слева, да? Рядом с другой, зеленоватой, поменьше?.. Их слишком много. Я не помню…

Они замолчали, глядя вверх, ослепленные, ощущая легкий трепет перед лицом этой всеумножавшейся неисчислимости светил. Из-за тысяч звезд в бесконечной глубине неба проступали все новые и новые тысячи. Это был непрерывный расцвет, неугасимый очаг миров, горящий ясным огнем самоцветных камней. Уже забелел Млечный Путь, развертывая атомы солнц, столь бесчисленных и далеких, что они только опоясывают небосвод лентой света.

— Мне делается жутко, — чуть слышно сказала Джастина.

И, опустив голову, чтобы больше не видеть небо, она перевела глаза на зияющую пустоту, казалось поглотившую Лондон.

Скрытые за домами огни делали его похожим на большое черное пятно с маленькими, едва блиставшими искорками света. В небе над городом была разлита непроглядная, ослепляющая мраком ночь. Громкий, несмолкающий голос города теперь звучал мягче и нежнее.

Джастина сидела у окна, облокотившись на подоконник. Необъятный простор города пробуждал в ее душе в вечерний час чувство глубокого молитвенного благоговения. Она никогда не относилась к глубоко верующим натурам. Порой погруженность Дэна в религию даже смешила и забавляла ее. Но теперь, после того, как ее брат принес свою жизнь в жертву единому всепоглощающему Богу, она воспринимала католическую веру совсем по-другому.

Громадная равнина, на которой располагался Лондон, в такие вечерние часы как будто ширилась. Грустью веяло от этих десяти миллионов жизней, терявшихся в сумерках. Потом, когда все звуки замирали, когда город терялся во мраке, сердце Джастины раскрывалось, и при виде этого царственного покоя она готова была разрыдаться. Иногда она даже чувствовала в себе потребность сложить руки и шептать молитвы. Жажда любви, вера, божественное самозабвение пронизывали ее трепетом. И тогда восход звезд потрясал ее священной радостью и ужасом.

В море мрака, расстилавшегося перед ними, блеснула искра. Это было где-то далеко, где-то в глубине бездны, где именно — никто не мог бы сказать. Одна за другой стали появляться другие искры, загорались огни в окнах на крышах и верхушках шпилей.

Они рождались в ночи внезапным резким проколом и оставались неподвижными, мигая, как звезды. Казалось, что это был новый восход светил, отражаемый поверхностью темного озера.

Вскоре искры вычертили двойную линию, начинавшуюся на Трафальгарской площади и уходившую легкими прыжками света в далекую глубину. Потом другие линии световых точек перерезали первую, обозначились кривые, раскинулось созвездие, странное и великолепное.

Джастина по-прежнему молчала, следя взглядом за этими мигающими точками, огни которых продолжали небо вниз от черты горизонта в бесконечность. Казалось, земля исчезла и со всех сторон открылась глубина небосвода.

И это снова вызывало у Джастины то страстное томление, которое овладело ею несколько минут назад, когда Большая Медведица начала медленно вращаться вокруг полярной оси. Зажигавшийся огнями город расстилался, задумчивый, печальный, бездонный, вея жуткими видениями небес, где роятся бесчисленные миры.

Исполненная некоторой грусти перед лицом этого прихода ночи, Джастина принялась следить за искрами, сверкавшими точно золотые блестки на темном плаще города.

Они умножались до бесконечности, напоминая перебегание огоньков по черному пеплу сожженной бумаги. Блестящие точки протягивались с севера на юг к сердцу города и дальше, на окраины. Они располагались очагами. Ярче всех светился Сити. Там был центр жизни, не утихавший ни на минуту. Джастина мысленно представила себе, как в многочисленных конторах и офисах сидят вспотевшие за день клерки и бесконечно накручивают диски телефонных аппаратов, выясняя курс ценных бумаг и акций, прогнозы роста капиталовложений и прочую ерунду.

От самых крупных очагов одновременно разлетались бесчисленные мелкие огоньки.

На Джастину напало поэтическое настроение. Она протянула руку и широким движением указала Лиону на раскинувшиеся дали.

— Ливень, ты только посмотри на это. Неужели мы не можем быть счастливы в таком городе?

Весь Лондон уже был освещен. Пляшущие огоньки усеяли мрак от одного края горизонта до другого, и теперь миллионы их звезд сияли неподвижно в ясности теплой весенней ночи. Ни единое дуновение ветерка, ни единый трепет не тревожил эти пятнышки света, казалось повисшие в пространстве. Они продолжали невидимый во тьме Лондон в глубины бесконечности, расширяя его до небосвода.

Внизу, над Парк-Лейн, чертящей ракетой падающей звезды прорезал тусклую ночь быстро убегающий свет — огни проехавшего автомобиля; в сиянии гигантских полос фонарей, напоминавших желтый туман, смутно различались чуть брезжущие фасады, группы деревьев, темно-зеленых, как на театральных декорациях.

На мостах, пересекавших Темзу, звезды скрещивались непрерывно. В то время, как под ними, вдоль ленты более густого мрака, вырисовывалось чудо — стая комет, золотые хвосты которых рассыпались дождем искр. Это в черных водах Темзы отражались горевшие на мостах фонари.

Дальше начиналось неведомое. Длинные изгибы реки обозначались двойной вереницей горящих фонарей, пересекаемых через равные промежутки другими вереницами. Казалось, что через Лондон пролегла световая лестница, утвердившись концами на краях неба в звездах. Огромные световые просеки уходили в разные стороны: это правильной чередой светил тянулись длинные лондонские улицы. Там переливались лучами целые плеяды звезд. Дальше Букингемский дворец, огромные башни Тауэра, скопления прибрежных зданий и дальше, в самой глубине громады соборов прорезались темными полосами, изредка разделяемые светившимися квадратами широких площадей.

Еще дальше, среди разбегавшихся во все стороны крыш, фонари рассеивались. Ничего нельзя было разобрать, только кое-где выступал провал улицы, поворот бульвара, пылающий квадрат перекрестка. На другом берегу реки, справа, отчетливо вырисовывались только громады новых небоскребов.

Вдоль длинных улиц жилых кварталов печально тянулись редкие фонари. За ними частыми огоньками, словно расплывчатым сиянием небесной туманности, горели другие многолюдные кварталы.

До самых предместий, по всему кругу горизонта, раскинулся муравейник фонарей и освещенных окон, наподобие пыли, заполнившей дали города мириадами солнц, планетами, атомами, недоступными для человеческого взора.

Здания утонули в этом море, хотя на их крышах горели фонари. Мгновениями можно было подумать, что это картина какого-то титанического празднества, какого-то блистающего иллюминацией циклопического здания с его лестницами, балюстрадами, окнами, фронтонами, террасами, всем его каменным миром, чьи необычные колоссальные формы обрисовывались мерцающими линиями фонарей.

Но основным, все возвращавшимся ощущением было ощущение рождения созвездий, непрерывного расширения неба.

Глаза Джастины вновь устремились вверх. Она обняла долгим взглядом сверкавшее огнями темное небо.

Красота этой ночи так взволновала ее, что она не находила слов. Так проходили минуты, складываясь в часы. Лион сидел рядом с ней, доставая из портсигара одну сигарету за другой.

Джастина даже не услышала, как стенные часы пробили три. Тусклый неверный свет начал струиться в окна. Маленькие облака цвета сажи стали незаметно возникать под звездами, на мгновения закрывая их.

Сквозь открытые окна виднелся Лондон, смутно расплывавшийся в начинавших подниматься кверху водяных парах. Дали стали теряться в низко стелившемся тумане.

Постепенно стало светать. В равномерном бледном свете, который покрывал темные крыши домов, Лондон был величественно одинок и грустен. Он казался обезлюдевшим, напоминая те города, что являются в кошмарах, в озарении мертвого светила.

Кое-где вдали уже начали поблескивать стекла зданий, словно полированные металлические зеркала. Ряды чистеньких и опрятных домов с бледными фасадами казались среди крыш бельем, разостланным после гигантской стирки и сохнувшим на рыжеватой траве лугов.

Светлело. Из-за неровно колыхавшегося крыла тумана, покрывавшего город дымкой, сквозило молочно-белое сияние поднимающейся зари. И над городом уже чувствовалась несмелая радость — кое-где небо было готово рассмеяться.

Еще через час над городом уже почти рассвело, хотя улицы по-прежнему блестели тускнеющими огоньками.

Над Лондоном восходило светящееся облако будто веяло багряное дыхание раскаленных углей. Сначала это был лишь бледный просвет в ночи, чуть уловимый отблеск. Постепенно, по мере того как шло время, облако становилось кроваво-красным, и, вися в воздухе, неподвижно раскинувшись над городом, сотканное из всей жизни Лондона, оно казалось одной из туч, чреватых молниями и пожарами, которые венчают жерла вулканов.

Джастина не чувствовала ни капли усталости, хотя провела у окна едва ли не целую ночь. У нее было тихо и смиренно на душе. Она знала, что Лион рядом и что когда-нибудь они обязательно останутся вместе навечно.

Ее вдруг охватило острое желание — неважно, с Лионом или без него — посетить церковь. Слишком давно она не была под этими гигантскими сводами, где в потоках льющегося снаружи света еще дышит эхо давно отзвучавших голосов. Давно неживые пальцы еще гладят бронзу лучей позади главного алтаря и ласкают бронзовые витые колонны. Наверное, в ней заговорила память о Дэне. Огромные соборы Лондона наверняка ничем не должны были уступать своим собратьям в Риме и Париже. Ей необходимо снова там побывать, хотя бы для того, чтобы поставить свечу давно покинувшему ее брату. Она так давно не делала этого.

 

18

Джастина вдруг вспомнила, что давно не писала матери. Обычно она забрасывала ее и всю родню пространными и откровенными писаниями, читая которые Мэгги и женатые дядюшки густо краснели и тянулись за кружкой пива. Она описывала подробности всех своих взаимоотношений с любовниками, порой не обходя стороной даже самые интимные подробности. В этом смысле Джастина никогда не была скромницей. Она считала, что имеет право сообщать матери и родным все, что случилось с ней за пару прошедших дней.

Мэгги и дядья всегда были в курсе ее взаимоотношений с Клайдом Тоттенхемом Робертсоном, всегда знали, как прошел очередной спектакль, что ела Джастина в ресторане на ужине после спектакля, кто и какие сомнения высказывал по поводу ее игры, в чем она была одета и прочее, прочее, прочее.

Свободного времени для того, чтобы посвятить его эпистолярному жанру, у Джастины хватало. Она не придавала особого значения своим отношениям с поклонниками и вполне могла проигнорировать очередное приглашение на ужин, если этого ей не хотелось. Вместо светских развлечений она предпочитала сидеть за письменным столом и строчить, строчить. Это было своеобразной формой компенсации за долгие периоды разлуки и приносило Джастине глубокое моральное удовлетворение.

То, что для других являлось тяжелой, нудной и скучной работой — писать письма, Джастина считала удовольствием.

Так было на протяжении тех нескольких лет, которые она провела в католическом колледже, так было и после того, как Джастина уехала в Сидней, а потом в Лондон. Она писала им из Рима и из Америки. Это продолжалось едва ли не до самого последнего времени. Однако затем, по мере того как одиночество стало навязчивым спутником Джастины, она испытывала все меньше и меньше желания садиться за стол, брать ручку и бумагу. Сначала она стала писать раз в неделю, потом раз в две недели, потом еще реже. Ее жизнь утеряла праздничность и непосредственность. Она стала опасаться делать признания самой себе, не то что доверять их бумаге. Правда, кое-что она все-таки записывала в свой личный дневник, но об этих записях не знал никто, даже Лион. Это были описания глубоко интимных переживаний, связанных с долгими периодами одиночества.

Иногда ей становилось настолько стыдно за то, что она записала в свой дневник — обычно она доверяла ему самые глубокие сомнения, — что на следующий день после приезда Лиона ей становилось стыдно за собственные подозрения, и она без всякого сожаления вырывала страничку из дневника и швыряла ее в огонь камина.

Возможно, поэтому ее дневник больше напоминал тетрадку нерадивого школьника, который вырывал листы только для того, чтобы родители не могли увидеть плохие оценки, выставленные ему за домашнее задание.

Матери она не писала по месяцу. А потом, когда ее окончательно донимали угрызения совести, все-таки садилась за стол и черкала буквально несколько строчек, сообщая только о собственном здоровье и погоде в Лондоне. После того как погиб Дэн, Джастине не хотелось расстраивать мать, сообщая ей о болезненных переживаниях, связанных с одиночеством и долгими отсутствиями Лиона. Пусть думает, что у нее все хорошо. В конце концов, ее дочь — театральная звезда, которая блистает не на каких-нибудь заштатных подмостках, а в самом Лондоне, можно сказать, центре Вселенной. У нее интересная работа, любящий муж, хороший дом, и никто не должен больше знать о том, что в ее жизни все совсем не так, как она этого ожидала.

Мэгги и сама не могла похвастаться тем, что забрасывала письмами дочь. После того чудовищного опустошения, которое принесли в ее жизнь смерть вначале Дэна, а потом Ральфа, она была так же склонна писать письма, как и Джастина. Да и что она могла сообщить дочери? Дела в Дрохеде шли нормально, овцы приносили постоянный твердый доход, ее личная жизнь с Диком складывалась совсем не так, как ей мечталось. Единственная новость — это то, что Мэгги стала чаще посещать церковь. Были несколько моментов в ее жизни, когда она твердо решала стать атеисткой, но твердое католическое воспитание не позволяло ей сделать этот решительный шаг.

Проклиная себя и Бога, она даже готова была наложить на себя руки. Но любовь к жизни и страх перед грехом не позволяли ей и этого.

Несмотря на разницу в возрасте и мироощущениях между Мэгги и Джастиной, их жизнь в последнее время становилась все более и более похожей: то же одиночество, тот же страх перед будущим и то же самое стремление хоть что-то изменить. Но если у Джастины была возможность сделать это едва ли не в одно мгновение, то ее мать была в более тяжелом положении. Иногда ей казалось, что ей было легче одной, когда не было рядом Дика. Он все продолжал искать подходящую ферму, которую можно было бы купить, но это было нелегко. То, что продавалось, им не подходило, а другого не было. Мэгги уже и самой нестерпимо хотелось уехать из Дрохеды. Может быть, тогда у них с Диком все наладится. Но в следующую же минуту это желание казалось ей чуть ли не богохульством. Как же так, ведь она прожила в Дрохеде едва ли не всю жизнь. Здесь каждое дерево, каждая травинка напоминали ей о том, что осталось уже далеко позади. Она чувствовала себя глубоко обязанной этому прекрасному вольному месту, в котором ей с каждым днем становилось все теснее и теснее. Ее уже не радовали ни широкие поля, ни огромные пастбища, ни глицинии, ни множество разноцветных птиц. Все напоминало ей о прошлом, и прошлое тяжелым камнем лежало на сердце. В ее жизни было только прошлое, и ей уже казалось, что у нее никогда не будет будущего.

Мэгги едва ли не каждый день занималась уборкой в огромном доме, передвигала мебель, меняла занавески, а в перерывах между этим посещала церковь.

Она ездила на коляске в Джиленбоун и подолгу сидела в кирпичной католической церкви, где раньше служил преподобный Ральф де Брикассар. Она не хотела пользоваться машиной, потому что всю жизнь испытывала какое-то глубоко скрытое недоверие к технике. Впрочем, при желании она и сама не могла бы объяснить причины этого недоверия, потому что никто в их роду от техники не пострадал. Погибали на войне, от стихии, от нелепых случайностей, умирали естественной смертью, но не под колесами трактора или автомобиля. В том, что Мэгги предпочитала пользоваться коляской, было скорее желание продлить дорогу. Мэгги доставляло удовольствие медленно ехать через пастбища и луга, наблюдая лишь за тем, как живет Дрохеда. В такие моменты она просто ни о чем не думала, наслаждаясь зрелищем цветущей природы и глубоко вдыхая запахи, которые источала теплая земля. Ей не хотелось думать о том, что они с Джастиной так отдалились, как этого не бывало никогда прежде. Может быть, так и должно было быть — ведь они находились на разных концах земли и виделись все реже и реже…

Точно такие же мысли часто посещали и Джастину. Мать отдалялась от нее все сильнее и сильнее, и не было на земле никакой силы, которая могла бы остановить время и повернуть его вспять. Ей было бесконечно жаль, что она ничем не может порадовать Мэгги. Но она ничего не могла с собой поделать. «И все-таки, — подумала Джастина, — нужно написать домой. Наверное, уже с февраля я не отослала туда ни строчки. Иногда приходят письма от дядюшек, но из них ничего нельзя узнать, кроме того, что земля и овцы в полном порядке, а у нового овчара сразу же выросли мозоли на руках. Бедные дядюшки, — думала Джастина, откладывая в сторону их написанное грубоватым почерком и таким же языком послание. — Хоть бы кто-нибудь из них женился. Так и умрут бобылями». Потом она вдруг вспоминала о своих давних, но уже забытых намерениях никогда не выходить замуж и, махнув рукой, занималась другими делами. В тех редких письмах, которые приходили от матери, та никогда не жаловалась на здоровье, сообщала о том, что с бабушкой все в порядке, с Дженнифер тоже, и торопливо, даже как-то скомканно прощалась, словно заставляла себя ничем больше не беспокоить свою единственную дочь.

Мысль о том, что нужно написать матери, была последней для Джастины в эту невероятно затянувшуюся ночь. Когда уже совсем рассвело, она вместе с Лионом отправилась в спальню и через несколько минут не слышала ни пения птиц в кустарниках рядом с домом, ни надвигавшегося шума города, ни ровного дыхания уснувшего рядом мужа. Она спала…

 

19

Лион пробыл дома еще несколько дней. Без всякого преувеличения это были самые счастливые дни в жизни Джастины за последние месяцы. Так долго рядом с ней он уже давно не бывал. Они просто наслаждались друг другом. Не было ни скучных заседаний, ни столь же скучных приемов в зарубежных посольствах и правительственных особняках, не было неотложных дел, которые требовали отлучки, не было ничего, кроме безграничной любви и нежности, которая почти не выражалась словами, потому что в этом не было особой необходимости.

Они ходили в театры, посмотрев пару новых пьес, — правда, справедливости ради, нужно сказать, что ни одна из постановок не понравилась Джастине. Повсюду она находила многочисленные изъяны в режиссуре и особенно в игре актеров. Порой, сидя с женой в ресторане после очередного спектакля, Лион, терпеливо выслушивая очередную порцию гневных критических замечаний по поводу только что увиденной пьесы, ловил себя на мысли о том, что Джастина могла бы стать прекрасным театральным критиком. Она очень точно подмечала малейшие неточности, недоработки, прекрасно разбиралась даже в сценографии. И делала при этом беспощадные, но справедливые выводы. Она очень точно формулировала свою мысль, приводя в ее подтверждение не один, а даже несколько аргументов. Театральные критики из самых престижных газет не отличались и десятой долей той иронии и юмора, которую демонстрировала в этом деле Джастина. Да, она действительно жила театром, и Лиону было очень жаль, что его жена покинула сцену. Однако он был столь тонок и терпелив, что даже ни разу не завел разговор об этом событии, которое, похоже, навсегда перевернуло жизнь Джастины. Бог с ней, с новой пьесой, Бог с ним, с Клайдом. В конце концов, определенность всегда лучше.

Они посетили прекрасную выставку русских икон, побывали на ипподроме и даже заехали в автосалон, где особое восхищение Лиона вызвала новая спортивная модель «мерседеса». Он всегда любил немецкие машины, считая их большим достоинством высокое качество и надежность. Джастина, которая, в отличие от мужа, была почти совершенно равнодушна к технике, отметила для себя лишь маленькую элегантную модель «фиата-пининфарина».

К сожалению, все хорошее когда-нибудь обязательно заканчивается. Подошли к концу и эти несколько дней тихого семейного счастья Лиона и Джастины. Перерыв в заседаниях западногерманского бундестага закончился, и Лиону Мерлингу Хартгейму пора было покинуть Лондон. Начиналась весенняя битва за власть, и член западногерманского кабинета министров в такой момент не мог находиться вдали от Бонна. Собственно, у Джастины в Лондоне не было почти никаких дел, и она вполне могла отправиться в Германию вместе с мужем, но он, как ни странно, отговорил ее. И, что еще более странно, Джастина согласилась. Ему предстояла действительно нелегкая борьба в связи с новыми внешнеполитическими программами, разработанными под его руководством. Многие консервативно настроенные депутаты бундестага склонны были считать деятельность руководства капитулянтством и соглашательством. Те разумные компромиссы, которые предлагал кабинет министров в отношениях с восточными соседями, отвергались наиболее рьяной и непримиримо настроенной частью депутатов, которая вполне способна была добиться отставки кабинета.

Вполне отчетливо представляя, что его ожидает в Бонне, Лион постарался оградить супругу от грозивших ему самому неприятностей. В своей политической деятельности Лион старался дистанцироваться от наиболее крупных партий и блоков, чтобы таким образом сохранить независимость своей позиции. В последнее время его привлекала платформа свободных демократов, и он предпочел войти в их фракцию, поскольку это давало ему большую свободу маневра.

Однако за это на него посыпались упреки со всех сторон за ренегатство и склонность к соглашательству. В общем, кресло под Лионом шаталось, а в такой борьбе средства выбирать не приходилось. Именно об этом он говорил Джастине, стараясь уверить ее в том, что ее пребывание в Лондоне будет более полезным для них обоих. Джастина согласилась не только потому, что приняла аргументацию мужа, но и потому, что прекрасно понимала: в Бонне ее ожидает то же самое, что и в Лондоне, а может быть, и хуже. Здесь она все-таки театральная известность первой величины, пусть даже и не выступающая сейчас на сцене. Лондон стал ей почти родным. Во всяком случае, более близким городом, чем незнакомый маленький Бонн, который нашпигован скучнейшими чиновниками и где нет ни театральной жизни, ни премьер, ни больших музеев с новыми экспозициями, а есть только бесконечные ряды серых правительственных зданий да жилые кварталы, где ей будет куда тоскливее, чем на Парк-Лейн в Лондоне. К тому же что она будет делать в Бонне, не зная немецкого языка и не имея ни малейшего представления об образе жизни среднего бюргера? Ну да, разумеется, иногда она могла выпить кружку пива и съесть пару сосисок, но превращать это в образ жизни или, того хуже, в единственное развлечение — нет уж, увольте. Придется терпеть. Лучше она будет дожидаться отставки Лиона здесь, в Лондоне. Разумеется, ей не хотелось говорить об этом мужу, однако его рассказы о предстоящей политической схватке вносили в сердце Джастины волнительное смятение. Ей очень, очень хотелось, чтобы этот несчастный кабинет министров, в котором по злому недоразумению судьбы находится ее муж, ушел в отставку. Тогда Лион вернется к ней, в Лондон, будет писать мемуары и копаться в небольшом розарии перед домом.

В любое время они смогут съездить в Рим или в Геную, Мадрид или Барселону, Париж или Ниццу.

Но это будет потом, потом… И вообще, если будет.

Джастина сама не знала, чего ей хочется больше — успехов Лиона в продолжении его политической карьеры или его отставки. Последнего, конечно, больше. Тут и сомневаться нечего. Лион должен принадлежать ей, а не этой скучной, замшелой даме по имени «политика». Она уже отбросила всякие сомнения в том, что у Лиона могла быть другая женщина. Нет, он, конечно же, целиком принадлежит ей, Джастине, но только тогда, когда не занят политикой. Джастине оставалось только ждать и надеяться.

После прощальной трапезы она проводила Лиона до дверцы автомобиля и, поцеловав его в губы, грустно улыбнулась.

— Не печалься, Mein Liebchen, — сказал Лион, заключая ее в свои объятия. — Боюсь, что скоро ты будешь встречать безработного политика.

— Я надеюсь на это, — шепнула Джастина, уже не заботясь о том, чтобы скрыть свои истинные намерения. — Если бы ты ушел в отставку, мне было бы гораздо легче.

Лион, услышав от нее такое откровенное признание, в свою очередь спросил:

— Может быть, тебе стоит вернуться в театр? Я уверен, что Клайд с радостью примет тебя. Наверняка будут рады и продюсеры. Ты ведь сможешь увеличить им сборы.

Джастина долго молчала.

— Не знаю, — в конце концов ответила она, — ведь сезон уже заканчивается.

Лион пожал плечами.

— Но ведь это не препятствие. Ты вполне можешь начать репетицию новой пьесы.

— Если бы она была, — с грустью добавила Джастина.

— Тряхни Клайда, — довольно откровенно сказал Лион. — Пусть подсуетится. В конце концов, ты примадонна именно его театра. А он все еще твой режиссер. И вообще, попробуй вести себя как настоящая капризная звезда. Устрой ему сцену, потопай ногами. Все режиссеры это любят. Он наверняка уступит твоим требованиям и что-нибудь найдет.

Джастина тяжело вздохнула.

— Может быть, ты и прав. Во всяком случае, у меня есть вполне достаточно времени для того, чтобы хорошенько над всем подумать. И звони почаще, а то я порой даже не знаю, где ты находишься. Я уверена в том, что ты сидишь в собственном кабинете в Бонне, а в это время ты, оказывается, колесишь по Генуе. Кстати, после того, что ты рассказал мне про этот город, я решила съездить туда. Хочу своими глазами посмотреть на то место, где родился Христофор Колумб.

Лион засмеялся:

— Того дома, где он родился, уже давно не существует в природе, а гостеприимные итальянцы обязательно покажут тебе с десяток разных мест, при этом каждый раз уверяя тебя в том, что именно здесь и родился Колумб. Я бы с удовольствием составил тебе компанию, но, как ты понимаешь, мне придется вращаться в кругу куда менее приятных личностей. Но ничего не поделаешь, политика требует жертв. Не знаю, к сожалению или к счастью, но это пока слишком сильно интересует меня. Во всяком случае, я уверен в правильности того, что делаю, и не хочу сдаваться без боя. А те, кто надеется, будто Лион Хартгейм, поджав хвост, трусливо убежит и спрячется в объятиях очаровательной жены, жестоко ошибаются. Ты должна понять и простить меня, Джастина.

Она шмыгнула носом.

— Я понимаю.

Фриц, который сидел за рулем, терпеливо ожидая хозяина, вдруг нарушил свое правило никогда не вмешиваться в чужие разговоры и сухим скрипучим голосом сказал:

— Герр Хартгейм, до вылета вашего самолета осталось сорок минут.

Лион торопливо взглянул на часы и, сообразив, что при лондонской загруженности улиц до аэропорта Хитроу он будет добираться не меньше получаса, крепко обнял Джастину и, поцеловав ее, улыбнулся:

— Herzchen, не грусти, я буду звонить тебе каждый день. А сейчас прощай.

Он быстро уселся в «мерседес», и машина, мягко шурша колесами, покатилась по каменной мостовой.

Не оглядываясь, Джастина вернулась в дом и, захлопнув за собой дверь, поднялась на второй этаж в спальню. «Все-таки надо написать матери письмо. А потом я отправлюсь в церковь».

«Здравствуй, мама, — написала она. — В моей жизни произошло не слишком много перемен, но я думаю, что они во многом определят мое будущее. Нет, нет, не пугайся, у меня все в порядке со здоровьем и в семейной жизни тоже все нормально. Лион только что отправился в Бонн по неотложным делам. Мы провели с ним несколько чудеснейших дней, позабыв обо всем на свете. Ходили в театры, музеи, на приемы. Он ничуть не постарел, все так же бодр и энергичен, как обычно. Колесит по всей Европе, занимаясь своей политикой. Я решила немного отдохнуть и не приняла предложение Клайда о роли в новой пьесе. Думаю, что сейчас мне необходимо подумать либо о продолжении карьеры в другом театре, либо о том, чтобы вовсе покинуть подмостки. Клайд, конечно же, возражает. Но, зная мой характер, будет терпеть.

Я давно не получала от тебя писем. Надеюсь, что у тебя все в порядке со здоровьем, и Дрохеда процветает. Не утомляет ли тебя Дженни? Может быть, мне забрать ее? Как здоровье бабушки? Что там поделывают наши дядья? Небось, целыми днями присматривают за овцами, а по вечерам потягивают пиво. Я уже успела по всем соскучиться. После нашей последней встречи я долго думала о том, что будет с тобой и с нашим домом. Конечно, после смерти Дэна тебе нелегко. Но не нужно думать, будто свет померк. Все-таки жизнь продолжается, и у тебя еще осталась я. Когда Лион закончит со своими делами, мы обязательно подумаем о том, чтобы завести еще одного ребенка. Надеюсь, это известие обрадует тебя. Как только у Лиона появится возможность, мы обязательно приедем в Дрохеду. Но мне кажется, что это случится не раньше, чем осенью, а может быть, и ближе к Новому году».

 

20

В тот день, когда Мэгги собралась поехать в город, Дика дома не было. Еще утром он сказал, что уедет на пастбища и его не будет до следующего утра. Ничего особенного покупать в городе Мэгги не собиралась, ей просто хотелось чуть-чуть отвлечься. В последнее время она ощущала странную нервозность. Ее отношения с Диком каким-то образом изменились в последнее время. Он стал часто отлучаться из дома в город, и эти его отлучки очень беспокоили Мэгги. И хотя Дик каждый раз звонил ей оттуда, трещина в их отношениях не заросла. Мэгги чувствовала это по легкому поверхностному тону, с которым он произносил слова нежности, как будто прощался. Мэгги не покидало ощущение, что между ними как будто выросли железные двери, через которые она не могла пробиться.

Она внимательно посмотрела на себя в зеркало. Да, кожа на шее начала провисать… Не слишком сильно, конечно, если поднять голову и улыбнуться, то ничего не заметно. Но нельзя же все время ходить, задрав голову, и улыбаться. К тому же, время берет свое, ведь ей уже много лет…

Много лет! Слово прозвучало как удар кнутом. Мэгги еще внимательнее посмотрела на себя в зеркало. На ней было платье из простого темного льна и никаких украшений, только на руке маленькие изящные часики. Господи, что же такое случилось? Почему на сердце такая тоска?

Мэгги вышла на крыльцо и вдохнула ароматный вечерний воздух. Какой чудесный вечер! Такие вечера предназначены для любви, для их с Диком любви. А она — одна…

 

21

В грязном многолюдном городе было жарко в тот вечер, когда она приехала. По улицам, толкаясь и цепляя друг друга локтями, взад и вперед бродили нищие и проститутки. Но в Мэгги эта смесь грязи, влажной жары и непривычного окружения породила волнующее ощущение настоящей жизни. Бесцельно бродя по улицам, она вдруг остановилась у внушительных стеклянных дверей с выгравированной золотыми буквами надписью «Ривали». Это был ресторан. «Что ж, почему бы и не зайти, выпить коктейль», — подумала Мэгги. Когда метрдотель увидел Мэгги, он немедленно подбежал к ней. Она попросила, чтобы ее усадили за столик у самого окна в глубине зала. Она заказала шампанского и пирожное, но не успев сделать и пары глотков, вдруг почувствовала, как будто что-то пронзило ее словно током. Повернув голову в сторону входа, она увидела входящего в зал ресторана Дика с молоденькой белокурой девушкой. Он не видел ее, потому что официант провел их в другую часть зала. Со своего места она могла наблюдать за ним, будучи незамеченной. Девушка, лет девятнадцати, с пепельно-белокурыми волосами распущенными по плечам была очень загорелой, и было заметно, что она старается поддерживать этот загар. Девушка выглядела очень хорошо: тонкое черное платье соблазнительно обтягивало гладкое молодое тело. Плечи ее были полностью обнажены, если не считать тоненьких бретелек, поддерживающих ткань. Пальцы ее руки с чрезмерно длинными острыми ногтями все время сплетались с пальцами Дика. Она слушала его, затаив дыхание, и при этом играла длинным вьющимся локоном. В какой-то момент он закинул голову и засмеялся. Потом склонился и легко поцеловал ее в кончик хорошенького носика. Мэгги почувствовала, что ей по-настоящему плохо. Внутри у нее все перевернулось. Нет, этого не может быть! Хуже вечера она не могла вспомнить. Глубину ее несчастья невозможно было измерить. Она испугалась. Так ужасно она себя чувствовала только тогда, в прежние времена, когда потеряла его и искала у хижины, зная, что он уехал навсегда, и в то же время на что-то отчаянно надеясь.

Пусть он только вернется. Она ему устроит. Глухие рыдания вырвались из ее горла. О Господи! Что же ей делать? Вдруг он не вернется совсем…

Мэгги гнала машину и рыдала. Дорога пролегала через ущелье и извивалась по крутым холмам, но она ничего не замечала вокруг. Разобьется — ну и пусть! Что ей теперь делать? Во-первых, развод, и немедленно. Во-вторых, к черту от этих мест. Это конец. Я не в силах больше этого выносить. «Я больше не могу, — заплакала она, — не могу… Того что было, уже не никогда не будет. Боже мой, только бы не сойти с ума!» Ужас Мэгги дошел до предела, сердце колотилось в груди, как бешеное, руки, державшие руль, тряслись. Но она должна выдержать. Должна! Неужели все это происходит с ней? Иисус Христос! Сколько раз она об этом слышала, но никогда не предполагала, что это коснется и ее. Пусть Дик убирается куда хочет. «Слушай, Мэгги, — сказала она себе, — ты должна выдержать и выдержишь. Ты уже стольких близких теряла и стольких обретала вновь. Ты обязательно выберешься из этого. Держись, девочка, и ты победишь. Помни только одну вещь: тебя могут бросить все мужчины на свете, ты можешь подурнеть, постареть, дети вырастут и уйдут, а все, что раньше казалось самым главным, теперь окажется дрянью. И единственное, на кого ты можешь рассчитывать, — это ты сама».

Доехав до дома, Мэгги сразу же вбежала в гостиную и метнулась к бару. Затем с бутылкой виски в руке поднялась в спальню, опустила плотные шторы, отключила телефон. Она разделась, бросилась в постель и разрыдалась. Ей нужно было всего несколько часов забвения, несколько часов, чтобы уйти из этого ада, который внезапно разверзся перед ней. Она плакала, наверное, не меньше часа, потому что когда она, наконец, подняла глаза, уже совсем стемнело. Она посмотрела на себя в зеркало. Тонкие морщины под глазами стали еще глубже, и около рта появились новые… Она все ему скажет за обедом. Просто во время обеда надо будет постепенно подвести разговор к этой теме и все сказать — спокойно и твердо. Да, именно так. Это очень просто… Она достала из коробочки снотворное и проглотила пять зеленых пилюль. Только бы они помогли ей забыться. Дик изменяет ей… А чего собственно она ждала: ей уже много лет, а той, белокурой, по-видимому, еще нет и двадцати. Боже мой, как же она ничего не замечала. Как это может быть: внутри ты совершенно не меняешься, но вдруг оказывается, что тебе уже много лет, а время все ускоряет свой темп. Один год сливается с другим, кажется, так много всего произошло — и в то же время так мало… Она упустила свою любовь, и уже ничего не начать сначала…

Было, наверное, около десяти часов утра, когда она проснулась. Солнце уже заползло за опущенные шторы. Она на ощупь пробралась в ванную. Голова кружилась, но спать не хотелось совсем.

Внизу вдруг хлопнула дверь, и она увидела входящего Дика. Он был весел и бодр. Прошла, казалось, целая вечность, пока Дик вошел в комнату.

— Доброе утро, моя радость! — он небрежно чмокнул ее в щеку. — Что это ты так рано поднялась сегодня?

— Садись, — холодно сказала Мэгги, придвигая ему кресло.

Она была на грани истерики.

— Что произошло?

— Я видела тебя вчера в «Риволи» с этой девицей, — спокойно сказала Мэгги и сама удивилась своему голосу. — Как это ты смог так скоро оторваться от своей любовницы.

Дик достал из кармана пачку сигарет и закурил. Мэгги подбежала к нему и выхватила сигарету у него изо рта.

— Ты не курил со времени последнего сердечного приступа. Что ты хочешь этим доказать?

Дик презрительно усмехнулся:

— Что это вдруг за такая страшная забота о моем здоровье? Я вдруг стал тебе нужен. Ведь тебя раньше интересовало все, кроме меня. Ты переживала из-за мигрени матери, очередных причуд своей дочери или расстройства желудка Дженнифер. Только на меня тебе было наплевать. Я был твоей собственностью, вещью, которая всегда стоит на отведенном ей месте и будет стоять там всегда. Ты старая бесчувственная индюшка. Мне казалось, что я любил тебя. Но я любил тот образ, который сам себе создал, и просто не видел рядом ничего другого. А теперь я понял, кто ты на самом деле, но я слишком стар, чтобы начинать все сначала. Да, ты старая бесчувственная индюшка и больше ничего. Я разорвал бы своими руками каждого, кто посмел бы назвать тебя так при мне, но сам сейчас называю тебя так. Все уже в прошлом, я больше не люблю тебя, Мэг, и если я до сих пор нахожусь рядом с тобой, то это просто потому, что я не в силах порвать с привычкой. Это произошло незаметно, и когда все чувства остались позади, на смену им пришла привычка.

Дик слабо усмехнулся и опустил голову. Мэгги закрыла лицо руками.

— Дик, остановись! Ты что, хочешь убить меня?

— Нет, я просто рассказываю тебе все, как есть.

— Нет, да нет же… — голос Мэгги превратился в нечеловеческий вой.

— Прекрати истерику и пойди умойся, — устало произнес Дик.

Она смотрела на него, не веря тому, что услышала.

— Дик, ты, должно быть, не в своем уме!

Он пожал плечами.

— Я не пойму, что ты хочешь. Я дам тебе развод.

Мэгги разрыдалась еще отчаяннее.

— Нет… нет… нет… Я не откажусь от тебя! Я подарила тебе столько лет счастья.

Дик не шелохнулся, не ответил. Он сидел и курил. Он вдруг почувствовал, как нежность и жалость охватили его. Господи, какой Мэгги выглядела старой и беззащитной! Он не может, не должен причинить ей боль.

Лицо Мэгги было страшно бледным, но на нем по-прежнему сияли ее глаза.

— Мне совсем не больно, Дик, — как бы угадав его мысли, чуть слышно сказала она, — правда. Знаешь, это похоже на медленное падение в пропасть.

Глубоко внутри у нее что-то мучительно шевельнулось. Что-то жгучее и бесформенное поднималось к горлу, чтобы вылиться слезами.

«Я не заплачу, — судорожно сглотнув, подумала Мэгги. — Я не заплачу, нет. Ведь я сильная. Я не заплачу, нет».

Дик неторопливо смешал виски с содовой и подал ей стакан.

— А теперь прекрати истерику и взгляни на вещи реально. Ты считаешь, что мы можем сохранить наш брак?

Она не в силах была говорить и только смотрела на него, как будто он был последним ее другом на свете, который только что предал ее.

«Стоит мне открыть рот, и я не выдержу и заплачу, — подумала вдруг Мэгги. — Значит можно только кивнуть». И она кивнула.

— Те, кого мы любим, Мэгги, становятся для нас богами. Но в один прекрасный день нимб исчезает, и остается простой человек. Я хочу любить, Мэгги, а у нас с тобой остался лишь потухший костер.

— Дик, ведь мы не занимались с тобой любовью, потому что у тебя был приступ. Я не то чтобы была против, но твое здоровье и…

— И мой возраст, да? Что же ты остановилась. Продолжай. Ты полагаешь, что теперь я только и гожусь для роли старого верного слуги. Я не хочу этого. Я ухожу.

Мэгги схватила его за плечи.

— Нет, Дик! Нет! Нет! Не бросай меня! — она зарыдала. Дику захотелось вырваться из ее цепких рук, но вместо этого он погладил ее по голове. Страшно видеть, как распадается личность. Она виновата в этом, или все дело в уходящем здоровье и возрасте?

— Я никуда не уйду от тебя, Мэгги.

— Но ты будешь встречаться с ней. Ты думаешь, что я смогу так жить. Зная, что ты приходишь ко мне из ее постели? Это дрянная шлюшка, наверное, особенно возбуждается от мысли, что делит тебя.

«Боже, — подумала она. — Останови меня, Боже. Неужели это говорю я? Панический страх потерять его заставляет меня произносить все эти гадости».

— Обещай мне, что ты не будешь больше с ней встречаться.

— Если ты скажешь, что я не должен, я не встречусь с ней.

— Но ты хочешь? — Дик видел, что она надеется на отрицательный ответ.

Дик отвел глаза.

— Дик! Не встречайся с ней! Умоляю, — это был уже не человеческий голос, а хриплый крик о помощи. — Ты — моя жизнь! Я не смогу жить без тебя. Я убью ее. И тебя.

— Ну хватит! — устало сказал Дик, двинувшись к двери. — Я ухожу.

Но не успел он сделать и двух шагов, как почувствовал, что его держат ее руки.

— Дик, если человек может просто так взять и уйти, порвав все, значит, в глубине, по большому счету, ему все равно, что будет с другим, с тем, кого он бросил.

Дик сжал ее пальцы.

— Не надо так говорить, Мэг. Жизнь — сложная штука. Обещай мне одну вещь, — прошептал он, — не надо сейчас ничего говорить. Все у тебя будет хорошо. Ты же сильная, Мэг, уж я то знаю это.

Слезы выступили у нее на глазах.

— Нет, Дик, я не сильная. Единственное, что сильно во мне, — это моя любовь к тебе.

Дик повернулся и быстро вышел из комнаты.

 

22

Суд занял минимум времени. Все страхи и стыд Мэгги испарились моментально, как только она уловила смысл этой выхолощенной донельзя процедуры. Дик был молчалив и сумрачен. Сухо поздоровавшись с Мэгги, он сел в углу зала, низко опустив голову. Судье были переданы какие-то бумаги, судья сделал вид, что читает их, после чего было задано несколько вопросов. Через пять минут все было кончено. Мэгги была свободна…

Вернувшись домой, Мэгги с особым усердием принялась за домашние дела. Но рана не заживала, она все кровоточила и кровоточила. Облегчение наступало только ночью, когда маленькие зеленые таблетки снотворного приступали к работе и погружали Мэгги в глубокий сон.

Полный упадок духа изо дня в день. Ее отчаяние было столь глубоко, что вся полнота и радость жизни не могли ее рассеять. Мэгги не знала, почему ее вдруг охватывали такая безнадежность, такое отчаяние. Разочарование в Дике? В своем браке? Или во всем на свете?

Это повторялось каждый день. Каждый день на нее накатывало отчаяние. И она не могла больше ничего делать, или ей просто хотелось спать, или, наоборот, скакать куда-то верхом. То она просто бывала в плохом настроении, всего-навсего в унынии, а иногда вдруг смеялась до слез без причины. Но всегда, где бы она ни была, она носила с собой то короткое письмо, которое отдал ей после развода Дик, ничего не сказав, и лишь грустно посмотрев ей прямо в глаза.

Дорогая Мэгги!

Я очень благодарен тебе за нашу встречу и нашу любовь. Может быть, в данный момент я нахожусь на пути в ад, но я должен испытать это. В последнее время мне приходилось делить себя, но ничего хорошего из этого не получалось. А раз так, я должен выйти из игры и перестать мучить тебя, дорогого мне человека. Я надеюсь, что где-нибудь есть человек, который только и ждет, чтобы ты нашла его наконец. Я прошу тебя, не совершай глупости — не жди меня.

Я любил тебя, Мэг. Но ты слишком хороша, чтобы довольствоваться малой долей такой незначительной личности, как я, толком ничего не добившейся.

Благодарю тебя за самые лучшие годы в моей жизни.

Дик.

 

23

Бывали дни, когда Мэгги вообще не вставала с постели. Иногда она просыпалась среди ночи, садилась в автомобиль и ехала куда-нибудь в бар. Она терялась в толпе людей и была оттого счастлива. Ее ничего не трогало: денег у нее было достаточно, хватит, чтобы просидеть просто так целый год. Все пройдет, забудется и тогда, может быть, Дик вернется. Но время шло, а рана не затягивалась.

Как она обнаружила, хуже всего было то, что она не хотела думать об этом даже пока могла, даже когда знала, что не может найти выход из сложившегося положения, не обдумав его. Ее мозг постоянно старался отбросить эту мысль подобно тому, как ребенок отстраняет от себя еду, хотя ему было сказано, что он не встанет из-за стола, пока все не съест. Она не хотела думать об этом, потому что жить только этим было слишком тяжело. Само обдумывание этих вещей не изменило бы ее положения и было хуже, чем отсутствие мыслей. Она много пила, но и это не помогало. Она ждала, когда наступит бессознательное состояние и освободит ее, но потеря сознания не наступала, и она чувствовала себя ничем другим как кусочком живой ткани под микроскопом или червяком на крючке — чем-то бесконечно дергающимся с единственным желанием — умереть.

Но время шло и делало свое дело. Рана, нанесенная Диком, потихоньку затягивалась…

 

24

Покончив с утра кое с какими делами по дому, Мэгги решила съездить в Джиленбоун, чтобы посетить церковь. Она вышла на веранду, затянутую сеткой, где сидела Фиона за своим неизменным вязанием. Дженнифер со своей няней, которую ей взяли, была в саду, и оттуда раздавался ее звонкий голосок.

— Ты куда, дочка? — сказала Фиона, поднимая голову, когда увидела на Мэгги строгое платье и черные туфли. — Уж не в Джилли собралась съездить?

— Да, — кивнула Мэгги, — хочу поехать в церковь, поставить свечку за упокой души Дэна. Я там уже неделю не была.

В Дрохеде стояла уже последняя по-летнему жаркая погода, перед тем как в мае-июне наступит похолодание. Разумеется, такую погоду можно было весьма относительно назвать зимней, не то что где-нибудь в Европе. Здесь, в Новом Южном Уэльсе, просто выгорала трава, а прохладные дожди превращали дороги в глинистый ковер. Обычно в такое время Фиона чувствовала себя хуже, словно надвигавшаяся осень каждый раз напоминала ей об уже наступившей осени собственной жизни. Старики ох как не любят эту пору года. Вот и Фиона в последние несколько дней с какой-то особенной сосредоточенностью занималась вязанием, словно боялась, что не успеет закончить до наступления зимы.

Такое повторялось уже несколько лет, из года в год, и Мэгги перестала обращать на это внимание. Распрощавшись с матерью дежурным поцелуем, она отправилась к стоявшей под навесом коляске с запряженной в нее лошадью. Взяв в руки вожжи, медленно поехала по дороге, ведущей от Дрохеды в Джиленбоун. Неожиданно ей в голову пришла новая мысль, и пока коляска еще не успела отъехать от усадьбы, она обернулась и крикнула Фионе:

— Мама, я сегодня немного задержусь. Хочу проехать по выгонам и немного погулять по Джилли. — Ничего не ответив, Фиона лишь кивнула и снова вернулась к своему на мгновение прерванному занятию.

Она работала спицами с такой же скоростью, с какой бабочка махала крыльями. А ведь видела она уже совсем плохо — старость есть старость. Хотя солнце палило еще по-летнему, но дни стали гораздо короче. И не проехала Мэгги и мили, как все краски пастбищ — пурпурная, коричневая, зеленая — слились в однотонную темнеющую одежду без градации и без оттенков, прикрываемую лишь белыми мазками там, где кучка чистого кварцевого песка обозначала вход в кроличью норку или желтая галька пешеходной тропы вилась, как золотая нить, по склону.

Почти в каждом из разбросанных там и сям одиноких и низкорослых тернов козодой выдавал свое присутствие странным жужжанием-криком, похожим на гудение мельницы. Он жужжал, сколько хватало дыхания, потом умолкал, хлопал крыльями, кружил над кустом, снова садился, некоторое время молчал, прислушивался и снова принимался жужжать.

На каждом шагу рядом с проезжавшей мимо повозкой на несколько мгновений взлетали белые мотыльки, и достаточно высоко, чтобы на свои словно посыпанные мукой крылья перенять мягкий свет раннего осеннего солнца, который скользил по земле, по углублениям и ровным местам, падал на них сверху и ярко освещал их.

Мэгги ехала мимо всех этих мирных сцен с умиротворенным сердцем. Ей казалось, что природа совсем не собирается прекращать свою жизнь. Лишь на несколько мгновений все замрет, а может быть, даже не замрет, а только замедлит свой шаг. А потом все развернется по-новому.

Словно подтверждая ее мысли, через несколько минут она почувствовала веющее ей в лицо нежное благоухание и остановилась, вдыхая знакомый запах. Это был поросший чабрецом бугор, от которого вверх поднималось невидимое дыхание земли, разогретой жаркими лучами.

Солнце еще дальше передвинулось на юг и стояло теперь прямо над Мэгги, словно какой-то безжалостный поджигатель с факелом в руке, готовый ее испепелить. Мэгги старалась не обращать внимания на жару и улыбалась, наблюдая за маленькими мотыльками, которые вились вокруг коляски. Неумолчное стрекотание самцов кузнечиков в каждом кустике дрока ясно говорило, что, как ни тяжко приходится сегодня людям и животным, незримый мир насекомых занят своими делами чуть ли не с большим, чем всегда, рвением.

Мэгги остановила лошадь и подошла к поросшему чабрецом бугру. Это был совсем небольшой склон, где в одном месте густо рос чабрец, вторгаясь даже на дорогу.

Она села на этот душистый коврик. Чуть впереди муравьи проложили поперек пыльной дороги свою большую тропу, и по ней непрерывно двигались нескончаемые и тяжело нагруженные муравьиные толпы. Смотреть на нее сверху было все равно, что разглядывать городскую улицу с вершины башни.

Мэгги вспомнила, что уже много лет на этом месте можно было наблюдать ту же самую картину. Муравьи, шествовавшие здесь тогда, вероятно, были предками тех, что идут сейчас.

Она откинулась на спину, стараясь устроиться поудобнее, и мягкий свет северной стороны неба был таким же отдыхом для ее глаз, как густой чабрец для ее головы.

Пока она глядела, там, на востоке, поднялась в небо цапля и полетела навстречу солнцу. Она была вся мокрая, должно быть, только что выбралась с какого-нибудь ответвления реки Дарлинг. И края, и внутренняя часть ее крыльев, грудь и подушки лапок сверкали в ярких солнечных лучах, как серебряные. А небесная высь, в которой она парила, казалась таким свободным и счастливым местом, столь далеким от земного шара, к которому Мэгги Джоунс была прикована, что и ей захотелось так же бодро взвиться в вышину и лететь все дальше и дальше, как летела цапля.

Солнце поднималось все выше и выше, разогревая землю так, что от нее уже начал подниматься пар. Вдали, на огромных просторах пастбищ, не было видно ни одного признака жизни. Здесь трава уже почти выгорела, и овчары увели стада в*те места, где еще сохранилась трава.

Очевидно, туда же последовали кенгуру и кролики, которые любили свежую зеленую траву не меньше овец. Но сейчас Мэгги старалась не думать о делах. Ей хотелось просто проехать по своим необъятным владениям и насладиться надвигающимся угасанием природы. Пролежав четверть часа у подножья склона, поросшего чабрецом, Мэгги поднялась и, немного поправив волосы, вернулась к коляске. Всякий раз, как она проходила по песчаному участку земли, не укрытому ковром пусть даже завядшей растительности, в лицо ей веяло жаром, которым напиталась земля за те несколько часов, пока светило солнце. Когда до коляски оставалось уже несколько метров, Мэгги вдруг в ужасе замерла. В метре перед ней на раскаленном желтом песке лежала, поблескивая чешуей, гадюка. Она смотрела на Мэгги со зловещим выражением в своих маленьких черных глазах, а красивые черно-коричневые узоры у нее на спине казались еще ярче от негодования. Мэгги увидела гадюку, и гадюка увидела ее. Женщина вся содрогнулась и замерла на месте. Она вспомнила о том, как еще совсем маленькой девочкой была свидетельницей того, как гадюка укусила старого кузнеца из Уэхайна. Он нечаянно наступил змее на хвост, и она укусила его в ногу. Мэгги вместе с Фрэнком и матерью тогда случайно оказалась свидетельницей этого и на всю жизнь запомнила сильно распухшую и покрасневшую ногу кузнеца. Прямо на глазах собравшейся толпы эта краснота переходила в синеву, в середине которой виднелось алое пятнышко размером меньше горошины — это была капля крови, полушарием поднимавшаяся над гладкой кожей лодыжки.

Один из соседских мужчин тут же бросился на помощь кузнецу.

— У меня отца один раз такая укусила, — сказал он. — Есть только одно средство. Нужно натереть это место жиром другой гадюки. А для того, чтобы жир получить, надо ее поджарить на сковородке. Так делали для моего отца.

— Но это старое средство, — с сомнением сказал кто-то из соседей. — Неужели мы больше ничего другого не можем сделать?

— Конечно, не можем. До тех пор, пока не придет доктор, ничего другого не сможем. Это верное средство, я же видел, как оно помогло моему отцу.

Мэгги даже не помнила, как звали этого парня, который взялся помочь пострадавшему от укуса гадюки кузнецу. В ее памяти запечатлелось только, что он был очень крепким, высоким и рыжеволосым. Парень взял зеленый ореховый сук, который кузнец применял вместо трости, расщепил его конец, вставил в расщелину камешек и, взяв себе в спутники какого-то соседского мальчишку, направился на пастбище. Тем временем остальные разожгли небольшой костер, и один из собравшихся сбегал за сковородкой. Он еще не успел вернуться, как пришел тот парень, неся трех гадюк. Одна все время свивалась и развивалась, защепленная в орешине, а две другие безжизненно висели.

— Мне удалось только одну живую достать, как оно полагается по правилам. А этих двух я еще днем убил, когда работал, но они не могут помереть раньше, чем сядет солнце.

— Смотрите, — зашептали соседи, — почем знать, может, что-то от старого змея, того, что в божьем саду дал яблочко этой молодой женщине, которая без платья ходила, — может, что-то от нее живет еще в гадюках и разных там змеях? Посмотрите, какие у нее глаза, ни дать ни взять, какой-то злодейский сорт черной смородины. Хорошо, если она нас не сглазит. А то у нас в деревне уже есть такие, которых сглазили. Может, и нельзя убивать этих гадюк?

Парень в ответ рассмеялся.

— Что ж, может, оно и правильно — осторожничать, когда страх берет, — сказал он, — а может, наоборот, надо смело глядеть им в глаза, и тогда страх сам собой проходит.

— А может, лучше ноги резвые иметь, — сказал кто-то, — тогда тебе ничего не страшно, даже самая страшнючая змея.

Парень махнул рукой.

— Э, беда-то нас там подстерегает, где ее меньше всего ждешь.

Несколько человек уже раскладывали костер и раздували его своим дыханием. Огонь начал разгораться, и в костер подкидывали хворост и высохшие коровьи лепешки. В небо поднимался едкий желтый дым, а парень, который принес змей, стал возиться с ними возле сковородки.

Он тут же убил живую гадюку, а потом всем трем отрезал головы. Остальное нарезал продольными ломтями и бросил на сковородку, где оно начало шипеть и потрескивать на огне. Скоро с поджаренных ломтей стала стекать тонкая струйка прозрачного жира. Помакивая в нее уголок своего носового платка, парень принялся втирать жир в рану стонавшего от боли кузнеца.

Потом пострадавшего перенесли в трехстенную, крытую плохо оструганными досками кузню и уложили на подстилку из папоротника. Вскоре тут появился и врач, живший на окраине деревни. Осмотрев больного, он сказал:

— Положение, конечно, серьезное.

— А правильно мы сделали, что мазали ранку гадючьим жиром? — спросил парень, который все это и придумал.

— Да, это старинное средство, кажется, именно его употребляли в старину ловцы змей, — ответил врач. — О нем, как о безотказном средстве, упоминается у Гофмана, у Мида и, если не ошибаюсь, у аббата Фонтана. Без сомнения, это лучшее, что вы могли сделать в такой обстановке, хотя для меня еще вопрос, не окажутся ли некоторые другие масла столь же действенными.

Кузнец еще несколько дней лежал в постели, мучаясь от высокой температуры и приступов слабости. Но постепенно болезнь стала проходить, опухоль на ноге спала, и все закончилось благополучно.

Все эти воспоминания и мысли вихрем пронеслись в голове Мэгги, когда она, замерев на месте, со страхом ожидала нападения гадюки.

Но спустя несколько мгновений она облегченно вздохнула, услышав высоко в небе над собой веселое хихиканье зимородка-кукабурры. Мэгги даже не успела ни о чем подумать, как маленькая молния метнулась с неба прямо ей под ноги и подхватила с земли гадюку.

Слава Богу. Мэгги даже перекрестилась. Именно — слава Богу. Наверное, это он послал своего маленького коричневого ангела для того, чтобы тот спас жизнь дочери.

Мэгги была так поражена только что происшедшим с ней событием, что еще несколько минут неподвижно стояла на месте и лишь потом тихонько обратила задумчивый взгляд на склон, поросший чабрецом, и вершину холма, где коричневый зимородок-кукабурра расправлялся с маленькой толстой черной гадюкой. Потом, вдруг испытав внезапный приступ отвращения, решительно шагнула вперед и, сев в коляску, хлестнула лошадь вожжами. Она несколько минут гнала лошадь, пока наконец не успокоилась и не опустила вожжи. Через несколько десятков метров коляска вновь замедлила ход, и лошадь неторопливо тащила ее посреди пылающих желтизной пастбищ. Мэгги вдруг подумала, что улыбчивые долины, цветущие поля и полные плодов сады не вызывают такого чувства, потому что согласуются лишь с жизнью более счастливой и более окрыленной надеждами, чем та, которую она вынуждена была вести сейчас. Пастбища, луга и редкие леса вокруг Дрохеды создавали образ торжественный — без суровости, выразительный — без показной яркости, величавый в своей простоте, властный в своем спокойствии. Те же свойства, которые фасаду тюрьмы нередко придают достоинство, которого мы не можем найти в фасаде дворца вдвое большего по размеру. Они сообщали этим местам величие, чуждое прославленным своей живописностью горам и долинам гигантских рек. Смеющиеся пейзажи хороши, когда жизнь нам улыбается, но что, если она не радостна? Люди гораздо больнее страдают от насмешки слишком веселого для их мыслей окружения, чем от гнета чрезмерно унылых окрестностей. Дрохеда обращалась к более тонкому и реже встречающемуся чувству — к эмоциям, усвоенным позже, чем те, которые откликаются на то, что называют очаровательным и прелестным.

«Да и то, кто знает, — подумала Мэгги, — не идет ли к закату безраздельное господство традиционных видов красоты? Нас все чаще привлекают к себе картины природы, отмеченные скромностью, которая ничуть не привлекала людей, когда род человеческий был юным. Может быть, близко время, если оно еще не наступило, когда только сдержанное величие степи, луга или моря будет вполне гармонировать с душевным настроением людей. Так что в конце концов даже для рядового человека такие места, как Австралия, станут тем, чем для него сейчас являются виноградники и миртовые сады Южной Европы, и он будет равнодушно оставлять в стороне Гейдельберг и Баден на своем пути от альпийских вершин к ровным зеленым пастбищам Нового Южного Уэльса».

Сейчас поля вокруг Дрохеды покрылись столь приглушенными и неяркими красками, что даже самый строгий аскет мог бы со спокойной совестью прогуливаться по ним; открывая душу таким влияниям, он оставался бы в пределах законных для него удовольствий. Сейчас, в наступавшую осеннюю пору, все вокруг казалось вполне созвучным человеку. Не было в этой вянущей зелени ничего мертвенного, отпугивающего, уродливого, не было и ничего банального, вялого, обыденного. Была в Дрохеде какая-то грандиозность и таинственность, носившая, однако, на себе печать отъединения — так же, как человек, слишком долго живший вдали от людей. У нее было собственное лицо, говорившее о многом трагическом и несправедливом прошлом. Одежда земли была здесь первобытна и будто нетронута. Человека здесь хотелось видеть в самых простых и незатейливых одеждах. На этой великолепной земле чувствуешь такое постоянство и такую древность, на какую даже море не может притязать. В самом деле, можно ли о каком-нибудь отдельном море сказать, что оно древнее? Солнце испаряло его, луна месила его, как тесто, оно обновлялось с каждым годом, с каждым днем, даже с каждым часом. Моря сменялись, поля сменялись, люди сменялись, но Дрохеда оставалась Дрохедой. В ней не было гор, чтобы они могли подвергаться обветриванию, ее низины не были настолько плоскими, чтобы на них смогли отлагаться гигантские паводочные наносы. Уже многие десятки лет здесь все пребывало в неизменном состоянии, и мысль о том, что все вокруг и под ногами такое, каким видели его сто лет назад, служило своего рода балластом для сознания, взволнованного натиском неугомонной новизны и ветрами перемен.

 

25

Перед Мэгги простиралась длинная безлюдная дорога. Она ничем не прорезалась по бокам от примыкающей к ней травы и прорезала всю эту обширную желтую равнину, как узкий пробор на рыжей голове, постепенно сужаясь и чуть загибаясь к далекому горизонту. Проезжая мимо небольшого островка кустарников, Мэгги остановила лошадь, чтобы посмотреть на чудесное зрелище.

В ярком солнечном свете в куще листвы сидела большая ящерица с чешуйчатым телом, окрашенным в самые разные оттенки зеленого — яшмовый, изумрудный и травянистый — с большой бугристой головой, инкрустированной крупными чешуями и с большим волнистым подвесом под подбородком. Ящерица небрежно лежала на ветке, впившись в тонкий ствол большими изогнутыми когтями и свесив вниз длинный, как плеть, хвост. На глазах у Мэгги она повернула свою украшенную наростами и бородавками голову и спокойно начала объедать листья. Когда Мэгги проехала как раз напротив ящерицы, та повернула голову и окинула женщину надменным взглядом своих маленьких, в золотистых крапинках глаз, и все это с таким видом, словно она просто-напросто коротает время в ожидании чего-то невероятно важного, что должно произойти с ней.

Потом, когда Мэгги отдалилась от зарослей на несколько метров, зеленое тело ящерицы слилось с листвой. Здесь же были еще несколько пресмыкающихся. Некрупные грациозные ящерицы с большими глазами и тонкими зелеными пальцами на лапах; безобидные и довольно беспомощные, они отчаянно барахтались в песке вокруг кустарников, наслаждаясь поднимавшимся снизу теплом. На коре деревьев, присмотревшись, можно было рассмотреть древесных лягушек, изящно расписанных пепельно-серой филигранью по темно-зеленому фону. Тело огромной ящерицы, проползшей между корневищами, было сплошь украшено орнаментом из черных и ярко-красных чешуй с золотистыми пятнами на черном хвосте. Пасть у нее была широкая и сильная.

А потом перед Мэгги возник, казалось, вовсе не австралийский пейзаж, а кусочек английского ландшафта: не слишком высокие деревья, стройные серебристые стволы, глянцевито-зеленая листва. Между деревьями поднимался густой невысокий подлесок. И подлесок, и древесная листва золотисто светлели в лучах сверкавшего над головой солнца.

Эти полчаса наблюдений за природой снабдили ее видениями на весь остаток дня. Такие внезапные перепады от душевной пустоты к яркой наполненности нередко свершаются именно так — неслышно и незаметно. Просыпаясь в четыре часа утра, она бы еще сама не поверила, что до наступления полудня ее бесцветный внутренний мир может стать столь насыщенным жизнью, как капля воды под микроскопом. Созерцание угасающей природы вокруг Дрохеды подействовало на ее воображение, как магическая песня, от которой возникает множество образов там, где раньше было немо и пусто.

Уйдя от созерцания, она забыла о времени. Когда внешний мир снова стал для нее ощутим, было уже восемь часов утра. Посмотрев на часы, она решила, что к полуденной службе уже не попадет. Тогда Мэгги решительно развернула коляску и отправилась домой. Очевидно, все-таки придется воспользоваться грузовиком.

Хорошо еще, что Джимси был дома. Проверив отары овец, он вместе с еще одним овчаром вернулся домой, чтобы проверить все для предстоящей стрижки.

Когда Мэгги попросила его свозить ее в Джиленбоун, он охотно согласился. И спустя час, в начале десятого, Мэгги уже была возле церкви в Джилли.

Мэгги даже не предполагала, что такое небольшое путешествие по окрестностям Дрохеды так может изменить ее настроение. Она поняла, что должна хранить свое достоинство и гордо нести выпавший ей в жизни крест. Дарованная ей жизнь была даром с небес, счастливым сочетанием естественных законов. А они повелевали ей жить и утверждать жизнь вокруг себя. Одиночество среди бескрайних полей и пастбищ лучше всякого страха сохраняет достоинство. Только сейчас Мэгги поняла, что у нее не больше шансов погасить собственную жизнь, чем у диких собак динго, летучих мышей и змей, населявших Дрохеду.

Единственный способ выглядеть царицей, когда нет ни царств, ни сердец, которыми можно повелевать, это делать вид, что царства тобой утрачены — и Мэгги решила, что она должна поступать именно так. На овцеводческой ферме она должна держаться так, чтобы видевшие ее начинали думать о дворцах, в которых сама она никогда и не бывала. Может быть, дворцом ей следовало считать тот, более обширный, чем все созданные человеческими руками, — на открытых полях Дрохеды. Она поняла, что так же, как ее огромные владения в летнюю пору, она должна стать живым воплощением парадоксальной формулы: «населенное одиночество». Пусть внешне она останется молчаливой, сдержанной, спокойной, на самом деле ей нужно просто найти занятие, которое вернуло бы ее к жизни.

В свои немолодые годы Мэгги испытывала одно-единственное величайшее желание — быть любимой до безумия. В любви она видела единственный возбудитель, способный прогнать снедающую скуку одиночества. Она всегда жаждала любви. Но ее настоящий возлюбленный всегда был так далеко от нее, что она при коротких встречах с ним наслаждалась тем, что называется страстной любовью.

Иногда Фиона в ее глазах могла прочесть горький упрек, но он был обращен скорее не к людям, а к созданиям ее собственной фантазии и больше всего — к судьбе, чье вмешательство — в этом она была совершенно уверена — повинно в том, что любовь лишь на миг давалась ей в руки и что всякая любовь, которую Мэгги могла завоевать, неизбежно ускользала вместе со струйкой в песочных часах. Чем чаще она думала об этом, тем больше в ней утверждалось сознание жестокости такого миропорядка, постоянно толкавшего ее на опрометчивые поступки и пренебрежение условностями, к решимости урвать год, неделю, даже час любви, где только было можно и пока еще было можно. Именно поэтому она считала самыми счастливыми часами своей жизни то время, которое она провела вместе с Ральфом, когда зачала от него Дэна. Следовавшие за этим периоды уединения еще больше разжигали ее мечты. Даже самые редкие и скупые поцелуи доставались Мэгги дорого, как кусок хлеба в голодный год. А где ей еще можно было найти губы, достойные коснуться ее губ?

Верность ради самой верности не имела в ее глазах той цены, которую придает ей большинство женщин. Но верность сердца, безраздельно захваченного любовью, Мэгги ценила высоко. Ей казалось — пусть будет яркая вспышка, а потом мрак. Это лучше, чем тусклый огонек в фонаре, которого хватит на долгие годы. В мыслях она постоянно бродила вокруг любви, пересчитывала ее башни, заглядывала в ее дворцы и приходила к выводу, постоянно подтверждавшемуся, что любовь — это весьма горькая радость. И все же она жаждала ее, как блуждающий в пустыне жаждет хотя бы глотка солоноватой воды, поэтому и бросилась в объятия Дика, увидев в нем свою последнюю надежду на счастье, но не получилось и с ним. А теперь у нее нет и Дика… но жажда любви осталась, и недолгая совместная жизнь с Диком только обострила ее.

 

26

Она часто молилась — не в положенные для того часы, но как искренне верующий, тогда, когда ей этого хотелось. Молитва ее всегда выливалась прямо из сердца и часто звучала так: «О Боже, изгони из моего сердца этот ужасный мрак и одиночество. Пошли мне хотя бы минуту наслаждения любовью, иначе я умру».

Такие взгляды на жизнь и любовь были в какой-то мере результатом воздействия окружения на ее натуру. Жить на огромных зеленых пространствах, не вдумываясь в то, что они могут тебе сказать, это почти то же, что выйти замуж за иностранца, не изучив его языка. Но Мэгги поняла это только сейчас. Тонкие красоты Дрохеды в последнее время оставались для нее незамеченными, она видела только утренние туманы и испепеляющее все вокруг солнце. А ведь такие красоты могли бы сделать поэтом счастливую женщину, монахиней — женщину страдающую, а женщину набожную — псалмопевцем. Мэгги же была на распутье. Она потеряла уверенность в том, что мы можем делать все, что хотим. Но взамен ее не усвоила и мирного стремления делать только то, что можем.

Одно можно сказать наверняка: даже претерпев разочарование, гордый ум Мэгги не пошел на компромисс. Необходимо расстаться с душевной подавленностью, пусть даже таким простым способом, как долгие прогулки вокруг усадьбы.

Именно об этом она хотела спросить совета у Бога, когда переступала порог католической церкви в Джиленбоуне.

Начиналась полуденная служба. В церкви было около двух десятков человек, которые толпились в середине церкви.

Высокая деревянная дверь мягко захлопнулась за Мэгги. Ее охватило какое-то непонятное внутреннее тепло. Яркий свет и звуки песнопений неслись ей навстречу.

Увидев, что свободные места в храме есть только сбоку, она решила пройти к одному из боковых алтарей. Однако добраться туда было довольно трудно. Повсюду путь ей преграждали широкие спины джиленбоунских мужчин.

Мэгги вначале терпеливо продвигалась вперед, но затем, наткнувшись на особенно плотное скопление народа, отказалась от мысли пройти дальше и села на первый попавшийся ей свободный стул. Половина клироса была скрыта от нее колонной.

Смирившись с тем, что придется присутствовать на службе в таком неудобном месте, она уже через несколько мгновений позабыла о неудобствах и начала слушать хоралы.

Пение продолжалось. Мощный голос хора зазвучал на нисходящих тонах. Время от времени звонкие дисканты нескольких детей, певших на клиросе, врывались в тягучий размеренный ритм хорала.

Поскольку происходящего на клиросе ей было в основном не видно, ее взгляд принялся рассеянно скользить по низкому потолку, разделенному на деревянные резные панно, по приземистым колоннам и круглым аркам, с которых свешивались люстры. Ей была немного видна кафедра из резного дуба. Поверх волнующихся голов, колеблемых бурями песнопений, ее взгляд проникал до самых темных углов боковых приделов, до чуть видных, мерцающих золотом часовен, до расположенного возле главного входа баптистерия, отгороженного решеткой.

Потом спины прихожан немного раздвинулись, и Мэгги смогла бросить взор на великолепие клироса, расписанного яркими красками, блистающего позолотой. Хрустальная люстра спускалась с потолка. В огромных канделябрах ступенчатыми рядами горели свечи, пронизывая дождем симметричных звезд глубины царившего в церкви мрака, озаряя блеском главный алтарь, похожий на большой букет из цветов и листьев.

Наверху, среди множества роз, Дева Мария в жемчужном венце, одетая в атлас и кружева, держала на руках младенца Иисуса, облаченного в длинные одеяния. Мэгги созерцала окруженную цветами богоматерь с божественным трепетом. Нежные голоса певших на клиросе детей, казалось, веяли легкими дуновениями, заставляя кровь приливать к лицу в божественном внимании.

Голоса певчих, звучавшие в десятке метров от нее, не позволяли размышлять ни о чем ином, кроме Бога. Мэгги отдалась баюкающему ритму песнопений, ощущая набожно-сладостное чувство, которого никогда раньше не испытывала в церкви.

Хор наконец замолк, орган простонал и остановился. В церкви наступило сосредоточенное молчание. На кафедру взошел священник. По рядам молящихся пронесся трепет.

Устремив пристальный взгляд на священника, которого она видела едва ли не в профиль, Мэгги вдруг поймала себя на мысли, что теперь в каждом служителе церкви видит либо Дэна, либо Ральфа — в зависимости от того, был ли этот служитель молод или в почтенном возрасте.

Прикрыв глаза рукой, Мэгги опустилась и, вспоминая так безвременно ушедшего от нее сына и последовавшего за ним Ральфа, краем уха слышала доносившуюся с кафедры проповедь. Ее слуха достигали лишь отдельные фразы, доносившийся сверху проникновенный голос, говоривший:

— То была неизъяснимая минута, когда Мария, склонив голову, ответила: «Се раба господня…»

О, она будет мужественной. Все ее благоразумие вернулось к ней, она еще насладится счастьем и заставит всех вокруг поверить в то, что она способна на это. Она чувствовала, что душевный мир с самой собой может быть достигнут только таким решительным образом. Она будет жить, хотя жизнь уже не один раз сурово наказывала ее за острое желание любить и чувствовать.

В пятьдесят пять лет еще не все закончено. Она будет смотреть на мир новым взглядом.

Она снова здесь! Она вернулась на вечную и грешную землю из своего заточения, из мрака одиночества и пустоты. Она снова живет.

Эта мысль наполняла ее ощущением вечности. Церковь вокруг нее стала дружественной и благодатной. Священник говорил:

— Ангел исчез, и Мария, осиянная светом и любовью, погрузилась в созерцание божественного таинства, в ней совершавшегося.

Мэгги подумала, что этот священник прекрасно говорит. И он еще совсем молодой, ему, похоже, было не больше тридцати. Наверняка таким же сейчас был бы Дэн, если бы не этот нелепый случай.

Мэгги даже не знала, что сейчас у нее было блаженное улыбающееся лицо. Она выглядела как человек, жмурящийся от взгляда на солнце, которого он был лишен несколько долгих лет, будучи заключенным в темницу.

Да пробудут души Дэна и Ральфа в мире с Господом. Если же Бог не хочет забирать ее, Мэгги Джоунс, к себе, значит, он хочет, чтобы она жила, и жила так, как живут все люди — радуясь, веселясь, наслаждаясь тем, что даровал им наш Создатель.

Раздался шум — молящиеся отодвигали стулья, сморкались, кашляли. Священник сошел с кафедры, бросив толпе прихожан последний возглас:

— О, расширьте вашу любовь, благочестивые христианские души. Бог предал себя вам. Ваши сердца исполнены его присутствия, ваша душа — вместилище его благодати.

В ту же секунду загудел орган, понеслись ввысь посвященные Деве Марии литании, дышащие страстной нежностью. Из боковых приделов, из сумрака часовен доносился далекий приглушенный напев, словно сама она отвечала ангельским голосам певших детей. Будто легчайшее дуновение веяло над головами, удлиняя прямое пламя свечей. А богоматерь, стоявшая над пышными букетами роз, окруженная цветами, страдальчески испускавшими последний аромат, казалось, склонила голову, чтобы улыбнуться сыну.

Влажными глазами, словно унесенная потоком любви, струившимся в литаниях, Мэгги созерцала алтарь. Ей казалось, что розы множатся и падают дождем.

Звучавшая под сводами церкви песнь во славу Девы Марии показалась Мэгги твердым залогом глубокого успокоения, возбуждавшим в ней любовь к жизни и приближавшим ее к счастью, исполненному терпения.

После этого совершился обряд благословения: над молящимися, наклонившими головы к земле, медленно поднялась и проплыла подобная солнцу дароносица. Мэгги тоже преклонила колени в блаженном оцепенении. Когда обряд благословения закончился, Мэгги вдруг услышала за своей спиной голоса.

— Ты никогда не бывала в театре?

— Разве там еще красивее?

Мэгги обернулась и увидела двух молодых прихожанок, которые с улыбками на лицах поднимались с колен. Тем временем мимо них проходил молодой священник в стихаре. Когда он отошел на несколько шагов, одна из молодых соседок Мэгги громко сказала:

— Какое прекрасное лицо!

Эта фраза, прозвучала столь громко посреди царившего вокруг шарканья и покашливания, что на молодых прихожанок посмотрела едва ли не половина присутствовавших в церкви.

Тем временем Мэгги поднялась и направилась к выходу, медленно двигаясь среди двух десятков прихожан, исполненная нежности и непонятной для себя самой усталости.

Спустя несколько минут Мэгги услышала голос, доносившийся с тротуара рядом с храмом:

— О, миссис Джоунс, как давно я не имела счастья видеть вас.

Голос был какой-то надломленный, скрипучий и жалобный.

— Купите у меня свечи, миссис Джоунс.

Это была старая миссис Джексон, которая знавала Мэгги еще ребенком. Казалось, она жила в Джиленбоуне еще с незапамятных времен, приторговывая свечами и прочей церковной утварью на тротуаре напротив церкви.

— Как ваше здоровье, миссис Джоунс?

Среди бесчисленных складок ее лица, сморщенного, как лежалое яблоко, маленькие глазки старухи, беспокойные и слезившиеся, словно говорили одно — у меня нет ни гроша.

И хотя перед выходом из церкви Мэгги уже поставила свечи за упокой душ преподобного Ральфа де Брикассара и Дэна О'Нила, она протянула старухе несколько монет и пожелала старой миссис Джексон здоровья.

— Да исполнит небо ваше желание, — поблагодарила та. — Да пребудет с вами его благословение. Вы заслуживаете счастья, дорогая. И оно не обойдет вас стороной.

Мэгги еще не знала, что предсказания старухи так быстро исполнятся. Но Господь уже сделал знак своим ангелам, и те спускались на землю, чтобы одарить Мэгги Джоунс еще одной любовью.

Она с благодарностью поклонилась миссис Джексон и, вернувшись в церковь, поставила еще две свечи. Вознеся еще одну молитву Богу, Мэгги вышла на улицу и зашагала по нагретому солнцем тротуару, решив сделать несколько покупок в магазинах.

Она обошла несколько лавок, повсюду больше разговаривая с продавцами, чем занимаясь выбором товара. А затем направилась к выросшему с недавних пор в центре Джиленбоуна громадному суперсовременному магазину, который носил соответствующее заморское имя — «Супермаркет». Это было сверкающее алюминием, черненой сталью и тонированными стеклами сооружение, в воображении Мэгги напоминавшее нечто вроде большой овчарни. Однако внутри оно оказалось куда просторней и вместительней церкви, которую напоминало по размерам. Да и народу здесь было, пожалуй, в несколько раз больше, чем в храме. Кстати, Мэгги увидела несколько прихожан, только что присутствовавших вместе с ней на службе. Они с уверенностью хозяев расхаживали по секциям под большими неоновыми вывесками и приценивались к товарам, внимательно разглядывая и вертя их в руках.

 

27

Первым делом Мэгги зашла в отдел галантереи. Сумки, ремни, портмоне, кошельки и прочие изделия из кожи и какого-то непонятного, сверкающего лаком материала присутствовали здесь во множестве. Мэгги оторопело ходила между рядами бесчисленных кожаных изделий, не будучи в состоянии даже на секунду задержаться и начать выбирать. Она была просто потрясена таким изобилием товара, который прежде ей никогда в жизни не приходилось видеть. В джиленбоунских лавках обычно торговали тремя, ну от силы — пятью сумками ручной работы и в придачу к ним предлагали еще парочку кошельков. Ремни здесь были грубые, суровые, именно такие, какие необходимы овчарам, гоняющимся за дикими собаками динго или стригущими овец.

А вещи, которые она увидела в новом супермаркете, просто поразили ее воображение. Не то чтобы она никогда раньше не встречала хороших кожаных вещей. Встречала, но не здесь. Ей казалось, что Джиленбоун навсегда останется маленьким захолустным местечком, известным Новому Южному Уэльсу разве что как место, где располагается огромный склад, куда свозят овечью шерсть со всей округи. О том, что здесь когда-нибудь будет построен огромный современный торговый центр, который впору было увидеть где-нибудь в Лондоне или Риме, Мэгги никогда не думала.

Не думала она и том, что сможет возродиться к жизни после того, как в ней погаснут два таких ярких луча, какими были Дэн и Ральф. Но, слава Богу, ее мысли сейчас были заняты сугубо мирским занятием — она пыталась выбрать себе сумку, но никак не могла остановиться на чем-то одном. Ей нравилось в отделе галантереи решительно все.

Она задумчиво стояла возле полок, прицениваясь и прикидывая, когда услышала за спиной решительные шаги и какой-то непонятный шум. Обернувшись, Мэгги увидела любопытную картину: двое строгих молодых ребят с крепкими затылками и тяжелыми руками («Вот бы мне таких на ферму, отличные получились бы овчары», — подумала Мэгги) вошли в отдел галантереи и, убедившись в том, что, кроме Мэгги и продавца, здесь больше никого нет, встали у выхода под широкой, сверкавшей огнем вывеской. Один из этих дюжих молодцов держал в руке миниатюрную рацию. После того, как он что-то сказал в передатчик, молодые люди демонстративно сложили руки на груди, пропустив в отдел уже немолодого, но эффектного, высокого роста, сухощавого седого человека в светлом, почти белом костюме. Он подошел к полке, где лежали несколько видов искусственных цветов, и принялся перебирать их с таким видом, как будто перед ним были сложнейшие электронные машины, — осторожно и опасливо.

Мэгги посмотрела на мужчину с нескрываемым любопытством. «Интересно, кто это такой, — подумала она, — крупный банкир или кто-нибудь из кабинета министров?» Но кем бы он ни был, судя по внешности, он должен был пользоваться успехом у женщин. Тонкие, но не слишком, губы, чувственный рот, прозрачно-голубые глаза, благородная седина в шевелюре, открытое, хотя уже и морщинистое лицо вполне могли увлечь женщину и помоложе Мэгги. Она же почему-то сразу почувствовала симпатию к этому несчастному, по ее мнению, человеку, который вынужден даже за покупками ходить в сопровождении двух горилл.

Нерешительно потоптавшись перед полкой с искусственными цветами, неожиданный посетитель супермаркета так же неожиданно обратился к Мэгги:

— Простите, вы не могли бы помочь мне выбрать искусственные цветы? Мне нужно положить их на могилу бывшей жены, потому что у меня нет возможности часто бывать на кладбище. А живые цветы быстро вянут.

Мэгги на всякий случай оглянулась, решив, что столь представительный мужчина обращается к молоденькой продавщице, однако, нет он выбрал в качестве советчицы именно ее — и это было первым знаком небес. Нет, разумеется, Мэгги не питала никаких иллюзий на свой счет и даже не думала, что именно с этого начнется ее последняя, но оттого не менее страстная любовь.

Пожилой мужчина в элегантном двубортном пиджаке и дорогих ботинках оказался не кем иным, как генерал-губернатором Австралии Джозефом Уилкинсоном.

В молодости Уилкинсон любил своих ближних. Эта любовь сохранилась в нем на долгие годы, хотя совсем не поэтому он получил свою должность. Генерал-губернатор, как известно, является представителем королевы Великобритании на формально подчиненных ей территориях. А поскольку Австралия была регионом, входившим в состав Британского Содружества Наций, именно он является формальным главой государства. Правда, должность его была чисто представительской. Занимался он больше тем, что открывал многочисленные парусные регаты, скачки и театральные сезоны.

Джозеф Уилкинсон любил своих ближних. Он был убежден, что главное, в чем нуждается большинство людей, — это знание, причем такое знание, которое приносит мудрость, а не только достаток. Он хотел возвысить общество за счет индивидов, а не индивида за счет общества. Более того, он готов был сам стать первой жертвой на этом пути.

При переходе от обычной жизни к жизни высокопоставленного чиновника бывает по меньшей мере две промежуточные стадии, а часто и гораздо больше. И одной из этих стадий обязательно является продвижение вверх по социальной лестнице. Трудно себе представить, чтобы интеллектуальное спокойствие могло сразу же перерасти в благотворительность, не пройдя вначале через изменение социального статуса как переходную ступень.

Особенности интеллектуального склада Уилкинсона заключались в том, что, стремясь к высоким целям, он одновременно не хотел отрываться от простой, в некоторых отношениях даже скромной и аскетической жизни по соседству с простыми людьми. Однако это его стремление причудливым образом контрастировало с его высоким положением на социальной лестнице.

Став несколько лет назад генерал-губернатором, он был вынужден мириться с теми неизбежными неудобствами, которые приносит такое высокое положение. Он не мог сделать и двух шагов без сопровождения личной охраны, которая проверяла даже общественные туалеты в тех гостиницах, где он должен останавливаться. Особенно его охрана усилилась после того, когда пару лет назад какой-то сумасшедший бросился на генерал-губернатора с ножом во время открытия всемирной парусной регаты, начинавшейся на большом коралловом рифе. К счастью, Уилкинсон не пострадал, и не пострадал именно потому, что его тщательно охраняли.

По своему интеллектуальному складу Уилкинсон был своего рода Иоанном Крестителем, но проповедовал не покаяние, а облагораживание человека. Духовно он жил уже в будущем Австралии, иначе говоря, его можно было сравнить с лучшими интеллектуалами своего времени, проживавшими в больших европейских городах. Хотя по происхождению Уилкинсон был англичанином, он испытывал глубокую любовь к Австралии и простым австралийцам. Его привлекали широкие зеленые просторы, на которых паслись громадные отары овец, великолепные песчаные пляжи на побережьях, даже бури и песчаные степи, которые в самые жаркие и засушливые годы превращались в пустыни.

Поскольку у Джозефа было достаточно свободного времени — он был человеком, совершенно не занятым политической борьбой, — Уилкинсон посвящал его размышлениям. Тут он многим был обязан своему образованию, полученному в Кембридже, где во время обучения на политологическо-философском факультете он ознакомился со многими учениями, проповедовавшими этическое просвещение и культурный подъем как единственный источник процветания нации.

Именно это относительно передовое развитие было причиной того, что обстоятельства складывались для Уилкинсона скорее несчастливо. Буколический сельский мир Австралии еще не созрел для него. Свое время следует опережать только частично, быть целиком в авангарде неблагоприятно для славы. Если бы воинственный сын Филиппа Македонского был настолько впереди своего времени, что попытался бы создать новую цивилизацию без массового кровопролития, он был бы вдвойне богоподобным героем, каким казался своим современникам. Но никто не слыхал об его сыне Александре. Джозефу Уилкинсону приходилось мириться с тем, что он слишком интеллектуален для своей должности. Чтобы такое опережение своего времени не вредило славе, нужно, чтобы оно заключалось главным образом в умении придавать идеям форму. Удачливые пропагандисты потому и имели успех, что ту доктрину, которую они так блестяще излагали, их слушатели уже давно чувствовали, но не могли выразить. Человек, который защищает эстетические стремления и осуждает грубо материальную реальность, вероятно, будет понят лишь теми, для кого завоевания материальных благ уже позади. Доказывать сельскому миру возможности культуры прежде роскоши может быть правильным по идее, но это попытка нарушить последовательность, к которой человечество издавна привыкло. Проповедовать австралийским овцеводам, как того хотел Уилкинсон, что они могут возвыситься до ясного и всестороннего знания о мире, не проходя сквозь процесс достижения материальных благ, — это почти то же самое, что доказывать древним халдеям, что, возносясь с земли в чистые эмпиреи, необязательно сперва пройти через промежуточное эфирное небо.

