1

Нынешнее утро выдалось ветреным и дождливым. Так рано в ее памяти осень еще не начиналась. Вечернее письмо Джастины, ссора с Диком обострились каким-то общим ощущением тревоги.

Мэгги вышла в сад. На дорожке, усыпанной после вчерашнего ненастья упавшими сливами, были видны следы, выделявшиеся раздавленными плодами. Сердце сдавило как тисками. «Что это со мной? — подумала она. — Что со мной происходит? Почему же мне так плохо? Господи! Помоги же мне чем-нибудь!»

Мэгги с трудом сдерживалась от желания разрыдаться. Такого состояния тревоги, душевного опустошения и дискомфорта она не ощущала очень давно. Даже тогда в церкви, когда Люк О'Нил своим появлением перед алтарем потряс ее и всех присутствующих до обморочного состояния, даже тогда она не ощущала такой безысходности.

Она подошла к стоящему в глубине сада, почему-то не убранному шезлонгу и опустилась в него. Перед глазами качались тяжелые, перегруженные плодами ветви сливы. Сливовый сад всегда вызывал у нее два диаметрально противоположных чувства: ощущение свежести и молодости в своем весеннем цветении, ощущение тяжести и бренности земной в своем осеннем плодородии. Мэгги остановила взгляд на большой желтой сливе. Перезрелый плод раскачивался под осенним ветром, чуть задевая уже пожелтевшие листья. Капли дождя, как маленькие слезинки, сверкали под чуть пробивающимся осенним солнцем. «Как на коже умывающегося ребенка», — подумала она.

— Джастина!

Как крик ее пронзила мысль о беде. Перед глазами сменились картины маленького ребенка в ванночке перед вечерним кормлением и страшные, запекшиеся губы Джастины в те страшные дни, которые неожиданно из глубин памяти выплыли в это осеннее холодное утро.

Мэгги почувствовала, что все, что в последние часы тяготило ее: ссора с Диком, письмо Джастины, этот стук веток в окно, завывание ветра, эта тревожная ночь, — все это просто реакция сознания на выплывающие из глубин памяти воспоминания тех дней. Господи, неужели все эти воспоминания опять омрачат ее покой, опять окунут ее в тот водоворот страданий и тревог, которые тогда за короткое время опустошили ее душу до дна?

«Да полно, все давно прошло, Джастина сейчас в Лондоне, — подумала она, — это было так давно, что даже это воспоминание, пронизывающее меня, словно старая ржавая игла, воспринимается мной сейчас как услышанная от кого-то старая история».

Мэгги забралась поглубже в шезлонг и, вытянув ноги, откинув голову, попыталась успокоить свои мысли, не спеша выстраивая перед собой картины воспоминаний.

«Как волшебный фонарь», — подумала она. Когда-то в детстве статические картинки волшебного фонаря выстраивались в ее сознании в огромные сказочные миры, достигая в ощущениях такой яркости, которой никогда не удавалось достигнуть средствами кино.

Холодный ветер и освежающая влажность осеннего утра, пропавшая, как будто убежавшая прочь, напряженность тела, сковывавшая ее со вчерашнего вечера, — все это с легкостью волшебника вдруг вернуло ее в спокойное состояние, вырвав из страшного ночного ада волнений и кошмаров.

Осеннее солнце неожиданно пробилось сквозь тучи, упав на лицо мягким, бархатным прикосновением тепла. На какое-то мгновение успокоившийся ветер лишь слегка напоминал о себе тихим, успокаивающим шорохом листьев.

Мэгги почувствовала, как ночная усталость, волнение вчерашнего вечера и этот исступленный утренний взрыв как бы остались позади и освободили от эмоционального давления. Она не спеша еще раз день за днем восстанавливала события тех далеких лет, которые, словно ржавая тупая бритва, оставили в ее Жизни почти такой страшный след, как смерть Ральфа и Дэна.

Когда она встретила Дика Джоунса, ей показалось, что прошлое уже не тянет ее назад, будущее рядом с Диком представлялось светлым и спокойным.

Почему же опять возникает это чувство неудовлетворенности? Дик сердится, не хочет ее понимать.

Но ведь она его ничем не обидела. То, что она каждый день ходила на могилы Дэна и Ральфа? Ну как же иначе? Дэн ее сын, и она так долго не была на его могиле, пока жила на Матлоке и в Химмельхохе. А Ральф? Как можно ревновать к мертвому? А ведь ссора с Диком произошла именно из-за этого. Он решил, что она до сих пор любит Ральфа, а его приняла только от одиночества. Но ведь это не так, и он сам прекрасно знает об этом и все равно сердится.

Мэгги вздохнула и стала одеваться. Дик рано утром уехал вместе с Бобом и Пэтси на дальние выгоны и собирался так тихо, что она даже не услышала. Правда, раньше бывало, что он целовал ее перед тем, как уйти, но в последнее время уходит, даже не попрощавшись. Что делать? Ну почему она такая неудачница? Как только выйдет замуж, так сразу начинаются проблемы. «Может быть, все дело во мне самой?»

Мэгги подошла к зеркалу и внимательно оглядела себя с ног до головы. Как будто все в порядке. Женщина как женщина. Неожиданно ей стало смешно. «Глупости какие-то лезут в голову. Очевидно, все объясняется тем, что я слишком романтично представляю себе семейную жизнь. Поссорились и поссорились. Мало ли что бывает? Все образуется».

Мэгги торопливо натянула платье, уложила свои все еще пышные волосы узлом на затылке и побежала вниз: пора было приниматься за хозяйство. Заспалась совсем.

Фиона уже сидела на своем обычном месте в гостиной и вязала носочки для правнучки. Джастина написала, что скоро они с Дженнифер приедут в Дрохеду, и Фиона решила сделать девочке подарок.

«Да, вот что, — вспомнила Мэгги, — письмо от Джастины…» Тревожное чувство снова захлестнуло ее. «Почему Джастина едет только с Дженнифер? Она только мельком обмолвилась о Лионе. Неужели у них опять какой-то разлад? Бедная моя дочь, вот уж кому не везет в семейной жизни. Снова подтверждается моя теория: дочь наследует судьбу матери…»

Однако долго раздумывать над превратностями судьбы Мэгги не пришлось. Фиона строго посмотрела на нее и сказала:

— Когда твой отец уезжал утром на работу, я его всегда провожала. Мужчине всегда приятно, когда жена подает ему завтрак…

— Ну, мама, — растерялась Мэгги. — Я ведь всегда так и делаю. Вот только сегодня заспалась.

Фиона пошевелила губами и упрямо наклонила голову.

— Не только сегодня, — укоризненно сказала она. — Ты должна помнить, что Дик Джоунс живет в чужом доме, и ты должна помочь ему освоиться.