Был ли у Уилкинсона уравновешенный ум? Нет, потому что это такой ум, который не имеет никаких особых пристрастий, а о носителе его можно с уверенностью сказать, что он никогда не будет посажен в желтый дом как сумасшедший, подвергнут пытке как еретик или распят как святотатец. А также, с другой стороны, что ему никогда не будут рукоплескать как пророку и почитать его как водителя душ, возвеличивать как короля. Блаженная доля таких людей — счастье и посредственность.

Блаженный путь таких людей — создавать справедливые законы управления государством, рисовать красивые пейзажи, сочинять лирические стихи. Между прочим, именно такими наклонностями и отличался Джозеф Уилкинсон. На досуге он писал стихи, рисовал картины и думал над справедливым государственным устройством, которое сделало бы равными всех граждан Австралии независимо от их происхождения, материального благосостояния и политических пристрастий. Такие люди обычно находят путь к богатству, завершая жизнь среди общего уважения, с достоинством сходят со сцены, спокойно умирают в своих постелях. Им воздвигают приличные памятники, в большинстве случаев ими вполне заслуженные.

Но будь у Джозефа Уилкинсона уравновешенный ум, он бы никогда не сделал такой нелепости, как бросить блистательно начинавшуюся политическую карьеру на Британских островах и отправиться в далекий доминион, чтобы занять там пост представителя королевы. Да, он был человеком, облеченным большим доверием, человеком, всеми уважаемым. Но время от времени ему надоедало жить хорошо, и он стремился куда-нибудь в глубинку, чтобы самому разобраться в жизни простых людей и помочь им, чем только было в его силах.

Джозеф Уилкинсон приехал в Австралию неженатым сорокалетним мужчиной. Буквально через полгода после начала своей генерал-губернаторской деятельности он нашел себе жену, которая родом была из Нового Южного Уэльса. Простая сельская учительница, правда получившая хорошее образование в Мельбурнском университете. Они жили вполне спокойной семейной жизнью, любя и уважая друг друга, до тех пор пока его жена Патриция не умерла. Это случилось осенью, когда солнце начинало отклоняться от юга, когда поля и леса выцветали, наряжаясь в рыжие и красные одежды, когда приходило время стрижки овец. Патриция умерла четыре года назад, и с тех пор Джозеф Уилкинсон каждый год в это время ездил в Новый Южный Уэльс, чтобы посетить ее могилу и положить свежие цветы на надгробный камень. Конечным пунктом этого ставшего уже традиционным паломничества для Джозефа Уилкинсона был городок Броукен-Хилл, расположенный почти у самой границы Нового Южного Уэльса рядом с Южной Австралией. Это было место на склоне горного хребта Грэйнрендж, и его жители не могли похвастаться ни особым богатством, ни красотой окрестностей. Настоящую асфальтированную дорогу до Броукен-Хилла проложили только несколько лет назад, и то благодаря усилиям самого генерал-губернатора. До этого добраться туда можно было лишь по разбитому каменистому шляху, проложенному еще, наверное, первыми каторжниками, которых королева Елизавета ссылала на далекий засушливый континент. Путь на автомобиле из Канберры в Броукен-Хилл занимал у Джозефа Уилкинсона почти целые сутки, а потому по пути он останавливался в попадавшихся ему на дороге маленьких местечках и городах, подобных Джиленбоуну.

Счастливый знак судьбы был в том, что Мэгги оказалась именно в Джиленбоуне и именно в супермаркете, именно в отделе галантереи, именно в то время, когда туда приехал Джозеф Уилкинсон. Скорее это был даже не знак судьбы, а веление указующего перста божьего, который распорядился, чтобы эти двое одиноких людей встретились.

Мэгги взглянула на него с такой благодарностью, как будто Джозеф Уилкинсон попросил у нее номер телефона. Она еще не знала, кто перед ней стоит, но в мыслях уже примеривала себя рядом с этим человеком у церковного алтаря. Это чувство родилось в ней удивительно быстро, и она еще сама не отдавала себе отчета в том, что влюбилась. Но мысли ее были подчинены именно этому.

— А как давно умерла ваша жена? — с плохо скрытым любопытством спросила она.

— Четыре года назад, — простодушно ответил он. — Она была родом из Броукен-Хилла, и я похоронил ее там.

— А отчего она умерла?

— У нее было слабое сердце. Оно остановилось во сне.

Мэгги печально улыбнулась.

— Завидная смерть. О таком можно только мечтать.

Уилкинсон посмотрел на нее с некоторым недоумением.

— Почему же? По-моему, смерть — это всегда ужасно, когда бы и в каком месте ни настигала она человека.

— Как знать, — задумчиво протянула Мэгги. — Не лучше ли спокойно умереть во сне, не зная о приближающейся кончине, чем долго мучить себя и родных бесконечными болезнями и страданиями? Но в одном вы правы — смерть действительно ужасная вещь. Я хорошо знаю об этом по собственному опыту. Вы долго жили вместе?

Такой интерес к собственной семейной жизни, казалось, ничуть не удивил генерал-губернатора.

— Тринадцать лет, — спокойно ответил он.

— У вас были дети?

Уилкинсон грустно покачал головой.

— Нет. К сожалению, у Патриции было слабое здоровье, и мы не могли позволить себе такую роскошь. Точнее, я запрещал ей. Врачи сказали, что после родов в живых останется только один — либо она, либо ребенок. Мне не хотелось приносить свою жену в жертву. Но, кажется, Патриция до конца жизни так и не поняла меня.

— Ваши отношения перед ее кончиной ухудшились?

Он пожал плечами.

— В общем, я не могу так сказать. Скорее она думала, что недополучила чего-то в жизни, и виновником этого был, разумеется, я. Это выглядело примерно так. Короче, я смирился с тем, что у меня не будет наследника, а Патриция — нет. Мне очень жаль, что все так получилось, но, похоже, Бог не хотел, чтобы у нас были дети.

Мэгги смерила его любопытным взглядом.

— Вы верующий?

Он кивнул.

— Да, я католик. В Англии такое бывает сейчас довольно редко, но мои родители были католиками, и сам я принадлежу к лону католической церкви. В общем, это ничуть не мешает мне жить, потому что в Австралии оказалось довольно много приверженцев католической религии. А ведь когда я только направлялся сюда, меня пугали, что здесь сплошные протестанты, которые сразу же затравят меня.

— Вот как? — удивленно сказала Мэгги. — Вы англичанин?

— Был им когда-то. Вот уже восемнадцать лет я настоящий австралиец и безумно люблю эту страну. Единственное, о чем я сейчас жалею, — это то, что я не родился среди этих бескрайних просторов, а провел свое детство и юность на камнях Британии. Впрочем, это не мешает мне любить и мою родину. А вы коренная австралийка? — спросил он.

Мэгги на мгновение задумалась.

— Почти пятьдесят лет я прожила в Австралии, но не могу считать себя коренной австралийкой, потому что мы переехали сюда из Новой Зеландии, а мой предок был англичанин.

— А кто ваши родители?

— Простые крестьяне. Мы всю жизнь выращивали овец на большой ферме, примерно в сорока милях отсюда. Она называется Дрохеда. А меня зовут Мэгги Джоунс.

В глазах Уилкинсона блеснул неподдельный интерес. Казалось, он уже забыл о той просьбе, с которой обращался к Мэгги, хотя в руках у него были искусственные розы. Похоже, что теперь Мэгги интересовала его значительно больше, чем цель его визита в супермаркет. Потом он задал вопрос, который, наверное, интересовал его больше всего.

— Вы замужем?

Мэгги неуверенно улыбнулась. Она давно не припоминала, чтобы кто-нибудь спрашивал ее об этом. Она даже не предполагала, что такое может быть кому-то интересно. Пожав плечами, Мэгги подошла к полке, на которой лежали искусственные цветы и стала с меланхоличным видом перебирать товар, который совершенно не интересовал ее.

— Да, я была замужем, — это было все, что она смогла из себя выдавить.

Но любопытство Уилкинсона такими скупыми объяснениями не было удовлетворено. Он прямо-таки пожирал Мэгги глазами, из-за чего она испытывала невероятную неловкость. Она уже давно поставила на себе крест как на женщине, и такой интерес мужчины не мог вызвать у нее ничего, кроме смущения.

— А что с вашим мужем? — спросил Уилкинсон.

Между прочим, он до сих пор не представился, а потому разговор выглядел как назойливое приставание. Этого Мэгги не переносила. Слишком уж подобное поведение напоминало ей Люка О'Нила, о котором у нее только и осталось, что плохие воспоминания.

— Мы с ним развелись, — ответила она. — Ну, а о вашем семейном положении мне, кажется, все известно. Вы — вдовец, не так ли?

— Да, с тех пор, как умерла Патриция, я так и не нашел подходящую кандидатуру для нового супружеского союза, хотя, честно признаюсь, такие возможности у меня были. Но к тем дамам, которые предлагали мне свое сердце, я почему-то оставался равнодушен. В основном это были вдовы каких-нибудь богатых промышленников или местных политиков. Мне не хотелось чего-то совсем другого. В общем, я даже могу сказать чего. Эти женщины не знали Австралию, точнее, они знали ее совсем с другой стороны. Их больше интересовал ее фасад, праздничная сторона. А после Патриции я могу связать свою судьбу только с женщиной, которая знает эту страну по-настоящему. Знает, чем живут люди, ее населяющие, и о чем они мечтают.

Увидев смущенный взгляд Мэгги, Уилкинсон неожиданно засуетился и, широко улыбнувшись, сказал:

— Простите мне мою назойливость, но я действительно очень полюбил эту страну и этих людей. Хотя молодость я провел в Англии, и многие даже иногда за глаза называют меня «томми».

Мэгги рассмеялась:

— Да, я знаю, так называли английских солдат во время второй мировой войны. Несколько моих братьев воевали.

— У вас большая семья?

После этого вопроса Мэгги по-настоящему смутилась. Она испытывала какую-то пока необъяснимую симпатию к этому статному седоволосому человеку, который, судя по всему, был совершенно искренен в разговоре с ней. Но он задавал ей такие вопросы, что порой она впадала в растерянность. Этот мужчина как будто решил выяснить все подробности ее биографии и анкетные данные. А Мэгги хотелось услышать от него совсем другое. Ей хотелось, чтобы он сам рассказал о себе, и как можно подробнее.

— А как вас зовут? — для начала просто спросила она.

Казалось, этот вопрос вызвал у ее собеседника смятение.

— Как, разве я не представился? — изумленно протянул он.

Чтобы больше не смущать его, Мэгги улыбнулась кончиками губ и медленно покачала головой.

— Нет.

Ее собеседник начал рассыпаться в извинениях.

— Ох, простите, похоже, старость начинает сказываться. А может быть, это происходит потому, что в том кругу, в котором мне приходится постоянно вращаться, меня представляют другие. Обычно это происходит на разнообразных званых приемах, дипломатических раутах. Меня зовут Джозеф Уилкинсон.

Он предпочел пока не говорить о том, чем занимается, надеясь, что его неожиданная собеседница удовольствуется только именем и фамилией.

Но Мэгги тоже хотела знать чуть побольше, а потому сразу же спросила:

— Вы, наверное, богатый бизнесмен или высокопоставленный правительственный чиновник, правда?

Он загадочно улыбнулся и слегка пожал плечами.

— А почему вы так подумали? Впрочем, извините, что за глупый вопрос я задаю. Достаточно увидеть этих парней у входа, и такой вывод напрашивается сам собой. В общем, вы угадали. Я действительно высокопоставленный чиновник. Впрочем, эта деятельность отнюдь не обременительна для меня, и при желании я мог бы назваться влюбленным в Австралию плейбоем.

Мэгги рассмеялась.

— А по-моему, плейбой гораздо моложе и нахальнее. Впрочем, я не могу отказать вам в некоторой доли привлекательности.

Они оба рассмеялись, как будто такие слова в устах Мэгги звучали словно издевка. Нет, ничего подобного, он действительно нравился ей. Мэгги вполне охотно допускала, что не только в молодости, но и сейчас этот мужчина пользуется успехом. У него были благородные черты лица; высокая подтянутая фигура и благородное серебро на висках в определенном смысле делали его неотразимым. Однако глаза Джозефа Уилкинсона были слишком глубоки и печальны для того, чтобы он мог с полным правом называть себя повесой. В его глазах не было и намека на пустоту.

Это говорило, что он с уважением относится ко всем своим собеседникам, не делая разницы между людьми низкого происхождения и аристократами.

— Послушайте, — неожиданно сказал он, — а почему мы с вами здесь стоим, когда вполне могли бы пообедать в каком-нибудь ресторанчике? Здесь есть рестораны?

Мэгги замялась:

— Я могла бы показать вам место, где неплохо готовят, но…

— Только не говорите, — поспешно воскликнул ее собеседник, — что вы сейчас заняты или куда-то торопитесь. Я вас умоляю, составьте мне компанию. Я ехал на машине пять часов, и у меня отчаянно сводит желудок. Я вас очень прошу, отведите меня куда-нибудь, где кормят простой, грубой, крестьянской пищей, такой, которую едят овчары. Я хочу чувствовать себя мужчиной, а не изнеженной барышней из дамского пансиона, что вскормлена на взбитых сливках и вишенках.

Мэгги взглянула на часы. Была половина второго. Раньше чем в четыре Джимси наверняка не освободится, а потому она может удовлетворить просьбу своего необычного нового знакомого и хорошенько накормить его в трактире неподалеку от церкви.

Немного поколебавшись для приличия, она ответила:

— Вообще-то я хотела еще пройтись по магазинам и сделать кое-какие покупки.

— Я с удовольствием составлю вам компанию, — тут же подхватил Джозеф Уилкинсон, добавив после этого, — но только вначале давайте пообедаем, хорошо?

Мэгги махнула рукой.

— Ну ладно, похоже, вы непременно решили сделать меня спутницей своего обеда, а я и сама не прочь поесть. Мы отправимся в настоящий старый трактир, где готовят так же, как еще при моих родителях. Не знаю, как вы, а я закажу себе бифштекс с кровью и, пожалуй, даже кружку пива. Вы ничего не имеете против пива?

Уилкинсон до того развеселился, что хлопнул себя ладонью по колену.

— Отлично, — воскликнул он. — Никогда не предполагал, что смогу встретить в таком…

Он умолк, подыскивая подходящее слово.

— В таком отдаленном месте такого приятного собеседника. Вы знаете, Мэгги, мои родители ненавидели пиво, они считали, что это национальный позор Британии, и всячески запрещали мне даже смотреть в сторону пабов. В общем, я и сам не склонен к излишнему восторгу перед этим напитком, но под хороший обед и приятную беседу ничего лучше пива мне встречать не приходилось. Прежде чем мы отправимся на обед, я хотел бы обратиться к вам с еще одной просьбой. Помогите мне выбрать подходящие цветы для букета. За всю свою жизнь я так и не научился разбираться в цветах. Все они кажутся мне красивыми. Но предпочитаю доверяться женскому вкусу. Как вы считаете, вот эта роза подходит?

Мэгги помогла ему выбрать несколько самых аккуратных и пышных роз, останавливая свое внимание на тех, бутоны которых были окрашены неброским розовым цветом.

— Вот эти подойдут лучше всего, — сказала она.

— Простите, если не секрет, почему вы так считаете? Мне казалось, что нужно выбирать цветы поярче и эффектнее.

Мэгги наклонила голову.

— Для того, что предстоит этим цветам, не нужен яркий цвет и эффектность. Ведь вы собираетесь положить их на могилу, не так ли? И они должны будут находиться там не меньше года, правда?

Уилкинсон кивнул.

— Да. Я не нахожу в себе сил чаще посещать могилу Патриции. Слава Богу, за ней присматривают и ухаживают. Дело даже не в том, что я слишком занят, как раз свободного времени мне хватает, но воспоминания о нашей совместной жизни еще слишком живы во мне, и каждый раз после посещения кладбища я не могу прийти в себя несколько недель.

— Ну так вот, — рассудительно сказала Мэгги. — Эти цветы будут лежать под ярким солнцем, краска на них все равно будет выцветать, а потому лучше сразу выбрать неяркий цвет, который долго будет оставаться таким, несмотря на дождь, солнце и ветер. Вы согласны со мной?

— Совершенно исчерпывающее объяснение, — удовлетворенно сказал Уилкинсон и, взяв в охапку несколько роз, протянутых ему Мэгги, направился к продавщице.

— Джонни, — окликнул он одного из охранников, протягивая девушке, работавшей в отделе галантереи, букет. — Я сейчас заплачу за цветы, а ты отнеси их в машину.

Молчаливый молодой человек с широким затылком и крепкими плечами, напоминавшими о хорошей борцовской подготовке, подошел к продавщице с таким хмурым видом, как будто его заставляли чистить конюшню.

Взгляд его так и говорил: не мое, мол, это дело — таскать какие-то цветочки. Вот ежели б вы мне предложили скрутить какого-нибудь злоумышленника, то это я мигом. А для переноски цветов мои крепкие руки и плечи совершенно не нужны.

Увидев его взгляд, Уилкинсон извиняющимся тоном сказал:

— Джонни, я еще хочу зайти кое-куда. Ты уж не сердись на старика.

Снисходительно кивнув, телохранитель забрал цветы и без лишних слов покинул супермаркет. Но с Джозефом Уилкинсоном и Мэгги остался второй, такой же молчаливый, но с лицом поулыбчивее и поуже в плечах.

Он неотступно следовал за Мэгги и Джозефом несколько десятков метров, которые им пришлось преодолеть до трактира в центре Джиленбоуна. Всю дорогу Джозеф Уилкинсон расспрашивал Мэгги о достопримечательностях и истории местечка, и она с удовольствием рассказывала ему, как с незапамятных пор проводится здесь ежегодная Джиленбоунская выставка, скачки, соревнования стригалей, приезжают передвижной цирк и аттракционы.

Она делала это не без удовольствия, испытывая вполне законную гордость за то, что принадлежала к уроженцам именно этой округи.

 

28

В трактире Мэгги, как и обещала, заказала себе большой бифштекс с кровью, кружку пива и порцию жареного картофеля. Меню Джозефа Уилкинсона было более разнообразным. Он заказал себе перьеневый суп, седло барашка, плюс к этому — бифштекс, пиво и двойную порцию картошки. Во время обеда с явной заинтересованностью они поглядывали друг на друга, а потом, с удовольствием расправившись с сытной пищей, заказали себе еще по одному бокалу пива. Все это время второй телохранитель сидел за соседним столиком, внимательно оглядывая достаточно многочисленную публику, собравшуюся в трактире, несмотря на дневное время. Однако вряд ли можно было обнаружить признаки угрозы генерал-губернатору Австралии со стороны полутора десятков пожилых жителей Джиленбоуна, которые составляли подавляющее большинство посетителей. Старики были заняты своими делами, и лишь иногда кое-кто из них поднимал голову, чтобы посмотреть на незнакомого мужчину, который оживленно болтал с многим здесь известной хозяйкой Дрохеды.

— Вы мне так и не сказали, большая ли у вас семья? — понемногу отпивая пиво, спросил Уилкинсон.

Мэгги втайне уже надеялась, что он позабудет об этом и больше не станет спрашивать. Ей сейчас не хотелось ворошить свое прошлое, что неизбежно приходилось делать, отвечая на такой вопрос. А потому она была не слишком многословна.

— Здесь, в Дрохеде, я живу с внучкой, матерью и братьями. А в Лондоне у меня есть дочь.

Уилкинсон удивленно поднял брови.

— Вот как? В Лондоне? И что же она там делает?

— Она актриса. Играет в театре. Между прочим, очень неплохая актриса.

На лице генерал-губернатора выразилось такое изумление, что казалось, будто Мэгги поведала ему о чем-то невероятном.

— Как же она оказалась в Лондоне? Она там училась?

Мэгги отрицательно покачала головой.

— Нет, училась она здесь. Потом играла в одном сиднейском театре, а после этого решила, что вполне в силах продолжить карьеру в Лондоне. И еще она снималась в кино, в Голливуде. Ей всегда казалось, что она создана для чего-то большего, чем спокойная, размеренная жизнь в Австралии.

Уилкинсон бросил на свою собеседницу проницательный взгляд. Судя по его следующему вопросу, он понял, какими сложными были взаимоотношения матери и дочери.

— Вы любите ее?

Мэгги грустно улыбнулась.

— Об этом нельзя рассказать в двух словах. Я даже не могу с уверенностью сказать, что сама определилась в своих чувствах к ней. Мне кажется, это сугубо семейный вопрос, — уклончиво ответила она, предпочитая перевести разговор на другую тему. — Простите, а если не секрет, какой государственный пост вы занимаете? Вы министр?

Теперь пришел черед смущаться Уилкинсону.

— Ну, скажем так — у меня высокая должность, но она не требует особенного напряжения сил и затрат времени. Обычно, когда незнакомые люди узнают о том, кто я, они тут же начинают шумно завидовать мне…

Он умолк, будто не желая продолжать, но Мэгги торопливо задала следующий вопрос, имея в виду только одну цель — избежать ответных вопросов в свою сторону.

— Для вашей должности обязательно нужно быть женатым человеком? Или?..

— Я даже не знаю, что вам сказать… Наверное, мне все-таки повезло. Имея непосредственное отношение к политике, я стою в стороне от нее. Я знаком с одним стариком, министром, который вот уже несколько лет при каждой нашей встрече повторяет, что человек действия ни в коем случае не должен жениться. «Проанализируйте факты, — говорил он мне, — почему я в ходе трудной политической карьеры сохранил спокойствие и ясность духа? Потому что вечером, после целого дня борьбы, у меня была возможность раскрыть книгу и забыться. Потому что возле меня не было честолюбивой и завистливой жены, готовой постоянно напоминать мне об успехах моих коллег или пересказывать те гадости, которые говорили обо мне на разных приемах или светских вечеринках… Блажен одинокий мужчина». Слушая его, я постоянно думаю — какое счастье, что я не политик. Правда, от этого гадостей обо мне говорят не меньше.

— Вы меня все больше и больше интригуете, — сказала Мэгги. — Что же у вас за должность, на которой вы занимаетесь политикой, но избавлены от политической борьбы?

Уилкинсон как-то странно оглянулся и, наклонившись над столом поближе к Мэгги, тихо ответил:

— Я генерал-губернатор Австралии.

Это действительно было поразительное сообщение, и Мэгги, чтобы скрыть свое изумление, потянулась за пивной кружкой.

— Генерал-губернатор? — переспросила она спустя несколько мгновений.

— Да, — подтвердил он. — Забавно, не правда ли? Большую часть времени мне приходится посвящать своему мундиру. У меня ведь есть мундир, знаете? В общем, это чисто представительская должность, и она меня не слишком утомляет. Знаете, нет особой сложности в том, чтобы зачитать торжественную речь на открытии какой-нибудь регаты или сезона скачек. Куда тяжелее посещать эти бесчисленные приемы в посольствах и выслушивать бесконечные пустые разговоры о том, что у какого-то политика завелась очередная любовница или кого-то уличили в перерасходе средств, пущенных на избирательную кампанию. По долгу службы мне приходится часто бывать в Лондоне.

— Вы знакомы с королевой?

Уилкинсон пожал плечами, словно это было чем-то невероятно обыденным.

— Ну да, — ответил он, — и не только с ней. Принц Уэльский вообще считает меня своим другом. Это, наверное, потому, что оба мы любим море. Всякий англичанин рождается в душе мореходом. Именно к этому располагает жизнь на острове. Если бы я родился в другой семье, наверняка стал бы моряком.

— Холостым моряком? — пошутила Мэгги.

— А вот это вряд ли, — рассмеялся он. — В этом меня не смог бы убедить даже мой друг министр.

— Почему?

— Я отлично понимаю, что в чем-то он прав. Плечи холостяка не обременены дополнительной ношей. Он избавлен от домашних забот, от семейных дрязг, ему не угрожает опасность, что в решительный для него день он будет внезапно выбит из колеи семейной ссорой или болезнью близких.

Уилкинсон задумчиво покачал головой:

— Но подумайте сами, так ли уж свободен холостяк от женских капризов? Если только он не святой, в его жизни непременно будет какая-нибудь женщина. А любовница, между прочим, куда более опасна, чем законная супруга.

Вспомнив о своих взаимоотношениях с кардиналом де Брикассаром, Мэгги болезненно поморщилась, и это наверняка вызвало бы дополнительные вопросы у Джозефа Уилкинсона, однако, к счастью, в этот момент он был занят пивным бокалом, а потому не заметил изменения в настроении своей собеседницы.

— А почему вы так уверены в том, что любовница опаснее супруги? — спросила она.

Джозеф пожал плечами.

— Ну, у жены по крайней мере общие интересы с мужем. Она старится вместе с ним и учится его понимать. А любовница же, выбранная за молодость и красоту, будет вызывать тревогу у человека, которому лет на двадцать-тридцать больше, чем ей. Разумеется, нет правил без исключений. Однажды на открытии театрального сезона в Канберре я видел спектакль, который привозила одна американская труппа. Там играла известная актриса, к сожалению, я запамятовал ее имя. Мне очень понравилась эта тонкая комедия, в которой было показано, как складывается жизнь делового мужчины, разрывающегося между постылой женой, деятельной секретаршей и любовницей, которая покоит и нежит его. В жизни все бывает, и законная жена иногда является постоянным раздражителем. Но в действительности это бывает довольно редко. Обычно все высокопоставленные государственные деятели были женаты. Например, в Англии леди Биконсфильд, миссис Гладстон были превосходными женами. Я могу с полной уверенностью сказать, что таким же прекрасным человеком была моя жена Патриция. Холостяку будет всегда присуща какая-то неполноценность: его взгляд на целую половину рода человеческого останется или романтическим, или критическим. Разве можно считать таких мужчин вполне полноценными? Почти каждому холостяку свойственно незнание реальной жизни, его мир искусственно сужен и напоминает мячик на резинке, который, отскакивая, всегда возвращается на одно и то же место.

— Вы считаете, что женатый мужчина лучше знает мир?

Уилкинсон надолго задумался.

— Женатый мужчина, — ответил он наконец, — уже одним фактом наличия у него жены вынужден разбираться хотя бы в душе одного, близкого человека.

— Чтобы разобраться в душе другого человека, не хватит и целой жизни, — мудро сказала Мэгги.

— В этом вы правы, — охотно согласился с ней Джозеф, — мы прожили с Патрицией больше десяти лет, но я не могу сказать, что до конца разобрался в ней. Каждый человек невероятно глубок, и чтобы более-менее хорошо узнать его, нужно прожить с ним целую жизнь.

— Скажите, а в вашем отношении к женщинам, мистер Уилкинсон, вы ставите на первое место красоту или ум?

— Как это ни печально, Мэгги — можно я буду вас так называть?

Получив утвердительный кивок головой, он продолжил:

— Как это ни печально, ум, конечно, долговечнее красоты, поэтому мы так и стремимся развивать свой ум, ибо знаем, что он будет пребывать с нами всегда. В борьбе за существование мы хотим сохранить хоть что-то устойчивое, прочное, в надежде удержать за собой место в жизни. А красота не ведет ни к чему иному, кроме пресыщения. Со мной бывало так не один раз. Я подолгу смотрел на какую-нибудь красивую молодую женщину, а потом вдруг ловил себя на мысли о том, что в один прекрасный день ты снова взглянешь на нее, и красота ее покажется тебе уже менее гармоничной. Тебе вдруг не понравятся морщинки, появившиеся под глазами, или что-нибудь еще. В душе ты горько упрекнешь в этом ее и самым серьезным образом начнешь думать, будто она в чем-то виновата перед тобой. Хорошо еще, если ты не испытываешь к ней особенно глубоких чувств, потому что, разочаровавшись в ее красоте, ты наверняка будешь холоден и равнодушен к ней, об этом можно будет только глубоко пожалеть.

— Это не слишком пессимистичный взгляд? — засомневалась Мэгги.

— Отнюдь нет, — уверенно ответил Уилкинсон. — Конечно, в молодости об этом не думаешь, но когда становишься стариком, когда твой лоб покрывается морщинами, а губы начинают высыхать, ты понимаешь это с неумолимой ясностью. Разумеется, молодая свежая красавица с чистой нежной кожей пленяет всех, куда бы ни пришла, но разве так будет всегда? Ну да, она удивительно хороша собой, а красота — это один из видов гения. Она еще выше гения, потому что не требует понимания. Она — одно из величайших явлений окружающего нас мира, как солнечный свет, или весна, или отражение луны в темных водах. Красота неоспорима, она имеет высшее право на власть и делает царями тех, кто ею обладает. Но есть и другое мнение. Говорят, что красота — это тщета земная. Может быть. Конечно, красота — чудо из чудес. Всегда приходится судить человека по внешности. Да, боги часто одаривают людей этим несравненным чудом, но боги скоро и отнимают то, что дают. Если надеяться только на свою внешность, то для настоящей, полной и прекрасной жизни будет не так уж много времени. Пройдет молодость, а с нею красота, и всем вокруг становится сразу ясно, что время побед прошло, или придется довольствоваться победами столь жалкими, что в сравнении с прошлым они будут казаться тяжелее поражений. Каждый уходящий день и месяц будет приближать человека к этому тяжелому будущему. Время ревниво, оно тоже предъявляет претензии на лилии и розы, которыми одаривает красавиц Бог. Мир принадлежит таким людям только на короткое время. Многие это понимают, еще больше — нет. Да, молодость проходит очень быстро. Простые полевые цветы вянут, но опять расцветают. Будущим летом ракитник будет так же сверкать золотом, как сейчас. А молодость не возвращается. Если быть слишком притязательным к красоте, то по мере того, как будет дряхлеть тело, люди превратятся в отвратительных марионеток с неотвязными воспоминаниями об ушедшем времени. Вот почему я никогда не обращал внимания на красоту, тем не менее отдавая ей должное. Наверняка многие со мной не согласятся, но тут уж ничего не поделаешь. Я стар, одинок и имею право на собственное мнение.

Мэгги грустно улыбнулась.

— Что уж говорить обо мне.

Уилкинсон поднял голову, и Мэгги заметила в его глазах какой-то странный блеск.

— А вот тут вы ошибаетесь, — спокойно сказал он. — Все, что я только что говорил, относится исключительно к таким людям, которые не осознают ценности любви, потому что красота имеет смысл только тогда, когда рядом с ней шагает любовь. Кто-то из великих сказал, что в жизни по-настоящему важны ни слава, ни состояние, ни талант, а возможность любить и быть любимым.

Уилкинсон надолго замолк, и Мэгги, украдкой взглянув на него, заметила, как в уголках его глаз блеснули слезы.

«Странно, — подумала про себя Мэгги, — неужели в любви нуждается даже такой блестящий мужчина? Впрочем, что это я? Конечно, нуждается. Даже я, после того, что было в моей жизни, все еще хочу этого. Интересно, — это была уже грешная мысль, — а может ли у нас что-нибудь получиться с ним?» Она внутренне устыдилась собственных фантазий и тут же стала упрекать себя: «Ах ты, старая кошелка, мало тебе в жизни было разочарований? Забыла о том, как тебя оставили Люк и Ральф? Да и с Диком отношения не сложились. Совершенно незачем даже думать об этом. Такие мысли не могут привести ни к чему хорошему. Тебе, между прочим, уже пятьдесят пять, и надо думать не о том, как влюбиться, а о том, как доживать до смерти. Смерть? Почему смерть? Нет, зачем же ты себя хоронишь? Да, в твоей жизни было много нелегкого, но ведь это не значит, что нужно заживо положить себя в гроб и закрыть крышку. Ничего подобного, жизнь продолжается. Что из того, что наступила осень? Между прочим, каждая осень приносит бабье лето. Хочешь быть счастливой — будь ей. У тебя еще остались силы, чтобы еще раз, пусть даже напоследок, расцвести».

И опять — упрек: «Да он на тебя даже не взглянет. В лучшем случае вы посидите в этом трактире еще полчасика, а потом твой неожиданный спутник в сопровождении двух своих горилл отправится на блестящем черном лимузине к западной границе штата Новый Южный Уэльс, чтобы положить искусственные розы на могилу своей умершей жены. На этом все ваши отношения закончатся, и он больше ни разу не вспомнит о тебе. Ты останешься одна у разбитого корыта. Но это будет, возможно, только в том случае, если ты будешь питать излишние и совершенно ненужные надежды по этому поводу. А если успокоиться и не воображать себя девчонкой, то все это можно будет вполне спокойно перенести. Да, вы случайно встретились и так же случайно расстанетесь».

Перебрав в голове все эти мысли, Мэгги решила, что ей действительно не стоит возлагать слишком больших надежд на эту случайную встречу, которая и без того принесла немало приятного. Она уже давно вот так не разговаривала по душам о каких-нибудь абстрактных вещах, а ведь иногда так хочется отвлечься.

Мэгги вспомнила, как много лет назад она разговаривала примерно на такие же темы с Ральфом. Правда, тогда их разговоры были больше посвящены Богу, греху, морали. И порой она даже чувствовала себя виноватой в том, что живет с любовью, но без брака; с нежностью, но не к законному мужу; с отвращением — к собственной дочери. Каждый раз после таких разговоров она надолго пыталась забыться и забыть собственную вину. А с этим человеком Мэгги чувствовала себя удивительно легко, хотя он поначалу и задавал ей трудные вопросы. Генерал-губернатор… Кто бы мог подумать, в нашей-то джиленбоунской глуши встретить человека, который знаком с королевой и принцем Уэльским… А чему ты удивляешься? Между прочим, Ральф тоже был не последним человеком в Ватикане. Он фактически определял всю его внешнюю политику. Он был прекрасно знаком с папой римским и с большинством политиков в Европе. Интересно, а ведь они должны были быть знакомы с Джозефом Уилкинсоном.

Мэгги решила отвлечь своего собеседника от мрачных размышлений, задав ему этот вопрос.

— Скажите, а вы не знали кардинала Ральфа де Брикассара?

Казалось, Уилкинсон с трудом оторвался от собственных мыслей.

— А? Вы что-то спросили? Простите, я не расслышал, — пробормотал он. — Наверное, у меня все-таки слишком чувствительная натура. Я кое о чем задумался и пропустил ваш вопрос.

Мэгги повторила:

— Вы ведь по своей должности наверняка знаете многих высокопоставленных людей.

— Ну разумеется, — уверенно кивнул он.

— Не были ли вы знакомы с его высокопреосвященством кардиналом Ральфом де Брикассаром?

Уилкинсон на мгновение задумался.

— Да, кажется, мы когда-то встречались. Кажется, это было на каком-то религиозном празднике. Такой высокий, очень представительный и строгий человек. В общем, мы не были знакомы. Насколько я знаю, он представлял здесь интересы католической церкви еще до войны, а потом бывал здесь наездами. Да, пару раз мы виделись. А почему вы о нем спрашиваете?

Чтобы скрыть свое смущение, Мэгги торопливо ответила:

— Его высокопреосвященство в годы своей молодости работал в местной церкви.

— Что, здесь? В этом городе?

— Да. Не знаю, видели ли вы церковь, которая стоит неподалеку от главной площади. Рядом даже сохранился домик, в котором он раньше жил.

Уилкинсон снова проницательно взглянул на Мэгги.

— Наверное, у вас связаны какие-то хорошие воспоминания с этим человеком, не правда ли? Ведь, насколько мне известно, он умер уже несколько лет назад. Похоже, он был хорошим священником.

— Да, — уклончиво ответила Мэгги. — Здесь очень многие помнят его необычайную доброту и благодарят Бога за то, что он послал им такого пастыря. Да, он служил здесь до войны, и я хорошо помню его. Многие очень сожалели о том, что его повысили в сане и перевели в Ватикан.

— Ну что ж, это вполне можно понять. Насколько мне известно, жизнь в таких местечках очень сильно зависит от церкви, и в особенности от того, кто представляет ее.

Мэгги вдруг пришла в голову странная мысль.

— Ведь вы католик, мистер Уилкинсон, не правда ли? Мне не совсем понятно, почему же вас при вашем вероисповедании назначили представителем британской королевы в страну, где большинство жителей протестанты?

Уилкинсон мягко улыбнулся.

— Мне тоже долго не давали покоя из-за этого. Скорее всего, тут сыграло свою роль то, что королева хотела наладить отношения с католической церковью, позиции которой в Британском Содружестве Наций в последнее время сильно пошатнулись. Наиболее подходящей кандидатурой оказался, очевидно, я. В первые годы моей работы здесь пришлось перенести довольно много неудобств, связанных с моим вероисповеданием. Особенно была недовольна англиканская церковь. Но после того, как архиепископ Кентерберийский в своем специальном послании указал, что я являюсь посланником королевы, а она, как вы знаете, формальный глава английской церкви, нападки на меня прекратились. Но, смею признаться вам, это было очень нелегко. Особенно трудно приходилось Патриции, которая, в отличие от меня, всю свою жизнь была глубоко верующей католичкой. Но она смогла справиться с этим. Вообще Патриция была настоящей женщиной-личностью.

— Вам нравятся именно такие?

Уилкинсон рассмеялся и, загадочно покачав головой, сказал:

— Одно время в молодости мне нравилось, когда меня окружали красивые женщины из разряда вещей. Они напоминали мне породистых собак.

— Из разряда вещей?

— Ну, вы же знаете, наверное, что женщина может быть или вещью, или личностью. Она личность, если сохраняет независимость от мужчины, которого любит, самостоятельна в своих взглядах и мыслях, а вещью она становится тогда, когда позволяет обращаться с собой как с предметом домашнего обихода. Бывает, что женщины обращаются с собой как с драгоценностью. Пусть так, но она все равно лишена собственной воли и похожа на лакомое блюдо, которым угощаются, когда придет охота. Кстати, многие мои знакомые предпочитают именно таких женщин. И часто жалеют о том, что в наше время, когда вы становитесь все более самостоятельными и независимыми, вы перестаете быть вещью. Мужчины, которые предпочитают таких женщин, сразу же после женитьбы начинают заглядываться на других. Меня устраивала Патриция. Она была и по складу ума, и по своему поведению, и в выражении своих чувств настоящей личностью. В этом-то все и дело. С тех пор, как она умерла, я не встречал таких, как она, хотя у меня была возможность выбирать.

— А чем она занималась?

— До того, как вышла за меня замуж? Учила детей в простой сельской школе.

— А потом?

— Потом я предоставил ей возможность выбирать. Разумеется, при моем положении она могла делать все что угодно. Она решила продолжить свою карьеру, хотя и на более высоком уровне. Патриция стала попечительницей совета школ. Она принимала участие в разработке многих школьных программ, и должен сказать, что большинство из них она воплотила в жизнь.

— А вы? Вам нравилось то, что она делает?

— Конечно. Хотя иногда это приносило непредвиденные трудности.

— Какие?

— Знаете, детали некоторых церемоний требуют присутствия генерал-губернатора вместе с супругой. А Патриция довольно часто была занята своими делами, и мне приходилось прикладывать немало усилий, чтобы вытащить ее с какого-нибудь совещания и просить поприсутствовать со мной на приеме в посольстве или встрече важных гостей. Она не любила подобные дела и никогда не скрывала от меня этого. Но супружеская привязанность в ней была выше профессионального голода, а потому я не могу пожаловаться, что Патриция сильно усложняла мне жизнь. В общем, с ней было интересно.

Мэгги взглянула на часы. Было начало пятого, и Джимси уже наверняка ждал ее возле церкви на своем грузовике. Пора было отправляться домой. Мэгги хотелось продолжить этот разговор. Джозеф Уилкинсон был необыкновенно приятным и интересным собеседником, но она не могла заставлять брата ждать ее слишком долго.

— К сожалению, мне пора, — искренне сказала она. — Вам, наверное, тоже нужно ехать, если вы хотите успеть в Броукен-Хилл до темноты. Насколько я понимаю, вам придется ехать еще часа четыре. Это ведь на западной границе штата, да?

— Да, — кивнул Уилкинсон.

Он не скрывал и собственного сожаления по поводу того, что было необходимо расстаться. Эта женщина, Мэгги Джоунс, которую он встретил в такой же сельской глубинке, как и Патрицию, вызывала у него живой интерес. Она даже внешне чем-то напоминала ему покойную жену. Но ему и в самом деле пора было ехать, чтобы успеть в Броукен-Хилл до ночи и остановиться в местной гостинице.

— Я чувствую, что нам с вами еще будет о чем поговорить, — сказал он, улыбаясь. — У меня сложилось такое впечатление, что мы родственные натуры.

— А вам не кажется слишком поспешным такой вывод? — насмешливо сказала Мэгги. — Все-таки мы знакомы не больше нескольких часов. А как вы сами говорили, близко узнать человека не хватит даже целой жизни.

— Вот именно, — радостно подхватил Уилкинсон. — Мне очень хочется продолжить знакомство с вами. Думаю, что на обратном пути я снова заеду сюда. Вы не возражаете?

Мэгги едва сдержала внутреннее волнение. Неужели он заинтересовался ею? Неужели они снова увидятся? Ее всегда интересовали люди высокого образа мышления и тонкого, интеллектуального склада ума. Именно таким был Ральф. Свою связь с Люком О'Нилом Мэгги теперь считала чистой случайностью. Дик, конечно, не шел с ним ни в какое сравнение, но и ему было далеко до Ральфа. И вот теперь Джозеф Уилкинсон.

К тому же знакомство с Джозефом Уилкинсоном давало ей шанс, возможно последний раз в жизни испытать чувство, которое в молодости она бы назвала любовью. Мэгги не хотела заблуждаться и питать излишние иллюзии по поводу того, что она еще способна любить, однако что-то в глубине ее души подсказывало ей, что это знакомство способно многое изменить в ее жизни. А ведь ей казалось, что все уже закончилось. Нет, и еще раз нет. Есть свет, есть надежда.

Надежда — это самое главное. Никогда нельзя терять ощущения того, что в будущем тебя ждет нечто особенное. Нельзя запираться в четырех стенах и со страхом ожидать последнего часа. Нужно пользоваться любым шансом для того, чтобы изменить свою жизнь. Овцы и Дрохеда — это еще не все. Господь должен воздать ей сторицей за те страдания, которые пришлось перенести из-за любви к его слугам.

Ну и что из того, что она несколько раз в жизни обожглась? Что из того, что она осталась одна? В ее жизни внезапно появился человек, которому можно довериться. Который и сам по меньшей мере проявляет интерес к ней. Нет, она еще не так стара, чтобы медленно угасать. Она, Мэгги Джоунс, еще поборется. Ей обязательно нужно бороться, у нее не остается другого выхода. Возможно, если бы на месте Джозефа Уилкинсона был другой человек, она бы так не воспрянула духом, но ведь он красив и умен и, несмотря на прожитые годы, а может быть, благодаря им обладает каким-то неуловимым очарованием.

Мэгги тут же вспомнила о мыслях, которые посетили ее сегодня утром, после того, как посланец Божий сохранил ее жизнь от ядовитой змеи. Да, одно знамение следовало за другим.

Вначале она обрела жизнь, а потом Господь послал ей новую надежду. Нет, все-таки не так все плохо!

— Так как к вам добраться? — деловито поинтересовался Уилкинсон, как будто его вопрос о новой встрече с Мэгги был решен.

— А вам действительно этого хочется? — спросила она.

Он весело усмехнулся и с уверенностью кивнул.

— Да. Если бы мне этого не хотелось, я бы даже не стал заводить с вами столь пространные и откровенные разговоры. Теперь вопрос стоит по-другому — хочется ли этого вам.

Мэгги покраснела так, будто выпила не кружку, а три пинты пива. Она уже давно не чувствовала за собой такого смущения.

— Я бы не возражала, — наконец ответила она. — Если этого вам так хочется, приезжайте. Я уверена, что в Дрохеде вы встретите теплый прием.

— Объясните мне поподробнее, как проехать в Дрохеду.

— Чтобы попасть в Броукен-Хилл, вы едете по южной дороге, — сказала Мэгги. — А к нам в Дрохеду ведет единственная дорога на запад. Вот и все объяснение. Отсюда до Дрохеды — сорок миль. На вашей машине вам понадобится меньше часа.

— Если ехать быстро, то сорок миль мой «роллс-ройс» пройдет за двадцать минут, — с некоторой самоуверенностью сказал Уилкинсон. — Главное — ничего не перепутать.

— Вы ничего не перепутаете, — успокоила его Мэгги. — Отсюда до западной границы штата только две усадьбы — вначале Дрохеда, потом Бугела. Но Дрохеда располагается по дороге первой. И вы уж никак ее не минуете. Езжайте по дороге, никуда не сворачивайте — хотя там и свернуть-то некуда — и попадете в Дрохеду.

— А что вы скажете, если я появлюсь там послезавтра?

Мэгги кивнула.

— Послезавтра так послезавтра. Кстати, это будет воскресенье, и все родственники соберутся дома. Мне будет приятно представить вам их. Они почтут за большую честь познакомиться с самим генерал-губернатором Австралии — если вы, конечно, не пошутили.

Уилкинсон пожал плечами.

— Неужели я похож на человека, который может шутить таким образом? Кстати, неужели послезавтра действительно воскресенье?

— Да.

— Черт возьми… — негромко выругался Джозеф. — Наверное, я потерял счет времени. Между прочим, в воскресенье — если, конечно, будет ясная погода — я смогу организовать вам великолепное зрелище.

— Какое же?

— Затмение луны. Вы никогда раньше не наблюдали затмение луны?

Мэгги недоуменно пожала плечами.

— Нет. В наших местах такого не бывало.

— Главное, чтобы была ясная погода! — с энтузиазмом воскликнул Уилкинсон. — Вы увидите, это — фантастическое зрелище! Сам я лишь один раз в жизни наблюдал полное затмение луны, и оно произвело на меня ошеломляющее впечатление. Вы не поверите. Это было, когда я плыл на корабле в Сидней. Я видел затмение с моря. Очень жаль, что я был тогда один!.. То, что творилось у меня над головой, вообще не поддается описанию. Но если нам с вами повезет, то вы увидите это зрелище собственными глазами.

Мэгги на мгновение задумалась.

— Насколько я знаю, в Джиленбоуне в воскресенье будет праздник. Когда вы планируете приехать?

— Если отправиться из Броукен-Хилла часов в пять утра, то, пожалуй, к десяти я уже буду у вас. Нет, наверное, я слишком оптимистичен… Часам к одиннадцати… Это ничего?

— Ничего, — согласилась Мэгги. — Я буду вас ждать. Вы наверняка проголодаетесь за время дороги, и я угощу вас вкусным завтраком. В Джиленбоуне можете не задерживаться. Мы все равно отправимся сюда после полудня. Кстати, здесь будет народ со всей округи, и, я думаю, многим будет приятно узнать, что на их празднике присутствует не кто-нибудь, а сам генерал-губернатор Австралии — человек, который знаком с королевой Англии и прислан сюда по ее повелению.

Уилкинсон вдруг замахал руками:

— Нет-нет, умоляю вас, Мэгги!.. Не нужно говорить об этом в Джиленбоуне. С меня вполне достаточно того, что вы познакомите меня со своими родственниками.

Мэгги рассмеялась:

— Неужели вы думаете, что они будут молчать? Вам нет смысла таиться. Мои братья, даже если взять с них строжайший обет молчания, обязательно разболтают о том, кто у нас в гостях, за первой же кружкой пива. А вы уж поверьте мне — поститься они не станут. Так что я уверена — знакомства с жителями Джиленбоуна и окрестностей вам не избежать.

— Нет, вы меня не так поняли, Мэгги, — сказал Уилкинсон. — Я совсем не против того, чтобы познакомиться с людьми. Но мне было бы приятнее, если бы они не знали, кто я такой. Вы же сами понимаете, что начнется в этом городишке, если они узнают, что их посетил сам генерал-губернатор. Сразу же возникнут ненужные формальности. Мэр захочет представить мне членов городского совета. Разумеется, я должен буду выслушать скучную речь и остаться на банкет, организованный в мою честь. А мне бы этого очень не хотелось. Во-первых, потому, что у меня есть гораздо более интересный собеседник, — при этом он многозначительно кивнул в сторону Мэгги. — А во-вторых, мы вместе с вами лучше понаблюдаем за лунным затмением. Я, конечно, понимаю, что ваши родственники вполне могут сообщить всем о моем присутствии. Но, право… Лучше пусть будет так, чем в псевдоторжественной обстановке. Ну и к тому же я вполне успею сбежать к тому времени, когда о моем присутствии станет известно на празднике. Повсюду, где только возможно, я стараюсь путешествовать инкогнито. Однако порой это бывает просто невозможно. Особенно тяжело приходится, когда в Австралии затишье политического сезона и газетчикам нечего делать. Тогда они просто преследуют меня по пятам. Слава Богу, что сейчас в Сиднее разразился весьма привлекательный для журналистов скандал, и они оставили меня в покое.

— А что там стряслось? — полюбопытствовала Мэгги.

— Да, в общем, ничего особенного — ну, разумеется, если судить по рамкам Объединенного Королевства. В Англии это вовсе обычное дело. У министра труда обнаружилась любовница, с которой он весело проводил время на яхте. А кто-то из фоторепортеров умудрился сфотографировать их там. Сейчас в палате общин разбираются, что делать с этим бедолагой-министром. А его любовница уже объявила о том, что намерена написать мемуары, за которыми тут же начали охоту крупные издательства.

Мэгги пожала плечами:

— Я бы, наверное, даже в руки такую книгу не взяла.

Уилкинсон понимающе кивнул.

— Ну, это вы. А ведь основная масса читающей публики просто проглатывает подобную макулатуру.

Мэгги снова взглянула на часы, и Уилкинсон понял, что на самом деле пора уходить. Он расплатился за обед, уговорив Мэгги считать себя его гостьей. В сопровождении телохранителя они вышли на улицу.

Остановившись рядом с «роллс-ройсом», сверкавшим полированными боками и новой резиной, Мэгги спросила:

— Вас не утомляют эти молодые люди, которые повсюду неотступно следуют за вами?

Уилкинсон тяжело вздохнул и развел руками.

— Что поделаешь… Такова тяжелая доля высокого государственного чиновника. В те времена, когда я только начинал работу в Австралии, ни о каких телохранителях и в помине не было слышно. И я чувствовал себя тогда намного лучше. Я мог вести себя как простой человек: мог пойти куда хочу, отправиться в любое путешествие или на отдых, и моя персона никого не интересовала. Однако в последние несколько лет произошли события, которые резко изменили мою жизнь. Во-первых, как вы знаете, в шестьдесят третьем году убили президента Кеннеди. Уже одно это заставило британские службы безопасности зашевелиться и организовать охрану высокопоставленных деятелей на более высоком уровне. Но до меня еще не добрались. Потом было покушение на премьер-министра Новой Зеландии. Именно после этого ко мне приставили вооруженную охрану, и теперь я живу под круглосуточным присмотром. Так что — увы… Я буду вынужден приехать к вам в Дрохеду в сопровождении этих молодых людей. Кстати, они отличные парни и хорошо знают свое дело. Они не всегда такие хмурые. Просто пару дней назад мы едва не угодили в неприятную историю, о которой лучше не рассказывать. С тех пор они настороже и, по моему мнению, расслабятся только через пару недель, до какого-нибудь очередного инцидента. Но больше всего их бесят журналисты, которые в Канберре и Сиднее следуют за мной по пятам. Уверяю вас, Мэгги, это действительно отвратительное зрелище. Ну что ж, не буду больше вас задерживать. Встреча с вами была для меня невероятно приятной и очень неожиданной. Мне давно не попадался такой внимательный собеседник и симпатичный человек, как вы. Я очень надеюсь на продолжение нашего знакомства и сделаю все для того, чтобы получилось именно так. Значит, Дрохеда, послезавтра, одиннадцать часов утра.

Он наклонился и церемонно поцеловал руку Мэгги. Она с достоинством приняла этот знак уважения и на прощание сказала:

— Мне тоже было очень приятно познакомиться с вами. Не каждый день встречаешь таких людей, как вы. Приезжайте, я с удовольствием приму вас.

Он еще раз церемонно поклонился и наконец уселся в «роллс-ройс».

— До свидания, Мэгги.

Она помахала платком вслед его машине, которая, подняв тучу пыли, пронеслась по главной улице Джиленбоуна под удивленные взгляды редких прохожих, которые не видели в своем городе «роллс-ройс» с тех пор, как на нем ездила Мэри Карсон. Все остальные жители округи ездили на куда более скромных машинах, а то и вовсе на лошадях. Так было проще, да и привычнее.

Джимси, увидев приближавшуюся к машине сестру, высунулся из кабины и недовольно заорал:

— Ты где была? Я стою здесь уже битый час!..

Мэгги успокаивающе подняла руку.

— Не шуми, я просто решила пообедать. Могу я, в конце концов, позаботиться о собственном желудке?

— Да?.. — подозрительно спросил Джимси. — А кто был этот хлыщ в «роллс-ройсе», с которым ты вышла из трактира? Думаешь, я не видел?..

Мэгги поморщилась.

— Джимси… — укоризненно сказала она. — Ну что это за слово такое? Почему ты решил, что он хлыщ? Вполне приличный человек, между прочим.

— Да? Какой же он приличный, — язвительно сказал Джимси, — если при нем охрана? Небось, какой-нибудь из этих «денежных мешков», которых полно в Сиднее и Мельбурне? Он, небось, к тебе клеился, а ты и довольна!..

Мэгги задумчиво улыбалась, и это еще больше взбесило Джимси.

— Чему ты радуешься? Ты на себя посмотри! — заорал он. — Старуха, а туда же! Зачем он тебе понадобился? Мало, что ли, у нас в округе приличных мужчин? Если тебе уж так невтерпеж, могла бы подобрать какого-нибудь адвоката или врача. Их тут у нас хватает. Этот приехал и уехал, а ты осталась. Неужто тебе такой нужен?

Мэгги уселась в кабину.

— Между прочим, он обещал вернуться, — своенравно заявила она. — А если ты будешь продолжать пилить меня, то я быстро найду способ, как образумить тебя. Лучше помалкивай да на педали дави. Я без тебя разберусь, кто мне нужен, а кто нет.

Джимси что-то пробурчал и, умолкнув, последовал совету сестры — надавил на педаль.

Уже в дороге он спросил:

— Ты не пошутила насчет того, что он приедет?

Мэгги покачала головой:

— Нет. И мы должны организовать ему достойный прием. Он будет у нас в воскресенье, к полудню. Надеюсь, что вы к тому времени будете еще трезвыми.

Джимси лукаво улыбнулся.

— Вот этого не обещаю. В воскресенье все-таки праздник, а это дело святое. Сама понимаешь.

Увидев недовольно нахмурившееся лицо Мэгги, он торопливо сказал:

— Ну ладно, ладно… Конечно, я не собираюсь напиваться с самого утречка. Так что не беспокойся — гостя твоего примем как надо, честь по чести. А он кто? — Джимси повернулся к Мэгги и лукаво подмигнул. — Небось, богатей какой-нибудь? Чем торгует?

Мэгги отрицательно покачала головой.

— Он — просто государственный чиновник.

— А охрана зачем? Простого государственного чиновника так не охраняют.

— Он — важный государственный чиновник, а охрана ему положена.

— Ох, смотри, сестренка… — погрозил ей пальцем Джимси. — Окрутит он тебя на старости лет.

Мэгги пожала плечами:

— А что в этом плохого?

— Да плохого-то ничего… Главное, чтобы человек был хороший. Последнее время, я смотрю, тебе скучно в Дрохеде. Надоели, небось, наши овцы? В город потянуло?

Мэгги благоразумно решила промолчать, чтобы не ввязываться в разговор, который еще неизвестно чем закончится.

Она и сама твердо не знала, что ее больше волнует — то ли начинавшее просыпаться новое чувство, то ли действительно желание перемен в жизни. Наверное, и то, и другое… Между прочим, она еще совсем не старуха… Джимси вон сам до сих пор в бобылях ходит.

До дома они доехали в полном молчании. А вечером, перед сном, Мэгги снова прокрутила в памяти события сегодняшнего дня, которые во многом изменили ее взгляд на мир.

Прежде чем лечь спать, Мэгги вышла на улицу и прошлась по двору.

Где-то вдалеке, на широких, покрытых начинавшей выгорать травой, в лугах был виден далекий отсвет. Похоже, овчары жгли костер, но ни одной фигуры Мэгги не разглядела.

Неподалеку от усадьбы раздавался легкий шум и хрупанье двух лошадок, усердно щиплющих траву.

Легкий ветерок овевал лицо Мэгги, принося с собой какие-то невнятные надежды и обещания вознаграждения за долгие страдания.

Из груди ее вырвался звук, который не был ни вздохом, ни рыданием. Но еще больше, чем рыдание или вздох, он говорил о мучительном беспокойстве.

— Ох, Мэгги… — горестно прошептала она. — Что ты делаешь? Не лучше ли поостеречься?..

Она остановилась возле ограды и, облокотившись на калитку, стала смотреть куда-то вверх, к звездам. Всеми помыслами она унеслась в безбрежные дали чистого осеннего неба. Похоже, это была последняя чистота и последняя еще жаркая ночь.

Усыпанное звездами ночное небо казалось огромным куском темного бархата. И в его глубине звезды сияли так ослепительно ярко, что даже освещали землю.

Вокруг стояла полная тьма, такая густая, что Мэгги, знавшая здесь каждую выбоину и каждый камень, шла к ограде, осторожно ступая по земле. И даже свет звезд не помогал.

 

29

Обширные ровные луга тоже как будто уснули в этот поздний час. Выжженная солнцем, золотистая и словно подстриженная трава походила на ворсистый ковер. Среди этой растительности булыжники не остывали ни днем, ни ночью, и в сумерки от них поднимались в ночное небо горячие испарения — весь зной, накопившийся за долгие жаркие дни.

Огромные пустынные поля, согретые теплым дыханием, ширились амфитеатром под безмятежным небом.

Мэгги думала о том, как мелко и неприметно все, что знаешь, в сравнении с тем, что существует там, наверху. Как все-таки тяжела жизнь здесь, на земле! Нужно пробираться вперед ощупью, медленными шагами, и каждую минуту нужно вот-вот ожидать разочарования.

Ее воображение разыгралось. Она рисовала перед собой картины то своего не слишком счастливого прошлого, то воображаемого и совсем уж неопределенного будущего. Нет, все-таки то, что ждет ее, должно быть прекрасным. Иначе нет смысла что-либо менять.

Несколько минут она стояла молча, не шевелясь, устремив глаза к мириадам миров, светившихся на темном небе. Падающая звезда пересекла огненной линией созвездие Кассиопеи. Там, наверху, над ней медленно вращалась вокруг своей оси сверкающая Вселенная, торжественная и великолепная, а с земли, погруженной во мрак, поднималось мягкое дуновение, словно нежное, теплое дыхание уснувшей женщины.

Мэгги уже знала, что не боится жизни. Она будет идти вперед, идти во что бы то ни стало, вместе с тем, что движется непрерывно. Нужно просто любить жизнь, и тогда она отплатит тебе тем же.

Дрохеда окружила ее ночной тишиной, легкими тенями возвышавшихся вокруг деревьев, откуда едва доносилось печальное бормотание речушки. Усыпанное звездами необъятное небо, раскинувшееся над ее головой, казалось, чуть побледнело, хотя стоял глубокий вечер.

Вернувшись в свою комнату, Мэгги еще долго сидела в кресле у окна, пытаясь понять, что с ней происходит и что ее ожидает завтра. Она с удивлением отметила, что в этом пробуждении к жизни виновата как будто не сама она, а какая-то другая, властная и чувственная женщина, которой она не знала и которой была вынуждена повиноваться. Глухие сомнения мучили ее.

Пробило полночь. Мэгги заставила себя лечь. Но когда она очутилась в постели, ее начали терзать мысли о том, что она поступает как-то неправильно, опрометчиво; с полчаса она ворочалась в полудреме, как на раскаленных углях. Ее преследовали все новые и новые образы, распаленные бессонницей. Ральф, Дэн, Дик, Люк, ухмыляющийся Джимси, Фиона, которая еще неизвестно что скажет, маленькая Дженнифер, бегающая с ободранными коленками по двору… Джозеф… Джозеф Уилкинсон… Что же делать? Может быть, лучше отказаться, пока все это не зашло еще слишком далеко.

И снова — нет, нет, она не будет сдаваться. Она слишком сильна и независима. Если понадобится, она уедет из Дрохеды и будет жить одна, или лучше вдвоем с Дженнифер. Она попросит Джастину оставить девочку с ней, и им больше никого не надо будет. Они уедут в Сидней, в Мельбурн или в Канберру. Может быть, отправятся куда-нибудь поближе к Большому Коралловому рифу, а может быть, останутся в Новом Южном Уэльсе. Сейчас это не имело особенного значения. Мэгги все больше и больше убеждалась в том, что должна поступать так, как ей подсказывает сердце. Все остальное будет насилием над самой собой и не принесет ей облегчения. У нее появился шанс, и она должна использовать его. А что подумают при этом братья и мать, уже не имело особенного значения. Главное — действовать.

С этими мыслями она уснула и без единого видения проспала до шести часов утра.

 

30

После отъезда Лиона в Бонн Джастина ощутила еще больший приступ одиночества, чем когда-либо до этого. Все прежние подозрения и сомнения вдруг снова охватили сердце, и она проводила все более долгие апрельские, а затем и майские вечера у окна, наблюдая за шумевшим жизнью и суетой Лондоном.

Порой ей казалось, что все исчезло навсегда и больше никогда не вернется. Но потом Лион звонил, говорил ей слова любви, и все проходило. Но не надолго.

Теперь Джастина каждый вечер проводила дома, ожидая только одного — звонка из Бонна. Иногда Лион не давал о себе знать, и тогда боль и сомнение с новой силой возникали у нее в душе.

Май был сырым и порой даже прохладным, налетавшие с Северного моря ветры приносили с собой прохладу, которая, однако, длилась недолго: весеннее солнце, выходившее из-за туч, снова нагревало воздух, и Джастина проводила долгие дневные часы в парках и маленьких кафе.

В театре приближалась премьера. Собственно, театральный сезон уже закончился, однако некоторые спектакли еще шли, а работа над пьесой «Девственница в объятиях грешника» подходила к концу.

Иногда Джастине позванивала ее прежняя гримерша, которая сейчас работала с Констанцией Шерард. Судя по ее рассказам, Клайд был в восторге от новой исполнительницы. Каждый день по несколько раз он повторял, что эта премьера в его театре станет гвоздем театрального сезона в Лондоне.

Похоже, что эта Констанция Шерард действительно была хорошей актрисой, потому что Джастине было известно — если Клайд чувствует удачу, он звонит об этом на каждом углу.

Иногда позванивал Марк Симпсон. Его оценки театрального дара Констанции Шерард были более сдержанными, однако, зная Марка, Джастина могла ни секунды не сомневаться в том, что и он вполне удовлетворен работой с новой партнершей. Марк часто приглашал Джастину посетить репетиции, однако она каждый раз отказывалась. У нее не было никакого желания наблюдать за тем, как юная особа с большими ангельскими глазами роет ей могилу.

Однажды после звонка Марка, когда был еще не слишком поздний вечер, Джастина сидела в кресле у окна и, задумчиво подперев ладонью подбородок, смотрела на город.

Воздух был полон влажной мягкости. Джастина открыла окно и, глубоко вдыхая свежий воздух, разглядывала изрезанную линию горизонта. Совсем недавно прошел дождь, и стекла окна с внутренней стороны были покрыты едва видным налетом. Кое-где вдали омытые ливнем здания блестели, словно полированные металлические зеркала. Ряды чистеньких и опрятных домов с бледными фасадами среди крыш казались бельем, разостланным на траве лугов.

Солнце еще не зашло, и над городом было светло.

Молочно-белое сияние сквозило и закрыло тучи еще туманившей город дымкой. Тучи постепенно уходили, и над городом чувствовалась несмелая веселость — кое-где небо было готово рассмеяться. После бурного порывистого ливня улицы вновь ожили и зашумели. Рассекая колесами лужи на мостовых, по Парк-Лейн катились автомобили; прохожие, весело перебрасываясь между собой шутками, не спеша гуляли вдоль богатых фасадов домов. Зонтики закрывались, укрывавшиеся под деревьями прохожие перебирались с одного тротуара на другой среди разливов луж, постепенно стекавших в отверстия водостока.

И вдруг тень, постепенно разраставшаяся на горизонте, заставила Джастину поднять голову. Она ощутила над собой веяние распростертых крыльев гигантской птицы.

Сначала она не увидела ничего, небо оставалось чистым. Но вот из-за угла крыши выплыло темное пятно, расширилось, охватило небо. Это была новая туча, принесенная яростно налетевшим западным ветром. Свет быстро померк, город стал темным в мертвенно-бледном озарении, окрасившем фасады домов в тона старой ржавчины. Почти тотчас же начался дождь.

Улицы снова вымерли. Зонтики прохожий выворачивались наизнанку, гуляющие метнулись кто куда, разлетелись, как соломинки. Какая-то пожилая дама обеими руками удерживала развевавшийся в стороны плащ, в то время как дождь мощной струей, словно из водосточной трубы, поливал ее сверху. По неистовому бегу дождевого потока, ринувшегося на Лондон, можно было проследить полет тучи. Полоса дождя неслась вдоль Темзы, словно лошадь, закусившая удила. Водяная пыль с невероятной быстротой мчалась белым дымком у самой земли.

Пронесшись по пригородам, дождь ворвался в короткие извилистые улочки Сити, одним прыжком заполнил обширное пространство, пустые площади, безлюдные перекрестки. В несколько секунд за этой все более уплотнявшейся тканью город побледнел и как будто истаял, словно от глубокого неба до земли вкось задернулся занавес. Поднимались пары, плеск дождя, все нарастая, ревел оглушительным шумом перетряхиваемого железного лома.

Ошеломленная этим грохотом, Джастина немного отодвинулась. Ей казалось, что перед ней выросла белая стена, но ей вдруг захотелось прикоснуться к этому дождю. Опершись на подоконник, Джастина вытянула руку, чтобы ощутить, как тяжелые холодные капли разбиваются о ее ладонь.

— Ливень, Ливень…

Дождь напомнил ей о Лионе. Ливень… Так ласково любила называть его она. Наверное, больше никому в голову бы не пришло так исказить его имя. А может быть, пришло. Может быть, у него все-таки кто-то есть. Почему же он так редко стал приезжать в Лондон с тех пор, как они поженились? Неужели во всем виновата загруженность делами? А может быть, раньше она просто не обращала внимания на то, что видятся-то они не так уж и часто. Да, она встречала его раз в месяц, и ей казалось это вполне достаточно. Потом встречи были чаще: раз в две недели, раз в неделю. Но ни разу не бывало такого, чтобы она видела его каждый день. Да, он не хотел брать ее с собой в Германию, и это ее вполне удовлетворяло. Она была твердо намерена продолжать театральную карьеру до тех пор, пока ее будет притягивать сцена.

Но вдруг все кончилось. И с чем же она теперь осталась? Театра нет, муж есть, но только формально. Каждый раз, когда он особенно нужен, его нет рядом. Каждый раз, когда она особенно страдает от одиночества, он где-то далеко-далеко, и нет никакой возможности увидеться с ним, обнять его, поцеловать, прижаться к его широкой крепкой груди, положить голову на плечо.

Только сейчас Джастина начала понимать, что чувствовала ее мать, когда, глубоко любя Ральфа де Брикассара, она была вынуждена проводить долгие дни, недели и месяцы вдали от него. А ведь ей наверняка было труднее. Джастина хотя бы замужем, а Мэгги вынуждена была смириться с тем, что ее возлюбленный посвятил свою жизнь служению Богу. У Мэгги вообще не было никаких шансов на то, чтобы хоть когда-нибудь в будущем соединиться с ним супружескими узами.

Джастине повезло больше. Она была замужем и уже хотя бы таким образом могла реализовать свое чувство. Правда, так же как, Ральф был предан Богу, Лион целиком захвачен политикой. С тех пор как он оставил бизнес, все его мысли были посвящены только этой пожилой даме.

От этих мыслей сердце Джастины сжималось несказанной тоской, ей становилось больно, и, стараясь отвлечься, она снова и снова смотрела на высившийся перед ней город.

Дождь редел. Закрывавшая Лондон завеса местами становилась прозрачной. Первым проглянул шпиль Святого Мартина, легкий и зыбкий среди сверкающего трепета ливня. Потом из отхлынувшего потока стали вырисовываться кварталы. С крыш лила вода. Город, казалось, вновь выступил из наводнения, хотя широкие разливы воды еще наполняли улицы туманом.

Но вдруг сверкнуло пламя — сквозь ливень прорезался солнечный луч. Тогда на мгновение грустные складки на лице Джастины разгладились, и сверкнула улыбка.

Дождь уже не лил на центр города, он хлестал в дальние пригороды. Было видно, как капли летели стальными стрелами, тонкими и частыми, сверкающими на солнце.

Справа загоралась радуга. По мере того как луч света ширился, розовые и голубые мазки пестро размалевывали горизонт будто на детской акварели.

Небо запылало. Казалось, на хрустальный город сыплются золотые хлопья. Но луч угас, надвинулась туча, и улыбка на лице Джастины снова померкла. Под свинцовым небом всюду с протяжным рыдающим звуком лилась вода.

Джастину охватил новый приступ тоски, который усиливался по мере того, как ухудшалась погода.

Над Лондоном в предчувствии новой бури распростерлось тревожное ожидание. В потемневшем воздухе нависли тяжелые тучи. В глубине сердца Джастина почувствовала острую боль, и в тот же миг разразилась буря.

В отягощенном тревожным ожиданием воздухе над почерневшим городом провыл ветер. Послышался протяжный треск. Это бились об асфальт ссыпавшиеся с крыши черепицы, гремели о мостовую сорванные ветром дымовые и водосточные трубы.

Наступило мгновенное затишье. Потом снова пронесся ветер, наполнив горизонт таким гигантским вздохом, что океан крыш, потрясенный, казалось, вздыбился волнами и исчез в вихре.

Несколько минут царил хаос. Огромные тучи расползались чернильными пятнами, бежали среди более мелких туч, рассеянных и плывших по ветру подобно лохмотьям, разорванным и уносимым бурей нитка по нитке.

Две тучи набросились одна на другую и разбились в куски, усыпав обломками огромный, залитый медью горизонт. И каждый раз, когда ураган метался по небу таким образом, дуя со всех концов сразу, в воздухе схватывались армии, рушились огромные глыбы, нависшие обломки которых, казалось, вот-вот раздавят Лондон.

Дождь еще не начинался. Внезапно над центром города прорвалась туча. Водяной смерч двинулся над Темзой.

Джастина сейчас не видела Темзу, но это зрелище могло бы посеять в ней лишь еще больший ужас: зеленая лента реки, унизанная и замутненная всплесками капель, превращалась в поток грязи. Один за другим за полосой ливня то исчезали, то появлялись мосты, вырисовываясь в тумане легкими сузившимися дугами. А вдоль обоих берегов пустынные набережные исступленно трясли своими деревьями вдоль серой линии тротуаров.

В глубине, над небоскребами Сити, из раздвоившейся тучи хлынул такой поток воды, что затопил деловую часть города. Только башни небоскребов плыли в просвете над затонувшим кварталом, подобно обломкам кораблекрушения.

Но небо уже разверзлось со всех сторон. Несколько раз казалось, что центральная часть города совершенно исчезла, первая волна ливня ринулась на дальнее предместье, расширяясь, захватывая шпили многочисленных соборов, белевшие над водяными потоками. Две другие волны одна за другой залили Сити и Тауэр.

Порой можно было различить купол Британского музея, дымившийся в брызгах дождя, церковь Святого Георга, шпиль которой катился в глубине тумана подобно потухшей луне. Церковь Святой Маргариты, чья вытянутая кровля походила на свежевымытые плиты разрушенной паперти, а позади них высилась исполинская затонувшая громада Вестминстерского аббатства, вызывая в памяти образ застрявшего между двух скал корабля со сбитыми мачтами, сопротивляющегося бешеному натиску бури.

На дальнем конце города, затуманенном водяной пылью, неясно виднелись несколько острых шпилей и башен далеких церквей. Они вырисовывались смягченными, тающими во влажном воздухе контурами.

Туча расширилась. Повсюду хлестали потоки воды, грозя затопить нижние этажи. И тут уже волны дождя стали налетать во все концы города.

Казалось, небо кинулось на землю. Улицы утопали, идя ко дну, и снова всплывали в порывах, стремительность которых словно возвещала гибель города. Слышался непрерывный рокот, голос разлившихся ручьев, шум воды, низвергавшейся в сточные каналы.

Над Лондоном, забрызганным слякотью, всюду окрасившимся под дождем в грязно-желтый цвет, тучи бахромились, бледнели мертвенной, однообразно разлитой бледностью, без единой щели или пятна. Дождь мельчал, прямой и острый. И когда налетал вихрь, серые полоски дождя изгибались широкими волнами.

Было слышно, как косые, почти горизонтально падавшие капли со свистом хлестали стены. Ветер спадал — и косые струи дождя опять выпрямлялись, упорно и спокойно заливая землю на огромной площади. И гигантский город, словно разрушенный и умерший после исступленной последней судороги, распростерся полем разметанных глыб под тусклым небом.

Перед лицом затопленного Лондона Джастина почувствовала бесконечную усталость, обессиленная, она была заполнена отчаянием, погружавшим ее в непроглядную тьму. Она сцепила руки, перекинутые через перекладину окна, опустила на них голову и широко раскрытыми глазами наблюдала за ливнем.

Дождь шел по-прежнему. Бледное небо истаивало водой. Провеял последний порыв ветра. Слышался монотонный рокот. Безраздельно властвующий дождь среди торжественной неподвижности бичевал без конца завоеванный им город, безмолвный и пустынный. За исчерченным хрусталем этого потопа смутно виднелся Лондон — призрак, трепетные очертания которого, казалось, растворялись в струящихся водах.

Теперь он навевал на Джастину лишь усталость, тревожное ожидание и все то неведомое, что таилось в будущем.

По-прежнему лил дождь. Который мог быть час? Джастина сейчас не сумела бы этого сказать. Наверняка приближалась ночь, но обернуться и посмотреть назад на стену, где висели часы, она не могла — это казалось ей слишком утомительным.

Время шло. Каждая минута, казалось, несла с собой столетие. Дождь падал без перерыва все тем же спокойным падением, как будто чувствуя, что у него достаточно времени — вся вечность, чтобы утопить равнину, на которой стоял гигантский город.

Лондон растаял на горизонте как призрак города. Небо расплывалось в мутном хаосе пространств, серый дождь падал все с тем же упорством.

Охваченная невероятной усталостью, Джастина закрыла окно и, еле добравшись до постели, рухнула на подушку.

Все, она больше не может оставаться здесь, в этом огромном, как спрут, Лондоне. Каждая лишняя минута, которую она проводила здесь без Лиона, приносила ей все новые и новые огорчения, все новую и новую печаль. Она была готова бежать отсюда куда угодно: в Париж, Рим, Вену, только не оставаться здесь. Этот город начал пугать ее.

К Джастине вернулось ощущение из времени младенческих страхов, когда ее пугали дикой собакой динго, и она оглядывалась вокруг, не видя ее — ей чудилось во мраке нечто притаившееся, чтобы кинуться на нее. Именно таким она сейчас ощущала этот гигантский город, который дышал на нее в эту слякотную пору запахом одиночества.

Усилившийся ливень падал с протяжным воплем. Комната была пуста и безмолвна, и огромное зеркало в дальнем углу лишний раз напоминало Джастине о том, что она одна.

Здесь в Лондоне ее уже больше ничто не держало — ни театр, ни этот дом на Парк-Лейн, ни знакомые и друзья. Она вдруг почувствовала себя совершенно свободной от всего, что осталось у нее за плечами после тех лет, которые она провела здесь. Она только должна дождаться следующего звонка Лиона. Он обязательно поймет ее. Причиной тому было глубокое одиночество.

Семейная жизнь не складывается, театр отвернулся от нее, родной дом остался далеко вдали.

Сейчас Джастина чувствовала себя человеком без родины. А главное — ее покинула надежда. Нет ничего, что связывает ее с прошлым, а еще хуже — с будущим.

Она достаточно обеспечена, чтобы позволить себе путешествовать. Да, нужно уехать. Может быть, это ошибка, может быть, нужно предпринять что-то другое — вернуться на сцену, снова поверить в то, что ее ожидает счастливая жизнь… Может быть… Но сейчас у нее не было сил для того, чтобы начать жизнь по-иному здесь, в Лондоне. Только бесконечная усталость, только бесконечное разочарование.

Может быть, уехав отсюда, увидев что-то новое, неведомое, пройдя по каким-то другим, узким или широким, улицам, маленьким или большим площадям, она ощутит в себе и какие-то новые жизненные силы. Кто знает?

Если не получилось здесь, то, может быть, получится где-то вдали. На родину ей возвращаться не хотелось. Там было все известное, пройденное и забытое. Возвращаться к нему Джастина не испытывала никакого желания. Конечно, Дрохеда может успокоить, но она не вернет утраченного равновесия. Мать, наверное, до сих пор живет ощущением утраченного, а прибавлять к этому свои разочарования, свою боль означало только разрушить самую хрупкую, самую последнюю надежду.

Возможно, если бы был жив Дэн, все складывалось бы совсем по-другому. Даже в такой ситуации он смог бы посоветовать Джастине, как поступить, что предпринять, где найти выход. Он всегда находил силу в Боге. Но Джастина на это не способна. Она слишком свободна, слишком независима, для того чтобы полагаться на Бога. Она может найти внутреннюю опору только в самой себе.

А для этого нужно уехать, уехать как можно скорее и дальше отсюда. Лондон медленно и неуклонно убивал ее. Здесь не было ничего, что могло бы подсказать ей выход. Здесь ей были уготованы только одиночество, ночь и дождь.

Все, решено. Осталось только собрать вещи, предупредить Лиона и решить, куда ехать. Остальное покажет будущее.

Наконец-то решившись, Джастина уснула мертвым, свинцовым сном. Только сон сейчас смог принести ей облегчение и заставить забыть о сомнениях. Она замерла в тяжелом долгом забытьи, а вода за окном по-прежнему лила и лила.

Но Джастина уже не слышала хлеставшего вокруг нее ливня и не видела пляшущего вдоль луж отсвета фонарей.

 

31

В воскресное утро запомнилось Джозефу Уилкинсону главным образом по утомительному и скучному ритуалу открывания и закрывания ворот. Казалось, на пути до Дрохеды их было бесчисленное множество. И всякий раз приходилось останавливаться, отворять ворота, проезжать и снова останавливаться перед следующими воротами. Как ни странно, но не было ни одних ворот, которые оказались бы незапертыми. Очевидно, это было таким же ритуалом для всех окрестных жителей: остановиться, открыть ворота, проехать, закрыть ворота и ехать дальше. Хорошо еще, что в машине с Уилкинсоном ехали двое телохранителей, один из которых одновременно исполнял обязанности шофера.

Самому Джозефу не приходилось выходить из машины, хотя при его возрасте и здоровье это было бы для него не слишком затруднительно.

Вокруг были признаки надвигающейся осени: узкие листья высоких эвкалиптов, окружавших временами дорогу, словно выстроившиеся в торжественном карауле солдаты, покрылись каким-то белесым налетом, словно сединой. Вместе с эвкалиптами и самшитом приготовились к наступлению холодов и перечные деревья.

Наконец черный «роллс-ройс» миновал последние ворота и, проехав милю через зеленый луг, остановился рядом с двухэтажным георгианским особняком, сложенным из плит кремового песчаника с черными ставнями на больших окнах с узорчатым переплетом. Крыша веранды и стены дома были обвиты сетью зеленой листвы, делая дом похожим на мохнатый шатер.

— Да, неплохо, — проговорил вполголоса Джозеф Уилкинсон, выходя из машины и разглядывая особняк вместе с окружающими его одноэтажными строениями, которых обычно не увидишь рядом с английскими усадьбами. Несмотря на британский стиль, в котором были сделаны заботливо ухоженные газоны, во всей архитектуре поместья чувствовалось, что построено оно было австралийцами и для австралийцев.

Уилкинсон, хоть и привык к роскошным особнякам австралийской знати, был немало удивлен, встретив в сельской глуши такое кричащее проявление архитектурного буйства.

Не меньше генерал-губернатора были удивлены и его телохранители, которые, сняв темные очки, внимательно разглядывали огромную веранду, окружавшую дом, резные ставни черного дерева на окнах, огромные высокие эвкалипты, опоясавшие поместье гигантской зеленой изгородью, и огромные заросли розовых кустов.

— Ну и дела, — сказал Джонни своему напарнику, — вот уж не подумал бы, что эти овцеводы могут жить в такой роскоши. Видно, немало денег приносит им шерсть.

— Хм, а ты что думал? На тебе, между прочим, пиджак тоже не из синтетики.

Услышав шум подъезжающей машины, Мэгги вышла на крыльцо. На ней было одето внешне скромное, но дорогое платье из шелка горчичного цвета с высоким горлом и длинными рукавами. На плечи она накинула тонкую вязаную шаль, которую придерживала руками. Следом за ней вышли Боб, Джек и Джимс. Они знали, что к ним приедет какая-то важная государственная особа, и внутренне настроились встречать целый караван машин с огромным количеством сопровождающих, хотя Мэгги и предупреждала их о том, что приедет только один человек вместе с двумя телохранителями.

Улыбаясь, Джозеф подошел к крыльцу. Церемонно поклонившись, он сказал:

— Здравствуйте, Мэгги Джоунс, здравствуйте, господа. Сознаюсь, что не ожидал увидеть в такой глубинке столь внушительную усадьбу.

— Познакомьтесь, — сказала Мэгги, — это Джозеф Уилкинсон. А это мои братья: Боб, Джек и Джимс. У меня есть еще двое братьев, — добавила она, поворачиваясь к Уилкинсону, — Хьюги и Фрэнк, но сейчас их нет дома. Хьюги отправился по неотложному делу на дальнее пастбище, а Фрэнк поехал в Джиленбоун, чтобы поприсутствовать на утренней службе. Надеюсь, что вы увидитесь с ним сегодня.

— А где ваша мать и внучка? — спросил Джозеф.

— Маме тяжело двигаться, она сейчас в гостиной, а Дженнифер готовится к выходу.

Джозеф по очереди поздоровался с братьями Мэгги и, представив им своих молчаливых спутников, отправился вслед за Мэгги в дом.

Он прошел по просторной полутемной прихожей, где пол был выложен мраморной плиткой и поблескивали медные перила широкой лестницы. Мэгги широко распахнула перед ним дверь в гостиную и жестом пригласила его войти.

Фиона сидела в кресле у высокого, от пола до потолка, раскрытого окна с чашкой травяного чая в руках.

По поведению Джозефа Уилкинсона было видно, что он удивлен не только внешним видом усадьбы, но и ее внутренним убранством. Осторожно ступая по шикарному французскому ковру, он так высоко поднимал ноги, словно боялся зацепиться за ворс и упасть.

— Это моя мать, Фиона, — сказала Мэгги, подводя к ней генерал-губернатора. — Мистер Джозеф Уилкинсон. Он занимает важный пост в правительстве.

Она намеренно решила не говорить родным всю правду, чтобы не поднимать лишнего шума. Фиона, зрение которой уже давно было не тем, что в молодости, подслеповато морщась, изучила внешность представленного ей мужчины и, удовлетворенно улыбнувшись, протянула ему ссохшуюся, покрытую коричневыми пятнами старости руку. Не делая никаких исключений, Уилкинсон нагнулся и поцеловал руку, обтянутую морщинистой шершавой кожей.

— Очень приятно.

— Вы никогда не бывали в наших краях? — спросила Фиона.

— Нет, здесь прежде не приходилось. Правда, моя жена была родом из Броукен-Хилла, это примерно в двухстах милях отсюда. Почти на западной границе штата.

Фиона кивнула:

— Да, я знаю. Мэгги рассказывала мне. Вы провели все утро в дороге?

— Да. Но не могу сказать, что устал. Единственное, что меня слегка утомило, — это большое количество ворот по дороге от Джиленбоуна до вашей усадьбы.

Фиона рассмеялась старческим, скрипучим, как рассохшееся кресло-качалка, голосом.

— Помнится, на это жаловался даже преподобный де Брикассар, — сказала она. — Что ж, ничего не поделаешь. Здесь так было всегда. Я думаю, что вам нужно пройти в столовую. Мэгги еще со вчерашнего дня была занята приготовлением торжественного обеда. Кстати, она вам говорила, наверное, сегодня в Джиленбоуне праздник, и после обеда молодежь собирается ехать туда.

Уилкинсон понял, что под словом «молодежь» Фиона имеет в виду собственных детей. Он не смог удержать озорной улыбки, потому что подумал, что с точки зрения этой старухи вполне имеет право назвать молодежью и себя. Отхлебывая чай, Фиона смотрела на человека, который вдохнул новую жизнь в ее, уже казалось, угасшую дочь. Да, он действительно интересный. Высокий, статный, лицо не такое тонкое, как у Ральфа, но глаза не менее выразительные. Что ж, вполне подходит для Мэгги. Можно спокойно сказать, что это ее тип мужчины. Судя по тому, как она расцвела, этот Джозеф Уилкинсон для нее не просто случайный знакомый. Тем лучше. Раз уж так получилось с Диком… В конце концов, Мэгги еще совсем не старуха, вполне способна влюбиться. Да, странно звучит… В пятьдесят пять лет — любовь. А с другой стороны — а почему бы и нет? Все-таки лучше, чем с тоской бродить вокруг дома или целыми часами сидеть в плетеном кресле среди кустов роз. Да, я знаю, почему она там сидела, глядя на розовые и красные бутоны. Слишком уж они напоминали ей кардинальскую сутану. Ей бы отвлечься, позабыть обо всем этом, а она каждый день как на караул ходит к этим цветам. Только вчера отвлеклась, занятая подготовкой к встрече воскресного гостя. Ну и слава Богу. Слава Богу.

— Спасибо за то, что зашли к старухе, — сказала Фиона, снова поднося к губам чашку с травяным чаем. — Вы, видно, проголодались с дороги, ступайте, на столе накрыто. Между прочим, половину блюд делала сама Мэгги. Так что узнаете, как она готовит. Вы-то, видно, давно домашней кухней не баловались.

Благодарно кивнув, Уилкинсон последовал за Мэгги, которая проводила его в столовую. Тут подоспела и Дженнифер. Бабушка ей еще вчера вечером сказала, что к ним приедет в гости важный господин, и девочка все утро посвятила своему туалету. Теперь она вышла в новом голубом платьице и с голубым бантом в пышных волосах. Джозеф Уилкинсон с интересом и восхищением посмотрел на девочку.

— Я знаю, вас зовут Дженнифер, — сказал он, взял ее руку и поцеловал.

Дженнифер была в восторге от нового знакомого, как, впрочем, и он от нее. Джозеф с волнением подумал о том, что эта девочка могла быть и его внучкой.

Мэгги пригласила его к столу, и Уилкинсон, погладив девочку по голове, пошел за Мэгги.

Братья Клири вместе с телохранителями генерал-губернатора уже сидели за столом, и Боб, как самый главный в таких делах, разливал по небольшим рюмкам из старого стекла темно-коричневый напиток из невысокой пузатой бутылки.

— Ого, — сказал Уилкинсон, — вот уж чего не ожидал встретить в вашей глубинке, так это «чивас-ригал».

— Что ж, по-вашему, мы тут только пивом пробавляемся? — добродушно пробурчал Джимси. — Овцы наши неплохой доход приносят, а потому мы можем позволить себе хотя бы разочек в год шотландский виски двенадцатилетней выдержки. Усаживайтесь за стол, мистер Уилкинсон, а то горячее скоро остынет.

Стол был, действительно, полон самых настоящих яств: тушеные бычьи хвосты с чесночным соусом, жареный гусь, традиционный рисовый пудинг, яблочный пирог и запеченная в тесте рыба. На первое был овощной суп с гренками по-валлийски. Ко всему этому прилагался отличный шотландский виски, стоимостью в полторы сотни долларов за бутылку, и разнообразные фруктовые напитки.

После столь сытного обеда были поданы еще фруктовый торт по-австралийски, свежеиспеченные булочки и чай.

Мэгги успела шепнуть на ухо Уилкинсону о том, что никто в доме не знает его настоящей должности, а потому было бы неплохо, если бы и он об этом помалкивал.

Разумеется, братья Клири живо интересовались делами в Канберре, и гость подробно рассказывал им о тонкостях нынешней политической ситуации, а также о последних скандалах, что особенно интересовало окружающих.

Было уже два часа пополудни, когда праздничный обед подошел к концу.

— Ну что ж, — вставая из-за стола и довольно похлопывая себя по переполненному животу, сказал Джимси, — пора, видно, и в Джиленбоун ехать, пока доберемся, глядишь, и праздник закончится.

— Не бойся, — сказала Мэгги, — к вечеру там начинается самое главное — танцы.

Это заявление сестры вызвало едва ли не истерический смех у брата.

— Ишь ты, — расхохотался Джимси, — вспомнила о танцах. Мне сейчас только пиво и на скамеечку присесть. А танцуют пусть другие. В Джиленбоуне молодежи хватает.

На праздник, кроме Мэгги и Джозефа Уилкинсона, вызвались ехать только Боб и Джимси. К тому же они наотрез отказались воспользоваться «роллс-ройсом» генерал-губернатора, предпочитая свой грузовичок. Никакие доводы Мэгги о том, что после виски не стоит садиться за руль, на Боба не действовали.

— А сколько я выпил? — самоуверенно заявил он. — Сущая безделица. Да и в Джилли я пить не буду. Так, проветриться поеду. Вот Джимси может нагрузиться сколько захочет. А меня ведь ты знаешь — я никогда не беру лишнего.

Хотя эти слова брата были для Мэгги слабым утешением, ей пришлось смириться с тем, что своенравные Клири всегда поступают так, как им взбредет в голову. Она успокоила себя тем, что Боб и в самом деле выпил совсем немного и на проселочной дороге, ведущей из Дрохеды в Джиленбоун, способен разве что протаранить ворота.

— Черт с вами, что тут можно поделать, — махнула она рукой. — Только смотри, Боб, езжай поосторожнее.

— Ладно, Мэгги. Ты за нас не слишком волнуйся. К тому же тебе есть чем заняться. — Он лукаво подмигнул и, обменявшись взглядом с остальными братьями, сидевшими за столом, рассмеялся.

Уилкинсон, поблагодарив хозяйку и всех сидевших за столом за прекрасный обед, предложил Мэгги свою помощь в уборке.

Это было нечто неслыханное в Дрохеде — мужская работа есть мужская работа, женская есть женская. Джимси даже с притворным осуждением собирался что-то сказать, но, перехватив властный взгляд Боба, только протянул:

— Не стоит, Мэгги сама управится. Разве это стол? На пять минут работы.

Кряхтя после сытного обеда, братья Клири стали разбредаться по дому, а Боб вместе с Джозефом Уилкинсоном вышли во двор.

— У вас здесь замечательные места, — с искренним восхищением сказал генерал-губернатор, обводя взглядом окрестности Дрохеды, покрытые почти выгоревшей на солнце травой.

— Жаль, что вы приехали к нам осенью, — сказал Боб, — посмотрели бы вы, что здесь творится летом. Настоящий рай на земле, да и только.

Они успели обменяться только несколькими фразами о Дрохеде, когда на пороге показалась Мэгги, торопливо поправлявшая на плечах сетчатую шаль.

— Я готова, — с улыбкой обратилась она к Уилкинсону. — Можно ехать.

Путь от Дрохеды до Джиленбоуна на сей раз показался Мэгги совсем коротким. Она почти ничего не говорила сама, только с огромным любопытством слушала своего собеседника, который рассказывал ей о своей молодости в Англии, годах войны, которую он провел добровольцем в батарее береговой обороны, и о том, как складывалась его жизнь в Австралии после назначения сюда на должность генерал-губернатора. Уилкинсон рассказывал обо всем подробно и откровенно. Правда, не слишком охотно рассказывал о годах супружеской жизни с Патрицией. Как всякий мужчина, он понимал, что женщине не слишком интересно знать о своей предшественнице.

В пять часов пополудни они уже приехали в Джиленбоун и, остановив машину на главной площади, вышли из «роллс-ройса». На улицах было много гуляющих, и те из жителей городка, которые знали Мэгги, были удивлены, видя ее в прекрасном настроении и улыбающейся. Наверное, никогда за последний десяток лет она не была так хороша. Казалось, обаяния в ней сейчас хватило бы на двадцать новых побед. Грусть, слишком заметная в ней, когда она приезжала из Дрохеды, чтобы посетить церковь, теперь была замаскирована и смягчена ее сегодняшним нарядом, каким-то словно бы туманным, без единой жесткой линии, так что ее лицо выглядывало из платья, как из нежного облака, без заметной черты между телом и одеждой.

Дневная жара начала спадать, и Мэгги шагала вместе с Джозефом Уилкинсоном под руку по направлению к еще зеленой лужайке за домами.

Это место, выбранное для Джиленбоунского празднества, было одним из тех травяных оазисов, которые часто встречаются на черноземных равнинах Нового Южного Уэльса. Ни коровы, ни овцы не тревожили зеленый покров лужайки, и травянистый ковер нигде не был нарушен.

Здесь уже началось всеобщее веселье, залихватские звуки Джиленбоунского оркестра безошибочно вели гуляющих к месту празднества. Вскоре Мэгги и Джозеф увидели и самих музыкантов. Они сидели на ломовом полке, синем, с красными колесами, отмытом и отчищенном до блеска и украшенном арками из прутьев, к которым были прикреплены цветы и зеленые ветки. Прямо перед полком танцевало около двадцати пар — это был главный, или срединный, круг. А по бокам танцевало еще несколько малых кругов из гостей попроще, вращательные эволюции которых не всегда совпадали с тактом.

Все молодые парни носили голубые или белые розетки и с раскрасневшимися лицами напропалую отплясывали перед девушками. А те от возбуждения и быстрой пляски заливались таким румянцем, что рядом с ним бледнели их многочисленные розовые банты. Красотки с длинными буклями, красотки с короткими кудряшками, красотки с локонами, кокетливо спущенными на щеку, красотки с косами — все кружились и кружились без устали. И можно было только подивиться, как удалось в такой, казалось, малонаселенной округе набрать столько приятных молодых женщин, сходных по росту, годам и расположению духа.

На заднем плане какой-то счастливый смертный плясал в одиночку, с закрытыми глазами, в полном забвении от всего окружающего. В стороне под остриженным терном был разложен костер, и над ним рядком висели три котла. Тут же чуть подальше стоял стол, за которым пожилые дамы разливали чай, и среди них Мэгги встретила несколько знакомых и приветствовала их кивком головы.

Мэгги вдруг почувствовала какое-то смущение, словно опасалась, что ее неправильно поймут. Ну да, в ее-то возрасте — и с новым хахалем! Для многих простых жителей Джиленбоуна это было бы хорошим поводом для шуток. Присоединиться к празднику стало для Мэгги непростым делом, хотя, конечно, если бы она вместе с Джозефом подошла, веселые матроны предложили бы ей чаю и всячески обласкали свою давнюю знакомую. Они с Джозефом остановились в стороне от основного празднества и, обмениваясь короткими замечаниями о танцующих парах, наблюдали за молодежью.

Порой им казалось, что цивилизация сюда даже и не добралась, все на этом празднике выглядело так, как будто происходило не в шестьдесят девятом году двадцатого столетия, а в середине девятнадцатого века. Незамысловатые, но веселые мелодии, простые деревенские танцы, чай, пиво — наверное, так веселились первые английские переселенцы, прибывшие в Новый Южный Уэльс. Прошло уже часа полтора с тех пор, как они приехали в Джиленбоун, и солнце уже клонилось к закату. А оркестр тем временем играл с еще большим, если это возможно, энтузиазмом. С другой стороны неба уже поднималась круглая желтая луна, правда, еще не имея силы перебороть своими лучами оранжевый свет на западе. Танцы шли по-прежнему, но теперь собралось больше зрителей, пришедших любопытства ради. Они стояли кольцом вокруг танцующих, и на Мэгги с Джозефом уже мало кто обращал внимание.

Столько чувственных эмоций, сколько целая округа тратила по мелочам за весь год, сейчас сосредоточилось, как вскипающий бурун, на этой малой площадке и на несколько часов времени. Несколько десятков этих кружащихся пар вились так, как не доводилось им виться ни разу за все двенадцать месяцев, прошедших с прошлогоднего такого же увеселения. На время язычество возродилось в их сердцах, радость жизни стала их единственным законом, и они не поклонялись ничему, кроме самих себя.

Многим ли из этих объятий, страстных, но временных, суждено стать постоянными — этот вопрос, возможно, задавал себе кое-кто из тех, кто сейчас обнимались, равно как и Мэгги, которая на них смотрела. Она уже начинала завидовать их пируэтам, жаждала тех надежд и того счастья, которое магия танца зажигала в их сердцах.

Тем неожиданнее для нее было услышать из уст Джозефа тихие слова:

— Вы любите танцевать?

Она на мгновение замерла.

— Я так давно этого не делала, что даже и не знаю, что вам ответить.

— Хотите потанцевать со мной?

— Очень приятно было бы встряхнуться. Но не покажется ли это странным для женщины в моем возрасте?

Уилкинсон улыбнулся, пожал плечами:

— А что странного в том, что пожилым людям тоже хочется потанцевать?

Мэгги и вправду не знала, что ответить. Рассеянно глядя на извивы хоровода, она пробормотала:

— Пожалуй…

— Если вы стесняетесь, то мы можем потанцевать где-нибудь вдали от главного круга. Но я бы, честно говоря, хотел попробовать свои силы и рискнуть поплясать вместе с молодыми.

Она протянула руку, и это было молчаливым согласием на его предложение.

Уилкинсон взял ее ладонь и, обойдя круг танцующих, стал в конце их вереницы. Через две минуты они уже выполняли очередную фигуру, постепенно передвигаясь вперед к голове хоровода, и пока они двигались от хвоста к середине, Мэгги не раз каялась, что уступила его уговорам. Но, двигаясь от середины к голове, она уже убеждала себя, что совершает пусть и неожиданный для самой себя, но вполне естественный поступок. А уж когда пошли без роздыха повороты, скольжения, пируэты, к чему их обязывала позиция в голове хоровода, то кровь у Мэгги разгорелась, и для долгих раздумий не хватало времени.

Сквозь вереницу в двадцать пар они пробирались своим извилистым путем, и новая жизнь закипала в ее жилах. Бледный вечерний свет усиливал обаяние этой минуты. Есть такая степень и такой оттенок света, который имеет свойство колебать душевное равновесие и давать опасное преобладание нежным чувствам. В сочетании с движением он очень быстро доводит их до высшей точки, в то время как разум, наоборот, становится сонным и невосприимчивым. И такой свет сочился сейчас с полного диска на этих двоих.

Наверняка все танцующие девушки испытывали какие-то похожие чувства. Но Мэгги, которой в своей жизни пришлось пережить многое, — сильнее всех.

Трава у них под ногами уже была выбита и стерта, твердая утоптанная поверхность, если смотреть наискосок по направлению к лунным лучам, сияла, как полированный стол. Воздух был совершенно неподвижен. Флаг над полком с музыкантами словно прилип к древку, а сами музыканты виднелись, как темные контуры на фоне неба, за исключением тех моментов, когда раструбы тромбона, серпинта и английского рожка вдруг вспыхивали, словно огромные глаза, в черноте их фигур.

Нарядные платья девушек утратили свои разнообразные дневные оттенки и все казались туманно-светлыми. Мэгги плыла и плыла по кругу, поддерживаемая рукой Джозефа, с лицом, застывшим и невыразительным, как у статуи. Душа ускользнула из ее черт и забыла их, и они остались пустые и спокойные, какими всегда бывают, когда чувства превышают их способность выражения.

Джозеф был так близко к ней, что она даже боялась об этом думать. Она чувствовала его дыхание, а он, конечно, чувствовал ее. Да, они были уже совсем немолодыми, и такие развлечения не могли продолжаться долго. А все-таки они сейчас несутся в одном ритме. Она дивилась колдовству танца, словно ощутимая граница отделяла ее переживания внутри этого круга от всего, что она испытывала вне его. Когда она начала танцевать, воздух как будто сменился, там, снаружи, осталась ее прежняя жизнь, в которой она была закована, как в полярной мерзлоте, по сравнению с тропическими ощущениями здесь. Она вступила в танец из сумрачных часов своей недавней жизни, как входят в ярко освещенную комнату после скитания в ночном лесу. Она уже начинала задыхаться, сердце ее билось в учащенном ритме от энергичного танца, но все это вместе с лунным светом становилось упоением. Может быть, Джозеф был главным составляющим в этом сладком и сложном чувстве или же танец и все окружавшие их были в этом повинны больше — это было слишком тонкое различие, которого Мэгги сейчас никак не могла бы установить.

Жители Джиленбоуна и округи уже начали задавать друг другу вопросы: кто он? И, прихлопывая в ладоши, подзадоривали единственную немолодую пару среди плясавшей молодежи. Разумеется, если бы Мэгги появилась здесь одна и стояла в стороне, ничего подобного ее бы не ожидало. Но теперь было по-другому.

Оба они вместе с Джозефом чувствовали себя помолодевшими лет на тридцать, хотя каждый пируэт, каждое движение давались им со все большим и большим трудом. Таким образом, то, что для всех было просто бодрящим движением на свежем воздухе, для этих двоих — по одинаковым причинам — стало вихрем, уносившим их в неведомое. Танец пробудил в них чувства и заставил забыть о таких условностях, как возраст и здоровье.

Но они вскоре сами напомнили о себе. Не прошло и пяти минут с того момента, как они начали танцевать, а сердце Мэгги уже готово было выскользнуть из груди.

Наконец, утомленная непрестанным движением, она повернулась, чтобы выйти из круга, в котором и так слишком долго оставалась. Джозеф отвел ее в сторону к травянистому пригорку, где стояла пустая скамейка, и, усадив ее, остался стоять рядом. С той минуты, когда он заговорил с ней перед началом танца, они больше не обменялись ни словом.

— Устали? — нежно спросил он. — Наверное, мне не следовало бы приглашать вас. Все-таки мы уже далеко не молодая пара.

Тяжело дыша, она махнула рукой.

— Нет, что вы, мне очень понравилось.

Он увидел ее блеснувшие в вечернем свете глаза, ее плохо скрытое волнение и сам с трудом смог сдержать в узде свои чувства.

Так он стоял рядом с ней несколько минут, пока наконец оба не пришли в себя после короткого, но энергичного танца. Наконец Мэгги поднялась и, мягко улыбнувшись, сказала:

— Давайте немного прогуляемся.

Они пошли рядом, осторожно ступая по уже влажной от росы траве, провожаемые отзвуками веселья, так как танцы еще продолжались. Луна уже стала яркой и серебряной, но луг за Джиленбоуном на удивление был темным и непроницаемым даже для такого освещения. Сейчас уже здесь можно было наблюдать удивительную картину — темная, гасящая все лучи полоса земли под небом, полным от зенита до горизонта белого как снег блеска. Если бы чей-то глаз смотрел на Джозефа и Мэгги сверху, с высоты, их лица среди этого темного пространства были бы как две жемчужины на столе черного дерева. Джозеф крепко держал ее под руку, уже не скрывая серьезности своих намерений по отношению к Мэгги.

Они шли медленно, держа друг друга за руки, слыша тихое ровное дыхание наступающей ночи. Каждый из них думал над тем, какой следующий шаг ему предпринять.

В этот сумеречный час на равнине вокруг Джиленбоуна только так и можно было что-нибудь делать — постепенно, обдуманно, шаг за шагом, потому что на самой равнине в это время появлялось что-то похожее на медлительное, осторожное, полное колебаний раздумье. Таково было свойство объемлющего ее в этот час покоя. Это не был абсолютный покой неподвижности, а только мнимый покой невероятно медленного движения.

Вокруг была здоровая жизнь, внешне сходная с оцепенением сна, застылость и одновременно такая полнота сил, которая свойственна разве только лесу.

Они и сами не заметили, как обошли по кругу всю западную часть Джиленбоуна и оказались на стороне города, противоположной той, где проводилось празднество.

Внезапно их взорам открылся высокий огненный язык. Веселое пламя расписывало золотом внутреннюю сторону людского круга — нескольких молодых людей, собравшихся вокруг костра. Отсветы огня отбросили на темную траву под ногами дрожащее сияние, которое редело и гасло через несколько метров.

Люди, озаренные пламенем костра, как будто стояли в каком-то верхнем ярусе мира, отдельном и независимом от темноты вокруг. Со всех сторон их словно окружала бездна. Так чудилось из-за того, что взгляд, привыкший к свету, с трудом проникал в окружавшие его черные глубины. Иногда взревевшее с внезапной силой пламя забрасывало туда быстрые отблески, словно высылало разведчиков в неведомую страну. И тогда какой-нибудь пучок высокой травы на миг ответно вспыхивал таким же красноватым огнем, а потом снова все терялось во мраке.

Это внезапно возникшее перед Мэгги и Джозефом зрелище напомнило им о каких-то сказочных, давно ушедших англосаксонских обрядах и жертвенных огнях их далеких предков — древних бриттов.

А на самом деле все объяснилось очень просто. Осенью всякого тянет разжечь костер. Это естественное побуждение человека в ту пору, когда во всей природе звучит сигнал гасить огни. Это бессознательное выражение человеческого непокорства, стихийный бунт Прометея против слепой силы, повелевшей, чтобы каждый возврат зимы приносил непогоду, холодный мрак — страдания и смерть. Надвигается черный хаос, и скованные боги земли провозглашают: «Да будет свет!»

Яркие блики и черные, как сажа, тени, падая на лица и одежду стоявших вокруг людей, придавали всей этой сцене чисто дюреровскую выразительность. Но уловить подлинный склад каждого лица было невозможно — быстрые языки пламени взвивались, кивали, разлетались в воздухе. Пятна теней и хлопья света беспрестанно меняли место и форму. Все было неустойчиво, трепетно, как листва, и мимолетно, как молния.

Впадины глазниц, только что глубокие и пустые, как в голом черепе, вдруг до краев наливались блеском. Худая щека миг назад была темным провалом, а теперь она сияла. Изменчивый луч то углублял складки на лицах, то совершенно их сглаживал. Ноздри казались черными колодцами, загорелые руки — позолоченным лепным орнаментом. То, что по природе своей лишено было блеска, вдруг покрывалось глазурью, а глаза вспыхивали, словно фонарики.

У молодых людей, собравшихся вокруг костра, явно было хорошее настроение, и один из них отплясывал джигу, подпевая сам себе. Правда, голос у него был хлипкий и тонкий, похожий на жужжание пчелы в дымоходе:

Потом он задохнулся, и песня оборвалась. Остальные рассмеялись.

— Славная песня, да только не под силу твоим легким. Тебе еще тренироваться и тренироваться.

— Зато я знаю эту песню, а вы нет.

Он спел еще один куплет и наконец-то окончательно умолк.

Мэгги и Джозеф остановились в нескольких десятках метров от костра. Это произошло скорее по его желанию — рука Джозефа внезапно обвила пояс Мэгги, прежде чем она успела понять его намерения, и он страстно поцеловал ее.

Она не сопротивлялась, но после того, как он отпустил ее, губы ее задрожали, в лице мелькнула радость, потом сомнение. Все ее обрывки мыслей обозначились с предельной четкостью в этой бегущей смене выражений. Казалась, вся ее долгая, сложная жизнь струится сквозь нее, открытая взгляду, как прозрачный до дна ручей.

— Джозеф, что вы делаете, — тихим, слабым голосом сказала она, — ведь мы знакомы с вами только три дня.

Он озорно улыбнулся:

— А вы считаете, что три дня слишком малый срок для того, чтобы испытать такие чувства? Не забывайте о том, что мы с вами находимся в таком возрасте, когда слишком затянувшиеся переживания могут только навредить.

— Но ведь это же глупо. Глупо и смешно. Да, вы правы, мы с вами пожилые люди, но ведь это же не значит, что нужно так торопиться.

— А почему, почему нет? — с жаром воскликнул Джозеф. — Если мы не сделаем этого сейчас, то следующего раза может просто не быть.

Хорошо еще, что из-за алых отсветов костра, издалека падавших на ее лицо, Джозеф не видел, как она покраснела.

Смешно сказать — Мэгги чувствовала себя девчонкой, которая боится продемонстрировать свою любовь только потому, что еще слишком молода для этого. Ведь ей пришлось столько пережить, перенести, а она по-прежнему стесняется.

— Нет, я так не могу, — отказывая самой себе и Джозефу, сказала она, — так не должно быть, так не бывает. Только, ради Бога, не обижайтесь, Джозеф. Но в этом есть какая-то неправильность.

— Какая неправильность?

— Не знаю. Не могу объяснить. Когда мы встретились с вами впервые, я даже не смела об этом думать, а теперь, когда все это произошло…

Ее волнение нашло исход в безмолвных слезах: почти неслышимые и незримые, они покатились по ее щекам. Бок о бок в ее душе лежали два почти противоположных чувства: снова зарождавшаяся любовь и страх. Она отдавалась то одному, то другому без всякого перехода.

— Я не знаю, не знаю…

— Послушайте, Мэгги, — с нежностью сказал Уилкинсон, — выходите за меня замуж.

После этого она разрыдалась и, закрыв лицо руками, отвернулась.

— Что вы делаете со мной, Джозеф? Я не могу так, не могу… Это слишком тяжело.

Он подошел сзади, осторожно обнял ее за плечи и прижал к себе. Мэгги почувствовала, как в душе ее всплывают воспоминания о близости с Ральфом. Это было почти то же самое, и от этого ей было еще больнее. Правда, Ральф говорил ей о том, что не может быть с ней рядом, потому что душой и телом всецело принадлежит Богу, а Джозеф предлагает ей совершенно другое.

— Поймите, Мэгги, — торопливо говорил он, — я всегда старался быть разумным, я всегда пытался сдерживать свои эмоции, я хотел быть рассудительным, трезвым и, наверное, всегда так и поступал. Но сейчас я уже не могу сдерживаться. Мне осталось не слишком много времени для того, чтобы быть скупым на выражения чувств. Хотите, я сейчас стану перед вами на колени и буду умолять вас, чтобы вы не отвергли меня, не разбили мне сердце?

Он говорил, а она задумчиво смотрела на него полными слез глазами, и весь ее вид показывал, что она готова согласиться с каждым его словом.

— Да, я всегда мечтала о чем-то в этом роде. Таком красивом, радостном и неожиданном. Я никогда не просила у жизни слишком много. Честно, я всего лишь хотела дом, и чтобы рядом был человек, который любит меня. Я так старалась! Почему же у меня все отняли? Чего мне было еще ждать от жизни? Еще один одинокий день и одна одинокая ночь?! Мне много лет. Я хочу жить на земле, где нет проблем. Конечно, такая земля есть, а иначе зачем люди верят! И вот теперь появились вы, такой красивый и жизнерадостный. Мне очень хорошо с тобой и я боюсь в это поверить…

Джозеф хотел ей ответить, но в это мгновение до их слуха от костра донеслось не слишком стройное пение. Это был тот же самый сиплый дрожащий фальцет, который совсем недавно поведал о королеве и ее отчаянном возлюбленном.

 

32

Слова прозвучали словно издевка. И в то же время они принесли такое облегчение и успокоение, что Мэгги и Джозеф одновременно рассмеялись.

— Ну, вот видите, — сказал он, — все складывается так, что вы должны поверить в мою искренность; конечно, если я таким образом врываюсь в вашу жизнь, нарушаю ваш покой, вы вправе сразу же отказать мне. Вам достаточно только сказать «нет», и я навсегда исчезну.

Она долго молчала, а потом наконец прошептала:

— Вы требуете от меня невозможного. Вы же знаете, что я не смогу отказать вам, Джозеф. Но я не могу сказать «да».

— Но ведь вы не говорите «нет»? — с надеждой спросил он.

Она посмотрела куда-то вдаль, в пространство, как бы надеясь найти там ответ. По щекам ее покатились слезы. Увидев, что она плачет, он обхватил ее за плечи.

— Черт возьми! — внезапно воскликнул он. — Я совсем забыл о том, что сегодня будет лунное затмение! Взгляните, Мэгги.

Она подняла голову. И действительно, на нижнем крае луны возникло коричневатое пятно. Затмение началось. Мэгги проходила взором вдоль и поперек по этой дальней стране — по Заливу Радуг, мрачному Морю Кризисов, Океану Бурь, Озеру Снов, обширным циркам и удивительным кратерам. Ей стало мерещиться, будто она путешествует на луне среди этих диких ландшафтов, стоит на ее полых внутри горах, пробирается по ее пустыням, спускается в ее долины и на высохшее дно ее морей, восходит на края ее потухших вулканов. Луна стала постепенно гаснуть, тень на ней заметно расширялась, а потом наконец все погасло.

Мэгги охнула от внезапно охватившего ее благоговейного ужаса и, сама того не замечая, прижалась к Джозефу. Он заключил ее в объятия, и вот так, обнявшись, они стояли посреди темного луга до тех пор, пока сияние лунного света снова не озарило небо.

— А что вы сказали своим парням? — неожиданно спросила Мэгги. — Почему они не маячат, как обычно, у вас за спиной?

Уилкинсон рассмеялся:

— Я сказал, что у них сегодня выходной. Ну, в общем, дело даже не в этом. Просто здесь никто не знает о том, кто я такой. А потому бояться нечего. Послушайте, Мэгги, по-моему, стало немного прохладно. Не пойти ли нам в машину?

— Да, становится холодно. И нам уже пора возвращаться в Дрохеду. Если вы, конечно, собираетесь остаться там до утра.

— Ну разумеется. Я непременно воспользуюсь вашим гостеприимством. Что касается моих слов, то я, разумеется, не стану вас торопить. Меня вполне устраивает то, что вы сказали. Мое предложение остается в силе, и вы можете воспользоваться им в любую минуту, вам стоит лишь сказать мне «да», и я тут же буду рядом. Надеюсь, что ваша семья не станет возражать, если вы примете мое предложение.

— Я слишком самостоятельна, — задумчиво сказала Мэгги, — не думаю, что кто-нибудь из них станет возражать. Но сейчас дело не в этом.

— А в чем же?

— Мне надо подумать, это во-первых. А во-вторых, не забывайте, что у меня здесь мать.

— А я и не забываю об этом, — весело откликнулся Уилкинсон. — Мы сможем забрать ее с собой.

Мэгги с сомнением покачала головой.

— Мама не уедет из Дрохеды. Она, конечно, очень любит меня, но Дрохеда — единственное, что у нее есть; нет, мне нужно подумать. Все это слишком неожиданно и слишком быстро. Я понимаю, что мы уже не в том возрасте, когда можно долго ждать. И все-таки…

Воспоминания обо всех этих месяцах и днях, попусту потраченных и ушедших безвозвратно, вдруг нахлынули на нее. «Да» — только таким должно быть решение. Просто быть с ним, а там — будь что будет. Она будет с ним каждую минуту, каждую секунду — сколько ей отведено.

Она заглянула Джозефу в глаза.

— Просто любите меня — это все, о чем я прошу. Любите так, как можете и позволяйте мне любить себя. Просто принадлежите мне — это все, о чем я прошу вас.

Не говоря ни слова, он развернул ее и посмотрел ей прямо в глаза:

— Никто в моей жизни не был мне так близок, как вы. Я желаю знать все о вас и не хочу, чтобы между нами были какие-то тайны. Мы с вами две части одного целого, Мэгги. Я принадлежу вам. Вы дали мне бесконечно много. И даже если завтра все кончится, я все равно буду благодарен вам за эти несколько лучших дней в моей жизни. Я встретил вас и с первого же раза понял, что вы — именно та женщина, которая мне нужна. Вы должны поехать со мной, я не смогу без вас жить. Я хочу знать, любите ли вы меня, потому что любовь может быть только дана — ее нельзя купить ни словами, ни жалостью, ни даже с помощью разума.

Несколько мгновений он смотрел на нее с необыкновенной нежностью, а затем протянул руки, и Мэгги бросилась к нему, к его губам, холодным после ночного воздуха, но таким твердым и требовательным, когда они коснулись ее губ. Руки ее обвились вокруг его шеи. В ее голове мелькнуло: «Всю жизнь я ждала именно такого поцелуя!»

— Держите меня крепче, — прошептала она.

Он поцеловал ее еще раз и еще.

«Господи, сделай так, чтобы это никогда не кончалось. У меня нет сил пройти это еще раз».

Мэгги вся трепетала, охваченная ни с чем не сравнимым счастьем одного только его прикосновения.

— Мэгги, вы любите меня? — прошептал он.

— Мне кажется, я влюбилась в вас, как только увидела, — задумчиво отозвалась она. — Просто я не позволяла себе думать об этом.

— Сколько же времени пропало зря, вы только подумайте, — весело перебил он ее.

— Вы сами виноваты. В конце концов как женщина может вести себя в такой ситуации? Нельзя же подойти к мужчине и прямо сказать: «Хочу обратить ваше внимание, что хотя мы и познакомились всего полчаса назад, но вы именно тот мужчина, о котором я мечтала всю жизнь».

— Мэгги, я не хочу, чтобы это стало просто мелким загородным романом. Я люблю вас, — тихо сказал Джозеф, — и всегда буду любить.

И это было все, что он сказал.

 

33

Джозеф Уилкинсон уехал из Дрохеды вечером следующего дня.

С раннего утра братья разъехались по делам, и Джозеф завтракал в компании Мэгги.

— Вы не возражаете, если я закурю? — спросил он после того, как был подан кофе. — Сегодня ваших некурящих братьев нет, а я привык сопровождать хороший кофе хорошей сигаретой.

— Конечно.

Уилкинсон задымил, а Мэгги сидела, Подперев ладонью щеку и отвернувшись в сторону.

За внешним спокойствием и даже некоторой безучастностью скрывались глубокие переживания. Мэгги провела бессонную ночь, мучительно раздумывая над событиями вчерашнего вечера. Что же делать? Что делать?.. Если принять предложение Джозефа, то придется уехать из Дрохеды, и, может быть, навсегда… Этого ли она хотела? Мэгги, а если ничего не менять?

Остаться в Дрохеде для Мэгги означало одно — похоронить себя заживо. А она хочет возродиться к жизни! Она хочет еще раз полюбить… И Бог предоставляет ей этот шанс. Бог дает ей возможность одним махом покончить с бесцветным существованием и испытать вторую молодость. Если не сейчас, то никогда.

Но Мэгги все еще не могла поверить в то, что такое возможно. После всего, что ей пришлось испытать в жизни, такая радость была бы просто невозможной — так ей казалось. Поэтому она все еще не могла свыкнуться с мыслью о том, что кто-то обратил на нее внимание и больше того — предложил руку и сердце. Именно поэтому сейчас ей больше всего хотелось, чтобы ее оставили в покое.

Словно услышав ее мысли, Джозеф тихо сказал:

— Я понимаю, что мое предложение вчера вечером явилось для вас неожиданностью. Но я очень прошу вас поверить в искренность моих намерений. Я уже далеко не мальчик и не привык разбрасываться словами. У меня действительно нет времени ждать, но я не буду настаивать на том, чтобы вы дали мне немедленный ответ. Каждый должен приходить к собственным решениям, согласуясь только с тем, что говорит ему сердце. Я знаю, что вы сейчас думаете. И прошу только об одном — сделайте все так, чтобы потом не изводить себя упреками. Меньше всего мне хочется силой заставить вас согласиться.

Мэгги немного помолчала, а потом ответила:

— Возможно, я смогла бы сделать так, как вы просите. Но вначале мне нужно поговорить с мамой и братьями.

Плечи ее поникли.

— Вы боитесь выйти за меня без их согласия? — спросил он.

— Нет, — в голосе ее не было ни силы, ни уверенности. — Я боюсь выйти замуж потому, что в жизни мне пришлось испытать нелегкое супружеское счастье. Я просто слишком сильно обожглась.

— Может быть, мы могли бы поговорить с ними вместе?

— Я не могу идти против их желания. У нас слишком большая семья, и я слишком уважаю мнение своих близких.

У Мэгги было какое-то испуганное, смятенное лицо. Казалось, что ее переполняли какие-то чувства, с которыми она не могла совладать. Она смотрела не на Джозефа, а в окно.

Уилкинсон терпеливо ждал, когда она заговорит снова.

Мэгги молчала.

Он встал из-за стола и подошел к окну, неглубоко затягиваясь сигаретой.

Мэгги по-прежнему не двигалась. Она держала руку у горла. Казалось, что ей трудно дышать. Казалось, после бессонной ночи у нее просто не было сил заговорить.

Джозеф затушил сигарету и в растерянности вертел окурок в руке, не зная, куда его деть.

Мэгги придвинула к краешку стола блюдце из кофейного сервиза.

— Кладите сюда, — сказала она тихо.

Джозеф воспользовался ее приглашением и, стоя у стола, внимательно посмотрел на Мэгги.

Она сидела еще секунду, глядя в его прозрачно-синие глаза, такие проницательные, понимающие, такие ласковые. Потом с отчаянным рыданием, которое вырвалось из самых глубин ее существа, она закрыла лицо руками и опустила голову.

Но это продолжалось недолго. Мэгги вдруг отняла руки от лица и посмотрела на Джозефа с таким выражением, какого он никогда еще, наверное, не видел в глазах женщины.

— Что? — удивленно спросил Уилкинсон.

Он не знал, что сказать, как вести себя.

— Только не думайте обо мне плохо, — тихо проговорила она.

— Плохо?.. А почему я должен так думать?

— Вы можете мне не верить, но я боюсь.

— Почему же? Как раз в это я охотно верю. Потому так настойчиво предлагаю стать моей женой. Вам не в чем сомневаться.

— Я ничего не могу с собой поделать, — сказала она. — Если бы не семья, то я бы не удержалась и приняла ваше предложение сразу же, немедленно. Но… Я не понимаю, почему вы обратили внимание именно на меня? Ведь вы обо мне ничего не знаете.

Он мягко улыбнулся.

— Если вы имеете в виду подробности биографии, то сейчас для меня это не имеет существенного значения. То есть я совершенно уверен в том, что у нас еще будет время для того, чтобы поговорить об этом. Главное не это. Главное то, что мы испытываем по отношению друг к другу чувства. Может быть, это любовь. Может быть, это что-то другое. Я часто слышал расхожее мнение о том, что люди в нашем возрасте не способны на любовь просто из-за тяжести перенесенного жизненного опыта. Но я никогда не верил этому. Я знаю, что и мы способны полюбить. Я понимаю, что все происходит слишком быстро, слишком неожиданно. Тут любой смутился бы.

— Вы так думаете?

— Да. Трудно только добиться взаимности.

Мэгги медленно покачала головой.

— А по-моему это почти невозможно. Я любила по-настоящему только в молодости. Потом это чувство куда-то ушло, исчезло, стерлось. Может быть, я просто загнала его глубоко внутрь. Но так мне было легче.

Джозеф снова отошел к окну.

— Жизнь женщины пуста, если в ней нет любви, — торопливо добавила Мэгги, словно боялась, что своими последними словами она отпугнула его. — Знаете, Джозеф, в моей жизни был период, когда я страстно хотела влюбиться в кого-нибудь и таким образом забыть обо всех неприятностях, которые со мной случались. Каждое утро, просыпаясь, я твердила себе: «Сегодня я обязательно кого-нибудь встречу и полюблю. Ведь однажды я уже любила. Неужели у меня не получится еще?» Проходил день, все было по-прежнему. Потом наступала ночь, и я чувствовала себя одинокой и несчастной. И так очень много дней. Без конца… Чем бы я ни занималась дома, в усадьбе, каждый мой час был исполнен тоски по любви. Каждый вечер я говорила себе: «От такой жизни впору умереть. И все-таки ты живешь…» Меня поддерживала мысль, что когда-нибудь я все же встречу человека, которого еще раз полюблю. Проходили годы. Мне исполнилось сорок, потом сорок пять, потом пятьдесят. У меня появился муж, и, мне кажется, я любила его, но он оставил меня. И, наконец, я отметила свой пятьдесят пятый день рождения. Я думала, что для меня все закончено. Но пришли вы, Джозеф, — она снова умолкла и, чтобы скрыть волнение, сделала несколько глотков кофе. — Но все получилось не так, как я ожидала. Я молила Бога лишь о том, чтобы полюбить самой. Я не смела и мечтать, что кто-то полюбит меня. Мне казалось, что важно любить, а не быть любимым. Ведь это так?

Джозеф задумчиво пожал плечами.

— Все зависит от того, как к этому относится сам человек. Когда я был моложе, Мэгги, я думал, что все на свете зависит от случая, от мелких пустяковых недоразумений. Во всяком случае, именно на эти мысли наталкивали меня размышления о моей карьере. Но с годами я стал понимать, что на все есть глубокие причины. Такова неизбежная участь большинства людей — нам долго приходится искать света.

Очевидно, ему было очень тяжело разговаривать на эту тему, и он неожиданно сказал:

— Осень на дворе. И, похоже, скоро хорошей погоде наступит конец.

Как ни странно, но эта фраза совершенно успокоила Мэгги.

Она мгновенно отвлеклась от своей неопределенной безысходности и, встав из-за стола, подошла к окну, рядом с которым находился Уилкинсон.

— Похоже, что так. В Дрохеде будет много работы.

— Да-да, я понимаю…

Он неожиданно повернулся к Мэгги и положил руки ей на плечи.

— Я буду ждать вас, Мэгги. Мне осталось не слишком много времени для любви. Но я буду счастлив, если вы разделите со мной мою жизнь.

Это было похоже на прощание, и Мэгги, словно боясь, что он сейчас же покинет ее, торопливо ответила:

— Я хочу быть с вами, но не могу так быстро покинуть Дрохеду. Вы должны понять меня.

 

34

После отъезда Джозефа прошло несколько дней, прежде чем Мэгги смогла поговорить с матерью и братьями. Семейный совет Клири собрался в гостиной.

К этому времени погода стала уже заметно портиться. Поднялись осенние ветры. Временами из туч, свинцовыми покрывалами висевшими над Дрохедой, сыпался мелкий холодный дождь, и все говорило о приближающейся зиме. Овец понемногу стали собирать в овчарни, потому что травы уже совсем не осталось.

Разговор происходил вечером.

Чувствуя на себе внимательные и испытующие взгляды братьев, Мэгги долго не могла начать.

— Я хочу уехать из Дрохеды, — наконец сказала она.

Джимси сразу же осуждающе покачал головой.

— Я сразу же понял это, когда увидел, каким взглядом ты смотришь на своего нового хахаля. Интересно, чем же он околдовал тебя?

— Ну зачем ты так? — обиженно сказала Мэгги. — Я ведь не собираюсь навсегда покинуть вас только из-за того, что кто-то поманил меня пальцем.

— А выглядит все именно так, — вставил Боб. — Этот, как его там… Уилкинсон пробыл здесь не больше суток. А ты ведешь себя как влюбленная девчонка.

— А что случится, если я уеду? В Дрохеде налаженное хозяйство. Я уже давно не занимаюсь какими-либо важными делами, и с моим отъездом здесь ничего не рухнет.

Фрэнк и Хьюги не вступали в разговор, предоставив Джеку и Джимси сомнительное удовольствие пререкаться с сестрой.

Боб, как хозяин Дрохеды, также не вступал в разговор, играя роль молчаливого старейшины.

— И где же ты будешь жить? — спросил Джимси. Мэгги не была готова ответить на этот вопрос.

— Не знаю. Наверное, в Канберре. Там у Джозефа дом. Я возьму с собой Дженни.

— А почему ты думаешь, что ему это надо? — спросил Джек. — Мне вообще не понятно, что он делал здесь. Неужели у него в Канберре нет красоток помоложе?

— Он совсем не молод, — возразила Мэгги. — И, по-моему, ему уже давно не до красоток.

Она поймала себя на мысли, что защищает Джозефа, хотя в подобной ситуации принято оправдываться самим.

— Ну, не знаю… — протянул Джимси.

Мэгги не могла понять причин недовольства братьев тем, что она собирается уехать из Дрохеды. Они наверняка хотели бы получить в члены семьи человека с таким положением, как Джозеф. Но семейная гордость Клири, похоже, не позволяла им сделать этого.

В разговор вступил Хьюги. Он всегда был тихим, незаметным молчуном, и потому каждое его слово особенно ценилось.

— По-моему, Мэгги должна поступить так, как ей хочется, — сказал он. — Если она считает, что ей будет хорошо с мистером Уилкинсоном, значит, так тому и быть. И вообще, мы еще не выслушали маму.

Сидевшая в сторонке Фиона после небольшой паузы подняла руку.

— Мне все понятно, — сказала она. — Я только хотела бы, чтобы Мэгги немного рассказала нам о своем избраннике. Все-таки мы его знаем не слишком хорошо.

После того, как все взоры обратились на Мэгги, она, немного смущаясь, рассказала братьям и матери все, что ей было известно о Джозефе Уилкинсоне: о том, что он по происхождению англичанин, много лет живет в Австралии, занимает важный государственный пост — она не распространялась особенно, какой именно; о том, что он был женат на сельской учительнице из небольшого городка в штате Новый Южный Уэльс, о том, что та умерла четыре года назад и похоронена в Броукен-Хилле, о том, что у них не было детей и, наконец, о том, что Джозеф очень хороший человек.

Последний аргумент произвел на братьев особенно убедительное впечатление, потому что они знали — Мэгги никогда не ошибается, говоря о мужчинах.

После того, как она умолкла, слово взял Боб.

— Сестра, если ты считаешь, что тебе лучше уехать из Дрохеды, то ни минуты не сомневайся в этом. Всем нам будет спокойнее, если мы будем знать, что ты нашла человека, который тебе по душе. Кроме того, он сам сделал тебе предложение, и не будет ничего дурного в том, если ты примешь его. Мне хотелось бы только одного — чтобы ты не забывала Дрохеду и приезжала сюда при каждой удобной возможности. Ты же знаешь, что здесь будут скучать по тебе.

Когда он откинулся на спинку кресла, давая понять, что сказал все, внимание братьев обратилось к матери. Теперь все зависело от ее слов.

И Фиона встала на сторону Мэгги:

— Я понимаю, почему он торопит тебя. Вы уже совсем не молоды, и каждый лишний день приближает вас к тому моменту, когда смерть может нарушить течение жизни. Вам осталось не слишком многое. Не теряй времени даром.

Мэгги встала из-за стола и, подойдя к матери, с благодарностью поцеловала ее сухую морщинистую руку.

— Спасибо, мама, — она выпрямилась и обратилась к братьям: — Спасибо вам, родные. Конечно, я буду очень скучать без вас. Но думаю, что вы справитесь без меня. Дел в Дрохеде хватит на всех. Я хочу попросить вас только об одном — присматривайте за мамой.

Фиона слабо махнула рукой.

— Мэгги, можешь не беспокоиться. Когда вокруг столько народу, трудно чувствовать себя брошенной. Слава Богу, у нас большая семья, а я еще не так стара. Ты лучше присматривай за своим Джозефом.

 

35

Джастина не слишком долго задержалась в Лондоне. Дождавшись возможности поговорить по телефону с Лионом, она рассказала ему о том, что собирается уехать в путешествие по Европе.

— Тебе очень плохо? — спросил Лион.

В его голосе чувствовалось глубокое сожаление по поводу того, что он не может сейчас быть рядом с женой.

— Это не имеет значения, — пытаясь бодриться, отвечала она. — Я уже все решила. Здесь мне делать нечего.

— А как же премьера в театре?

На несколько мгновений к Джастине вернулись ее прежние привычки. Она надменно фыркнула и, стараясь сдерживать нервный смех, ответила:

— Ливень, дорогой, по-моему, ты забываешь, что эта премьера не моя! Я, конечно, не столь злонравный человек, но все-таки это выше моих сил — я не пойду в театр. Пусть Клайд радуется своему успеху в одиночестве. Впрочем, у него будет с кем разделить эту радость. Наверняка он сейчас валяется в постели с этой самой Констанцией Шерард. У меня нет никакого желания осчастливить их своим присутствием на премьере.

— Куда же ты поедешь?

— Не знаю. Париж… Мадрид… Рим… Я пока еще не решила точно, куда поеду вначале, но то, что я не останусь в Лондоне, — это точно.

Лион немного помолчал.

— Если уж ты так решила, — глухо ответил он, — то я бы посоветовал тебе для начала съездить в Геную. Все-таки у меня там есть друг, Луиджи Скальфаро. Если вилла Баньярелло сейчас свободна, то ты расположишься там. Луиджи — отличный парень. Он покажет тебе город, и ты наверняка влюбишься в него, как влюбился я.

— В кого? В Луиджи? — переспросила Джастина с насмешкой.

Лион совсем не был склонен разделить радостное настроение с женой.

— Нет, я имел в виду Геную, — серьезно ответил он. — К сожалению, я сейчас не могу присоединиться к тебе. В ближайшие несколько месяцев я буду неимоверно занят. Порой мне кажется, что двигатели моего самолета сгорят в тот самый прекрасный момент, когда я буду находиться в воздухе, где-нибудь между Парижем и Лисабоном.

Джастина немного успокоилась. Ей больше не хотелось ерничать и едко шутить.

— Ты, наверное, устал, дорогой, — с грустью сказала она. — Боже мой, как я мечтаю о том дне, когда ты наконец сможешь уйти в отставку и мы уедем с тобой куда-нибудь далеко-далеко, но обязательно вместе.

— Тобой овладела охота к перемене мест?

— Наверное. Хоть я и бывала кое-где в Европе, но по-настоящему ее не знаю. Мне более-менее хорошо знаком только Рим. И то лишь из-за Дэна.

— Ну что ж, обязательно позвони мне из Генуи, как только приедешь туда. А я немедленно свяжусь с Луиджи и попрошу его встретить тебя. Только прошу тебя, будь осторожна. Все-таки Италия есть Италия.

— Что ты имеешь в виду? — не поняла Джастина.

— Я только хочу, чтобы ты берегла себя. Не слишком часто разгуливай там по вечерам.

Джастина принужденно рассмеялась.

— Не бойся, меня не украдут. Я слишком экзотична для итальянцев.

— А я бы не стал так утверждать. Итальянцы очень любят рыжеволосых англо-саксонских женщин. Ты наверняка будешь пользоваться там успехом, как и раньше.

— У кого? Я ведь не собираюсь заводить там широкий круг знакомств и тем более флиртовать с мужчинами. Мне вполне достаточно самого города.

— Ну, ладно, Бог с ним. Надеюсь, что Луиджи поможет тебе.

Джастина рассмеялась.

— Похоже, что этот Луиджи ничем не отличается от твоего верного слуги Фрица. Он будет во всем исполнять твои просьбы и будет присматривать, чтобы я не сбилась с пути истинного.

Лион наконец тоже смягчился.

— Да нет, что ты. Луиджи совсем не такой. Во-первых, он значительно моложе Фрица, а во-вторых, гораздо разговорчивее, как все итальянцы. Вряд ли из него может получиться ангел-хранитель. А вот гид-переводчик он прекрасный. Луиджи очень хорошо знает свой родной город и то, как живут там люди. Единственное, что меня беспокоит, — это летняя жара, в которую ты сразу же окунешься, как только прибудешь в Италию.

— А мне кажется, что это очень хорошо, — сказала Джастина. — После Лондона мне будет полезно отогреться. Кстати, на вилле Баньярелло есть телефон?

— Да.

— Ну, тогда тебе вовсе не о чем беспокоиться. Я буду звонить тебе каждый день и рассказывать о своих впечатлениях. Но это, конечно, только в том случае, если мне удастся найти тебя.

— Да, я часто бываю на заседаниях бундестага, а в остальное время мне приходится в основном совершать перелеты между европейскими столицами. Возможно, мы могли бы увидеться с тобой в Риме или Париже. Но даже я сам не знаю, когда и где окажусь. Слава Богу, что человечество изобрело телефон. Иначе мы с тобой были бы совершено отрезаны друг от друга.

— Кстати, а как твои дела на политическом поприще? — поинтересовалась Джастина.

— По-прежнему. Вскоре будут выборы, и, как ты сама понимаешь, политики вынуждены сражаться за место под солнцем. Но я и вправду не стану особенно горевать, если вылечу из своего кресла. По-моему, я уже немного устал за последнее время, а усталость — это самое худшее, что бывает в жизни политика. Ты теряешь свежесть восприятия и остроту чувств, а без этого в нашей работе очень трудно.

— Ну, что ж, — грустно сказала Джастина, — слава Богу, ты устал не от меня.

Этот намек на шутку Лион воспринял едва ли не как оскорбление.

— Не надо так, дорогая, — сказал он с такой серьезностью, которая была присуща только ему. — Я очень сожалею о том, что не могу быть рядом с тобой. Но надеюсь, что это вскоре закончится.

— Я тоже на это надеюсь. А пока погуляю по Италии.

 

36

Джастина прибыла в Геную через два дня.

В аэропорту ее встретил Луиджи.

Джастина тут же прикинула, что ему, должно быть, столько же лет, сколько и ей. Ну, может быть, с разницей в один-два года.

Он был не таким смуглым, как остальные итальянцы, может быть, из-за того, что много времени проводил за работой в небольшом старинном здании, служившем резиденцией епископальному управлению.

Его гладко выбритое лицо сияло в широкой улыбке, когда он увидел сошедшую с трапа самолета симпатичную рыжеволосую женщину в широкополой шляпе и темных очках.

Сомнений быть не могло. Это была Джастина О'Нил — жена его друга Лиона Хартгейма.

Луиджи прекрасно говорил по-английски (равно как по-немецки и по-французски).

— Здравствуйте, — сказал он, подходя к вышедшей из самолета Джастине. — Вы, наверное, жена мистера Хартгейма.

Джастина не ожидала увидеть перед собой столь привлекательного молодого человека, а потому, сняв солнцезащитные очки, несколько мгновений внимательно разглядывала его.

— Да. А вы, наверное, Луиджи?

— Луиджи Скальфаро. К вашим услугам, — представился он. — Вы уже, наверное, знаете обо мне от вашего мужа. Я отвезу вас на виллу Баньярелло, где вы сможете жить хоть несколько месяцев. Наше епископальное управление построило новую гостиницу, и на вилле Баньярелло гости теперь бывают очень редко. К сожалению, из слуг там остался только старик Антонио, и я не советовал бы вам слишком полагаться на его помощь.

Джастина махнула рукой.

— Ничего. Я привыкла присматривать за собой сама. Правда, я никогда не любила мыть посуду и возиться на кухне.

— Не беспокойтесь, Антонио сам будет стряпать. К тому же вы сможете в любое время дня и ночи посетить любой из множества ресторанчиков, которыми полна Генуя.

— Ну, вот и отлично. Где мы можем получить багаж?

— А у вас много вещей?

— Один чемодан. Я решила, что нужно путешествовать налегке. Нет никакого смысла таскать с собой лишние вещи. Тем более, если их можно при необходимости купить. Я взяла с собой только кое-что из одежды и разную женскую мелочь.

Дождавшись багажа, они сели в немало позабавивший Джастину зеленый автомобильчик, по виду напоминавший жука. Размерами он не намного превосходил своего природного собрата.

Луиджи, хоть и не был высок ростом, головой едва не упирался в крышу автомобиля. Это был настоящий музейный «фиат», который должен был покоиться на автомобильном кладбище уже лет двадцать.

— Наверно, эту машину выпустили еще во времена Муссолини, — шутливо сказала Джастина.

Луиджи сконфуженно улыбнулся.

— Епископальное управление нашего города не настолько бедно, чтобы не позволить своим сотрудникам ездить на новых машинах. Однако монсеньор Гальярдо, с которым я вас при случае обязательно познакомлю, считает, что служители церкви должны подавать другим пример скромности. Тем более, если это касается нашей страны — и без того не самой богатой в Европе. Вы должны принять мои извинения и не сердиться за то, что я не могу предложить к вашим услугам «бентли» или «роллс-ройс».

— По-моему, в вашем городе — во всяком случае я сужу так по рассказам Лиона о Генуе — на «бентли» или «роллс-ройсе» вообще невозможно проехать по улицам.

Луиджи рассмеялся, показав ровные белые зубы. Джастина снова машинально отметила про себя, что этот Луиджи — весьма симпатичный парень.

Возможно, что в какой-нибудь другой обстановке, будь она помоложе или пошаловливее, она вполне могла бы пофлиртовать с этим итальянцем. Да? А почему бы и нет?.. Обыкновенный флирт без особых обязательств друг перед другом, без особых чувств… Просто так, для развлечения…

Но она тут же отогнала от себя эту мысль, как что-то чужое, как воспоминание о какой-то далекой прежней жизни, когда она могла жить как настоящая свободная женщина, меняя любовников, заводя романы едва ли не с каждым, кто хотя бы на мгновение ей понравился.

Наверное, в этом у нее было что-то общее с матерью. Та тоже не любила вспоминать события собственного прошлого. Это было тем более странно, что Джастина никогда в жизни не стремилась быть похожей на Мэгги. С самого детства она ощущала неприязнь по отношению к себе и инстинктивно стремилась поступать так, как ей запрещает это делать мать.

Наверное, вся сознательная жизнь Джастины была в той или иной степени вызовом матери. Даже эта мысль о том, чтобы завести роман с Луиджи, служителем церкви, была подсознательным спором с Мэгги. Только ее мать совершенно серьезно любила священника, а она, Джастина, хочет сделать это легко, просто — как на театральной сцене.

Хочет? Так ли уж она хотела этого? Нет. Пока рано об этом говорить. Прошло всего лишь несколько минут ее пребывания в Генуе, а в голову ее уже лезут разные легкомысленные идеи. Джастина, не торопись. Ты еще успеешь подумать над этим. А пока смотри в окно и любуйся городом.

Луиджи вел машину по главным улицам.

Теперь Джастина собственными глазами видела Страда Нуова и Страда Бальбе, застроенные почти сплошь дворцами. Было просто поразительно, как могли такие огромные строения поддерживаться в такой чистоте и порядке.

У Джастины складывалось такое впечатление, будто эти дома каждый день мыли вручную водой с шампунем. Сплошная белизна.

Белый мрамор дворцов вызывал в ее памяти какие-то детские представления о том, что именно должно быть раем. Кусты великолепных роз, жасмина, цветущие побеги плюща буквально затопляли эти огромные, словно плывущие над землей дворцы с их аркадами, колоннами, резными окнами и покрытыми черепицей крышами.

— Здесь кто-нибудь живет? — спросила Джастина.

Луиджи улыбнулся:

— Здесь живут почти те же, кто жил здесь и пятьдесят, и сто, и даже двести лет назад.

Джастина приподняла брови.

— Они что, бессмертны?

— Да нет, конечно, — рассмеялся итальянец. — Просто эти дворцы принадлежат нашей аристократии. Ну, в общем, если сравнить с Англией, откуда вы приехали, то это то же самое, что замки ваших лордов. Только те расположены обычно среди лесистых холмов Британии, а в Италии князья, бароны и графы привыкли жить в городах. Кроме того, английские лорды обычно принимают деятельное участие в общественной жизни, если можно так высокопарно выразиться. Итальянская же аристократия привыкла проводить время в праздности и не слишком любит чем-то заниматься. И только в последнее время, не без огромных усилий церкви, к чему ваш покорный слуга тоже приложил руку, — Луиджи церемонно наклонил голову, — наши аристократы стали хоть что-то делать для своей страны.

— Вы очень любите свою работу? — спросила Джастина.

Машина свернула с главных улиц Генуи и поехала по узким переулкам, с обеих сторон которых стояли громадные виллы.

Здесь, как ни странно, повсюду наблюдались следы беспорядка и неухоженности. Несмотря на то, что дома были огромными, стены их выглядели так, как будто последний раз они встречались с краской лет двести назад. Возможно, что виной тому был морской воздух, насыщенный солью, который разъедал краску. Возможно, хозяевам этих домов было не до того, чтобы думать об их внешнем виде.

Увидев некоторое удивление на лице Джастины, Луиджи проигнорировал ее вопрос о работе и принялся объяснять:

— Вас, наверное, интересует, почему эти дома выглядят так… — он замялся, подбирая нужное английское слово, — не… непрезентабельно.

Джастина пожала плечами:

— Я воспринимаю все это достаточно спокойно. Даже в Лондоне полно домов, на которых обваливается штукатурка и сырые пятна покрывают стены. И все это несмотря на то, что рядом с ними стоят великолепные ухоженные особняки с громадными зелеными газонами.

— Хозяева этих домов уже давно здесь не живут. Большинство из них переехало в крупные города, где можно найти работу. Сейчас особенно бурно развиваются Милан и Турин. То есть я хотел сказать, что переехали не все жители этих домов, а только люди, которые надеялись найти работу. Старики остались в Генуе. Обычно на летний сезон эти виллы сдаются туристам, приезжающим сюда отдохнуть. Но Генуя не может сейчас похвастаться их изобилием. Все дело в том, что рядом с Генуей находятся несколько мест, известных во всем мире как великолепные итальянские курорты. Один из них — Сан-Ремо — мы с вами обязательно навестим. Он располагается совсем недалеко, в часе езды от Генуи. Но если вы хотите узнать, что такое настоящая Италия, что такое настоящий итальянский характер и особенно — какой была эта страна раньше, вам обязательно нужно побывать в Генуе. Здесь сохранился какой-то неповторимый дух Средневековья. Я каждый день чувствую его, особенно когда посещаю церковь.

Джастина, не скрывая своего любопытства, смотрела на молодого человека, который временами даже чем-то напоминал ей постаревшего Дэна. Ну, разумеется, постаревшего не настолько, чтобы считать его не подходящим для флирта, но все-таки… Было в нем нечто спокойное и в то же время восторженное, зрелое и по-детски непосредственное, чем отличался Дэн. Ну что ж, Луиджи, мы еще посмотрим!..

— Я поняла, — кивнула она. — Вы любите не только свою работу, но и свой город.

Скальфаро ничего не ответил, сделав вид, что очень занят за рулем.

Впрочем, ему на самом деле приходилось быть очень внимательным. Казалось, будто никто из генуэзцев, находившихся на улице, даже не подозревает о том, что такое правила уличного движения. Они переходили мостовые так, словно это были дворики их собственных домов. Никто даже не задумывался о том, чтобы посмотреть в сторону и убедиться в том, что поблизости нет машин.

Водители автомобилей тоже ведь были генуэзцами. А потому они предпочитали даже не сигналить. Просто терпеливо дожидались, пока улица перед машиной освободится хотя бы на несколько метров, проезжали и снова останавливались, чтобы пропустить очередных беспечных горожан.

Иностранцев в этом городе легко можно было определить только по тому, что они останавливались на перекрестках, поглядывая по сторонам, пытались переходить улицу только по пешеходным переходам.

 

37

Громкий шум и толчея, стоявшие на улицах, совсем не пугали Джастину. Просто она ожидала увидеть в Генуе именно это. Во всяком случае Лион именно так описал ей этот город.

Правда, она уже начала пугаться такого огромного количества перекрестков и переулков, через которые им с Луиджи пришлось проезжать, подумав, что здесь наверняка, можно заблудиться раз двадцать за день.

Однако ее страхи быстро рассеялись, когда они приехали на виллу Баньярелло.

Выйдя из машины, Джастина убедилась в великолепии этого здания и, удовлетворенно кивнув головой, повернулась к своему спутнику, который доставал из багажника ее чемодан.

— Я буду жить здесь? — спросила она.

— Да.

— Это и есть вилла Баньярелло?

— Да, теперь она принадлежит епископальному управлению. Сейчас я отведу вас в дом, познакомлю с Антонио, и он покажет вам все внутри. К сожалению, сегодня я не смогу составить вам компанию, если вы захотите сделать прогулку по городу. Но завтра, с самого раннего утра, я к вашим услугам.

— У вас будет машина? — спросила Джастина.

— Этот «фиат» постоянно находится в моем распоряжении. Так что мы обязательно съездим за город, и вы сможете искупаться в одной из самых чистых бухт Средиземноморья, которую я только знаю. Она располагается километрах в тридцати от Генуи. Правда, ехать туда придется вдоль довольно высокого обрыва. Так что запасайтесь мужеством — и вы будете по справедливости вознаграждены. Ручаюсь вам, что такого красивого места вы еще не видели.

Джастина надменно подняла голову.

— Я многое видела за свою жизнь, — заявила она.

Правда, в голосе у нее не было особой обиды. Ее просто немного покоробило несколько снисходительное, как ей показалось, заявление ее спутника.

— Простите, я не хотел вас обидеть, — мгновенно почувствовав ее настроение, сказал Луиджи. — Но это действительно великолепная бухта, и я очень хочу, чтобы вы там побывали. Вообще-то купаться можно совсем неподалеку отсюда. И вы совершенно спокойно можете делать это, когда я буду занят делами и вам придется проводить время одной.

Они прошли по неширокой дорожке к дому, и Луиджи открыл дверь своим ключом. Представив ее пожилому слуге, Скальфаро откланялся и, пообещав приехать завтра в девять часов утра, удалился.

После дороги Джастина немного проголодалась, но решила перекусить не на вилле, а где-нибудь в городском ресторане. Она много слышала об итальянской кухне, и сейчас ей хотелось посидеть в каком-нибудь тихом местечке за стаканчиком белого виноградного вина и попробовать несколько рыбных блюд.

Так она и сделала.

Оставив на втором этаже, в спальне, свой багаж, Джастина переоделась и, немного изменив свой макияж, отправилась в город.

Она провела здесь только несколько часов, но уже успела убедиться в том, что этот город полон противоречий и контрастов. На каждом шагу перед ее взором представало прекрасное и безобразное, величественное и жалкое, чарующее и отвратительное. Увидев крысу, перебегавшую перед ней мостовую, Джастина даже не успела взвизгнуть от ужаса. И тут же мимо нее по улице прокатила шикарная золоченая карета с огромными колесами, в которых ездили, наверное, еще генуэзские купцы в годы независимости этого города-республики.

Поймав себя на мысли о том, что она уже забыла дорогу назад к вилле, на которой расположилась, Джастина махнула рукой и решила, что будет проще взять такси. Правда, их было не слишком много на улицах, но все они были такими же маленькими по размерам, как тот «фиат», в котором Луиджи привез ее из аэропорта. Во всяком случае, можно было надеяться на то, что они смогут протиснуться через узкие улочки, ведущие к вилле Баньярелло.

Как ни странно, рестораны с рыбной кухней никак не попадались Джастине, а потому, устав их разыскивать, она зашла в первое же заведение за ближайшим углом.

Ей повезло: она попала в великолепную генуэзскую таверну, или тратторию, как их называют итальянцы, где было совсем немного народу и кушанья разносила улыбчивая черноволосая девушка.

Она подала усевшейся за столик Джастине довольно потертое меню, из которого гостья узнала, что такое настоящая генуэзская кухня. Множество из этих названий она никогда в жизни не слышала, но кое-что было ей знакомо: тальярини, равиоли, чесночная колбаса. Кстати, итальянцы делают чесночную колбасу, очень похожую на немецкую, но ее нарезают ломтиками и едят со свежими зелеными маслинами. Это создает совершенно непередаваемый вкус. В меню также были петушиные гребешки и бараньи почки, которые предлагались вместе с бараньей котлетой и печенью.

Джастина решила выбрать на свой страх и риск, назвав официантке несколько абсолютно незнакомых ей названий.

К сожалению, итальянка совершенно ничего не смыслила в английском языке, а потому даже не смогла толком объяснить Джастине, что та заказала. В общем, пришлось надеяться на то, что все это окажется съедобным.

Первое заказанное ею блюдо оказалось кусочками какой-то неизвестной части телятины, свернутыми колечком, поджаренными и выложенными на большом блюде, как это делают с мелкой рыбой. Кстати, это оказалось очень вкусно. Следующее блюдо, на радость Джастине, оказалось креветочным салатом, заправленным мелко нарубленными кусочками овощей. Еще одно блюдо оказалось обыкновенными спагетти, правда сверху донизу нашпигованными моллюсками.

Джастина устроила настоящий праздник для своего желудка, запивая кушания генуэзской кухни не крепкой, но хорошо выдержанной марсалой. Все было необычайно вкусно, и, уходя, Джастина сунула официантке в качестве чаевых бумажку достоинством в пять тысяч лир. Учитывая, что весь обед обошелся ей в пятнадцать тысяч, это были неплохие чаевые.

Она ходила по городу еще несколько часов, разглядывая гигантские дворцы и маленькие магазинчики, узкие улочки и великолепные церкви на небольших площадях.

Вечером она без особых происшествий вернулась на виллу Баньярелло и, разумеется, сразу же позвонила в Бонн Лиону. Ей повезло — он оказался на месте, но разговор между ними продолжался лишь несколько минут. Лион торопился на прием в какое-то посольство, куда он и так уже невероятно опоздал. Но, по его словам, его присутствие было там необходимо, и Джастина не смогла как следует поделиться с ним своими первыми впечатлениями от пребывания в Италии. Они снова обменялись несколькими дежурными фразами по поводу тех чувств, которые испытывают друг к другу, и на этом разговор закончился.

Утром следующего дня приехал Луиджи, и на его маленьком «фиате» они отправились за город, в ту самую волшебную бухту, которую ей обещал показать Скальфаро.

Они ехали по знаменитой дороге, которая называлась Карниз. Это была очень узкая лента, тонкой полоской вившаяся по каменистым склонам холмов. Повсюду стояли огромные пальмы и рощи апельсиновых деревьев, смотревшиеся в воду, сверкавшую золотыми искрами под лучами яркого и жгучего солнца.

Дорога то шла высоко над сверкающим морем, которое плескалось внизу обрыва, то отступала, чтобы обогнуть изрезанную утесами бухту, то пересекала каменистое ложе горной речки, несшей свои воды в море, то проходила по каменистым пляжам, то вилась среди расколотых скал самых разнообразных форм и окрасок, то преграждалась одинокой разрушенной башней — одной из башен, возведенных в давние времена, чтобы защищать побережье от африканских корсаров, — и, что ни миг, раскрывала перед Джастиной все новые и новые краски.

Вначале дорога шла пригородом, растянувшимся вдоль изрезанного утесами берега, а затем Джастина увидела перед собой быстро сменяющиеся картины с изумительными пейзажами.

Здесь же, в окрестностях Генуи, между холмами протянулись огромные виноградные плантации. Разглядев четырехугольные каменные столбы, которые поддерживали шпалеры, увитые виноградной лозой, Джастина с удивлением спросила:

— Что это?

— Если хотите рассмотреть получше, то мы можем свернуть в одну из таких долин, — сказал Луиджи. — Здесь выращивают виноград еще с незапамятных времен. Наверное, с тех пор, как Геную основали римские поселенцы. Многие столбы остались еще от них. У нас выращивают виноград совсем не так, как в Германии.

Они остановились возле виноградника и вышли из машины.

— Вот смотрите, — сказал Луиджи, — здесь виноградники располагаются вдоль каменных столбов. А сейчас мы с вами проедем еще пару километров, и я вам покажу совсем другой виноградник.

Спустя четверть часа они стояли в гигантском саду, который своей красотой вызвал у Джастины восхищение.

— А вот здесь, — объяснял Луиджи, — виноградную лозу обвивают вокруг деревьев и пускают по изгородям. Так что виноградники полны деревьев, и на каждом дереве вьется и разрастается своя собственная лоза.

Джастина, с восхищением разглядывая выгоревшие на жарком солнце Италии листья деревьев и винограда, ходила по саду. Она уже давно не видела ничего столь чарующе-изящного и полного красоты. Что-то в этом саду ей напомнило о Дрохеде. Правда, между Австралией и Италией не было ни малейшего сходства в растительности, кроме одного — буйства природы.

Этот виноградник растянулся еще на несколько километров, которые они с Луиджи пересекли в автомобиле. И на протяжении этих километров дорога кружила посреди восхитительных форм и красок: причудливые завесы, изысканные венцы, венки, гирлянды самых разнообразных очертаний, волшебные сети, наброшенные на деревья, словно взятые в плен только забавы ради, спутанные груды и клубки самого необычайного вида, лежавшие на земле, создавали впечатление роскошества. Иногда целый длинный ряд деревьев был связан и скован гирляндами в одно целое, точно это деревья взялись за руки и завели хоровод посреди поля.

Спустя полчаса они наконец прибыли на место.

Это была действительно великолепная бухта с мягким песчаным пляжем, пышной зеленью, спускавшейся почти до самых подножий холмов, окружавших бухту, и невероятно чистой голубой водой.

Разумеется, Джастина тут же сбросила с себя платье и, заставив стыдливого Луиджи покраснеть и опустить голову, — она была в очень откровенном купальном костюме, — бросилась в воду.

Испытывая изумительное ощущение легкости и спокойствия, она плавала не меньше чем четверть часа, в то время как итальянец терпеливо дожидался ее на берегу.

Когда она наконец вышла, Луиджи гордо спросил:

— Ну, как? Понравилось?

Нисколько не задумываясь над тем, что делает, Джастина бросилась ему на шею и поцеловала. Правда, только в щеку.

— Благодарю вас! Это было просто великолепно! Я не плавала в море уже, наверное, лет пятнадцать. Порой мне хотелось утонуть, чтобы остаться здесь навечно.

Луиджи покачал головой.

— А вот этого делать не нужно. Такие женщины, как вы, созданы только для жизни.

— Вот-вот… — весело подхватила Джастина. — Именно об этом я и подумала. А потому не стала тонуть.

Они сидели на солнце еще не меньше часа. Джастина уговорила Луиджи снять его строгий темный костюм и подставить обнаженные плечи мягким ласковым лучам.

И солнце здесь было другое, не такое, как в Австралии и уж тем более в Англии, — нежное и мягкое, его лучи грели, но не обжигали.

Джастина неожиданно взяла Луиджи за руку и, пристально посмотрев ему в глаза, спросила:

— Скажите, почему вы не женаты?

— А откуда вы знаете, что я не женат? — удивился он.

— Для меня достаточно один раз посмотреть в глаза мужчине, и я безошибочно определяю его семейное положение, — с улыбкой ответила она. — У вас, холостяков, совсем другой взгляд.

— А почему вы спрашиваете?

— Мне интересно. Ведь вы молоды, симпатичны, я бы даже сказала, что очень симпатичны. Пусть небогаты, но вполне обеспечены… И дом у вас наверняка есть. Ведь вы же не священник, правда? Почему вы не женились?

— Может быть, я не встретил ту, которая смогла бы овладеть моим сердцем, — уклончиво ответил Луиджи.

— А все-таки? — настаивала она.

Но откровенности ей было очень трудно добиться. Все-таки они были знакомы лишь несколько часов. К тому же Луиджи Скальфаро был, несмотря на свое итальянское происхождение, не из тех мужчин, которые любят рассказывать о подробностях своего прошлого.

Он пожал плечами:

— Ну, если вам так хочется знать, то могу предложить вот такое объяснение. Когда я был совсем молодым человеком, цыганка нагадала мне, что женщина, в которую я влюблюсь, увезет меня в пустыню.

— Какую пустыню? — непонимающе мотнула головой Джастина.

Луиджи улыбнулся.

— Не знаю. Может быть, это какое-то иносказание… В любом случае это пока не исполнилось. Как видите, я живу в Генуе и до сих пор холост.

Вернувшись после долгих путешествий по окрестностям Генуи и по самому городу, Джастина засела вечером за письмо домой. Она и так уже давно не писала матери, а за последние несколько дней у нее накопилось столько новых впечатлений, что она просто не могла не доверить их бумаге.

«Здравствуй, мама, Лион по-прежнему занят делами в Бонне, и я решила ненадолго уехать из Лондона, чтобы немного отдохнуть и освежиться. Сейчас я в Генуе. Это прелестный итальянский городок, в котором можно целыми днями ходить по улицам и не замечать, что ты уже сто раз прошел мимо одного и того же магазинчика. Я пробыла здесь только пару дней, но мне уже кажется, что, когда мой отдых закончится и настанет пора уезжать, мне будет совсем не легко расстаться с этим городом.

Это место, к которому привязываешься с каждым днем все больше, в нем всегда можно найти что-то новое. Здесь можно бродить по самым невероятным переулкам и закоулкам. А заблудившись, снова найти дорогу, сталкиваясь с самыми неожиданными и невообразимыми трудностями. Ты представляешь, какое это удовольствие, когда тебе нечего делать? Я отдыхаю уже только потому, что совсем позабыла о делах, оставшихся в Лондоне.

Я хожу по всяческим ресторанам и набиваю живот разнообразной итальянской снедью.

Мама, ты не поверишь, но теперь я, если не смогу удержаться, то невероятно растолстею. Представляешь — твоя дочь Джастина, размерами полтора на два метра, в цветастом шелковом сарафане?

Здесь, между прочим, все итальянки ходят в однотонной одежде. Я была этим невероятно поражена, когда впервые приехала. Мне всегда казалось, что для такого солнца и неба нужно одевать все самое яркое и кричащее. А вот им почему-то так не кажется. Полная ерунда!

Ну, это так, что касается итальянок. Но сам город произвел на меня ошеломляющее впечатление. Если захочешь насладиться красотами ближайших окрестностей Генуи, нужно взобраться на Монтефаччо — это такая гора рядом с городом — или хотя бы проехаться вокруг города. Сверху открывается прелестный живописный вид на гавань и на долины двух рек, открывающийся с высот, вдоль которых тянутся крепкие стены. Это очень похоже на Китайскую стену, только в миниатюре. Как называются эти речки, я забыла. Но это не имеет особого значения.

С городской стены открывается совершенно потрясающий вид. Самое невероятное, что здесь сохранились улицы еще со времен Средневековья. Но большинство их так узко, как только могут быть узки улицы, где людям (даже если они итальянцы) надо жить и передвигаться. Это скорее проходы, местами расширяющиеся вроде колодца — наверное, чтобы было где вздохнуть. Уж на что я привычна к лондонским закоулкам, но такой теснотищи, как в Генуе, наверное, нигде не сыскать. Находясь здесь, я все время вспоминаю просторы Дрохеды, где можно было дышать полной грудью, не боясь, что в следующую секунду ты упрешься боками в стены.

А какие здесь великолепные улицы дворцов — Страда Нуова и Бальбе! Особенно Страда Нуова в летний солнечный день, когда я впервые увидела ее под самым ярким и самым синим, какое только бывает, летним безоблачным небом.

В просвете между громадами зданий она имела вид узенькой драгоценной полоски яркого света, смотревшей вниз, в густую прохладную тень.

А если в такой день оказаться на берегу моря, то увидишь воду и небо, слитые в одну нераздельную густую сверкающую синеву.

Самая заметная деталь этих роскошных дворцов — это большие и тяжелые каменные балконы, один над другим и ярус над ярусом. А местами какой-нибудь больше других — целая мраморная платформа — громоздится выше всех.

Между прочим, мой друг Луиджи Скальфаро… Ах, да! Я забыла написать тебе о том, что я здесь не одна. Меня водит по городу и показывает все Луиджи Скальфаро, друг Лиона, который работает в местном церковном управлении. Он отличный парень, мы с ним очень хорошо ладим. Он даже сводил меня в один из этих дворцов, где живет какой-то его знакомый князь.

Ты знаешь, что я там видела? На стенах в этом дворце висят картины Ван Дейка! Ты можешь себе такое представить? Я это видела только в Британском музее! А здесь — просто так! В каком-то, пусть даже древнем, дворце такие штуки… Просто потрясающе!.. Невероятно!..

Но сам дворец!.. Я такого еще не видела. Вестибюли без дверей, огромные полукруглые окна нижнего этажа, огромные парадные лестницы, широченные мраморные опоры, здоровенные, похожие на крепостные ворота, арки и безумно просторные сводчатые комнаты, среди которых теряется взгляд. Честно сказать, я такое даже не ожидала увидеть…

А ведь там целая улица таких дворцов. И за одним тут же возникает другой, а между ними на высоких уступах на двадцать, тридцать и сорок футов выше улицы — сады с зелеными арками, увитыми виноградом, рощи апельсиновых деревьев и еще какие-то неизвестные мне растения с красными листьями. Но мало того! Все дворцы расписаны снаружи всякими фигурами с венками и гирляндами, летящими вверх или вниз. В нишах стоят мраморные статуи, правда, не всегда слишком хорошего вкуса, какие-нибудь купидоны с крылышками, богини победы и тому подобное… Иногда попадаются забавные вещи. Возле одного из дворцов я видела такого огромного жирного мальчишку с крыльями и луком со стрелами за плечами, который держал в руках что-то похожее на одеяло, но стоило мне присмотреться, и я поняла, что это циферблат солнечных часов. Вот смеху-то было!..

А еще здесь очень крутые улицы. На них тоже есть дворцы. Только размерами поменьше. А мраморные террасы нависают над тесными закоулками. Очень много церквей. Наверное, души Дэна и кардинала де Брикассара с огромным удовольствием поселились бы в этом городе — столько здесь церквей, церквушек, часовен, статуй мадонн, каких-то святых и монахов на улицах. Луиджи говорит, что здесь есть капуцины и иезуиты. Внешне их очень легко различить. Капуцины одеваются в очень грубую одежду, и их можно встретить во всех частях города. Обычно они ходят целыми группами. А иезуиты всегда ходят парами и передвигаются так неслышно, как будто черные коты.

Я живу на огромной вилле, которая называется Баньярелло, но в основном бываю здесь только ночью. Слишком много интересного в самом городе, чтобы днем я сидела взаперти. Через несколько дней здесь будет какой-то церковный праздник. Об этом я напишу отдельно. И вообще, меня стали посещать странные мысли. Нет-нет, мама, не подумай, что я схожу с ума. Просто иногда я подумываю о том, что мне хотелось бы заняться новым делом. И дело это для себя я уже нашла. Ты же знаешь, как я любила всегда писать письма. Так вот, я поняла, что могу быть не только актрисой. Знаешь, это очень интересно — путешествовать по миру и описывать свои впечатления. Теперь я очень многое доверяю своему дневнику. Не обижайся, если станешь получать от меня меньше писем, чем обычно. Просто знай, что теперь я пишу не только для тебя, но и для огромного множества остальных людей, которые когда-нибудь прочитают мои книги.

Наверное, я назову их „Странствиями английской актрисы“ или еще как-нибудь в этом роде. В общем, я еще не придумала. Но мне кажется, что это будет интересно. Во всяком случае, мне интересно писать. К тому же это означает, что у меня появится новая цель в жизни.

Прежде я все время рвалась на сцену и чувствовала, что могу сделать там многое. Сейчас меня точно так же тянет к бумаге и перу. И чувствую, что могу очень многое сказать. Жаль, конечно, что Лион еще этого не читал, но как-нибудь при удобном случае я ему обязательно покажу свои опусы. Если ему понравится, я, конечно же, продолжу. Сейчас для меня главное — его мнение. Если он скажет, что я бездарная бумагомарака, то я в тот же вечер торжественно сожгу свой дневник и больше никогда даже не подумаю о том, чтобы взять в руки перо.

Но я думаю, что он так не скажет.

Поцелуй от меня Дженни. Я обязательно напишу и ей, только попозже. А сейчас прощаюсь, потому что слуга, который присматривает за мной на вилле Баньярелло, старик по имени Антонио, принес ужин».

 

38

«Добрый день, Джастина. Я была очень удивлена, узнав о том, что ты оставила театр и уехала из Лондона, — писала Мэгги. — Но потом, подумав, решила, что, наверное, так лучше. Главное, чтобы ты делала то, что тебе нравится. Я думаю, что ты поступаешь правильно.

У меня тоже есть кое-какие новости для тебя. И я надеюсь, что ты не будешь осуждать меня за то, что я сделала.

Нет-нет. С нашей семьей все в порядке. Дженни здорова. Фиона чувствует себя как обычно, братья занимаются Дрохедой, а вот я завтра уезжаю отсюда в Канберру вместе с Дженни.

Может быть, тебе сейчас покажется смешным то, что ты прочтешь, но это правда.

Я выхожу замуж за генерал-губернатора Австралии. Его зовут Джозеф Уилкинсон. Правда, ни братья, ни мама еще не знают, что он занимает такую высокую должность. Я просто сказала им, что он важный государственный чиновник.

Наша встреча произошла случайно в Джиленбоуне, куда он заехал на пути в Броукен-Хилл.

Джозеф раньше уже был женат, но его жена Патриция умерла четыре года назад. Она похоронена там же, в Броукен-Хилле. Каждый год он ездит на кладбище, чтобы положить цветы на ее могилу.

Джиленбоун уже понемножку разросся и превратился из захолустной деревни во вполне приличный, пусть и маленький, городок. Мы познакомились в новом супермаркете, куда Джозеф зашел, чтобы купить искусственные цветы на могилу. Потом мы встретились еще раз, и он предложил мне выйти за него замуж.

По происхождению он англичанин, но уже давно живет в Австралии и считает себя настоящим коренным австралийцем.

Не знаю, возможно ли это в моем возрасте, но я, кажется, влюбилась.

И мама, и братья согласились с моим решением покинуть Дрохеду. Слишком многое для меня здесь связано с Дэном и Ральфом, а в последнее время и с Диком. Наверное, так всем будет легче. Джозеф приезжает через несколько дней, и без лишнего шума мы зарегистрируем наш брак в джиленбоунской церкви.

Он не хочет устраивать никаких пышных церемоний, и я согласна с ним в этом.

Потом мы уедем в Канберру, где у него дом. Теперь мы с Дженни будем жить там. В следующем письме я сообщу тебе свой новый адрес. Пока я его и сама не знаю.

Джастина, дорогая, у меня к тебе будет очень большая просьба. Напиши в Дрохеду бабушке и моим братьям. Они очень переживают за тебя, и твои письма будут для них настоящим подарком. Сама понимаешь, жизнь в Дрохеде однообразна и совсем не похожа на ту, которой живешь ты. Теперь вот и мы с Дженни уезжаем отсюда. Конечно, мне очень жаль оставлять здесь Фиону, но она, разумеется, никуда не поедет. Она прожила почти всю свою жизнь в Дрохеде и хочет умереть здесь. Я обязательно буду навещать ее. Мы будем приезжать вместе с Джозефом, он прекрасный человек и хорошо понимает меня.

У нас уже наступила зима. В этом году она довольно холодная и ветреная. Ночью бывают заморозки.

Ну вот, пожалуй, и все новости. Пока можешь мне не писать, потому что к тому времени, как придут твои письма, меня уже не будет в Дрохеде. Я напишу тебе в Геную, на виллу Баньярелло, как только узнаю свой новый адрес. Надеюсь, что мы с тобой в скором времени увидимся, если, конечно, твои путешествия не затянутся надолго. Впрочем, в этом нет ничего плохого. Если тебе интересно и если ты чувствуешь в себе силы описать это для книги, то, не раздумывая, занимайся этим.

Желаю тебе всяческих успехов».

 

39

«Невероятно обрадовало меня то, что ты сообщила мне в последнем письме, мама. Я даже не предполагала, что в наше время такое еще возможно.

Неужели нашелся рыцарь, который, не обращая внимания на опыт и оставшиеся за спиной годы, решил связать с тобой свою судьбу?

Я очень хочу, чтобы ты была счастлива хотя бы сейчас, после всего, что тебе пришлось пережить. Думаю, что и Дэн одобрил бы этот брак. Ведь он всегда желал тебе счастья.

К тому же генерал-губернатор — это же ого-го какой человек!

Одно я могу тебе сказать точно: скучно с ним не будет. Ему не положено скучать по должности. Вы наверняка тоже начнете путешествовать. Неважно, что это будет связано с его делами, главное, что ты теперь не обречена сидеть в четырех стенах.

Ты мне не написала, как он выглядит. Но я себе представляю, что это парень хоть куда. Все-таки интересно, почему же он выбрал именно тебя?

В общем, как бы там ни было — ты поступаешь правильно.

Как удивительно, мы с тобой, казалось бы, такие разные люди. Но и тебе, и мне всю жизнь хочется одного — любви. Эх, если бы твой прежний возлюбленный не был слугой Божьим!.. Ну да ладно, что это я…

Между прочим, я тут тоже вожу дружбу с одним парнем, который служит в церкви. Правда, он не священник. Ах, да! Я же писала тебе о нем. Его зовут Луиджи.

Нет, ты, конечно, не подумай ничего дурного. Я не собираюсь его соблазнять. Хотя порой, признаться честно, меня так и подмывает сделать что-нибудь эдакое.

Уж не знаю, что чувствует он, но, по-моему, ему тоже не хочется провести всю свою жизнь в сутане.

Знаешь, Бог играет с нами какую-то непонятную игру. Он отнимает у нас мужчин. Представляешь себе, если бы Ральф не пошел в священники? Вы бы сейчас жили с ним в Дрохеде, растили овец и радовались жизни.

А Дэн? Как было бы неплохо, если бы он стал адвокатом или врачом… Жил бы себе тихонечко в Джиленбоуне, нет, конечно, не в Джиленбоуне. В Сиднее или Мельбурне… Женился бы, завел кучу детей и стал бы образцовым папашей.