Мэгги хотела бы возразить матери, что Дику нравится Дрохеда и дом для него вовсе не чужой, но не стала, вспомнив, что Дик уже поговаривает о том, чтобы приобрести ферму неподалеку отсюда. Мэгги понимала, как много он пожертвовал для нее. Когда они вернулись из Америки, он продал свою ферму и все плантации, которые у него к тому времени были, и они приехали в Дрохеду, как она хотела. Все братья обрадовались приезду сестры с Диком Джоунсом. Он им еще в Химмельхохе на несостоявшейся свадьбе пришелся по душе, и Дик первое время был доволен, но потом… Ему захотелось уехать отсюда, и он уже начал присматривать себе ферму неподалеку. «Может быть, из-за Ральфа?» — вдруг осенило Мэгги. Как же глупо он себя ведет, запрещает ей ходить на могилу Ральфа! Но нет, чего бы это ей ни стоило, память Ральфа она не предаст. Мэгги упрямо тряхнула головой, и Фиона отнесла это к своим словам.

— Ты можешь не слушать меня, — сказала она обиженно, — но потом поймешь, что я все-таки права.

— Да нет, мама, — примирительно ответила Мэгги, — я знаю, что ты права и что ты мне плохого не пожелаешь.

Мэгги позавтракала и вышла в сад, ноги сами понесли ее на кладбище к своим любимым могилам. Тем более что Дик далеко и не увидит, что она опять пошла туда.

— Мэг, возьми розы, — послышался голос Фрэнка, его и не видно было за разросшимися кустами роз. — Я так понимаю, — сказал он, выходя ей навстречу, — что ты опять к Дэну.

— Да, Фрэнк, спасибо.

Мэгги взяла у него из рук охапку цветов с едва распустившимися бутонами, улыбнулась брату и медленно побрела по тропинке между деревьями.

«Может быть, нам с Диком действительно стоило бы уехать отсюда, — думала она, присаживаясь на скамеечку возле могилы любимого. — Дик сердцем чувствует, что я все еще люблю Ральфа и буду любить его до конца своей жизни. Я счастлива, что он у меня был и наполнил мою жизнь высшим смыслом. Что бы я была без него — необразованная, неотесанная, глупая деревенская девчонка. Ральф, милый, и ты снизошел до меня, ты, который знал все на свете, для которого не было в мире никаких тайн. Ты был так великодушен, что поставил меня наравне с собой, и я поднялась над всей этой обыденностью. И Дик хочет, чтобы я все забыла. Забыла тебя, Ральф. Но этого не будет никогда».

Мэгги заплакала, не в силах выдержать своей душевной раздвоенности. Ведь она и Дика любит тоже, но если бы он только понял ее и не ревновал к мертвому.

Мэгги поднялась, вытерла слезы и стала расставлять по вазам принесенные розы. Неожиданно она почувствовала, что позади нее кто-то стоит, и, резко обернувшись, увидела Фрэнка. Он смущенно смотрел на нее, переживая от того, что нарушил ее уединение.

— Мэг, прости, но тебя зовет мама. Там телеграмму принесли от Джастины.

Мэгги взволнованно вскинулась и схватила брата за руку.

— Что там? Что в телеграмме? — вскрикнула она, но Фрэнк, все так же смущенно улыбаясь, повел ее к выходу.

— Пойдем, Мэг, здесь не надо кричать. И не волнуйся так. Джас завтра приезжает с Дженнифер. Вот мама и зовет тебя. Надо приготовить комнаты.

Тихий голос брата немного пристыдил Мэгги. Сколько хлопот она доставила своим братьям и как они терпеливы к ней, живут ее проблемами, как будто им не хватает своих! Взять хотя бы Фрэнка, да и остальных братьев, никакой личной жизни, только работа и короткие часы передышки. Так и состарились. Разве это жизнь? И все-таки они не теряют добродушия и отзывчивости. Что бы она без них делала?

— Фрэнк, меня очень тревожит, что Джастина едет одна, без Лиона. Не произошло ли чего у них опять?

Мэгги решила открыться брату, понимая, как приятно ему такое доверие.

Фрэнк успокаивающе погладил ее руку.

— Ты же сама говорила, что Лион очень занят, постоянно в разъездах, так что ж волноваться. Если уж она к нему вернулась, то, я думаю, не для того, чтобы опять уходить. Ты, Мэг, поменьше думай о неприятностях, и все будет хорошо. Сдается мне, что ты часто себя изводишь без повода; еще ничего не случилось, а ты уже начинаешь волноваться.

Мэгги даже приостановилась — настолько поразили ее спокойные и рассудительные слова брата. А ведь он прав.

— Фрэнк, какой же ты мудрый! — воскликнула она. — Ты очень точно определил мое состояние постоянной тревоги.

— Ну, Мэг, я же люблю тебя. Вспомни, как мы дружили в детстве. Ведь ты не к кому-то, а ко мне приходила со всеми своими делами. Разве не так? — улыбнулся Фрэнк. — Только сейчас мы редко разговариваем. Но я-то все вижу, Мэг. И знаю тебя побольше других.

Мэгги была рада, что они так доверительно поговорили с Фрэнком, пожалуй, впервые, как он вернулся домой из тюрьмы. А ведь сколько уже лет прошло.

За разговором они и не заметили, как подошли к дому. Фиона уже заждалась их и, не выдержав, вышла навстречу.

— Мэгги, ты уже знаешь?

— Да, да, мама. Фрэнк сказал мне. Какая радость, что я снова увижу Дженни! Ты будешь от нее в восторге, мама. Это такая удивительная девочка, просто прелесть. Красивая, умная.

Фиона до сих пор еще не была знакома со своей правнучкой и уже даже обижалась, что ту не везут в Дрохеду познакомиться с прабабушкой. Но вот наконец-то дождалась. Однако выражать восторг по этому поводу не стала.

— Посмотрим, мам, — поддержал Мэгги Фрэнк. — Я ведь ее видел. Она и в самом деле чудесная девочка.

— Да я разве спорю с вами или в чем-то сомневаюсь? — засмеялась Фиона. — Я и сама знаю, что наша девочка необыкновенная. В кого же ей быть другой-то?

Мэгги оставила Фиону в саду с Фрэнком, а сама побежала в дом, где они начали с Кэт, их новой служанкой, перетряхивать белье, носить подушки и одеяла в комнаты, которые Мэгги определила для Джастины и Дженнифер.

К вечеру вернулись с работы братья и Дик и тоже обрадовались, узнав, какие гости к ним едут. За ужином договорились, что в Джилли их поедут встречать Дик с Мэгги, а все остальные будут ждать дома.