Да, Дэн, Дэн… Мне жутко не хватает его. Когда он был жив, я могла спросить у него совета. Между прочим, это именно он посоветовал уехать в Лондон и продолжить там театральную карьеру. Сама бы я до такого никогда не додумалась. А может быть, так было бы и лучше… Может быть, тогда бы мне не пришлось испытать тех разочарований, которыми я жила последние несколько месяцев.

Но все это, конечно, из области фантазий.

Если бы… Если бы мы не родились на свет, то мы не знали бы мук и душевных сомнений. Было бы еще проще. А если уж мы появились, то хочешь не хочешь — придется жить. У одних это получается лучше, у других хуже, некоторым, по-моему, вообще лучше сразу умереть, но они живут и живут… О чем это я?..

Ладно, мама, извини. Меня, как всегда, заносит. Иногда я и сама не знаю, что со мной происходит. Я твердо уверена только в одном — мне отчаянно хочется любви. Мои чувства по отношению к Лиону остаются нереализованными. Я словно сосуд, который хранит все в себе и так и умирает, не растратив все, что в нем было. Какое-то неуклюжее сравнение получилось… Но я, пока писала это письмо, совсем расстроилась.

Нет-нет, не подумай ничего плохого. Я всем сердцем рада за тебя и желаю тебе добра. А расстроилась я, наверное, потому, что моя жизнь с Лионом складывается не совсем так, как я ожидала.

Его почти никогда нет рядом со мной. И всякий раз, оставаясь одна, я думаю о том, что он больше никогда не приедет. А если приедет, то будет чужим, далеким, отстраненным. Да, я понимаю, конечно, у него важные дела, он политик. Но я бы многое отдала за простое домашнее счастье, за обыкновенный уют, когда твой муж сидит в кресле перед камином и ты можешь подать ему тапочки. Когда вы вместе по утрам пьете горячий кофе, а потом ненадолго расстаетесь, чтобы снова встретиться. Нет, лучше всего было бы совсем не расставаться. Но я могла бы и потерпеть. Все-таки это лучше, чем жить в формальном браке, но не встречаясь с родным тебе человеком по нескольку месяцев. Это невыносимо…

Нет, разумеется, я не собираюсь снова разводиться с ним. Мне очень хорошо с Лионом, но только тогда, когда он рядом. Без него я теряюсь и начинаю совершать опрометчивые поступки.

Знаешь, мама, иногда я жалею о том, что бросила кино и сцену. Но я не могла поступить иначе. Лиона не было рядом, а без него я могла сделать только то, что сделала. Теперь уже поздно сожалеть о происшедшем. К тому же я нашла себе неплохое занятие и в доказательство этого посылаю пару страничек из своего дневника. Собственно, это не дневник, а что-то вроде путевых заметок. Мне очень хочется услышать твое мнение о том, как это написано. Тот же самый отрывок я отсылаю Лиону. Правда, я теперь и не знаю, когда у него найдется время для того, чтобы прочитать это. В последние дни он непрерывно перелетает из города в город, из столицы в столицу, ведет какие-то переговоры, участвует в каких-то совещаниях. А кроме того, у него куча дел в Бонне. Мне кажется временами, что он променял меня на политику и с упоением наслаждается ею. А вот что будет, когда ему придется вернуться ко мне — одному Богу известно. Ну, насчет Бога… Это я, конечно, шучу, потому что мне кажется, что даже он не знает, какое будущее ждет Лиона. Он все время говорит мне о том, что, выйдя в отставку, начнет писать мемуары, но, зная его натуру, я скорее готова поверить в то, что он начнет писать музыку. И дело не в том, что он не способен на такое. Мне кажется, что он слишком активная и деятельная натура и, оказавшись вне своей любимой политики, он будет только медленно угасать. Наверное, лучше всего отвлечь его от этого. Хорошо было бы, если бы он принял мое предложение и отправился вместе со мной путешествовать. Я, конечно, понимаю, что он за свою жизнь уже так много повидал, что ему вряд ли захочется в пятисотый раз посещать Рим или Париж. На этот счет я уже разработала хороший план — мы отправимся с ним и с Дженни туда, где ни он, ни я никогда не бывали и где, наверное, мечтает побывать любой человек, имеющий склонность к путешествиям. Может быть, мы поедем с ним в Африку. Правда, я еще не решила, куда именно. Может быть, в какие-нибудь джунгли Камеруна, а может быть, в Кению, в национальный парк Серенгети. Говорят, там совершенно потрясающие стада диких животных. Это рядом с горой Килиманджаро. Там можно увидеть живых львов, прямо рядом с твоей машиной. Еще мне хотелось бы увидеть египетские пирамиды и проехать по пустыне на верблюдах. Уж не знаю, что из этого получится, но я надеюсь, что на будущих выборах в бундестаг партия Лиона проиграет. Да, может быть, я эгоистка. Может быть, я хочу делать только то, что мне нравится, но я уверена, что ты не стала бы осуждать меня за такие мысли. Тебе ведь наверняка тоже хотелось, чтобы Ральф когда-нибудь, в один прекрасный день, снял с себя кардинальскую мантию и приехал к тебе в Дрохеду в обыкновенных брюках и рубашке. Но только чтобы он сделал это не на два дня, а навсегда, на всю жизнь. Я верю в то, что когда-нибудь мы вместе с Лионом отправимся в далекое и долгое путешествие, из которого вернемся переполненными впечатлениями и счастливыми. Вот тогда мы будем настоящей семейной парой. Именно такую поездку я буду считать настоящим свадебным путешествием».

Только теперь Мэгги поняла, почему конверт, пришедший от Джастины, оказался таким толстым. Вместе с письмом в него были положены несколько листков бумаги, покрытых мелкими бисеринками букв. При желании это можно было бы назвать целой главой книги о путешествии англичанки в Геную.

Не то чтобы в Генуе до этих пор не бывало англичан… Но, похоже, взгляд Джастины отличался от взгляда многих других праздношатающихся туристов.

Мэгги интересно было, что же нового могла увидеть Джастина в Италии, ведь она и до этого много раз бывала там и даже жила в Риме. Правда, в Генуе впервые. Ну-ка, чем же там поразил тебя этот город? Мэгги уютно устроилась в кресле и начала читать.

«В горячие летние вечера генуэзцы любят заполнять собой — как их предки заполняли домами — каждый доступный им квадратный дюйм пространства как внутри, так и вне города. Во всех переулках и закоулках, на каждом бугорке, на каждой стенке, каждом пролете лестницы они роятся как пчелы.

При этом, особенно в праздники, неумолчно гудят церковные колокола. Но это совсем не такой звон, как в Англии или Австралии. Здесь почти не услышишь мелодичных звуков специально подобранных колоколов. Скорее это нервный и беспорядочный трезвон с паузой после десяти ударов.

Часто этим занимаются мальчишки, которые дергают за язык колокола или за привязанную к нему короткую веревку и стараются трезвонить громче всех других, кто занят тем же самым. Считается, что поднимаемый колоколами гул чрезвычайно неприятен злым духам, но, посмотрев вверх, на колокольню, и послушав этих юных христиан, легко впасть в ошибку и принять их самих за бесов.

Летом праздники здесь следуют один за другим. Я нахожусь в Генуе около месяца и за это время была свидетелем, наверное, не менее десяти праздников. По их случаю торговцы запирают лавки и магазины и украшают их огромным количеством цветной материи и горящими свечами.

Особенно впечатляют эти свечи. Я где-то слышала, что вот так же отмечают праздники только в Южной Америке, где живут особенно правоверные католики.

Однажды вечером все дома, расположенные по соседству с прекрасной церковью, не помню имени какого святого, были ярко украшены фонарями. Саму церковь снаружи освещали ряды горящих свечей, а на открытом месте неподалеку от городской стены в землю был воткнут целый лес факелов.

Эти праздничные огни выглядят еще красивее и необычнее в итальянских деревнях, где можно увидеть по всему склону крутого холма цепочку украшенных горящими лампочками домов или пройти мимо целых гирлянд свечей, которые в звездную ночь тают перед каким-нибудь домом у дороги.

Особенно тщательно украшают церковь того святого, который почитается в данный праздник. С арок свешиваются расшитые золотом полосы материи всех цветов радуги, выставляется всякое алтарное добро, и даже колонны иногда сверху донизу туго пеленают тканями.

Ах, да! Я вспомнила! Этого святого звали Лоренцо. Я имею в виду именно того святого, которому был посвящен последний, самый красочный праздник.

Как человек, закончивший католический колледж, я считала себя достаточно хорошо знакомой с церковными обрядами католиков. Однако здесь очень своеобразные понятия о том, что такое служба и как нужно отмечать праздники святых.

В этот день церковь нужно обязательно посещать перед заходом солнца.

Я не могу сказать, что внутреннее убранство здешних церквей очень уж удовлетворяет требованиям строгого вкуса. Конечно, Рим в этом смысле остается совершенно непревзойденным местом. Правда, говорят, что очень эффектны изнутри католические соборы в Испании. Но там я, к сожалению, еще не бывала и не могла своими глазами убедиться в верности этого утверждения.

Во всяком случае, в день святого Лоренцо я ходила в собор его имени и почувствовала, что именно таким должен быть религиозный праздник.

Все здание было задрапировано красным, и лучи заходящего солнца, проникая сквозь большой красный занавес в дверях, придавали всему этому настоящее великолепие.

Солнце село, и храм понемногу опустился во тьму, потому что считать освещением те несколько фонарей, которые горели на площади перед собором, конечно, нельзя.

Внутри же было вообще потрясающе…

Представляете — несколько сотен человек, их лица выхватываются из тьмы лишь теми свечами, которые установлены у главного алтаря. Там еще было несколько маленьких висячих лампад.

Именно здесь я почувствовала, что питаю большую склонность к мистицизму. Все было очень таинственно и торжественно.

Только теперь я стала по-настоящему понимать, что сидеть в любой церкви под вечер — это то же самое, что принять небольшую дозу наркотиков».

«О Боже! Джастина — и церковь. Непостижимо!» — Мэгги уже не могла оторваться. Читая мелко исписанные почерком дочери страницы, она как будто воочию видела ее саму, испытывала те же самые впечатления. Но чем же так привлекала Джастину церковь?

«Это завораживает, приподнимает и выдергивает тебя из обыденности, — писала Джастина. — Очень жаль, что современный человек, так занятый своими повседневными делами, редко находит время для того, чтобы побывать в церкви. У меня вообще сложилось такое впечатление, будто итальянцы специально отмечают так много праздников, чтобы люди как можно больше ходили в церковь и не забывали, таким образом, о Боге.

Деньги, собранные в такие праздники, идут на украшение храмов, на оплату музыкантов и на свечи. Если за вычетом этих расходов остаются излишки, то церковь обязана отправить их в пользу душ, пребывающих в чистилище.

Любопытно, окажется ли там когда-нибудь моя собственная душа?

Еще в дни церковных праздников на улицах очень много маленьких детей, которые потряхивают церковными кружками перед таинственными крошечными строениями, похожими на будки деревенских застав, которые обычно наглухо заперты, а в дни, отмеченные в календаре красным, отпираются настежь и выставляют напоказ все свое содержимое, обычно очень небогатое: какой-нибудь образок, убранный цветами.

Правда, есть места, где стоят постоянно открытыми маленькие домики с алтарями и постоянными денежными кружками. Как объяснили мне, здесь тоже собираются деньги в пользу душ, пребывающих в чистилище.

Кроме того, ради еще большего впечатления на милосердного человека, на стене по обе стороны зарешеченной двери нарисована ужасная картина, изображающая избранную компанию поджариваемых душ. Меня ужасно рассмешило, что у одной из этих душ седые усы и седая голова с настолько тщательно сделанной прической, как будто эту душу отправили в ад прямо с витрины парикмахерской. Все это выглядит удивительно нелепо и смешно — пожилая душа, навеки обреченная корчиться под настоящим жгучим солнцем и гореть в намалеванном пламени в назидание генуэзским грешникам (и ради сбора их пожертвований).

Может показаться невероятным, но до сих пор на улицах Генуи стоит множество алтарей различных святых и, конечно, девы Марии. Их можно встретить везде, особенно на перекрестках. И чем оживленнее перекресток — тем больше алтарь.

Среди католиков Генуи наибольшей популярностью пользуется картина, изображающая коленопреклоненного крестьянина, возле которого лежат лопата, грабли и еще что-то. А сверху нарисована мадонна с младенцем, явившаяся ему в облаке. Эта легенда о мадонне Де Ла Гуардия.

Так называется знаменитая часовня, которая стоит на горе в нескольких милях от города. Старик Антонио, у которого я спрашивала об этой легенде, рассказал мне, что крестьянин, изображенный на картине, одиноко жил на вершине горы, трудясь на своем крохотном поле. И будучи набожным и покорным Богу, ежедневно возносил под открытым небом молитвы деве Марии. Я спросила, а почему он не делал этого дома. Оказывается, что у этого крестьянина была такая убогая хижина, что он считал для себя позорным молиться там пресвятой деве.

Однажды мать Иисуса явилась ему в облаке, как показано на картине, и сказала: „Почему ты молишься под открытым небом и без священника?“ Крестьянин объяснил, что поблизости нет ни священника, ни церкви. Вообще-то эта жалоба мне показалась странной в такой стране, как Италия, где церкви, храмы, соборы, часовни, баптистерии натыканы, по-моему, на каждом углу. Иногда вообще складывается такое впечатление, как будто Господь Бог сеял храмы в свою честь, как семена, и они дали очень благодатные всходы.

„Раз так, — заметила небесная посетительница, — то я хотела бы, чтобы здесь была выстроена часовня, в которой верующий мог бы обращаться ко мне с молитвой“.

Крестьянин ответил: „Но, пресвятая мадонна, я человек бедный, а часовню нельзя построить без денег. К тому же ее необходимо поддерживать. Потому что иметь часовню и не поддерживать ее щедрой рукой — это кощунство и смертный грех“.

Разумеется, такие чувства пришлись по душе посетительнице, она сказала: „Иди, налево в долине стоит деревня такая-то, направо — такая-то, а подальше — еще одна. И все они с радостью соберут деньги на постройку церкви. Ступай туда. Расскажи, что ты видел, и не сомневайся, что получишь достаточно денег и на постройку моей часовни, и на то, чтобы потом содержать ее в надлежащем виде“.

Как ни забавно выглядит такой рассказ, но легенда утверждает, что все так и сбылось. В подтверждение этого предсказания и откровения на том самом месте до сих пор стоит богатая и прославленная церковь мадонны Де Ла Гуардия.

Но, несмотря на то, что эта церковь отличается богатой отделкой и росписями, мне больше всего понравился храм Благовещения. Эта церковь была построена, подобно многим другим, на пожертвования какой-то княжеской семьи и была окончательно восстановлена только после второй мировой войны.

От входных дверей до самой верхушки самого высокого купола церковь Благовещения очень впечатляюще расписана и покрыта не чем-нибудь, а настоящим золотом.

Когда я впервые увидела ее, у меня сложилось такое впечатление, будто я разглядываю огромную эмалевую табакерку, подобную тем, которую я видела в Британском музее среди вещей, когда-то принадлежавших королю Георгу III.

В большинстве богатых церквей встречаются просто изумительные картины — Караваджо, Тинторетто и других известных художников. Но тут же рядом с ними можно увидеть сделанные машинным способом грубо намалеванные изображения слезливых монахов и прочую низкопробную чепуху».

Мэгги с изумлением читала записи дочери. Она и не предполагала, что Джастина так хорошо разбирается в живописи, хорошо знает искусство. Как все-таки хорошо, что она не осталась в Дрохеде, что бы она здесь узнала? Где нанять дешевых работников и как выгоднее продать шерсть? Мэгги снова углубилась в чтение.

«Возможно, что это средство для призывов к народной совести (и карманам) не забывать о душах, находящихся в чистилище.

Но отдельного разговора заслуживает тема о телах умерших.

Большинство граждан хоронят своих умерших сородичей на больших площадках, располагающихся высоко над холмами, на которых расположена Генуя. Это ровные квадратные площадки со сплошь уложенными на них мраморными плитами и памятниками. Часто на могилах горят свечи. Могилы расположены так тесно, что для того, чтобы пройти на другой конец кладбища, приходится ступать по могильным плитам. На меня это произвело какое-то гнетущее впечатление, как будто я шла по телам своих истлевших предков. Правда, итальянцы относятся к этому спокойно и не обращают внимания на подобные, по их мнению, мелочи.

Когда умирает пожилой кавалер какого-нибудь ордена или кто-нибудь в этом роде, например князь, которых здесь хоть пруд пруди, в ближайшем соборе воздвигают возвышение из скамеек. Его накрывают черным бархатом, изображающим гроб умершего, сверху кладут шляпу и ордена. Вокруг возвышения расставляют стулья и посылают приглашение его друзьям и знакомым прийти и выслушать заупокойную мессу, которую служат у главного алтаря, украшенного по этому случаю огромным количеством свечей.

Если умирают или находятся при смерти лица высшего круга, их ближайшие родственники чаще всего, наверное, ради смены впечатлений уезжают куда-нибудь за город, возлагая заботы о покойнике на посторонних и предоставляя им неограниченную свободу действий.

Вынос тела и распоряжение похоронами поручается обычно членам особого братства, которое в качестве добровольной епитимьи возлагает на себя обязанности служения мертвым, выполняя их строго по очереди.

Однако, примешивая к своим религиозным чувствам некоторую гордыню, они облачаются в просторные балахоны до пят и прячут лица под капюшонами с прорезями для глаз. Это одеяние производит жуткое впечатление, особенно от генуэзского синего братства. Впервые встретив их на улице, я была жутко потрясена таким зрелищем и вообще подумала, что оказалась где-нибудь на юге Соединенных Штатов во время шествия куклуксклановцев.

Оказалось — ничего подобного. Это были просто похороны. Но скорее можно было подумать, что это какие-то вампиры, уносящие труп себе на поживу.

Антонио рассказал мне, что этот обычай почти уже не сохранился и соблюдается только потому, что не все представители старинных итальянских родов желают, чтобы их родственники были похоронены обычным скучным способом.

Но мне все это показалось очень неприятным. И неприятным потому, что слишком уж много в этом религиозной фальши. Здесь считают, что такие похороны — это верный способ открыть себе текущий счет на небесах на случай будущих грехов и во искупление прежних.

Когда я рассказала об этом своему собеседнику, старик начал убеждать меня в том, что такой обычай является, напротив, хорошим и полезным, и несомненно приносящим много добра. Он объяснил это тем, что добровольное служение вроде такого бесспорно лучше, чем возлагаемая священником епитимья (не такая уж и редкая), предписывающая столько-то раз вылизать такие-то плиты на полу собора или обет мадонне не носить год или два одежду других цветов, кроме синего. Все тут убеждены, что сверху на подобные вещи взирают с большим удовольствием, потому что синий цвет, как известно, любимый цвет божьей матери. Правда, женщин, посвятивших себя такому подвигу самопожертвования, я почти не встречала на улицах Генуи.

Все-таки религия, несмотря на ее постоянное и назойливое присутствие вокруг, не занимает в умах и душах итальянцев столько места, чтобы священники могли быть довольны.

Мне вообще кажется, что люди в куда менее набожных местах — например, у нас в Австралии — больше верят в Бога, чем здесь, на родине католицизма.

Уж слишком все это строго, а итальянцы — народ, который не может находиться в состоянии благоговейного отношения к Господу. Они предпочтут лучше поспать после обеда, чем сходить в церковь».

«Интересно, — подумала Мэгги, — Джастина никогда раньше не была так резка в оценке итальянцев. А может быть, тогда у нее были другие мерки. Хотя это ее наблюдение любопытно».

«Только пожив какое-то время в Италии и сейчас вернувшись сюда, я поняла, чем отличается южный характер от северного. Сами неторопливые и бесцельные прогулки по улицам города, дремлющего и греющегося на солнце, — это какой-то странный и сладостный сон.

Я поняла, что значит быть скованным ленью, когда сидела на самом высоком и самом веселом из генуэзских холмов — Монтефаччо.

Передо мной в красочном беспорядке лежала вся Генуя, со своими бесчисленными церквями, соборами и монастырями, устремленными в озаренное солнцем небо. А внизу, где начинались крыши, протянулась одинокая стена женского монастыря, построенная примерно так же, как хозяйственные пристройки в больших австралийских усадьбах — по типу галереи с железным крестом в конце. Здесь туда-сюда снуют печальные монахини в темных покрывалах, время от времени останавливаясь, чтобы украдкой бросить взгляд на дремлющий вокруг мир, который, казалось, был совершенно чужим для них.

Меня охватило такое странное чувство, что я поначалу подумала, будто схожу с ума. Таково, наверное, состояние мышки-сони, когда у нее наступает пора зарыться в шерсть своей клетки, или черепахи перед тем, как она закопается в песок на разогретом пляже.

Я почувствовала, что вся покрываюсь ржавчиной. Что всякая попытка пошевелить мозгами будет сопровождаться отчаянным скрипом, что делать решительно нечего, да и не нужно, что не существует человеческого прогресса, движений, усилий, развития — ничего, кроме ничем не нарушаемого покоя. Мне казалось, как будто весь механизм остановился тут много столетий назад и будет пребывать в неподвижности до Страшного суда.

Это ощущение не могли нарушить ни доносившийся сюда снизу шум машин, которые передвигались по улицам с такой же ленью, ни проплывавшие мимо в бухте корабли. Можно было подумать, что они прокладывали себе путь не в воде, а в едва расплавленном масле, которое обволакивало их борта и гасило все усилия гребных винтов.

Просмотрев все, что я только что написала, я поймала себя на мысли о том, будто в моем представлении Генуя — сонный, наполненный средневековой тоской город. Нет, все обстоит совершенно другим образом. Наверное, просто в моем сознании вся картина сложилась именно так, потому что мое пребывание в Генуе было вызвано не слишком радостными причинами. Это тем более странно, если учесть, что в основном меня здесь посещали радостные мысли, как любое открытие нового.

Особенно меня порадовал генуэзский театр кукол. Правда, во время моего пребывания здесь в этом театре играла знаменитая миланская труппа. Но, по моему мнению, это было шикарное зрелище.

Куклы кажутся ростом футов четыре-пять. Но в действительности они намного меньше, потому что, когда музыкант в оркестре случайно положит на сцену свою шляпу, она приобретает угрожающие размеры и заслоняет собой актера.

Обычно тут ставят комедии и балет. Комический персонаж в одной из пьес, которые я смотрела, был трактирным слугой. Я никогда в жизни не видела такую подвижную куклу. В нее было вложено огромное количество труда. У этого трактирного слуги были какие-то сверхсуставы ног и очень хорошо сделанные, совсем как живые, глаза, которые подмигивали публике так, что новому человеку, вроде меня, становилось не по себе. Зато местная публика принимала это и все остальное как нечто совершенно естественное, как если бы эта кукла была действительно живым человеком. Смотреть на нее было одно удовольствие.

Самое прекрасное место в Генуе, где мне довелось побывать за последнее время, — это дворец Рыбных Садков, или палаццо Пескьерре.

Он стоит на возвышенности в черте города, но несколько в стороне. Его окружают потрясающие сады со статуями, вазами, фонтанами, мраморными бассейнами, террасами, аллеями апельсиновых и лимонных деревьев, кустами роз и камелий. Это самое настоящее произведение архитектурного искусства.

Каждая комната и зал в этом дворце отделаны так, словно над ними трудились лучшие художники Италии. А самое замечательное в нем — большой зал футов пятьдесят в высоту с тремя огромными окнами в задней стене, откуда можно обозревать весь город, всю генуэзскую гавань и море, откуда открывается один из самых прекрасных видов на свете.

При том, что дворец Рыбных Садков просто огромен по размерам, в нем не чувствуешь себя потерянным и заблудившимся.

Тут можно бродить из комнаты в комнату, и тебе никогда не наскучит рассматривать огромное количество фресок на стенах и потолках, ярких и свежих по своим краскам, точно лишь вчера написанных.

В этом дворце около десятка комнат, каждая из которых вполне достаточна для того, чтобы устроить прием на пару сотен человек.

А еще мой гид Луиджи показал мне виды с каждой из четырех сторон здания. И все они были совершенно разными. Это были не просто панорамы города, а какие-то дивные видения. Это просто невозможно нарисовать в своем воображении.

Дворец окружает такая прекрасная природа, что на память невольно приходят строчки из „Тысячи и одной ночи“, где описывались обиталища султанов.

Если посмотреть вниз с той стороны, где располагается море, то можно увидеть безбрежные воды, а полоска побережья начинается возле маяка и, постепенно сужаясь, исчезает в розоватой дали. Дорога отсюда ведет в Ниццу.

Сейчас в Генуе слишком жарко для того, чтобы это место можно было считать раем земным. Но мне будет очень тяжело расставаться с этим городом, потому что я привыкла к нему и полюбила его. В Рим я отсюда точно не поеду.

Но куда именно — я пока еще сама не решила.

Правда, у меня есть одна мысль. После сонной Италии мне хотелось бы посетить не менее жаркую, но более кипучую Испанию. Я хочу побывать на корриде…

Все итальянцы, которым я говорила об этом, только брезгливо морщили носы и отмахивались. По их мнению, это низкое зрелище, хуже которого может быть только работа.

Ну что ж, посмотрим!»

Мэгги с огромным любопытством прочитала эти несколько страниц из дневника дочери и удовлетворенно хмыкнула.

— Нет, все-таки Джастина способна на нечто большее, чем просто поток сознания, каким обычно представлялись все ее письма. У нее вполне зрелый литературный стиль. Видно, что она владеет пером. И хотя ее иногда заносит в сторону от основного повествования, Джастина, несомненно, должна продолжать писать. А что, у нее вполне может получиться… В конце концов, она получила хорошее образование в колледже, а всю остальную жизнь имела дело с прекрасными литературными произведениями. Все-таки лучше учиться на Шекспире и Библии, чем на дешевых книжках в бумажных обложках, которые во множестве стали проникать и сюда, в Дрохеду и Джиленбоун.

Мэгги тяжело вздохнула. Эх, где остались те времена, когда Ральф де Брикассар основал с помощью непоседы Уильямса и его почтового грузовика целую странствующую библиотеку?

Мэгги вспомнила свои любимые стихи «Клэнси с Разлива». Конечно, с течением времени Мэгги поняла, что это были совсем не Теннисон или Дилан Томас, но зато в этих стихах был настоящий дух Австралии.

Может быть, и не такие блестящие стихи с точки зрения рифмы и стиля, но ведь их любила вся семья Клири. Все это было близко и понятно, ведь Разлив был совсем рядом с Дрохедой. Отары овец, которых прогоняли по большому скотопрогонному пути, были их буднями.

Но это было раньше. Теперь все по-другому. Нет перегонщиков скота, нет большого скотопрогонного пути возле берегов Баруона. Теперь уже Дрохеду нельзя назвать краем света. Машины, радио, телефоны, а в последнее время и телевидение превратили Дрохеду в обычное сельское, пусть даже и очень богатое, поместье, отделенное от остальных частей земли всего лишь несколькими десятками миль.

Всего лишь — потому что машины преодолевали это расстояние меньше чем за час. Дорога от Дрохеды до Джиленбоуна была уже совсем не той пыльной проселочной дорогой с выбоинами, по которой прежде приходилось ездить, беспрерывно чертыхаясь. Но ворота на дороге остались. Это была не только дань традиции, соблюдение всегда существовавшего обычая. Это была сама Дрохеда: Убери эти ворота — и что от нее останется? Будут наезжать туристы, распугивая птиц и кенгуру.

А с другой стороны, что в этом плохого? Может быть, для того, чтобы вдохнуть в Дрохеду новую жизнь, ей нужны шум и запах гари… От одной такой мысли Мэгги передернуло, и она выругала себя — правда, не вслух — за подобное святотатство. Нет уж, пусть лучше Дрохеда остается заброшенной сельской глубинкой, чем здесь будет стойбище для туристов!

Мэгги знала, что многие овцеводческие фермы в далеких и не слишком далеких окрестностях для того, чтобы поднять свои изрядно пошатнувшиеся в последнее время доходы (спрос на шерсть медленно, но неуклонно падал), занялись тем, что возят туристов по живописным окрестностям и даже — это вызывало у Мэгги особый ужас — позволяют охотиться на собственной территории.

Нет, пока Джек, Боб, Хьюги, Джимс и Фрэнк живы, с Дрохедой ничего подобного не случится. Они просто не допустят этого. На этот счет Мэгги могла быть совершенно спокойна.

Конечно, Мэгги было очень жаль покидать давно ставший родным дом, мать и братьев. Но она уже твердо решила для себя, что будет жить с Джозефом.

Теперь ее желание исполнилось. Прошла уже неделя с тех пор, как она переехала вместе с Дженнифер в Канберру и поселилась в огромном доме, который все окружающие почтительно именовали резиденцией.

Это была действительно резиденция. Здесь Джозеф организовывал приемы, которые, однако, были не настолько частыми, чтобы Мэгги могла утомляться. К тому же здесь ей не приходилось делать ничего собственными руками. Генерал-губернатору Австралии по его статусу был положен целый штат прислуги, в которую входили повара, горничные, управляющие делами и даже личный доктор. Все они жили в нескольких комнатах на первом этаже огромного двухэтажного особняка, построенного в викторианском стиле — с колоннами из белого мрамора, просторным вестибюлем и огромным залом, где можно было организовать весьма солидные вечеринки.

Мэгги уже успела познакомиться с послами нескольких государств, в том числе Англии и Соединенных Штатов, побывать на открытии традиционного мельбурнского конного сезона, несколько раз посетить небольшой, но очень уютный оперный театр Канберры, где выступали, между прочим, артисты из Метрополитен Опера и Ла Скала.

Перечисление же других, мелких и более крупных, событий, которые произошли за последнее время в жизни Мэгги, могло бы наверняка утомить читателя.

Правда, если бы саму Мэгги сейчас спросили о том, счастлива ли она, она не могла бы ответить с полной уверенностью. Дело было не в том, что ей не нравилась такая жизнь. Наоборот, слишком уж все было хорошо.

Привыкнув за многие годы к тому, что все хорошее когда-нибудь обязательно заканчивается, Мэгги теперь каждое утро просыпалась с плохо осознанным, но явственно ощутимым тревожным чувством.

Ей казалось, что все это не может так долго продолжаться. Какой-то неотвратимый фатализм овладел ею.

Несмотря на то, что ее со всех сторон окружали веселые, радующиеся жизни и часто беззаботно веселящиеся люди, Мэгги внутренне всегда была настороже.

Она не знала, что ее ожидает — ее или Джозефа — болезнь, внезапное несчастье с близкими, засуха или землетрясение… Но тяжелые чувства почти ни на минуту не покидали ее.

Джозеф был великолепен. Мэгги не ожидала, что человек в его возрасте может быть таким энергичным, доброжелательным и внимательным, каким был он. Казалось, он знал имена всех, с кем ему хотя бы один раз в жизни доводилось встречаться, помнил подробности их биографий. Знал, кто исполняет партию Тоски лучше всех в мире, разбирался в лошадях и типах яхт, прекрасно знал историю дипломатии, религии и политики.

Он блистал остроумием на дипломатических приемах и разнообразных торжествах. Помнил обо всех, кому должен был отослать приглашения и поздравления. Галантно, как рыцарь, ухаживал за собственной женой, не забывая при этом делать комплименты другим дамам.

Мэгги все шире и шире открывала ему свое сердце. Она рассказала Джозефу о том, что было за предыдущие пятьдесят пять лет ее жизни. Рассказала о Ральфе, Дэне, Дике, Джастине, о жизни Дрохеды десять, двадцать, тридцать, сорок лет назад.

Джозеф не просто заинтересованно слушал ее рассказы, он делал кое-какие пометки для своей будущей книги об Австралии, которую планировал написать в следующем году.

— Это будет история Дрохеды и ее обитателей, — с улыбкой говорил он, когда Мэгги рассказывала ему о том, что было до войны и во время ее, как ее братья ходили воевать и чем жила в это время Австралия, о том, какие перемены произошли после войны.

Поскольку вечера в доме Уилкинсонов — а Мэгги теперь стала миссис Уилкинсон, потому что со связями Джозефа нетрудно было добиться упрощенного прохождения некоторых формальностей, связанных с церковью — так вот, вечера в доме Уилкинсонов были в основном заняты делами. Поэтому Мэгги рассказывала Джозефу о своей жизни по утрам, после завтрака, когда они сидели за столиком в гостиной, украшенной картинами и гобеленами.

Мэгги никогда не думала, что станет такой вдохновенной рассказчицей. Казалось, она копила в себе это целую жизнь.

Да, когда-то она должна была все это рассказать, чтобы Дрохеда осталась не только в ее памяти, чтобы о ней знали другие, чтобы ничего, что произошло с ней за последние пятьдесят лет, не забылось. Именно поэтому она так долго и подробно рассказывала обо всем.

 

40

Временами Джозеф откладывал в сторону ручку и, с восхищением глядя на Мэгги, произносил:

— Я всегда был согласен с утверждением о том, что у мужчины должно быть будущее, а у женщины — прошлое. Мне невероятно повезло, когда я встретил тебя в Джиленбоуне. Даже не знаю, что бы я мог делать без такой женщины, как ты.

Он наклонился и поцеловал Мэгги руку. Такая нежность исходила от этого человека, такая любовь и преданность, что у Мэгги даже затрепетало сердце.

Неожиданно раздался телефонный звонок. Джозеф подошел к трубке и, несколько раз повторив «да», произнес: «Скоро буду».

Закончив разговор, он обратился к Мэгги:

— Через полчаса нам нужно быть в аэропорту.

— А что случилось? — обеспокоенно спросила она.

Джозеф улыбнулся:

— Ничего особенного. Приезжает принц Уэльский. Если ты помнишь, через два дня мы должны открывать традиционную ежегодную регату королевских яхт в Мельбурне. Принц Уэльский будет присутствовать на торжественной церемонии.

— А почему он так рано приехал?

— Он хочет посетить базу военно-морских сил и встретить там два военных корабля королевских ВМС Великобритании, они заходят к нам с дружественным визитом. Как, должно быть, тебе известно, принц Уэльский является номинальным главнокомандующим королевскими военно-морскими силами Великобритании, а это, разумеется, возлагает на него определенные обязанности. Еще вчера вечером я разговаривал с ним по телефону, но он планировал прибыть в Австралию только завтра. Очевидно, какие-то планы изменились. Мне нужно встретить его личный самолет. Разумеется, там было бы желательно и твое присутствие.

Мэгги не слишком охотно поднялась со стула.

— Ну что ж, если это необходимо, я буду готова через пять минут.

— Хорошо, — кивнул Уилкинсон. — Я буду ждать тебя в машине. А пока спущусь вниз, скажу телохранителям, чтобы были сегодня особенно внимательны.

— Нам что-то угрожает?

— Нет. Надеюсь, что нет. Но во время последнего пребывания принца Уэльского в США была сделана попытка покушения на него. Насколько мне известно, это уже не первый такой случай. Наверное, это один и тот же человек. Служба безопасности предполагает, что раньше он работал в охране принца, а затем был уволен по причине профессиональной непригодности. Считают, что он таким образом пытается свести счеты со своим обидчиком, которым, конечно, считает принца Уэльского. Нужно быть предельно осторожными.

Мэгги торопливо направилась к себе в спальню, снова почувствовав ту необъяснимую тревогу, которая терзала ее в последнее время. Однако теперь причины этих мучительных сомнений обретали более ясный и отчетливый характер. Да, над ними нависла угроза. Вряд ли есть смысл копаться в предположениях о том, что случится в следующий час, день, неделю. Просто нужно знать, что опасность где-то рядом.

Может быть, все обойдется. Может быть, не стоит придавать этому столь большого значения. Но совсем забывать о том, что с Джозефом что-то может произойти, ей нельзя.

Однако церемония встречи принца Уэльского в аэропорту Канберры прошла совершенно спокойно. Принц, высокий мужчина средних лет в военно-морском мундире и фуражке с большой кокардой, медленно спустился по трапу самолета, который вырулил на специально отведенную полосу в дальнем углу аэропорта.

Служба безопасности сработала четко, и ни одного лишнего человека среди встречавших главу британских ВМС не было. Поскольку визит принца носил неофициальный характер, государственным чиновникам было необязательно присутствовать на его встрече, а это значительно облегчало жизнь охране. Здесь были лишь посол Великобритании и генерал-губернатор с супругой.

Мэгги поздоровалась с принцем Уэльским, который, к ее удивлению, оказался значительно моложе, чем она предполагала. Очевидно, Джозеф был в близких дружеских отношениях с британским гостем, потому что принц с такой радостью бросился к нему в объятия, что человек со стороны мог бы подумать, что наблюдает за встречей родных братьев.

Из аэропорта принц Уэльский направился в дом генерал-губернатора Австралии, где и отобедал. Мэгги с огромным любопытством слушала разговоры за столом, которые касались в основном современной политической ситуации в Британии и Австралии, а также здоровья королевы-матери и остальных членов правящей фамилии.

Принц оказался остроумным и тонким собеседником, который с присущим, наверное, только англичанам юмором рассказывал о последних событиях в Лондоне и Букингемском дворце.

После обеда в доме Уилкинсонов принц пригласил Джозефа вместе с ним посетить британские эсминцы, которые зашли с визитом вежливости, а Мэгги, сославшись на плохое самочувствие, осталась дома. Не то чтобы она действительно плохо чувствовала себя, однако тревожные ощущения последних дней и напряжение, связанное с этим, сказались на ее здоровье.

Они с Дженнифер поужинали в одиночестве, и Мэгги рано легла в постель, но так и не могла заснуть до самого утра. Ужасно болела голова, а стоило закрыть глаза — ее начинали тут же навещать какие-то ужасающие видения, и она мгновенно подскакивала на подушке.

Уже начинало светать, когда в очередной раз провалившаяся попытка уснуть заставила ее подняться с постели. Несмотря на то, что стояла ранняя весна, было еще прохладно. Ветер дул с северо-запада, и Мэгги, распахнув окно, долго стояла, вглядываясь в начинающую светлеть темноту.

Может быть, она прислушивалась к ветру, который не смущала опустившаяся ночь и который все больше набирал силу и все настойчивее вторгался в сознание. В этом шуме ветра было что-то особенное. Его порывы налетали с северо-запада бесчисленными волнами, и когда такая ветровая волна проходила мимо, в ее общем звучании ясно выделялись три тона: дискант, тенор и бас. Словно три голоса разговаривали с Мэгги, пытаясь рассказать ей о чем-то.

Удары ветра о землю рождали самые низкие ноты этого трехголосья. Одновременно возникал баритональный жужжащий гул в лишь недавно появившейся листве деревьев. И, наконец, самый маленький по силе, более высокий по тону, трепетный подголосок силился вывести свою собственную приглушенную мелодию. Это был какой-то особенный звук, которого Мэгги прежде никогда не слыхала. Тонкий и не столь заметный, как первые два, он, однако, производил на нее наибольшее впечатление.

В шумных напевах весенних ветров этот звук больше всего был похож на полуиссякший человеческий голос, каким он еще сохраняется в горле девяностолетнего старца. Это был шепот, сухой, как шелест бумаги, но отчетливо касавшийся слуха, и привычный человек мог не хуже, чем осязанием, распознать, какая мелочь его производит. Это был результат игры ветра с какими-то растениями. Может быть, он рождался в высохших колокольчиках, оставшихся от прошлого лета, когда-то пурпурных и нежных, но теперь вымытых и вымороженных зимними дождями и ветром. Каждый отдельный звук был так слаб, что только сочетание сотен таких звуков едва-едва нарушало молчание, а миллиарды их, приносимые ветром со всех окрестных склонов, достигали ушей Мэгги как прерывистый, чуть слышный лепет. И все же ни один из ночных голосов не обладал такой властью приковывать внимание, не будил столько мыслей о его источнике. Человек, слушавший его, словно охватывал внутренним зрением все эти неисчислимые множества — так ясно видел, как ветер накидывается на каждую из этих крошечных трубочек, врывается внутрь, обшаривает ее всю и снова вылетает наружу, как будто любой колокольчик был размером с кратер вулкана.

«Дух носился над ними». Эти слова вставали в памяти Мэгги, переводя ее мысли на другую, более высокую ступень, потому что чем пристальнее она вслушивалась, тем чаще ей начиналось казаться, что не голоса высохших цветов доносятся откуда-то справа, или слева, или спереди, но какой-то один голос, голос чего-то другого, звучит сразу со всех сторон, говоря что-то свое всеми этими крошечными языками.

Если бы в спальне оказался еще один человек, он услышал бы внезапно влившийся в эту стихийную ораторию ночи звук, который неожиданно возник и затем с такой же неожиданностью замер.

Этот отклик Мэгги был как будто бы еще одной фразой в этой общей речи ветров. Брошенный ею звук слился с ними и вместе с ними перенесся прочь.

Это был всего-навсего протяжный вздох — может быть, ответ на переживания, охватившие ее душу и заставившие ее стоять в эту глубокую ночь у окна. А может быть, этот прерывистый вздох говорил о внезапно наступившей душевной расслабленности. Как будто позволив его себе, Мэгги тем самым уже выпустила кормило судьбы из рук и покорилась чему-то, над чем ее сознание больше не имело власти.

Одно можно было сказать твердо — даже внешнее спокойствие прятало под собой лишь ее подавленное возбуждение, а не вялость или застой.

Однако ночь, обнимавшая Мэгги, не выдавала ее тайн, потому что тьма скрывала ее лицо.

 

41

Сильный ветер держался до утра следующего дня. Все это время Мэгги провела с Дженнифер, потому что Джозеф вместе с принцем Уэльским должен был прибыть из поездки только к моменту открытия регаты королевских яхт. Однако вечером он позвонил Мэгги и попросил ее прибыть к десяти часам утра в аэропорт, куда он пришлет свой личный самолет.

Не было еще и полудня, когда Мэгги сошла по трапу в аэропорту Мельбурна, где ее уже ожидал автомобиль мужа.

За рулем сидел молодой человек, которого вместе со вторым телохранителем Мэгги видела еще в Джиленбоуне в момент своего знакомства с Джозефом. Только сейчас она как следует смогла рассмотреть его. Это был высокий темноволосый парень с короткой стрижкой, в черном строгом костюме. Черты его лица явно говорили о том, что его предки были выходцами откуда-то из Южной Европы — пухлые губы, нос с горбинкой, проницательные, глубоко посаженные темные глаза.

Усаживаясь в машину, Мэгги спросила:

— Как вас зовут?

Тот с некоторым удивлением посмотрел на жену генерал-губернатора и, немного помолчав, ответил:

— Чарльз Конти.

Мэгги улыбнулась. Значит, в своих предположениях она не ошибалась.

— Ваши родители были итальянцами? — спросила она.

— Дедушка, — неохотно ответил Чарльз.

Мэгги почувствовала, что довольно бесцеремонно вмешивается в личную жизнь этого молодого человека, однако любопытство все-таки пересиливало ее.

— А как зовут вас друзья? Чарли?

— У меня не слишком много друзей, — уклончиво ответил телохранитель.

— Простите, почему?

— Работа не позволяет.

— А ваш напарник, Джонни — разве вы не дружите с ним?

Чарли пожал плечами.

— Я не могу сказать, что мы с ним друзья. Напарники — да, но не друзья.

Мэгги понравились спокойствие и скромность этого молодого человека, а потому она решила больше не мучить его расспросами.

— Где мой муж?

— Сейчас я отвезу вас на пристань, где все это произойдет, но мистера Уилкинсона и его гостя там еще нет. Они пока что не прибыли.

Мэгги стала чувствовать беспокойство.

— Но ведь уже пора? — озабоченно проговорила она. — На какое время назначена церемония открытия?

— Два часа пополудни, — ответил Чарли. — Сейчас двенадцать. Пока мы с вами доберемся до места, будет половина первого. До того момента, как прибудет мистер Уилкинсон, вы можете подождать его в машине. Он поручил мне присматривать за вами.

Озабоченно покачав головой, Мэгги отвернулась к окну.

— Ну хорошо, поехали, — тихо сказала она, — будем надеяться, что с ними ничего не случилось.

— Не беспокойтесь, — сказал Чарли, — у них в охране надежные ребята.

— Ваш напарник тоже с Джозефом?

Чарли кивнул.

— Да. Джонни работает сегодня последний день.

— Как последний день? Почему?

— Его переводят в управление охраны премьер-министра, — сказал Конти. — Похоже, что там тоже серьезные дела.

Мэгги раздраженно мотнула головой:

— Послушайте, Чарли — это ничего, что я вас так называю?

— Ничего, — ответил он.

— Хорошо, — улыбнулась Мэгги, и тут же лицо ее стало серьезным. — Послушайте, Чарли, я ничего не понимаю. Почему началась такая паника с охраной? В чем дело? Неужели из-за какого-то маньяка нужно городить такой огород?

Конти медленно покачал головой.

— Вы, похоже, действительно не понимаете всей серьезности происходящего. Соединенные Штаты ведут войну во Вьетнаме. Соединенное Королевство, а соответственно все государства, входящие в Британское Содружество Наций, формально являются союзниками США. Вы понимаете, что это означает?

— Нет, — искренне призналась Мэгги. — Мне очень жаль, что идет эта война, но я не понимаю, какое отношение к ней имеет генерал-губернатор Австралии и может ли он нести ответственность за нее?

Чарли медленно покачал головой.

— К сожалению, этого не понимают вьетконговцы и их союзники. Вы знаете, что такое политический терроризм? Чтобы не вдаваться в подробное объяснение, могу вам сказать, что мы с вами живем во времена террористической революции. Ведь это же очень просто — обезглавить государство одним ударом, особенно если это глава воюющего с тобой государства. Вот и все объяснения.

Пока Мэгги пребывала в глубоком раздумье, Чарли завел мотор, и машина медленно покатилась по серому бетону. Здесь, в Мельбурне, было не так прохладно, как в Канберре, которую она покинула сегодня утром. Очевидно, сказывалась все-таки близость океана, который не успевал остыть за пару коротких зимних месяцев. Мэгги автоматически отметила про себя, что и ветер здесь был слабее. Люди на улицах ходили уже в коротких летних костюмах, женщины с удовольствием подставляли лица, плечи и руки все сильнее и сильнее гревшему солнцу.

Здесь, в Мельбурне, весна уже полностью вступила в свои права. Цвели глицинии и кусты роз, ярко-зеленая трава украшала газоны перед домами.

Через несколько минут после того, как они покинули аэропорт, Мэгги поняла, куда направляются празднично одетые горожане и следует поток машин. Сегодня в городе был праздник — открытие регаты королевских яхт. Очевидно, на пристани будет очень много народу.

Наверное, именно поэтому хмурился Чарли. Его нетрудно было понять — в такой многочисленной и разношерстной толпе легко укрыться любому маньяку. Чарли не любил подобные мероприятия. Это неизбежно означало головную боль для охраны и полиции. Оставалось надеяться лишь на то, что все пройдет благополучно.

По специальному пропуску, который Чарли предъявил полицейским, стоявшим в оцеплении вокруг причала, машина, в которой сидела Мэгги, въехала на специально отведенную стоянку рядом с пирсом. Неподалеку от себя, по правой стороне, Мэгги увидела установленную на набережной трибуну с микрофонами и несколько десятков стульев вокруг нее для почетных гостей. Трибуна, разумеется, пока еще была пуста, однако половина стульев вокруг нее уже была занята.

Мэгги знала кое-кого из этих людей. Здесь были несколько послов со своими женами, которых ей уже приходилось встречать на различных приемах, которые посещал Джозеф Уилкинсон вместе с женой, а также пара известных бизнесменов и деятелей культуры.

Мэгги не испытывала ни малейшего желания покидать машину и занимать отведенное и для нее место рядом с трибуной. Учитывая, что ее муж вместе с принцем Уэльским являлся сегодня главной фигурой на предстоящем торжестве, Мэгги знала, что на нее будет обращено самое пристальное внимание, а вот этого она ужасно не любила.

Одно дело — обычный дипломатический прием или вечер в опере, где можно просто ходить под руку с мужем и чинно раскланиваться. Нет, разумеется, в этом тоже нет ничего приятного, но во всяком случае там можно при желании улизнуть куда-нибудь, чтобы постоянно не маячить на глазах у любопытствующей публики.

Здесь Мэгги чувствовала себя как в паноптикуме, где ты, словно наколотая на булавку бабочка, торчишь под стеклом, а тебя пристально разглядывают сотни и тысячи глаз. Обсуждению подвергалось решительно все — от заколки в волосах до имени модельера, который делал браслет на руке.

Теперь Мэгги прекрасно понимала, почему Джозеф не хотел брать себе в жены женщину из так называемого высшего света. Эти дамы были озабочены только одним — сплетнями, слухами и пересудами.

Эти дамы, с которыми Мэгги неизбежно приходилось встречаться на разнообразных приемах и праздниках, встретили ее настороженно, как обычно замкнутое, и того хуже — богатое сообщество встречает чужаков. Да, разумеется, она была чужой для всех, кто жизнь проводил в дамских салонах, обсуждая моды, прически, любовниц своих и чужих мужей и прочую дребедень. Разумеется, Мэгги не могла чувствовать себя среди них своей. А потому сторонилась этого общества. Ей отвечали той же любезностью. Временами Мэгги думала: «Слава Богу, что хоть не клюют».

А ведь такое вполне могло бы случиться, если бы Мэгги с самого начала не смогла выработать верную линию поведения. Она поняла, что неразумнее всего будет вести себя подобно тихоне, прячась за плечами мужа и надеясь на то, что его авторитет поможет защититься от клеветы и наговоров. Нет, нужно было быть смелой, наглой и решительной.

Мэгги даже сама не подозревала, насколько она может быть желчной.

Когда дамочки с массивными бриллиантовыми ожерельями на шее, с глубокими декольте, говорили ей сомнительные комплименты, которые являлись плохо скрытой издевкой, Мэгги отвечала им не менее едко и язвительно.

Выглядело это примерно так:

— О, миссис Уилкинсон! У вас сегодня прекрасное платье, оно так подчеркивает ваш возраст.

— Благодарю вас, миссис Смит, вы очень любезны. Вы не могли бы дать мне один совет?

— Ну разумеется.

— Расскажите мне, пожалуйста, где можно купить самые дешевые бриллианты, ведь вы же наверняка знаете этот секрет?

Получив вполне достойный отпор, дамы высшего света хоть и не приняли Мэгги в свою среду, но больше и не трогали ее. А ее вполне удовлетворяла такая роль. Это женское общество было ей не по душе, да и ни к чему. Она предпочитала проводить все свое свободное время дома или в опере.

Небольшой оперный театр Канберры очень нравился Мэгги. Разумеется, в дни премьер здесь было шумно и многолюдно. Однако в остальное время зал хоть и заполнялся целиком, но был свободен от той публики, которая ходит в театр только ради того, чтобы показать свои драгоценности. Только сейчас Мэгги открыла для себя по-настоящему мир оперы. Особенно потрясли ее «Кармен» и «Норма» в исполнении артистов из Ла Скала, которые гастролировали в Австралии.

К сожалению, Джозеф очень редко мог составить компанию Мэгги, когда она собиралась посещать театр. И дело было не в том, что в такие вечера как назло генерал-губернатор был занят, нет, существовало гораздо более простое и от того невероятное объяснение — Джозеф не любил оперу. То есть он любил отдельные спектакли и арии, но не любил жанр в целом. К тому же он был занят подготовкой к написанию книги об Австралии и потому предпочитал проводить свободное время за письменным столом, разрабатывая предварительную схему.

Но, если говорить честно, это не слишком сильно расстраивало Мэгги, которая предпочитала ходить в театр одна, иногда с Дженнифер, без телохранителей и сопровождения. В собственной безопасности она ни капли не сомневалась. И в самом деле — кого может интересовать пожилая… нет, скажем так — немолодая женщина из австралийской глубинки, пусть даже ставшая на склоне лет женой государственного чиновника?

Мэгги сидела погруженная в раздумье, когда наконец спустя примерно сорок минут рядом с ней не остановился черный «роллс-ройс» в сопровождении еще одной машины охраны, оттуда вышли Джозеф Уилкинсон и принц Уэльский. Джозеф сразу же направился к автомобилю, в котором сидела его жена. Открыв дверцу, он подал ей руку, и она вышла на пирс.

Светило яркое солнце, легкий ветерок шевелил разноцветные флажки и приспущенные паруса на двух десятках океанских красавиц — королевских яхт, прибывших со всех концов света для того, чтобы принять участие в ежегодной мельбурнской регате. Зрелище было неописуемой красоты. Казалось, сам Бог осчастливил сегодня эту землю и воду. На причале вокруг ограждения, за которым стояла трибуна и места для почетных гостей, собралось, наверное, несколько десятков тысяч человек. Здесь были не только жители Мельбурна, но и многочисленные туристы, прибывшие по такому случаю в столицу штата Виктория на юго-востоке Австралии. Вездесущие японцы щелкали фотоаппаратами, американцы меланхолично жевали, а немцы, вопреки мнению о них как о сдержанной, молчаливой нации, экспансивно размахивали руками и громко обменивались друг с другом мнениями по поводу предстоящего праздника. Если бы не долетавшие до Мэгги обрывки фраз на немецком, то их можно было бы по поведению вполне посчитать итальянцами или другими представителями юга Европы.

Теперь уже почти все места для почетных гостей были заняты. Джозеф усадил принца Уэльского и Мэгги на стулья, стоявшие прямо позади их трибуны, а сам подошел к мэру Мельбурна, с которым ему нужно было обсудить последние приготовления к открытию регаты.

Пока Джозеф был занят, принц Уэльский рассказывал Мэгги о том, как вместе с ее мужем они посетили военно-морскую базу неподалеку от Сиднея, куда зашли два британских корабля. В отличие от Мельбурна, в Сиднее было прохладно, и принц шутливо пожаловался на контрасты австралийской погоды.

Спокойствие Мэгги было только внешним. Гнездившееся в ее сердце предчувствие говорило ей о том, что сегодняшний день станет особенным в ее жизни, но особенным не в лучшую сторону.

Время текло, и наконец стрелки часов показали два часа пополудни.

Первым на трибуну поднялся мэр Мельбурна. Он поздравил горожан с праздником и предоставил честь открытия регаты генерал-губернатору Австралии Джозефу Уилкинсону. Публику от трибуны отделяло около десятка метров и невысокая металлическая ограда, по периметру которой через каждые три метра стояли полицейские, обшаривавшие внимательным взглядом толпу. Джозеф коротко приветствовал собравшихся на открытие регаты и сообщил о том, что для участия в торжествах в Мельбурн прибыл наследник британского престола принц Уэльский. Толпа ответила на это восторженным ревом и аплодисментами.

После того, как генерал-губернатор объявил традиционную Мельбурнскую регату королевских яхт открытой, стоявший у пирса военный оркестр заиграл вначале гимн Соединенного Королевства, а затем гимн Австралии. Гости и публика стоя прослушали торжественные звуки военного оркестра, после чего генерал-губернатор и принц Уэльский вместе направились к натянутой над пирсом красной ленточке, изображавшей импровизированную точку старта.

Все это время Мэгги обеспокоенно следила за мужем, чувствуя нараставшее в душе с каждой минутой напряжение. Правда, тревога немного отхлынула от ее сердца в тот момент, когда Джозеф сошел с трибуны и в сопровождении охраны вместе с принцем Уэльским направился к месту старта. Похоже, опасность миновала. Все-таки одно дело стоять на трибуне перед огромным количеством публики, подставляя себя под возможный удар, и другое дело — быть окруженным телохранителями.

Джозеф Уилкинсон предоставил честь перерезать красную ленточку на старте почетному гостю из Великобритании. Принц Уэльский разрезал ленточку пополам и, придерживая пальцами оба конца, подал ножницы Джозефу. Тот отрезал кусочек ленты, который был торжественно возложен на большое серебряное блюдо, и таким образом возвестил о начале регаты. Главный судья соревнований, стоявший у пирса немного в стороне, медленно поднял вверх руку со стартовым пистолетом и после небольшой паузы нажал на курок.

Раздался выстрел, и яхты, которые уже четверть часа стояли с натянутыми парусами, рванулись вперед в открытый океан.

Толпа восторженно заревела, в воздух полетели шутихи, на пирсе был устроен даже небольшой фейерверк.

Из-за этого шума никто не услышал легкого хлопка. Это был пистолетный выстрел. Джозеф, который вместе с принцем Уэльским стоял у пирса, вдруг схватился за бок и стал медленно заваливаться в сторону. Мэгги, которая вместе со всеми наблюдала за стартом королевских яхт, находясь в стороне от мужа, с ужасом увидела, как на белой рубашке под застегнутым пиджаком Уилкинсона стало расплываться красное пятно. Словно в полусне она услышала вопли телохранителей и увидела, как ее мужа, подхватив на руки, быстро несут к машине.

Публика вначале в оцепенении замерла, а затем ринулась в разные стороны. Больше Мэгги ничего не помнила. Последнее, что мелькнуло у нее перед глазами, — лицо Чарльза Конти, который подхватил ее на руки.

 

42

Гнетущая жара над Генуей спала, и в один из прохладных дней Джастина стала собирать вещи. Ей было жаль уезжать из этого города, но задерживаться больше уже не было смысла. Она и так провела в Генуе два месяца. За это время она успела изучить город и его окрестности так подробно, что вполне могла бы составить путеводитель для туристов, навещающих родину первооткрывателя Америки.

Несколько раз она пыталась — безуспешно — флиртовать с Луиджи, а затем, потеряв к этому интерес, стала целиком посвящать свободное от прогулок и экскурсий время работе над будущей книгой, замысел которой постепенно созревал у нее в голове. Теперь она знала, что поступает совершенно правильно, решив заняться писательским трудом. Многие, кто хотя бы раз выехал за пределы своего города, считают себя путешественниками. Однако такой жанр, как путевые заметки, совсем не изжил себя. Главное здесь — свой особенный взгляд. Именно в таком случае книга, посвященная путешествиям, будет интересной. В конце концов, о государственном устройстве и природе можно всегда прочитать в географическом справочнике, а вот обычаи, образ жизни, даже маленькие незаметные подробности каждодневного существования до сих пор для многих остаются тайной за семью печатями.

Нет, Джастина, конечно, не надеялась на коммерческий успех будущей книги. Она даже не знала, издаст ли ее вообще, но она чувствовала в себе потребность писать, делиться своими впечатлениями — пусть для начала хотя бы с бумагой. Мать одобрила ее намерения. Странно, что до сих пор нет ответа от Лиона. Джастина отослала и ему несколько страниц из своего дневника и просила обязательно почитать и высказать все, что он думает по этому поводу. Она напомнила ему об этом в телефонном разговоре, и Лион обещал в первую же свободную минуту, как он шутливо выразился, вынести приговор писательским способностям жены.

Но похоже, что дела не позволяли ему ни на секунду оторваться от работы.

Джастина, конечно, переживала по этому поводу, но продолжала терпеливо ждать. Тем временем ее пребывание в Генуе подошло к концу. Главной виной тому был сезон корриды в Испании, который заканчивался в конце лета. Если Джастина хотела исполнить свое давнее желание и посетить бой быков, то ей пора было уезжать. Багаж Джастины за это время разросся не намного, потому что, увлекшись творчеством, она почти совершенно забыла о покупках. Она ехала в путешествие не для того, чтобы загружать свои чемоданы вещами, приобретенными в лавках и магазинах. Она хотела смены впечатлений и обретения новой цели в жизни.

Луиджи вызвался отвезти ее на своей машине в миланский аэропорт. Только оттуда летали самолеты в Мадрид. Всю дорогу до Милана Джастина оживленно болтала, рассказывая о том, что ей особенно запомнилось за время ее пребывания в Генуе и ее окрестностях.

Несмотря на то, что Луиджи ни разу даже намеком не проявил своих особенных чувств по отношению к Джастине, она ощущала какую-то глубокую доброжелательность, исходившую от него.

То время, которое оставалось у них до ее отъезда, больше всего подходило для легкого, ничего не значащего разговора. Джастина понимала, что если бы Луиджи собирался о чем-то сказать ей, то другой возможности для этого у него бы просто не было.

Поэтому, рассказывая ему о своих планах и надеждах, Джастина не спускала глаз с Луиджи. Все-таки ей интересно было бы узнать, что он чувствует по отношению к ней и какими словами он сможет это выразить.

Однако, в отличие от множества экспансивных итальянцев, которых Джастина знала раньше и которых ей пришлось встретить за время своего пребывания в Генуе, Луиджи был спокоен и совершенно невозмутим. Он лишь с улыбкой слушал ее рассказы, изредка перемежая их короткими комментариями. Но предпочитал не вдаваться в подробности и уж тем более ничего не рассказывать о собственных чувствах.

— Надеюсь, что когда-нибудь я еще раз приеду к вам в Геную, — сказала она.

А затем многозначительно добавила:

— Но теперь уже в компании мужа. Вы не возражаете?

Луиджи, который сидел за рулем и внимательно следил за дорогой, даже не повернул в ней голову.

— Ну разумеется, — с улыбкой ответил он. — Я давно не видел герра Хартгейма. Впрочем, для вас он просто Лион.

Джастина решила рискнуть и попробовать докопаться до сердца Луиджи окольным путем.

— Вы давно знакомы с моим мужем? — спросила она.

Луиджи на мгновение задумался.

— Я уж и не припомню. Несколько лет, это точно.

— А где вы познакомились?

— В Риме…

Он вдруг умолк, а потом обескураженно улыбнулся:

— А может быть, в Генуе. Я уж и не помню, честно говоря. Нет, кажется, все-таки в Генуе. Но тогда я еще не работал в епископальном управлении.

— А где же вы работали?

Луиджи пожал плечами и едва ли не в первый раз за всю дорогу взглянул на Джастину.

— А почему это вас так интересует?

Ни на секунду не смутившись, она выпалила:

— Потому что мне интересны вы.

— А что во мне интересного?

— Вы молоды, симпатичны, и в то же время я ни разу не слышала о том, что у вас есть девушка.

Луиджи смутился.

— У меня действительно нет девушки.

Джастина, на мгновение вспомнив о своей детской непосредственности, которая всю жизнь была ее характерной чертой, бухнула:

— Вы случайно не голубой?

Этот вопрос вызвал у Скальфаро громкий смех. Он смеялся так заразительно и громко, что Джастина поневоле почувствовала себя в глупом положении.

— Что, я сказала что-то не так? — торопливо переспросила она. — Вы уж извините, я не хотела вас обидеть. Я никогда не применяла это слово в дурном смысле. Но я просто хотела узнать, может быть, девушки вас просто не интересуют из-за того, что вы предпочитаете мужчин? Ну, сейчас же это модно. В Лондоне шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на мужскую парочку, которая ходит по улицам в обнимку. А вот у вас в Генуе я такого еще не видела. Может быть, вы просто стесняетесь признаться в этом. Не бойтесь, я ведь все равно уезжаю и вообще не собираюсь никому об этом рассказывать. Мне просто интересно.

Луиджи наконец успокоился.

— Именно этого вопроса я и ждал.

Джастина укоризненно покачала головой.

— Так вот почему вы смеялись! Ну что ж, каждый имеет право гордиться своей проницательностью, — полушутливо-полусерьезно сказала она.

— Дело в том, что этот вопрос возникает у каждого, кто узнает о том, что я до сих пор не женат и у меня нет постоянной подруги. Дело совсем не в том, что у меня противоположная сексуальная ориентация.

— А в чем же?

— Просто у меня до сих пор нет подруги, — безыскусно ответил Луиджи. — Я много времени провожу на работе и часто бываю в разъездах: в Риме, Милане, Турине, Неаполе. Мне просто не хватает на это времени. Но я был бы совсем неискренним, если бы сказал, что дело только в отсутствии времени. Когда-то я был влюблен, и очень сильно, но это ничем не закончилось, и я очень долго не мог прийти в себя. А теперь… Ну, что теперь, вы знаете.

Джастина сочувственно посмотрела на итальянца.

— А вы так и не сказали мне, чем занимались раньше, до того, как стали работать на церковь.

Луиджи улыбнулся.

— Я работал на себя.

— Как это?

— Очень просто. Я занимался бизнесом и в общем сколотил довольно неплохой капитал. Это были довольно рискованные биржевые операции, и когда я вышел сухим из воды, мне захотелось послужить церкви. Знаете, такое часто бывает. Правда, обычно это происходит с людьми на склоне лет.

— А с вами случилось раньше?

— Вот именно. Так что можно сказать, что я отрабатываю свои долги и перед Богом.

— Это нечто вроде епитимьи?

— Да, только наложенной на себя добровольно.

— И как долго вы собираетесь отрабатывать свои долги перед Богом? — полюбопытствовала Джастина.

Луиджи пожал плечами:

— Не знаю, наверно, до тех пор, пока не посчитаю, что Господь вполне удовлетворен. Если быть совсем откровенным, то я близок к тому, чтобы завершить свою службу в епископальном управлении. Все-таки это не для меня. Я люблю свет, а не церковную тьму — в прямом, конечно, смысле. И вообще, церковь очень сильно ограничивает человека в его желаниях. А у меня с годами накопилось довольно много желаний.

— Например?

— Например, я бы с удовольствием составил вам компанию в ваших путешествиях. Деньги у меня есть, и мы вполне могли бы провести пару лет вдали отсюда.

Джастина с изумлением смотрела на своего спутника. Вот уж чего она совершенно не ожидала, так это таких настроений у Луиджи Скальфаро, всегда скромного, молчаливого, замкнутого в себе, правда, если это не касается экскурсий по городу.

— И куда же вы хотите уехать, если не секрет? — спросила она. — Уж не в Австралию ли?

Луиджи отрицательно помотал головой:

— Нет, это место расположено гораздо ближе. Всего лишь через море.

— В Африку? — в изумлении протянула Джастина.

— Вот именно. Вам может показаться странным, но католическая религия пробудила во мне интерес к мусульманскому миру.

— Почему именно к мусульманскому?

— Потому что я не могу понять многого из того, чем они живут. Меня просто распирает от любопытства. Я хочу увидеть Египет, Ливию, Алжир.

Джастина на мгновение задумалась.

— Но ведь там, кажется, недавно была война? По-моему, между Египтом и Израилем, или, может быть, я ошибаюсь? Честно говоря, я не очень хорошо разбираюсь в политике, даже несмотря на то, что мой муж политик.

— Да, вы правы, — согласился Луиджи, — там была война. Но, во-первых, она закончилась, а во-вторых, можно поехать и не в Египет. Например, в Алжир.

Это так совпадало с внутренними настроениями Джастины, что она просто подняла брови от удивления.

— Там ведь наверняка есть пустыня, да? — спросила она.

— Пустыня там везде, — ответил Луиджи. — Просто Алжир располагается ближе всех других арабских стран к Италии. Туда очень просто добраться.

— А что, есть какие-то регулярные рейсы?

— Пассажирских нет, но грузовые суда ходят. Можно просто договориться с капитаном и пересечь Средиземное море на каком-нибудь сухогрузе или танкере.

— А это не слишком сложно?

— Да нет, почему же. Главное, чтобы были деньги. А они у меня есть.

— Ну, в общем, я тоже не могу считать себя бедной, — сказала Джастина. — Но мне очень хотелось бы совершить такое путешествие вместе с Лионом. По-моему, он давно заслужил отдых. В последнее время он настолько занят, что мы созванивались только раз в две недели. Он постоянно торчит в самолете или на каких-нибудь переговорах. Честно говоря, все это меня ужасно угнетает.

— В Германии скоро выборы, — полувопросительно, полуутвердительно сказал Луиджи. — Вашего мужа можно понять.

— Кстати, а когда именно?

— По-моему, в первое воскресенье сентября, если мне не изменяет память, — ответил Луиджи.

— И как вы думаете, кто победит? Вы ведь, кажется, разбираетесь в политике?

— Насколько мне известно, Лион Хартгейм сейчас является депутатом бундестага от свободной демократической партии. Она-то уж точно не победит. Но если у двух главных политических сил Германии — социал-демократов и христианских демократов — не наберется в парламенте абсолютного большинства, то тот, у кого будет относительное большинство, попытается привлечь на свою сторону депутатов от партии, в которой состоит ваш муж. В таком случае у него есть вполне реальные шансы продолжить политическую карьеру.

Лицо Джастины исказилось в недовольной гримасе.

— А я-то думала, что он наконец-то уйдет в отставку, — разочарованно протянула она.

— Для человека в его возрасте уйти из политики сейчас означало бы разрушить для себя будущее. В общем, как бы то ни было, время покажет. Ждать осталось совсем недолго, две недели.

Джастина долго молчала.

— Ну что ж, — наконец сказала она, — в это время я буду в Мадриде.

— Очень жаль, что я не смогу составить вам компанию. Я давно не бывал в Испании, и мне было бы очень интересно посмотреть, как она выглядит сейчас.

— Если хотите, я могу написать вам оттуда, — предложила Джастина.

Луиджи улыбнулся:

— Не стоит. Если мне захочется узнать что-нибудь об Испании, я смогу побывать там и увидеть все собственными глазами. Но пока мне нужно закончить свои дела в Генуе. Нет, разумеется, если вы захотите написать, то я с удовольствием буду читать ваши письма. Адрес вы знаете.

Они приехали в аэропорт за четверть часа до отлета самолета в Мадрид.

Луиджи помог Джастине отнести багаж и пройти регистрацию, а затем, когда она уже собиралась отправиться на посадку, неожиданно произнес:

— Вы хороший человек, госпожа Хартгейм. Возможно, в другое время и в другом месте у нас что-то могло бы получиться. Возможно… Но всем распоряжается Бог. Во всяком случае так говорят те, кто ему служит.

— И вы им верите?

— Не знаю. Я хотел бы распоряжаться собой сам.

На прощание она поцеловала его в щеку и, повесив на согнутую руку небольшую сумочку, зашагала к прозрачной стеклянной двери, на которой горела надпись «Посадка».

 

43

Прилетев в столицу Испании, Джастина сразу же из аэропорта направилась на улицу Алькала, где остановилась в отеле «Дель соль» («Солнце»). Луиджи, который однажды уже бывал в Мадриде, рассказал, что в этом отеле часто останавливаются прославленные тореадоры.

Джастине очень хотелось познакомиться с одним из этих мужественных, героических парней, которые всегда находятся под угрозой опасности.

На следующее утро с блокнотом в руке — теперь она решила повсюду ходить с блокнотом, чтобы записывать мгновенно возникающие в голове ассоциации и впечатления — она спустилась в ресторан и заказала крепкий черный кофе. Осушив чашку едва ли не залпом, она жестом попросила официанта принести еще кофе, а затем оперлась локтями на стол и, опустив подбородок на руки, стала разглядывать посетителей, постепенно заполнявших ресторанный зал. Неподалеку от нее сидел щеголеватый молодой человек с длинными волосами, собранными в пучок на затылке. Джастина каким-то внутренним чутьем ощутила, что рядом с ней находится тореадор.

Когда официант принес еще одну чашку кофе, Джастина попросила его нагнуться и шепотом спросила по-английски:

— Кто этот человек?

Официант оказался вполне сообразительным и, лишь мельком взглянув в ту сторону, куда смотрела Джастина, ответил тоже по-английски, но с очень забавным мягким акцентом:

— Это Хуанито Мартинес, тореро.

Джастина кивнула, давая понять, что на этом ее любопытство вполне удовлетворено, и в знак благодарности протянула официанту бумажку достоинством в десять песет. Джастина тут же открыла блокнот и записала туда это экзотическое имя — Хуанито Мартинес. Джастина уже собиралась подняться из-за стола и подойти к тореро, чтобы познакомиться с ним, когда вспомнила, что ни черта не смыслит в испанском языке. Скорее всего, он точно так же знает английский. На этом ее энтузиазм иссяк, и она стала медленно потягивать густой черный кофе, наблюдая за происходившим в ресторане. Посетители непрерывно сновали туда-сюда, и Джастина немало повеселилась, наблюдая за тем, как приезжие — а в гостинице наверняка жили не местные жители — равнодушно проходили мимо, даже не взглянув на Хуанито. А потом с любопытством оборачивались, узнав от официантов, что этот молодой человек с по-детски круглыми глазами — не кто иной, как Хуанито Мартинес, знаменитый матадор, которого здесь все запросто называли Хуанито. Молодой человек заказал себе кусок жареного мяса, две чашки черного кофе и закурил толстую сигару. Похоже, что он сам купался в лучах собственной славы. Окруженный облаком душистого дыма, Мартинес сидел за столом и время от времени не без кокетства поглядывал на молоденьких девушек, с интересом наблюдавших за знаменитым тореро. Джастина сразу же поняла, что это тщеславный кумир толпы. Как всякий человек, привыкший рисоваться перед публикой, он невольно принимал изящные позы, стряхивая кончиком ногтя упавший на рукав пепел или поправляя перстень, шириной чуть ли не в сустав его пальца, украшенный огромным бриллиантом, переливавшимся всеми цветами радуги, словно в его ясной глубине пылал волшебный огонь. На нем был безукоризненный костюм, на соседнем стуле лежала шляпа, из одного кармашка жилета в другой протянулась тонкая золотая цепочка, в галстуке торчала жемчужная булавка, казалось смягчавшая молочным светом смуглый тон его лица. Он был одет так, словно через пять минут собирался выйти на арену Мадридского цирка, чтобы поразить очередного быка — из-под узких черных панталон выглядывали ажурные шелковые носки, похожие скорее на дамские чулки. Блестящие, туго стянутые узлом на затылке волосы придавали ему сходство с индейцем.

Разглядев его поподробнее, Джастина тут же принялась записывать в блокнот свои первые впечатления от встречи с настоящим матадором, которого она увидела не со шпагой в руке рядом с лежащим на окровавленном песке быком, а вот так, просто, за столиком в ресторане.

Кто-то из посетителей отослал своему кумиру бутылку дорогого вина, но Мартинес даже не притронулся к ней, очевидно предпочитая сохранять голову ясной.

Спустя четверть часа ресторан был полон, и вокруг Мартинеса начали увиваться поклонники. В основном это были сомнительного вида типы в потрепанных костюмах с истощенными лицами. По тому, что они держали в руках блокноты, примерно такие же, как у Джастины, она поняла, что это репортеры из каких-то мелких газет. Они тут же начали осаждать молодого человека просьбами о билетах и своими восторгами.

Потом подошел какой-то человек побогаче, который пожал тореадору руку и громко воскликнул:

— Хуанито, как поживает Кармен?

— Хорошо. Благодарю вас.

— А матушка?

— Прекрасно, благодарю вас.

— А сестра, племянник?

— По-прежнему, благодарю вас.

— А этот урод, твой зять?

— Тоже хорошо. Такой же болтун, как всегда.

— Ну а потомство? Нет надежды?

— Нет, об этом не приходится и думать.

— Сколько боев вам еще предстоит, сеньор Хуанито?

— Два. В этом сезоне осталось только два.

— И когда же первый?

— Сегодня вечером.

— О, великолепно. Поглядим, каков ты будешь сегодня вечером. Ты снимешь еще не один бант…

Тщетно попытавшись воспользоваться своими познаниями в испанском, Джастина снова подозвала официанта, который подавал ей кофе, и спросила его, о чем разговаривает этот молодой человек. Официант в двух словах объяснил, что сегодня вечером Хуанито Мартинесу предстоит предпоследний бой в этом сезоне, а вчера он выступал в Севилье, где заколол быка. На вопрос Джастины о том, во сколько и где состоится выступление этого прославленного матадора, официант ответил, что это будет в шесть часов вечера в Мадридском цирке.

Разумеется, этот парень не знал бы своего дела, если бы тут же не предложил Джастине билет на выступление Хуанито Мартинеса. Он не стал рассказывать ей о том, что на самом деле билет стоит в три раза дешевле. Зачем? Ведь, судя по всему, у этой иностранки есть деньги, неужели ей будет удобнее тащиться через полгорода к цирку и выстаивать там огромную очередь за билетом? В конце концов, каждая услуга должна оплачиваться.

Джастина, не торгуясь, достала сто пятьдесят песет, и, таким образом, стала счастливой обладательницей билета на место в правом секторе.

Еще немного посидев в ресторане, она покинула его в начале двенадцатого, когда знаменитого матадора плотным кольцом окружили поклонники и не было никакой возможности спокойно понаблюдать за Мартинесом. Слышны были только радостные возгласы: «Хуанито, Хуанито!» и какая-то тарабарская смесь, в которой Джастина не понимала ни слова. До шести вечера оставалась еще уйма времени, и Джастина решила погулять по городу и своими глазами увидеть, что же такое Мадрид.

Город не разочаровал ее. Правда, на улице было очень много старых машин и даже открытых колясок, запряженных мулами. Складывалось такое впечатление, как будто сейчас не вторая половина двадцатого века, а его начало.

С верхней части улицы Алькала была видна прямая широкая улица, ослепительно белые стены домов, ряды потемневших от жары и пыли деревьев, балконы, больше напоминавшие большие чугунные решетки, и возвышавшийся вдали фонтан Кибелы. Сюда Джастина добралась пешком. От фонтана улица снова шла вверх между двух рядов деревьев и высоких зданий. А еще дальше перспективу замыкала триумфальная арка ворот Алькала, белой громадой выделяясь на голубом просторе неба с проплывающими, словно одинокие лебеди, легкими облаками.

Поравнявшись с фонтаном Кибелы, Джастина остановилась. От Прадо к бульвару Кастельяна спускалась пышная похоронная процессия, перерезав движение по улице Алькала. Широко раскрытыми глазами Джастина смотрела на проплывавший мимо крест и на священника, который тянул заупокойную молитву.

Когда похоронная процессия прошла, Джастина обратилась к одному из прохожих с просьбой объяснить, где находится цирк. Слово «цирк», хотя и произнесенное на английском языке, было понятно даже испанцу. Он стал отчаянно жестикулировать, показывая дальше по улице Алькала, куда двигался основной поток машин и колясок.

Не удовлетворившись объяснением, Джастина на всякий случай купила путеводитель по Мадриду и, убедившись в том, что цирк находится прямо по улице Алькала, свернула в ближайший ресторанчик, чтобы пообедать.

Когда в начале четвертого она снова вышла на улицу, ее просто поразила происшедшая за это время с городом перемена.

По улице Алькала двигался поток машин, зажатый, словно между двух берегов, двумя толпами пешеходов, направлявшихся к окраине города. Все средства передвижения от древнего дилижанса до современного автомобиля были представлены в этой шумной беспорядочной лавине. Люди висели гроздьями на подножках переполненных трамваев. На углу стояли специально подготовленные для этой цели автобусы, и кондукторы, стоя на подножках, выкрикивали на все голоса: «В цирк, в цирк!»

Трусили, позванивая бубенцами, разукрашенные мулы, запряженные в открытые коляски. На подушках колясок сидели женщины в белых мантильях с красными цветами в волосах. Поминутно раздавались испуганные восклицания: из-под колес то и дело выскакивал с обезьяньей ловкостью какой-нибудь шальной мальчишка, перебегавший с одной стороны улицы на другую, состязаясь в быстроте с машинами.

Гудели клаксоны автомобилей и кричали кучера, надрывались мальчишки с кипами газет, предлагая свежие номера с фотографиями и описанием предназначенных к бою быков и портретами и биографиями знаменитых тореро. Время от времени глухой рокот толпы разражался взрывом возгласов. Среди одетых в черное конных муниципальных гвардейцев, которые сопровождали участников будущей корриды, мелькали пестрые всадники на тощих клячах. Их костюм состоял из желтых кожаных рейтуз, шитых золотом курток и широкополых фетровых шляп, украшенных толстой кистью, наподобие кокарды. Это были пикадоры — суровые всадники с грубой внешностью.

В открытых каретах ехали матадоры, и золотое шитье на костюмах тореро ослепительно сияло в лучах вечернего солнца, вызывая восторг толпы. Зеваки, радуясь, что узнали своих героев, жадными глазами следили за удаляющимся экипажем, словно ожидали какого-то чуда и боялись пропустить его.

Орава мальчишек мчалась со всех ног вслед за каретой, запряженной четырьмя мулами, с нарядной сбруей, украшенной бубенцами и позументами. На козлах со связкой мулет и шпаг сидел тощий парень. Позади него в жилете, обшитом золотой бахромой, а поверх него сияющей ослепительным шитьем куртке, тяжелой, как рыцарские латы, сверкающей, как пламя, сидел уже знакомый Джастине Хуанито Мартинес. Табачного цвета шелк был виден только на внутренней части его рукавов и выделялся двумя треугольниками на спине. Вся куртка была заткана золотыми цветами с венчиками из сверкающих разноцветных камней. Тяжелые наплечники, обрамленные золотой канителью, состояли из сплошного золотого шитья. Плотная золотая бахрома, идущая по краям куртки, трепетала и переливалась при каждом движении. Если присмотреться внимательней, можно было разглядеть, как из отделанных золотом карманов выглядывали кончики двух шелковых платков, таких же красных, как галстук и пояс.

Голову Хуанито Мартинеса венчал головной убор матадора — черный колпак с двумя свисающими по бокам золотыми кистями. Через плечо Мартинеса был перекинут парадный плащ, настоящая королевская мантия, того же цвета, что и весь костюм, и тоже расшитая золотом.

Ликующая толпа приветствовала Мартинеса криком, шляпами и тростями. Мальчишки мчались за каретой так, как будто в конце этой бешеной скачки их ожидала необыкновенная награда.

Но карета Мартинеса двигалась все быстрее и быстрее, и зеваки, бежавшие за ней с криками «Хуанито!», постепенно отставали, теряясь среди машин. Но все же пешеходы поворачивали головы, словно чувствуя за своей спиной приближение знаменитого тореро, и останавливались вдоль тротуара, чтобы получше рассмотреть его.

Женщины в катившихся далеко впереди колясках тоже поворачивали головы, привлеченные звоном бубенцов. Нестройный гул восторженных восклицаний раздавался то в одной, то в другой группе пешеходов. Кто-то размахивал шляпой, кто-то в знак приветствия поднимал вверх трость.

Мартинес отвечал всем заученной улыбкой, но по его лицу было видно, что он находится в состоянии глубочайшего напряжения.

Взглянув на часы, Джастина поняла, что ей тоже пора идти к цирку, потому что стрелки показывали уже начало пятого.

Она добралась до места только спустя три четверти часа. Она свернула вместе с толпой, двигавшейся к воротам, которые вели в загоны и конюшни.

Огромный двор, расположенный между амфитеатром и стеной, окружающей подсобное помещение, был запружен публикой. Прежде чем занять места, зрители хотели посмотреть на всех тореадоров вблизи.

Над толпой возвышались конные пикадоры и еще какие-то экзотического вида всадники в костюмах, словно предназначенных для карнавала. Джастина слышала, как окружающие называли их альгвасилами. Похоже, они выполняли здесь просто роль охраны. По одну сторону двора тянулись одноэтажные кирпичные здания с навесами из вьющихся растений над дверьми, с цветами на окнах — целый городок: конторы, мастерские, конюшни, дома, в которых жили, наверное, служители цирка.

Там же была маленькая часовня, в которой участники корриды молились перед началом зрелища.

Когда тореадоры исчезли в маленькой двери, которая вела в часовню, оттуда вышел священник и, оглядевшись по сторонам, захлопнул дверь.

Толпа стала рассеиваться. Во дворе остались только разодетые в шелк и парчу участники корриды: желтые всадники в широкополых шляпах, альгвасилы на лошадях и служители в голубых с золотом костюмах.

Вместе с остальной толпой Джастина двигалась вокруг стены, ограждавшей амфитеатр, ко входу в цирк.

Неподалеку от ворот под аркой, ведущей на арену, в привычном порядке выстраивались тореро: впереди матадоры, за ними, довольно далеко, бандерильеро, а дальше, уже посреди двора, топтался арьергард — суровый и угрюмый отряд пикадоров, сидящих на скелетоподобных клячах с повязкой на одном глазу. Джастина тут же вспомнила знаменитый рисунок Пикассо, изображавший Дон Кихота. Наверное, пикадоры во всем стремились походить именно на такой образ, созданный рукой великого художника.

Позади, словно обоз этой армии, расположились упряжки сильных норовистых мулов с лоснящейся шерстью, в украшенных кистями и бубенцами попонах с прикрепленными к хомутам развевающимися флажками национальных цветов. Джастина еще не знала, для чего предназначен такой внушительный обоз. Только потом, после корриды, ей стало ясно, что эти мулы должны увозить с арены убитых быков.

Из-под свода арки над загораживающими ее до половины деревянными воротами виднелся кусок ослепительно синего неба, сияющего над ареной, и часть амфитеатра, заполненного плотной беспокойной толпой, над которой разноцветными бабочками трепетали веера и газеты.

Мощное дуновение, подобное дыханию огромных легких, проникло под арку. С волной воздуха доносился мелодичный гул, в котором скорее угадывалась, чем слышалась отдаленная музыка.

По краям арочных ворот выглядывали человеческие головы, множество голов: зрители, сидевшие по обе стороны арки, перевешивались через перила, сгорая от нетерпения поскорее увидеть героев.

Толпа буквально внесла Джастину под арку, и через несколько минут она уже пробиралась между тесно заполненными рядами, разыскивая свое место. Как ни странно, даже в такой толчее зрители соблюдали порядок, и Джастина смогла без труда найти предназначенное ей сиденье, не слишком далеко от желтого пятна арены.

Пришлось подождать еще не меньше четверти часа, прежде чем ворота, замыкающие арку, и ворота внутреннего барьера распахнулись настежь. Глухой мелодичный гул резко усилился и разразился бурной веселой музыкой — триумфальным маршем звенящих медных труб, при звуках которого зрители вскочили.

И тореро, зажмурившись от резкой перемены освещения, вышли из тьмы на свет, из молчания, царившего под сводами арки, в оглушительный рев цирка. По ступеням амфитеатра прокатилась волна любопытства, и публика подалась вперед, чтобы лучше рассмотреть выход участников корриды.

Тореро выступили вперед, сразу уменьшившись в размерах на фоне огромной арены. Они казались блестящими куклами в раззолоченных одеждах, отливавших лиловыми отсветами под лучами солнца. Зрители восхищались их ловкими красивыми движениями, словно дети, увидевшие чудесную игрушку. Публику охватил один из тех безумных порывов, которые порой приводят в волнение огромные массы людей. Все аплодировали. Наиболее восторженные и возбужденные громко кричали. Гремела музыка, и среди бурного смятения, прокатившегося по обе стороны входных ворот, с торжественной медлительностью выступали тореадоры, изящными движениями рук и корпуса вознаграждая публику за сдержанность своего шага. Под синим куполом неба метались белые голуби, вспугнутые могучим ревом, исходившим из глубины каменного кратера.