Дик как будто немного отошел после ссоры с Мэгги и сейчас выглядел спокойным, за ужином он несколько раз ласково коснулся руки Мэгги, и она поняла, что он тоже переживает и ищет примирения. Впрочем, она-то ведь на него и не сердилась, так что с ее стороны никаких возражений против примирения не будет, если, конечно, он опять не возьмется за свое и не будет выспрашивать ее, была ли она и сегодня на могиле Ральфа. А она скрывать не будет, пусть он сколько угодно сердится. Но Дик ни о чем не спросил, и, после ужина отправившись к себе в комнату, они провели волнующую ночь, как в первый год жизни. Дик был с Мэгги, страстно целовал ее обнаженное тело, с придыханием повторяя только:

— Ты моя, моя, я тебя никому не отдам…

— Конечно, твоя, — смеялась счастливая Мэгги, — меня никто у тебя и не отнимает.

Заснули они только перед рассветом, и утром Дик опять никак не мог оторваться от своей любимой женщины. Сегодня ему не надо было вставать рано. Самолет из Канберры, откуда летели Джастина с дочкой с пересадкой из Лондона, прилетал только после обеда, и можно было не спешить. Прижав к себе Мэгги, Дик снова уснул, а она лежала без сна, боясь потревожить его, если будет вставать. Мэгги с нежностью смотрела на умиротворенное лицо мужа, и ее сердце переполняла любовь к этому сильному, но ужасно мнительному человеку.

— Глупый ты мой, — прошептала она, высвобождая руку и трогая его жесткие волосы. — Седина вот пробивается… Я так долго ждала тебя, а ты еще в чем-то сомневаешься.

Дик пошевелился во сне и что-то пробормотал. Его лицо осветила улыбка. Мэгги замерла: «Спи, любимый. Спи спокойно, мы должны быть вместе, ведь мы так нужны друг другу».

 

2

Джастина появилась на выходе, ведя Дженнифер за руку, и сразу же увидела мать с Диком Джоунсом. И они тоже сразу же увидели ее. Впрочем, ее нельзя было не заметить — высокая, с пышной гривой огненных волос, роскошно одетая. Дженнифер подпрыгивала, пытаясь сквозь толпу пассажиров увидеть бабушку и дядю Дика. Джастина уже успела сказать дочке, кто их встречает.

У Мэгги отлегло от сердца, как только она увидела Джастину. В ее глазах не было ничего похожего на печаль или какие-то неприятности. Веселая, оживленная роскошная женщина, уверенная в себе и довольная жизнью. Значит, Лион и в самом деле занят, а Джастина приехала, чтобы оставить на какое-то время в Дрохеде Дженнифер, как она писала в письме. Лион постоянно в разъездах, она много занята в театре, и девочке одной скучно. «Слава богу, — подумала Мэгги. — Фрэнк прав, я иногда волнуюсь совершенно без повода».

— Бабушка, дядя Дик! — ликующе воскликнула Дженнифер, ухватившись за руки и той, и другого и не зная, кому первому броситься на шею. Потом все-таки выбрала и кинулась к Мэгги, обхватив руками ее за шею. У Мэгги растаяло сердце, стоило ей только прикоснуться к своей любимой девочке. «Боже мой, неужели есть что-то на свете чудеснее этого ощущения?» Она прижимала к себе Дженнифер, целовала ее до тех пор, пока Дик не отнял у нее девочку и, расцеловав, не водрузил к себе на плечи. Но Дженнифер долго там не усидела. Нагнувшись к голове Дика, она прошептала ему на ухо:

— Дядя Дик, вы лучше снимите меня. Я пойду сама, ведь я уже взрослая.

Дик удивленно приподнял брови, но тут же бережно снял девочку и поставил ее на пол. Потом склонился к ней и шепнул:

— Ты извини меня, я не подумал, что ты и в самом деле взрослая, а я тебя, как маленькую, на плечи.

Дженнифер с достоинством кивнула и тут же, забывшись, сказала:

— Вы меня в Дрохеде посадите на плечи, хорошо?

— О чем вы там шепчетесь? — вмешалась Мэгги. — Пойдемте за вещами — и домой. Там все уже заждались.

С приездом Дженнифер в доме как будто посветлело. Дяди теперь долго не задерживались на выгонах и спешили побыстрее попасть домой, где каждый норовил перехватить друг у друга девочку и подержать ее на руках. Они не знали, чем еще можно заняться с детьми, и Дженнифер весь вечер переходила с рук на руки. Один только Джимси придумывал разные игры и бегал наперегонки с девочкой, чем окончательно покорил ее. Особую радость доставляло дядям желание Дженнифер научиться кататься на лошади. Тут уж нечего было и говорить, она попала в надежные и опытные руки. Боб съездил на соседнюю ферму, где продавали пони, и торжественно привел лошадку в Дрохеду. Теперь у всех было чем заняться, и Дженнифер скоро научилась скакать на своей маленькой лошадке, как заправская наездница.

В первые дни Мэгги никак не удавалось поговорить с Джастиной о Лионе и о том, как складываются у них теперь отношения. Все были какие-то дела, суета. Но наконец-то им удалось уединиться, и Мэгги осторожно завела тревожащий ее разговор.

— У нас все хорошо, мама, — ответила Джастина. — Единственное, что меня не устраивает в нашей жизни, — постоянные разъезды Лиона. Он то в Риме, то в Бонне, то еще где-то. Правда, я много работаю. Почти все ведущие роли мои. Я думала, что после кино уже не смогу работать в театре, будет скучно. Но нет, работаю с огромным удовольствием.

— А Лион не против твоей работы? — спросила Мэгги. — Может быть, ему бы хотелось, чтобы ты сопровождала его в поездках?

— Ну что ты! — засмеялась Джастина. — Он ведь долго не сидит на одном месте, так что сопровождать его невозможно. А театр?.. Нет, он не против. Почему-то ему не нравилось, когда я начала тогда еще, в Италии, сниматься в кино, а вот к театру он относится спокойно. Ты знаешь, — Джастина усмехнулась, — мне кажется, мы поменялись ролями. Раньше, когда мы жили в Бонне, я рвалась из дома, хотела уехать куда-то и в конце концов уехала в Рим, а потом в Америку, а теперь он практически не бывает дома. Когда мы снова начали жить вместе, он сказал, что понял свою ошибку: «Тебя нельзя держать в клетке, ты вольная птица, но я не хочу больше терять тебя», — так он сказал. Мы уехали в Лондон, и я снова стала играть в театре. Так что он предоставил мне полную свободу действий, у нас у каждого своя жизнь, хотя мы и живем вместе. Он как будто нарочно не ограничивает ни в чем мою свободу, и, ты знаешь, мне это начинает надоедать.

Мэгги только покачала головой.

— На тебя не угодишь.

— Просто я не люблю крайностей, — резко сказала Джастина. Они медленно прогуливались по саду и незаметно подошли к семейному кладбищу.

— Ох, мам, — выдохнула Джастина, — почему-то в последнее время мне даже снилось, что я в Дрохеде и сижу у могилы Дэна. Давай посидим здесь?