Выйдя на арену, тореро преобразились. Они рисковали жизнью ради чего-то большего, чем деньги. Свои сомнения, свой страх перед неведомым они оставили там, за деревянным барьером. Теперь они шагали по арене. Они увидели публику. Начиналась настоящая жизнь.

Тореро, держа шляпы в руке, приветствовали председателя корриды — невысокого толстого человечка, сидевшего в ложе на противоположной от арки стороне цирка. Потом блестящий кортеж распался. Пешие и конные разошлись в разные стороны. Восторженный рев толпы вызвало появление Хуанито Мартинеса. Он направился к первому ряду, где сидели самые горячие его поклонники, и отдал им на хранение свой роскошный плащ. Множество рук подхватило переливающуюся огнями мантию и растянуло ее по барьеру словно священный символ.

Зазвучали барабаны и трубы. На арену вышел первый бык. Мартинес, перебросив через руку красный плащ без единого украшения, с пренебрежительным видом стоял у барьера неподалеку от мест, занятых его поклонниками. Этот бык предназначен другому матадору; он покажет себя, когда придет его черед. Однако аплодисменты, награждавшие каждый удачный взмах плаща, вывели Хуанито из неподвижности, и, несмотря на принятое решение, он направился к быку и начал дразнить его, демонстрируя больше отваги, чем мастерства. Весь амфитеатр разразился рукоплесканиями. Публике нравилась его дерзость.

Но этого быка убил другой тореадор, и едва появился другой бык, Мартинес, казалось, заполнил собой всю арену. Его плащ летал у самой морды животного. Когда один из пикадоров был сброшен с лошади и его беззащитное тело распростерлось перед рогами быка, маэстро схватил животное за хвост и с геркулесовой силой повернул его так, что всадник оказался в безопасности. Публика неистово аплодировала.

Потом Мартинес взял кусок красной материи на палке, которую ему подали через барьер, выбрал одну из предложенных слугой шпаг и, медленно направившись к середине арены, остановился, сделал пол-оборота и бросил шляпу на песок.

Грянули восторженные аплодисменты. Зрители переглядывались, безмолвно обещая друг другу невиданные чудеса. По ступеням амфитеатра пробежал трепет, словно в предчувствии чего-то сверхъестественного.

Наступила глубокая тишина, всегда сопутствующая сильным волнениям. Цирк замер. Вся жизнь нескольких тысяч человек сосредоточилась в их глазах. Казалось, никто не дышит.

Уперев в живот палку с красной материей, словно древко знамени, и равномерно помахивая шляпой, Мартинес медленно двинулся к быку.

Остановившись перед ним, Мартинес нетерпеливо топнул ногой по песку, побуждая животное к нападению. И вот громадная туша, выставив вперед острия рогов, с ревом кинулась на него. Рога прошли под куском красной материи и скользнули по расшитой золотом куртке. Матадор не двинулся с места и лишь слегка откинулся назад. Толпа ответила на это движение громким восторженным воплем.

Зверь повернулся и снова бросился на человека и его тряпку. А Мартинес под непрерывные возгласы зрителей повторил маневр. Бык, все больше разъяряясь после каждого обмана, в неистовстве бросался на тореро, а тот продолжал водить плащом перед его мордой, вращаясь на небольшом пространстве, воодушевленный близкой опасностью, опьяненный восторженными криками толпы.

На несколько мгновений бык замер, словно утомленный этой игрой. В мрачном раздумье он уставился на человека и красный лоскут, догадываясь в глубине своего темного сознания об обмане, который с каждым новым нападением толкает его все ближе к смерти.

На мгновение матадор замер, а затем круговым движением левой руки свернул красную тряпку вокруг палки. После этого, подняв правую руку на высоту глаз, застыл со шпагой, направленной в затылок зверя.

По рядам пробежал ропот протеста и недовольства.

— Нет, нет! — закричали тысячи голосов.

Прошло слишком мало времени с начала корриды, и публика хотела продлить зрелище.

Но матадор внезапно бросился вперед со шпагой в вытянутой руке, и в тот же момент бык ринулся ему навстречу. Удар был страшен. На мгновение человек и зверь слились в одно целое. Понять, кто победил, было невозможно: рука человека и часть его корпуса находились между рогами. Животное, нагнув голову, стремилось взять на рога ускользавшую от него пеструю, расшитую золотом куклу.

Наконец группа распалась. Превращенная в лохмотья красная тряпка соскользнула на песок. Руки тореадора освободились. Пошатываясь, он сделал по инерции несколько шагов и с трудом пришел в равновесие. Одежда его была в беспорядке, разорванный рогами галстук болтался поверх жилета.

Бык продолжал свой бег с прежней скоростью. На его широком затылке едва выделялась красная рукоять шпаги, вонзившейся по самый эфес. Вдруг животное остановилось, передние ноги его подогнулись, как бы в неуклюжем поклоне, голова опустилась на песок. Наконец бык тяжело рухнул и забился в предсмертных судорогах.

Джастине показалось, что сейчас амфитеатр обрушится, что вокруг начинают с грохотом сыпаться камни, что люди, охваченные паникой, сейчас бросятся бежать — все вскочили с мест, бледные, дрожащие, крича и размахивая руками. Мертв!.. Какой удар!.. Ведь на мгновение публике показалось, будто матадор повис на рогах. Все ждали, что он вот-вот, обливаясь кровью, упадет на песок, и вдруг — он стоит перед ними, еще оглушенный бешеным натиском, но веселый и улыбающийся.

После пережитого волнения и страха общий восторг не знал границ. Зрители что-то кричали, бросали на арену шляпы. Грохот рукоплесканий прокатывался по рядам, пока Хуанито Мартинес шествовал по кругу вдоль барьера, наслаждаясь своим триумфом.

На арену уже вышел третий бык, а овации в честь Мартинеса не смолкали, словно публика не могла опомниться от восторга, словно все, что могло произойти во время корриды, уже не заслуживало внимания.

Остальные тореро, бледные от зависти, выбивались из сил, стараясь заслужить расположение публики. Раздавались аплодисменты, но они казались вялыми и равнодушными по сравнению с недавней овацией. Публика изнемогла после бури восторга и рассеянно следила за схватками, происходившими на арене. На ступенях амфитеатра шли ожесточенные споры. Одни восхищались тем, как вел себя Мартинес, другие, очевидно осуждая его за безрассудство, будто восставали против собственного недавнего порыва.

Внимание публики отвлеклось от арены поминутно вспыхивающими ссорами. Именно здесь Джастина поняла, что такое национальный характер испанцев. То и дело в одном из секторов амфитеатра раздавался шум, зрители вскакивали, повернувшись спиной к арене. Над головами мелькали руки и шляпы. Остальная публика, перестав следить за корридой, всматривалась в место драки и нарисованные на каменной стене огромные цифры, обозначающие различные сектора амфитеатра.

Подчиняясь стадному чувству, все шумели и вскакивали на ноги, пытаясь рассмотреть через головы соседей, что происходит вдалеке. Но видели только медленное шествие полицейских, которые, с трудом продвигаясь по ступеням, направлялись к месту драки.

Более разумные из зрителей, желавшие смотреть на арену, где тореадоры продолжали свое дело, усаживали тех, кто вскакивал перед ними. Постепенно волны людского моря улеглись. Ряды голов выровнялись по концентрическим кругам амфитеатра, и коррида возобновилась. Но нервы толпы были возбуждены, и ее настроение проявлялось то в презрительном молчании, то в несправедливой враждебности к некоторым тореро.

Публике, пресыщенной только что происшедшими на арене событиями с участием Хуанито Мартинеса, все перипетии дальнейшего боя казались неинтересными. Чтобы рассеять скуку, зрители принялись за еду и питье. Торговцы сновали между рядами, с фантастической ловкостью бросая покупателям требуемый товар. Словно оранжевые мячи, по всему амфитеатру летали апельсины, вычерчивая на пути прямые, как нитка, линии. Хлопали пробки бутылок с газированной водой, в стаканах искрилось жидкое золото анадалузского вина.

Но вот по амфитеатру пробежала волна любопытства. На арену вышел еще один тореадор, и все замерли, словно ожидая чудес ловкости и красоты. Матадор вышел один на середину арены с бандерильями в руке, невозмутимый, спокойный, продвигаясь медленным шагом, словно затевая какую-то игру. Бык подозрительно следил за его движениями, изумленный зрелищем одинокого человека после недавнего шума и суеты, когда вокруг него развевались плащи, в загривок ему вонзались острые пики и перед самыми его рогами, словно напрашиваясь на удар, метались лошади. Сейчас никого из пикадоров не осталось на арене. Были только матадор и бык.

Человек гипнотизировал зверя. Он подошел к быку так близко, что коснулся острыми бандерильями его холки. Потом, отступив, побежал мелкими шагами, и бык, словно завороженный, потрусил за ним на другой конец арены.

Казалось, тореро покорил животное; бык подчинялся малейшему его движению. Но вот матадор решил закончить игру. Раскинув руки с зажатыми в них бандерильями, поднявшись на носках и вытянувшись всем своим гибким, стройным телом, он в величественном спокойствии двинулся вперед и воткнул разноцветные стрелы прямо в затылок ошеломленному быку.

Он повторил этот прием трижды под приветственные крики публики.

Хуанито Мартинес в это время стоял у барьера, вытирая пот с лица полотенцем, которое подал ему слуга. Он выпил воды, повернувшись спиной к арене, чтобы не видеть подвигов своего товарища. Мартинес выглядел так, как будто восторги публики казались ему воровством и похищали часть его триумфа.

Джастине было очень любопытно следить за этим молодым человеком, которого она видела еще сегодня утром спокойно пьющим кофе в ресторане гостиницы «Дель соль». Он долго отдыхал, предоставляя своим товарищам возможность показать свое мастерство. Но когда вышел пятый бык, предназначенный для него, Хуанито бросился на арену, будто горя нетерпением поразить публику своим геройством.

Стоило упасть одному из пикадоров, как Мартинес, взмахнув плащом, уводил быка на другой конец арены и, ослепив его фейерверком ловких движений, приводил в полную растерянность. Тогда он дотрагивался до морды быка ногой или надевал ему на голову свою шляпу. Иногда, пользуясь отупением животного, он с вызывающей дерзостью подставлял ему грудь, становился перед ним на колени и чуть ли не ложился под рога.

Старые любители глухо ворчали, но их ропот был заглушен возгласами одобрения.

Затем Хуанито, взяв у бандерильеро его палки с крючком на конце, двинулся прямо к быку и, раньше чем тот успел пошевельнуться, воткнул бандерильи. Но похоже, что Мартинес был не силен в этом деле. Всаженные неловкой рукой бандерильи плохо держались, и когда бык в изумлении тряхнул головой, одна из стрел упала.

Но это уже не имело значения. Толпа всегда чувствует слабость к своим кумирам, прощая и оправдывая их ошибки. Публика радостно приветствовала отважного тореро.

А он с еще большей дерзостью всадил вторую пару, несмотря на протесты зрителей, боявшихся за его жизнь. В третий раз он повторил прием, по-прежнему неловко, но с таким бесстрашием, что неловкость, за которую другой был бы освистан, вызвала бурю восхищения. Казалось, сама судьба помогает этому смельчаку.

В затылке быка остались только четыре бандерильи из шести, да и те едва держались. Казалось, животное их совсем не чувствует.

Тем временем Мартинес, вооружившись шпагой и палкой с красной тряпкой, надев шляпу, гордо и спокойно направился к быку.

Остальные тореадоры стояли вдалеке от места действия возле барьера.

Мартинес растянул тряпку чуть ли не на самой голове быка. Животное бросилось на красный лоскут. Последовал взмах, но бык внезапно повернулся и ринулся на матадора, страшным ударом вырвав палку с тряпкой из его рук.

Безоружному, беззащитному матадору оставалось только бежать к барьеру, но в тот же миг один из тореадоров бросился навстречу животному и взмахом красного плаща отвлек его внимание.

Поняв на бегу, что бык остановился, Мартинес не стал прыгать через барьер. Он почувствовал уверенность в своих силах и несколько мгновений простоял неподвижно, глядя на врага в упор.

Эта блестящая выдержка превратила поражение в триумф, вызвавший аплодисменты зрителей.

Хуанито Мартинес снова поднял шпагу и палку с красной тряпкой, тщательно расправил лоскут и снова встал перед мордой быка. Теперь он был готов к тому, чтобы убить животное, заставившее его спасаться бегством на глазах у тысячи поклонников.

Едва сделав один шаг, он приготовился к решительному удару и, низко опустив красный лоскут, поднял рукоять шпаги до уровня глаз. Публика, боясь за его жизнь, снова закричала: «Нет, нет! А!» Вопль ужаса пронесся по амфитеатру; дрожа от волнения, с расширенными глазами, зрители вскочили на ноги. Женщины закрывали лицо или судорожно хватались за руки соседей.

При ударе клинок угодил в кость, и Мартинес, вытаскивая шпагу, не успел уклониться от грозного рога. Бык зацепил матадора посередине туловища, и все увидели, как этот красавец и силач болтается на острие рога, словно жалкая кукла. Могучим движением головы бык отшвырнул матадора на несколько метров, и тот тяжело рухнул на арену, распластавшись, как разряженная в шелк и золото лягушка.

Потрясенные зрители умолкли, будучи уверенными в том, что матадор убит ударом в живот.

Но неожиданно Мартинес встал на ноги среди махавших плащами тореро, которые сбежались к нему на помощь. Он улыбался. Ощупав себя со всех сторон, Хуанито развел руками, желая показать публике, что все в порядке. Ушиб и только. Да еще пояс изорван. Рог так и не пробил насквозь прочный шелк.

Мартинес снова собрал свои орудия убийства. Теперь уже никто не хотел садиться — все понимали, что удар будет молниеносным и сокрушающим. Хуанито пошел прямо на быка, как одержимый, словно, оставшись цел, он не верил больше в силу рогов своего противника. Он решил убить или умереть, но сейчас же, немедленно, без проволочек и предосторожностей.

Или бык, или он!

Перебросив плащ через руку, Хуанито сделал всего два шага и внезапно со скоростью мысли, со стремительностью распрямившейся пружины бросился на быка и нанес ему удар шпагой, который должен был стать смертельным.

При ударе матадор вытянул руку так далеко, что не успел ее отдернуть. Рог быка прошелся по руке, и матадор отлетел на несколько шагов. Он зашатался, но устоял на ногах.

Бык промчался по арене и, развернувшись, остановился неподалеку от матадора. Он стоял, нагнув голову, а из его открытой пасти свешивался язык.

Все вокруг смолкло. Наступила гробовая тишина, еще более жуткая, чем молчание пустыни, потому что здесь, в цирке, тысячи людей затаили дыхание, следя за приближением конца. Малейший шорох на арене достигал последних рядов амфитеатра.

Матадор подошел к быку и остановился прямо перед ним, неподвижно держа в правой руке шпагу, а в левой — красную тряпку, дразнившую животное.

Это была подготовка к смертельному удару. И зрители напряженно вытянули шеи, ощущая таинственную связь, установившуюся между их волей и волей матадора. «Сейчас, — говорил про себя каждый, — сейчас он мастерским ударом прикончит быка». Толпа угадывала намерения тореро.

Мартинес кинулся на быка, и шумный вздох вырвался из тысячи уст вслед за нестерпимым волнующим ожиданием. После короткой схватки с человеком зверь бросился бежать, оглашая воздух протяжным ревом.

 

44

От бури негодующих криков и свиста, амфитеатр содрогнулся. В момент удара Мартинес повернул голову и отдернул руку. Еще несколько прыжков — и гибкое лезвие, торчавшее в окровавленном затылке животного, упало на песок.

Из амфитеатра раздалась грубая брань — оборвалась волшебная связь, установившаяся, казалось, между толпой и тореро. Ожило и восторжествовало какое-то затаенное ожесточение. Не осталось и следа от недавнего восторга.

Молча подобрав шпагу и опустив голову, Хуанито Мартинес вновь двинулся на быка и остановился прямо против животного, которое, казалось, поджидало противника, упершись ногами в песок, и жаждало поскорее покончить с длительной пыткой. Тореро не хотел еще раз прибегать к помощи красной тряпки; опустив плащ вниз, он вытянул шпагу на уровне глаз.

Зрители вскочили со своих мест. Каких-то две-три секунды человек и животное, слившись в один огромный ком, неслись вперед по арене.

Знатоки дела уже махали руками, выражая бурное одобрение.

Но внезапно, словно снаряд, пущенный с сокрушительной силой, человек был подброшен с рогов животного вверх и, отлетев в сторону, покатился по арене. Продолжая свой бег с воткнутой по самую рукоять шпагой в затылке, бык нагнул голову и, снова подхватив на рога безжизненное тело, на мгновение подбросил в воздух и снова кинул на землю.

Мартинес поднялся, шатаясь, и цирк, силясь загладить несправедливость, разразился громом рукоплесканий.

Но тореро не отвечал на возгласы толпы. Болезненно скрючившись, вобрав голову в плечи, держась обеими руками за живот, он сделал несколько неуверенных шагов. Шатаясь из стороны в сторону как пьяный, он поднял голову в поисках выхода с арены и вдруг упал, как огромный червяк в шелке и золоте.

Четыре служителя цирка неуклюже подхватили его и кое-как подняли себе на плечи. На желтовато-бледном лице Хуанито Мартинеса из-под разомкнутых ресниц светились остекленевшие глаза.

Зрители удивленно замерли, рукоплескания смолкли. Все неуверенно озирались, не зная, что думать о случившемся. Но вскоре по рядам пошел ропот, как будто бояться не о чем и с тореро все будет в порядке. Ведь никто не видел на желтом песке арены кровь. А это главное.

И сразу успокоившись, люди уселись на свои места, сосредоточив все внимание на животном, которое все еще держалось на ногах, стойко борясь с неминуемой смертью. Наконец бык упал, подогнув ноги и уронив голову на песок.

Служители цирка вывели на арену повозки с мулами и, ухватив быка за ноги, утащили его из цирка. Стеклянный взгляд животного был безжизненно устремлен в лазурный небосвод.

Джастина вся содрогнулась от этого отвратительного зрелища и стала с ужасом смотреть на всех, кто ее окружал. Мысли ее задержались на окровавленном быке, которого тащили мимо нее с арены, и перед Джастиной возник образ человека, которого только что унесли. Его открытые глаза мерцали таким же мутным блеском.

Спустя несколько мгновений все зрители стали на разные лады повторять одно и то же слово:

— Морте, морте…

Джастина поняла, что Хуанито Мартинес умер.

Внезапно ее охватило какое-то тошнотворное чувство, и, зажимая рукой рот, она вскочила со своего места и бросилась к выходу. Удивленные зрители, видя в рыжеволосой женщине впечатлительную иностранку, снисходительно посмеиваясь, пропускали ее между рядами. Она пробежала под аркой, ведущей на улицу Алькала. Но не успела добраться до укромного места, где бы ее никто не увидел.

Ее вытошнило прямо здесь — на дорожке, ведущей к цирку. Хорошо еще, что вокруг цирка почти не было народа. Все, кто хотел увидеть корриду, сидели там, за высокой стеной амфитеатра.

В спешке она забыла на своем месте блокнот и путеводитель по Мадриду, но сейчас эти вещи казались ей совершенно ненужными. Нет, конечно, она не покинет Мадрид немедленно, но то, что она больше никогда не пойдет смотреть корриду, ей было совершенно ясно.

Это зрелище, которое так распаляло воображение испанцев и невероятно возбуждало их, вызвало у Джастины только рвоту.

Нет, никогда больше. Я ненавижу смерть и вдвойне ненавижу смерть, которая приносит удовлетворение тысячам людей, наблюдающих за тем, как кто-то истекает кровью. Я ненавижу, когда те, кто сидит в безопасном месте, забавляются ужасом, который испытывают животное и человек на арене. Я ненавижу, когда животных убивают ради потехи. Я ненавижу эту кровь и этот песок…

Джастина, пошатываясь, брела вдоль стены амфитеатра, оказавшись через несколько минут на заднем дворе цирка.

Дверь в небольшую часовню при цирке была открыта. Переступив порог, Джастина остановила взгляд на убогом алтаре. Перед святой девой с голубем горели всего четыре свечи — по количеству тореадоров, вышедших сегодня на арену цирка. Джастина впилась взглядом в незнакомый темный лик статуи, освещенной красноватым отблеском свечей. Нет, эта мадридская святая дева не оказалась доброй и сострадательной. Ведь наверняка эти люди произносили свои молитвы, выпрашивая у богоматери сохранить им жизнь.

Казалось, откуда-то издалека донесся шум толпы. Это был неистовый рев, напоминавший грохот далекого прибоя или гул подземных толчков, перемежавшийся с минутами рокового безмолвия. Доносившийся из цирка шум, то нарастая, то смолкая, снова разворачивал перед ней трагический ход событий на арене. Порой слышался возмущенный свист, взрыв негодующих возгласов, крики, рвавшиеся из тысячи глоток.

Джастина почувствовала, как кровь холодеет у нее от этих прерывистых восклицаний. Перед глазами снова возникли мертвенно-бледное лицо погибшего матадора и расширенные глаза сидевших рядом с ней людей, с жадным волнением следивших за быстрым бегом быка, пытавшегося настигнуть человека.

Крик внезапно стих, и снова водворилось спокойствие. Очевидно, опасность миновала. Наступило длительное молчание. Зловещая гробовая тишина, среди которой в часовне явственно слышалось назойливое жужжание мух. Казалось, что четырнадцать тысяч человек вдруг перестали дышать, неподвижно застыли на своих местах и во всем огромном цирке сохранилось только одно живое существо — она сама.

Потом тишину нарушил такой долгий и несмолкаемый грохот, точно под напором неведомой силы внезапно рухнули кирпичные стены. Это был взрыв рукоплесканий, сотрясавших амфитеатр. Между тем из прилегавшего к часовне двора донеслись стук копыт и сухие удары палок о спины жалких кляч. Арена требовала новых пикадоров.

Где-то совсем близко раздался топот ног, оглушительно хлопнули двери, послышались голоса и прерывистое дыхание людей, изнемогающих под тяжестью ноши.

Джастина содрогнулась от ужаса и, не поворачиваясь, вперила в святую деву затуманенные глаза. Голова у нее снова закружилась, ей стало дурно. Нет, она не выдержит, рухнет на эти плиты, потеряет сознание, если останется в этой мрачной часовне. Ей хотелось воздуха, солнца.

Она вышла во двор и снова содрогнулась. Кругом была кровь: кровавые пятна на плитах, из ведер, смешиваясь вместе с кровью, лились потоки воды. Это с арены возвращались пикадоры, сидевшие верхом на окровавленных, искалеченных лошадях.

Джастина выскочила из часовни как ошпаренная, прикрывая глаза рукой, чтобы не смотреть на ужасающее зрелище. Она миновала стену амфитеатра и оказалась на улице.

А здесь по-прежнему светило солнце. Веселые, улыбающиеся прохожие рассказывали друг другу какие-то новости. В маленьких кафе сидели туристы и местные завсегдатаи. И все выглядело так, как будто ничего не происходило. Жизнь текла своим размеренным чередом, ничто не напоминало о крови, которую она — Джастина — только что видела.

Только сейчас Джастина осознала, как хорошо она сделала, что не взяла с собой в путешествие Дженнифер. Она думала об этом еще в Лондоне — поехать в Канберру забрать дочь и уж с ней отправляться путешествовать. Заодно можно было познакомиться с новым мужем матери. Но потом передумала. Знакомство можно отложить на потом, а девочке видеть ее метания ни к чему. Надо сначала прийти в себя и успокоиться.

 

45

После корриды в Мадридском цирке Джастина не выходила из номера в Гостинице «Дель соль» несколько дней. Она никак не могла прийти в себя. Ей казалось, что выйди она на улицу, ее снова будут окружать кровожадные любители боя быков, с которыми она сидела рядом в амфитеатре. Еще несколько лет назад Джастина не предполагала, что в душе ее могут проснуться такие чувства. Разумеется, раньше она уже видела кровь — иногда в Дрохеде резали овец — но никогда это не было столь отвратительным, отталкивающим зрелищем, как публичное убийство ни в чем не повинного животного.

Джастина даже потеряла аппетит. Она не спускалась вниз в ресторан, предпочитая заказывать лишь кофе и напитки в номер. Наверное, не меньше недели понадобилось ей, чтобы наконец постепенно забыть о пережитом отвращении.

Тем временем дни, оставшиеся до всеобщих выборов в Германии, стремительно пролетели, и наступило то самое воскресенье, которое должно было решить дальнейшую судьбу Джастины. Выиграют ли социал-демократы или представители христианско-демократического союза — для нее, собственно, не имело никакого существенного значения. Главное — найдется ли для Лиона место в большой политике.

В понедельник, когда еще не были известные результаты голосования в Западной Германии, Джастина спустилась в ресторан позавтракать. Очевидно, она провела в номере слишком много времени, потому что почти все места в зале оказались занятыми. Джастина была вынуждена подсесть к невысокому седому человеку в белом костюме. Несмотря на утро, перед ним стояла бутылка андалузского вина, и он неторопливо отпивал из стакана ярко-красную жидкость.

— Доктор Мендес, — представился он по-английски, когда услышал, что Джастина обращается к официанту на том же языке. — Вы, очевидно, американка?

Она покачала головой:

— Нет. Я последнее время жила в Англии, но по происхождению я австралийка.

Мендес кивнул.

— Очень любопытно.

Его английский был хоть и небезупречен, однако он говорил вполне грамотно и без акцента.

— А я учился в Америке, — сказал он, — в медицинском колледже Стэнфордского университета. Правда, это было давно. Сразу после войны.

— У вас частная практика? — спросила Джастина, отпивая горячий кофе.

Доктор Мендес неопределенно покачал головой.

— Можно сказать и так. В основном я работаю с тореадорами.

— Как это?

— А вы ни разу не были на корриде?

— Была. Неделю назад, а может быть, и больше. Я уже не помню, — ответила она. — Я не смогла выдержать до конца это зрелище. Наверное, у меня слишком слабые нервы. Во всяком случае, мне показалось это каким-то варварским наследием прошлого.

— Однако среди тореро вы найдете немало людей, достойных всяческого уважения, — возразил Мендес.

— Возможно и так, но мне это все показалось дикостью.

Мендес задумчиво помолчал, глядя на рыжеволосую собеседницу.

— Вам не кажется дикостью то, что животных убивают на бойнях электрическим током?

— Но там это все скрыто от человеческих глаз и никто не рукоплещет этому. А здесь… — Джастина закатила глаза. — Мне показалось, что я присутствую на церемонии публичного сожжения еретика Средневековья.

Похоже, что доктор Мендес был яростным сторонником корриды, потому что, услышав последние слова Джастины, он страдальчески искривил лицо и посмотрел на нее даже с некоторым сожалением.

— Ну что вы, — протянул он, — в те времена, когда в этой стране властвовала инквизиция, в Испании были куда более жестокие развлечения. Коррида по сравнению с ними все-таки более прогрессивное явление. Во всяком случае, она благотворно действует на нравы в стране.

Джастина изумленно подняла брови:

— Но разве бой быков не существовал в Испании в средние века?

— А, — не выпуская стакана из рук, Мендес начал рассказывать Джастине историю корриды. — Это не совсем так, будто бой быков существует в Испании с незапамятных времен. В Испании убивали животных для забавы — это верно, но раньше не было такого боя быков, который существует сейчас. Да, в рыцарских романах вы найдете немало упоминаний о том, как благородные дворяне убивали быков копьем, рыцари, мавры и крестьяне тоже занимались этим делом, но не было ни профессиональных тореро, ни строгих и четких правил, которым надлежало следовать…

Поскольку Джастина уже избавилась от навязчивых переживаний, оставшихся у нее от посещения корриды, у нее проснулся чисто технический интерес к этому развлечению. А доктор Мендес, хоть и был поклонником корриды, рассказывал об этом без пены на губах, не стремясь эмоционально подавить своего собеседника.

К тому же Джастина ждала известий из Германии о результатах выборов в бундестаг, и ей нужно было занять чем-то полдня, а потому она не без любопытства слушала доктора Мендеса, который воскрешал перед ней вековую историю национального праздника.

— …лишь в чрезвычайных случаях, когда венчались короли, заключался мир или открывалась новая часовня при храме, в ознаменование этих событий устраивались бои быков. Они происходили от случая к случаю. Профессиональных тореро в ту пору не было.

На арену выезжали кабальеро в дорогих шелковых нарядах на своих конях, чтобы на глазах у дам поразить быка ударом копья или кинжала.

Если быку удавалось сбросить всадника на землю, тот, обнажив шпагу, убивал животное с помощью своих слуг. Как придется, не следуя никаким законам.

Если объявлялась народная коррида, то на арену выходило множество людей, чтобы всем скопом напасть на быка, свалить и прикончить его ударами ножей.

— Такого боя быков, как сейчас, не было, — продолжал доктор, — существовала лишь охота на диких быков. Словом, у испанцев имелись другие празднества и забавы, в соответствии с потребностями той эпохи, и не было надобности заниматься усовершенствованиями корриды.

У воинственных испанцев была верная возможность проложить себе путь в жизни: в Европе не прекращались войны, а за океаном, в Америке, нужда в мужественных людях также была велика.

И, наконец, религия зачастую доставляла народу волнующие зрелища: человек дрожал от ужаса, созерцая гибель своего ближнего, и одновременно получал индульгенцию для своей грешной души. Аутодафея, на которых сжигали людей, доставляли такие острые ощущения, рядом с которыми охота на горных животных казалась детской игрой. Инквизиция устраивала огромные, грандиозные празднества.

— Но настал день, — продолжал Мендес, — когда инквизиция стала хиреть. Все временно в нашем мире. Инквизиция угасла от дряхлости значительно раньше, чем ее отменили законы. Она устала существовать. Мир изменил свой облик, и празднества, устраиваемые инквизицией, оказались такими же неуместными, как бой быков где-нибудь среди льдов, под серым небом Норвегии.

Инквизиции не хватало соответствующей обстановки. Ей стало как-то совестно жечь людей и устраивать комедию отречения от ереси с участием проповедников в нелепых одеяниях и все такое прочее.

Не решаясь более устраивать аутодафе, она лишь время от времени подавала признаки жизни и драла грешников розгами при закрытых дверях.

А между тем испанцы, устав бродить по свету в поисках приключений, засели дома. Кончились наши войны в Италии и Голландии, завершилось завоевание Америки, куда непрерывным потоком устремлялись наши смельчаки и искатели приключений. Вот тогда и возникло искусство тавромахии…

— Что, что, — переспросила Джастина, — как вы сказали?

— Тавромахия, — повторил Мендес, — ну, это такой свод правил, регламентирующий проведение корриды. Так вот, искусство тавромахии возникло после того, как завершилось время больших войн и завоеваний. Начали строиться постоянные арены, начали составляться группы тореадоров, профессиональных тореадоров, вырабатываться правила боя, изобретаться различные приемы и удары.

Толпе это зрелище пришлось по вкусу. С появлением профессиональных тореро бои быков стали более демократичными. Плебеи сменили на арене дворян, получая вознаграждение за риск жизнью, и народ толпами повалил в цирк в качестве его единственного хозяина и законодателя, получив право оскорблять в амфитеатре цирка тех самых представителей власти, которые внушали им почтение и страх за его стенами. Потомки фанатиков, приветствовавшие сожжение еретиков и иудеев, сейчас шумными возгласами приветствуют поединок человека с быком. Поединок, который только в редких случаях заканчивается гибелью смельчака. Разве это не прогресс?

Джастина с сомнением покачала головой.

— По-моему, прогресс должен заключаться в том, чтобы как можно дальше уйти от насилия, — сказала она, — ничего более отвратительного, чем насилие, в этом мире не существует.

Но Мендес не согласился с ее мыслью.

— Нет. Для Испании это настоящий прогресс, — сказал он. — Я расскажу вам, почему я так считаю. В середине семнадцатого века, когда Испания спряталась, словно улитка в своей раковине, отказавшись от колонизации и войн в далеких странах, а холодная жестокость церкви сдала свои позиции из-за отсутствия подходящей среды, наступила эпоха процветания корриды. Героизм народа, стремившегося к богатству и славе, искал новых путей.

Жестокость толпы, которая веками воспитывалась на созерцании пыток и привыкла к кровавым жертвоприношениям, искала выхода. Она нашла его в бое быков, сменившем акт сожжения человека на костре.

Тот, кто в прошлые века отправился бы воевать в Нидерланды или с оружием в руках колонизовать просторы Нового Света, становился тореро. Убедившись, что все пути внешней экспансии для него закрыты, народ нашел в новом национальном празднестве естественный выход для честолюбия, присущего смелым и сильным.

— Это прогресс, — настаивал доктор Мендес, — по-моему, я выражаюсь ясно. Такого чудовищного и затянувшегося процесса инквизиции, как в Испании, не было больше нигде в мире. Именно поэтому бой быков мне по душе. Человек ищет острой приправы к однообразию своей жизни. Алкоголь, между прочим, тоже зло, и нам известен вред, который он причиняет. Однако почти все пьют. Время от времени капли варварства вливают свежие силы в существование человека. Всех нас изредка тянет повернуть вспять и ненадолго окунуться в жизнь наших далеких предков.

Животная грубость вызывает в душе народа таинственные силы. Но не надо заглушать их. Говорят, что бой быков — это варварское зрелище. Согласен, но не единственная варварская забава в мире.

Джастина изумленно подняла брови:

— Вы так считаете?

— Да, — убежденно сказал Мендес, — возврат к диким и грубым наслаждениям — болезнь человечества, поражающая в одинаковой степени все народы. Вот почему у меня вызывает в лучшем случае недоумение, когда Испанию осуждают, будто бы только у нас сохраняются грубые народные увеселения.

В доказательство своей правоты доктор стал приводить примеры бегов, скачек и прочих соревнований подобного рода, в результате которых люди гибнут чаще, чем на арене в схватке с быком. Он осуждал и принятую в так называемых странах Запада практику собачьих боев. Не нравились ему и современные спортивные состязания, из которых участники выходят с перебитыми ногами или проломленным черепом и сплющенным носом.

— Вы имеете в виду бокс? — спросила Джастина.

— Да. И не только. А чего стоят автомобильные гонки? Сколько людей разбивается на машинах только из-за того, что множеству других хочется посмотреть, на что способны железные лошади?

— Страдания быков и лошадей на корриде, — запальчиво продолжал Мендес, — вызывают слезы сострадания у людей, которые не замечают, как на ипподромах падают бездыханные искалеченные лошади, а на автомобильных трассах горят и взрываются машины.

Между прочим, это происходит в больших городах, считающихся центрами культуры. И из этих же самых городов раздаются крики возмущения против испанского варварства только потому, что отважные и ловкие люди, придерживаясь неоспоримо мудрых правил, вступают в единоборство с опасным и смелым зверем, при свете солнца, под голубым небом, на глазах шумной, разношерстной толпы, соединяя волшебство живописной красоты с волнующей опасностью.

— Я знаю, почему так происходит, — продолжал Мендес, осуждая подобную несправедливость. — Просто в сравнении с другими цивилизованными странами наша страна, конечно, находится в упадке. Те тридцать лет, которые прошли после прихода к власти генерала Франко, привели к тому, что Испания осталась на несколько шагов позади других европейских стран. Но ведь это еще ничего не значит. Все люди — обезьяны, глупо подражающие в своих привычках и забавах наиболее сильному.

— Что вы имеете в виду?

Хотя доктор Мендес выглядел со стороны убежденным поклонником корриды и делал все для того, чтобы убедить свою собеседницу в том, что такое зрелище отнюдь не является признаком культурной отсталости, она по-прежнему считала такое зрелище дикостью, совершенно неприемлемой для европейской нации второй половины двадцатого века.

— А сейчас властителем умов являются Соединенные Штаты и Англия, и вот в обоих полушариях люди помешались на бегах и гонках. Зевая от скуки, они смотрят, как по дорожке несутся лошади или по автомобильной трассе проносятся машины. По-моему, нет ничего глупее подобного зрелища. Настоящий бой быков появился в нашей стране слишком поздно, когда наша слава уже успела померкнуть. Если бы это празднество достигло своего расцвета пару веков назад, во многих странах мира до сих пор сохранились бы арены.

— Нет, что ни говорите, испанское празднество имеет такое же право на существование, как и другие кровавые забавы, которые куда менее живописны. Вы посмотрите, чем наслаждаются американцы. Вам знакома та дикость, которую они называют кэтчем? Люди ломают друг другу руки, ноги. А профессиональный бокс? Множество спортсменов после этих боев остаются на всю жизнь калеками. Смерть настигает профессиональных боксеров куда чаще, чем профессиональных тореадоров. Нет, вы не правы, если осуждаете испанцев за то, что они любят корриду. Мы ничуть не более кровожадны, чем любой другой народ.

Джастина грустно усмехнулась.

— Возможно, в чем-то вы правы, но уж, извините, я на корриду никогда больше не пойду.

— Это ваше право, — невозмутимо продолжал Мендес, доливая в свой стакан остатки вина из высокой бутылки. — Я работаю с тореро, и, смею вас уверить, более благородных и смелых людей в мире не существует. Если бы не было корриды, многие из них наверняка не нашли бы себе места в жизни.

Почувствовав, что этот длинный разговор утомил ее, Джастина подозвала официанта, расплатилась за затянувшийся завтрак и, поблагодарив доктора Мендеса за экскурсию в историю испанского национального празднества, поднялась к себе в номер. Благоразумно решив, что нельзя упускать столь важную информацию, она уселась за стол и все время до вечера посвятила тому, что записывала все только что услышанное в ресторане в свой дневник, который должен был бы стать основой для ее первой книги.

Она поднялась из-за стола только к вечеру, когда за окном уже стемнело. Включив маленький черно-белый телевизор, который стоял у нее в номере, она узнала о том, что по предварительным результатам выборов в бундестаг в Западной Германии победили социал-демократы. Они завоевали абсолютное большинство мест в парламенте и, таким образом, могли сформировать однопартийное правительство.

Это могло означать только одно — конец политической карьеры Лиона Хартгейма. Джастина немедленно заказала телефонный разговор с Западной Германией. Однако спустя несколько минут телефонистка ответила, что абонент в Бонне не отвечает. Джастина попросила повторить заказ через час. Когда и эта попытка не ознаменовалась успехом, она обратилась к телефонистке с просьбой звонить в Бонн, пока там не ответят.

Из-за этого она провела беспокойную ночь. К утру погода в Мадриде испортилась. Джастина с потемневшим от усталости лицом стояла у окна, выходившего на улицу Алькала. Перед ней было хмурое, затянутое тучами небо, прохожие, спешившие куда-то под своими зонтиками, и вся эта картина напомнила ей грустный дождливый Лондон. Да, наверняка человек, приехавший сейчас сюда с мечтой о стране вечно лазурного неба, был бы очень разочарован.

О, где же сладостные миражи солнечных стран? Где опьянение солнцем и красками?

Джастине вдруг нестерпимо захотелось уехать отсюда. Она и так слишком долго задержалась в Мадриде. Уехать, но куда… В Лондон возвращаться ей не хотелось. Бонн, где, судя по всему, закончилась политическая карьера Лиона, тоже не привлекал ее. В Европе наступала осень. Близились холода, а Джастине хотелось солнца, неба и простора.

Что там Луиджи говорил об Африке? Может быть, отправиться туда? Египет еще не оправился от войны, и туда просто опасно ехать. Тогда куда же? Алжир? Марокко? Нет, наверное, все-таки лучше Алжир. Там по крайней мере хоть говорят по-французски, а она немного знакома с этим языком…

Куда же подевался Лион? Что с ним? Может быть, он просто в отъезде? Нет, это невозможно. После выборов он должен быть в Германии, хотя бы для того, чтобы узнать о результатах. Но почему он не появился дома?

Каково же было ее удивление, когда телефонистка смогла дозвониться до Бонна, и Джастина услышала в трубке знакомый голос Фрица.

— Алло, это квартира герра Хартгейма, — сказал он по-немецки.

— Фриц, дорогой, — обрадованно воскликнула Джастина, — ты узнаешь меня?

— Да, миссис Хартгейм, — учтиво ответил слуга по-английски.

— Где Лион, что с ним?

— Боюсь, вы не поверите, миссис Хертгейм, — сказал Фриц, — но ваш муж лишь недавно пришел домой совершенно…

Он помолчал, подыскивая нужное слово.

— Совершенно нетрезвым.

— Что с ним случилось?

— Как вы знаете, результаты выборов оказались неутешительными для партии, к которой принадлежит герр Хартгейм, — отвечал Фриц, — по-моему, он очень тяжело переживает поражение. Теперь ему придется подать в отставку. Миссис Хартгейм, телефонистка сказала, что это разговор с Мадридом. Вы сейчас в Испании?

— Да, да, — торопливо ответила она, — я немедленно выезжаю в Бонн.

— Это было бы неплохо, — согласился Фриц. — Наверняка вашему мужу понадобится поддержка. Мне кажется, что он несколько… разочарован.

— Хорошо, я беру билет на ближайший рейс до Бонна и буду там, наверное, к вечеру.

— Пожалуйста, миссис Хартгейм, позвоните мне из аэропорта перед вылетом. Я встречу вас на машине.

Положив трубку, Джастина стала торопливо собирать вещи. Сердце ее колотилось от бешеного возбуждения. Она должна быть рядом с Лионом, и как можно быстрее. Главное — помочь ему пережить поражение. Она прекрасно представляла, как сейчас тяжело ее мужу, который считал политику делом, ради которого он живет. У него были такие грандиозные планы…

Но, к сожалению, светлые стороны политической карьеры часто перемежаются периодами забвения. А сейчас для Лиона наступил именно такой момент, и она — Джастина — должна сделать все, чтобы он как можно быстрее пришел в себя и успокоился. Она должна напомнить ему о том, что в жизни есть и многое другое, кроме политики. Они должны отвлечься.

Джастина даже на мгновение застыла, бросив сборы, сама удивившись пронзившей ее мысли. Правильно, они должны уехать. Они уедут в Африку. Вместе с Луиджи Скальфаро. Они своими глазами увидят этот новый, неведомый мир, где их ждет множество открытий. До свидания, Европа!

 

46

Новенький, еще покрытый фабричным лаком «Астон-мартин» медленно катился по неширокой дороге между покрытыми пожелтевшей травой склонами в одном из пригородов Канберры. Проехав между потерявшими свой зеленый наряд кустами бугенвилей и полуголыми перечными деревьями, он остановился возле большого двухэтажного особняка с широкими окнами, выходившими на обе стороны. Темноволосый молодой человек в светлом плаще и строгом темном костюме еще несколько минут сидел за рулем, оглядывая напоследок белые стены особняка.

Над домом бывшего генерал-губернатора Австралии Джозефа Уилкинсона светило прохладное осеннее солнце. Легкие облака прикрывали небо лишь кое-где на западе. В Австралии стояла середина осени.

Это было время, когда после долгого летнего затишья политическая жизнь начинает разгораться, чтобы достигнуть своего апогея к началу весны. Однако никакие политические баталии, никакие скандалы не могли нарушить тишины и покоя в этом доме, где теперь жила со своей внучкой Мэгги Уилкинсон — вдова генерал-губернатора Джозефа Уилкинсона. Она решила больше уже не возвращаться в Дрохеду — во всяком случае, хотя бы первые несколько месяцев. Ее супружеская жизнь закончилась слишком быстро, но здесь, в Канберре, она чувствовала себя более уютно, чем в Дрохеде, где каждый бы стремился высказать ей свое сочувствие.

Смерть Джозефа Уилкинсона тяжело восприняла и Дженнифер, восприняла совершенно не по-детски. Может быть, потому, что это уже вторая смерть близких за ее недолгую жизнь. Сначала Стэн и вот теперь дядя Джозеф. Она притихла и стала часто о чем-то задумываться, как будто пыталась понять, почему в жизни столько несправедливого.

После похорон Джозефа Мэгги с Дженнифер съездили в Дрохеду, но не стали задерживаться там больше, чем на два дня. Все, с Дрохедой было покончено.

Чарли вышел из машины и, хлопнув дверцей, не спеша направился к особняку. Как вдове генерал-губернатора, Мэгги Уилкинсон были положены два личных телохранителя, доктор и несколько человек обслуживающего персонала.

Чарли сбросил в прихожей плащ и зашел на кухню, где в этот момент никого не оказалось. Приготовив кофе, он поставил на поднос чашку и кофейник, налил в маленькую розетку варенья из высокой банки, еще в одну — сливок и, торжественно поправив галстук, направился к лестнице, которая вела на второй этаж.

У него было хорошее настроение и он напевал что-то себе под нос, осторожно шагая по ступенькам, которые вели в просторную спальню на втором этаже. Спустя несколько мгновений он пробормотал:

— Вот черт. Забыл сахар.

И вернулся вниз, чтобы положить на маленькую тарелочку несколько кусочков рафинада. По старой привычке Мэгги иногда просила к завтраку и кофе рафинад. Немного подумав, Чарли добавил на поднос, сервированный к завтраку, вазочку с розой.

Сегодня был его последний день пребывания в Колд-Крик — именно так называлась загородная резиденция генерал-губернатора, которая располагалась в полутора десятках километров от города. Когда был жив Джозеф, они бывали здесь с Мэгги только иногда по выходным, остальное время приходилось проводить в Канберре, потому что именно там происходили основные события политической жизни, в которой вольно или невольно приходилось принимать участие Джозефу.

Резиденция в Колд-Крик была построена в конце прошлого века для одного из первых представителей британской королевы на зеленом континенте. С тех пор она почти не перестраивалась, однако несколько лет назад здесь сделали основательный ремонт, приведя содержимое дома в соответствие с новыми временами.

Дом был оборудован современной системой связи и прочими коммуникациями, а потому приобрел вполне современный вид. Однажды Мэгги и Джозеф принимали здесь даже президента Соединенных Штатов, который сделал кратковременную остановку в Австралии, совершая визит по странам Юго-Восточной Азии.

После смерти мужа Мэгги большую часть времени проводила, запершись в своей спальне. Вначале она была угрюмой и молчаливой, потом, когда боль от безвременной утраты прошла, ее охватило какое-то безумное раздражение к жизни. Она даже не заметила, как превратилась в сварливую, вечно чем-то недовольную и ворчащую матрону. Только Дженнифер еще могла вывести ее из этого состояния. Всем остальным приходилось молча терпеть тяжелый характер вдовы генерал-губернатора.

Чарльз Конти, который по-прежнему служил ее телохранителем, не раз слышал от прислуги, работавшей в Колд-Крик, что эта Мэгги Уилкинсон — настоящая мегера. Она раздражалась по пустякам, привередничала и занудствовала. Правда, так было не всегда. Временами — это происходило после долгих прогулок в сопровождении Дженнифер и Чарли по аллеям вокруг резиденции — на Мэгги нападало меланхолическое настроение, и она была вполне дружелюбна и спокойна.

Чарли подозревал, что во многом такое поведение было вызвано тем, что после смерти Уилкинсона почти все, кто был знаком с ним, вдруг позабыли о его вдове и совершенно перестали навещать ее. Да, конечно, она была не из того круга, к которому принадлежали жены австралийских политиков и бизнесменов, можно сказать, что у нее совершенно не было друзей, а от одиночества, между прочим, не только занудствовать и привередничать будешь, от этого и волком завыть можно.

Так что отдельные и не затягивавшиеся слишком надолго периоды капризов Чарли не склонен был принимать серьезно.

Однако, положа руку на сердце, Чарли признавался сам себе в том, что он устал от ее тяжелого характера и тех нескольких месяцев, которые ему пришлось провести с Мэгги Уилкинсон после смерти ее мужа. Порой ему очень хотелось спросить ее о том, почему она не возвращается назад, к себе на родину. Но каждый раз откладывал такой разговор на потом. Однако теперь, когда из Колд-Крик ему предстояло уехать, как он думал, навсегда, у него уже не было желания возвращаться к этой теме.

Слишком спокойная жизнь здесь уже порядком надоела ему.

Чарли еще не было тридцати. После того, как он получил образование в школе телохранителей, располагавшейся на территории одной из военных баз Соединенных Штатов, ему хотелось получить настоящее дело. Временами он очень завидовал своим американским коллегам, вот у них действительно была интересная работа. Несколько человек из тех, вместе с которыми он проходил подготовку в Соединенных Штатах, получили назначение в службу охраны президента. Это был предел мечтаний Чарльза Конти.

Однако ему, как австралийцу, не повезло — во всяком случае так считал он сам. Ему казалось, что в Австралии человеку с таким уровнем подготовки, как у него, делать нечего.

Правда, смерть генерал-губернатора Джозефа Уилкинсона, в охране которого он служил, несколько опровергла эти легкомысленные предположения. Для Чарльза Конти мало что изменилось после того, как маньяк, намеревавшийся убить принца Уэльского, промахнулся и угодил в генерал-губернатора Австралии. Благодаря четкой работе служб безопасности преступник был задержан почти мгновенно, и в этом была немалая заслуга Конти. Однако его надежды на то, что он останется в центре событий, не сбылись. Чарльза отправили охранять вдову генерал-губернатора, и вот уже который месяц Конти тяготился этой службой.

Однако вчера вечером его вызвали звонком в Канберру, в штаб-квартиру службы безопасности при правительстве Австралии.

Сегодня с утра Чарльз пребывал в приподнятом настроении и даже специально съездил в город для того, чтобы купить свежие цветы.

Похоже, что срок его пребывания в Колд-Крик подошел к концу. Его ждало новое назначение, и в предвкушении интересной службы, Конти решил на прощание лично отнести завтрак Мэгги Уилкинсон.

Он не спеша поднялся по лестнице на второй этаж, не замечая висевших на стенах картин и гобеленов. Мысли Чарли были целиком поглощены новыми планами и идеями. Он был уверен в том, что наверняка получит назначение на новое интересное место, где по-настоящему пригодятся его способности и подготовка. Чарли был действительно настоящим профессионалом в своем деле, в чем и не сомневались окружающие.

Сам Конти был совершенно уверен в том, что, будь он в тот злополучный момент рядом с Уилкинсоном, этого несчастья с генерал-губернатором не произошло бы. Он бы попросту закрыл его своей грудью. Но, к сожалению, Чарли оставался в тот момент рядом с Мэгги и мог только сожалеть, что произошло. Частично он считал себя виноватым и пытался загладить свою вину честным отношением к службе.

Наконец-то в Канберре это поняли. С утра Чарли тщательно выбрился и одел свежую сорочку с новым галстуком — сейчас его внешний вид был безупречен.

Он остановился перед дверью в спальню и поднял руку для того, чтобы постучать.

Словно вспомнив о чем-то, Чарли осторожно убрал правую руку из-под подноса и, покопавшись под мышкой, вытащил из кобуры, висевшей у него на боку, пистолет — «кольт» тридцать восьмого калибра. Он положил оружие на небольшой столик рядом с дверью в спальню и только после этого постучал.

— Завтрак. Миссис Уилкинсон, я принес вам утренний кофе.

Из-за двери не было слышно ни единого звука. Вполне возможно, что Мэгги еще спала.

— Я уезжаю, — сказал Чарли. — Решил зайти, попрощаться.

Подождав еще несколько мгновений, он убедился в том, что никто не откликается. Тяжело вздохнув, Чарли поставил поднос с завтраком на тот же самый столик, где лежал его пистолет, сунул оружие в кобуру и, не произнося больше ни звука, спустился по лестнице вниз, на кухню. За время его отсутствия здесь собралась уже довольно приличная компания.

Чарли вошел в дверь и, оглядев присутствующих, торжественно сказал:

— Джентльмены, я желаю вам всего наилучшего, счастливо оставаться, удачи…

Напоследок он остановился у двери, выходившей на задний двор, и, улыбнувшись, махнул рукой.

— Было очень весело.

Троица, собравшаяся сейчас на кухне в доме генерал-губернатора, представляла собой очень живописную компанию. Возглавлял ее толстяк по фамилии Лакруа. Жерар Лакруа был очень хорошим поваром из Парижа, который уже давно служил в доме Уилкинсонов и готовил превосходные французские блюда. Компанию ему составляли китаец Куан Ли и Стивен Карпентер — личный шофер Мэгги.

После того как Джозеф погиб, всю лишнюю прислугу уволили, оставив только тех, кто был больше всех необходим ей.

Чарли вполне мог самостоятельно выполнять обязанности шофера. Однако Карпентер был доверенным лицом Уилкинсона еще в те времена, когда ни о каких телохранителях не было и речи. Теперь он работал у Мэгги и пользовался ее доверием.

Не особенно задерживаясь в дверях, Чарли вышел на задний двор и направился к машине.

Куан Ли выглянул в окно и, перевернув жарившийся на сковородке бифштекс, проводил долгим взглядом Чарльза Конти.

Чарли уселся за руль и, меланхолически улыбаясь, нажал на педаль газа. У него действительно было хорошее настроение. Наконец-то его скучное пребывание в Колд-Крик закончилось.

Он ехал по ухоженной дороге мимо деревьев, выстроившихся, как солдаты в почетном карауле. И хотя до прихода весны было еще очень далеко, на сердце у Чарли было легко и спокойно.

Вскоре показались дома в пригородах, и машина Чарльза Конти покатилась по ровной асфальтовой мостовой одного из предместий Канберры.

Этот город совсем не производил впечатление столицы. Низкие двух-трехэтажные дома, построенные с явным расчетом на то, чтобы в них жить, а не любоваться ими, и лишь в центре несколько современных правительственных зданий, в одном из которых располагалась штаб-квартира службы безопасности.

Именно здесь остановил свой автомобиль Чарли, проехав несколько кварталов внушительных серых зданий.

Перекинув через локоть длинный плащ, Чарли пересек стоянку и вошел в просторный вестибюль, освещенный громадными люстрами. Лампы горели, несмотря на то что была всего лишь середина дня.

У дверей, которые вели в коридор первого этажа и к лифтам, за высокой стойкой стоял полицейский, который при приближении Чарли вопросительно вытянул голову.

— Я слушаю вас, сэр.

Конти достал из внутреннего кармана пиджака черный кожаный бумажник и, развернув его, показал полисмену.

— Мне назначена встреча с директором спецслужбы при правительстве Австралии, — сказал он, демонстрируя свое удостоверение с цветной фотографией.

Полицейский придирчиво разглядел каждую строчку документа и, удовлетворенно кивнув головой, вернул бумажник Чарльзу.

— Вы можете оставить свой плащ в гардеробе, сэр, — вежливо сказал он. — Вам известно, где находится кабинет мистера Хейла?

Чарли кивнул.

— Да. На четвертом этаже.

— Проходите.

Спустя несколько минут Конти стучался в дверь, на которой висела табличка с надписью «Уильям Хейл».

— Добрый день, сэр, — сказал Чарли, входя в кабинет, где сидел невысокий седовласый человек в расстегнутом светлом костюме и подобранном в тон ему галстуке.

Посмотрев на часы, тот удовлетворенно кивнул.

— Ты вовремя, Чарли. Минута в минуту.

Не пригласив подчиненного присесть, Хейл придвинул лежавшую перед ним на столе папку и, развернув ее, пролистал несколько страниц. Очевидно, это было личное дело Чарльза Конти.

Все то время, пока директор специальной службы при правительстве Австралии был занят изучением документов, Чарли стоял у порога и смотрел в широкое окно, из которого открывался вид на окрестности города.

Наконец Хейл захлопнул папку и, подняв глаза на Конти, сказал:

— Ну что ж, Чарли, хочу сказать, что ты можешь гордиться проделанной тобой работой. Два года — и ни одного замечания… Особенно важно было последнее поручение. Судя по той информации, которая у меня имеется, ты с честью справился с порученным тебе заданием. Это наверняка было нелегко.

Чарли смущенно опустил голову.

— Ну что вы, мистер Хейл… — стараясь скрыть свое удовлетворение, сказал он. — Колд-Крик — это вовсе не центр Вселенной. Там было тихо и спокойно. За то время, пока я был занят охраной миссис Уилкинсон, я значительно продвинулся в написании своей диссертации.

Директор спецслужбы хмыкнул:

— Вот как?.. Я не знал об этом. Ну, ладно. Поговорим о вашей диссертации позже. Что еще вы можете сказать о вашей последней работе?

Чарли пожал плечами.

— Как я уже говорил, сэр, это была не очень тяжелая работа. Не могу сказать, чтобы я слишком утомился. Надеюсь, что мое новое назначение будет требовать от меня больших усилий. Возможно, вы поручите мне более активную миссию.

Хейл едва заметно улыбнулся.

— А где бы вы хотели работать? — спросил он.

Чарли на мгновение задумался.

— Ну, во-первых, разумеется, в охране премьер-министра… Может быть, при правительстве или что-нибудь в этом роде. Например, я бы не возражал, если бы вы отправили меня на борьбу с фальшивомонетчиками или в агентство по борьбе с распространением наркотиков…

Директор спецслужбы встал из-за стола и прошелся по богато обставленному кабинету с мебелью, обтянутой белой кожей, резными столиками и широкими креслами. На стене кабинета висела карта Австралии, возле которой и остановился Уильям Хейл.

Повернувшись к Чарли, он махнул рукой:

— Подойдите-ка сюда.

— Да, сэр, — сказал Чарли.

Хейл показал на широкое кресло перед картой, а после этого крикнул:

— Джилли!

Бесшумно открылась дверь в стене кабинета, и оттуда выглянула молоденькая очаровательная секретарша.

— Пожалуйста, принеси нам кофе, — сказал Хейл.

— Одну минуту, сэр.

Усевшись на диван перед Конти, директор специальной службы пристально посмотрел на своего подчиненного.

— Как поживает миссис Уилкинсон? Как ее здоровье? Расскажи о своих впечатлениях.

Чарли немного помолчал.

— Ну, что ж… Есть женщина, которая была на виду, всем известна… И есть другая, та, которая живет сейчас в этом доме. Иногда она довольно сложна в общении… Если, конечно, не уметь с ней разговаривать. Могу сказать, что у нее весьма своеобразный характер. Если вы позволите мне быть совсем откровенным, то я хотел бы добавить еще кое-что.

Хейл улыбнулся.

— Ну-ну, говори. Это очень любопытно. Дело в том, что я был достаточно хорошо знаком с миссис Уилкинсон еще в те времена, когда был жив генерал-губернатор. Мне очень любопытно узнать твое мнение о ней.

— С тех пор как погиб мистер Уилкинсон, — откашлявшись, сказал Чарли, — она очень сильно изменилась в характере. Прежде это была тихая и спокойная женщина с очень мягким и добрым характером.

Чарли заметил, что директор спецслужбы как-то меланхолически улыбается, слушая его рассказ о том, какой теперь стала Мэгги Уилкинсон.

На мгновение смутившись, Конти продолжал:

— Человеку со стороны будет очень трудно привыкнуть к ее характеру. Она изменилась. Возможно, виной тому возраст и прожитые годы, возможно, она так и не смогла смириться со смертью мистера Уилкинсона… Но порой с ней бывает очень трудно разговаривать. Единственный человек в доме, с кем она остается ласковой и мягкой, — это ее внучка. Девочка и в самом деле очаровательна. Настоящий ангел.

— А ты привык к ней? Я имею в виду миссис Уилкинсон, — по-прежнему улыбаясь, спросил Хейл. — Как ты считаешь, тебе удалось наладить с ней контакт?

Чарли пожал плечами.

— Ну, я не стал бы утверждать это с полной определенностью. Однако мне кажется, что мы вполне уживались с ней. Впрочем, я не сомневаюсь, что на это способен и кто-нибудь другой.

Хейл проницательно посмотрел на своего подчиненного и с сомнением покачал головой.

— А я так не думаю.

Чарли почувствовал, как начинает краснеть.

— Ну, в общем, конечно, вы правы, сэр, — нехотя признал он. — Я не завидую своей подмене. С миссис Уилкинсон действительно очень тяжело. Все-таки я служил при ее муже пару лет и, как мне кажется, успел хорошо познакомиться с ней. Да, у нее бывали лучшие времена. А теперь… — он умолк и как-то неопределенно развел руками. — Можно сказать, что в Колд-Крик живет женщина, у которой несколько характеров. Один день, прожитый ею, не похож на другой.

Хейл хмыкнул и, барабаня пальцами по спинке дивана, сказал:

— Значит, говоришь, несколько характеров?..

Чарли пожал плечами.

— Ну да. А что?

Хейл улыбнулся.

— Так вот. Один из этих характеров позвонил вчера премьер-министру и попросил о том, чтобы ты — именно ты, — он ткнул пальцем в Конти, — остался у нее на срок еще одной служебной командировки.

Стараясь скрыть смущение, Чарли потер подбородок.

— Лично премьер-министру? — переспросил он.

Хейл утвердительно кивнул.

— М-да… — протянул Чарли. — Очень интересно…

После этого он умолк и тоскливо уставился на карту Австралии, висевшую над головой у директора специальной службы.

— Ну, хорошо, — наконец протянул он. — А на какой срок намечается эта командировка?

Хейл улыбнулся.

— А вот в этом и скрыта суть всей проблемы. Тебе предстоит командировка еще на два года.

Глаза у Чарли полезли на лоб.

— Сколько?!

Хейл развел руками.

— Именно. Два года.

Конти стоял в полной растерянности.

— Я вряд ли выдержал бы там еще несколько дней!.. А два года — это выше моих сил. Да нет, нет… — он нервно рассмеялся. — Я уже и так засиделся в гостях у этой дамы. В конце концов, надо же когда-то и поработать. Нет, вы, конечно, извините, мистер Хейл, но я не могу. Сейчас для меня это самое худшее, что только может быть.

Хейл сочувственно посмотрел на подчиненного. Разумеется, для такого высококлассного профессионала, как Чарли Конти, сидеть еще два года в охранниках у старухи было самым настоящим наказанием. Однако, судя по всему, у него не было другого выхода.

— Значит, у тебя проблема, — развел руками директор специальной службы.

Даже помня о субординации и дисциплине, Чарльз едва не взорвался. Горячая итальянская кровь вскипела в его жилах, и, чтобы сдержаться, он побелевшими от напряжения пальцами обхватил ручки кресла.

— В чем проблема? Неужели это так серьезно, что вы не можете поручить мне какое-нибудь другое задание. Ну, я не знаю, отправьте меня охранять какого-нибудь бизнесмена… Там и то интереснее.

Хейл опять развел руками.

— Извини, Чарли, бизнесмены не входят в нашу компетенцию. Мы — правительственная служба и обязаны делать то, что нам говорят наверху. Премьер-министр просит тебя вернуться к миссис Уилкинсон в качестве личного одолжения.

Чарли почувствовал, как по виску у него сползает предательская капля пота.

— Ну, а что если я скажу нет? — подавшись вперед в кресле, спросил он.

Хейл сделал безразличное лицо и пожал плечами.

— Ну, тогда я позвоню ему и скажу, что ты ответил отказом на его просьбу.

Чарли пришлось глубоко задуматься. Боже мой, летит к чертям вся карьера! Служба у этой престарелой дамы не прибавит лавров ее охраннику. Нет, конечно, ему могут вынести благодарность за образцовое несение службы. Конечно, охранять миссис Уилкинсон не представляет никакого особого труда, и на месте Чарли любой другой представитель его профессии охотно согласился бы просидеть два года в тихом, уютном местечке под названием Колд-Крик. Но для Чарли это означало сущую пытку.

Нет, не то чтобы он испытывал неприязнь к Мэгги Уилкинсон. Положа руку на сердце, он готов был признать, что даже привык к ее не слишком уж назойливым капризам. Но все-таки, все-таки…

— Ну, ладно, — сказал Хейл. — Я вижу, что тебя мучают сомнения, — он поднялся с дивана. — Ты посиди тут пару минут, а я пойду проверю, что там с нашим кофе. По-моему, Джилли несколько задерживается.

 

47

Напарник Чарли Конти по службе в доме вдовы генерал-губернатора Австралии, Роберт Бентон — в просторечии просто Бобби — с недоумением смотрел на сильно исхудавшую кипу газет, которую он лично пять минут назад внес в дом. Стоило ему на пару минут отлучиться, как прислуга тут же расхватала прессу.

Потоптавшись рядом со столиком для газет в прихожей, Бентон направился на кухню.

— Эй, кто взял «Острэлиан Таймс»?

Толстяк Жерар сидел за столом в кухне, внимательно изучая колонку в «Острэлиан Таймс», посвященную кулинарному искусству. Он ничего не ответил на вопрос Бобби Бентона, продолжая с любопытством вчитываться в рецепт нового салата из омаров, приведенный в газете.

Бобби остановился у него за спиной и недоуменно развел руками.

— Жерар, ну сколько можно повторять, чтобы никто не брал газеты прежде, чем она не прочитает их! Ну, я же просил!.. Дай сюда.

Без особых церемоний он вырвал из рук Жерара номер «Острэлиан Таймс», который имел уже довольно измятый вид.

— Черт побери! — выругался Бентон. — Мало того, что ты вечно хватаешь газеты, так еще превращаешь их в подобие туалетной бумаги… Что я теперь скажу ей?

Лакруа с сожалением посмотрел на перекочевавшую в руки Бентона газету и проворчал:

— Ну, ладно. Ладно, извини…

Это легкое подобие ссоры было прервано внезапным появлением на кухне Чарли Конти.

— Привет, Чак, — протянул Бобби. — Ты что это здесь делаешь?

Закрывая за собой дверь, из которой несло холодом, Чарли зябко подул на руки и опустил глаза.

Ничего подробно не объясняя, он подошел к полному кофейнику и налил себе в кружку кофе. И только немного отхлебнув, он сказал:

— Долгая история…

Судя по тому, как он стал жадно пить горячий напиток, было видно, что Чарли нервничал.

Разумеется, такое не могло укрыться от глаз окружающих.

— В Канберра все в порядке? — коверкая английские слова, спросил Куан Ли.

Едва отдышавшись, Чарли кивнул.

— Да.

Бентон и Лакруа обменялись удивленными взглядами.

— Что произошло, Чак? — спросил Бобби. — Зачем ты вернулся? Забыл что-нибудь?

Жерар хитро улыбнулся и вместо Конти ответил:

— Наверное, он хочет собрать свои «апкутромон»… — Конти кисло взглянул на француза и поморщился.

— Жерар, давай будем разговаривать по-английски.

Невинно глядя в глаза Конти, француз широко развел руками и с ехидной улыбочкой произнес:

— Я просто хотел сказать, что ты приехал сюда для того, чтобы забрать свои куски дерьма.

Чарли демонстративно проигнорировал это утверждение и, наливая себе еще одну чашку кофе, повернулся к сидевшему за столом Стиву Карпентеру.

Личный шофер Мэгги полез в карман и достал оттуда пачку сигарет.

— Не кури, — недовольно сказал Конти.

Карпентер пожал плечами.

— А почему это мне нельзя курить? Ты же знаешь, что она почти никогда не заходит на кухню. Ничего особенного не случится, если я сделаю здесь пару затяжек. Сегодня, между прочим, она вообще не выходила из спальни.

На сей раз Чарли решил выпить кофе с сахаром. Размешивая его ложечкой, он укоризненно покачал головой.

— Таковы правила. Не я их устанавливал, и не нам их отменять. Если я тебе сказал, что здесь нельзя курить, значит, этого нельзя делать. Убери сигарету.

В его голосе прозвучало что-то похожее на угрозу.

Продемонстрировав свое несогласие со словами Чарли, Карпентер поднял сигарету и, сломав ее, положил на стоявшее перед ним блюдце.

Лишенный приятного времяпрепровождения с газетой, Жерар, побродив по кухне, взял ступку и, усевшись за стол, начал вручную толочь перец с имбирем.

— Если применять особенно сильные английские слова, то могу признаться, что я шокирован. Ты снова здесь?.. Что случилось? Тебе не доверили важную работу в Канберре?

Чарли усмехнулся.

— Ты так думал?

Повар невозмутимо продолжал заниматься своим делом, лишь изредка поглядывая на Конти.

— Да, я думал, что ты сейчас уже толкаешься на холоде перед фешенебельным рестораном, поджидая, пока жена какого-нибудь босса пообедает.

Чарли довольно холодно отреагировал на эти слова. Отвернувшись, он пристально смотрел в окно, пока Куан Ли был занят обедом для миссис Уилкинсон.

Когда наконец на подносе стояло несколько прикрытых крышками блюд, Жерар сказал:

— Подожди, где наша обязательная роза?

Когда Куан Ли подал ему цветок на длинном стебле с шипами и листьями, Лакруа очистил его и поставил в длинную тонкую вазу.

Он уже было собирался отнести обед вместе с непременным цветком наверх, когда Чарли мягко отстранил его в сторону.

— Позволь, сегодня это сделаю я.

Пока француз сконфуженно хлопал глазами, Чарли снял с подноса вазу, оторвал бутон и сунул его себе в петлицу. После этого он вернул вазу с обломанным стеблем на место и под изумленные взгляды всех присутствующих на кухне торжественно направился к лестнице, ведущей наверх.

— Нет, ну ты видишь!.. — возмущенно сказал Жерар китайцу после того, как Чарли вместе с подносом поднялся по лестнице на второй этаж. — А как он обошелся с цветком!..

Китаец покачал головой.

— Ай-ай… С Чарли что-то случилось…

Тем временем Конти с подносом в руках остановился перед дверью в спальню. Вспомнив об обязательном ритуале, он достал из кобуры оружие и положил пистолет на столик рядом с дверью.

В этот момент дверь спальни распахнулась, и оттуда вышла миссис Джейн Гарфилд.

 

48

Она была сухощавой, поджарой дамой лет шестидесяти, в очках, с жидкими волосами, которой долгое время пришлось работать экономкой в доме генерал-губернатора Австралии Джозефа Уилкинсона. А после того, как его вдова переселилась в эту загородную резиденцию, выполняла те же обязанности здесь. По совместительству она была сиделкой и в некотором роде доверенным лицом Мэгги, которая в последнее время испытывала проблемы со здоровьем.

Разумеется, человек, который делит с другим его боли и горести, имеет право на большее доверие.

Увидев перед собой неожиданно для нее возникшего на пороге Чарли Конти с ярко-красной розой в петлице пиджака и подносом в руках, миссис Гарфилд на мгновение изумленно застыла, а затем, нервно поправив очки, захлопнула за собой дверь и спустилась по лестнице на первый этаж.

— Доброе утро, — сказал Чарли ей вслед.

Ответа не последовало.

Одной рукой придерживая поднос, Чарли поправил галстук, смахнул пылинки с пиджака и только после этого постучал в дверь.

Вновь тишина.

После возвращения в Колд-Крик Чарли стали раздражать выходки Мэгги. Похоже, что она опять начинает капризничать.

Чарли постучал в дверь громче и крикнул:

— Кушать подано!

Долгое молчание за дверью уже начало бесить его, и Чарли потянулся за пистолетом — нет-нет, не для того, чтобы выстрелить — он просто собирался сунуть его в кобуру и уйти.

Однако в этот момент раздался приглушенный голос Мэгги:

— Входите.

Чарли распахнул дверь и осторожно вошел.

В просторной комнате с наполовину приспущенными занавесками на окнах, несмотря на то, что был разгар дня, царил полумрак. Было видно, что хозяйка этой комнаты ведет размеренный и в чем-то даже сонный образ жизни.

Когда Чарли вошел, в комнате стояла почти полная тишина, нарушаемая только шуршанием ножниц, которыми Мэгги резала бумагу.

Она сидела в дальнем углу спальни за небольшим письменным столом с включенной настольной лампой. Даже не подняв глаза на Конти, который стоял перед ней с подносом в руках, она сосредоточенно продолжала заниматься своим делом.

Кровь снова начала закипать в жилах итальянца. Он шумно засопел, но пока еще сдерживался и, теряя последние остатки терпения, стоял с подносом перед письменным столом.

Мэгги внимательно разглядывала газету, из которой затем делала вырезки.

Чтобы привлечь к себе внимание, Чарли несколько раз кашлянул. Казалось, Мэгги не обращала на него ни малейшего внимания.

На ней был теплый домашний халат, который она время от времени запахивала, озабоченно поглядывая в сторону окна.

Наконец Чарли надоело стоять, и, придерживая поднос одной рукой, второй он снял со стола какую-то папку и довольно небрежно бросил ее на располагавшуюся рядом со столом широкую постель.

Он не заметил, как Мэгги, немного повернув голову в эту сторону, сверкнула глазами. Правда, она не сказала ни слова, делая вид, что продолжает заниматься своим важным делом.

Чарли недовольно засопел и, оставив поднос с едой на письменном столе, развернулся и, демонстрируя хладнокровие и сохраняя достоинство, направился к двери.

Сделав несколько шагов, он услышал за спиной тихий голос, в котором, однако, звучали нотки вызова:

— Чарли, дорогой…

Он остановился и, не оборачиваясь, сказал:

— Да, мэм.

— Будь добр, повернись ко мне, — негромко, но настойчиво сказала она.

Чарли повиновался.

— Я слушаю вас, миссис Уилкинсон.

Не поднимая головы, она сказала:

— Мне показалось, что одна из моих вещей исчезла со стола. Будь добр, верни ее на место.

Чарли снова тяжело засопел, но был вынужден повиноваться.

— Слушаюсь, мэм, — сказал он сдержанно.

Он подошел к постели и, наклонившись, взял папку, возвращая ее на прежнее место.

Мэгги едва заметно прищурилась.

— Молодец. Хороший мальчик, — с демонстративной снисходительностью сказала она.

Желваки заиграли на скулах Конти, однако он не дал волю нервам и, не сказав ни слова, опять направился к двери.

— Ну, что? В Канберре еще помнят обо мне? — с некоторой долей насмешки спросила она, когда он уже подходил к двери спальни. — А то мне показалось, что все забыли о том, кто я такая.

Чарли был готов броситься на эту несносную старуху и в лучшем случае выбросить ее из окна, а худшем — он даже не хотел об этом думать.

Он так мечтал, что эта работа закончилась и он получит новое назначение… Однако возвращение в Колд-Крик сломало все его планы. При всех его добрых чувствах по отношению к этой даме, он уже больше не мог терпеть. С каждым днем, который проходил после смерти Джозефа Уилкинсона, Мэгги становилась все более несносной.

Чарли не знал о том, что подобные качества характера проявлялись у нее уже давно, еще после смерти Ральфа и Дэна. Уже тогда она донимала своих братьев мелочными придирками и совершенно необъяснимыми капризами. Похоже, что теперь, оставшись одна, она решила отыграться именно на нем, Чарльзе Конти.

Бог мой, за что такое наказание? Неужели у нее больше нет никаких других развлечений, как донимать его всякими глупыми и бессмысленными выходками вроде этой?

Повернувшись возле порога, Чарли, уже не скрывая своего раздражения, сказал:

— Я очень уважаю вас, миссис Уилкинсон. Вы действительно женщина, достойная восхищения. Однако мне не понятно — почему вы выбрали именно меня? По-моему, эту роль мог бы исполнить любой другой человек.

Мэгги отложила в сторону ножницы, сняла висевшие на носу очки и, внимательно посмотрев на Чарльза, проронила:

— Потому что ты мне нравишься.

Чарли поднял брови.

— Вот как?

— Да, — спокойно ответила она, откидываясь на спинку кресла. — Более того, я даже несколько обижена из-за того, что ты собирался удрать от меня. С твоей стороны, по-моему, это просто неприлично.

Чарли сцепил руки, чтобы Мэгги не было заметно явных признаков волнения, которое он испытывал.

— Я совершенно не хотел задеть ваши чувства, — опустив глаза, сказал Конти. — Однако, позвольте мне сказать, миссис Уилкинсон… Но… мое… задание… здесь… закончено… Здесь… И я бы хотел для продолжения карьеры вернуться в столицу.

Все-таки волнение дало себя знать, и свои последние слова Чарли сопроводил решительным жестом рукой.

Мэгги недовольно покачала головой и, отодвинув в сторону газеты и сделанные из них вырезки, поднялась из-за стола.

— Насколько я понимаю, — сказала она, — столица — это тупик с точки зрения карьеры. Нет, ну разумеется, если ты хочешь делать деньги, тогда, конечно, тебе надо отправиться туда. Но я уверена, что в твоем случае все обстоит совершенно иначе.

Она вышла в маленькую комнату рядом со спальней и продолжала говорить оттуда:

— Ты не похож на человека, которого интересуют деньги. Не тот случай.

Воспользовавшись тем, что она не видит его, Чарли губами произнес почти неслышное ругательство, а затем повторил:

— И все-таки я хотел бы вернуться, миссис Уилкинсон.

Она по-прежнему отсутствовала в спальне.

— Прости… — донесся ее голос из комнаты, служившей одновременно туалетом и ванной. — Но ты мне нужен здесь.

Чарли сокрушенно покачал головой.

— Мне, конечно, очень лестно слышать это от вас, миссис Уилкинсон. Однако я хочу, чтобы вы знали. Сюда я вернулся исключительно по собственной воле. Никто меня не заставлял. У меня была возможность остаться в Канберре и не возвращаться в Колд-Крик. У меня была такая возможность. Как ССА. Я имел на это право.

Мэгги неожиданно выглянула из двери ванной.

— А что такое ССА?

Чарли махнул рукой.

— Вы все равно не знаете… Так что это не имеет особенного значения.

На лице Мэгги появилась возмущенная гримаса.

— Чарли, ты еще слишком молод, чтобы говорить мне, что я знаю, а что нет. Ты еще слишком молод, и о жизни тебе известно слишком мало.

Она вышла в спальню и, подойдя к туалетному столику, на котором стояли шкатулки с украшениями и косметикой, стала рыться среди них, что-то разыскивая.

— Ну-ка, говори, что это значит! — недовольно сказала она. — И побыстрее.

Чарли шумно вздохнул.

— ССА означает специальный секретный агент, — с чувством собственного достоинства произнес он.

Мэгги наконец-то нашла то, что искала — пушистую резинку для волос. Болтая ею на пальце, она повернулась к Чарли и скривила лицо в брезгливой улыбке.

— Ах, вот оно что! Специальный секретный агент… — сказала она. — Прямо-таки секретный и прямо-таки специальный?..

В ее голосе звучала такая откровенная издевка, что Чарли отвернулся. Ему не хотелось видеть ее лица. Он начинал ненавидеть Мэгги, когда она кривлялась. Иногда на нее находило что-нибудь эдакое. Тогда она была просто невыносима.

— Для меня встреча со специальным, да еще секретным агентом — это такая честь, — ерничая, продолжала она. — Интересно, почему же ты специальный агент? Наверное, потому, что очень секретный? Значит, ты вернулся сюда по своей воле? Лжешь, Чарли!

Он покраснел.

— Будь на то твоя воля, я знаю, тебя бы за сто миль отсюда не было.

Она прошла к письменному столу, на котором лежали изрезанные газеты и толстые папки, и, любовно проведя рукой по одной из них, сказала:

— Ну, что ж, Чарли. У меня для тебя есть хорошая новость.

Он повернулся.

— Какая же?

Мэгги криво усмехнулась:

— Извини, я ошиблась. Не одна новость, а несколько. Во-первых, мой врач сказал мне, что у меня не подлежащая операции опухоль мозга. Тебе известно, что это такое?

— Тумор? — сказал Чарли.

— Вот именно, тумор. Но это еще не все. Я купила специально для своих телохранителей ракету «земля-воздух» советского образца. Она называется «Скад». Я хотела сделать сюрприз тебе и твоему напарнику Ну как, нравится?

Скрывая усмешку на лице, Чарли опустил глаза. Ответа от него не последовало.

Не возвращаясь больше к этому вопросу, Мэгги продолжила:

— А следующая новость состоит в том, что мы отправляемся в оперу, в Канберру. Между прочим, я очень люблю оперу и давно там не была. Пора выбраться в свет. Сколько можно жить затворницей? Итак, я сообщила тебе три новости.

Мэгги покинула свое место и уселась на кровать, болтая ногами.

— Ну, что? Как, по-твоему, какое из этих трех утверждений — правда?

Проигнорировав этот вопрос, Чарли просто спросил:

— Когда?

Мэгги едва заметно улыбнулась.

— В канберрскую оперу мы отправляемся в следующую пятницу. Ровно через неделю.

Мэгги выглядела так, как будто ей не терпелось доставить своему визави как можно больше беспокойства. Она снова встала с постели и начала расхаживать по комнате, а затем, будто вспомнив о каком-то несделанном деле, вернулась к туалетному столику, положила в коробку так и не пригодившуюся ей резинку для волос и, обнаружив лежащую рядом с косметикой коробку со скотчем, удовлетворенно хмыкнула.

— Ага, вот она…

Все это время Чарли провожал ее слегка насмешливым взглядом. Однако, когда Мэгги взглянула на него, тут же сделал серьезное лицо.

— Я очень рад видеть вас снова, мэм, — вежливо сказал он.

Мэгги насмешливо посмотрела на него и направилась к письменному столу.

— Вот как? Очень мило с твоей стороны, — едко сказала она. — Спасибо, Чарли. Тебе, наверное, наплевать на оперу.

Она снова уселась за письменный стол, водрузила на нос очки и, сделав вид, будто совершенно позабыла о присутствии в своей спальне постороннего человека, взяла в руки ножницы и снова занялась газетами.

Чарли понял это как сигнал к окончанию разговора. Развернувшись, он зашагал к двери, но остановился, когда услышал за спиной негромкий голос Мэгги:

— Чарли, тебе, наверное, совершенно наплевать на оперу? Я что-то не припоминаю, чтобы ты хотя бы один раз ходил вместе со мной на спектакли. Нет, разумеется, я не заставляла тебя это делать. Но мне просто любопытно. Как ты относишься к этому жанру музыки?

Проклиная в душе все на свете, Чарли снова обернулся.

— Нет, мэм. Я к опере совершенно равнодушен. Она меня просто не интересует.

Мэгги насмешливо всплеснула руками и издевательским тоном сказала:

— Ну, конечно! Как же я могла подумать что-нибудь другое? Зачем тебе опера? Ты у нас уже давно не итальянец. Тебя, наверное, больше интересуют эти идиотские телесериалы, которые стали очень модными в последнее время. Постой, как там назывался последний из них? Там еще какой-то комик все время боролся с крокодилами. Нет, я, наверное, все-таки не вспомню. Ты любишь сериалы?

Она почему-то необычайно возбудилась и, вновь позабыв о своих газетах и вырезках, вскочила из-за стола.

— Ну, почему ты молчишь? Расскажи мне… Что тебе больше нравится — телесериал про говорящую лошадь или настоящая опера? Если бы тебе пришлось выбирать между тем и другим, что бы ты выбрал?

Чарли спокойно выдержал ее издевательский тон и, не моргнув глазом, ответил:

— Я бы выбрал телесериал про говорящую лошадь. И при этом не сомневался бы ни секунды.

Она сокрушенно хлопнула себя ладонью по лбу.

— Я так и думала! Ты настоящий современный человек. Да, наверное, в тебе сказывается воспитание, полученное в молодые годы. Где, ты говоришь, учился?..

— Я проходил специальную подготовку в Соединенных Штатах, — с гордостью ответил Конти.

Мэгги укоризненно покачала головой.

— Вот именно. Современная молодежь… Америка совершенно развратила вас. А ведь, между прочим, опера появилась на родине твоих предков, в Италии. Ты хотя бы из уважения к ним мог сказать, что любишь оперу.

Чарли гордо вскинул голову.

— Я не пытался показаться вам лучше, чем есть на самом деле.

Она театрально вскинула брови.

— Ах да, молодой человек, вы совершенно честны передо мной. Это очень похвально! — иронично воскликнула Мэгги. — Благодарю вас. Я ценю это.

Конти скромно потупил глаза.

— Стараюсь.

Он надеялся, что это будет последней выходкой Мэгги на сегодня. Однако Чарли ошибался.

— Восхитительно! — воскликнула она. — Он старается быть честным!

После этого Мэгги, изменив тон, довольно грубо сказала:

— А теперь достань мою розу из петлицы своего пиджака, положи ее на поднос и убирайся отсюда.

Не дожидаясь ответа, она повернулась и снова зашагала к двери ванной.

— Как видишь, я очень занята.

Это были ее последние слова.

Заскрипев зубами от ярости, Чарли тем не менее вытащил из петлицы обломанную розу и с итальянской экспансивностью швырнул ее на поднос.

Мэгги не видела этого, потому что уже исчезла за дверью.

— Слушаюсь, мэм, — сквозь зубы процедил Конти и быстро вышел из спальни.

Он еще намеревался хлопнуть дверью, однако, немного поразмыслив, решил не делать этого. Кто знает, что еще взбредет в голову этой взбалмошной старухе?

Нет, он совсем не боялся, что его выкинут с работы. В данном случае такое было бы подарком, о котором можно было только мечтать. Скорее всего, за такой выходкой последовала бы жалоба его начальству в Канберре. А за ней, вполне возможно, дисциплинарное наказание и неприятная запись в личном деле, которая могла бы повредить его дальнейшей карьере.

Как человек честолюбивый, Чарли старался подавить свои эмоции и, таким образом, не дать даже малейшего повода для недовольства своего клиента.

Каким-то шестым чувством Чарли ощутил, что Мэгги наблюдает за ним из-за двери ванной. И хотя, выходя из комнаты, он не обернулся, его предположения оказались верными.

Краешком глаза Мэгги наблюдала за своим телохранителем, словно ожидая, что он совершит сейчас какую-нибудь глупость.

Однако дверь медленно и тихо закрылась, что доставило хозяйке спальни массу неприятных чувств.

Ей хотелось, чтобы Конти вышел из себя и в один прекрасный момент хлопнул дверью. Она желала этого не для того, чтобы доставить ему неприятности. Нет, Мэгги как будто экспериментировала над ним. Она поставила своей целью вывести из себя этого молодого человека и с каждым днем медленно и настойчиво добивалась своей цели.

Она делала это не из неприязни к нему, а, наоборот, из глубокой симпатии. Ей нравился этот черноволосый, кареглазый итальянец.

Нет, разумеется, ни о какой любви не могло быть и речи. Сколько раз за свою жизнь Мэгги обжигалась… Теперь уже окончательно поставив на себе крест, она одновременно обрела какое-то спокойствие и невероятную дерзость, которая позволяла ей, позабыв о возрасте и положении, вести себя как капризная девчонка.

В общем, это была игра, пока еще не слишком серьезная…

 

49

На улице Чарли отвел душу.

Быстрым шагом миновав кухню, где сейчас, слава Богу, никого не было, и потому никто не мог стать свидетелем его внезапной ярости, он грохнул задней дверью и вышел во двор резиденции, где в нескольких десятках метров от особняка стояло маленькое здание, предназначенное для специального поста связи с правительственными учреждениями.