— Конечно. И ты еще спрашиваешь! Я в последние дни здесь не была и уже исстрадалась, хотя у меня возникают неприятности из-за того, что я хожу сюда часто, — тихо сказала Мэгги. Джастина вопросительно посмотрела на мать.

— Дик?

— Да, — кивнула Мэгги. — Но не будем об этом.

Но Джастина, помолчав с минуту, все-таки продолжила начатый разговор.

— Он не доволен тем, что ты ходишь на могилу кардинала?

И, не дождавшись ответа, спросила тихо:

— Ты все еще его любишь?

Она не сказала, кого именно, но Мэгги поняла и так же тихо ответила:

— Да. Я буду любить его до конца своих дней… Дика я тоже люблю, но по-другому… А он… нельзя же ревновать к мертвому.

— Он для тебя не умер, мама. — Джастина взяла мать за руку и, глядя на надгробье кардинала, попросила: — Расскажи мне о нем. А мне так хочется знать о вашей любви. Великой любви, — добавила она почти шепотом. — Я уже давно это поняла, и знаешь, мама, я даже завидую тебе… Расскажи мне.

— Что тебе сказать, дочка… — Мэгги тоже не отрываясь смотрела на могильный памятник Ральфа.

— Какой бы состоявшейся ни была чья-то жизнь, всегда существует огромная разница между тем, о чем мечталось в юности, и тем, что получилось. Ни один из нас не шествует по избранному пути, не отклоняясь и не сворачивая. Когда я была совсем молода, мне казалось, что я обязательно найду свою любовь, узнаю, что такое настоящее семейное счастье, буду растить детей, радоваться и огорчаться вместе с ними. Но у меня ничего не получилось. Мне казалось, что Ральф был именно тем человеком, с которым я могла бы быть счастлива. Я добилась того, что он полюбил меня. И его любовь была такой же глубокой и страстной, как моя. Он мужественно старался победить эту безумную страсть добродетелью, стремлением к вечным благам. А я… Наверное, я хотела помешать этому.

— Он был священником, мама, — сказала Джастина. — Он не мог поступить иначе…

— Я не скрывала того, что это доставляет мне неисчислимые страдания. Однажды, когда мы встретились после долгой разлуки, он пришел в этот дом и застал меня одну. Я подала ему руку и молча заплакала — мне ад внушил проклятое немое красноречие — я дала ему без слов почувствовать, как страдаю из-за того, что он пренебрег мной, не любит меня, что предпочел моей любви другую, высшую любовь. В конце концов он не смог противостоять искушению и осушил мои слезы своими губами. И в ту минуту Бог не видел нас. Не знаю, раскаялся ли Ральф в совершенном грехе, но он оставил меня, сбежал, решив исполнить обет и вернуться к своему призванию.

— А что ты чувствовала в ту минуту?

Джастине на глаза навернулись слезы.

— Я думала… что прежде он хотел убить меня. Зачем он меня полюбил, зачем вскружил мне голову? Он поработил меня, поставил на мне свое клеймо, а потом покинул меня. Я готова была проклясть все на свете, я спрашивала себя — если он так любит Бога, зачем причиняет столько зла бедному божьему созданию? Неужели это милосердие, неужели это вера? Нет, мне казалось, что это черствый эгоизм. Я думала, что он, украв мое сердце, разорвал его на части и выбросил его. Я даже готова была мстить ему, я говорила себе — он попомнит меня, он поплатится. Если он такой святой, такой добродетельный, почему он обещал мне так много своей любовью, почему он ведет себя как черствый эгоист? Я испытывала такую жалость к себе, что готова была совершить любую глупость, лишь бы оставить его, лишь бы сделать так, чтобы он вернулся и жил рядом. Мне хотелось каждое утро просыпаться рядом с ним в теплой постели, готовить ему завтрак, ухаживать за ним, вместе с ним растить наших детей. Но потом я смирилась. Я сказала себе, что не нужно мучиться понапрасну. Пойми, Мэгги, говорила я себе, он долго боролся, прежде чем одержать победу. Он не обманывал тебя — он любит тебя всей душой, но Бог и долг прежде всего. Земная жизнь коротка и быстротечна, мы соединимся на небе и, как ангелы, будем любить друг друга.

Бог примет нашу жертву, наградит нас и возместит нам ее сторицей. Я сказала себе — твое самолюбие должно быть удовлетворено, если ты заставила испытать настоящую земную любовь и даже согрешить такого человека, как Ральф. Я поняла, что оставила в его сердце глубокую, ужасную рану.

Джастина качала головой.

— Мама, а как же ты? Ведь он знал, на что шел, когда собирался стать священником. Он хотел подняться как можно выше на этой лестнице служения Богу. Он должен был осознавать, что не имеет никаких прав на тебя.

Мэгги тяжело вздохнула.

— Джастина, ты всегда была несправедлива по отношению к кардиналу де Брикассару. Дело не в том, что он посвятил себя церкви и сочетал браком свою судьбу с женщиной по имени вера.

Джастина плотно сжала губы.

— Мама, ты не должна была подпускать его к себе. Тебе с самого начала следовало дать ему понять, что эта любовь была безнадежной и что она должна была остаться без ответа. Он не должен был полюбить тебя.

Мэгги долго молчала.

— Как легко давать советы — наконец ответила она, — и как трудно следовать им, когда в сердце разыгралась буря! Я боялась сойти с ума, я хотела позвать кого-нибудь, спросить совета, узнать, как мне действовать дальше, но никто не мог бы помочь мне, даже сам папа римский. Если бы Ральф был простым священником в местном приходе, может быть, я рискнула бы и решилась на то, чтобы открыть кому-нибудь свою тайну, но он уже занимал высокий пост, и я не могла рисковать его карьерой. Я не могла стать такой же эгоистичной и черствой. Мне было понятно, что, заставив его таким образом отказаться от сана, я могла бы вызвать в его душе лишь ожесточение. Ведь он уже был легатом — наместником папы римского в Австралии, и я могла бы лишь сокрушить его судьбу. Я до сих пор не знаю, правильно ли поступила. Может быть, мне самой следовало бы пойти в церковь и там исповедоваться перед Богом. Может быть, мне нужно было раскаяться во всех своих грехах и попросить у Господа прощения. Может быть…

Она снова надолго умолкла, задумчиво перебирая полураспустившиеся бутоны роз, которым не было никакого дела до людских переживаний…

— Да, может быть… Но я не раскаялась ни в чем и не рассказала о том, что было между мной и Ральфом, никому. Может быть, если бы у меня был настоящий друг, я поделилась бы с ним, но я была одна… Сколько раз мужество покидало меня, сколько раз я боролась с этим чувством без всякой надежды на победу! Единственное, о чем я молила Бога, — чтобы сердце мое не ожесточилось, чтобы я не обозлилась на весь свет из-за тех несчастий, которые обрушились на меня.