Обычно здесь проводили время, свободное от дежурств, сотрудники охраны. Тут же была оборудована комната для отдыха, а также довольно просторная гостиная с телевизором.

В маленькой комнатке, одновременно служившей прихожей и пунктом связи, были установлены несколько телефонных аппаратов и портативная радиостанция.

Один из телефонных аппаратов в домике связи зазвонил, и трубку сняла Белинда Монтгомери, которая была сотрудницей службы охраны и так же, как и Чарли Конти, постоянно жила здесь.

— Да. Я слушаю, — сказала она. — Нет, здесь его нет, но, думаю, он скоро появится. Как только он зайдет сюда, я обязательно передам ему, что вы звонили. Да, до свидания.

Она положила трубку и сокрушенно покачала головой.

— Ох, ну и головная боль…

Напарник Чарли, Бобби Бентон, который сейчас был свободен от дежурства, возился на маленькой кухоньке с кофейником. Приготовив кофе, он налил себе чашку и отправился в гостиную, где перед телевизором сидел еще один сотрудник службы безопасности, Джеф Чендлер. По телевизору показывали репортаж из Сиднея о матче по бейсболу, в котором встречались команды штатов Виктория и Квинсленд. Бобби уселся в кресло перед телевизором и, обменявшись с Джефом парой фраз, принялся шумно болеть.

Белинда, которая скептически взирала на собравшихся в гостиной болельщиков, уже собиралась выйти на улицу, однако, увидев в окно, как к дому направляется Чарли Конти, изменила свои намерения. Она дождалась, пока он войдет в дом.

— Привет, — сказала Белинда.

Конти хмуро закрыл за собой дверь.

— Здравствуй, — без особого энтузиазма сказал он.

Белинда скептически сложила руки на груди и, едва заметно улыбнувшись, сказала:

— Она хочет тебя видеть.

Чарли непечатно выругался, заставив покраснеть свою коллегу.

— Извини, — тут же сказал он, — по-моему, она начинает понемногу сходить с ума. Я ведь только что был там. Ну что еще ей от меня надо? Какого черта она меня достает?

Белинда вздохнула.

— Ну ладно, не стоит так нервничать. Все-таки ее можно понять. Одинокая женщина, у которой все осталось в прошлом. Ей надо на ком-нибудь отвести душу.

Чарли экспансивно взмахнул рукой.

— Да ну ее к чертовой матери! Она уже кривляться передо мной начинает, что это за ерунда?

Привлеченные шумом в прихожей, из гостиной выглянули Бобби и Джеф.

— Что ты так нервничаешь? — спросил Боб.

Чарли недовольно фыркнул:

— А что мне, по-твоему, прыгать до потолка от радости? Мне, наверное, больше нечего делать, как выполнять капризы этой старухи.

Бобби глуповато улыбнулся.

— Слушай, а что ты здесь вообще делаешь? Какого черта ты вернулся? Тебя ведь вроде отозвали назад, в столицу?

Чарли недовольно наморщил лицо.

— Да? Это по-твоему. А вот она считает совсем по-другому.

— Как это?

— Ты знаешь, что она сотворила? — едко сказал Конти. — Эта старая дура позвонила премьер-министру и, ни капельки не стесняясь, попросила его, чтобы меня оставили здесь, в Колд-Крик, на срок еще одной служебной командировки. И знаешь, сколько продлится эта командировка?

Боб пожал плечами:

— Сколько?

— Два года.

Бентон и Чендлер одновременно присвистнули от изумления.

— Вот это да! Похоже, что ты действительно пришелся ей по сердцу, если ради тебя она звонила самому премьер-министру и просила, чтобы ты остался здесь аж на два года.

Чарли сокрушенно покачал головой.

— Да, именно так она и говорит. Я, видите ли, нравлюсь ей. Что это за чушь?

Бобби развел руками:

— А чему ты удивляешься? Никто ведь не знает, что у нее на уме. Она может попросить даже целый айсберг.

— И что, ты считаешь, что правительство Австралии доставит сюда айсберг? — ухмыльнулся Чарли.

Бобби, который был парнем попроще, чем Чарли, снова бессмысленно улыбнулся.

— Да Бог ее знает. А вдруг из уважения к ней и такое сделают.

Он вдруг подмигнул своему напарнику.

— Слушай, Чарли, надеюсь, она не сказала тебе, что я ей тоже нравлюсь?

Обрадовавшись собственной шутке, Боб громко расхохотался и, пошарив по карманам, достал пачку сигарет.

Чарли подошел к окну и с плохо скрытой ненавистью посмотрел на окна второго этажа особняка, где находилась спальня Мэгги. Тем временем Боб закурил и, дымя сигаретой, подошел к нему. Сочувственно похлопав Конти по плечу, он сказал:

— Не расстраивайся, Чак, это не самое худшее, что может быть в жизни. Смотри, мы здесь неплохо устроились. Телевизор есть, места здесь отличные, целыми днями можно в бейсбол играть. Там, кстати, идет матч между сборными Виктории и Квинсленда. Посмотреть не желаешь?

Это выглядело такой явной издевкой, что Чарли не выдержал и с чисто южной экспансивностью всплеснул руками:

— Да ну вас всех к черту! Вместо того, чтобы заниматься нормальным делом, я вынужден сидеть в этой дыре. Между прочим, время идет, и мою карьеру за меня никто не сделает. А тут я только трачу время понапрасну. И вообще, чему ты улыбаешься?

Последние слова он уже проорал. Улыбка медленно сползла с лица Бобби Бентона, который растерянно отступил на шаг. Сигарета по-прежнему торчала у него в зубах, и тонкая струйка голубоватого дыма поднималась к потолку.

— Да прекрати ты! — в сердцах выкрикнул Чарли, выхватил сигарету изо рта своего напарника и вышвырнул ее в открытую форточку.

Тот обиженно отступил, хлопая глазами.

— Ну ладно, ладно, — тут же извиняющимся тоном сказал Чарли.

Он снова вернулся к той теме, которая по-настоящему волновала его.

— Да, конечно, я хотел, чтобы меня назначили на новую работу, хотел, чтобы вместо меня приехал кто-нибудь новенький. Но ведь она же меня не отпустит!

Конти так разнервничался, что забыл о том, что хозяйка дома просила его подняться наверх.

Он мерил шагами небольшую прихожую, очевидно пребывая в полнейшем отчаянии. Его угнетала настоящая безысходность. Белинде даже пришлось напомнить своему напарнику о том, что ему сейчас необходимо сделать.

— Чарли, — издевательски улыбаясь, сказала она и ткнула пальцем на окно спальни Мэгги Уилкинсон.

Конти сморщился, как от зубной боли.

— Ну ладно, ладно, — проворчал он, — сейчас иду.

Он уже открывал дверь на улицу, когда из гостиной, словно ошпаренный, выскочил Джеф Чендлер.

— Эй, ребята, скорее сюда! — воскликнул он.

— Что случилось?

Белинда, Чарли и Боб бросились в гостиную. Трансляция бейсбольного матча была прервана, и показывали хронику событий, совсем недавно происшедших в одном из бедных пригородов Сиднея. Здесь жили в основном иммигранты — переселенцы из Африки и Азии. Особенно много было тут вьетнамцев, которые подались в Австралию после того, как началась война между Северным и Южным Вьетнамом. Этот район Сиднея был известен тем, что здесь была наиболее высокая в Австралии преступность, а также постоянными волнениями и беспорядками, происходившими среди новоиспеченных жителей Австралии, которые вечно были чем-то недовольны.

Сегодня утром туда направился премьер-министр, чтобы на месте проанализировать ситуацию и вместе с городскими властями попробовать найти пути к решению этой непростой проблемы. Неподалеку от этого района располагалась большая колония австралийцев китайского происхождения. Между ними и вьетнамцами часто возникали конфликты, вспыхивали драки, дело доходило до поножовщины и перестрелок.

И те и другие представляли собой головную боль для австралийского правительства, а потому поездка премьер-министра в такой район, разумеется, носила довольно рискованный характер.

Сотрудники службы безопасности, находившиеся здесь, при резиденции бывшего генерал-губернатора, а точнее, сторожившие неизвестно от кого его вдову, сгрудились перед экраном телевизора, наблюдая за только что переданными из Сиднея кадрами событий, происшедших несколько минут назад.

Возбужденный голос диктора комментировал кадры, снятые операторами австралийской телекомпании «TNA»:

— Почти немедленно после приезда премьер-министра Австралии в бедные районы Сиднея, населенные в основном иммигрантами, прибывшими из Вьетнама, Китая и других стран Юго-Восточной Азии, начались массовые волнения и беспорядки. Жизнь премьер-министра оказалась в опасности. Была сделана попытка покушения на него. Служба охраны и полиция были вынуждены применить автоматическое оружие для того, чтобы разогнать излишне возбужденную толпу. Сотрудники службы безопасности премьер-министра тут же увезли его в аэропорт.

Кадры, мелькавшие на экране телевизора, показывали то разбегавшуюся в страхе толпу, то охранников премьера, то вооруженных автоматическими винтовками людей в черных комбинезонах с нашивками на правом рукаве, которые мгновенно организовали оцепление вокруг машины премьер-министра, обеспечивая его безопасность.

Джеф ткнул пальцем в экран.

— Смотри, смотри, Боб, это ребята из спецпатруля.

Бентон отмахнулся:

— Да вижу.

Сотрудники охраны и спецпатруля, быстро оградив премьер-министра от беснующейся толпы, постепенно оттеснили ее в сторону, открыв путь для машины премьер-министра.

— Ого, сколько их, — сказал Джеф. — Наверное, десятка полтора.

— Да нет, больше, — сказал Боб. — Это только возле машины человек пятнадцать, а сколько еще разбираются с толпой.

И действительно, огромный лимузин премьер-министра был окружен примерно полутора десятками человек, которые бегом сопровождали машину, держа наизготове заряженные пистолеты.

Чарли, который восхищенно смотрел на экран, автоматически отметил, что сотрудники службы безопасности и спецпатруля работают очень четко и профессионально. Во-первых, они сразу же нейтрализовали толпу, во-вторых, организовали оцепление и оградили самого премьер-министра от возможных нападений, в-третьих, расчистили дорогу и позволили машине беспрепятственно покинуть место волнений. При этом, как сообщала диктор, никто не пострадал.

Коротко прокомментировав происшедшее в Сиднее событие, диктор, после того, как камера показала крупным планом несколько вооруженных человек, сопровождавших машину премьер-министра, с восхищением сказала:

— Эти люди с оружием, которых вы сейчас видите на своих экранах, являются специальными агентами австралийского правительства. Оно может гордиться тем, что на него работают такие профессионалы.

Чарли кисло усмехнулся. Ну да, это специальные агенты. Такие же, как он. Некоторых он даже знает, учился с ними вместе здесь, в Австралии, и в Соединенных Штатах. Только эти ребята получили отличную работу и настоящее дело, а он вынужден проводить время, словно сиделка, приглядывая за этой пожилой дамой и исполняя все ее прихоти. Эх, ему бы сейчас туда. А вместо этого он вынужден снова тащиться наверх в эту полутемную спальню, где пахнет дорогой и совершенно ненужной этой пожилой тетке косметикой, где на стенах висят портреты какого-то огромного поместья где-то в штате Новый Южный Уэльс, где над ним постоянно смеются и издеваются.

Словно в подтверждение его мыслей, на столике в прихожей снова зазвонил телефон. Белинда тут же бросилась к трубке.

— Да, я слушаю. Да, миссис Уилкинсон, да, он здесь. Да, я ему передавала. Простите, миссис Уилкинсон, но… Миссис Уилкинсон, миссис Уилкинсон…

Похоже было, что на другом конце провода бросили трубку, потому что Белинда недоуменно посмотрела на телефон, а потом, тяжело вздохнув, вернулась в гостиную.

— Чарли, она наорала на меня, возмущаясь тем, что тебя до сих пор нет у нее наверху.

Чарли нетерпеливо отмахнулся.

— Перезвони ей и скажи, что я буду через пятнадцать минут.

Белинда развела руками.

— Да ты же знаешь ее характер, она обязательно снова накричит на меня.

— А я сказал — позвони, — рявкнул Чарли, пользуясь тем, что он был старшим среди работников службы безопасности, занимавшихся охраной вдовы генерал-губернатора Австралии.

Белинда Монтгомери повиновалась. Хмуро опустив голову, она вышла в прихожую, набрала номер и, услышав голос Мэгги Уилкинсон, сказала:

— Мистер Конти просил передать вам, что он будет через пятнадцать минут.

— Что?

— Но, миссис Уилкинсон…

Она недоуменно вертела трубку в руках, как будто оттуда через телефонный провод должно было выбраться какое-то животное. Лицо ее искривилось, кончики губ опустились, и, с обиженным видом положив трубку на рычаг телефонного аппарата, она плаксиво сказала:

— Но я же только передала твои слова…

Бобби Бентон укоризненно покачал головой и обратился к Чарли:

— Чарли, на твоем месте я бы поднялся немедленно. Ты видишь, что творится?

Конти возбужденно вскинул голову и резко воскликнул:

— Что она себе думает? За кого она нас принимает? Мы что для нее — официанты или горничные? Где она вообще находится? Что она себе вообразила?

Решительно ткнув пальцем в экран телевизора, где заканчивался репортаж о событиях в Сиднее, он заорал:

— Да мы сейчас должны быть вон там, в центре событий, а вместо этого занимаемся какой-то ерундой! Я сказал, что поднимусь к ней через пятнадцать минут и ни секундой раньше. В конце концов, я не ее экономка и не сиделка, которая должна бежать к постели больной по первому же ее требованию. С ней все нормально, это просто очередная прихоть, очередной приступ скуки, которую ей нечем развеять. Если я буду бегать туда-сюда, то превращусь в обыкновенного слугу, а я профессионал и должен заниматься своим делом.

Боб смущенно отступил назад, не зная, что возразить Конти. Он вполне был готов согласиться со своим коллегой, который, правда, был и его формальным начальником, в том, что они совершенно не обязаны превращаться в официантов и горничных. Действительно, капризность Мэгги Уилкинсон временами переходила всякие границы. Обычно это бывало в самый неподходящий момент и сопровождалось таким количеством нервных восклицаний и даже истерик, что ни один человек не мог бы этого вынести.

Те же самые чувства испытывали Джеф Чендлер и Белинда Монтгомери. Однако они не осмеливались говорить об этом при Чарли, зная, что, несмотря на все свое негодование и возмущение по этому поводу, Конти испытывает по отношению к своей подопечной Мэгги Уилкинсон нечто большее, чем просто чувство ответственности за безопасность клиента.

Чарли еще не успел закончить свою гневную речь, как на пульте сигнализации, установленном в прихожей, стала тревожно моргать красная лампочка и зазвучал пронзительный звуковой сигнал.

— Черт побери! — всполошился Бобби Бен-тон. — Тревога! С ней что-то произошло!

Он мгновенно выхватил из кобуры револьвер, взвел курок и бросился к выходу.

— Я немедленно буду у нее.

Джеф Чендлер, который был годами постарше Бобби Бентона, да и несравненно умнее его, лишь понимающе улыбнулся, когда услышал сигнал тревоги. Ему-то все было ясно с самого начала.

Однако Бентона уже нельзя было остановить, и Джеф последовал за ним, правда, обойдясь без оружия.

— О Бог мой, — простонал Чарли, в изнеможении прислоняясь спиной к стене. — Похоже, я начинаю медленно сходить с ума.

С револьвером наизготовку Бобби Бентон промчался через двор, отделявший домик, в котором располагались пульт сигнализации и спецсвязь от особняка вдовы генерал-губернатора. Для этого ему понадобилось лишь несколько секунд. Джеф Чендлер, который почти мгновенно последовал за своим более молодым напарником, успел увидеть в дверном проеме заднего входа на кухню лишь мелькнувшую спину Бентона.

Бобби, размахивая пистолетом, пронесся через кухню, прервав процесс насыщения увесистой туши. Жерара Лакруа кефиром из большого бумажного пакета, которым тот наслаждался, совершенно не обращая внимания на пронзительные звуки сирены, доносившиеся со второго этажа.

От усердия охранник пару раз споткнулся на лестнице и едва не скатился вниз. Слава Богу, он успел ухватиться за перила и лишь потому удержался. Джеф Чендлер и Чарли Конти тем временем спокойно прошли через двор, миновали кухню мимо насмешливо взиравшего на них толстяка-француза и стали спокойно подниматься по лестнице.

Бентон ворвался в спальню Мэгги Уилкинсон и, направляя пистолет в разные стороны, с недоумением взирал на пустую комнату. Самой хозяйки спальни нигде не было видно.

Услышав грохот открывающейся двери, она через несколько мгновений выглянула из ванной и вздрогнула от испуга, увидев направленный на нее пистолет. Сирена по-прежнему продолжала гудеть.

После того как Бентон направил револьвер стволом вверх, она возмущенно сказала:

— Я же вам сказала, никогда не входите в эту комнату с оружием. А ну-ка, убирайся отсюда.

Боб растерянно заморгал глазами и, тут же опустив пистолет, мгновенно выскочил из комнаты. Он оставил оружие на столике рядом с дверью и вернулся в спальню, чтобы получить нагоняй от хозяйки дома. Следом за ним, оставив свое оружие на том же столике, вошли Чарли и Джеф.

Мэгги запахнула халат и вышла из ванной.

— Да как вы смеете! — заорала она.

Не обращая внимания на ее слова, Джеф спокойно прошел к телефону, в который была вмонтирована система сигнализации, и коротким движением руки выключил специально предназначенный для этого переключатель.

Чарли тем временем беглым взглядом осмотрел спальню и глазами сделал знак своему напарнику Джефу, чтобы тот на всякий случай заглянул в ванную комнату, что тот и сделал.

— Извините, миссис Уилкинсон, — спустя несколько мгновений сказал Бентон, — я не хотел вас напугать. Просто у вас была включена сигнализация, и мы подумали, что вам угрожает какая-то опасность.

Удовлетворившись этим объяснением, Мэгги гордо подняла голову и кивнула.

— Хорошо, я вас извиняю.

Чарли тяжело вздохнул:

— Миссис Уилкинсон, это специальная сигнализация, которая предназначена для включения только в самом крайнем случае. Она стоит здесь на случай реальной опасности, и вы должны пользоваться ею только тогда…

Он не успел закончить. Мэгги прервала его, не особенно заботясь о правилах хорошего тона:

— Эта сигнализация принадлежит мне, и я буду использовать ее тогда, когда захочу, и так, как захочу, вы находитесь у меня на службе и не смейте мне указывать, как я должна поступать. Это мое личное дело. Вам все понятно?

Джеф попытался было возразить, что включать эту сигнализацию небезопасно, потому что сигнал мгновенно фиксируется в штаб-квартире специальной службы, и кроме того что у охраны дома могут быть неприятности, сюда вполне может быть направлена дежурная группа на вертолете. А это дополнительные расходования средств налогоплательщиков. Он лишь собирался это сказать, потому что Мэгги, услышав его первое слово — «мэм», с такой яростью сверкнула на него глазами, что Чендлер тут же осекся и сконфуженно пробормотал:

— Извините.

В спальне воцарилась напряженная тишина. Бентон и Чендлер с надеждой смотрели на Чарли, как на старшего по группе, надеясь, что он сможет найти выход из этого действительно неприятного положения. Всем было совершенно ясно, что Мэгги Уилкинсон воспользовалась экстренной сигнализацией только для того, чтобы привлечь внимание к собственной особе. Да, ей действительно было скучно, и она всеми способами пыталась развлечься.

Надо признать, что это у нее неплохо получалось. Во всяком случае, так думали сотрудники ее охраны. А она отнюдь не старалась переубедить их в этом.

Спустя несколько мгновений Чарли наконец сообразил, что следует сказать:

— Что вам нужно?

Он заметил, как в глазах ее блеснули огоньки.

— Мой покойный муж, — капризно сказала она, — перед своей смертью хотел научить меня играть в гольф, но он успел показать мне только несколько приемов. Я хочу поиграть в гольф.

Чарли сделал непонимающее лицо.

— Что?

Она развела руками.

— Гольф. Вы что, не знаете, есть такая игра. В нее играют очень богатые и состоятельные люди. Между прочим, я тоже отношу себя к этой категории граждан. Мой муж, между прочим, очень часто играл в эту игру, если вам до сих пор такое неизвестно. Вот я сейчас хочу поиграть в гольф. Что в этом непонятного?

Чендлер переглянулся с Конти и попытался робко возразить:

— Извините, миссис Уилкинсон, но сейчас на улице отрицательная температура.

На сей раз Мэгги не возмущалась. Она взглянула на Джефа с милой улыбкой на устах и ангельским голосом сказала:

— Спасибо, мистер Чендлер, я очень благодарна вам за эту информацию.

Повернувшись к Чарли, она продолжила:

— Я хочу, чтобы мой электромобиль для гольфа был готов через полчаса. Пожалуйста, позаботьтесь об этом.

Чарли снова обменялся взглядами с Джефом и понял, что не может отказать.

— Все будет исполнено, мэм, — сухо ответил он, по-прежнему вопросительно глядя на нее.

Она кивнула.

— Хорошо. Ну что же вы стоите? Идите, идите.

Мэгги сделала такое движение руками, как будто выгоняла со двора мешавшихся под ногами кур.

— Давайте, идите.

Они еще не успели с посрамленным видом удалиться, как из спальни донесся вновь недовольный голос Мэгги Уилкинсон:

— Джейн, куда ты запропастилась? Джейн!

Экономка, которая возилась на первом этаже за пишущей машинкой в отдельной, отведенной специально для нее комнате, тут же бросила работу, вскочила из-за стола и помчалась наверх.

 

50

Бобби Бентон, шмыгая носом, стоял на покрытой пожухлой травой лужайке в полумиле от дома, где жила вдова генерал-губернатора, и, хлопая рукой об руку, подпрыгивал на месте, чтобы согреться. В полутора десятках метров от него стоял также одетый в теплую куртку Джеф Чендлер, а Чарли Конти, поправляя темные солнцезащитные очки, с недовольным видом расхаживал рядом с миссис Уилкинсон, которая неумело возилась с клюшкой для гольфа и мячиком.

Здесь же, нахлобучив на голову капюшон от теплой куртки и напялив на руки рукавицы, в обнимку с несколькими железными клюшками для гольфа стояла Джейн Гарфилд. Ее посиневшее от холода лицо и покрасневший нос лучше всяких слов говорили о том, какое огромное удовольствие испытывает она от этого сеанса гольфа на свежем воздухе.

Мэгги в легкой курточке и даже без головного убора долго пыталась нанести удар клюшкой по мячику, установленному на маленьком холмике, но никак не могла этого сделать. Наконец удар ей удался, если, конечно, можно считать удачным такой удар, после которого мячик летит не вперед, а назад. Маленький матерчатый шарик оказался в двух метрах от стоявшего почти на углу площадки Бобби Бентона, и тот сделал некий намек на движение, словно пытался поднять мяч и отнести его миссис Уилкинсон. Однако, увидев, что он пытается сделать, она крикнула:

— Не трогать!

Бобби тут же застыл на своем месте, словно часовой на посту.

Мэгги выглядела совсем не так, как должны выглядеть смертельно больные женщины в пожилом возрасте. Бодрым шагом она подошла к шарику и снова стала примериваться клюшкой для того, чтобы нанести удар. Спустя несколько мгновений ей показалось, что эта клюшка почему-то не подходит для удара, и она сделала едва заметное движение пальцем, подзывая к себе экономку.

Джейн без всяких слов поняла ее и мелкой рысцой подбежала к хозяйке. Та придирчиво выбрала из кучи клюшек ту, которая, как ей показалось, была более подходящей, и сунула прежнюю в руки Джейн.

Когда та снова отбежала в сторону, Мэгги примерилась к мячику и уже было попыталась нанести удар, как вдруг опять передумала.

Подняв голову, она недовольно посмотрела на Бобби Бентона, маячившего в двух метрах от него и ткнула в него пальцем.

— Вы мне мешаете, отойдите в сторону.

Тот мгновенно отскочил в сторону, как это делают испуганные кролики где-нибудь на австралийских равнинах. Но и это не удовлетворило Мэгги. Она брезгливо поморщилась и покачала головой:

— Да не туда, не туда.

Ткнув пальцем в другую сторону, она показала место, где хотела бы видеть своего охранника.

— Станьте вот сюда. Вот, вот, правильно.

Когда он остановился напротив Мэгги на расстоянии примерно десяти метров от нее, она укоризненно покачала головой:

— Мистер Бентон, вам когда-нибудь приходилось охранять генерал-губернатора, премьер-министра или еще кого-нибудь в этом роде?

Сунув окоченевшие руки в карманы легкой куртки, Боб стал мелко трясти головой.

— Нет, мэм, — проговорил он, заикаясь от холода.

Мэгги наставительно подняла палец.

— А ведь они всегда играли в гольф.

— Да, мэм, — охотно согласился Бентон, переминаясь с ноги на ногу.

Чарли безмолвно наблюдал за этой сценой, застыв, словно статуя индейского вождя, на дальнем краю лужайки.

— И это было благословением для страны, — продолжила Мэгги.

Бобби был готов согласиться со всем, чем угодно, даже с тем, что на земле нет Бога, лишь бы она поскорее закончила эти нелепые упражнения на морозном воздухе и можно было наконец-то вернуться в теплое помещение.

Однако в своем стремлении угодить Мэгги Уилкинсон Бобби явно переусердствовал. Когда она уже занесла клюшку для нанесения удара, Бентон неожиданно сказал:

— К сожалению, мэм, я был слишком молод, чтобы охранять таких важных людей.

Чарли едва не застонал от очередной глупости своего напарника. Его слова прозвучали как бестактное напоминание о пожилом возрасте Мэгги.

Разумеется, это не прошло незамеченным и для самой Мэгги. Она в изумлении опустила клюшку и, смерив Бентона холодным взглядом, взмахнула рукой:

— А ну-ка вон отсюда, быстро! Чтобы я тебя здесь не видела. Садись в гольфмобиль и сиди там тихо, как мышь. Сиди до тех пор, пока я тебя не позову, понял?

Бобби направился к маленькому автомобильчику, стоявшему возле пока еще голых кустов на углу лужайки. Спустя несколько мгновений он уже сидел в машине и растирал руками окоченевшие колени.

— Вот черт, — бормотал Бентон, — правильно сказал Чарли: и не повезло же нам с этой старухой.

Мэгги долго прицеливалась и наконец нанесла удар. Очевидно, это был первый удачный удар по мячу в ее жизни, потому что она от радости взвизгнула, отбросила в сторону клюшку и стала подпрыгивать на месте, хлопая в ладоши.

Чарли Конти взирал на все это с олимпийским спокойствием. На лице его даже появилась легкая гримаса брезгливости.

Слава Богу, что Мэгги это не видела — или не хотела видеть. Потому что в противном случае Чарли явно ожидали бы неприятности. Маловероятно, чтобы Мэгги сейчас могла спустить кому-нибудь с рук столь снисходительно брезгливое отношение к собственным занятиям.

Подняв с земли клюшку, она горделиво положила ее на плечо и, сделав знак рукой Бобби Бентону, который сидел в гольфмобиле, показала, куда он должен подъехать.

Маленькая машинка заурчала электродвигателем, и спустя несколько мгновений Мэгги уже сидела на узком кожаном кресле.

— Джейн, теперь твоя очередь! — крикнула она.

Экономка мелким шагом засеменила к лежавшему в двух десятках метров от нее белому матерчатому шарику и, положив в стороне от него клюшки для гольфа, выбрала из кучи одну, которой стала прицеливаться для нанесения удара.

Экономка владела искусством игры в гольф намного хуже, чем хозяйка дома. Ее движения были столь неуклюжи, нелепы, а порой и смешны, что, будь на месте Чарли кто-то другой, он бы уже наверняка расхохотался. Джеф едва сдерживал улыбку, а Боб просто отвернулся, чтобы не рассмеяться и таким образом не навлечь еще больший гнев миссис Уилкинсон.

Первый удар оказался неудачным, за ним последовал еще один, и еще, и наконец с четвертого раза Джейн угодила по мячу. При этом ее клюшка прорыла в земле такую глубокую борозду, как будто по ней прошел танк. Мячик, описав в воздухе кривую дугу, шлепнулся под ноги Чарли.

Теперь наступил черед наносить удар Мэгги. Она сделала знак рукой Бобби Бентону, который сидел за рулем гольфмобиля, и машина медленно покатилась к тому месту, где лежал мяч. Чарли благоразумно отступил в сторону, остановившись рядом с Джефом Чендлером, который старался даже не смотреть в ту сторону, где проходила игра.

— Да что же это такое? — вполголоса произнес тот, обращаясь к Чарли. — Несколько месяцев она сидела взаперти в своей пыльной спальне, и ее даже на прогулку было трудно вытащить, а сейчас, когда грянул мороз, ей вдруг приспичило поиграть в гольф. Ты посмотри, хоть бы оделась как следует. Не припоминаю, чтобы она интересовалась гольфом. Что это на нее нашло?

Чарли хмыкнул:

— Ты еще забываешь про оперу.

Джеф почесал в затылке:

— Да, а еще опера… Час от часу не легче. Интересно, что у нее следующее в планах?

— Синхронное плавание, — пробурчал Чарли.

На сей раз оба не удержались от смеха, что немедленно было замечено миссис Уилкинсон.

Поправив немного сбившуюся набок теплую клетчатую юбку из шотландки, Мэгги недовольно подняла руку и воскликнула:

— Ну что вы шумите? Разве не видно, что мы с Джейн пытаемся играть? Вы нам мешаете.

Зная тяжелый характер хозяйки, Джеф тут же умолк и, вынув руки из карманов теплой куртки, вытянулся.

— Простите, мэм.

Она укоризненно покачала головой.

— Ну что вы стоите здесь без цели и смысла? Сделайте что-нибудь полезное. Джеф, иди хоть флажок подержи.

Она показала Чендлеру на слегка пошатывавшийся от ветра флажок, под которым красовалась лунка, и он тут же бросился исполнять ее повеление.

— Сейчас я попробую закатить шарик в лунку, — торжественно провозгласила Мэгги, поплевывая на руки перед тем, как взять клюшку, зажатую между ног.

Разумеется, удар пришелся мимо, но это отнюдь не угасило энтузиазма, возникшего у Мэгги по отношению к игре в гольф. Казалось, неудачи только еще больше раззадоривали ее.

Невзирая на морозную погоду, Мэгги снова и снова пыталась наносить удары, закатывать шар в лунку и делала это со все большим успехом. Через час-полтора она уже вполне сносно попадала по мячу — едва ли не с первого раза — и без устали гоняла свою партнершу по игре Джейн Гарфилд по широкой лужайке. Та уже временами закатывала глаза от изнеможения и усталости, однако каждый раз делала это так, чтобы Мэгги ничего не заметила.

Наконец наступил момент, когда один раунд игры в гольф оказался все-таки завершенным. Мэгги проявила по этому поводу такую радость, что брови неподвижно стоявшего на своем месте Чарльза Конти от удивления поползли вверх. Слава Богу, что лицо его было скрыто солнцезащитными очками, а потому его чувства остались незамеченными, а может быть, ему так только казалось?

На гольфмобиле Мэгги подъехала к тому месту, где стоял Чарли, и, взяв мячик и клюшку, вышла из машины. Остановившись в двух метрах от телохранителя, она аккуратно установила мячик и после первой же попытки забила его на дальний конец лужайки.

Удовлетворенно хмыкнув, она приложила руку ко лбу наподобие козырька и посмотрела туда, где лежал маленький белый шарик. После этого Мэгги обратилась к Чарльзу:

— Будь любезен, дорогой, принеси мой первый мяч.

При этом она сунула клюшку за сиденье гольфмобиля и демонстративно уселась рядом с Бобби, который напряженно держался за руль.

Ее слова прозвучали явным вызовом для Чарли, и он не собирался просто так сносить их. То есть это был даже не вызов, а откровенное оскорбление, причем наносимое в присутствии коллеги.

— Я — сотрудник секретной службы, — с гордостью и достоинством произнес Чарли, — а не мальчик для гольфа. Если вам нужен этот мячик, то сходите за ним сами. Это не чрезвычайная ситуация, это обыкновенная игра в гольф, в которой я не принимаю участия, так что извините. Раз уж вы настояли на том, чтобы я вернулся, то теперь вам придется смириться с тем, что я буду работать строго по уставу.

Она неподвижно сидела в кресле гольфмобиля и внимательно смотрела на стоявшего перед ней молодого человека. Не скрывая своего любопытства, она даже сняла темные солнцезащитные очки и чуть наклонила голову.

— А что значит «строго по уставу»?

— Это значит, — ответил Чарли, — что мы не будем ходить за покупками, не будем готовить вам бутерброды и не должны оставлять оружие, входя в вашу комнату. Если вам это не нравится, то позвоните в Канберру и подыщите мне замену.

Мэгги натянуто улыбнулась:

— А я бы на вашем месте, молодой человек, была бы поосторожнее. Вы ведь еще так молоды, и в вашей карьере вполне может случиться что-нибудь неожиданное.

Чарли было нетрудно выдержать ее проницательный и довольно странный взгляд, потому что его глаза были скрыты за зеркальными стеклами очков.

— Миссис Уилкинсон, — холодно сказал он, — хочу сообщить вам, что сегодняшний вечер я проведу в клубе управления внутренних дел и избавлю вас, таким образом, от своего присутствия.

Она вдруг лукаво улыбнулась.

— Но только на один вечер.

Чарли ничего не ответил и, повернувшись, медленно зашагал по лужайке. Больше разговаривать ему не хотелось. Мэгги внимательно посмотрела ему вслед и, одев очки, хлопнула Бобби Бентона по плечу.

— Поехали.

 

51

Вечером Чарли сидел в клубе среди своих коллег и знакомых по школе телохранителей, пытаясь хоть немного прийти в себя после того чудовищного удара, который ему приготовила судьба в виде этой слишком затянувшейся служебной командировки на виллу Колд-Крик. Вскоре к нему присоединились Боб Бентон и Джеф Чендлер. Недоуменно посмотрев на них, Чарли поинтересовался:

— А на кого же вы оставили нашу драгоценную старушку?

Джеф улыбнулся.

— А она сама нас отпустила.

— Да брось ты, — воскликнул Чарли, — такого не может быть!

— Ну как же не может, — развел руками Бобби, — если мы сейчас сидим здесь, рядом с тобой, а не кантуемся на кухне в компании этого жирного француза. Слушай, он временами бывает так же невыносим, как эта миссис Уилкинсон. Ты видел, как он пьет кефир? Он потом вскрывает пакет и пальцем вытирает стенки, вылизывая все остатки до дна.

Чарли махнул рукой:

— Да ладно, черт с ним. Как будто у нас больше нет забот, как только думать о том, как Жерар пьет кефир. Интересно все-таки, почему она вас отпустила?

Бобби хлопнул Чарльза по плечу.

— А я знаю, почему она это сделала. Ты ей сегодня здорово показал.

Чарли нахмурился:

— Ты о чем?

— Ну как о чем? Тогда, на лужайке, когда она потребовала, чтобы ты принес ей мяч. Ты же сказал ей, что мы агенты специальной службы, а не мальчики на побегушках.

Джеф изумленно поднял брови.

— Что, ты действительно ей так сказал? А почему я об этом ничего не знаю, Боб? Нашел с кем темнить.

Бентон обиженно развел руками.

— Да ничего я не темнил. Просто она сразу же после гольфа отослала меня в гараж, вот я и не успел тебе ничего рассказать.

— Так что ты ей сказал, Чарли? — нетерпеливо воскликнул Джеф, придвигаясь на стуле поближе к стойке бара, за которой сидели все трое.

Чарли спокойно отхлебнул виски.

— Я ей сказал все, что думаю. Я сказал, что мы больше не будем готовить ей жрать среди ночи, не будем оставлять оружие перед дверью ее спальни, что не будем ходить в магазин за покупками, с этого дня — все только по уставу, строго по уставу.

Джеф изумленно покачал головой.

— Ну ничего себе, кто бы мог подумать? А что, что она, она что сказала? Она возражала что-нибудь?

Чарли отрицательно покачал головой:

— Нет, ничего не сказала. Представляешь, Джеф, как она обнаглела? Послала меня за мячиком. Я ей сказал, что мы — агенты специальной службы, а не официанты какие-нибудь. Вот так вот. Вот я ей в ответ и сказал: если хочешь, иди сама.

— Ну ты молодец, парень.

Джеф пришел в такой восторг, что тут же заказал еще пива.

— Ты особенно не напивайся, — назидательно сказал Чарли, — нам еще сегодня возвращаться из Канберры в Колд-Крик.

— Не дрейфь, Чак, — панибратски воскликнул Чендлер, — пиво — это же ерунда.

Тем не менее свой заказ он отменил.

Чарли только успел приступить к виски, как раздался голос хорошо знавшего его бармена:

— Чак, к телефону.

Чарли подошел к телефону, который бармен выставил перед ним на стойку бара в дальнем углу клуба. Бесстрастный женский голос поинтересовался:

— Мистер Конти?

— Да, — удивленно ответил Чарли.

— Сейчас с вами будет разговаривать премьер-министр.

Чарли еще не успел ничего сообразить, как в трубке что-то щелкнуло, и низкий мужской голос весело спросил:

— Чак, это ты?

У Чарли все похолодело внутри.

Это действительно был премьер-министр, который неизвестно каким образом дозвонился до него.

— Да, я слушаю, — дрогнувшим голосом сказал он. — Это я, сэр.

Голос премьер-министра в трубке был слышен так хорошо, как будто он разговаривал из телефона-автомата на углу.

— Как дела? — поинтересовался он.

Поначалу Чарльз даже не нашелся, что ответить.

— Э… Я… Все хорошо, сэр, — наконец сказал он. — А у вас?

— Мне звонила Мэгги Уилкинсон. Конечно, это звучит как-то сумасшедше, но слушай, ты ломал какие-то ее цветы?

Ошеломленно оглянувшись по сторонам, Чарли не знал, что ответить. Очевидно, его молчание затянулось слишком надолго, потому что премьер-министр обеспокоенно спросил:

— Чак, ты меня слышишь?

— Да, да, сэр, — торопливо ответил Конти.

— Ну так что, ты сломал ей целый букет роз?

Чарли едва не лишился дара речи. Мало того что она звонит премьер-министру, да еще утверждает, будто он переломал ей целый букет. Это же полная чушь.

— Да, сэр, то есть нет, сэр. Нет, ни в коем случае не букет. Это была…

Он умолк.

— Так сколько?

— Это… Это была только одна роза, — наконец ответил Чарли.

— Понятно, — сказал премьер-министр. — Ну, так что ты сделал? Порвал эту розу по лепесткам?

Чарли так тяжело ворочал языком, как будто выпил не один глоток виски, а целую бутылку.

— Да нет, сэр, — медленно говорил он. — Я просто взял бутон… И все, сэр.

— Понятно, — протянул премьер-министр. — Ну ладно, забудем об этом. Будем считать, что этот неприятный инцидент исчерпан. Как тебе, наверное, известно, в те времена, когда ее муж только начинал свою деятельность на посту генерал-губернатора Австралии, я был его личным секретарем. — Вот это да! Чарли и не знал таких подробностей из биографии Джозефа Уилкинсона. Разумеется, это совершенно меняло дело. В лице премьер-министра Мэгги имела надежного покровителя и защитника.

— Да, сэр, — пролепетал Конти. — То есть нет, сэр, я не знал. Но теперь буду знать.

— И, откровенно говоря, — продолжал премьер-министр, — я многим обязан Джозефу Уилкинсону. Можно сказать, что он дал мне путевку в жизнь. Если бы не он, я бы, наверное, до сих пор ходил в мелких сошках. В лучшем случае стал бы каким-нибудь членом законодательного собрания. Давай все-таки попробуем как-то поладить с ней.

— Слушаюсь, сэр, — торопливо ответил Чарли.

— А то, знаешь, меня это уже все начинает сильно беспокоить. То она звонит мне и говорит, что жить без тебя не может, то звонит вся в слезах, плачет, рыдает, что ее цветы сломали. Может быть, у вас там с ней какие-то…

— Да нет, нет, что вы, сэр. У меня с ней нет никаких разногласий, поверьте, — дрожащим голосом сказал Чарли.

Он почувствовал, как премьер-министр переменил тон разговора с ним.

— Ну, смотри, Чарли, если будет еще один звонок, ты будешь охранять мою собаку. Ты знаешь, у меня самая важная работа в этой стране, а я чувствую себя последним идиотом, звоню тебе по поводу какого-то поганого цветка.

Премьер-министр уже не говорил, а кричал.

— Я все понимаю, сэр.

Чарли попытался оправдываться, однако премьер уже не желал слушать его объяснения.

— Ну, так ты поможешь мне?

— Да, да, конечно, помогу, — воскликнул Чарли с такой горячностью, что сидевшие за стойкой в баре стали с удивлением оглядываться на него.

— Спасибо, Чарли, — удовлетворенно произнес премьер-министр, — именно это я и хотел услышать.

— Так точно, сэр, — словно солдат ответил Конти.

— Ну, вот и отлично, — воскликнул премьер-министр.

— Так точно, сэр, — снова повторил Чарли.

— Ну, ладно, — подобревшим голосом сказал премьер, — желаю тебе приятно провести вечер, Чак.

Чарли еще долго смотрел на трубку, из которой доносились короткие гудки, а потом внезапно похолодевшей рукой положил ее на рычаг телефонного аппарата. Под изумленные взгляды собравшихся в этот вечер в клубе посетителей он на негнущихся ногах прошел к своему месту и плюхнулся на стул. Увидев его побледневшее лицо с проступившими на висках капельками пота, Джеф и Бобби перестали жевать и в изумлении воззрились на Чарли.

Он положил локти на стол и закрыл ладонями лицо. Боб и Джеф переглянулись между собой, но предпочли не приставать к Чарли с расспросами.

 

52

Неделя пролетела быстро, и наступила пятница. Мэгги провела в постели половину дня, благо что накануне она отправила Дженнифер погостить в Дрохеду вместе с ее няней. Это было необходимо, потому что Мэгги чувствовала, что уже не может управлять своими эмоциями. Иногда Мэгги казалось, что в ее тело вселилась какая-то чужая женщина. Втайне она ужасалась тому, что говорит, как ведет себя, но остановиться не могла. Может быть, это был своеобразный протест против неблагосклонностей судьбы… Во всяком случае, так ей было легче пережить свою трагедию. В конце концов, она всю жизнь старалась делать людям только хорошее и относилась к ним по-доброму — и что из этого получилось? Она опять одинока… Но судьба не будет властвовать над ней. Поздно пообедав, она начала одеваться. Сегодня ей предстояло посещение оперы, в которой она не была уже больше месяца.

Посторонний человек, заглянувший после обеда на первый этаж дома Мэгги Уилкинсон, был бы немало удивлен, увидев странную картину: одетый в соответствующий такому случаю строгий черный костюм и белую сорочку с галстуком толстяк Жерар Лакруа с небольшим приемничком в руке, из которого доносилась ария Фигаро из оперы Россини «Севильский цирюльник», мелко семенил по кухне и, шевеля губами, повторял слова арии вслед за исполнявшим ее певцом. Китаец Куан Ли и личный шофер Мэгги Стивен Карпентер, на котором также был строгий черный костюм, расширенными от изумления глазами смотрели на ребяческое поведение повара-француза. Они совершенно не разделяли энтузиазма Лакруа по поводу предстоящего события. Китаец, наверное, вовсе не был знаком с итальянской оперой, а Карпентеру она была так глубоко безразлична, что он даже не находил в себе слов осуждения по поводу глупейших, на его взгляд, выходок Жерара.

Мэгги в это время сидела наверху в своей спальне и, одев закрытое вечернее платье из сиреневого шелка, принялась выбирать украшения. В конце концов она остановила свой выбор только на паре небольших сережек с бриллиантами, которые ей подарил Джозеф ко дню ее вступления в дом генерал-губернатора в качестве хозяйки, после чего перешла к прическе. Собственно, ничего особенного для ее густых волос не требовалось, кроме одной маленькой детали — собрать волосы, как обычно, узлом на затылке.

Удовлетворенно посмотрев на себя в зеркало, Мэгги хмыкнула:

— Пойдет.

Закрепив волосы с помощью двух заколок, она принялась наносить небольшой макияж.

В этот момент в дверь ее спальни постучали.

— Миссис Уилкинсон, — раздался голос Бобби Бентона, — я принес ваш плащ.

Чарли и Джеф также занимались последними приготовлениями к отъезду в оперу. Джеф проверял миниатюрный автомат «узи», который затем сунул в большую кобуру под мышкой, а Чарли изучал план зала, чтобы застраховать себя от всяких неожиданностей.

Натягивая пиджак, Джеф спросил:

— А чья опера-то?

— Моцарта, — рассеянно ответил Чарли.

Джеф понимающе кивнул:

— А, знаю, я видел про него кино. По-моему, он был полным идиотом. Ты понимаешь, там была такая сцена: он приходит на прием в одной маске, представляешь себе? Ну, что скажешь?

В этот момент с лестницы, ведущей на второй этаж, спустился Бобби Бентон и, накинув на себя светлый плащ, спросил, обращаясь к Джефу:

— Ты чего смеешься?

— Да я тут рассказываю Чарли о том, какой идиот был этот Моцарт, оперу которого мы поедем слушать. Он там на приемах голышом разгуливал.

Бобби, которому одинаково чужды были как Моцарт и опера, так и чувство юмора, брезгливо поморщился.

— Очень смешно. Ты лучше одевайся побыстрее. Кстати, кто возьмет помповое ружье?

Джеф показал на Конти:

— Чак.

Бобби пожал плечами:

— Ну ладно, Чак так Чак. Эй, приятель, ты слышишь, о чем мы говорим?

Чарли сидел над столом, о чем-то глубоко задумавшись.

— Эй, парень, по-моему, ты собрался уснуть, — весело сказал Джеф. — Бери-ка ружье и пошли в машину.

От дома генерал-губернатора в Колд-Крик до Канберры направлялось некое подобие кортежа автомобилей, состоявшего из двух машин, в первой из которых должна была ехать Мэгги Уилкинсон.

Несмотря на довольно морозную погоду, в этот день светило яркое солнце, и даже наблюдались отдельные признаки приближающейся весны. Мэгги медленно вышла из дома, шагая под руку с помогавшим ей идти Джефом Чендлером. Мэгги блаженно щурилась на послеполуденном солнце и была явно довольна жизнью.

Чарли стоял возле первой машины, задняя правая дверца которой была широко распахнута. Однако Мэгги, держа Джефа под руку, обошла машину с противоположной стороны. Джеф скривился, как будто ему под ноготь загнали иголку и, остановившись, виновато посмотрел на миссис Уилкинсон.

— Прошу прощения, мэм, — сказал он.

Она стала недоуменно смотреть то на автомобиль, то на Джефа.

— А в чем дело?

Чарли медленно, словно нехотя, поднял руку и шевельнул пальцами:

— Сюда, мэм.

Не говоря ни слова, она повиновалась и села в автомобиль с той стороны, куда показывал ей Чарли. Итак, в первой машине ехали: за рулем — Стив Карпентер, рядом с ним — Чарли Конти, а сзади — одна на широком сиденье — Мэгги Уилкинсон. Когда она уселась и Джеф захлопнул снаружи дверь, шофер включил мотор и положил руку на рычаг переключения скоростей, собираясь тронуться с места.

Бегло взглянув в зеркало заднего вида, Чарли увидел, как Мэгги передвинулась с правой стороны заднего сиденья на левую.

— Выключи мотор, — сухо сказал Конти.

Карпентер испуганно посмотрел на охранника. Немного поколебавшись, он повернул ключ в замке зажигания, и машина заглохла. Хотя причина, по которой Чарли отдал такое приказание, была совершенно очевидной — Мэгги нельзя было садиться с левой стороны — она не изменила своего решения и, лишь подняв небольшую тросточку, с которой она ехала в оперу, тронула ею плечо Карпентера:

— Включи мотор.

Карпентер не шелохнулся. По лицу Мэгги пробежала гримаса неудовольствия.

— Стив, — властно сказала она.

— Да, мэм, — дрожащим голосом ответил тот.

— Тебе нравится твоя работа?

Карпентер тяжело вздохнул.

— Да, мэм, очень.

Чарли, не оборачиваясь, процедил:

— Миссис Уилкинсон, согласно уставу специальной службы вам строжайше запрещено сидеть позади водителя.

Мэгги заупрямилась:

— Солнце будет с этой стороны, и я хочу сидеть здесь, вы не можете мне этого запретить. И плевать я хотела на уставы.

Теряя терпение, Конти повернулся вполоборота к Мэгги.

— Охраняемый должен сидеть за спиной своего телохранителя — так говорит устав, — твердо повторил он. — Единственное, что я могу вам позволить, это чуть-чуть сдвинуться к середине.

Мэгги решила стоять на своем.

— Нет, — так же твердо, как и Чарли, сказала она.

Гордо подняв голову, Мэгги откинулась на спинку сиденья и демонстративно отвернулась, глядя в окно.

Чарли сделал примерно то же самое: он повернулся и, застегивая ремень безопасности, сказал:

— Простите, мэм, но мы не отъедем от дома до тех пор, пока вы не сядете в установленном месте и не пристегнетесь ремнем безопасности.

Мэгги сидела не шелохнувшись, будто и не слышала обращенных к ней слов телохранителя. На лице ее личного шофера проявилась целая гамма самых разнообразных чувств, основными из которых были страх и сожаление. Нервно поглядывая то на Чарли, то в зеркало заднего вида на свою хозяйку, он ерзал на своем месте, чуть слышно поскрипывая креслом.

Воцарилась гнетущая тишина.

Сидевшие во второй машине Бобби Бентон, Джеф Чендлер и — на заднем сиденье — толстяк Жерар Лакруа изумленно всматривались в силуэты в первой машине, не понимая, что происходит.

— А, она не хочет сидеть за Чарли, — наконец сказал Джеф. — А он, похоже, будет стоять на своем.

Да, было действительно похоже, что отъезд откладывается на неопределенное время. Чарли и Мэгги заупрямились, считая себя главными здесь. Она неподвижно сидела на заднем сиденье за спиной шофера, Чарли, не поворачивая головы, — в кресле рядом с водителем. Все молчали.

Джеф, сидевший во второй машине, наконец не выдержал и выругался:

— Черт возьми, да пусть сидит, где хочет, пусть сидит хоть всю жизнь. Тоже мне, принцип. Нам уже ехать давно пора, а мы здесь ерундой занимаемся.

Наконец Мэгги не выдержала. Тяжело вздохнув, она криво улыбнулась и передвинулась за спину Чарли. Он мгновенно дал команду водителю:

— Поехали.

Одновременно Чарли произнес в небольшой портативный передатчик:

— Мы выезжаем.

Бобби, который сидел за рулем второй машины, облегченно вздохнул и завел двигатель. Лакруа, сидевший на заднем сиденье, громко засопел и, потирая жирный подбородок, сказал:

— Да, вас можно понять. У вас очень нервная работа.

Машины тронулись в путь. Мэгги сидела у окна за спиной Чарльза Конти и безучастно смотрела на мелькавшие за окном довольно унылые пейзажи. Да, зима была в самом разгаре, но все чаще и чаще задерживавшееся на небосклоне солнце постепенно разогревало землю, подготавливая ее к быстрому приходу весны.

Прошло несколько минут, прежде чем Чарли взглянул в зеркало заднего вида и обратил внимание на то, что Мэгги сидит, прислонившись головой к дверной стойке и закрыв глаза. Он обернулся, в этот момент Мэгги подняла веки.

Словно застигнутый на месте преступления, Чарли тут же отвернулся.

Оперу Моцарта «Волшебная флейта» в этот день в Канберре давали солисты труппы Венской оперы. Исполнение было изумительным. Зал был полон, и публика, настроенная крайне благожелательно, сопровождала каждую арию громом аплодисментов. Поскольку этот спектакль был единственным, который давала труппа из Вены, зал в этот вечер больше напоминал хранилище драгоценностей. Множество известных политиков, дипломатов, бизнесменов пришли на спектакль со своими женами, которые блистали шикарными вечерними платьями и бриллиантами.

Мэгги сидела на балконе, позади нее — Чарльз. Соседний балкон занимали Жерар Лакруа и Джеф Чендлер. Джеф внимательно следил за залом, а француз с увлечением разглядывал в небольшую подзорную трубу происходившее на сцене.

Чарли пропустил тот момент, когда в начале второго действия глаза Мэгги стали медленно закрываться и она почувствовала, что ее неудержимо клонит ко сну. Все еще сказывалось дикое нервное напряжение, в котором она жила последние месяцы. Однако поначалу она справилась с этим и снова стала слушать оперу. Но спустя несколько минут Морфей пересилил, и голова Мэгги стала клониться все ниже и ниже. Глаза ее закрылись, и в конце концов она задремала.

Кое-кто из пышно разодетой публики в зале, разумеется, не мог пропустить такого пикантного зрелища. Несколько дам принялись передавать друг другу маленький театральный бинокль, показывая пальцами на балкон, где сидела Мэгги. Голова ее клонилась все ниже и ниже, но Чарли пока не замечал этого. Он был погружен в собственные, не слишком веселые мысли, которые отчасти усугублялись музыкой.

Лишь когда по залу прокатился легкий ропот и публика стала вертеть головами, Конти понял, в чем дело. Он осторожно положил руку на плечо Мэгги и только сейчас убедился в том, что она спит. К сожалению, ему ничего не удалось добиться, тряхнув ее за плечо. Мэгги по-прежнему спала.

Тогда Чарли осторожно, чтобы не привлекать лишнего внимания, придвинул к ней свой стул и, взявшись за спинку стула, на котором сидела Мэгги, осторожно — во всяком случае так ему казалось — тряхнул его.

К сожалению, Чарли не рассчитал, и толчок получился слишком сильным. Мэгги едва не упала со стула, а программка, которую она держала в руке, выпала из ее ладони и, медленно колыхаясь, упала вниз, в зал.

Шум на балконе привлек внимание публики, и на несколько мгновений все забыли о «Волшебной флейте» и артистах.

Чарли только сейчас понял, что совершил ошибку. Смертельная бледность залила его лицо, и он почувствовал, как у него по виску стекает капелька пота. Мало того что Мэгги уронила программку, узел волос который был закреплен лишь двумя заколками, рассыпался, и волосы упали ей на лицо. Это вызвало отчетливый смех в зале, который совершенно утратил интерес к происходящему на сцене и теперь лишь с любопытством следил за тем, что творилось на балконе.

У сидевшего по соседству Жерара Лакруа отвалилась челюсть от изумления, а Джеф просто схватился за голову руками — это была непростительная ошибка Чарльза Конти.

Разумеется, от такой тряски Мэгги проснулась. Увидев обращенные на нее взгляды целого зрительного зала, она мгновенно вскочила и выбежала с балкона. Чарли едва успел освободить ей дорогу.

Конти, Лакруа и Чендлер долго топтались у дверей женского туалета, куда забежала, сгорая от стыда, Мэгги Уилкинсон. Прошло, наверное, не меньше получаса, прежде чем она наконец вышла, ее заплаканное лицо и полные слез глаза лучше всяких слов говорили о том, что она чувствует.

Однако Мэгги не удержалась и, остановившись перед Чарли, дрожащим голосом сказала:

— Я чувствовала себя словно обезьяна в зоопарке. И в этом виноваты вы. Сегодня я планировала остаться в Канберре переночевать в гостинице, но теперь не могу этого сделать, и мы немедленно возвращаемся домой. Я больше никогда не приеду в Канберру и не пойду в оперу.

Чарли растерянно шагал следом за Мэгги, которая быстро спускалась по лестнице на первый этаж.

— Я просто пытался вам помочь, мэм, — пробормотал он.

— Мне совершенно не нужно помощи, — раздраженно бросила она. — Когда вы это наконец поймете?

Они спустились вниз, и здесь Мэгги остановилась. В вестибюле ее встретили несколько десятков человек, которые восхищенно хлопали в ладоши и приветствовали ее радостными возгласами:

— Миссис Уилкинсон, очень рады видеть вас в опере.

— Вы — очень мужественная женщина. Никто не предполагал, что после потери мужа вы так скоро сможете вернуться к активной жизни.

— Как приятно вас видеть!

Мэгги тут же вспомнила о том, что она когда-то, пусть даже не на долгий срок, была первой дамой государства. Раньше она даже не чувствовала за собой склонности к артистизму, однако сейчас, рассыпая вокруг воздушные поцелуи и приветствуя знакомых, она медленно продвигалась к выходу.

Наконец-то Чарли и Джеф вспомнили о настоящей работе. Они встали по обе стороны от Мэгги и помогали ей продвигаться через толпу к выходу. Мэгги словно расцвела. Она кланялась направо и налево, широко улыбаясь и приветствуя теперь уже всех подряд.

Боковым зрением Чарли успел заметить, как за спинами тех, кто стоял в первых рядах, параллельно Мэгги двигалась какая-то седоволосая дама с исказившимся от напряжения лицом и небольшой сумочкой в руках. У Чарли мгновенно мелькнула мысль, что там может быть оружие. А что, это вполне возможно. Маленький пистолет всегда можно пронести в дамской сумочке.

Сейчас каждая секунда для Чарли казалась решающей. Он осторожно шел вперед, ни на мгновение не упуская из виду подозрительную особу в расшитом блестками платье.

Наконец, увидев, как дамочка начинает открывать свой радикюль, Чарли растолкал несколько человек, стоявших впереди, и бросился к подозрительной особе. Он перехватил ее руку у запястья и открыл сумочку.

В руке дама держала ручку, а в сумочке у нее, кроме губной помады и зеркальца, был только листок бумаги.

— В чем дело? — испуганно вскрикнула она. — Я просто хотела взять автограф.

Чарли облегченно вздохнул. Быстро сунув руку в наружный карман пиджака, он вытащил оттуда визитную карточку и протянул ее даме.

— Вот здесь номер нашего телефона, позвоните — и вам пришлют хоть сто пятьдесят фотографий с автографами. — Чарли тут же позабыл о даме и бросился к Мэгги, которая уже стояла в дверях, сопровождаемая лишь одним Джефом.

— Спасибо вам большое, — говорила Мэгги. — Спасибо. Надеюсь, что вам тоже понравилась опера. Я благодарна вам за теплый прием.

Когда Чарли подошел к ней, она тут же повернулась к нему и сказала:

— Я передумала, на ночь мы остаемся в Канберре.

 

53

Вечером Чарли сидел вместе с Джефом в баре на первом этаже правительственной гостиницы, в которой остановилась Мэгги. Все волнения дня были позади, теперь можно было немного расслабиться.

— Ну какая тебе разница, где она уселась в этой проклятой машине? — говорил Джеф, отпивая виски из широкого стакана.

Чарли усмехнулся.

— Она должна сидеть за мной, своим телохранителем — так предполагает устав.

Джеф раздраженно отмахнулся.

— Да я тебе совсем не об этом говорю, Чарли. Да, конечно, в уставе такое написано, но только зачем тебе трепать нервы? Ты же понимаешь, что все это не имеет никакого значения.

Конти пожал плечами.

— Но это моя работа. Конечно, мне хотелось найти что-нибудь другое, но делать нечего…

— На твоем месте, Чарли, я бы ее не злил. Еще пара звонков премьер-министру, и ты вылетишь.

— Я уйду.

— Попробуй найди сейчас работу, — протянул Джеф. — Ты знаешь, какие теперь люди в охране нужны? Чтобы они могли за один раз килограмм триста выжать, вот какие люди им нужны. Так что, лучше терпи.

Оставив Джефа в баре, Чарли поднялся наверх, к номеру, в котором находилась Мэгги. Рядом с дверью на стуле, скучая и лениво перелистывая какой-то журнал, сидел Бобби Бентон.

— Ну, как она? — спросил Чарли.

— Все в порядке, — ответил Бобби, вставая со стула. — Она заказала ужин.

— Что там? — поинтересовался Чарли.

Бентон снял большую салфетку со столика на колесах, который стоял рядом с дверью.

— Взгляни сюда, — сказал он, поднимая крышку блюда.

На маленькой горке овощного салата были аккуратно уложены три миниатюрных бутылочки виски.

— Немедленно убери, — распорядился Чарли, — и следи за тем, чтобы этого больше не повторялось.

После этого он отправился в свой номер и завалился спать. Утром после небольшой экскурсии по магазинам Канберры Мэгги отправилась домой. Отъехав пару миль от города, машины остановились на заправку. После того как заправилась первая машина, Мэгги обратилась к сидевшему на переднем сиденье Чарльзу:

— Купи мне, пожалуйста, шоколадку.

Он неохотно отстегнул ремень безопасности, вышел из машины и направился в маленькую лавочку при автозаправочной станции. Как только он исчез за дверью, Мэгги тут же стукнула по плечу Карпентера:

— Стив, поехали.

Он покачал головой.

— Миссис Уилкинсон, я не могу.

— Делай то, что я говорю. Тебя кто на работу брал — они или мы?

Угроза подействовала, и Стив мгновенно нажал на педали. Машина рванулась с места, удаляясь все дальше и дальше от бензоколонки, на которой остались охранники. Джеф влетел в лавку и заорал:

— Чак, она удрала!

Чарли тут же бросился к выходу. Спешно загрузившись в машину, охранники рванули по шоссе следом за «астон-мартином», в котором ехали Мэгги и Стивен Карпентер.

Они даже не заметили, что оставили на бензоколонке толстяка француза. Жерар вышел из туалета, поправляя брюки, и стал изумленно вертеть головой, пытаясь обнаружить в мгновение ока исчезнувшие машины.

Тем временем машины неслись все дальше и дальше по шоссе.

— Извини, Чак, — протянул Бобби Бентон, — мы с Джефом заболтались и не уследили за ней.

Конти раздраженно махнул рукой.

— Да ладно, это моя вина. Но куда же она делась?

— Свяжись с местным полицейским участком, — посоветовал Джеф. — Пусть объявят тревогу и выставят патрули на дорогах.

— Они же нас засмеют, — кисло протянул Чарли, — да еще раззвонят об этом на всю Австралию.

— Ну, а что делать? У нас нет другого выхода.

Скрепя сердце Чарли вынужден был согласиться. Он переключил передатчик на полицейскую волну и нажал на кнопку вызова. Через несколько минут им удалось связаться с начальником полицейского участка, находившегося рядом с Колд-Крик.

— С вами разговаривает специальный агент Чарльз Конти.

— Очень приятно слышать. Чем могу помочь?

— Объявите розыск на машину миссис Уилкинсон, «астон-мартин» выпуска шестьдесят восьмого года с номерами нашего округа, автомобиль ехал по семьдесят первой дороге на восток.

Из передатчика раздался насмешливый голос:

— А что, вы, специальные агенты, упустили вдову генерал-губернатора?

Чарли почувствовал, что над ним уже смеются.

— Я думаю, что нет оснований для беспокойства, — торопливо сказал он, — миссис Уилкинсон находится в безопасности в автомобиле вместе с водителем, но устав требует известить вас об этом.

— Разумеется. Мы немедленно этим займемся.

— Спасибо.

Из передатчика послышались какие-то звуки, похожие на хрюканье, а потом, давясь от смеха, начальник полицейского участка сказал:

— Вот ведь какая она прыткая, ушла от вас, городских?

Вслед за этим раздался дружный хохот, очевидно, всего полицейского участка, который слушал эти переговоры.

Помрачнев, Чарли отключил передатчик.

 

54

Спустя долгих четыре часа, машина Мэгги прибыла в Колд-Крик, ее сопровождали два полицейских автомобиля, спереди и сзади, с включенными фарами.

Чарли, Джеф и Бобби встречали ее, стоя у ворот. Полицейские сопроводили процедуру передачи разыскиваемой в руки ее личной охраны громким смехом.

Машина направилась во двор по асфальтовой дорожке. Ускоряя шаг, Чарли зашагал за ней. Джеф бросился за ним.

— Подожди, Чак. Может быть, тебе стоит успокоиться, прежде чем поговорить с ней? Чарли, послушай меня.

Кипя от ярости, Чарли взмахнул рукой.

— Ну, хорошо. Тогда пойди ты и скажи ей, чтобы она зашла в мой офис, хорошо?

Джеф кивнул:

— Ладно.

Он направился следом за Мэгги, которая вошла в дом. Чарли и Боб, обойдя особняк сбоку, направились к домику, где располагалась их своеобразная штаб-квартира. Сняв плащи, они в мрачном ожидании уселись на стулья в гостиной, не чувствуя ни малейшего желания о чем-либо разговаривать.

Спустя несколько минут в домик вошел Стив Карпентер, личный шофер Мэгги. Виновато улыбаясь, он развел руками и как ни в чем не бывало произнес:

— Ну что я мог поделать? Я всего лишь шофер, просто шофер.

Чарли вскочил со стула и, схватив его за полы форменного пиджака, швырнул к стене.

— Эй, эй! — завизжал Карпентер. — Что ты делаешь? Не трогай меня. Я ни в чем не виноват.

— Я тебе покажу ни в чем не виноват! — заорал Чарли. — Ты что, сука, остановиться не мог?

Боб и влетевший следом за Карпентером в домик Джеф кинулись оттаскивать Чарльза от бедняги водителя, но Конти, расталкивая их, прорвался к шоферу и, снова схватив его за полы пиджака, закричал:

— Ты знаешь, что ты наделал? Ты хоть что-нибудь понимаешь?

— Да нет, нет! — кричал тот. — Я ничего не знал.

— Да как ты мог?

— Да потому что она могла уволить меня в любой момент. Если бы я не подчинился, она уволила бы меня, — оправдывался тот. — Ребята, вам-то что? Я здесь живу. Это вы — отслужили и уехали. А она остается. Что вы думаете, я не пытался ее отговорить? Да у меня выбора не было.

Тяжело дыша, Чарли направился к двери. Задержавшись на пороге, он сказал:

— Говоришь, нет выбора? Так вот, считай себя уволенным.

С этими словами он вышел за порог и хлопнул дверью. Пройдя через кухню, Чарли решительно направился к лестнице на второй этаж. Мэгги спокойно сидела за письменным столом, когда в дверь постучали.

— Войдите, — сказала она.

Чарли шагнул в спальню и закрыл за собой дверь.

— Ну что, вы повеселились сегодня? — не скрывая своего презрения, сказал он.

Не поднимая головы, Мэгги ответила:

— Чарли, таким тоном со мной разговаривать нельзя.

Он решительно шагнул вперед.

— Послушайте, мэм, ведь это просто глупо.

Она отложила в сторону листок бумаги и ручку и повернулась к Конти.

— Что глупо? Мне пришлось убежать, как беглянке, чтобы хоть час побыть наедине. И это, по-вашему, глупо?

Едва сдерживаясь от ярости, Чарли произнес:

— Я только что уволил Стива. Он уже не первый раз нарушает мои указания. Так дальше не может продолжаться.

Сквозь плотно сжатые губы Мэгги проговорила:

— Нет.

— Он — водитель, которого наняла секретная служба, — нервно произнес Чарли. — Я не могу уволить вашу сиделку или секретаршу, а он работает на нас. Он уволен.

Мэгги выглядела совершенно спокойной.

— Стивен работает на вас потому, что я согласилась с этим, — возразила она совершенно невозмутимым тоном.

Чарли разъярился.

— Нет, он уволен, — воскликнул он.

— Он останется! — твердо сказала Мэгги и тут же снова обратилась к письму.

Чарли растерянно развел руками и уселся на стул рядом с письменным столом.

— Миссис Уилкинсон, вы должны отпустить меня, иначе я не могу эффективно выполнять свою работу, — разочарованно произнес он.

Даже не поднимая головы, она сказала:

— Ты можешь уйти в любой момент.

— Спасибо, — прочувствованно сказал Чарли.

— Не стоит благодарности, — равнодушно ответила она.

— До свидания, миссис Уилкинсон, — быстро произнес Чарли, поднимаясь со стула.

— До свидания.

Тон ее голоса был таким сухим и бесстрастным, что Чарли хотелось заорать, грохнуть кулаком по столу, что-нибудь сделать, но он сдержался и, больше не проронив ни единого звука, вышел за дверь. Когда он исчез за дверью, Мэгги опустила голову и тяжело вздохнула.

То же самое сделал Чак, прислонившись к стене рядом с дверью спальни, но с наружной стороны. Немного постояв, он начал медленно спускаться по лестнице.

Спустя несколько мгновений он услышал, как дверь спальни за его спиной скрипнула. Из комнаты вышла Мэгги.

— А если я пообещаю больше никогда не убегать? — примирительным тоном сказала она.

Чарли остановился на лестнице и медленно покачал головой.

— Простите, мэм, но я…

Он не договорил.

— Чарли, но я просто покаталась, — сказала она.

— Вы что, с ума сошли?

— Да. Я сошла с ума. Ты бы сам попробовал! — горячо воскликнула она. — Сойди с ума. Пойди на свидание, выпей мартини, поезжай в открытой машине, сделай что-нибудь. Прокатись на гребне волны. Что, не можешь?

Чарли, как заведенный, повторял:

— Простите, миссис Уилкинсон, но устав…

— О Бог мой, — застонала она, вскинув руки. — Устав, да? Ну хорошо, делай что хочешь. Уходи от меня. Еще одним человеком с оружием будет меньше в этом доме.

Она вернулась назад в спальню и закрыла за собой дверь. Чарли бросился за ней. Остановившись перед порогом, он громко воскликнул:

— Мы не просто люди с оружием, миссис Уилкинсон. Если уж я говорю с вами в последний раз, я воспользуюсь этой возможностью. Вы в любой момент можете отказаться от услуг секретной службы, но думаю, что вам и без меня это известно.

— Ты что думаешь, они позволят мне это сделать? — из-за двери крикнула Мэгги.

— Но ведь другие это делают. Просто вы любите, когда вас день и ночь окружают агенты-мужчины.

Сказав последние слова, он снова стал спускаться по лестнице. Мэгги не выдержала и выскочила из-за двери.

— Да как ты смеешь говорить мне такое? — возмущенно закричала она.

Не оборачиваясь, он сказал:

— До свидания, миссис Уилкинсон.

Вслед ему неслись гневные слова:

— Убирайся из моего дома! Навсегда! И чтобы я больше тебя никогда не видела!

Он ушел, а Мэгги, уже не стараясь сдерживать слезы, шатающейся походкой вернулась к себе в спальню.

 

55

На следующее утро зазвонил телефон в комнате у Чарльза. Сонно пошарив рукой по туалетному столику, он снял трубку и услышал уже знакомый ему бесстрастный женский голос:

— Это самолет премьер-министра Австралии. Сейчас вы будете разговаривать с премьер-министром.

Спустя несколько секунд раздался голос премьера:

— Чарли?

— Да, сэр.

Чарли даже подскочил на постели.

— Как дела, Чак?

— А у вас, сэр?

— Да не очень. Я лечу в Европу, мне предстоит выступать с речью в британской Палате общин. А тут опять звонок. Что у вас там стряслось?

— А в чем дело, сэр?

— С сегодняшнего утра она отказалась от охраны секретной службы. Откуда у нее появилась такая мысль?

— Я не знаю, сэр, — растерянно протянул Чарли.

— Да ты что? — закричал премьер. — После смерти Джозефа Уилкинсона она считается национальной героиней. Допустим, тебе она кажется совершенно несносной, но люди хотят, чтобы о ней заботились. Ты понимаешь? И что в результате? Наше правительство должно отказать ей в охране? Ты понимаешь, как мы будем выглядеть в глазах общественности, черт побери?

Премьер-министр снова разъярился и кричал так, что Чарли даже убрал трубку от уха на несколько сантиметров.

— Я полностью с вами согласен, сэр.

— Вдруг с ней что-нибудь случится в то время, когда я занимаю пост премьер-министра? Я рассчитываю на тебя, и вся страна на тебя рассчитывает.

— Я сделаю все, что от меня зависит, сэр! — воскликнул Чарли. — Я займусь этим немедленно.

Премьер-министр снова успокоился.

— Ну, вот и хорошо, — по своему обыкновению, закончил он. — Именно это я и хотел от тебя услышать. Спасибо, приятель. Когда следующий раз будешь в Канберре, заходи в мой офис, вместе пообедаем.

— Спасибо, сэр, это для меня будет большой честью, — сказал Чарли, — благодарю вас.

— Счастливо, приятель.

— Да, да, конечно.

После такого звонка премьер-министра Чарли, разумеется, не мог засиживаться дома. Те полтора десятка миль, которые отделяли Канберру, где он сейчас находился, от загородной резиденции генерал-губернатора Австралии в Колд-Крик он миновал за четверть часа.

Подъехав к дому Мэгги Уилкинсон, Конти увидел, что ворота резиденции были заперты, а машина охраны с огромным количеством сложенных возле нее вещей стоит на улице. Здесь же, переминаясь с ноги на ногу, стояли Джеф Чендлер и Бобби Бентон. Чарли лишь на мгновение задержался возле их машины.

— Она сказала, чтобы мы убирались. Я загрузил часть вещей в фургон, — объяснил Джеф, — тут еще осталось оружие и так, кое-какая мелочь.

Чарли сокрушенно покачал головой и направился к воротам. Нажав на кнопку переговорного устройства, он дождался, пока на другом конце линии ответят.

— Это Конти.

К переговорному устройству подошел Куан Ли.

— Это ты, Чарли? — по-птичьи выговаривая слова, сказал китаец.

— Да, это я, Куан Ли. Открывай ворота.

Но тот неожиданно заупрямился:

— Нет, Чак.

— Куан Ли, впусти меня, — настойчиво повторил Чарли, — можешь считать меня полномочным представителем премьер-министра Австралии.

— Ну и что, — сказал китаец, — мне все равно кого ты представляешь. Это частная территория, и я могу сюда не впускать даже самого премьер-министра.

Затем в динамике переговорного устройства послышался голос Жерара.

— Это я, Лакруа, — сказал он, — Чак, ты слышишь меня?

— Да.

— Слушай меня внимательно. Мы захватили миссис Уилкинсон. Она наша заложница. Наши требования: сто долларов немечеными бумажками, вертолет, одинаковые спортивные пиджаки и видеокассету с фильмом «Жужу».

Чарли понял, что француз просто издевается над ним. Впрочем, Лакруа и сам этого не скрывал. Он уже начал хихикать, и Чарли отошел в сторону от ворот. Однако, увидев медленно шагающего по асфальтовой дорожке Стива Карпентера, Чарли снова подошел к ограде.

— Стив, подойди сюда.

Когда шофер, сунув руки в карманы плаща, остановился рядом с воротами, Чарли произнес:

— Ты можешь переговорить с миссис Уилкинсон?

Тот посмотрел на Конти с холодной враждебностью.

— Сначала ты должен извиниться передо мной.

Тот немедленно с готовностью кивнул:

— Да, возможно. Так ты поговоришь с ней? Сделай одолжение. Пусть она разрешит мне войти. Если она куда-то соберется за покупками или куда-то еще, то мы будем здесь.

Карпентер медленно направился к дому, а Чарли возвратился к своим напарникам.

— Так, Джеф, Бобби, мы остаемся здесь, займем позиции по периметру и проведем остаток дня и ночь, наблюдая за домом в машинах.

Джеф уныло посмотрел на несколько ящиков с пистолетами, короткоствольными автоматами «узи» и помповыми ружьями, которые стояли на земле, рядом с машиной.

— Зато у нас оружия столько, что можно всех кенгуру перестрелять, — мрачно пошутил он.

Чарли не разделял его настроения.

— У тебя есть какие-нибудь другие идеи? — серьезно спросил он.

— Нет, конечно, — Джеф развел руками, — какие тут могут быть идеи.

— Как долго мы будем сидеть здесь? — спросил Боб.

Чарли пожал плечами.

— А что? У тебя назначено любовное свидание за пятнадцать миль отсюда?

Боб натужно рассмеялся:

— Нет, просто ночь была такая суматошная, что совершенно не было времени отдыхать. Честно говоря, я просто устал как собака. Думаю, что и Джеф тоже. Джеф, ты как?

Чендлер, кряхтя, поднимал тяжелые ящики с оружием и переносил их в открытый багажник автомобиля.

— А как я, — прохрипел он на ходу. — Конечно, чувствую себя не блестяще, но с ног от усталости еще не падаю. Так что, можно считать, все вполне нормально. Еще одну смену я смогу продержаться.

Чарли принялся помогать ему.

— Бобби, а ты что стоишь, — сказал он, — давай работай, у нас тут добра столько, что хватит на взвод охраны.

Словно опомнившись, Бентон тоже принялся таскать в машину ящики.

— Ну, не знаю как вы, ребята, — простонал он, вытирая пот после очередного рейса, — а я еле живой, мне бы отдохнуть.

Чарли хмуро посмотрел на напарника.

— А кто дежурил сегодня ночью?

— Я и Белинда, — ответил Бобби.

— А где она сейчас? — поинтересовался Конти.

— Мы отправили ее домой, — ответил Джеф, — в конце концов, не заставлять же женщину заниматься погрузкой тяжестей. А ты думаешь, она могла бы помочь нам?

Конти махнул рукой:

— Да какая там помощь. Боюсь, что теперь ей самой придется помогать.

— Почему ты так опасаешься за нее? — спросил Чендлер.

Чарли тяжело вздохнул.

— Думаю, что женщине из нашей службы сейчас тяжело найти работу. Таких миссий, как охрана вдовы генерал-губернатора, в этой стране наверняка больше нет. В центральном аппарате все места давно заняты, а на мужскую работу она явно не годится…

Чендлер сокрушенно покачал головой:

— Я совершенно не подумал об этом. Да, миссис Уилкинсон натворила тут дел. Слушай, кто ее надоумил снять охрану? Наверняка эта дура экономка. Эх, знать бы наверняка, что это она, я б ей такую веселую жизнь устроил…

— Прекрати, Джеф, — резко оборвал его Чарли, — сейчас это не имеет особого значения; что сделано, то сделано.

Конечно, ему не хотелось признаваться перед напарниками в том, что причиной их досрочного прекращения служебной командировки в Колд-Крик послужило не что иное, как его ссора с миссис Уилкинсон. Будь он помягче, терпеливее, выдержаннее, наверняка этого бы не произошло.

Его терзали горестные размышления. Черт возьми, и что тебя понесло вчера к ней в спальню? Ну уехала она со стоянки, ну покаталась она немножко, потрепала им нервы, но ведь, в конце концов, она тоже человек и имеет право на свои слабости. Ее тоже можно понять: сколько времени может выдержать человек, живя под надзором?

Она сидит в этой золотой клетке бог знает сколько. С момента смерти Джозефа Уилкинсона, прошло несколько месяцев, и за все это время буквально считанное количество раз она выбиралась из дома. А ведь Канберра в четверти часа езды от Колд-Крик.

Конечно, когда в магазин приходится ездить в сопровождении машины охраны и наматывать на голову платок, скрывающий половину лица, для того чтобы не привлекать внимание любопытных, то поневоле начнешь делать глупости.

А что, собственно, ужасного произошло? Ведь она просто решила покататься вместе с собственным шофером. В конце концов, ее не украли, за нее не потребовали выкупа, на нее не было организовано покушение, и вообще, никаких неприятностей за собой эта мелкая капризная выходка не повлекла.

Другое дело, если бы что-нибудь случилось…

Нет, об этом лучше не думать, потому что после того, как она выгнала из Колд-Крик работников специальной службы, неприятностей следовало ожидать с минуты на минуту. Это раньше меры предосторожности казались излишними. Охранники сопровождали ее повсюду, даже на территории резиденции. Может быть, и не стоило быть такими назойливыми.

Да уж, не будешь тут назойливым после того, что стало твориться вокруг — Чарли вспомнил недавний случай с премьер-министром — известных людей следовало и вовсе не выпускать из-под надзора. Сумасшедших сейчас хоть пруд пруди. Тем более, когда это касается безопасности такой знаменитости, как Мэгги Уилкинсон. Ведь она на глазах у целого континента стала настоящей мученицей. Таких люди любят. Правильно говорил премьер-министр — миссис Уилкинсон почти что национальная героиня. И если с ней хоть что-нибудь случится, то, во-первых, это не простят правительству. Но тут дело ясное — политика есть политика. Да, конечно, покойный генерал-губернатор Австралии много сделал для нынешнего премьер-министра, так что можно считать, что тот лично обязан ему — и, разумеется, его вдове.

Но Чарли подозревал, что, несмотря на все горячие уверения в своей любви к миссис Уилкинсон, премьер-министр проявлял такую заботу по другим причинам. А именно — из-за желания нажить побольше политического капитала. Он наверняка и в эти сиднейские трущобы потащился только из-за того, чтобы заработать побольше голосов иммигрантов, продемонстрировав им, с каким вниманием он относится к проблемам этих людей.

Между прочим, время всеобщих выборов в Австралии вовсе не за горами. Предусмотрительным политикам нужно заранее позаботиться о завоевании голосов избирателей.

Чарли вполне допускал, что имя Мэгги Уилкинсон премьер-министру больше нужно было для того, чтобы привлечь на свою сторону домохозяек и пенсионеров. Да, разумеется, это очень выгодно — продемонстрировать всем, как ты заботишься о национальных героях и тех, кто заслужил к себе почтительное уважение.

А на самом-то деле что? Ведь премьер-министр хоть и считает себя таким обязанным Джозефу Уилкинсону собственной карьерой, но все то время, что прошло после гибели генерал-губернатора, сам ни разу не позвонил миссис Уилкинсон. Она сама вынуждена делать это.

Ну конечно, ее можно понять. Как еще обратить на себя внимание людей, которые еще прежде считали себя друзьями семьи, а потом начисто забыли о тебе? Чарли прекрасно видел, как тяжело приходится Мэгги, как она мучается от одиночества.

Кажется, у нее много родственников где-то в штате Новый Южный Уэльс в сельской глубинке, но после похорон Джозефа Уилкинсона никто из них так и не удосужился навестить ее. Мэгги иногда говорила, что они очень заняты хозяйством. Им даже письма писать недосуг. Ну, этих-то можно понять, они простые сельские жители, у них даже зимой забот полон рот. Но кроме братьев и матери, которой сама Мэгги регулярно отсылала письма, у нее ведь есть еще и дочь. Кажется, единственная дочь. Миссис Уилкинсон всегда ждала писем от нее, но письма уже давно перестали приходить. Кажется, она говорила что-то о том, что ее дочь уехала в Африку. Странно, неужели там нигде нет почты? Единственный человечек, который все это время был рядом с ней, — это маленькая Дженнифер. Но вот она и ее отправила. Неожиданно Чарли пришло в голову, что миссис Уилкинсон вовсе не такая уж и плохая женщина; неизвестно еще, как бы другая пережила такое несчастье.

Да, только сейчас Чарли начал понимать, как глупо и по-ребячески он себя вел. Она пожилая женщина, прожившая долгую жизнь и, похоже, бывшая в ней не очень счастливой. У нее за плечами тяжелый груз прожитых лет, ее наверняка терзают воспоминания, по вечерам она плачет, уткнувшись в подушку. А он, вместо того чтобы простить ее маленькие капризы и причуды, в ярости набрасывался на нее, упрямо повторяя что-то про устав, свод правил и прочую ерунду. Нет, конечно, устав поведения телохранителя вовсе не ерунда, но ему следовало быть снисходительнее к Мэгги Уилкинсон. В конце концов, он молод, у него вся жизнь впереди. Что из того, что немного пострадает его карьера, а здесь, рядом с ним, страдает живой человек, много переживший на своем веку и пострадавший уж наверняка больше чем Чарли.

На ее глазах убили мужа, а такое событие вполне может свести человека с ума. Мэгги же осталась в ясном уме и здравой памяти и только за одно это заслуживала уважения. Она не уехала к себе на родину… Ну и что же, что в этом такого?

Ах, да. Чарли вдруг поймал себя на мысли, что для многих было бы легче, если бы они избавились от нее. Но это было нечестно в первую очередь по отношению к человеку. Она должна поступать так, как считает нужным, в конце концов, она заслужила право на это, а то, что Чарли это не нравилось, это показалось сейчас настолько мелкой, ничтожной проблемой, что он даже устыдился сам себя.

Как же он был несправедлив к ней!..

Черт, ну почему всегда так получается: дума ешь о себе — и забываешь о других? Да, ты должен был ее охранять, но не подавлять. Она и так заперта в этой золотой клетке, откуда почти нет выхода. Если что ей и осталось — это лишь редкие посещения театра и разговоры с собственной прислугой. Не густо…

А сейчас еще глупая выходка со снятием охраны. Ну, вот опять подумал глупое — почему глупое? Она никогда не слышала от своих телохранителей ни одного доброго слова, только одно «миссис Уилкинсон, сюда нельзя», «миссис Уилкинсон, вы не должны сидеть здесь», «миссис Уилкинсон, это запрещено уставом» и все то же самое каждый день.

Чарли вспомнил свою мать, которая всю жизнь страдала от непонимания окружающих. Сейчас Мэгги Уилкинсон напоминала ему собственную мать.

Но Мэгги приходится несравненно хуже, чем приходилось миссис Конти. Ведь у нее был понимающий, любящий сын, а у Мэгги Уилкинсон такой поддержки нет. Единственная дочь исчезла где-то в Африке, не подавая о себе ни единой весточки.

Чем больше Чарли думал об этом, тем больше становилось ему противней от самого себя. Именно его нелепое, идиотское поведение вчера стало причиной того, что эта хрупкая пожилая женщина осталась без защиты.

Нет, Чарли никогда не руководствовался в своей работе эмоциями и предчувствиями, но какое-то неведомое до сих пор чувство говорило ему, что она подвергает себя смертельной опасности. Все-таки вдова генерал-губернатора, погибшего от руки террориста, — личность, известная всей стране, и вполне может быть, что уже какой-нибудь сумасшедший избрал ее своей мишенью.

Если хоть на минуту оставить ее без охраны, то наверняка надо ждать непоправимого. И хотя все попытки наладить С ней связь не увенчались успехом, они просто не имеют морального и профессионального права сейчас оставить Мэгги без защиты. В конце концов, их никто не отзывал и никаких уведомлений по сокращению срока служебной командировки из Канберры не было. Хотя миссис Уилкинсон сразу же сообщила в дирекцию спецслужбы о том, что она отказывается от охраны. Значит, руководство хочет, чтобы они оставались на местах и несли службу. Пусть у них сейчас даже нет своей штаб-квартиры, но связь и оружие остались. Обдумав все это, Чарли обратился к напарникам:

— Ладно, будем спать по очереди. Джеф, ты сейчас увозишь оружие и технику, а Бобби отдохнет в своей машине, я буду дежурить в своем автомобиле у ворот. Связь будем поддерживать постоянно.