Джастина испытала прилив нежности и сочувствия к матери.

— Не надо так говорить, — сказала она, — ты такая добрая, какие у тебя могут быть грехи?

Мэгги подняла глаза, и Джастина прочитала в них немой укор — ведь раньше ты так не думала. Что мешало тебе быть доброй по отношению к матери тогда, когда ты еще жила в Дрохеде?

И Джастина, не выдержав этого пронзительного, стонущего взгляда, в смущении опустила глаза. Тем не менее Мэгги ответила на ее вопрос:

— Я часто считала себя плохой. Я обманывала всех вокруг. Обманывала себя и даже хотела обмануть Бога. Я думала, что смогу все преодолеть, если только…

Она умолкла. Джастине не хватило терпения, чтобы подождать, пока Мэгги снова начнет говорить.

— Что, что ты хотела сказать? — спросила она, подавшись вперед.

— …если бы Ральф навсегда оставил меня, — обреченным голосом сказала Мэгги.

Джастина пожала плечами.

— Но ведь он покинул тебя.

Мэгги как-то странно улыбнулась и покачала головой.

— Нет, Ральф никогда не оставлял меня одну. Он появлялся рядом в те самые моменты, когда мне уже казалось, что я поборола в себе все чувства. Он возникал как-то неожиданно, словно из пустоты. И каждый раз я приходила в такое смятение, так отдавалась своим чувствам, что забывала обо всем на свете. Когда он был рядом, для меня существовала только любовь. Когда же он уезжал, я каялась и старалась замолить свои грехи. Дочка, я должна тебе признаться — я была счастлива, несмотря ни на что. Не знаю, возможно, в других условиях, когда мне не нужно было бы каждый раз бороться за свою любовь, я не смогла бы сохранить чувства к Ральфу так долго и наполнить свою душу таким светом. А ведь мне постоянно приходилось спорить с искушением. Я часто думала, что мной овладевает злой дух, точнее, даже не один. Самый страшный дьявол — это Левиафан, дух гордыни, а второй — Асмодей, или дух нечистой любви. Я считала себя жертвой обоих этих дьяволов. Это было ужасно. Когда я думала об этом, порой мне казалось, что я нахожусь в бреду.

Эти признания матери так ошеломили Джастину, что она даже не заметила, как вскочила со скамейки. Ноги ее дрожали, пальцами она теребила краешек блузки. Мать никогда не была откровенна с ней, а уж чтобы до такой степени — она и мечтать об этом не могла. Мэгги тоже поднялась, словно ей невмоготу было сидеть на одном месте, и продолжала:

— Когда в моей жизни появился Люк О'Нил, моя душа не успокоилась. Я думала, что отказалась от Ральфа, думала, что никогда больше не встречусь с ним, думала, что нашла свое настоящее счастье. Но оказалось, что я просто пыталась заполнить возникшую в своей душе странную пустоту. Наверное, Ральф сам подтолкнул меня к этому. Он говорил, что я должна выйти замуж, и мне казалось, что таким образом он пытается обезопасить себя. И, наверное, я сделала это ему назло. Сейчас я стараюсь не думать об этом, но мысли иногда всплывают сами собой, и тогда я не могу заснуть до утра…

Очевидно, Мэгги самой так тяжело было рассказывать об этом, что спустя несколько мгновений она опустилась на скамью рядом с дочерью.

Джастина, затаив дыхание, ждала, решив узнать, что накипело у матери на душе.

— А потом, когда наша совместная жизнь с Люком не сложилась, я начала думать, что моей душой овладел третий страшный дьявол — Маммона, дух скупости. Я думала, что я скупая, потому что владела большим богатством и подозревала Люка в том, что он позарился на мои деньги. В сущности, оно так и было на самом деле, но тогда я укоряла во всем себя. Можешь себе представить, в каком состоянии я находилась. Мне казалось, что я скупа, потому что владела большим состоянием и недостаточно жертвовала на добрые дела. Мне казалось, что я горда, потому что пренебрегла теми, кто предлагал мне свою любовь не из добродетели и честности, а потому что не сочла их достойными себя. И вот Бог наказал меня, Бог допустил, чтобы третий враг овладел мной.

Джастина робко возразила:

— Мама, что ж плохого было в том, что ты влюбилась? Разве ты не была свободной? Ты могла поступать так, как захотела бы. Точнее, ты так и сделала. Ты вышла замуж, продемонстрировала своему епископу, что можешь быть совершенно независимой от него.

Мэгги едва сдерживала слезы.

— Да, мне тоже это поначалу казалось чудом. Я хотела доказать себе, что таким образом покончила все счеты с Ральфом. Но все оказалось далеко не так. Я не любила Люка. Да, поначалу я была влюблена в него, но это чувство не переросло в настоящую любовь, такую, какой она должна быть. Думаю, что Люк во многом сам виноват.

Мэгги снова встала со скамейки, прошлась, словно боялась, что их кто-то подслушивает. Слезы все-таки проступили на ее глазах, но вскоре это горестное молчание закончилось.

— Интересно, чего же я ожидала? — с горьким смехом, словно обращаясь к самой себе, воскликнула она. — Как могла я полюбить Люка, если в душе моей не было для него места? Там царствовал только Ральф. Наверное, даже если бы Дрохеда вместе с ее пастбищами, лугами, садами и всеми, кто живет вокруг, провалилась под землю, я была бы удивлена меньше, если бы в моей душе исчезла любовь к Ральфу и возникло настоящее чувство по отношению к Люку. Ну и что из того, что мы были с ним мужем и женой? Ни я не любила его, ни он — меня. Его больше интересовали мои деньги и свои друзья. Я не могла принести ему в жертву собственную душу. Вот почему мы расстались.

И хотя Джастина ни секунды не сомневалась в том, что мать говорит правду, на лице ее все-таки проступила тень сомнения.

— Неужели ты так и не испытала по отношению к моему отцу никаких чувств, похожих на любовь?

— Я любила Ральфа, — произнесла Мэгги с легким, но плохо скрытым выражением гордости, которая была выше ее скорби. — И он любил меня. Сильнее он любил только Бога. Но тут уж я ничего не могла поделать. Ни одной женщине на свете не одолеть такого соперника. Ведь он мужчина. Я поняла, что расплатилась с Богом только тогда, когда потеряла Дэна и Ральфа. Я отняла у Бога одну душу, а он расплатился со мной сыном, точнее, это я расплатилась с ним. Моя мама говорила, что это кража. Я не хотела ей верить, но, как всегда, она была права.

Джастина тяжело вздохнула.

— Наверное, я знаю, что мог бы сказать кардинал де Брикассар, если бы услышал эти твои слова. Он бы сказал, что милосердие Бога бесконечно.