К его немалому удивлению, Бобби и Джеф тут же согласились. Зная своих напарников, он, грешным делом, полагал, что они станут протестовать, припомнив миссис Уилкинсон все ее грехи, но похоже, что ребята тоже привязались к ней.

Нет, все-таки что-то было в этой женщине. Какая-то удивительная цельность и стойкость. Покойный генерал-губернатор сделал правильный выбор.

— Будем нести дежурство попеременно, на трех машинах. Один будет у ворот, второй — позади, а третий — впереди дома. Мы должны контролировать все подъезды к Колд-Крик, — сказал, показывая напарникам рукой места их дежурства, Чарли. — Особое внимание уделять всем проезжающим мимо автомобилям, не говоря уж о подозрительных личностях.

Джеф улыбнулся и развел руками:

— Откуда здесь подозрительные личности? Тут каждого человека на десять миль вперед видно.

— Это не имеет значения, — сухо сказал Конти. — Если подходить к делу со строго профессиональной точки зрения, то мы должны были бы защищать миссис Уилкинсон даже от ее поваров. Но, к сожалению, это сейчас не в наших силах. Так что постараемся все сделать так, чтобы потом нас не смогли упрекнуть хотя бы в отсутствии профессионализма. О'кей?

Его напарники направились к машинам, но спустя несколько мгновений Чарли услышал за своей спиной топот шагов.

Он обернулся. К нему бежал Джеф, держа в руке помповое ружье и коробку патронов.

— Держи, на всякий случай, — сказал он, — кто знает, хотя не хотелось бы, но может пригодиться. Это все-таки лучше, чем та пародия на оружие, которая висит у тебя под мышкой. Кольтом 38-го калибра только разве что Карпентера напугать можно.

Чарли взял оружие и криво усмехнулся.

— Похоже, что Стив на меня крепко обиделся. Я вообще не удивлюсь, если он считает меня своим врагом.

Джеф покачал головой.

— По-моему, ты излишне драматизируешь ситуацию. Конечно, у него нет причин восхищаться тобой, но уж и записывать его в собственный враги, по-моему, неразумно. В конце концов, он тоже в какой-то мере сотрудник специальной службы. Почти коллега.

— А что ж вчера он не поступал как наш коллега? — мрачно буркнул Чарли. — Если бы он был нашим коллегой, то он бы понимал, что такое устав и кодекс чести. Да ладно. Черт с ним. Поскорей возвращайся, Джеф. Когда приедешь, займешь позицию впереди. Бобби будет сзади. У тебя с рацией все в порядке?

Джеф кивнул.

— Да. Как раз вчера, перед нашим скоропостижным выселением из Колд-Крик, мы проверили всю технику.

— Ну, вот и отлично, я остаюсь у ворот. Будешь в штаб-квартире, передай привет директору Хэйлу.

Шутка получилась довольно унылой. Напарники разошлись, занявшись каждый своими делами.

До конца дня Чарли дежурил в машине один. Джеф немного задерживался в Канберре, а Боб отсыпался. Слава Богу, в этот день миссис Уилкинсон никуда не выходила и не выезжала.

К ночи появился Чендлер, и стало немного полегче. Чарли получил возможность хоть немного поспать.

С первыми лучами солнца он уже проснулся и часов до десяти внимательно наблюдал за всеми проезжавшими по шоссе мимо Колд-Крик машинами, обращая особое внимание на автомобили с номерами соседних штатов. Пока все было спокойно.

В начале одиннадцатого большие железные ворота, отделявшие резиденцию от дороги, заскрипели и стали открываться.

Чарли немедленно завел двигатель машины. Очевидно, миссис Уилкинсон собиралась куда-то выехать. На всякий случай он предупредил Джефа и Боба, который с утра тоже был на месте, о необходимости оставаться в состоянии готовности.

Так оно и есть.

Спустя несколько минут Чарли услышал урчание мотора, и большой черный лимузин с миссис Уилкинсон и Стивом Карпентером за рулем выехал на дорогу.

— Внимание. Они выезжают, — сообщил по рации своим напарникам Конти. — Как слышите?

— Слышим, — по очереди откликнулись Джеф и Бобби.

Дождавшись, когда машина миссис Уилкинсон минует его наблюдательный пост, он произнес в рацию:

— Ребята, поехали, она в лимузине.

Соблюдая дистанцию не более чем в пятьдесят метров, Чарли ехал за машиной своей подопечной. Она сидела на заднем сиденье за спиной шофера, задумчиво глядя в окно.

На ней было ее обычное темно-бордовое пальто, строгая шляпка. В руке она держала, по обыкновению, свою трость.

Пропустив лимузин, в котором ехала миссис Уилкинсон, и машину Чарльза Конти, Джеф пристроился в хвост Чарли и направился вслед за ним.

Увидев, как за ее машиной выстраивается кортеж из автомобилей охранников, Мэгги недовольно покачала головой и положила руку на плечо своего личного шофера.

— Стив, остановись, пожалуйста.

Карпентер притормозил и, выставив руку из окна, сделал жест, подзывающий Чарли.

Тот подрулил вровень с лимузином миссис Уилкинсон и открыл окно. То же самое сделала и Мэгги.

— Что вы делаете? — недовольно спросила она.

Чарли ожидал чего-то в этом роде, а потому совершенно невозмутимо сказал:

— Миссис Уилкинсон, нам необходимо поговорить, это не займет много времени.

Ее глаза сверкнули холодным блеском.

— Я вам уже сказала: оставьте меня в покое, — отрезала она. — Если вы сейчас не прекратите преследовать мою машину, то я позвоню премьер-министру.

Чарли удрученно покачал головой.

— Но ведь вы уже звонили премьер-министру, накануне.

Она сурово поджала губы.

— Я следовала вашему совету; после того как ваша миссия здесь закончена, нам не о чем разговаривать. Стив, поехали.

Даже не дожидаясь, пока она поднимет стекло, Карпентер нажал на педаль газа, и лимузин миссис Уилкинсон рванулся вперед по дороге.

Разумеется, Чарли не собирался отказываться от своего намерения продолжать охрану.

— Джеф, Боб, — сказал он в передатчик, — продолжаем сопровождение.

Через полчаса четыре машины — лимузин и три автомобиля — подъехали к современному, только что построенному зданию научно-исследовательского медицинского центра в центре Канберры.

Мэгги вышла из автомобиля и, опираясь на трость, зашагала к входной двери. Карпентер тоже вышел из автомобиля и уже было собрался направиться за ней, однако она остановилась и сделала решительный жест тростью.

— Стив, оставайтесь в машине. — Он замер на месте.

— Слушаюсь, мэм.

Чарли, который остановился в пяти метрах за машиной своей подопечной, торопливо выскочил и бросился за ней.

— Подождите, миссис Уилкинсон.

Она шагала к двери, не оборачиваясь.

— Миссис Уилкинсон, — снова крикнул Чарли, догоняя ее, — нам все-таки стоит поговорить.

— Зачем это? — холодно сказала она.

— Вчера утром мне звонил премьер-министр.

— Неужели?

— Да.

— Ну и что?

— Он сказал мне, чтобы я…

Чарли не успел договорить, потому что Мэгги, уже входя в двери исследовательского центра, резко сказала:

— Отстань от меня.

Чарли замер на месте как вкопанный.

— Слушаюсь, мэм.

Она, действительно, была настроена серьезно, и Чарли не оставалось ничего другого, как оставить ее в покое. Он вернулся назад в машину и снова занял наблюдательный пост.

Мэгги направилась на обследование в отделение научно-исследовательского центра, которое занималось изучением мозговых опухолей.

После небольшой предварительной подготовки ее уложили на узкую кушетку, нацепив на все, что можно было, датчики, соединенные с новейшей медицинской аппаратурой, установленной в соседней комнате.

Мэгги не слышала, как врачи, изучая показания приборов, озабоченно переговаривались.

— Да, похоже, у нее опухоль мозга.

— Как ты думаешь, с этим можно что-нибудь сделать?

— Не знаю. Похоже, опухоль поразила большой участок левого полушария.

— Может быть, попробовать предложить ей лечь на операцию?

— Томми, а ты возьмешься ее проводить?

— Пожалуй, нет.

— Вот видишь. Сколько ей лет?

— Пятьдесят шесть.

— Совсем молодая еще.

— Ну уж не совсем…

— Так что будем делать?

— А что здесь сделаешь? Сначала нужно поговорить хотя бы с ней.

— А почему она обратилась именно к нам?

— Она уже проходила предварительное обследование и кое-что знает.

— Как? Она знает, что у нее неоперабельная опухоль головного мозга?

— Да. Единственное, чего она не знает, — сколько ей осталось.

— Как ты думаешь, хотя бы год она протянет?

— Мне кажется, что ты излишне пессимистичен. По сравнению с результатами предварительного обследования можно сделать вывод о том, что последние два месяца опухоль не расширялась. Вполне возможно, что рост зараженных клеток прекратился.

— Да, звучит не очень оптимистично. То, что рост зараженных клеток прекратился, не значит улучшение состояния.

— В данном случае значит. Если состояние опухоли стабилизировалось, она вполне может протянуть еще несколько лет. Конечно, если исключить сильные нервные стрессы и переживания. Но если ее постигнет нечто подобное тому, что ей уже пришлось пережить, то боюсь, что она мгновенно угаснет.

— Что же ей порекомендовать?

— Главное — поменьше волноваться и беспокоиться. Хорошо, если бы за ней был организован квалифицированный уход. Где она сейчас живет?

— В загородной резиденции генерал-губернатора в Колд-Крик. Огромный такой домина, в пятнадцати милях от Канберры.

— У нее там есть медсестра или какая-нибудь няня?

— Кажется, у нее есть там какая-то сиделка.

— Может быть, нам следует порекомендовать ей своего человека? Все-таки квалифицированный уход для нее — самое главное.

— А согласится ли она? Говорят, что после смерти мужа у нее совсем испортился характер.

— Ну и что? Хорошая медсестра ей не помешает. Ладно, я сам переговорю с ней.

Один из врачей вошел в комнату, где находилась Мэгги.

Молоденькая медсестра снимала с нее датчики, сама же Мэгги выглядела бодрой и веселой.

— Миссис Уилкинсон, — обратился к ней врач, — я знаю, что вам уже известно о вашей болезни.

Она ничуть не удивилась.

— Да. Доктор, вы можете мне ни о чем не рассказывать. Я все знаю. Меня интересует только одно — сколько мне осталось?

Доктор замялся.

— Вот в этом и состоит проблема. К счастью, результаты обследования показывают, что размеры опухоли не увеличиваются. Это значит, что при надлежащем уходе вы можете жить достаточно долго. Самое главное для вас сейчас — избегать сильных нервных стрессов и переживаний. Вы теперь ведете спокойный, размеренный образ жизни, не так ли?

— Да.

— Я думаю, что под присмотром опытной медсестры, которую мы можем порекомендовать вам, вы сможете чувствовать себя вполне нормально. Я не хочу драматизировать ситуацию, поскольку для этого нет особенных оснований. Главное, чтобы вы знали — никаких нервов, никаких переживаний. Мы были бы вам очень благодарны, если бы вы находили время для ежемесячных обследований.

Мэгги поднялась с кушетки.

— Я буду приезжать к вам каждый месяц. А вот уж что касается волнений и переживаний, так уж увольте, это последнее, что у меня осталось. Я никак не могу превратиться в бесчувственную куклу. Можете присылать ко мне свою медсестру, но только раз в неделю. Я не хочу, чтобы она своим присутствием постоянно напоминала мне, что я больна. Нет ничего хуже, чем у себя дома чувствовать запах лекарств и видеть перед собой на туалетном столике горы пузырьков и таблеток. Вы хотите еще что-то сказать мне?

Врач развел руками.

— Ну что ж, миссис Уилкинсон, если вы считаете, что квалифицированный медицинский уход вам не нужен… — обиженно протянул он.

Мэгги уже одевалась.

— Я так не считаю, — сухо сказала она, — но я себя буду чувствовать больной в больнице. К тому же чем мне может помочь ваша медсестра? Она наверняка даже в гольф играть не умеет. Ладно, доктор, спасибо за совет.

Чарли, Джеф и Боб сопровождали автомобиль Мэгги до самого дома. Однако Чарли поразился происшедшей с Мэгги перемене. Она входила в здание медицинского центра решительной, бодрой походкой, а вернулась ссутулившись и шаркая ногами, как настоящая старуха.

Чарли догадывался, что это означает, но Мэгги в очередной раз не пожелала с ним разговаривать.

Вечером она сидела у камина, задумчиво глядя на огонь. Раздался тихий стук в дверь.

— Войдите, — негромко сказала она.

Это была Джейн Гарфилд. На ее лице сияла такая радостная улыбка, что, казалось, ей увеличили жалование. В руке секретарша держала небольшой голубой конверт с наклеенной на нем экзотической маркой.

— Это от вашей дочери, — сказала она, протягивая Мэгги письмо.

Та мягко улыбнулась:

— Джастина…

Письмо от дочери было коротким.

«Мама, как ты знаешь, Лион подал в отставку, после поражения на выборах он никак не может прийти в себя. Я пишу тебе с борта теплохода, на котором мы вместе с Лионом и нашим общим знакомым Луиджи Скальфаро, о котором, по-моему, я тебе уже писала, едем в Алжир. Это не простое путешествие, это скорее бегство. Может быть, от самих себя…

По-моему, Лион не любит меня или разлюбил. В последнее время мы почти не разговариваем. Хотелось бы думать, что я ошибаюсь.

Надеюсь, что у тебя все хорошо. Я постараюсь написать еще… когда будет о чем писать. Ужасно скучаю по Дженни и по тебе. Целую вас».

 

56

Поздно вечером Чарли вернулся в Канберру, где снимал небольшую холостяцкую квартирку.

Теперь они несли дежурство возле дома Мэгги Уилкинсон по очереди. После Чарли заступил Джеф, а утром его должен был сменить Бобби Бентон. Еще не успев раздеться, Чарли услышал, как в комнате зазвонил телефон. Звонил Джеф.

— Что-нибудь случилось? — встревоженно спросил Чарли.

— Да нет, ничего особенного, — ответил Чендлер, — просто я только что узнал, что завтра к миссис Уилкинсон приезжают гости.

— Какие гости?

— Угадай, — таинственно засмеялся Джеф.

— Да ладно, не томи, я и так сегодня очень устал, — пробурчал Конти.

— Гарри Стентон, — ответил Чендлер.

Чарли хмыкнул:

— Вот как? Сын премьер-министра. А что ему нужно от Мэгги?

— Ну, насколько я знаю, они знакомы.

— Ну и что? — спросил Чарли. — Ведь Гарри Стентон занимается строительным бизнесом. И что ему может быть нужно от Мэгги? Черт побери, а я-то утром хотел поспать. Нет, наверное, придется самому ехать на дежурство. Не нравится мне все это. В последнее время Мэгги неважно себя чувствует, и лишние визитеры ей совершенно ни к чему. Ладно, спасибо за информацию, Джеф. Утром я буду на обычном месте.

 

57

Встрече с Гарри Стентоном, темноволосым тридцатипятилетним мужчиной, с которым она познакомилась несколько месяцев назад, Мэгги была очень рада.

Визит был совершенной неожиданностью для нее, а поэтому она с волнением и любопытством встретила гостя.

После прекрасного обеда, над которым вовсю постарались Куан Ли и Жерар, Мэгги провела гостя в просторный холл.

Из небольшого чемоданчика, с которым он приехал, Гарри достал несколько больших схем и планов и разложил их на широком столе.

— Что это такое? — с любопытством спросила Мэгги.

— Как вы знаете, миссис Уилкинсон, — объяснил Стентон, — я президент крупной строительной компании, которая занимается обустройством районов, которые раньше было принято называть трущобами. После того как мой отец совершил визит в Сидней, к сожалению закончившийся неудачей, у нас возникла идея превратить окраину, на которой сейчас живут иммигранты, в благоустроенный район с хорошими жилыми домами, школами, местами для отдыха, спортивных соревнований, площадками для гольфа и так далее.

Наши специалисты быстро разработали предварительный проект и финансово-экономическое обоснование. Честно говоря, это самый лучший проект из тех, которые мне приходилось воплощать в жизнь в последние годы. Вот, взгляните.

Он стал показывать Мэгги схемы и рисунки.

— Здесь будет сто двадцать пять жилых домов, — пояснял гость. — Вот тут развлекательный центр, здесь крупный отель. Мы планируем, что это будет прекрасный, современный новый район. Конечно, весь проект требует большого количества денег.

Мэгги непонимающе улыбалась.

— А чем же я могу помочь?

Гарри тяжело вздохнул.

— Проблема состоит в том… Я не думаю даже, что это проблема… Возможность. Понимаете, мы вложили крупную сумму денег в разработку газовых месторождений на шельфе, но, к сожалению, они не дают того быстрого результата, на который мы рассчитывали.

— А почему вы не обращаетесь в банк?

Стентон замялся.

— Дело в том, что у нас есть некоторые проблемы во взаимоотношениях с финансовыми организациями. Разумеется, я могу обратиться за поддержкой к отцу. Однако он занимает важный политический пост и я не могу компрометировать его. Нам нужно только вернуть доверие наших банкиров, инвесторов. Существует также определенное недоверие простых граждан.

Окончательно смутившись, он быстро сказал:

— В общем, нам требуется участие в проекте таких людей, как вы, чье имя известно всей стране. Нам нужно только небольшое письмо от вас, в котором бы вы написали, что это хороший проект, в реализации которого вы уверены. Нам нужно показать людям, что они могут нам верить. Что они могут верить в нашу концепцию, в возможность осуществления проекта с начала до конца.

Мэгги решительно отодвинула лежавшие перед ней на столе схемы и планы.

— Нет, — жестко сказала она.

— Простите, миссис Уилкинсон…

— Я сказала нет.

Чарли, который сидел в машине на своей обычной наблюдательной позиции, рядом с воротами, увидел, как дверь особняка открылась и на улицу, понурив голову, вышел Гарри Стентон.

Проходя мимо вазона с цветами, он злобно пнул его ногой и выругался:

— Зараза.

 

58

Поздно вечером Мэгги лежала в постели перед телевизором со стаканом виски в руке. Она равнодушно смотрела все подряд, отпивая крепкий напиток.

По телевизору показывали кадры хроники важнейших политических событий последних лет. Американские авианосцы с ядерным оружием на борту заходят в Мельбурн. Демонстрации противников войны во Вьетнаме. Студенческие волнения. Демонстрации аборигенов в защиту своих прав. Фермеры, в знак протеста против ценовой политики правительства сбрасывающие в море целые грузовики фруктов и овощей. Демонстрации противников абортов и насилия над животными. Выступления феминисток в защиту прав женщин. Открытие нового театра в Аделаиде. Бракосочетание известного бизнесмена со звездой телеэкрана… Убийство генерал-губернатора Джозефа Уилкинсона…

Мэгги раньше не видела этих кадров. Она сама была участником этих событий, и ей никогда в голову не приходило, как это может выглядеть со стороны.

Разбегающиеся в панике люди, сотрудники службы безопасности и полицейские, которые загораживают собой тело пострадавшего, мечущиеся по пирсу машины. Шум, визг. А вот и она сама. Вот она падает в обморок на руки…

Мэгги явственно рассмотрела лицо Чарльза Конти, который держал ее на руках. Да, действительно, она совершенно забыла об этом.

Затем показывали церемонию похорон Джозефа Уилкинсона, где среди стоявших в первых рядах Мэгги снова увидела Чарли. Он плакал, словно ребенок, размазывая руками катившиеся из глаз по щекам слезы. Он плакал…

Мэгги почувствовала, как у нее наполняются слезами глаза. Будучи не в силах наблюдать за этим, она сделала несколько крупных глотков виски и отвернулась, уткнувшись лицом в подушку…

Но это продолжалось недолго. Словно вспомнив о чем-то, Мэгги вскочила с постели, выключила телевизор. Остановившись у окна, подняла занавеску.

Хотя на улице было совсем темно, она сумела разглядеть стоявший на дороге перед закрытыми воротами особняка в Колд-Крик, черный автомобиль. Наверняка он там…

Торопливо набросив на себя длинную теплую куртку, она спустилась вниз и вышла на улицу.

Сегодня вечером у Чарли было дежурство. Джеф должен был сменить его только в семь утра.

Чтобы не уснуть ночью, Чарли приготовил пол-литра крепкого черного кофе, который захватил с собой в термосе.

Было уже десять часов вечера, когда он решил выпить кофе и достал термос. Отвернув крышку, он аккуратно поставил ее на приборную доску машины и, стараясь не расплескать горячий, как кипяток, кофе, стал наливать его в чашку.

В этот момент раздался стук в дверцу автомобиля, и Чарли, вздрогнув от неожиданности, выронил термос.

— О черт! — заорал он, когда горячий кофе полился ему на брюки.

Распахнув дверцу, Чарли, как ошпаренный, в буквальном смысле, выскочил на холодный воздух.

Возле машины стояла Мэгги.

— Вот черт, — снова выругался Чарли, — так же до смерти напугать можно.

Мэгги в растерянности отступила на шаг назад.

— Я совсем не хотела этого, — честно призналась она.

Чарли размахивал руками, возмущенно крича:

— Вы видите, я на себя весь кофе разлил. Он, между прочим, горячий! У меня, наверное, ожоги на ногах будут.

Мэгги страдальчески поморщилась:

— Мне очень жаль, но я действительно этого не хотела. Я не думала, что ты так напугаешься.

Чарли принялся отряхивать мокрые брюки.

— Не хотели, а сделали, — уныло разглядывая коричневые пятна, протянул он. — Откуда вы вообще взялись?

Она махнула рукой в сторону дома:

— Из этих ворот. И вообще, если тебе не нравится мое общество, — она приняла обиженный вид, — я немедленно вернусь через них назад.

С оскорбленным видом она зашагала к открытым воротам, правда, не слишком быстро, как бы оставляя Чарли шанс загладить свою вину.

И он воспользовался им.

— Миссис Уилкинсон, — воскликнул Конти, — простите меня, подождите.

Он бросился за ней.

— Подождите, прошу вас. Послушайте, я был не прав.

Она по-прежнему шагала к дому, но уже медленнее.

— Во многом, — нравоучительно подняв палец, сказала Мэгги.

— Да, во многом, — признался Чарли. — Я был не прав. Из-за меня вы отказались от охраны.

— Вот тут вы были максимально правы, — возразила Мэгги. — Налогоплательщики знают, сколько денег тратится на все это? Чарли, подумай сам — зарплата такому количеству народа, машины, средства связи, квартиры, рабочее время. Это же идиотизм какой-то!

Возразить на это было трудно, но Чарли все-таки попытался:

— Одну минуту, миссис Уилкинсон. Вы не могли бы все-таки выслушать меня?

Она равнодушно отмахнулась:

— А что ты можешь мне сказать?

— Подразделение охраны вернется, я отвечаю за свои слова.

Это ничуть не обрадовало Мэгги.

— Нет, не надо. Даже не думай об этом. Даром, что ли, я звонила премьер-министру?

— Но ведь вы вышли на улицу для того, чтобы спросить меня о чем-то, — решил прибегнуть к последнему аргументу Конти. — Так о чем вы хотели спросить меня? Говорите.

Мэгги мельком взглянула на него.

— Я хотела спросить у тебя, Чарли, не хочешь ли ты выпить со мной чашечку кофе.

Она едва заметно улыбалась, входя в открытые ворота. Лицо Чарли тоже украсила широкая улыбка.

В такой поздний час на кухне дома было пусто.

— Вы разрешите, я сам сварю кофе? — предложил Чарли.

Она пожала плечами:

— Хорошо.

Мэгги уселась за стол на кухне и, подперев подбородок обеими руками, стала, не сводя взгляда, смотреть на своего молодого визави. Чарли стал рыться в многочисленных коробках и банках, разыскивая молотый кофе. Наконец ему удалось обнаружить то, что он искал, и Чарли принялся сыпать кофе в чашку.

Мэгги по-прежнему меланхолично следила за ним, а затем неожиданно произнесла:

— Кофе, даже без кофеина, не дает мне заснуть. Я бы хотела выпить виски. Это помогает мне успокоиться. Да и вообще…

Перехватив удивленный взгляд Чарли, Мэгги как-то виновато улыбнулась:

— Да, я иногда пью. Вы знали об этом?

Чарли мгновенно вспомнил тот вечер в гостинице, куда они приехали после спектакля в оперном театре Канберры. Три маленьких бутылочки виски…

— Нет, — не моргнув глазом сказал Чарли, — я ничего не знал.

Она посмотрела на него таким взглядом, что Чарли понял — его уловка раскрыта. Однако Мэгги точно так же умолчала об этом.

— Ну, так вот знайте, я пью, — она немного помолчала и добавила, — иногда.

Потом загадочно прищурилась.

— Послушай, Чарли, у меня есть к тебе предложение — давай забудем про кофе.

— А что вы предлагаете?

— Если я найду где-нибудь бутылку, ты выпьешь со мной виски с содовой?

Чарли сопротивлялся не долго.

— Да, мэм.

На лице Мэгги появилась довольная улыбка, и она поднялась из-за стола.

— Да, это, конечно, непредсказуемый, безумный поступок. Но что я могу поделать? — словно оправдываясь, сказала она.

Бутылка нашлась достаточно быстро. Они разожгли камин в гостиной и уселись в кресла рядом с маленьким столиком. Чарли хоть и считал, что хорошо знает весь дом, с удивлением отметил, что мебель здесь была очень дорогая, чиппендейловская: столики с резными гнутыми ножками, кресла с прямыми спинками из красного дерева. Все это было покрыто великолепным лаком, который сохранился нетронутым еще с тех пор, как эта мебель была сделана.

Мэгги рассказывала ему о себе. Точнее, это был даже не рассказ — поток воспоминаний, часто бессвязных, построенных на ассоциациях воспоминаний о лучших и худших днях ее жизни, об отношениях ее с любимыми людьми, близкими, родными.

— С дочерью я уже давно не виделась. Мы не разговаривали, наверное, больше года. Она была актрисой в Лондоне, ее муж был известным западногерманским политиком. Однако что-то у них не сложилось и, мне кажется, больше не сложится. Она ушла из театра…

Мэгги пила часто, но немного. Чарли в основном слушал. Изредка он вставлял короткие замечания, предоставляя Мэгги говорить самой.

— Знаете, — неожиданно сказала она, — я видела вас по телевизору. На похоронах Джозефа я даже не замечала, что вы там есть. Вы были привязаны к Джозефу?

— Конечно, мэм. Вы тоже можете на меня рассчитывать.

Она кивнула:

— Это я знаю.

Неожиданно Мэгги отставила опустевший стакан в сторону и, хлопнув ладонью по крышке полированного чиппендейловского столика, поднялась с кресла.

— Чарли, мы уезжаем.

— Куда? — удивился он. — По-моему, уже поздно.

Но Мэгги была настроена решительно.

— Поедем в Канберру. Я хочу посидеть в каком-нибудь баре.

Прохладным зимним вечером, когда на улицах остались только редкие прохожие, которые спешили домой, черный «астон-мартин» Чарльза Конти остановился возле бара «Куиз» в Канберре. Это было уютное местечко, не хуже и не лучше других.

Главным его достоинством было то, что бар работал до утра и здесь было очень мало посетителей. Звучала приглушенная музыка, изредка открывалась и закрывалась входная дверь, и освежающие потоки воздуха врывались в небольшой зал.

Чарли и Мэгги сидели за дальним столиком в углу, заказав бутылку солодового виски.

— А давай-ка поговорим о тебе, — предложила Мэгги. — Обо мне мы уже разговаривали целый вечер. Мне, честно говоря, это уже надоело.

Чарли смущенно улыбнулся:

— А что рассказывать? У меня совсем не такая богатая биография, как у вас. Все было очень просто, и ничего особенного у меня в жизни не наблюдалось.

Она лукаво улыбнулась. Алкоголь, казалось, ничуть не подействовал на Мэгги. Она была внимательной и терпеливой, спокойной и благожелательной. Чарли чувствовал, как от нее исходит какое-то внутреннее тепло. Ему редко доводилось видеть Мэгги такой. В последнее время это была взбалмошная капризная немолодая дама, каждый день которой не был похож на предыдущий.

— А я думаю, что тебе есть о чем рассказать, — она наклонилась над столом. — Ну, например, в твоей биографии есть весьма примечательный момент — ты охраняешь эту старую сучку, Мэгги Уилкинсон, не правда ли?

В ее глазах бегали озорные огоньки. Чарли, не зная, что возразить, опустил голову.

— Это же с ума сойти можно, — продолжала Мэгги, — только человек с мозгами, повернутыми в другую сторону, может это делать.

— Ну что вы, миссис Уилкинсон, — пытался возразить Чарли, — это ж совсем не так.

— А я говорю, что так, — настаивала на своем Мэгги. — Попробуй опровергни мои утверждения, давай факты.

Чарли теребил в руках стакан с уже потеплевшим виски.

— Факты? Ну, я не знаю, миссис Уилкинсон, — он надолго задумался. — Знаете, вы напоминаете мне мою маму, миссис Уилкинсон.

Она удивленно подняла брови.

— Неужели? Это очень интересно. Расскажи мне о своей семье.

— Мой отец был полицейским в отставке, мать кое-чем торговала.

Мэгги покачала головой:

— Да, и брак длился год и девять месяцев.

Чарли усмехнулся:

— Вы читали мое личное дело?

Она отрицательно покачала головой:

— Нет. Этим занимался мой муж. Ведь он должен был знать, какие люди его охраняют, правда?

Вместо ответа Чарли сделал большой глоток виски.

— И как складывалась твоя жизнь в дальнейшем? — спросила Мэгги.

Чарли снова надолго замолчал.

— В общем, никто не понимал мать, кроме меня. Я единственный, кто знал ее. Прошу прощения, миссис Уилкинсон, но я не хотел бы, чтобы об этом знали другие.

Мэгги понимающе кивнула:

— Да. Ты, конечно, имеешь на это полное право. Но, между прочим, я знаю и о том, что ты сам был женат. Почему ваш брак распался так быстро?

Чарли тяжело вздохнул.

— И об этом мне тоже не хотелось бы говорить. Возможно, это покажется вам невежливым, миссис Уилкинсон, но мне действительно тяжело вспоминать те несколько месяцев, которые я провел в браке. Это был просто неудачный опыт, и ничего больше.

Мэгги смотрела на него изучающим взглядом.

— Разрыв был болезненным, агент Конти? — спросила она.

Чарли засмеялся.

— Нет. Я — специальный секретный агент Конти.

В этот вечер они еще долго смеялись.

 

59

День понадобился сотрудникам охраны резиденции генерал-губернатора в Колд-Крик, чтобы перевезти назад вещи и установить аппаратуру связи и наблюдения. После того как отношения между Чарли и Мэгги Уилкинсон были восстановлены, она согласилась с его предложением согласиться на охрану.

Куан Ли и Жерар Лакруа доброжелательно встретили новое появление Чарльза Конти и его товарищей в доме Мэгги Уилкинсон. Однако Стив Карпентер не здоровался с Чарли и делал вид, как будто вообще не знает его. Конти пока не придавал этому особого значения, считая, что со временем все образуется и Стив поймет, что обижаться не на что. В конце концов, они просто добросовестные служаки, которые выполняют свой профессиональный долг.

Когда Чарли впервые после нескольких дней отсутствия появился на кухне в доме Мэгги, Жерар приветствовал его длинной тирадой на французском, которую даже не удосужился перевести. Он только объяснил, что это весьма витиеватое пожелание здоровья и всяческих успехов. К этому Лакруа присовокупил следующие слова уже на английском:

— Поздравляю вас, специальный агент Конти. Вы, конечно, вели себя отвратительно, но все дурное осталось позади, и вы прощены. Судя по настроению миссис Уилкинсон, она весьма довольна вашим возвращением. Но я все-таки не могу понять, каким образом ты смог вернуться, а, Чак?

Чарли развел руками:

— Не знаю. Скорее всего, я ей просто нравлюсь.

Он пил кофе на кухне вместе с Куан Ли и Жераром в тот момент, когда Мэгги спустилась на первый этаж. Она сама пришла на кухню, что случалось с ней крайне редко, особенно в присутствии прислуги. Она выглядела бодрой и веселой.

— Куан Ли, пожалуйста, приготовь мне яичницу с ветчиной, только без всяких специй — они годятся лишь в китайских блюдах. А я сейчас хочу съесть обыкновенную яичницу с ветчиной. И вообще, я зверски проголодалась.

Обратившись к Жерару и Чарли, она приветливо сказала им:

— Доброе утро, джентльмены.

— Доброе утро, — в один голос ответили они.

— Чарли, я хочу сообщить тебе одну новость, — торжественно продолжала она. — В наш дом собирается приехать принц Уэльский. Мы должны подготовиться. Вы можете уже через час привести машины и пулеметы в состояние полной боевой готовности?

Чарли очень хотелось рассмеяться. В моменты, когда у нее было хорошее расположение духа, Мэгги становилась просто неотразимой. Сейчас был один из таких, довольно редких в последнее время, моментов в ее жизни.

Громко щелкнув каблуками туфель, Конти вытянулся.

— Слушаюсь, мэм.

Она широко улыбалась.

— Вот и прекрасно. Жерар, давненько я не ела чего-нибудь легкого на десерт. Будь добр, приготовь мне взбитые сливки с вишнями.

— А куда мы отправляемся? — спросил Чарли.

— Мы отправляемся в Сомерсвиль, — бодро ответила Мэгги. — Обсудим кое-какие дела с местным муниципалитетом.

Сомерсвиль был городком в десяти милях к западу от резиденции вдовы генерал-губернатора и формально находился под ее опекой. Правда, Мэгги была там всего один раз, еще при жизни мужа. Тогда они приезжали в Сомерсвиль для того, чтобы открыть там новую церковь.

Намечавшийся визит принца Уэльского Мэгги хотела приурочить к открытию небольшой школы искусств.

Мэр Сомерсвиля Роберт Смайли, невысокий мужчина лет сорока, с гладко зачесанными набок волосами и в очках с тонкой оправой, радушно встретил Мэгги в своем кабинете.

— Здравствуйте, миссис Уилкинсон, я очень рад вас видеть. Все жители нашего городка гордятся тем, что ваша резиденция находится неподалеку от Сомерсвиля. Мы прекрасно помним, как вы присутствовали на открытии новой церкви в нашем городке, и восхищаемся вами, как настоящим примером для подражания.

Мэгги было очень приятно слышать эти слова. Она села в предложенное ей кресло и, улыбаясь, сказала:

— У меня для вас есть приятное сообщение, мистер Смайли. К нам в гости собирается приехать наш давний друг принц Уэльский. Думаю, что он сможет принять участие в церемонии открытия вашего нового Центра искусств. Я читала в газетах, что это должно произойти в ближайшее время. Мы могли бы совместить два этих приятных события.

Смайли, казалось, засиял еще больше прежнего.

— Это великолепно! — воскликнул он. — А с чем связан приезд его высочества в наши края?

Мэгги скромно потупила глаза.

— Он хочет приехать ко мне в гости. Он так настаивал. Что я могла поделать?

Чарли уловил в ее голосе легкие нотки кокетства. Он, как обычно, сопровождал Мэгги и сейчас стоял у двери кабинета Роберта Смайли, невозмутимо сложив на груди руки. Конечно, Мэгги слегка играла, но пока не выходила за рамки. Судя по всему, ее игра производила на Смайли ошеломляющее впечатление. Узнав о прибытии столь высокого гостя в их маленький, неприметный городок, Смайли нервно ерзал на стуле.

— А что мы можем сделать для того, чтобы достойно встретить принца? — с легким беспокойством спросил он.

— Очевидно, нужно устроить какой-то прием, — предложила Мэгги. — Давайте накроем тентом большую площадку, поставим под ним столы, и я думаю, что принц Уэльский будет вполне удовлетворен. И еще, я хотела бы, чтобы презентация прошла с участием военного оркестра и чтобы на заднем плане был большой портрет моего мужа. Как вы считаете, это не будет слишком сложно?

— Нет, нет, ни в коем случае! — воскликнул Смайли. — Я считаю, что это будет просто прекрасно.

После того, как Мэгги посетила местную церковь, школу и магазины, уже все в Сомерсвиле знали, что вскоре сюда приедет почетный гость из Великобритании. Мэгги с удовольствием рассказывала всем о том, какой прекрасный человек, принц Уэльский и как будет здорово, когда он приедет сюда, чтобы принять участие в торжественной церемонии открытия Центра искусств.

Шагая вместе с Чарли к машине после всех этих многочисленных встреч и разговоров, Мэгги удовлетворенно говорила:

— Похоже, что все очень взволнованы предстоящим приездом принца в это Богом забытое местечко.

— Ну, Сомерсвиль не такая уж глухомань, — сказал Чарли.

— Ну, в общем, ты прав, — согласилась она. — В сравнении с Дрохедой это, конечно, центр Вселенной. И все-таки одно дело, когда такие почетные гости приезжают в столицу, а другое — если принц примет участие в презентации.

Чарли задумчиво почесал подбородок.

— Вы знаете, что это означает для службы безопасности, миссис Уилкинсон?

Она лукаво улыбнулась:

— Ну конечно, знаю. Вам придется пошевелить задницами.

Конти удовлетворенно кивнул.

— Вот именно. Мои ребята уже давно не бывали в серьезном деле. Это позволит им встряхнуться и обрести хорошую форму. Тут как в спорте — чем больше тренируешься, тем легче бежать.

— Ну что ж, прекрасно, — сказала Мэгги. — Отправляемся домой.

— Я хотел бы задать вам еще несколько вопросов, — сказал Чарли, когда они уселись в машину.

— Да, я слушаю.

— Вы уже согласовали сроки визита принца?

— Вчера я получила от него письмо, где он пишет о том, что намеревается заехать в Колд-Крик двадцатого числа. Восемнадцатого он прибывает в порт Сиднея на каких-то военных кораблях и после встречи в Канберре с премьер-министром собирается навестить нас. Осталось совсем немного — пять дней. Приготовления начнем немедленно. Вы согласны со мной, специальный секретный агент Конти?

В последнее время, когда у нее бывало особенно хорошее настроение, она всегда обращалась к Чарльзу именно так — ССА Конти. И Чарли не мог не сознаться себе в том, что ему это нравится. Во всяком случае, нравится больше, чем стандартное обращение типа «мистер Конти». Он чувствовал, как в душе его зарождается новое, до сих пор не изведанное чувство. Это было что-то среднее между любовью и уважением. Пока он старался об этом не думать, тем более что у него и без этого было много дел.

А сейчас и вовсе будет некогда подумать о себе. Подготовка к визиту столь высокого гостя — это настоящее испытание для службы охраны. И Чарли необходимо было взять на себя эту часть подготовки визита.

Мэгги перерыла весь свой гардероб в поисках подходящей одежды для встречи высокого британского гостя. Так и не остановив в конце концов свой выбор ни на одном из двух, как ей казалось, подходящих костюмов, она водрузила их на вешалки и вместе с ними спустилась вниз на кухню, где с традиционным пакетом кефира в руках сидел Жерар Лакруа. Ну к кому ей еще было обратиться за советом, как не к французу?

— Дорогой Жерар, — вежливо спросила она, — как ты считаешь, что из этого можно выбрать, чтобы подходило к случаю?

Он безошибочно указал на внешне скромный, но дорогой костюм в серую мелкую клетку с блестящими серебристыми пуговицами.

— Правильно, — сказала Мэгги, — я и сама так думала. Спасибо за совет.

Чарли с утра до ночи проводил совещания и практические занятия с десятком сотрудников охраны, которых ему выделили для обеспечения безопасности визита принца Уэльского. Сейчас он был по-настоящему в своей стихии. Наконец-то пригодились знания, приобретенные в спецшколе. Чарльз собственноручно разработал план размещения сотрудников службы безопасности во всех местах, где должен был побывать принц Уэльский.

Это требовало немалых усилий, и в последние несколько дней перед визитом Чарли почти совсем не спал. Однако, несмотря на это, он чувствовал себя вполне бодро и уверенно.

За день до начала визита Мэгги высказала пожелание пройтись по магазинам Сомерсвиля.

— Чтобы меня не узнали, — сказала она Чарли, — я одену длинный плащ, солнцезащитные очки и повяжу на голову платок.

Чарли рассмеялся.

— Миссис Уилкинсон, вас знают все в округе. По-моему, нет смысла устраивать этот маскарад.

Она вдруг заупрямилась:

— А я так хочу.

— Ну хорошо, хорошо, — торопливо воскликнул Чарли, успокаивающе поднимая руки. — В любом случае мы с Джефом будем сопровождать вас.

В Сомерсвиле был лишь один крупный более-менее современный супермаркет и несколько мелких лавчонок. После того, как Мэгги, купив там кое-что по мелочи, зашла в супермаркет, к сопровождавшим ее охранникам тут же подбежал хозяин магазина.

— Она хочет, чтобы ее сегодня узнавали? — вполголоса спросил он.

Чарли отрицательно покачал головой. Тогда хозяин магазина зашикал на покупателей, которые с любопытством следили за Мэгги:

— Вы ее не знаете, вы ее не знаете.

Мэгги шла вдоль полок, уставленных различными банками и коробками, время от времени останавливаясь и придирчиво разглядывая какую-нибудь упаковку. Хозяин магазина вместе с Чарли почтительно следовал за ней.

Мэгги взяла с полки банку с горошком.

— Сколько это стоит?

Лицо хозяина расплылось в довольной улыбке.

— Сегодня большая скидка. Две банки за цену одной.

— Но мне нужна только одна банка, — капризно сказала Мэгги. — Сколько стоит одна?

Хозяин развел руками:

— Столько же, сколько и две.

Мэгги неожиданно поставила банку обратно.

— Меня это не интересует.

Лицо хозяина вытянулось в изумлении, а его необычная покупательница двинулась дальше.

Расхаживая по магазину, Мэгги шутила и смеялась, разглядывала продавцов и хозяина. После этого она в превосходном настроении вернулась домой, где ее уже ждал прекрасный обед и десерт.

До визита оставался один день, и Мэгги решила заранее позаботиться о прическе. С утра она пригласила к себе парикмахершу, которая занялась ее волосами.

Именно в этот момент секретарша Джейн Гарфилд получила телефонограмму, которую записала дрожащей рукой. Сообщение было настолько ошеломляющим, что сама Джейн не осмелилась отнести его наверх, в спальню Мэгги. Она выскочила во двор, нашла в домике для охраны Чарльза и протянула ему листок. Прочитав его, Чарли покачал головой и протянул листок назад.

— Вы должны передать это. Ведь вы ее секретарша.

Та испуганно попятилась назад.

— Нет, нет, я не могу.

Чарли пришлось взять на себя эту неприятную миссию.

Парикмахерша уже закончила колдовать над новой прической Мэгги, когда раздался стук в дверь спальни.

— Войдите! — крикнула Мэгги.

— Доброе утро, миссис Уилкинсон, — сказал он.

— А, Чарли! Привет, заходи, — радостно воскликнула Мэгги. — Ну, что скажешь? Нравится тебе моя прическа?

— По-моему, великолепна, — ответил он довольно сдержанным тоном.

Мэгги засияла.

— Спасибо, Чарли. За это нужно благодарить мою парикмахершу. Чак, почему ты такой серьезный?

— На ваше имя пришло важное сообщение.

Она с любопытством смотрела на него.

— Ну так говори, в чем там дело?

Чарли выразительно взглянул на парикмахершу.

— Это конфиденциальное сообщение.

Мэгги обратилась к парикмахерше:

— Оставьте нас, пожалуйста, на несколько минут.

Когда они остались в спальне одни, Чарли мрачно сказал:

— Принц Уэльский не приедет, его задерживают важные дела.

Казалось, Мэгги ничуть не удивилась этому.

— Понятно, — бодро ответила она. — Ну что ж, в таком случае мы можем расслабиться.

Чарли прекрасно понимал, что сейчас творится на душе у Мэгги, а потому был сдержан и немногословен.

— Принц сообщает еще кое-что, — добавил он.

— Что же?

Она все еще пыталась крепиться, но это получалось у нее хуже и хуже с каждой секундой. Губы Мэгги начинали дрожать, глаза вот-вот наполнятся слезами.

— Принц сообщает, что в те же самые сроки визит к нам в Австралию наносит первая женщина-министр по делам Содружества — Матильда Сноугроуф. Принц попросил ее принять участие в церемонии открытия Центра искусств в Сомерсвиле.

Мэгги мрачно кивнула.

— Да? Первая женщина? Ну что ж, прекрасно, — едва слышно сказала она. — Главное, что вам будет легче.

— Да, мэм.

Мэгги еще некоторое время молчала, потом повернулась к большому зеркалу, возле которого она сидела.

— Чарли, позови, пожалуйста, парикмахершу, чтобы она могла собрать свои вещи.

— Слушаюсь, мэм.

Конти медленно удалился, оставив Мэгги в комнате со слезами на глазах.

И хотя известие о том, что принц Уэльский не сможет приехать на церемонию открытия нового Центра искусств в Сомерсвиль, было сильным ударом для Мэгги, на следующий день к моменту начала презентации она была вполне бодра и энергична.

Сам Центр искусств представлял собой небольшую галерею для демонстрации работ современных художников и достаточно большую библиотеку с читальным залом. Именно в читальном зале собрались несколько десятков человек, перед которыми выступила Мэгги.

— Мой муж был бы горд. Этот Центр является центром мысли, центром духа. Ему это очень понравилось бы. Всю свою жизнь он мечтал о том, чтобы человеческая мысль, человеческий дух возвысились над телом. Я горжусь тем, что городские власти Сомерсвиля взяли старое здание и снова поставили его на службу людям. Мне это очень нравится. Может быть, потому, что я сама старею. И в заключение я хотела бы поблагодарить министра Матильду Сноугроуф за то, что она выбрала время в своем столь напряженном графике и приехала сюда, чтобы принять участие в открытии нашего Центра. Благодарю вас.

Как обычно в таких случаях, за презентацией последовали прием и банкет, и Мэгги, чувствуя к себе повышенное внимание, не только осталась на банкет, но и — совсем неожиданно для себя — оказалась там центром всеобщего внимания. На нее были обращены глаза горожан, и она не могла подвести их. Мэгги была вежлива и общительна и за весь вечер ни разу не притронулась к спиртному.

Однако следующее утро она встретила с ужасной головной болью и в отвратительном настроении.

Она лежала в постели, обхватив голову руками, и даже не могла вспомнить половины того, что было вчера вечером. Ее охватила какая-то беспросветная тоска. Мэгги даже не притронулась к завтраку, который ей принес Жерар, о чем француз немедленно сообщил дежурившему Чарли. Конти совершенно справедливо решил, что Мэгги сейчас нуждается в чьей-нибудь поддержке, а потому, ни минуты не раздумывая, направился наверх.

Как обычно оставив пистолет на маленьком столике возле двери спальни, он осторожно постучал в дверь.

— Входите, — раздался слабый голос из спальни.

Чарли шагнул через порог. Здесь было темно и уныло, несмотря на то, что солнечный, пусть даже и прохладный, день был в самом разгаре. Все шторы на окнах были задернуты, и от полной темноты спальню спасала лишь небольшая настольная лампа, которая стояла рядом с постелью. Мэгги встретила его безучастным взглядом. Она сидела на постели, сунув подушку под спину.

— Мэм, вы хорошо себя чувствуете? — осторожно спросил Конти.

Последовавший ответ удивил его.

— Вполне, — спокойно сказала она.

Чарли переминался с ноги на ногу, стоя у порога.

— Я могу вам чем-то помочь?

Она грустно усмехнулась.

— По-моему, мне может сейчас помочь только хорошая выпивка. Возможно, тебе покажется это странным, Чарли, однако пить мне не хочется.

— Может быть, вам стоит прогуляться? Воздух сегодня очень хороший, — предложил Конти. — Я мог бы составить вам компанию.

Она вдруг взглянула на него так, что он сам устыдился своего предложения. В ее глазах было столько боли и тоски, что Чарли опустил глаза.

— А что, — неожиданно сказала Мэгги, — я, пожалуй, приму твое предложение. Только пусть это будет не прогулка вокруг нашего дома, а что-нибудь другое.

— По-моему, у вас не слишком хороший аппетит? — сказал Чарли. — Думаю, что вам очень понравился бы обед на свежем воздухе. Нечто вроде пикника. Мы можем установить столик на берегу ручья. Я знаю милях в пяти отсюда очень хорошее место на берегу ручья. Думаю, что мы вполне могли бы организовать там пикник.

Мэгги надолго задумалась. Она полулежала с закрытыми глазами, откинув голову на подушку, и почти не подавала никаких признаков жизни. Чарли уже начал беспокоиться за ее здоровье — после такого нервного шока, который ей пришлось испытать в связи с отменой визита принца Уэльского, Чарли вполне обоснованно боялся за ее здоровье. К тому же в последнее время их дом стала часто навещать медсестра, а это был явный признак того, что здоровье Мэгги начало ухудшаться.

Конти осторожно сделал шаг вперед, но тут Мэгги открыла глаза и спокойным голосом произнесла:

— Что ж, я принимаю твое предложение. Поедем завтра утром. Что сегодня на улице?

— Довольно прохладно, мэм.

Она немного помолчала.

— Мы все равно не можем дожидаться лета.

— Да, мэм.

— Я была бы весьма благодарна тебе, Чарли, если бы там были только мы с тобой и никто больше. Я надеюсь, ты не возражаешь против этого?

Чарли едва заметно улыбнулся:

— Нет, мэм.

— И не забудь взять чего-нибудь, — добавила она, прежде чем Чарли покинул спальню. — Я хочу выпить.

— Слушаюсь, мэм.

На следующее утро они отправились к берегу ручья, который вился по широкой равнине живописной лентой. Погода была ясная, но прохладная. Установив на берегу небольшой столик и два складных стула, Чарли и Мэгги долго обедали. Стив Карпентер, который привез их сюда на лимузине, остался возле машины.

Мэгги была молчалива и сосредоточена. Казалось, ее интересует только еда и ничего больше. Чарли догадывался о причинах перемен ее настроения, но благоразумно молчал. Сейчас это было бы наверняка самым худшим для Мэгги — разговоры.

Обед еще не закончился, когда Мэгги вдруг подняла голову и пристально посмотрела на Чарльза.

— Будь добр, оставь меня одну. Я хочу посмотреть на воду.

Вытерев губы салфеткой, Чарли поднялся.

— Слушаюсь, мэм. Может быть, вам еще что-нибудь принести?

— Нет, — хмуро ответила она. — Я просто хочу побыть одна.

Чарли отправился к машине, где провел в ожидании не меньше получаса.

Наконец он не выдержал и снова направился к столику, за которым сидела Мэгги.

— Миссис Уилкинсон, может быть, не стоит так долго сидеть? Воздух все-таки еще очень холодный.

Она даже не подняла на него глаза.

— Чарли, оставь меня в покое.

Ее голос был таким тихим и безучастным, что Конти не оставалось ничего другого, как молча удалиться.

Мэгги сидела у берега, глядя на медленно катившиеся холодные воды. Приход весны в этом году затягивался. Это как нельзя лучше соответствовало тому состоянию, которое царило в душе и на сердце Мэгги. Она меланхолично барабанила пальцем по крышке складного столика, время от времени прикладываясь к стакану виски. Чарли почти ничего не пил, но бутылка, стоявшая на столе, опустела больше чем до половины.

Конти, сокрушённо покачивая головой, ходил взад-вперед возле машины. Его охватило какое-то тревожное, неприятное чувство, объяснение которому он находил в плохом самочувствии и настроении Мэгги. Но было и что-то еще. Что-то другое…

Наконец Стив, который в последнее время не разговаривал с Чарли, молча показал рукой в сторону того места, где сидела миссис Уилкинсон.

— Что? — непонимающе спросил Чарли.

— По-моему, она спит, — неохотно ответил Стив, что очень удивило Чарли. — Неси ее в машину.

Конти подошел к берегу ручья и убедился в том, что Карпентер сказал правду. Мэгги сидела, откинувшись на спинку стула, и дремала. Шляпа, прикрывавшая ее голову, почти совсем съехала вниз, и Чарли даже пришлось осторожно поправить ее, чтобы она не упала.

— Миссис Уилкинсон, — тихо позвал он.

Она не отвечала.

Чарли наклонился:

— Мэм.

Снова не было ответа. На всякий случай Конти пощупал пульс и, убедившись в том, что все в порядке, облегченно вздохнул. Да, она действительно спала. Осторожно отодвинув столик, Чарли наклонился и поднял Мэгги на руки. Он отнес ее в машину и аккуратно уложил на заднее сиденье. Карпентеру Чарли сказал:

— Я сейчас вернусь за мебелью.

Шофер кивнул.

Чарли не спеша направился к берегу и спустя несколько мгновений услышал шум взревевшего мотора. Обернувшись, он увидел стремительно удалявшийся от него по проселочной дороге лимузин Мэгги Уилкинсон, за рулем которого сидел Стив Карпентер.

— Эй! — вначале даже не разобравшись толком, что происходит, крикнул Конти. — Эй, Стив, ты куда?

Машина набирала ход. Тогда Чарли побежал за автомобилем.

— Стой, куда? Стив, миссис Уилкинсон, вы что, опять решили сбежать? Стой, Стив, черт тебя подери! Стой!

Спустя несколько мгновений машина исчезла среди невысоких холмов.

Чарли не оставалось ничего другого, как пнуть ногой от злости складной столик, который вместе с возвышавшейся на нем посудой грохнулся на землю.

— Черт побери, — сокрушенно выругался Чарли, — я даже передатчика с собой не взял. Дурак, идиот, надо же было так проколоться! Куда они теперь отправятся?

Делать было нечего, и Чарли зашагал пешком к ближайшей бензозаправочной станции. Идти пришлось недолго, милю. Оттуда Чарли позвонил Джефу и сразу же спросил:

— Они не приезжали?

— Кто они? — непонимающе произнес Чендлер.

— Я говорю про миссис Уилкинсон и Стива.

— Чак, это ты, что ли? Извини, я сначала не узнал тебя, — ответил Джеф. — Нет, вообще-то миссис Уилкинсон не возвращалась, но я не беспокоился на этот счет. Я думал, что она с тобой. А что, ее нет?

— Нет. Джеф, поскорее приезжай за мной.

— Хорошо. Может быть, нужно что-то сделать?

— Нет, без меня ничего не предпринимайте. Джеф, поскорее забери меня с этой бензоколонки.

Когда небольшой пикапчик Чендлера подобрал топтавшегося на асфальте рядом с бензоколонкой Чарльза Конти, тот первым же делом нетерпеливо спросил:

— Ну что, они еще не вернулись?

Последовал тот же самый ответ, что и прежде:

— Нет. Что будем делать?

— Поехали. Прямо на ходу придумаем.

— Кстати, — спросил Джеф, — а сколько времени прошло с тех пор, как ее машина уехала?

Чарли взглянул на часы.

— Да уже, наверное, не меньше часа. Я добирался сюда от ручья минут сорок.

Джеф озабоченно покачал головой:

— Это много. А их до сих пор нет. Боюсь, чтобы не случилось чего-нибудь.

Чарли потянулся рукой к передатчику, лежавшему на приборной доске.

— Дай-ка мне эту штуку. Попробую еще раз переговорить с начальником местного управления полиции. Пусть поднимают на ноги дорожную полицию, нам обязательно нужно найти эту машину. Самое худшее то, что сейчас миссис Уилкинсон никто не охраняет.

Джеф покачал головой.

— А может быть, лучше сразу звонить в Канберру, в штаб-квартиру спецслужбы? Все-таки как-никак чрезвычайное происшествие.

— Нет, — сказал Чарли, — пока рано бить всеобщую тревогу. Подождем еще час-полтора. Может быть, она просто решила по своему обыкновению покататься в одиночестве. Я попрошу начальника полиции, чтобы немедленно сообщил мне, как только они смогут обнаружить ее машину.

Он неожиданно хлопнул себя ладонью по колену.

— Черт, вот же зараза, сколько раз я ей говорил, ну если хочет покататься, пусть посадит за руль меня. Какие проблемы?

 

60

Спустя еще три часа никаких известий о Мэгги Уилкинсон не было.

Чарли, проведший все это время на ногах, сказал Джефу Чендлеру:

— Ну, ладно. Звони в штаб-квартиру. Похоже, что нам уже ничего не светит. Это худшие минуты в моей жизни.

К вечеру у дома вдовы генерал-губернатора в Колд-Крик царило непривычное оживление. Целый кортеж черных машин с зажженными фарами проследовал во двор, где их ожидали Чарльз Конти и его напарники.

Расследовать инцидент, происшедший с Мэгги Уилкинсон, прибыла целая бригада сотрудников центрального аппарата службы безопасности при правительстве Австралии во главе с самим директором специальной службы Уильямом Хейлом.

Бригаду, занимавшуюся непосредственным расследованием, возглавлял начальник управления Джордж Лоуренс — высокий сухопарый мужчина с поджатыми губами. Выйдя из машины, он сразу же подозрительно осмотрел все вокруг, как будто к исчезновению Мэгги Уилкинсон были причастны сотрудники её личной охраны.

Не здороваясь, он сразу же спросил у Чарли:

— Известий о миссис Уилкинсон все еще нет?

Тот мрачно потупил глаза.

— Нет.

— Сколько времени прошло с момента ее исчезновения? — Чарли взглянул на часы.

— Восемь часов двадцать минут.

Лоуренс хмыкнул:

— А почему вы так поздно связались с нами?

Конти не оставалось ничего другого, как признаться:

— Я не хотел преждевременно поднимать панику.

— А это не паника! — повышенным тоном вскричал Лоуренс. — Обо всех мало-мальски важных происшествиях вы обязаны ставить в известность центральный аппарат службы. Похоже, мистер Конти, вы забыли о том, что такое субординация и устав. Я вообще не понимаю, чем вы здесь занимались. Не могли как следует организовать охрану?

Чарли понимал, что в словах Лоуренса есть правда. В последнее время они действительно были словно убаюканы каким-то, внешне казалось, незыблемым спокойствием. Может быть, причиной тому послужило примирение Чарли с Мэгги. Он больше думал не о том, как организовать ее безопасность, а о ее здоровье и настроении.

Главный урок, который пока вынес из этой истории Чарли, — никогда нельзя забывать о профессиональном долге.

— Расскажите мне еще раз, как это произошло, — потребовал Лоуренс. — При каких обстоятельствах исчезла миссис Уилкинсон?

— Утром мы отправились на берег ручья, где она захотела организовать небольшой пикник.

— Кто при этом присутствовал, кроме вас?

— Только миссис Уилкинсон и ее личный шофер Стивен Карпентер.

— Он прошел проверку в нашей службе?

— Да, — ответил Чарли. — Весь штат прислуги был набран в резиденцию миссис Уилкинсон только после того, как эти люди были неоднократно проверены.

— Что вы можете сказать о Карпентере?

Чарли пожал плечами.

— Одинокий мужчина пятидесяти двух лет. Раньше служил у генерал-губернатора.

— А до этого?

— Он всю жизнь был на правительственной службе.

— У него есть какие-нибудь родственники? Был женат? Может быть, он разведен?

Чарли отрицательно покачал головой.

— Нет. Кажется, у него есть только сестра, намного младше его. По-моему, ей что-то около сорока…

— Ну, хорошо, — сказал Лоуренс.

Казалось, он был вполне удовлетворен объяснениями Чарли по этому поводу.

— Что же случилось с вами на пикнике?

— Ничего. Миссис Уилкинсон пообедала, а затем уснула. Я отнес ее в машину, но когда я вернулся за тем, чтобы забрать оставшиеся на берегу ручья вещи, автомобиль уехал.

Лоуренс побагровел.

— Как это уехал?

Конти тяжело вздохнул.

— Такое уже было один раз, — объяснил он. — Мы ездили с миссис Уилкинсон в Канберру, и когда остановились у бензоколонки, чтобы заправить машину, она уехала. Ей просто хотелось покататься одной.

— Как это покататься одной? — заорал Лоуренс. — Вы что, не могли приказать этому шоферу? Как его?.. Карпентеру…

Чарли подавленно молчал.

И в самом деле, его объяснения выглядели настолько неубедительными, что нервное поведение Лоуренса было вполне объяснимым.

— Он сказал, что исполняет приказы только миссис Уилкинсон, — продолжил Чарли. — После того инцидента я надеялся, что больше ничего не произойдет.

Лоуренс до того разъярился, что начал размахивать руками.

— Вы не должны были строить беспочвенных иллюзий! Вы — профессионал, вы должны были четко организовать работу, а не надеяться на чудеса! После этого происшествия вы, агент Конти, получите взыскание. А степень его тяжести будет зависеть от дальнейшего хода событий. Почему же вы не связались со штаб-квартирой немедленно после того, как машина с миссис Уилкинсон исчезла?

— Я же вам объяснял уже, сэр, — устало повторил Чарли. — Я надеялся, что это очередной каприз и что она появится дома не позже чем через час.

— Вы рассуждаете как дилетант! — рявкнул Лоуренс.

Излив всю свою злость на подчиненного, начальник управления неожиданно успокоился.

— Ну хорошо. Есть еще какая-нибудь информация о возможном местонахождении Уилкинсон?

Чарли угрюмо покачал головой.

— Пока ничего.

— Что? Даже никаких требований? Ведь если ее похитили, должны быть какие-то требования…

— Нет, сэр. Пока ничего.

Пока Лоуренс вел разговор с Чарльзом Конти, следственная бригада выгружалась из автомобилей. Работники спецслужб привезли с собой такое количество аппаратуры и оружия, как будто собирались проводить широкомасштабную операцию по обезвреживанию целого лагеря террористов.

Агенты с коробками в руках сновали туда-сюда, внося все привезенное с собой в дом.

— У вас были какие-либо подозрения в последнее время? — спросил Лоуренс.

— Нет, — уверенно ответил Чарли.

— Совсем ничего? — въедливо допытывался Лоуренс.

— Совсем ничего, — ответил Чарли.

Лоуренс покачал головой:

— Ну, ладно. Здесь, в доме миссис Уилкинсон, мы организуем центр по управлению ее поиском. Мы установим аппаратуру прямой связи с правительством и премьер-министром. Ваше дело, агент Конти, сделать так, чтобы наши сотрудники ни в чем не испытывали нужды. Все понятно?

— Да, сэр.

— Выполняйте.

Чарли понуро направился к двери и зашел на кухню.

За столом с отрешенным видом сидели Жерар и Куан Ли. — Ну, что? Никаких новостей? — спросил Чарли.

В ответ они молча покачали головами.

— Ну ладно…

Чарли вошел в гостиную, где вовсю кипела работа. Туда-сюда сновали агенты спецслужб с какими-то бумагами, схемами, картами. На полированный чиппендейловский столик водрузили огромную неуклюжую радиостанцию, возле которой колдовало несколько человек.

Казалось, никто не обращал на Чарли ни малейшего внимания. Все были заняты своим делом.

Чарли остановился посреди комнаты и решительно сказал:

— Я был бы очень благодарен вам, господа, если бы вы не поцарапали мебель.

Агенты спецслужб недоуменно переглянулись между собой, присутствующий при этом начальник управления Лоуренс махнул рукой, подзывая Конти к себе.

— Чарли, давай выйдем в соседнюю комнату.

Конти последовал за ним.

Здесь, в комнате, когда-то служившей кабинетом для Джозефа Уилкинсона, расположились директор спецслужб Уильям Хейл, начальник управления Джордж Лоуренс, несколько их помощников и еще один незнакомый Чарли мужчина с седыми усами.

Лоуренс представил его:

— Познакомься, Чарли. Это — Питер Хайвис. Он будет координировать всю розыскную работу. Питер раньше хорошо знал мистера Уилкинсона.

Телефонный аппарат, стоявший на большом письменном столе, зазвонил.

Один из помощников Хейла тут же схватил трубку.

— Да. Да, господин премьер-министр. Операция по розыску Мэгги Уилкинсон идет полным ходом. Нет, сэр, пока утешительных известий нет. Миссис Уилкинсон исчезла вместе с машиной. В этот момент с ней находился агент Чарльз Конти. Да, сэр.

Услышав, что звонит премьер-министр, Чарли дождался паузы в разговоре и спросил:

— Он хочет поговорить со мной?

Помощник Хейла прикрыл трубку рукой и ответил:

— Нет.

После того как разговор с премьер-министром был закончен, Лоуренс снова обратился к Конти:

— Почему вы сразу же не сказали мне, что в доме появился новый человек?

Чарли недоуменно посмотрел на начальника управления. — Что вы имеете в виду?

— Миссис Уилкинсон навещала медицинская сестра… С чем это было связано? Насколько мне известно, она не проходила утверждения в нашей службе.

Чарли смутился.

— Да. Медсестра приходила к миссис Уилкинсон после того, как вдова генерал-губернатора прошла обследование в научно-исследовательском центре Канберры. Она жаловалась на недомогание, и ей прописали какие-то лекарства. Но я считал своим долгом не вмешиваться в это.

Хайвис, который все это время внимательно наблюдал за Конти, с неожиданной резкостью сказал:

— Здесь у вас черт знает что творится! Такая куча народу не могла углядеть за одной-единственной дамой! Для чего вас готовили? Смотреть на вас противно!

Чарли мужественно выдержал презрительный взгляд Хайвиса, понимая, что тот абсолютно прав.

— Да, сэр.

Раздался еще один телефонный звонок.

Помощник Хейла, который поднял трубку, недоуменно обратился к своему начальнику:

— Звонит какой-то Лесли Дэмон…

— Кто это? — удивленно спросил Хейл.

Чарли поспешил с ответом:

— Начальник местного управления полиции.

— Что он хочет? — спросил Хейл у своего секретаря.

— Он хочет поговорить с агентом Конти.

Чарли решил, что разговаривать с начальником полиции в присутствии директора спецслужбы и начальника управления будет не слишком удобно.

— Если вы не возражаете, господа, — сказал он, — я подойду к параллельному телефону на кухне.

Не дожидаясь ответа, он вышел из кабинета и направился туда, где сидели Жерар и Куан Ли.

Переговорив с начальником полиции, он повесил трубку и вернулся в кабинет.

— Они нашли машину, — сообщил Конти. — Водитель без сознания, его отвезли в больницу Сомерсвиля. К сожалению, миссис Уилкинсон не обнаружена.

— Черт! — выругался Хейл. — Придется сообщить премьер-министру, что Мэгги Уилкинсон похищена.

Следственная бригада немедленно выехала на место, где была обнаружена машина. Она стояла среди редколесья, милях в десяти от места исчезновения. Автомобиль был совершенно нетронут, внутри не было никаких следов.

Следственная бригада тут же приступила к снятию отпечатков и поискам хоть каких-нибудь улик.

Полуночную тьму ярко освещали включенные фары автомобилей и вспышки фотоаппаратов.

Чарли и его люди были отстранены от расследования, что в подобной ситуации могло быть самым худшим из всех наказаний, которые только можно придумать. Они молча наблюдали за тем, как агенты спецслужб проводили следственные мероприятия.

Разумеется, ночью так никто и не уснул. Все ждали каких-либо новых известий.

Но Лоуренс, который распоряжался всем на правах хозяина после того, как Уильям Хейл уехал назад в Канберру, не считал нужным ставить сотрудников личной охраны Мэгги Уилкинсон в известность о последних сообщениях.

Только утром он вошел в дверь маленького домика во дворе резиденции в Колд-Крик.

Потемневшие лица Чарли, Джефа, Бобби и Белинды говорили о том, что им пришлось провести бессонную ночь.

— Думаю, что вам необходимо это знать, — сказал Лоуренс, хотя весь его вид говорил об обратном. — При обыске в автомашине миссис Уилкинсон на полу под задним сидением был обнаружен шприц с остатками жидкости, которую наши специалисты идентифицировали как очень сильное средство психотропного действия. Через десять секунд после введения взрослый человек теряет сознание и находится в этом состоянии часов шесть-семь. Тот же препарат был обнаружен в крови шофера, который только сейчас начал приходить в сознание. При осмотре Стивена Карпентера в больнице у него обнаружены на шее два ожога, — Лоуренс на собственной шее продемонстрировал это место. — Форма и размеры ожогов напоминают два расположенных рядом полумесяца. Мы проконсультировались с нашими коллегами из военной разведки, и они считают, что это клеймо принадлежит одной из ближневосточных террористических группировок.

Джеф присвистнул.

— Ого!..

Лоуренс сделал недовольное лицо.

— Я еще не закончил, господа. Потрудитесь выслушать меня до конца.

Джеф сконфуженно умолк.

— Это еще не все, — продолжал Лоуренс. — Мы говорили также с врачами, которые проводили обследование миссис Уилкинсон в научно-исследовательском центре Канберры. То, что она жаловалась на головную боль, тошноту и головокружение, — это еще цветочки по сравнению с тем, что сообщили мне врачи. У нее обнаружена неоперабельная опухоль головного мозга. Кто-нибудь из вас знал об этом?

Все подавленно молчали. Промолчал и Конти. Он вспомнил слова Мэгги, произнесенные еще несколько недель назад. Значит, она не шутила…

— Как бы то ни было, через пару часов у нас уже будут результаты экспертизы по поводу обнаруженных в машине отпечатков пальцев и записки. Все очень просто — похитители требуют пятнадцать миллионов наличными в немеченых купюрах.

Лоуренс повернулся к двери, давая понять, что на этом все новости у него закончены.

— Да, кстати, — он задержался. — Это помещение нам понадобится. А вы, господа, можете отправляться по домам. Мы не нуждаемся в ваших услугах. Благодарю за внимание.

Сотрудники личной охраны Мэгги Уилкинсон после ухода Джорджа Лоуренса сидели не шелохнувшись. Наверняка еще никому из них не приходилось переносить такого оскорбления.

Первым молчание нарушил Чарли:

— Ладно, ребята, — с тяжелым вздохом сказал он. — Давайте собирать наши личные вещи и уматывать отсюда.

Джеф поднялся последним.

— Что за чушь он наплел? — недовольно произнес он.

— Ты о чем? — спросил его Чарли.

Джеф нервно вскочил со стула и всплеснул руками.

— Что он тут нес о каких-то ближневосточных террористах?.. Это же полный бред! Что, какой-нибудь араб мог оказаться в Сомерсвиле или в Колд-Крик и его не заметили бы через десять минут? Да это же полная ерунда!

— Да… — обиженно протянул Бобби Бентон. — Они себя считают такими крутыми профессионалами, а нас за полное дерьмо держат… Посмотрел бы я на них, если бы они оказались на нашем месте. Кстати, а сколько ее уже нет?

Джеф пожал плечами и обернулся к Чарли.

— Двадцать три часа и тридцать минут, — ответил тот. — Ладно, давайте, ребята. Нам пора уходить.

Спустя несколько минут он стоял возле машины вместе с Джефом, собираясь уезжать. Однако из дома неожиданно выскочила Джейн Гарфилд и подбежала к Чарли. Едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, она обратилась к Конти:

— Миссис Уилкинсон взяла меня на работу, — заикаясь, сказала она.

Чарли и Джеф переглянулись.

— Да, я знаю, Джейн, — растерянно произнес он. — Мы обязательно найдем ее.

— Я… Я не это хотела сказать… Миссис Уилкинсон взяла меня на работу в то время, когда никто другой не брал.

Чарли сочувственно посмотрел на эту одинокую, несчастную женщину, у которой, очевидно, не было даже никого из близких. И в его сердце проснулась такая острая жалость к ней, что он не выдержал и обнял Джейн за плечи.

Она расплакалась и, вырвавшись, убежала.

Чарли уселся в машину и, дождавшись, пока Джеф захлопнет за собой дверцу, тронулся с места.

Чендлер сунул в рот сигарету и, вытащив из гнезда прикуриватель с раскалившейся докрасна спиралью, приставил его к кончику сигареты.

Чарли резко нажал на тормоз.

— Что случилось? — едва не ударившись головой о лобовое стекло, закричал Джеф.

— Я понял! — воскликнул Чарли.

Он развернул машину и вернулся назад в Колд-Крик.

— Да-да, поверьте мне, сэр! — горячо убеждал он Джорджа Лоуренса. — Это должно быть именно так!.. Я совершенно четко представил себе эту картину.

Лоуренс озабоченно почесал нос.

— Ну, хорошо. Рассказывай.

— Вы понимаете! — горячо воскликнул Чарли. — Она ездит в лимузине. Там есть два прикуривателя — спереди и сзади. Она сидит на заднем сиденье. Если бы ее пытались вытащить из машины против ее воли, что бы она начала делать? Правильно, она бы не сидела сложа руки, а сопротивлялась. А как в такой ситуации она могла сопротивляться? На заднем сидении у нее есть только одно оружие — сигаретный прикуриватель. Прямо в двери… Вы понимаете, сэр? Только от него могли остаться полукруглые следы ожогов на шее у шофера. Мы должны немедленно ехать в больницу Сомерсвиля и допросить шофера. Я подозреваю, что здесь что-то нечисто.

Лоуренс согласился с доводами Чарли, и спустя полчаса они уже были в больнице Сомерсвиля, где сейчас находился Стив Карпентер.

Он лежал в отдельной палате с газетой в руках, когда в комнату вошли Чарли и Джордж Лоуренс. Увидев их, личный шофер Мэгги торопливо отложил чтение и поздоровался:

— Привет, Чак.

Казалось, от его враждебности не осталось и следа. Он выглядел вполне дружелюбным и даже улыбался Конти и Лоуренсу.

— Здравствуй, Стив, — хмуро сказал Чарли. — Как твои дела?

Тот развел руками.

— Да все нормально. Только ожоги на шее немного побаливают. А что, о миссис Уилкинсон ничего не слышно?

Лоуренс ответил сам:

— Расследование пока не намного продвинулось вперед. В данный момент мы еще не получили результаты экспертизы и не можем ничего утверждать с полной уверенностью. Есть кое-какие мелкие зацепки, но пока рано говорить об этом.

Стив как-то неуверенно улыбнулся.

— Если могу как-то помочь, то я к вашим услугам. Вы можете задавать мне любые вопросы. Правда, мне самому многое неизвестно. Я потерял сознание, и даже не знаю, из-за чего. Может быть, мне подсыпали что-нибудь в еду? Но все, что помню, я расскажу.

Чарли кивнул.

— Спасибо.

Испытующим взглядом Лоуренс посмотрел на Карпентера и показал на его забинтованную шею.

— Мы хотели бы взглянуть на следы ваших ожогов, мистер Карпентер.

Стив испуганно заморгал глазами.

— А зачем? Там смазали лекарством. Я думаю, что будет очень больно, если сейчас снять бинт.

Лоуренс понимающе улыбнулся:

— Ничего, мы попросим медсестру. Мне просто очень хочется посмотреть. Это крайне любопытно.

Карпентеру не оставалось ничего иного, как согласиться.

— Ну, хорошо.

Когда Лоуренс вышел в коридор, чтобы позвать медсестру, Стив испуганно посмотрел на Чарли.

— Слушай, зачем это? Я не понимаю, Чак — ожоги как ожоги…

Чарли смотрел на него неподвижным, немигающим взглядом.

— Он просто хочет взглянуть на твои ожоги.

Карпентер суетливо вертел головой.

— А что ожоги?..

— Мистер Лоуренс считает, что это — ключ к разгадке всего дела.

— Вот как? — Карпентер еще пытался улыбаться. — Да я бы и так вам все рассказал. Я просто был без сознания и не знаю, как все получилось.

Спустя минуту в комнату вошли Лоуренс и медсестра с набором медицинских инструментов.

— Будьте добры, сядьте, пожалуйста, на постели, — сказала она, обращаясь к Карпентеру.

Разрезав ножницами бинт, она аккуратно сняла повязку, и Чарли увидел на шее почти под самыми волосами Стива две темно-красные ранки. А их размеры и форма говорили о том, что скорее всего Чарли был прав.

— Ну, что скажете? — пытаясь храбриться, спросил Карпентер.

— Вы имеете в виду ожоги? — переспросил Лоуренс.

— Да.

Лоуренс улыбнулся.

— Да есть у нас кое-какие мысли по этому поводу. Но так, ничего определенного.

— Какие мысли?

Лоуренс развел руками.

— Ну, так… — Он обратился к сестре: — Спасибо, вы можете быть свободны.

После того, как за ней закрылась дверь, Чарли достал из кармана сигаретный прикуриватель и продемонстрировал его шоферу.

Тот судорожно сглотнул, уставившись на блестящую никелированную игрушку.

В комнате воцарилось напряженное молчание.

Облизнув пересохшие губы, Карпентер криво улыбнулся:

— Я надеюсь, что вы не хотите пришить это дело мне?

Лоуренс тут же возбужденно подался вперед.

— Говорите…

Попеременно переводя взгляд с Лоуренса на Конти, Карпентер принялся торопливо объяснять:

— Это же не я устраивал пикник, на котором ее охранял только один агент! Это не я пил виски с миссис Уилкинсон! Не я все это придумал! Не я ненавидел миссис Уилкинсон и хотел отомстить ей! Это агент Конти!.. Он говорил вам об этом?

Лоуренс подозрительно посмотрел на Чарльза и, сложив руки на груди, уселся на краешек кровати.

— Он говорит правду? — спросил он, обращаясь к Чарли.

Конти еще ничего не успел ответить, как Карпентер воскликнул:

— Да-да! Именно так! Да, он хотел отомстить!

Лоуренс недовольно поморщился.

— Мистер Карпентер, я сейчас обращаюсь не к вам, а к агенту Конти. Это правда?

Чарли сверкнул глазами.

— Я… Мне она очень нравилась… — запнувшись, ответил он.

Он даже не предполагал такого поворота событий. Очевидно, Стив решил припомнить ему все свои прошлые обиды. Не удовлетворившись таким объяснением, Лоуренс снова спросил:

— Какие взаимоотношения были у вас с миссис Уилкинсон? Вы ссорились?

Карпентер снова ответил вместо Чарли:

— Да, конечно, ссорились!.. Спросите у любого… Все вокруг видели, как они ругались. Это было каждый день. У Конти были причины ненавидеть миссис Уилкинсон. Наверняка это он все организовал.

Лицо Чарли словно окаменело. Дело принимало нешуточный оборот. Кроме того что миссис Уилкинсон исчезла, ему самому грозили крупные неприятности. Судя по всему, Стив был готов на все, лишь бы свалить вину за исчезновение Мэгги на ее телохранителя.

Самым худшим для Чарли было то, что и Лоуренс готов был поверить словам личного шофера Мэгги.

— Это нормально, когда агент спорит с охраняемой? — с подозрительностью спросил он у Чарли.

Конти по-прежнему молчал, а вместо него ответы на вопросы Лоуренса давал Карпентер.

— Нет, конечно нет!.. — с ехидной улыбкой восклицал он. — Вот ему и надо задавать все вопросы! Вы только посмотрите! Он молчит, он ничего не хочет отвечать! Мистер Лоуренс, вы просто не знаете всего, что происходило в этом доме! Она относилась к ним как к грязи… Она их даже ни в грош не ставила… А агент Конти особенно бесился по этому поводу. Дело дошло до того, что пару недель назад она вовсе отказалась от охраны.

— Я знаю об этом, — сказал Лоуренс.

Почувствовав, что обстоятельства складываются в его пользу, Стив расслабленно произнес:

— Можно мне сигарету?

— Нет-нет, — торопливо ответил начальник управления. — Здесь нельзя курить. К тому же я и сам не курю.

Лоуренс поднялся с кровати.

— Не надо нервничать, мистер Карпентер. По-моему, вы расстроились.

— Да нет, нет! — торопливо ответил тот. — Из-за чего мне расстраиваться? Нет, ну любой человек был бы в такой ситуации огорчен… Конечно, я понимаю — подозрения сразу падают на того, кто был рядом с ней. Но я — простой шофер. Вы, конечно, можете уверять меня в обратном, и хоть я простой водитель, но у меня хватает ума понять, что вы не уедете отсюда прежде, чем не найдете крайнего. Вам нужен виновный, да? И вы решили свалить все на меня? Я знаю, как вы работаете. Вас даже не интересует виновность человека, вам бы кого-нибудь прищучить… Вот и все.

Чарли напряженно подался вперед.

— Это ты все сделал. Я уверен, — сказал он.

— Ты что, с ума сошел? — взвизгнул Карпентер.

— Ведь все было очень просто… Не правда ли? — продолжал Чарли. — Ты напрасно пытаешься скрыть все от меня! Я тебя насквозь вижу.

Карпентер замахал руками.

— Уберите его от меня! Он сам во всем виноват, а теперь хочет меня подставить! Я не собираюсь с этим мириться! Договорились?.. — он обращался к Лоуренсу.

Тот кивнул:

— Хорошо, но я предупреждаю вас, мистер Карпентер, наша служба теперь считает вас подозреваемым.

Шофер закатил глаза.

— Прекрасно! Только этого мне теперь не хватало!..

— Я бы порекомендовал вам нанять адвоката, — сухо сказал Лоуренс.

Стив протестующе вскинул руки.

— Успокойтесь, я смогу себя защитить.

— Где она?.. — сквозь плотно сжатые губы процедил Конти.

Карпентер нервно засмеялся.

— Поговорите с моим адвокатом, агент Конти.

Лоуренс подошел к Чарли.

— Ладно, на сегодня хватит. Нам пора возвращаться в Колд-Крик. А вы, мистер Карпентер, хорошенько подумайте. И еще… Я бы настоятельно рекомендовал вам не покидать больницу, пока мы не разрешим вам это сделать. Надеюсь, это понятно?

Не дожидаясь ответа, он зашагал к двери.

В этот момент Чарли выхватил из кобуры револьвер и направил его прямо в лоб личному шоферу Мэгги.

— О Боже! — воскликнул Карпентер. — Уберите его от меня!

Лоуренс обернулся.

— Чак! Не валяй дурака!

— Эй-эй! Без глупостей! — кричал Карпентер, пытаясь закрываться руками.

Однако Чарли довольно бесцеремонно повалил его на кровать и приставил револьвер к виску.

— Еще раз повторяю вопрос, — с мрачной решимостью произнес он. — Где Мэгги?

— Я не знаю! — в ужасе прохрипел тот.

Лоуренс принялся уговаривать Конти:

— Чарли, не надо. Убери оружие… Мы — профессионалы и можем добиться своего другими способами. Мы же — положительные герои, мы такого не делаем.

Но Чарли отрицательно покачал головой.

— Я не отпущу его до тех пор, пока он не скажет всю правду!

Лицо Карпентера побелело, губы дрожали.

— Я единственный свидетель… — пролепетал он. — Если Конти меня убьет, то вы вообще никогда не узнаете правды.

Лоуренс осторожно шагнул вперед.

— Чарли, пойдем. Убери оружие, прошу тебя. Не надо делать глупостей.

В ответ Конти взвел курок револьвера.

Едва не плача от страха, Стив взмолился:

— Господи, помоги мне…

Стараясь не повышать голоса, Лоуренс произнес:

— Чарли, пожалуйста, убери револьвер. У тебя и так уже большие неприятности.

В глазах Чарли блестели огоньки ярости.

— Может быть… — негромко проговорил он. — Но это меня уже не остановит. Я не уйду отсюда, пока не узнаю, что он сделал с миссис Уилкинсон.

— О Господи… — бормотал Карпентер. — Он меня сейчас убьет… Вы посмотрите на него — это же сумасшедший. Сумасшедший итальянец!.. Они все психи!..

— Ах ты, сука… — выругался Чарли.

Лоуренс не выдержал и закричал:

— Мы не можем использовать в качестве доказательств признания, добытые подобным образом! Ни один суд не примет их к рассмотрению, даже если он во всем признается!

Тяжело дыша, Чарли отступил на шаг и опустил револьвер. Но затем, внезапно передумав, схватил Карпентера за ногу и приставил оружие к его пятке.

— Я считаю до пяти… — сквозь зубы сказал он. — А потом отстрелю тебе большой палец…

Выпучив глаза, Карпентер завизжал:

— Уберите его! Он меня покалечит!

— Я считаю только до пяти… — повторил Чарли. — А потом нажму на курок… Быстро говори, где она!..

— Чарли! — закричал Лоуренс. — Немедленно забери пистолет! Я тебе приказываю!

— Плевать я хотел на ваши приказы! Считаю до пяти и стреляю. Один… два…

— Я ничего не знаю! Ничего не знаю!.. — заверещал Карпентер. — Отпустите меня! Я просто шофер! Я ничего не делал!

— Три… Четыре… Пять…

Не дождавшись от шофера какого-нибудь вразумительного ответа, Конти нажал на курок.

В палате грохнул выстрел, и комната наполнилась запахом сгоревшего пороха.

Карпентер заорал от боли и начал биться в конвульсиях. Лоуренс выхватил свой пистолет и направил его на Конти.

— Чарли, я буду стрелять, если ты не уберешь оружие! — заорал он. — Ты что, с ума сошел?

Чарли возбужденно мотнул головой.

— Мистер Лоуренс, вы напрасно угрожаете мне оружием. Я пока выстрелил всего лишь в перину. Но если он сейчас же не сознается, я на самом деле отстрелю ему палец. Считаю до пяти. Раз… два…

Лоуренс дрожащим голосом воскликнул:

— Послушай меня, Чарли!..

— Нет! Это ты меня слушай! — заорал Конти. — Если он не признается…

В комнату из коридора влетела медсестра.

— Что здесь происходит?

Увидев в руках обоих мужчин револьверы, она тут же отступила назад.

— Я вызываю полицию!.. И немедленно…

— Подождите! — крикнул Лоуренс.

— Если он связан с этим делом, — продолжал Чарли, — и она об этом знает — ее жизнь ни черта не стоит! Они убьют ее к такой-то матери! Понимаете? Я не хочу этого допустить! Вы можете пристрелить меня, но прежде я добьюсь от него ответа. Считаю до пяти… Раз… два… три…

— Нет!

Лоуренс снова направил на Чарли револьвер.

— Прекрати!

— Четыре…

— Нет! Нет! Не надо! — заверещал Карпентер. — Я все скажу! Только не стреляй! Все! Все! Я расскажу!

Тяжело дыша, Чарли снова перевел револьвер с ноги Карпентера на его лоб.

— Говори, где она?

Закрываясь руками, тот упал на постель.

— Я все скажу! Все! — сквозь слезы выкрикивал он. — Это совсем недалеко отсюда… Пятнадцать миль… Заброшенная ферма… Я все покажу…

Но Чарли не успокаивался.

— Ах, на заброшенной ферме? — воскликнул он. — А я так не думаю!

Он опять угрожающе наставил пистолет на ногу Карпентера, и тот взмолился:

— Не надо!.. Прошу тебя… Я сказал правду… Богом клянусь… Чак, я ни в чем не виноват!.. Это моя сестра и ее муж… Это они меня заставили, я не придумывал этого. Боже мой!..

Он откинулся на подушки и зарыдал, закрыв лицо руками.

— О! Бог мой!.. Я не виноват… Я ни в чем не виноват… Это не я… Не я…

Лоуренс опустил револьвер и вытер взмокший лоб.

— Ну, Чарли, ты даешь! Ладно, оставляем его здесь — и быстро на ферму.

— Что вы с ней сделали? — напоследок бросил Конти.

— Ничего, — всхлипывая, ответил Карпентер. — С ней должны хорошо обращаться.

Чарли угрожающе взмахнул револьвером.

— Ну, смотри… Если причините ей хоть какой-нибудь вред, я разорву тебя на части.

 

61

Сотрудники службы безопасности при правительстве Австралии решили начать операцию по освобождению Мэгги Уилкинсон поздно вечером.

Когда уже стемнело и окрестности освещала лишь ущербная луна, полтора десятка вооруженных агентов окружили ферму и затаились до момента получения условного сигнала.

Когда появившееся с запада облако прикрыло луну и окрестности поглотила тьма, группа захвата получила сигнал к началу операции.

В окна фермы полетели гранаты со слезоточивым газом. После того как прозвучали взрывы, в заваленную старым хламом комнату, в которой находились небритый мужчина лет сорока и невысокого роста женщина, ворвались несколько человек в противогазах с автоматами наперевес.

Мгновенно скрутив злоумышленников, они уложили их лицами на пол и защелкнули наручники на запястьях.

— Где она?

— Я сейчас покажу… — дрожащим голосом сказал мужчина. — Только не бейте меня… Это в старом амбаре.

Когда его вывели на улицу, похититель зажмурился от ярких лучей включенных фар автомобилей. Во дворе стояло полтора десятка человек, среди которых находился и Чарли.

Спустя несколько минут они уже вовсю разбрасывали заваленный старьем пол в большом амбаре с дырявой крышей, освещая ручными фонариками мрачное темное помещение.

— Она здесь, — сказал похититель, показывая на круглую деревянную крышку с железным кольцом в центре, видневшуюся посреди разбросанной по полу соломы.

— Она жива? — спросил Лоуренс.

— Ну, конечно… — дрожащим голосом ответил похититель.

— Вы уверены? Вы же поместили ее сюда тридцать часов назад…

Чарли растолкал всех и бросился к крышке. Открыть ее оказалось непростым делом: она была замурована свежим раствором цемента. Безуспешно подергав за кольцо, Чарли выпрямился и схватил похитителя за полы грязной куртки.

— Что вы с ней сделали? Если с ней что-нибудь произошло — я тебя убью!

Разъяренного Чарли едва удалось оттащить в сторону. Агенты спецслужбы немедленно приступили к работе. Они вначале безуспешно пытались разбить застывший раствор прикладами автоматических винтовок, а затем использовали обнаруженный здесь же, в амбаре, лом.

Лоуренс тут же, на месте, производил допрос задержанных.

— Что вы собирались с ней сделать?

— Мы хотели подержать ее в погребе пару дней… Ну, до тех пор, пока нам не выплатят выкуп… А потом бы мы уехали отсюда и оставили вам сообщение, где ее искать. Она бы здесь не умерла…

Чарли снова кинулся на преступника.

— Она же пожилая женщина! Мать вашу!.. К тому же больная… Ты бы сам попробовал посидеть в этом подвале, сукин сын!

Его снова оттащили в сторону, а Лоуренс недовольно сказал:

— Послушай, Чак, что ты здесь делаешь? Эта операция вообще тебя не касается!

— Между прочим, мы ее личная охрана! — запальчиво воскликнул Конти. — И несем ответственность за ее жизнь! Мы сами должны освободить ее!..

Он находился в таком взвинченном состоянии, что Лоуренс понял — спорить с Конти бесполезно.

— Ну, ладно, — махнул он рукой. — Если хотите, сами разбивайте этот раствор. Черт, он застыл, как бетон!

Чендлер, Бентон и Конти, сбросив плащи и пиджаки, стали орудовать подручными средствами, пытаясь освободить крышку. Им пришлось затратить немало сил, прежде чем крышка подалась.

— Есть! — закричал Джеф. — Чарли, помоги мне…

Вдвоем они потянули за кольцо и с ужасом обнаружили под верхней крышкой еще одну, вдвое меньших размеров. Сюда мог спуститься только один человек.

Чарли прыгнул вниз, открыл крышку полуметрового диаметра и посветил в открывшееся отверстие.

— Миссис Уилкинсон… — позвал он. — Мэгги…

Наконец ему удалось разглядеть лежавшее на земляном полу тело.

Чарли вскочил.

— Быстрее! Она здесь! Несите носилки!

Спустя несколько минут тело миссис Уилкинсон было извлечено из тесного, душного подвала, где она находилась более полутора суток.

Лицо ее было смертельно бледным. Даже укол не привел ее в сознание. Но она была жива…

Несколько агентов, забросив за спину автоматы, потащили носилки с лежавшей на них Мэгги Уилкинсон к машине скорой помощи.

Чарли, Джеф и Боб, стоя у машины, наблюдали, как туда усаживаются Джозеф Лоуренс, Питер Хайвис и двое их помощников.

Джеф попытался было тоже сесть в фургон скорой помощи, однако его довольно бесцеремонно вытолкали оттуда.

— Куда ты лезешь? Здесь и так мало места!

Чарли потащил напарника за рукав.

— Ладно, пошли. Сядем в свою машину.

— Ну, что ты думаешь, Чарли? — на ходу спросил Джеф. — С ней все будет в порядке?

— Не знаю, надеюсь, что да… Она мужественная женщина. Но мы обязательно должны ехать за ней в больницу.

— Ну, конечно. Какие вопросы…

Они уже стояли рядом с машиной, когда фургон скорой помощи неожиданно вернулся. Дверца распахнулась, и один из помощников Лоуренса закричал:

— Эй! Где тут Чарльз Конти? Агент Конти!..

Боб, Джеф и Чарли бросились к фургону.

— Что случилось?

— Она пришла в себя и говорит, что никуда не поедет без своей охраны. Это вы?

Чарли улыбнулся.

— Да.

— Пожалуйста, садитесь в машину.

— Но всем не хватит места в фургоне, — засомневался Чарли.

Лоуренс поднялся.

— Ничего, мы уступим вам свои места.

После того как фургон освободился, Чарли, Боб и Джеф сели рядом со стоявшими на полу носилками, на которых лежала Мэгги. Здесь же сидел санитар, устанавливающий капельницу.

— С ней все в порядке? — спросил Чарли.

— Да, — ответил тот. — Она уже пришла в сознание.

Словно подтверждая эти слова, Мэгги открыла глаза и слабо улыбнулась.

Чарли взял ее за руку.

— Ты где был? — прошептала она.

— Вас искал.

— И сколько же времени тебе понадобилось на то, чтобы выяснить, из-за чего появились эти ожоги на шее Стива?

— Двадцать два часа.

Она поморщилась.

— Но ведь это же было очевидно… — несмотря на слабость, она еще находила в себе силы издеваться.

— Совсем нет, — возразил Чарли. — Я был единственный, кто догадался.

Лоуренс, который стоял у открытой двери фургона скорой помощи, услышав разговор Чарльза Конти и Мэгги Уилкинсон, воскликнул:

— Мэм, мы нашли вас только благодаря агенту Конти. Он, между прочим, ранил в больнице вашего шофера.

Лоуренс, конечно, слукавил, но Чарли не стал возражать. Ведь он действительно собирался подстрелить Стива Карпентера.

Мэгги улыбнулась:

— А! Так, значит, ты все-таки в кого-то выстрелил?

— Он не просто выстрелил, он ранил его в ногу, — уточнил Лоуренс.

Мэгги слабо усмехнулась:

— А следовало бы вообще убить этого негодяя. Я ведь ему так доверяла… — И, немного помолчав, она добавила: — Чарли, закрой дверь, я не хочу, чтобы здесь были липшие люди. К тому же нам с тобой надо поговорить.

 

62

Прошел целый месяц. Мэгги вышла из больницы, когда в Австралии уже бушевала весна.

Яркое солнце светило в окна палаты, которую покидала Мэгги Уилкинсон.

Она в последний раз поправила прическу и уже собиралась уходить, когда на столике в палате зазвонил телефон.

— Алло…

— Вы просили соединить Вас с премьер-министром?

— Да.

— Соединяю.

Через несколько секунд в трубке раздался голос премьера:

— Алло, миссис Уилкинсон?.. Как ваше здоровье?

— Спасибо, все хорошо, — недовольно сказала она.

— Что-то случилось? Почему вы звоните?

— Я хотела бы, чтобы вы лично позаботились о сотрудниках моей охраны. Они, между прочим, спасли мне жизнь.

— А что я должен сделать? — с недоумением спросил премьер.

— Ничего, — сухо ответила Мэгги. — Вы должны просто позаботиться о них. Я хочу, чтобы они всегда оставались в поле вашего внимания.

— Хорошо, мэм.

— Особое внимание обратите на молодого человека по имени Чарльз Конти.

— Разумеется, мэм.

— В таком случае — у меня все, — сказала Мэгги и положила трубку.

В последний раз осмотревшись, она вышла из палаты. Здесь, в коридоре больницы, ее ожидал Чарльз Конти и высокий санитар с креслом-каталкой.

— Что это такое? — недовольно спросила Мэгги.

Санитар улыбнулся:

— Кресло-каталка, мэм.

Она тоже улыбнулась.

— Это я вижу. Но я как-нибудь и на своих ногах могу уйти.

Она взяла под руку Чарли и уже было направилась по коридору, но санитар решительно преградил ей путь.

— Миссис Уилкинсон, в больнице существует правило, что больной должен покинуть ее на кресле-каталке.

Мэгги уперлась:

— А я хочу уйти сама. Я совершенно здорова, и незачем относиться ко мне как к инвалиду!

Санитар развел руками.

— Я все понимаю, мэм, но есть правила поведения, установленные в нашей больнице.

Мэгги завелась:

— Какие правила, молодой человек? Я не понимаю, о чем вы говорите! Я совершенно здоровый человек, который имеет право покинуть больницу на своих двоих.

Чарли прикрыл лицо ладонью, еле удерживаясь от смеха. Мэгги еще не успела выздороветь, а уже проявляет характер.

Но санитар оказался упрямым парнем.

— Миссис Уилкинсон, я просто пытаюсь выполнить свой долг.

— Я не поеду в кресле-каталке!

Чарли не выдержал и, вставив два пальца в рот, громко свистнул. Санитар и Мэгги одновременно вздрогнули и уставились на него.

— Позвольте прервать ваш милый разговор, — сказал Чарли и повернулся к санитару: — Неужели правила настолько святы?

Санитар обиженно отвернулся.

Тогда Чарли повернулся к миссис Уилкинсон:

— Мэгги, садись ты в эту чертову каталку!

Шумно вздохнув, она все-таки уступила его просьбе и уселась. Санитар с довольным видом покатил кресло по коридору.

Мэгги сразу же по достоинству оценила этот пункт больничных правил.

— Хм, а здесь вполне удобно, — подняв голову, она улыбнулась Чарли. — Ты молодец. Правильно сделал, что уговорил меня сесть. Так даже приятнее.

 

63

По коридору Чарли медленно катил кресло-качалку. Как только они покинули больницу, Мэгги радостно соскочила с кресла на ноги и, подняв руки, закружилась на месте. «Господи, как хорошо! — подумала она. — Я как будто выздоравливаю после тяжелой и продолжительной болезни». Она зажмурила глаза и посмотрела вдаль. Белый новенький мерседес остановился в конце аллеи, и из него поспешно вышел высокого роста стройный, но уже поседевший мужчина.

«Почему он так знаком мне?» — подумала Мэгги, и сердце ее учащенно забилось.

Мужчина приближался, и Мэгги скорее осознала, чем увидела, что это Дик. Да, Дик Джоунс, слегка постаревший, поседевший, но все такой же привлекательный, как и раньше. Мэгги побелела, выпрямилась, руки ее вяло опустились, она уставилась на него как на привидение.

— Чарли, оставь меня на несколько минут, — только и смогла она произнести, и молодой человек, в недоумении взглянув на нее и незнакомца, шедшего к ней, поспешно отошел в сторону. Что-то такое в ее голосе заставило его подчиниться приказу безропотно, что он и сам не мог бы объяснить сейчас.

Мэгги и Дик стояли и молча смотрели друг на друга. Было очень тихо, и только легкое шуршание листьев нарушало эту тишину.

— Здравствуй, Мэгги, — сказал Дик. — Вот видишь, я вернулся. Мне пришлось долго искать тебя.

Мэгги почувствовала, что Дик старается выглядеть равнодушным, он говорил подчеркнуто кратко и сдержанно, но прежнее восхищение ею было живо в нем. Она увидела это в его глазах, оно звучало в его голосе, проступало в жестах.

«Господи, как хорошо, что я успела покраситься, — почему-то вдруг промелькнуло у нее в мозгу. — И как хорошо, что умело положенный грим скрывает глубокие морщины под глазами».

Да, при мягком освещении, таком, как сегодня, она выглядит потрясающе — она видела, как он смотрел на нее. Белые брюки сидели на ней отлично, а свободная блузка скрывала лишний жирок на талии.

Она молча смотрела на него. Ей стало грустно. «Люди расходятся, — подумала Мэгги, — проходят годы, они снова встречаются, и встречи эти только доказывают, что между ними существует все-таки что-то общее, какие-то теплые воспоминания». Она была рада, что Дик здесь. Это было ужасно — натолкнуться на него вот так, как сейчас, увидеть поредевшие волосы, чуть ссутулившуюся спину…

«Почему он замолчал? Неужели мы так быстро исчерпали темы для разговора?» — Мэгги сидела и с полуулыбкой смотрела на него.

— Я лучше пойду, — сказал Дик, и Мэгги показалось, что он съеживается и увядает прямо у нее на глазах. — Я думаю, что мне лучше оставить все как есть. Я сейчас уйду, не волнуйся…

— Уйдешь? Куда? — тихо спросила Мэгги, нарушив свое молчание.

— Не имеет значения. Если я останусь здесь, я сделаю что-нибудь непредусмотрительное. Я просто хотел сказать тебе, что я страшно виноват перед тобой. Я понял, что не от тебя я убегал, а от себя, я боялся самого себя. И с того момента, когда вновь увидел тебя, я понял это. Мэгги, ты научила меня любить, и я никогда не смогу забыть тебя, никогда не смогу отказаться от тебя. Только ты на самом деле имеешь для меня значение. Я думал, что смогу забыть тебя, был уверен, что мне это удастся, что у меня хватит сил, но я ошибался…

Дик замолчал и посмотрел на Мэгги. Она стояла, по-прежнему резко выпрямившись, и смотрела куда-то вдаль, поверх его головы, и что выражал этот грустный взгляд, понять было невозможно.

Ему вдруг стало все безразлично. Он столько искал ее и наконец-то нашел. Но это ничего не изменило: ни искупить прошлое, ни зачеркнуть его они по-видимому не смогли. «Мэгги, любимая моя, прости меня», — молили его глаза, и он решился на последний шаг.

— Я люблю тебя, — твердо произнес он. — Я хочу, чтобы мы снова были вместе. Если ты не считаешь, что это уже слишком поздно.

Он смотрел на нее. Мэгги отбросила с лица прядь рыжих с проседью волос, устремила на него свой прямой открытый взгляд и улыбнулась.

— Нет, не поздно.

Несколько мгновений он смотрел на нее с необыкновенной нежностью, а затем протянул руки, и Мэгги бросилась к нему, к его губам, таким твердым и требовательным, когда они коснулись ее губ. Руки ее обвились вокруг его шеи. Она не могла оторваться от него, ей казалось, что она вернулась к источнику своей жизни.

— Какая ты красивая, Мэг, — голос его прозвучал очень нежно. Он был по-настоящему восхищен, и смятение ее прошло. Он еще сильнее прижал ее к себе. Его губы на ее губах, он целовал ее все глубже, все требовательнее. Мэгги обнимала его с силой, поражавшей ее. Невозможно, немыслимо! Он рядом, она обнимает его… Они снова вместе, можно целовать его без конца, касаться губами его глаз, лба, губ. И он хочет ее, теперь она уверена в этом, ему не все равно.

— Боже, Дик! — выдохнула она. — Все это время я не могла заставить себя думать, что ты навсегда ушел из моей жизни.

— Я ошибался, моя любимая. Теперь никто никогда не будет значить для меня больше, чем ты, Мэгги! Я люблю тебя!

— Любишь? Дик, это правда? — она стиснула его еще сильнее. Он нежно поцеловал ее. Посмотрев ему в глаза, она поняла, что сейчас он действительно сказал правду. И она вновь подумала, что никогда не была так счастлива, как в этот самый счастливый миг ее жизни. Мысль о том, что она нужна ему, дорога для него, сама по себе была для нее наслаждением, а кроме того, для нее было счастьем чувствовать, что она не сама по себе, а принадлежит мужчине, которого любит, и нужна ему.

— Мэгги, послушай меня. То, что я чувствую к тебе… Это очень серьезно. Я хочу, чтобы ты знала это. Я хочу дать тебе все, на что я способен. Я…

— Этого достаточно! Мне нужно только одно, Дик, — твоя любовь. Я всегда любила только тебя. Просто так все быстро произошло с Джозефом. Меня захватил этот водоворот, а ты… ты бросил меня…

— Мэгги, — голос его был хриплым и одновременно нежным. — Я очень хочу, чтобы ты была со мной, но решение ты должна принять сама. Я хочу, чтобы ты знала: что бы ни случилось, я пойму.

Мэгги коснулась пальцами его лица.

— Я люблю тебя, Дик.

— Встретимся в аэропорту через два часа. Вот твой билет до Нью-Йорка. Я хочу, чтобы ты была со мной, мы начнем все заново. Я люблю тебя, Мэгги. Но я хочу, чтобы ты подумала. Я не хочу рисковать.

Он медленно отстранился от нее.

— Подумай еще раз, — твердо сказал он. — У тебя есть время. Я буду ждать тебя в семь часов вечера в аэропорту.

 

64

Открыв шкаф, Мэгги начала торопливо одеваться. На голову она повязала платок. Затем она открыла входную дверь и на цыпочках выбралась на улицу.

«Господи, только бы меня никто не заметил», — охваченная радостным ожиданием, она чувствовала себя девочкой, впервые оказавшейся далеко от дома, но все вокруг прекрасно, и вот-вот произойдет что-то чудесное. Она ухватилась за дверную ручку и решительно захлопнула дверь.

Заурчал и завелся мотор машины. Послышался тихий хруст утрамбованного под шинами гравия дорожки.

«Эй, люди! — хотелось крикнуть ей. — Я хочу сообщить вам, что я очень счастлива! Я еду к самому замечательному человеку на свете, и он принадлежит мне!»

Мэгги гнала машину, а перед глазами стояли события этого дня, она вспоминала каждое сказанное им слово, выражение его лица. Он сказал: «Все будет!» Будет ли? Сможет ли она содрогаться, трепетать и застывать в экстазе, как прежде? Она будет обнимать его, приносить ему радость и знать, что такое любовь, что самый дорогой в мире человек хочет, чтобы она была с ним… Ей нужен Дик. Она последует за ним хоть на край света! Пока Дик жив, она будет с ним каждую минуту, каждую секунду — сколько ей дано.

Она открыла дорожную сумку и с улыбкой посмотрела на билет до Нью-Йорка. В этот момент с машиной что-то случилось и ее занесло. Мэгги попыталась выровнять ее, но положение все больше осложнялось. Последнее, что она почувствовала, — это сильный глухой удар и падение куда-то вниз в пропасть…

Было без пяти минут семь. Дождь лил как из ведра. Дик стоял рядом с трапом и глядел вслед воспаленными от ветра и бессонницы глазами.

«Не стой как чурбан, — говорил он себе. — Она не приедет. Она не простила мне прошлого, и у меня нет права обвинять ее. Ты виноват сам, ты предал ее и теперь получаешь то, чего ты достоин. Так что лучше сощурься, как в кресле зубного врача, пока не пройдут эти нестерпимые пять минут».

Трап самолета убрали. Дик обернулся и посмотрел назад. Никого не было. Он зашел в салон, и стюардесса наглухо закрыла за ним дверь.

«Прощай, Мэгги, — подумал он. — Будь счастлива!»

Но ее нежный голос все еще звучал в его ушах: «Дело в том, что я люблю тебя, Дик!» Ведь он тоже любит ее, к чему себя обманывать. Но раз она решила остаться здесь, значит так тому и быть.

И еще долго после того, как самолет начал разгон, он смотрел в окно и ждал невесть чего — никому неизвестный пассажир, на незнакомом аэровокзале, в этой чужой дождливой стране.

 

65

Большая шлюпка отделилась от стоявшего неподалеку от берега торгового корабля и стала неспешно приближаться к берегу.

Кроме двух гребцов в ней находились еще трое: двое мужчин — один постарше, другой моложе — и женщина с ярко-рыжими волосами. Это были Лион Хартгейм, Луиджи Скальфаро и Джастина.

Алжир встретил их багрово-красным солнцем на безоблачном горизонте и раскаленным воздухом.

Шлюпка остановилась рядом с абсолютно пустым причалом, и путешественники вышли на берег. Гребцы вынесли из шлюпки несколько больших чемоданов и, оставив их рядом с неподвижно стоящими путешественниками, вернулись на корабль.

Пламенные лучи солнца жгли растрескавшийся асфальт, на котором одиноко стоял проржавевший портовый кран, отбрасывающий большую тень на пирс. После того, как французы эвакуировались из Алжира, жизнь в этой бывшей колонии, казалось, замерла.

— Да, похоже, мы добрались… — сказал Луиджи, отряхивая свой ослепительно белый костюм. — И похоже, что мы первые туристы, кто приехал сюда после окончания войны за освобождение. Правда прошло уже семь лет, но здесь, кажется, до сих пор не пришли в себя.

— Интересно, куда подевались все люди? — с любопытством спросила Джастина, надевая на голову широкополую соломенную шляпу. — Кстати, Луиджи, мы не туристы, а путешественники.

— А какая разница?

— Туристы, как только приезжают куда-нибудь, сразу же начинают думать о возвращении домой, — объяснил Лион. — А путешественники вполне могут и не вернуться…

Луиджи услышал в этих словах какой-то угрожающий подтекст и призадумался:

— Нет. В таком случае мне хотелось бы считать себя туристом. Я предпочел бы все-таки вернуться домой.

— Что ж, посмотрим…

Лион тем временем направился к громаде портового крана, за которым, как он заметил, прятались мальчишки.

— Ялла, ялла… — позвал он. — Ману, ману… Ажи.

Из-за крана выбралось полтора десятка грязных и оборванных мальчишек, которым Лион указал на чемоданы. Дети с готовностью схватили их и потащили через опустевший пирс.

Путешественники остановились в самой большой гостинице города Аннаба, куда они прибыли.

Прежде чем поселиться в гостинице, они должны были зарегистрироваться, как иностранцы, у полицейского, сидевшего за соседней стойкой.

Посмотрев паспорта всех троих, тучный, потный араб в полицейском мундире спросил на довольно сносном французском:

— Мсье Хартгейм, а кто вы по профессии?

Лион, который за последние несколько месяцев сильно похудел и осунулся, ответил ему вопросом на вопрос:

— А разве это имеет какое-то значение?

— Извините, мсье, у нас такой порядок. Иностранцы, прибывающие в нашу страну, должны сообщить о своем роде занятий.

— Ну что ж… Я — отставной политик.

— А мадам Хартгейм?

— Я — писательница, — торопливо ответила она.

— А мсье Скальфаро?

— Бизнесмен.

— Как долго вы собираетесь пробыть в Алжире?

Лион замялся.

— Мсье Скальфаро, наверное, останется здесь на несколько недель. А мы с женой намерены пробыть в вашей стране дольше, может быть несколько месяцев.

Полицейский с изумлением взглянул на Лиона.

— Несколько месяцев? Здесь?

Джастина и Лион переглянулись между собой и подтвердили:

— Да, именно здесь.

Полицейский забормотал что-то по-арабски, но больше ничего не сказал и, поставив штампы в паспортах путешественников, положил их на стойку.

Закончив формальности с заселением в гостиницу, все трое спустились после этого вниз, в небольшой ресторан. Здесь было совсем немноголюдно. Очевидно, ресторан предназначался только для проживающих в гостинице иностранцев.

Джастина с любопытством рассматривала сидевшую здесь публику: пожилого сухощавого англичанина, медленно попивающего крепкий чай, семейную пару с детьми, неизвестно каким образом оказавшуюся здесь, и еще несколько неопределенного вида и возраста мужчин: скорее всего это были французы, которых по возвращении на родину не ожидало ничего хорошего.

Единственный официант с чисто арабской медлительностью расхаживал по залу.

Путешественники заказали кофе, и Лион развернул на столе большую карту Алжира.

— Ну что ж, мы можем поехать на юг поездом, — сказал он, водя пальцем по карте. — Но некоторые здесь пользуются автобусом.

Луиджи улыбнулся:

— Мы с Джастиной готовы следовать твоим планам.

Лион приподнял взгляд от карты и, холодно сверкнув глазами, произнес:

— У меня нет никаких планов.

Все то время, которое они провели на корабле по дороге в Алжир, Луиджи ощущал неприязненные чувства, исходившие от Лиона.

Да, он сильно изменился. После краха своей карьеры он готов был обвинять в этом кого угодно, но только не себя. Казалось бы, возраст и опыт, жизненная мудрость и терпимость должны были помочь ему преодолеть неизбежный в таких случаях душевный кризис.

Однако Джастина горестно отмечала, что Лион обозлился чуть ли не на весь свет и замкнулся в себе.

Правда, Джастина надеялась, что путешествие в Африку развеет мрачные воспоминания и поможет Лиону вновь обрести веру в себя. Сейчас ему нужен был покой, которого в Европе найти было нельзя.

Сам Лион думал о том, что в жизни наступает время, когда она неизбежно начинает замедлять свой ход. Чем старше становишься, тем сильнее понимаешь, что время жизни течет уже совсем не так. Ты чувствуешь, что может произойти все что угодно.

— Прошлой ночью я видел очень странный сон, — неожиданно произнес он, отодвигая от себя карту. — Я только сейчас о нем вспомнил.

— Лион, пожалуйста, не надо, — сказала Джастина. — У всех бывают дурные сны.

Ей было неудобно перед Луиджи за то, что Лион ведет себя подобным образом. Но тот не последовал ее совету.

— Я знаю, что это скучно. Но мне все-таки хотелось бы рассказать о нем Луиджи. Это действительно был очень странный сон. Мне снилось, будто я путешествую на поезде. Вдруг я понял, что поезд попадет в катастрофу или упадет с обрыва в море. Не знаю почему, но этот поезд должен был разбиться. А потом мне показалось, что поезд может не разбиться, если я закричу. И я закричал. Но было слишком поздно. А я по-прежнему кричал и кричал. Тогда я стал закрывать себе рот руками, но ничего не мог с собой поделать. Вот если бы был пластырь — тогда другое дело. Я весь дрожал, как будто я умирал и это была игра со смертью.

Джастина, которая ненавидела ездить на поездах, разнервничалась и вскочила из-за стола.

— Ну, зачем ты рассказываешь этот отвратительный сон? — едва сдерживая слезы, воскликнула она. — Это никому не интересно!

Вытирая платком проступившие в уголках глаз слезы, она быстро вышла из зала.

— Что случилось? — обеспокоенно спросил Луиджи. — Почему она плачет?

Лион махнул рукой.

— Оставь ее в покое, она успокоится и вернется. У всех нас бывают неудачные сны. Она сейчас начала работу над книгой, и ее, наверное, терзают творческие муки. Она вообще подозревает, что у многих вокруг есть какое-то собственное представление о жизни, о котором сама она не знает. Ей очень хочется все это постичь, но пока ничего не получается.

Словно в подтверждение его слов, Джастина спустя полминуты снова появилась в зале. Она выглядела вполне бодрой и веселой.

— Ну, ладно! — весело воскликнула Джастина, останавливаясь перед столиком, за которым сидели Луиджи и Лион. — Вы мне оба надоели со своими скучными разговорами. Если кто-нибудь из вас хочет присоединиться ко мне, то мы могли бы совершить прогулку по этому таинственному тихому городу.

Лион улыбнулся:

— Я так и знал, что ты хочешь прогуляться…

В этот момент в зал вошел невысокий небритый толстяк неопределенного возраста в неопрятной, засаленной рубашке, измятой грязной шляпе, с потными дрожащими ладонями, которыми он ежесекундно вытирал такой же потный лоб.

Увидев в ресторане новых людей, он тут же направился к ним и заискивающим голосом сказал:

— Извините, господа. Вы не могли бы уделить мне минутку своего внимания? Вы, наверное, американцы? Да?

Лион настороженно посмотрел на незнакомца.

— Не совсем так. Мы из Европы.

Толстяк, чье небритое, опухшее от жары и очевидного злоупотребления спиртным лицо производило отталкивающее впечатление, невпопад хихикнул и продолжил:

— Я — американец, господа. А вы, наверное, остановились здесь, в «Гранд Отеле»? Вы сейчас живете здесь?

— Да, — ответил Лион.

— Я — Эрик Моррис. Я хотел бы попросить у вас немного мелочи, чтобы выпить шерри.

Лион сунул руку в карман брюк.

— Да, конечно.

Лицо американца озарила такая счастливая улыбка, словно он голодал несколько дней. Взяв дрожащей рукой протянутую ему мелочь, он стал рассыпаться в благодарностях:

— Спасибо вам, спасибо, господа…

— Эрик! — раздался властный женский голос откуда-то сзади.

Невысокая пожилая американка с такими же рыжими, как у Джастины, волосами и огромным некрасивым ртом возмущенно размахивала руками:

— Эрик! Ах ты, негодяй! Ты — мерзкий, несчастный ублюдок! Что же ты делаешь?

Моррис перепуганно направился к выходу.

— Я просто хотел попросить у них сигарету, — забормотал он.

— Ты — мерзкий, лживый мальчишка! — закричала она. — Думаешь, что обманешь меня? Ты помнишь, что сказал тебе доктор по поводу алкоголя? Не смей пить!..

После небольшой прогулки по довольно грязным, как во всяком портовом городе, улицам — кое-где пустынным, кое-где заполненным громкоголосой толпой, Джастина и Лион вернулись в отель.

Вечер они провели в молчании, занимаясь каждый своим делом: Джастина записывала свои первые впечатления от встречи с Алжиром в толстый блокнот, служивший ей дневником, а Лион меланхолически пролистывал газеты, в основном французские, которые ему удалось купить в городе.

Джастина на мгновение оторвалась от записей и шумно вздохнула.

— Что с тобой, дорогая? — спросил Лион.

— Да ничего, просто я вспомнила о том, как ты сегодня рассказывал о своем сне. Скажи мне честно, зачем ты это сделал?

Лион сощурился.

— А что в этом особенного? — с вызовом спросил он. — Я рассказал свой сон человеку, который хотел услышать о нем. Допустим, тебе это не понравилось, а ему — понравилось. Что в этом дурного? Это ведь был просто сон… Я понимаю, что тебе было скучно, но я не понимаю, почему ты так близко к сердцу воспринимаешь это…

Джастина потянулась за сигаретой.

— Потому что это совершенно неинтересно.

Она почувствовала, что начинает заводиться, и чтобы хоть немного успокоиться, закурила.

Ей казалось, что в последнее время Лион только и делает, что старается оскорбить ее.

— Конечно, Луиджи галантный, обходительный молодой человек, — сказала Джастина, — но на твоем месте я не стала бы уж слишком откровенничать.

— Почему? Ты что, не доверяешь ему?

— Да нет, конечно, доверяю. Но ведь мы с тобой — это одно, а Луиджи — другое.

Лион со злостью отшвырнул газету в сторону.

— Ладно, я пойду погуляю.

— А я останусь. Мне очень нравится в этом номере, после суток, проведенных на теплоходе.

Лион быстро переоделся и направился к двери.

— А ты не хочешь обнять меня? — спросила Джастина. Медленно, словно нехотя, он подошел к ней и, опустившись на колени рядом с постелью, на которой лежала Джастина, положил руку ей на обнаженный живот.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказала она.

Лион едва заметно усмехнулся:

— Я рад это слышать. Так почему же я не должен доверять Луиджи?

Джастина, ожидая, что он обнимет ее, подалась вперед, но этого не произошло.

— Луиджи был прежде твоим другом, — сказала она. — Ладно, давай сейчас не будем об этом. Ведь нам обоим хочется другого…

Но Лион неожиданно встал и, резко хлопнув дверью, вышел. Он быстро спустился по лестнице и, миновав вестибюль, зашагал по улице.

Джастина вышла на балкон в своем номере, запахивая полы халата. Она видела, как среди серых одеяний арабов мелькает темный пиджак Лиона.

По улице проезжали редкие автомобили, скрипели коляски, где-то кричали ослы, разноголосый гул поднимался к обожженному солнцем небу.

Словно почувствовав спиной взгляд Джастины, Лион остановился и резко обернулся. Он успел увидеть лишь мелькнувшую на балконе полу халата. Тогда он ускорил шаг и, свернув в ближайший переулок, направился туда, где за однообразными низкими двухэтажными зданиями, выкрашенными в белый цвет, была видна полоска моря.

Лион остановился у маленького плато, которое поднималось над морем, а оттуда шел пологий спуск к песчаному берегу.

Плато было усеяно желтоватыми камнями и мелкими точками ярко-белых цветов на фоне густеющей синевы неба.

Остановившись на голом месте среди камней, он увидел неподвижное море, а чуть дальше массивный мыс, дремавший в светлой воде. В вечерней тишине до него донесся легкий стук мотора. Далеко-далеко он увидел рыболовное суденышко, скользившее по сверкающей морской глади.

Лион выбрал ровное место среди камней и сел, обхватив колени руками и пристально глядя в одну далекую точку над горизонтом.

 

66

Рано утром Джастина проснулась в холодном поту. Ей тоже приснился дурной сон — может быть, из-за царившей вокруг духоты.

Проснулась она из-за того, что кто-то стучал в дверь.

— Кто там? — крикнула Джастина, приподнимая голову от взмокшей подушки.

— Это я, Луиджи. Ты уже проснулась?

Джастина помолчала.

— Не совсем.

— Очень хороший день! — крикнул Луиджи. — Я не хочу, чтобы ты пропустила его. Пойдем прогуляемся.

— Я буду через минуту, — сказала Джастина, устало поднимаясь с постели и направляясь к умывальнику в дальнем конце комнаты.

Кое-как приведя себя в порядок, она заглянула в соседнюю комнату, где стояла кровать Лиона. Там было пусто. Похоже, его не было целую ночь.

Вернувшись в свою комнату, Джастина остановилась перед зеркалом и начала приводить себя в порядок. Снова раздался стук в дверь, и она опять услышала голос Луиджи:

— Ты в порядке?

— Да, — равнодушно ответила она.

Да, наверное, ему надо открыть. Она набросила на себя халат и впустила Луиджи.

— Привет, — сказал он, заглядывая в соседнюю комнату, которую снимал Лион. — У тебя в номере целая свободная комната?

Сейчас широкая улыбка Луиджи почему-то вызывала у нее отвращение. Она даже с ужасом подумала о том, что когда-то ей хотелось пофлиртовать с этим молодым человеком.

— Ты не слишком хорошо выглядишь, Луиджи, — сказала она, — особенно по сравнению со вчерашним днем.

— Ты, между прочим, тоже не слишком свежа, — ответил Скальфаро.

На правах старого друга семьи он направился к окну и широко распахнул ставни. Был один из множества солнечных дней, ничем не отличающийся от таких же других здесь, в Африке.

— А где Лион? Ты не видел его вчера вечером? — спросила Джастина.

— Я был в ресторане, но не встретился с ним.

Джастина стояла отвернувшись.

— Ты не мог бы заказать что-нибудь в номер? Кофе, булочки… Мне сейчас очень хочется кофе.

Луиджи направился к висевшему на стене телефонному аппарату и занялся заказом. Спустя несколько минут горячий кофе и булочки были в номере.

Джастина и Луиджи сели завтракать.

— Знаешь, ты — удивительный человек. Совершенно непредсказуемый… — сказал Луиджи.

Она криво улыбнулась:

— Не пытайся со мной флиртовать, Луиджи. У меня для этого нет настроения.

Ее голову сверлила одна-единственная мысль — где Лион, почему он не приходил ночевать? Может быть, с ним что-то случилось?

— Ну, хорошо. Я не буду, — засмеялся Скальфаро, поднимаясь из-за стола. — Допивай кофе, а после этого я поведу тебя по магазинам. Лучше гулять по городу сейчас, пока еще не стало слишком жарко. Кажется, ты вчера говорила, что хочешь купить противомоскитную накидку.

Она равнодушно пожала плечами.

— Не помню. Может быть, говорила, а может быть, и нет. Сейчас это уже неважно.

Скальфаро махнул рукой.

— Да ладно, Джастина, не переживай. Он придет. Лучше одевайся. Уверяю тебя, потом будет не до прогулок. Я выйду в соседнюю комнату и не буду закрывать дверь.

Он открыл дверь и заглянул через порог.

— А почему вы с Лионом не живете в одной комнате? — спросил Луиджи.

— Если ты говоришь о сексе, то спать вместе — это не самое лучшее. К тому же я часто работаю по ночам.

Луиджи усмехнулся:

— Вот как? Ну что ж, вполне правдоподобное объяснение. Ладно, одевайся, Джастина.

Луиджи вышел в соседнюю комнату, и в этот момент скрипнула входная дверь и в номере появился Лион. На его потемневшем лице красовались несколько царапин и ссадин. Хлястик на пиджаке был оторван, на губе запеклась кровь.

— Я могу войти? — неожиданно тихо спросил он.

Не оглядываясь, Джастина ответила:

— Конечно.

Лион стоял прислонившись спиной к двери, и она обернулась.

— Что с тобой?

Он попытался обнять ее, но Джастина отстранилась.

— Не надо, Лион.

Он направился к двери в свою комнату, понуро опустив голову, но на полпути остановился и изменившимся, глухим голосом спросил:

— Кто там?

— Это только Луиджи, — оправдывающимся тоном ответила Джастина.

— А что он делает в моей комнате?

Джастина молчала, опустив голову.

Тогда Лион повысил голос:

— Что он делает в моей комнате?

— Он просто ждет там, пока я переоденусь, — растерянно пролепетала она.

Лион решительно шагнул в дверь.

— А, это ты? — сказал Луиджи.

Его веселый голос не соответствовал мрачному настроению Хартгейма.

— Что здесь происходит, черт возьми? — с тихой угрозой произнес Лион.

— Слушай, ты выглядишь так, как будто только что вернулся с войны. Что с тобой случилось? Мы с Джастиной решили просто пойти погулять.

Не обращая внимания на сумрачное настроение Лиона, Луиджи подвел его к висевшему на стене зеркалу.

— Тебе стоит посмотреться на себя в зеркало.

Лион, мельком взглянув на свое отражение, тут же опустил голову.

— Да, мне нужно выпить кофе и принять ванну, — глухо произнес он. — Ладно, идите. Оставьте меня в покое…

Джастина потащила Луиджи за руку.

— Ладно. Пойдем.

— Увидимся позже.

Днем Джастина и Лион обедали в ресторане гостиницы.

За столик напротив них уселись Эрик Моррис и его мать Аманда, та самая некрасивая женщина с большим, как у жабы, ртом и ярко-рыжими короткими волосами.

— Я очень боюсь, как бы не началась эпидемия малярии, — говорила Аманда, доставая из сумочки какой-то тюбик и пипетку.

Она капнула несколько капель в графин с водой, и вода окрасилась в ярко-фиолетовый цвет.

Джастина поняла, что это был марганцево-кислый калий. Эрик поморщился:

— Я не могу пить такую воду…

— Пей! — рявкнула на него мать, и толстяк тут же повиновался.

Сейчас он выглядел значительно лучше, чем вчера, когда Джастина и Лион впервые увидели его. Он был чисто выбрит, аккуратно причесан и одет во вполне приличный костюм.

— Слушай, — сказала Джастина вполголоса, обращаясь к Лиону, — этот парень похож на маньяка. Они оба — монстры. — Лион едва заметно улыбнулся:

— Между прочим, она твоя коллега. Писательница. Пишет путеводители. Путешествует по разным странам.

Джастина опустила глаза. Ей было неприятно слушать такое.

— Кстати, — продолжал Лион, — я договорился с ними о том, что завтра утром мы отправимся на юг на их «мерседесе». Думаю, что это будет намного проще, чем если бы мы ехали на поезде.

Джастину охватила тоска.

— Господи, какой у нас небогатый выбор — либо ехать в каком-то ужасном поезде, либо на машине с этими ужасными людьми.

Лион холодно посмотрел на жену и отвернулся.

— А я не собираюсь мучиться. Я уже сделал свой выбор, — резко ответил он.

Джастина еще ничего не успела сказать в ответ, как внезапно свет в ресторане погас.

— О Бог мой… — простонала она. — Только этого не хватало! Здесь же ни одного окна нет. Я ненавижу сидеть в темноте…

Официанты, которых на сей раз в ресторане было больше, чем вчера, расставили на столах подсвечники с зажженными свечами.

Лица в дрожащем свете казались какими-то неясными и размытыми.

— Я хотел тебя спросить насчет сегодняшнего утра и Луиджи, — сказал Лион. — Он ночевал в моей комнате?

Она посмотрела на него расширившимися глазами. Он что, с ума сошел?

— Луиджи просто зашел утром, чтобы пригласить меня пройтись по магазинам. Вот и все. И вообще, Лион, мне было очень неприятно, когда Луиджи узнал о том, что ты не ночевал в гостинице прошлой ночью.

Лион обратил внимание на то, что из-за соседнего стола за Джастиной внимательно наблюдает Эрик Моррис. Его покрывшееся потом лицо выглядело большим жирным пятном. Что-то мелко бормоча про себя, он неотрывно смотрел на Джастину.

— И все-таки мне интересно… Что он делал в моей комнате? — повторил Хартгейм. — Ты ведь ничего об этом не сказала.

— А ты не сказал мне, где был прошлой ночью, — огрызнулась Джастина.

— А ты не спрашивала.

— А я и не собираюсь!

Разговор уже начинал принимать угрожающий характер. Джастина почувствовала, что нервы ее начинают сдавать и на глаза наворачиваются слезы.

— Так что насчет завтрашнего утра? — спросил Лион. — Ты едешь на машине?

— Я ненавижу поезда, но с ними ехать не собираюсь; если я им очень нужна, пусть попросят.

С этими словами Джастина вскочила из-за стола и, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать, зашагала через весь зал к выходу из ресторана.

Когда Лион вернулся в номер, Джастина уже забылась тяжелым, беспокойным сном. Она лежала на животе, уткнувшись лицом в подушку, и неровно дышала.

Лион осторожно вошел в комнату, разделся и лег в постель рядом с ней. Погладив ее по щеке кончиками пальцев, он поцеловал Джастину.

В ответ она улыбнулась и простонала:

— А, это ты…

— Ты была права, — тихо сказал он. — Молодой монстр попросил нас присоединиться к ним. Он сказал, что они наметили отъезд на шесть часов утра.

— Я не могу этого сделать, — прошептала Джастина.

— Но это гораздо быстрее, чем на поезде. Может быть, всего лишь часов пять вместо одиннадцати… И это будет гораздо безопаснее. Правда, в путешествии поездом есть свои преимущества. Это как будто целый дом на колесах. А в машине, конечно, будет тесно.

Она вдруг повернулась к нему лицом и обняла его шею руками.

— Почему здесь так темно? — шепнула Джастина.

Словно не услышав ее вопроса, Лион продолжил:

— Есть только одна проблема — они не могут взять всех нас.

— Ну что ж, этого вполне следовало ожидать, — сказала она. — Но мы же не можем оставить Луиджи?

— А при чем тут Луиджи?

Джастина смутилась.

— Но все равно, — повторила она, — я не могу ехать в одной машине с этими монстрами. Особенно с этим уголовником, Эриком…

— А с чего ты взяла, что он уголовник?

— Он напоминает мне дегенерата. Но ты можешь делать так, как тебе хочется. А я поеду на поезде с Луиджи.

Лион откинулся на спину и лег рядом с ней лицом вверх. — Но ты же ненавидишь поезда!

— Да! Но сейчас я все решила.

— Значит, ты едешь с Луиджи?

— Да.

 

67

Джастина и Луиджи ехали в маленьком тесном купе запыленного поезда, который вез их на юг, в местечко под названием Бир-Эль-Атер. Там они должны были встретиться с Лионом, который отправился рано утром на машине вместе с Моррисами.

Джастина долгое время избегала разговора с Луиджи делая вид, что погружена в чтение газет.

Наконец итальянец насмешливо спросил:

— Как ты можешь читать при такой тряске?

— Я привыкла читать в любых условиях, — ответила Джастина. — Даже в лондонской подземке. Там трясет гораздо сильнее, чем здесь.

Луиджи наклонился поближе к ней.

— Послушай, я хочу, чтобы ты забыла обо всем.

Он взял ее ладонь в свою руку.

— Я здесь для того, чтобы с тобой все было в порядке, чтобы с тобой ничего не случилось.

Вообще-то ей следовало поблагодарить его, однако в ответ она снова закрылась от него газетой.

Грустно улыбаясь, Луиджи отвернулся к окну.

Прошло уже несколько часов с тех пор, как они сели в этот трясущийся и беспрерывно вздрагивающий, как будто от столкновения с какими-то громадинами, поезд.

Джастина чувствовала угнетавшую ее точку, но ничего не могла поделать с собой…

До тех пор, пока Луиджи не достал из чемодана фрукты, сладости, салями и… бутылку шампанского.

— Как насчет лекарства от тоски? — с улыбкой спросил он у Джастины.

Она опустила газету и, увидев большую зеленую бутылку, непроизвольно вскрикнула:

— Боже мой! Это же шампанское!.. О Господи, Луиджи! — Расчувствовавшись, она даже бросилась ему на шею и поцеловала в щеку.

— Луиджи, огромное тебе спасибо! Это именно то, что мне сейчас необходимо!

Он принялся открывать бутылку.

— Да, Лион многого лишился! — с улыбкой сказал Луиджи.

Они осушили бутылку шампанского залпом.

Спустя несколько минут Джастина почувствовала, как вагон стал раскачиваться меньше, поезд замедлил ход и, наконец, совсем остановился.

— Боже мой, какое счастье! — воскликнула она. — Это просто чудо, что поезд остановился! Это просто какая-то магия!

Луиджи громко рассмеялся.

— У меня много этой магии.

Он вытащил из-под ног сумку и, открыв ее, продемонстрировал Джастине. Оттуда, словно головки снарядов, торчали пробки бутылок шампанского.

Джастина всплеснула руками.

— Господи, откуда у тебя это?

Поезд долго стоял в открытом поле, среди холмов, поросших редкими и жалкими кустиками травы. Откуда-то издалека доносилась песня бедуина.

— Послушай, здесь кто-то еще поет… — задумчиво проговорила Джастина, глядя в окно. — Вообще-то я не думала, что поеду на поезде. Мне очень этого не хотелось.

— А я знал это, — сказал Луиджи. — Поэтому и запасся шампанским, чтобы прогнать твою тоску. Запомни, Джастина, нет ничего важного на свете. Расслабься и успокойся. Кажется, кто-то из великих сказал…

— Луиджи! — резко оборвала его Джастина и невпопад рассмеялась.

Он недоуменно посмотрел на нее.

— Не надо этого… То есть я хочу сказать, что шампанское — да, а философия — нет.

 

68

Лиону пришлось ехать в автомобиле с Моррисами по разбитой проселочной дороге мимо выжженных солнцем холмов, где лишь на мгновение иногда показывалась человеческая фигура только для того, чтобы снова исчезнуть.

Солнце жарило неимоверно, и, прикрыв лицо шляпой, Лион дремал на заднем сиденье.

Мать и сын постоянно ссорились. Она ругала его едва ли не ежеминутно за любую провинность — за то, что не объехал выбоину, за то, что на мгновение отвлекся, за то, что слишком резко поворачивал руль.

Потом она оставляла сына в покое и начинала ругать арабов, французов, евреев, католиков, коммунистов, социалистов, африканцев, американцев…

Лион подумал о том, что, если бы с ним поехала Джастина, ее наверняка бы стошнило.

Они остановились на неизвестно как оказавшейся среди этих выгоревших холмов бензозаправочной станции с маленьким кафе.

Был полдень, время ежедневной молитвы, и хозяин этого заведения, очень высокий араб, постелив коврик в стороне от маленького кусочка асфальта, молился Аллаху, высоко поднимая руки к небу:

— Хайэн алэина йа рабб, селлем алэина бе барактак! — восклицал он в усердной молитве.

— Посмотрите, как это любопытно, — сказала миссис Моррис, выходя из машины с фотоаппаратом наперевес. — Мистер Хартгейм, а вы разве не будете фотографировать?

Он равнодушно выглянул из окна.

— Нет, у меня нет фотоаппарата.

Неожиданно Аманда Моррис спросила:

— А вы не боитесь насчет вашей жены? Она доберется в безопасности?

— Да, она доберется в безопасности… А мы скоро приедем?

Аманда Моррис в ответ улыбнулась. Ее улыбка была такой же отвратительной, как и голос.

— Мы скоро будем на месте. Между прочим, в этом городке есть неплохая гостиница. Не такая, конечно, как «Гранд Отель» в Аннаба, но все-таки вполне приличная.

В глазах Лиона блеснули искорки любопытства.

— Вот как?

Аманда Моррис тут же оживилась:

— Наконец-то вы хоть чем-то заинтересовались, мистер Хартгейм!

Она явно пыталась привлечь к себе его внимание — старая, уродливая жаба с выкрашенными хной волосами. Она даже наклонилась поближе к дверце машины.

— Вы знаете, мистер Хартгейм, здесь до самого Конго нет больше ничего интересного. Ничего.

Лион демонстративно отвернулся, и тогда Аманда Моррис обратила все свое внимание на сына.

— Эрик, иди за мной!

Она заставила его выйти из машины и проводить ее в туалет. Как только Аманда исчезла за дверью, ее сын Эрик, заговорщицки оглядываясь, подбежал к машине.

— Мистер Хартгейм, вы не могли бы одолжить мне немного денег? Ну хотя бы несколько десятков франков?.. Ну, хотя бы пять… Или три… В долг, конечно. Я обязательно отдам. Я не один из этих дешевых людей, которые побираются по жалким гостиницам. Просто моя мать не дает мне ни цента. У нее есть деньги, но она считает, что я не могу распорядиться ими. У меня не остается другого выхода, как попросить у вас денег, чтобы я хотя бы мог купить себе сигарет.

Лион полез в карман за бумажником.

— Я не хочу одалживать вам деньги, потому что вы наверняка не отдадите мне их, — сказал он. — Но я дам вам триста франков.

Он отсчитал деньги и протянул Моррису.

— Я дам вам денег без всякого одолжения. И мой вам совет — приучитесь к местному табаку. Он очень дешев.

Моррис замер от восторга, сунув деньги под шляпу.

 

69

Джастина проснулась оттого, что солнце било ей в глаза. Голова нестерпимо болела, во рту было сухо. Протерев глаза, она увидела, что лежит голая на постели рядом с обнаженным Луиджи.

— О Бог мой! — вскрикнула она, вскакивая с постели и заворачиваясь в простыню. — Луиджи!..

Она стала трясти его за плечо:

— Луиджи! Поднимайся быстрее! Уже день…

Он вскочил протирая глаза.

— Что? Что такое?

Джастина бросила ему брюки, валявшиеся на полу.

— Просыпайся, Луиджи!..

— Что? Что там? — бормотал он.

— Как ты попал ко мне в комнату? Уходи быстрее!

Утирая лицо рукой, он спустил ноги с постели.

— Господи… Который час?

Она взглянула на часы, лежавшие на столе.

— Черт возьми! Уже почти полдень… Быстрее! Уматывайся. Господи, да что же это такое? Я ни черта не помню… — бормотала она, бегая по комнате.

На полу в номере Джастины стояли чемоданы Луиджи. Она поспешно вытолкала их за дверь.

Прыгая на одной ноге, Луиджи натянул на себя брюки, потом рубашку, накинул на плечи измятый пиджак и с ботинками в руках босиком выбежал в коридор. Напоследок Джастина сунула ему в руку валявшийся в углу галстук.

— Увидимся позже.

— Хорошо.

Он выбежал в коридор и, оглянувшись по сторонам, отпер ключом дверь своего номера.

Слава Богу, в коридоре никого не было. Лион еще не приехал. Очевидно, вместе с Моррисами он заночевал где-то на полдороге.

Услышав за спиной скрип открывающейся двери, Луиджи оглянулся. На пороге смущенно топталась Джастина, уже успевшая накинуть халат.

— Слушай, Луиджи, у тебя больше шампанского не осталось? — жалобно протянула она. — Ужасно голова болит… И вообще я вся в панике.

Скальфаро покопался в сумке и протянул Джастине бутылку.

— Последняя.

— Спасибо.

Она улыбнулась и заскочила опять в номер, спросив напоследок:

— Луиджи, я никаких глупостей не делала?

Он хитро улыбнулся:

— Глупостей? Нет, никаких.

Когда Джастина исчезла за дверью, он громко расхохотался и игриво цокнул языком.

Лион приехал в гостиницу через полчаса после этого. Он заселился в номер, соседний с номером Джастины.

После этого они отправились на велосипедную прогулку. Город окружали невысокие холмы, а в туманной дымке вдалеке за ними виднелись Атласские горы. Среди холмов пролегала широкая каменистая долина, по которой протянулась дорога.

Джастина и Лион медленно ехали на велосипедах, обжигаемые полуденным солнцем.

— Наверное, я больше не позволю Луиджи оставаться с тобой надолго, — говорил Лион.

— Не будь глупым, Ливень. Он, как и все итальянцы, любит сиесту, отдыхать после обеда. Наверное, только поэтому его сейчас нет с нами.

— По-моему, он неравнодушен к тебе.

Джастина уже начинала злиться.

— Не говори ерунды.

— Что, неужели ты думаешь, что я не вижу, как он разговаривает с тобой, как смотрит на тебя, как он трогает твои пальцы, как он охватывает тебя взглядом, как ухаживает за тобой?

— Что еще?

— Он таскает твой багаж, — нудным тоном продолжал Лион.

— Тебе он, между прочим, тоже помогал носить чемоданы, — парировала Джастина. — Так что не надо сваливать все на меня.

— Ну, это не одно и то же. Впрочем, ладно. Это действительно не имеет значения.

Словно обидевшись друг на друга, они ехали, отвернувшись в разные стороны. Но спустя четверть часа безрадостное настроение вновь покинуло обоих, и они снова стали болтать о пустяках, показывая друг другу на открывшиеся по сторонам виды пустыни.

Багрово-красное солнце нещадно палило им головы. Они уже мечтали о прохладной тени, но повсюду видели только камни и желтые пятна песка. Раскаленный песок отражал пламенные лучи палящего солнца. Не было в этой плоской долине ни утеса, ни приюта, где уставшее тело могло найти покой, хотя бы одну минуту для отдыха.

Воздух трепетал от ужасающего зноя, и временами взору Джастины представлялись волнующие озера — обманчивые волшебные призраки.

Внезапно дорога оборвалась, и путешественники оказались на краю невысокого плато. Нет, дорога не заканчивалась здесь. Просто, извиваясь узкой ленточкой, она спускалась вниз по крутому склону, туда, где начинались настоящие барханы.

Лион вместе с Джастиной сели на краю каменистого обрыва, глядя на сливающийся с желтой далью горизонт.

— Знаешь, я скучаю по таким местам, как это, — сказал Лион.

— Я знаю, что так оно и есть, — промолвила Джастина. — Смотри, какая красота…

Джастина как зачарованная смотрела вдаль. Там, внизу, была пустыня Сахара. Они долго сидели на краю обрыва, не в силах произнести ни слова от немого восторга, который охватывал их от одного только созерцания гигантских безлюдных просторов, полных ослепительно яркого песка и неба.

Джастина вспомнила стихотворение одного английского поэта, которое она учила в колледже:

Да, наверное, именно в таких местах путника, случайно попавшего сюда, посещают миражи: сельские жилища, окруженные водой, пальмовые заросли на берегах озер, реки, по которым идут расцвеченные флагами суда. Здесь усталому путешественнику чудится вода во всех видах. Воображение тешит усталую, больную душу милыми сердцу призраками: деревья, дома, люди…

Но здесь ничего нет. На самом деле есть только дьявольское море песка.

Джастине только сейчас стало ясно — надо побывать в пустыне и испытать все муки жажды, чтобы поверить в реальность существования в материальном мире призраков фата-морганы.

Слава Богу, они с Лионом взяли с собой в дальнюю прогулку на велосипедах две фляги воды, а потому опасность умереть от жажды им не грозила.

Лион вдруг как-то по-особенному пристально и внимательно посмотрел на свою жену и нежно погладил ее по обнаженной руке. Затем он придвинулся к ней поближе и поцеловал в щеку.

Они долго смотрели прямо в глаза друг другу, чувствуя прилив давно не возникавшей между ними нежности и любви.

Любовь овладела ими прямо здесь, под горячим солнцем, рядом с огромными массами изменчивого, подвижного песка, который властвовал здесь.

Джастина с наслаждением принимала ласки своего любимого, испытывая давно забытое ею чувство роскоши момента.

— Здесь такое странное небо, — шептал ей на ухо Лион, когда они занимались любовью на каменистом обрыве, — такое прекрасное, как будто оно защищает нас от чего-то изнутри. Это сила. Она сильнее всего на свете…

— Я всегда хотела бы оставаться вместе с тобой, рядом с тобой, — отвечала она. — Но я не могу… Ты стал другим… Ты не боишься быть один… один всегда… Мы уже не одно и то же… Тебе ничто не нужно… Тебе никто не нужен… Теперь ты можешь жить без меня…

Эти слова были для него такой неожиданностью, что он замер.

— Джастина, — тяжело дыша, сказал Лион. — То, что ты не видишь признаков любви, еще не значит, что я не люблю тебя… Мы не можем стать никем, кроме тех, кто мы есть сейчас… Может быть, мы оба боимся любить слишком сильно?..

Он припал к ее груди и долго молчал.

Так они лежали и лежали, уставшие от солнца и любви. Слезы бессилия полились из глаз Джастины, когда она прижимала к себе голову, уже почти наполовину покрытую сединой. Ливень, Ливень… Как же ты изменился…

Нет, она больше не чувствовала, что он любит ее так же, как прежде, и даже не хотела ни думать, ни говорить об этом. Что-то неуловимо тонкое в их отношениях исчезло, испарилось… Они стали чужими, хоть и продолжали быть мужем и женой. Она надолго оставила дочь, поехала с ним, чтобы наладить отношения, но… Он разлюбил ее и даже о Дженни не вспоминает.

Только сейчас она поняла, как они одиноки под этим огромным небом, в этом гигантском мире. Ничего не сложилось, ничего не вышло…

Что будет дальше?

— Давай уедем отсюда, — неожиданно сказала она.

— Хорошо, — прошептал Лион.

— Хорошо…

Она села, обхватив голову руками, и, дождавшись, пока Лион поднимется первым, следом за ним направилась к велосипедам, которые они оставили у небольшого бугра.

 

70

На следующий день они отправились дальше — на Бир-Эль-Атера и Туггурт. Этот маленький городок располагался на самой окраине большой Сахары. Железнодорожной ветки туда не было, и путешественникам пришлось ехать в Туггурт на автобусе.

Джастина и сама не могла бы объяснить, зачем они направляются именно туда.

Наверное, они просто бежали. Бежали друг от друга, бежали от самих себя, бежали от всего, что связывало их с предыдущей жизнью…

Вместе с ними ехал Луиджи. Старый потрепанный автобус, который был собран во Франции, наверное, еще в начале века, на удивление быстро мчался по каменистой дороге — и это несмотря на то, что он был до отказа заполнен пассажирами и багажом, который здесь загружали прямо на крышу. В салоне, душном и запыленном, бедуины всех возрастов везли с собой блеющих коз и кудахтавших кур.

Иногда за окнами возникали восхитительные картины оазисов, окруженных непостижимо зелеными пальмами. Потом оазисы исчезали, и снова начиналась пустыня.

Автобус тяжело трясло и подкидывало на каменистой дороге. Спать в такой обстановке было, конечно, невозможно, а потому все зверски устали.

Они приехали в Туггурт только на утро следующего дня. Дорога заняла больше половины суток. Это был малюсенький городишко, и первое, что они увидели на улице, выйдя с чемоданами на главную площадь города, была похоронная процессия — шумная, что-то постоянно выкрикивавшая нестройным хором толпа мужчин в выцветших от солнца и бедности одеяниях, впереди которой быстро шагали четверо крепких арабов. Они несли на своих плечах большой открытый гроб из неструганых досок, в котором лежал завернутый в полотняный саван, словно мумия, покойник.

Единственная гостиница в городе — маленькое двухэтажное здание, окруженное таким громадным по местным масштабам количеством народу, что казалось, будто здесь раздают бесплатную похлебку.

Наверное, в Туггурте давно не видели европейцев, потому что к гостинице путешественники подошли в окружении невероятного количества детей самого разного возраста, разглядывавших белых людей в костюмах с напряженным вниманием. При этом никто не попрошайничал, проявляя лишь назойливое любопытство.

Хозяин гостиницы, коренастый араб в высоком бурнусе, увидев приближающихся к его заведению гостей, стал радушно улыбаться, приглашая их войти.

— У меня есть специально для вас два номера, — сказал он на ломаном французском языке, приняв шедших рядом Луиджи и Джастину за семейную пару.

Но Лион, для пущей убедительности показав ему три пальца, сказал:

— Нет-нет. Нам нужно три номера.

Хозяин отеля смерил гостей удивленным взглядом, а затем, пожав плечами, сказал:

— Хорошо, три. Пойдемте за мной.

Лион направился следом за арабом в гостиницу, а Луиджи и Джастина остались ждать на улице.

— Как ты думаешь — он подозревает о чем-нибудь? — спросил Скальфаро, когда они остались вдвоем среди любопытных местных жителей.

— Я думаю, что знает, — неохотно ответила Джастина, добавив: — Но он еще не знает, что знает…

Оставив Скальфаро пребывать в растерянности, Джастина направилась в гостиницу.

Они обедали в маленьком выбеленном помещении на первом этаже гостиницы, где было полно мух и которое самонадеянно носило название «кафе». Скорее это одновременно была очень грязная кухня и общественная столовая.

Из-за окна доносился заунывный голос, тянувший какую-то песню.

— Что это такое? — отбиваясь от наседавших на нее мух, спросила Джастина.

— Это «аудэу аухау», — объяснил Лион. — Говоря по-иному, плач на могиле. Похороны, помните?

Осторожно отхлебывая горячую крупяную похлебку, которая была просто нашпигована перцем, Джастина попыталась пошутить:

— А я готова плакать по поводу своего языка и желудка.

Луиджи, один раз попробовав суп, с отвращением посмотрел на блюдо.

— Нет, я хоть и итальянец, но такое есть не могу. Пойду-ка я поищу что-нибудь более съедобное на рынке.

Когда он поднялся из-за стола, ни Джастина, ни Лион не стали уговаривать его остаться. Луиджи ушел, и, проводив его неприязненным взглядом, Хартгейм сказал:

— Похоже, что только плохая еда дает нам с тобой возможность остаться наедине.

Из-за распахнутой настежь двери кафе неожиданно донесся автомобильный гудок. Через дверной проем Лион и Джастина увидели подъехавшую к гостинице и остановившуюся рядом с ней запыленную машину с трехлучевым значком на крышке радиатора.

Это был «мерседес» Моррисов.

— О, нет… — простонал Лион.

— Да… — мрачно сказала Джастина. — Это именно они.

Из машины выбрались мама и сын Моррисы, которые принялись отгонять от автомобиля никогда не видевших такой диковины мальчишек.

— А ну, пошли отсюда, маленькие крысы! Убирайтесь! Ах вы, мерзкие, противные, грязные ублюдки!.. Убирайтесь отсюда!

Лион и Джастина торопливо покинули свои места, чтобы только не встречаться с неприятными знакомыми.

— Ты могла бы быть счастлива здесь? — спросил ее Лион, когда они остановились у дверей своих номеров, располагавшихся по соседству.

— Смотря что ты вкладываешь в это слово… — ответила она.

— Я имел в виду — тебе понравилось быть здесь?

Она развела руками.

— Ну откуда я знаю… Лион, не надо задавать мне таких вопросов. Ты хочешь, чтобы я сказала — да, я была бы здесь счастлива? Я не могу сказать, останусь ли я здесь на месяц, или уеду завтра. Я ужасно соскучилась по Дженни…

Дверь еще одного номера на противоположной стороне открылась, и оттуда неожиданно вышел Луиджи. Очевидно, он решил не ходить на рынок.

Услышав последние слова Джастины, он сказал:

— Даже если бы ты хотела уехать отсюда завтра, у тебя бы ничего не получилось. Рейсовый автобус ходит отсюда лишь один раз в неделю. Я даже не знаю, как отсюда можно уехать. Никаких автобусов, и никто не говорит ни на каком другом языке, кроме арабского… — Луиджи нахлобучил на голову шляпу. — А что у вас такой кислый вид? Животы еще не разболелись от местной пищи? — пытался шутить он. — Я сейчас иду на рынок, если кто-нибудь что-нибудь хочет, то могу принести. Джастина, ты не хочешь составить мне компанию?

Перехватив недовольный взгляд мужа, она поспешно ответила:

— Нет, спасибо. Я лучше пойду к себе.

Луиджи развел руками и проводил ее сожалеющим взглядом.

— Я тоже пойду к себе в номер, — сказал Лион.

Луиджи на минуту задержался.

— Ты уверен, что тебе ничего не надо на рынке? — спросил он Лиона.

Тот равнодушно покачал головой.

— Нет. Луиджи, это, конечно, мило с твоей стороны, но мне ничего не надо. Спасибо. Я пойду. После этого путешествия на автобусе через пустыню я чувствую себя совершенно уставшим. Лучше отдохну…

— Ну, как хочешь… Желаю приятно отдохнуть.

Скальфаро медленно зашагал по коридору, не заметив, что из-за угла за ним внимательно наблюдает Эрик Моррис. Когда итальянец исчез, толстяк, подозрительно оглянувшись по сторонам, мелкой рысью подбежал к двери номера, в котором остановился Лион.

Хартгейм едва успел опуститься на стул, когда в дверь его номера постучали.

— Кто там? — удивленно спросил он.

Дверь скрипнула, и на пороге показалось потное лицо Морриса.

— Это я, Эрик, — еще раз на всякий случай оглянувшись, сказал он. — Можно войти?

— Да, входите.

Заискивающе улыбаясь, американец вошел в комнату и осторожно закрыл за собой дверь.

— Надеюсь, что я не побеспокоил вас? — полушепотом спросил он.

— Нет. Что-нибудь случилось?

— Моя старушка заснула… — приложив ухо к двери, сказал Эрик.

Еле слышно ступая, он прошел на середину комнаты.

— А почему вы крадетесь на цыпочках? — спросил Лион.

Тот нервно засмеялся.

— Не знаю… — он минуту помолчал. — Я… Это… Речь идет о деньгах. Помните, вы недавно одолжили мне триста франков. Я хотел бы вернуть вам долг.

Он полез в карман и трясущейся рукой достал бумажник.

— Я должен вам деньги и хочу вернуть их.

Несмотря на то, что был день, ставни на окне в номере Лиона были закрыты, и комнату освещала лишь тускло горевшая лампочка. Она неожиданно моргнула несколько раз и погасла. Затем спустя несколько мгновений загорелась снова.

— Да, тут плохо с электричеством, — пробормотал Моррис, отсчитывая купюры. — Вот, возьмите…

Он протянул деньги Лиону.

Тот протестующе вскинул руки.

— Не нужно, это был подарок.

— Нет-нет, — сбивчиво произнес Моррис, — я вам должен триста франков. Вы понимаете, я уезжаю завтра утром. Я знаю, что вы остаетесь здесь, и эти деньги вам пригодятся.

Но Лион по-прежнему не хотел брать у Морриса измятую бумажку.

— Нет, Эрик, я повторяю… Эти деньги я подарил вам из дружеских побуждений. Не нужно возвращать их.

Нервно вытирая пот со лба, толстяк присел на краешек кровати.

— Я все-таки хочу вернуть их вам. Простите, мистер Хартгейм, у вас не найдется сдачи с тысячи?

Убедившись в том, что американец не собирается отказываться от своих намерений, Лион подошел к постели, на краешке которой сидел Моррис, и приподнял угол матраца.

— Ну, хорошо. Я сейчас посмотрю, найдется ли у меня сдача…

Американец горящими глазами следил за тем, что делает Лион.

— Вам понравилось здесь? — неожиданно спросил он.

Хартгейм пожал плечами.

— Не знаю, я еще не успел даже прогуляться по этому городу. Мы только недавно приехали. А вы с матерью, значит, уезжаете завтра утром? Интересно, куда же?

— В Мессад.

Лион вытащил из-под матраца бумажник и, услышав название места, куда направляются Моррисы, удивленно поднял брови.

— Вот как? В Мессад? А вы не шутите? Господи, да это именно То самое место, куда хочет поехать мой друг, мистер Луиджи Скальфаро!

— Правда?

Лион придвинулся к американцу, который, не сводя взгляда, смотрел на его черный кожаный бумажник.

— Но… Но… — забормотал он. — Мы намерены уехать еще до рассвета.

Хартгейм мило улыбнулся.

— Ничего страшного, я еще успею увидеть Луиджи и переговорить с ним. Вы же, наверное, не будете возражать, если я попрошу подвезти его до Мессада?

Не дожидаясь ответа Морриса, Лион достал из кармана припасенную для Джастины пачку американских сигарет и, открыв ее, предложил своему собеседнику.

— Не хотите ли угоститься?

Он просчитал все совершенно верно. Американец, задрожав всем телом, потянулся к сигаретам.

— О, спасибо вам, — торопливо сунув сигарету в рот и чиркнув зажигалкой, пробормотал Моррис.

— Мы даже можем забыть про эти деньги, — дружелюбно продолжил Лион.

— Ну… Ну, ладно, — сказал Моррис. — Если вы действительно хотите избавиться от него, то я, конечно, исполню вашу просьбу.

Лион поднялся и, похлопав по колену блаженно затягивавшегося сигаретным дымом Морриса, направился к двери.

— Я пойду посмотрю, не вернулся ли мой друг.

Как только он вышел из номера, американец мгновенно забыл о вожделенном табаке и, приподняв уголок матраца, стал шарить под ним дрожащей рукой.

 

71

Джастина утром получила записку от Луиджи: «Уезжаю в Мессад. Надеюсь, что смогу найти там шампунь. Надеюсь, что скоро увидимся. Твой друг по Африке».

Прочитав записку, Джастина вышла из номера. В коридоре возле чемоданов возился Лион.

— Что случилось с Луиджи? — спросила она.

— Уехал с монстрами, — улыбаясь, сказал Лион.

— Он оставил мне записку. А куда отправляемся мы?

— На север.

— Когда?

— Как можно быстрее. Я уже собираю вещи. Я узнал, что сегодня отъезжает автобус.

— Сегодня?

— Да. В полдень.

— Вчера никакой автобус в полдень не уезжал, и никто об этом не знал… — сказала Джастина.

Лион пожал плечами.

— Здесь с транспортом не так, как в других местах. Здесь никто его не планирует.

Джастина присела на чемодан.

— Знаешь, а я уже забыла, сколько лет мы знакомы… Может быть, десять, а может быть, пятнадцать…

— А какое это имеет значение? Мы — муж и жена, и это главное, — сказал Лион.

Однако она не услышала в его голосе тепла и искренности.

Автобус долго ехал по проселочной дороге, которая извивалась между поросшими редкой зеленью холмами. Иногда мимо проплывали селения с небольшими домиками из глины. Кое-где на горизонте возникал силуэт каравана верблюдов.

Наконец они приехали в какой-то маленький городишко, названия которого не знали ни Лион, ни Джастина.

Они остановились в такой же малюсенькой гостинице и тут же отправились спать от усталости.

Лион проснулся поздно.

Солнце было уже высоко в небе, когда он вышел из своей комнаты и заглянул в номер Джастины.

Она стояла в углу комнаты в одной комбинации и, прополаскивая в проточной воде кое-какие предметы женского туалета, развешивала их сушиться на бельевой веревке, привязанной над умывальником.

— Господи, что ты делаешь? — удивленно спросил Лион. Она рассмеялась.

— Праздную… Я не знаю что, но я праздную. У меня такое чувство, что я бы умерла, если бы не увидела свои вещи чистыми. Знаешь, я не распаковывала их с тех пор, как мы сошли на берег. Кстати, здесь нет зеркал, а это ужасная проблема. Как я выгляжу?

Лион пожал плечами.

— Нормально.

Джастина оставила в покое белье и принялась копаться в раскрытом чемодане.

— Ты нигде не видел мою маленькую косметичку?

Лион мрачно покачал головой.

— Нет. У меня к тебе встречный вопрос. Ты нигде не видела мой паспорт?

Джастина замерла.

— Нет, а что?

— Я потерял его, — сокрушенно сказал Лион.

— О Боже… — похолодевшим от ужаса голосом сказала Джастина. — Этого не может быть! Что же теперь делать?

Хартгейм пытался храбриться.

— Да, ладно… Черт с ним… — он махнул рукой. — Без паспорта я чувствую себя даже гораздо спокойнее.

Он тяжело опустился на перекошенный стул и неожиданно, взмахнув рукой, выкрикнул:

— Бог мой, какая скука! — но тут же понизил голос и обратился к Джастине: — Ты никого не видела в моей комнате, с тех пор как мы приехали сюда?

— Нет. А ты уверен, что везде посмотрел?

— Да.

Он вдруг поднял воротник пиджака и стал зябко кутаться.

— Тебе что, холодно? — озабоченно спросила Джастина.

— Да, немножко. Ладно… — он поднялся со стула. — Паспорт я наверняка найду, а озноб пройдет… Кстати, ты выглядишь хорошо…

Загадочно улыбнувшись, он вышел из номера, но через несколько минут вернулся.

— Черт! Я не потерял свой паспорт, его украли! Этот жирный ублюдок Моррис…

Джастина покачала головой:

— Я ж тебе говорила, что он похож на преступника.

— В Эль-Джохейде, в пятидесяти километрах отсюда, есть немецкое представительство. Надеюсь, что скоро все неприятности закончатся.

Он снова стал запахивать полы пиджака.

Джастина непонимающе посмотрела на него.

— Лион, как человеку может быть холодно посреди горячей пустыни?

— Да ладно, это неважно, — сказал Лион. — Главное сейчас — дождаться автобуса в Эль-Гар. Говорят, что там очень красиво.

— А как же Луиджи?

Лион пожал плечами:

— Я думаю, что он догонит нас. Может быть, он приедет сюда еще до того, как мы покинем это место.

— Ну что ж, — немного помолчав, сказала Джастина. — Если тебе станет немного лучше — мы поедем в Эль-Гар.

— Ладно, я пойду прилягу. Что-то мне действительно нехорошо, — сказал Лион.

Он вернулся к себе в номер и без сил рухнул на постель. Лицо его было покрыто крупными каплями пота, все его тело дрожало в ознобе.

Он сам не помнил, сколько так пролежал, и очнулся, только когда услышал громкий стук в дверь. Едва обнаружив в себе силы для того, чтобы подняться, Лион направился к двери. Его шатало из стороны в сторону так, словно он выпил бутылку виски. Жар не спадал, все тело ломило. Лион чувствовал страшную слабость.

На пороге стоял, широко улыбаясь, хозяин гостиницы.

— Хорошие новости, — сказал он по-французски. — Удалось найти ваш паспорт в Мессаде. Мистер Скальфаро будет здесь завтра утром.

Лион вытер со лба крупные капли пота.

— Скальфаро? — переспросил он.

Араб стал энергично кивать головой и, махнув рукой, подозвал стоявшего позади него в коридоре солдата. Тот отдал ему конверт.

— Да-да, мсье Скальфаро, — подтвердил хозяин гостиницы. — Он привезет ваш паспорт. Вот письмо от него, мсье.

Бегло прочитав письмо, Лион накинул единственное имевшееся у него в багаже пальто на плечи и направился к располагавшемуся на окраине городка небольшому строению, которое служило одновременно кассой и автовокзалом.

Когда Лион обратился к кассиру, молодому парню в бурнусе, с просьбой о билетах на автобус до Эль-Гара, тот развел руками.

— Нет, мсье. К сожалению, все билеты на автобус были проданы еще неделю назад.

Лион в ярости грохнул кулаком по деревянной стойке кассы.

— Вы что, больны, мсье? — с удивлением посмотрел на него кассир.

Лион вытер пот, заливавший ему глаза.

— Нет, больна моя жена. Мы должны уехать сегодня.

— Но это невозможно, — сказал кассир.

— Нет! Возможно, очень даже возможно! — сказал Лион. Он достал толстую пачку банкнот и положил их перед кассиром.

— Ну что? Это возможно?..

Тот кивнул:

— Возможно.

В автобусе до Эль-Гара Лион едва не потерял сознание. Он сполз с сиденья на пол, бессильно запрокинув голову.

Джастина принялась поднимать его.

— Ливень! Ливень, дорогой… Что с тобой? Ну что случилось? Садись, ты ушибешь себе спину.

Ей едва удалось посадить его на сиденье.

— Ну, вот так… Давай я тебя укрою… Ты замерзаешь.

Лиона трясло в горячке. Джастина пощупала его лоб, который больше напоминал полуденный песок в пустыне.

— Да, со мной что-то не так, — весь дрожа, произнес Хартгейм.

— А как ты думаешь, что это? — спросила Джастина.

— Не знаю… Когда мы приедем? Мне очень хочется спать…

Она положила его голову себе на грудь.

— Давай, вот так. Ложись. Ты прав, тебе нужно поспать. Поспи. Хорошо? Тебе будет гораздо лучше, когда ты отдохнешь, дорогой.

Сердце ее сжималось от жалости. Бедный Ливень, он заболел. Хорошо, если это просто воспаление легких или что-нибудь в этом роде… А вдруг малярия? Джастина не хотела об этом думать и гнала от себя мрачные мысли.

Утром они приехали в Эль-Гар.

Когда автобус въезжал за городские стены, высокий араб, сидевший в автобусе перед Джастиной, обернулся и, радостно улыбаясь, сказал:

— Вы приехали в Эль-Гар, мадам. Это прекрасный город. Соль из Судана, перья страусов, шкуры леопардов… Представляете?

Лиону все-таки удалось немного поспать, и он чувствовал себя лучше. Приступ болезни миновал, и он был в хорошем настроении.

— Я благодарен тебе за то, что ты хранила мои сны, — сказал он, выходя из автобуса. — Мы сможем отдохнуть здесь несколько дней. Правда?

Джастина тоже сияла. Он уже чувствует себя хорошо!

— Да, наверное, — сказала она, повязывая на голову платок, чтобы защитить себя от лучей нещадно палящего солнца.

Внезапно Лион потерял сознание и рухнул на землю.

— Боже мой! — закричала она, бросаясь к нему.

Тот же молодой араб помог Джастине поднять упавшего на землю Лиона.

— Где отель? — быстро спросила она. — Вы можете показать нам, где отель?

Лион снова пришел в себя. Джастина и молодой араб подставили свои плечи под его руки и, оставив чемоданы возле автобуса, направились к стоящему в нескольких десятках метров от них двухэтажному дому с выцветшей вывеской: «Отель Эль-Бахджа».

Лион еще пытался улыбаться.

— Черт возьми… — беззлобно выругался он и несколько раз плюнул на землю кровью. — Я, кажется, прикусил себе язык.

— Нет-нет, не надо ничего говорить. Тебе сейчас нужно беречь силы. Помолчи, — торопливо проговорила Джастина.

Словно не обращая внимания на ее слова, Лион опять повторил:

— Да, я, кажется, прикусил язык… Черт, какое неприятное ощущение!..

Джастина почувствовала, как тело Лиона вдруг обмякло, и он снова стал падать. Едва удержав его на ногах, Джастина со слезами взмолилась:

— Ливень, дорогой, ты можешь хоть немного идти? Мы не сможем дотащить тебя до отеля, если ты упадешь. Я тебя очень прошу, держись…

Кое-как они все-таки добрались до отеля, куда вездесущие арабские мальчишки притащили их багаж.

Лион, завернувшись в пальто и одеяло, сидел в углу большой комнаты, куда носильщики вносили чемоданы.

— Господи, ты весь горишь, — бормотала Джастина, ощупывая его лоб и щеки. — Чем же мне помочь тебе?

Лион стал заваливаться набок.

— Нет-нет, только не паникуй! — воскликнула Джастина. — Не надо! Ты просто заболел. Я буду заботиться о тебе. Ты слышишь меня? Лион?

Он глядел на нее из-под полуприкрытых век.

— Да…

Не успев больше ничего сказать, он снова закрыл глаза, и его начала бить крупная дрожь.

Нужно было срочно искать доктора.

— Побудь здесь один, дорогой, я скоро вернусь. Я найду какого-нибудь врача и приведу его сюда. Ты сможешь побыть немного без меня?

Он едва заметно шевельнул потрескавшимися от жара губами:

— Да.

— Только не вздумай делать какие-нибудь глупости. Я очень быстро вернусь.

Она стремительно спустилась на первый этаж и спросила у портье:

— Где здесь можно найти врача?

Тот озабоченно покачал головой:

— Боюсь, что ничем не смогу помочь вам, мадам. Врач неделю назад уехал из нашего города.

Сердце Джастины похолодело.

— У вас что, был один врач на весь город?

— Да. Теперь его нет.

— Но, может быть, здесь можно найти какие-нибудь медикаменты?

У Джастины оставалась последняя надежда, но и она исчезла, когда портье снова отрицательно покачал головой.

— Нет, мадам. После того, как отсюда ушли французы, в этом городе не осталось аптек.

— Мой муж болен заразной болезнью, а я ничем не могу помочь ему…

Портье лишь молча опустил голову.

Джастина еще долго бродила по городу, пытаясь хоть что-нибудь узнать. Но все было напрасно. У нее не оставалось другого выхода, как вернуться в гостиницу.

Когда она вошла в комнату, то Лион по-прежнему лежал на постели, закутанный в одеяло. Глаза его были закрыты.

Джастина наклонилась над ним и, не в силах сдерживать рыдания, уронила голову ему на грудь.

Он неожиданно открыл глаза и слабым голосом произнес:

— Джастина…

Она подняла на него мокрые от слез глаза.

— Что?

— Я пытался вернуться, но сейчас я… Я останусь здесь.

— О чем ты?

Он повернул голову и посмотрел на дверь.

— Джастина, здесь еще кто-нибудь есть?

— Что-что?

— Здесь есть кто-нибудь?

— Нет-нет. Здесь никого нет.

— А я волновался, что здесь кто-то еще… — шептал Лион. — А дверь заперта?

Джастина оглянулась.

— Ну да, конечно.

— Хорошо. Я давно хотел сказать тебе кое-что…

Джастина прикрыла ему рот рукой.

— Не надо, ничего не говори, Ливень. Я все знаю. Тебе нужно беречь силы. Не надо ничего говорить.

— Я не помню…

— Может быть, ты чего-нибудь хочешь? — спросила она. — Может быть, ты хочешь пить?

Он едва заметно покачал головой:

— Нет. Я не хочу, чтобы ты уходила…

Она порывисто вскочила с постели.

— Нет, я схожу за водой.

— Не нужно, — остановил ее Лион. — Останься со мной.

Она разрыдалась.

— Я с ума схожу от того, что тебе так плохо!.. Ведь здесь, в этом Богом забытом месте, нет ни аптеки, ни доктора… Я даже не знаю, что делать. Здесь вообще никого нет…

Лион достал руку из-под одеяла и погладил Джастину по щеке.

— Не надо волноваться за меня, — сказал он. — Потому что я здесь… Иногда я бываю здесь, иногда там… Временами я возвращаюсь сюда… А временами я там, далеко отсюда… Совсем один… Ты знаешь, я совсем один… Я не могу переносить этого там! Ты слышишь?

Так бредят умирающие.

Лион еще порывался обнять ее, но она остановила его.

— Нет-нет, не надо… Лежи, дорогой, — ее слезы капали ему на лицо. — Не вставай, я здесь, рядом с тобой.

— Ты знаешь, как это ужасно?.. Ты понимаешь, каково это — быть совершенно одному? Джастина, все эти годы я жил для тебя, но не знал этого… Но теперь я знаю… Да, я знаю… Скажи Дженни… Ты уходишь…

— Нет-нет, я здесь… — зарыдала она. — Я здесь, я остаюсь с тобой, Лион… Ты слышишь меня? Слышишь? Не уходи, Лион!.. Пожалуйста, останься здесь! Останься со мной! Лион, дорогой… Дорогой… Ну, я же здесь, я с тобой… Ну, пожалуйста… Лион!..

Его глаза стали медленно закрываться, руки ослабли и бессильными плетями повисли вдоль тела.

— Лион, дорогой… Пожалуйста… Я же здесь, с тобой… Пожалуйста… Пожалуйста, останься со мной… Посмотри на меня, Лион… Посмотри… Что я буду делать одна? Пожалуйста, не оставляй меня… Не уходи…

Она припала к его холодеющим губам, но Лион уже не слышал ее. Он был далеко — там, где уже были Дэн, Ральф, Стэн, Дик Джоунс и многие, многие другие…

Взглянув на него в последний раз, Джастина увидела, что глаза его закрылись не полностью. На мгновение ей показалось, что он еще жив.

— Лион! — закричала она. — Ты слышишь меня?

Нет, показалось.

Джастина медленно подняла отяжелевшую, будто свинцовую руку и прикрыла веки Лиона.

Силы покинули ее, и она тихо опустилась на пол рядом с кроватью.

 

72

На следующий день здесь, в отеле «Эль-Бахджа», ее обнаружил Луиджи Скальфаро.

Она сидела на ступеньках гостиницы, обхватив руками маленький чемоданчик.

Луиджи приехал на «мерседесе», принадлежавшем Моррисам. Он вышел из машины и остановился перед Джастиной.

— А где Лион?

Она безучастно взглянула на Скальфаро.

— Умер.

— Я могу чем-то помочь?

— Отвези меня домой.

— В Лондон?

Она медленно покачала головой.

— Нет. Я хочу в Австралию. К маме.