Мэгги вернулась на свое место и, присев рядом с Джастиной, стала гладить ее по отливавшим красным золотом волосам.

— Милосердие Бога бесконечно… — задумчиво проговорила она, внимательно разглядывая дочь, которую не видела почти целый год и по которой безумно соскучилась.

— Как же ты справилась со всем тем, что принесла тебе любовь к кардиналу де Брикассару? Что случилось? Ведь ты смогла прожить без него целую жизнь?

Мэгги поняла, какие чувства испытывает сейчас Джастина к дочери, и продолжала свой рассказ:

— Что могло случиться? — с горечью сказала она. — Я любила его, боготворила, не могла без него жить. Я знала, что он тоже любит меня, но борется с собой, хочет заглушить свою любовь и наверняка добьется этого. Я даже думала, что во всем виновата эта беспредельная доброта, которая сквозила во всех его поступках. Наши души и сердца не были каменными, мы были еще молоды. Может быть, мне помогло мое религиозное воспитание, может быть, сыграли свою роль его ирландские католические корни, и я сказала себе — Мэгги, смотри, какая ты злюка: сама совершаешь тягчайшие грехи, а ответственность за них хочешь возложить на добродетельного человека. Я постаралась убедить себя в том, что мои глаза и моя нескромность погубили меня. Если бы я с самого начала воспринимала его как священника, если бы я не восхищалась его познаниями, талантом, пылким сердцем, то ничего этого с нами не случилось бы. И в то же время я понимаю, что, просто слушая его, я открыла это все сама. В конце концов, я не так уж и глупа. Я видела его красоту, врожденное благородство, изящество, его полные огня и мысли глаза. В общем, он показался мне вполне достойным любви и восхищения. Похвалы окружающих лишь подтвердили мой выбор, но отнюдь не определили его. Когда при мне восхищались Ральфом, эти похвалы лишь подтверждали мой выбор, и я слушала их с восторгом, потому что они совпадали с моим преклонением перед ним, были отголоском, пусть поначалу даже самая красноречивая похвала Ральфу не могла сравниться с той, которую я произносила сама в глубине души каждую минуту, каждую секунду. Но если другие видели и показывали мне в преподобном Ральфе образец священника, миссионера, апостола, то проповедующего евангелие в отдаленных областях и обращающего неверных, то совершающего свои подвиги на благо христианства, столь униженного сегодня безбожьем одних и отсутствием добродетели, милосердия и знания у других. А я же, наоборот, представляла себе его влюбленным поклонником, забывшим Бога ради меня, посвятившим жизнь мне, отдавшим мне душу, ставшим моей опорой, моей поддержкой, спутником моей жизни. Да, мама была права, я стремилась совершить кощунственную кражу, я мечтала похитить его у Бога из божьего храма, как похищает грабитель, враг неба, самое дорогое из священной дарохранительницы. Ради этого я старалась быть красивой, я заботилась о своем лице и теле. Наконец, я смотрела на Ральфа манящим взором и каждый раз, пожимая ему руку, стремилась передать его душе тот неугасимый огонь, который сжигал меня.

Она сидела, отвернувшись в сторону, и обращалась словно к самой себе. Джастина понимала, что матери давно необходимо было высказаться, но слишком горькими были эти слова, и хотя Мэгги рассказывала о своей несчастной греховной любви, Джастина то и дело ловила себя на мысли о том, что она на ее месте поступала бы точно так же.

— И я добилась, что Ральф по-настоящему, по-мужски полюбил меня. Он говорил мне об этом всем своим взглядом. Да, его любовь была такой же глубокой и страстной, как моя. Он посвятил мне многие часы и дни своей жизни… Но потом все закончилось. Я заставила его согрешить. И проклинала его за это. Но потом я дала ему уехать. Я была великодушной, я стремилась погасить в своей душе жар этой тяжелой, неправильной любви. Любя его так, как Бог велит любить ближнего, я хранила его образ в своих мыслях, я сказала себе — пусть он будет тебе дороже всех, но самую благодарную часть его души оставь Создателю. Я поняла, что разлука — лучшее лекарство от любви. Я утешала себя мыслью о том, что он излечится от своей страсти, отдавшись занятиям в церкви и посвятив себя религии. Когда появился Люк, мне казалось, что теперь я начну успокаиваться и сохраню о Ральфе только приятные и грустные воспоминания, от которых мне не будет никакого вреда. Эта любовь, как прекрасная поэма, станет озарять мою жизнь, если бы только все мои желания исполнились… Какое огромное количество причин находила я для того, чтобы оправдаться перед самой собой и Богом за те чувства, которые я испытала к Ральфу! Самой простой была мысль о том, что земная любовь не постоянна. Я говорила себе, что наслаждение только кажется нам упоительным, но когда чаша выпита до дна, вкус его забывается, а осадок становится горьким. Разве не лучше, говорила я, если наша любовь исчезнет, улетучится сейчас, пока она ничем не осквернена. Самым ужасным было бы, если бы наша любовь умерла от пресыщения. Ты представляешь себе, Джастина, ведь мне было только двадцать лет, я еще ничего не испытала в своей жизни, но уже старалась отказаться от всего. Будь мужественной, говорила я себе, отведи чашу от своих губ, пока они едва успели к ней прикоснуться. Я хотела побороть эту любовь с помощью гордости. Мне казалось, что было бы оскорбительно для меня, если бы Ральф мог совладать со мной, превозмочь себя, а я оказалась бы для этого слишком слабой. Я пыталась отбросить все далеко прочь, но…

Она умолкла, качая головой. Джастина осторожно подняла руку и положила ее на плечо матери. Ей пришлось столько пережить и от многого отказаться. И на все это ее толкнула любовь. Джастина, которая всегда испытывала уважение к людям, способным на сильную страсть, и сейчас почувствовала, что рядом с ней с самого детства был человек, которым нужно было восхищаться. Но своенравный и гордый характер и упрямая натура не позволяли ей даже сейчас, в минуты такой откровенности, признаться в этом матери.

— Я говорила себе, что недостойна его.

— Мама, не говори так, — возразила Джастина. — Таких умных людей, как ты, я нигде не встречала.

Мэгги с некоторым удивлением посмотрела на дочь. Редко ей доводилось слышать от нее такое. Она выразила свои чувства лишь легким прищуром и, отвернувшись, продолжала:

— В конце концов я уговорила себя. Я сказала, что он уезжает для того, чтобы исполнить свой долг перед Богом. И мне следует только радоваться его отъезду, потому что это излечит мое сердце от любви, а Бог вознаградит меня за эту великую жертву. Но я ошиблась. Спокойствие так никогда и не вернулось ко мне. Я уговорила себя раскаяться в грехах, отпустить Ральфа, радоваться его отъезду и забыть его. Я со всем согласилась и обещала радоваться разлуке с Ральфом. Я хотела забыть и даже ненавидеть его. Но я не смогла. Это было выше моих сил.

На глазах ее показались слезы, и Мэгги торопливо вытащила платок и промокнула уголки глаз.

— Пока Ральф был рядом, вместе со мной, мне казалось, что у меня на все достанет мужества, но едва он ушел, меня будто покинул Бог. Силы оставили меня, и я едва не умерла от отчаяния. Ведь я мечтала о счастливой жизни с этим человеком, которого я не могу не любить. Я уже видела, как с помощью чудесной силы любви поднялась до него, чтобы стать для него равной и слить воедино наши мысли, и желания, и биение сердец. Но Бог отнял его у меня и забрал к себе, и я осталась одна, без надежды и без утешения. Как это было ужасно. Все, о чем я говорила себе, все доводы показались мне ничтожной, пустой игрой слов, ложью, обманом и хитростью. Я любила Ральфа, и этот довод был сильнее всех остальных. Я готова была выть от бессилия. Если он тоже любит меня, почему не бросит все и не поспешит, и не придет ко мне, нарушив все обеты и отказавшись от всех обязательств? Я же не знала раньше, что такое любовь. Только потом я поняла: ни на земле, ни на небе нет ничего сильнее ее. Чего бы я только не сделала для Ральфа, а он для меня ничего не хочет сделать. Может быть, он не любит меня. Конечно, не любит. Наверное, это был самообман. Меня ослепило тщеславие. Если бы Ральф любил меня, он пожертвовал бы ради меня своим будущим, обетами, славой, стремлением стать на несколько ступеней выше в церковной иерархии, желанием стать светочем церкви. Всем бы пожертвовал. Да простит меня Бог… Джастина, я сейчас скажу что-то ужасное, но эта мысль давно сжигает меня, и я больше не могу сдерживать ее в себе. Ради него я отказалась бы даже от спасения души. Но он отверг меня, отверг мою любовь, хотя и отдал ей дань. И я решила остаться одна, пусть бы это даже стоило мне жизни. Правда, потом все-таки не выдержала, но самую большую любовь в своей жизни я испытала к нему, да и до сих люблю по-настоящему только его. Хотя я оказалась неверна ему.

Хотя Джастина, обладавшая твердым характером, была далека от сентиментальностей, но при последних словах матери не смогла сдержать слез.

— Мама, не надо, — говорила она, — ты сейчас добьешься, что я тоже завою и зареву, как корова. Не надо больше об этом. Мне кажется, что ты не заслуживаешь таких угрызений совести.

Всхлипнув, Мэгги махнула рукой.

— Не беспокойся, дорогая, у меня просто разошлись нервы. Может быть, вернемся в дом и выпьем по чашке липового чая?

Джастина мгновенно ухватилась за эту мысль.

— Конечно, мама. Я даже думаю, что нам можно выпить чего-нибудь покрепче. Например, коньяку. Это подкрепит силы.

Мэгги засмеялась теперь уже своим обычным смехом.

— Пойдем, я с удовольствием выпью чего-нибудь крепкого. В последнее время это стало помогать мне.

Джастина сделала удивленное лицо.

— Мама, что я слышу? Неужели тебя стал радовать алкоголь?

— Ну, не до такой степени, чтобы ты могла считать меня алкоголичкой. Но иногда больше ничего не помогает, особенно сейчас, когда участились ссоры с Диком.

 

3

Они продолжали разговор на веранде за небольшим столиком с бутылкой коньяка.

— Мама, неужели преподобный Ральф никогда не рассказывал тебе о своих чувствах? — спросила Джастина, с наслаждением вдыхая аромат свежего липового чая.

Мэгги медленно выпила рюмку коньяку и, поставив ее на стол, покачала головой.

— Нет, он говорил только, что любит меня. Я понимаю, как тяжело ему было признать, что он вынужден бороться с этой любовью. Он не желал соперничать с любовью к Богу и призванием к духовному сану. Ральф был настойчив и упорен. Эти качества выработали у него твердость характера. Ничто не могло унизить его в его собственных глазах больше, чем отказ от прежних убеждений и целей в жизни. Он не мог без ущерба для самолюбия отказаться от своих стремлений, которые всегда открыто провозглашал. Именно это принесло ему славу человека, целиком посвятившего себя Богу, проникнутого верой.

Мэгги вдруг кисло усмехнулась.

— Одним словом, будущего святого. Наверное, именно этого он хотел добиться и понимал, что все его намерения рухнут, если он позволит себе отдать мне слишком многое. Я знаю, что он по-настоящему любил меня и все же ничего не мог поделать. Он не мог омрачить свою славу. Джастина, — со вздохом сказала Мэгги, — наверное, тебе будет трудно понять мои слова, потому что всю жизнь ты твердо и не колеблясь шла к своей цели. Ты хотела стать актрисой и стала ей, к тебе пришла слава, известность. Точно таким же был и Ральф. Но ведь множество людей живут по совершенно иным законам. Они отдаются на волю течения, становятся игрушкой обстоятельств. Часто бывает так, что мы не сами выбираем роль, но принимаем ту, что выпадает нам на долю, что готовит нам слепой случай. Ведь жизнь часто зависит от таких непредвиденных случаев, капризной игры судьбы. Так бывает, когда встретишь человека, который не заслуживает твоей доброты и любви. Но что-то в душе толкает тебя к нему в объятия, а потом ты сожалеешь об этом всю жизнь.

Джастина непонимающе нахмурила лоб.

— О чем ты, мама? Разве встреча с Ральфом де Брикассаром была случайностью? Разве ты увлеклась им помимо своей воли?

Мэгги мягко улыбнулась и покачала головой.

— Нет, Джастина, я как раз о противоположном. Я думаю, что гордость и твердый характер Ральфа не позволяли ему смириться с тем, что простой случай, обыкновенное стечение обстоятельств, нарушит что-то в его давно определенной судьбе. Именно против этого он и восстал. Он наверняка не мог смириться с тем, что все его честолюбивые планы святой добродетельной жизни могут рассеяться в одно мгновение и растаять, как утренний иней под первыми лучами солнца, только из-за того, что он не смог удержаться от проявления чувств ко мне. Однажды он сказал мне что-то насчет стойкости святого Иоанна Златоуста, который пренебрег просьбой любящей матери не покидать ее ради служения Богу. С ласковыми упреками, слезами и горькими жалобами она привела сына в спальню и усадила рядом с собой на ложе, где он был рожден. Но все ее мольбы оказались тщетными. Я помню, что даже обиделась тогда, но постаралась не подать виду. В его словах действительно было много обидного. Он как бы продемонстрировал мне, что значат слезы какой-то девчонки, возможно даже неискренние, по сравнению с горькими жалобами матери. Признаюсь тебе, Джастина, я думала о нем очень плохо. Если попробовать выразить все это в нескольких словах, то мне казалось, что Ральфом овладело высокомерие. Как же так — высокое достоинство и величие сана священника, который он принял, стояло выше всех ничтожных земных венцов. Ведь сам святой дух установил этот сан, и теперь из-за какого-то легкомысленного увлечения, вызванного девчонкой, он должен презреть величественный сан, отказаться от той власти, которую Бог не дал даже архангелам, стоящим у его трона. Меня так и подмывало сказать ему, что, влюбившись в меня, он пал так низко, как даже не мог себе представить. Как же так — смешаться с невежественной чернью и стать одним из паствы, когда ему предназначено быть пастырем, которому дано связывать и развязывать на земле то, что Бог связывает и развязывает на небе: прощать грехи, возрождая людей духом и крещением, наставлять их именем непогрешимого владыки, оглашать приговоры, которые потом утверждаются на небесах, отказаться от права стать посредником между Богом и людьми в величайших таинствах, недоступных человеческому разуму, — и только из-за того, что какая-то бедная Мэгги Клири, видите ли, пытается предъявить на него свои собственные права. Временами я готова была разорвать его на части из-за этой обуявшей его гордыни. Мы купались, плавали, смеялись, я была готова молиться на каждую секунду, проведенную с ним вместе. Но временами меня охватывало нестерпимое желание разом покончить со всем этим, утащить его на дно с собой и там остаться навечно, чтобы уже никто и никогда не смог отнять его у меня. Я даже была готова забыть о Божьем наказании… Но потом все возвращалось на место. Я понимала, что не смогу и руку на него поднять — таким чистым, добрым и настоящим он был.

Джастина потрясенно покачала головой.

— Мама, ты никогда не разговаривала со мной на эту тему, никогда не была такой откровенной.

Мэгги снова налила коньяк в рюмки, стоявшие на столе и, отпив немного жгучего янтарного напитка, долго молчала.

— Джастина, — наконец сказала она, — все в мире движется — и время, и мы с ним. В моей жизни было так много поступков, достойных сожаления, что я должна была рассказать о них хотя бы дочери. Бог уже несколько раз посмеялся надо мной, отомстив за ту кражу, которую я пыталась совершить. Он отнял у меня любимого, а затем сына, который, я надеялась, никогда не променяет этот мир на Бога. Вот почему я никогда не пойду на исповедь к священнику. Как я могу рассказать ему о том, в чем боялась признаться самой себе? Лишь человек, не связанный обетом, может понять меня и найти в себе силы, чтобы не осудить.

Джастина взглянула на мать.

— Ты думаешь, что таким человеком могу быть я? — осторожно спросила она.

Мэгги уверенно кивнула.

— Да. Джастина, я не пытаюсь строить иллюзии. Во многом ты была и стала не такой, какой я хотела тебя видеть. Многое сыграло в этом свою роль — и то, что наш брак с твоим отцом был случайностью, ошибкой, и то, что я не могла отдать тебе всю свою любовь, потому что возлагала все свои надежды на Дэна, и многое другое. Но ты взрослый человек со своими твердыми убеждениями и взглядами на жизнь, ты крепко стоишь на ногах…

При этих словах Джастина едва удержалась от того, чтобы не расплакаться. Ах, мама, мама, как же ты ошибаешься! Считать меня твердой и ни о чем не сомневающейся холодной царицей — такая же ошибка, как верить в то, что на земле возможно царство Божье. Ну да ладно, мама, ты об этом не знаешь и не надо. Я была плохой актрисой, если бы не могла сыграть перед тобой роль твоего счастливого ребенка, который наслаждается жизнью, получив от нее все возможные блага. На самом деле все не так, все далеко не так. И у нас с Лионом все не так безоблачно. В последнее время мы опять не можем найти ключ друг к другу. Ох, как долго не можем. Вроде бы все есть — и любовь, и деньги, и дом. Но нет семьи. Нет чего-то глубокого, теплого, что было в этом доме, в Дрохеде. Может быть, все это из-за того, что они живут слишком современной, слишком напряженной и слишком насыщенной жизнью? Лион часто бывает в отъездах, у него много дел, и не только в Европе. Он так долго ждал, когда она вернется к нему, но в результате ничего не изменилось. Они по-прежнему видятся раз в неделю, а когда у них появляется возможность побыть друг с другом подольше, они даже не могут найти общую тему для разговора. Она так и не смогла привыкнуть к его политике. Как ни странно, но сцена тоже начинала надоедать ей. И хотя роли Дездемоны и леди Макбет были для нее по-прежнему коронным номером, она чувствовала, что начинает терять вкус к игре.

Но мать ничего не должна знать об этом. Пусть думает, что у ее последней надежды все хорошо.

— Джастина, тебе, конечно, рано об этом думать, — сказала Мэгги, — но своими глазами ты видишь пример того, что делает с людьми время. Прошу тебя, хотя бы изредка задумывайся над существованием того мрачного рубежа, который всем когда-нибудь предстоит пересечь. Женщины часто не задумываются об этом, а ведь это просто необходимо… Мы с Ральфом тоже думали об этом. Возможно, ему было легче. Он надеялся на то, что с ним Бог. Я не могла позволить себе такой роскоши. Мне все чаще приходит в голову мысль согласиться с Диком и уехать отсюда. Я очень люблю Дрохеду, но она начинает тяготить меня. Слишком много здесь связано с прошлым, а с ним надо расставаться вовремя.

Вдалеке послышался заливистый смех Дженнифер, топот копыт, и скоро на поляну перед домом влетел Дик на своем скакуне. Девочка сидела впереди него, и он одной рукой придерживал ее, а другой держал поводья. Увидев Мэгги с Джастиной на веранде, он остановил коня, спрыгнул на землю и помог спуститься Дженнифер.

— Принимайте наездницу, — крикнул он женщинам. Дженнифер со всех ног бросилась к матери и защебетала:

— Если бы ты только знала, как мы быстро скакали с дядей Диком! Я уже почти научилась ездить на лошадке.

— То-то я вижу, как ты ловко ездишь впереди дяди Дика. Так любой сможет, — поддразнила ее мать, и девочка обиженно отвернулась к бабушке.

— Бабушка, мама ничего не понимает, но ты же знаешь, что на маленькой лошадке быстро не поскачешь. А я хотела очень быстро, поэтому дядя Дик и посадил меня к себе. Он мне не разрешает поехать одной на большой лошади.

— Правильно делает, — сказала ей Мэгги. — Когда подрастешь, тогда будешь скакать на большой.

Дик стоял перед верандой, с улыбкой слушая разговор, и Джастина после разговора с матерью теперь как бы заново видела его. Она всегда испытывала к нему симпатию, и ей было жалко этого сильного и в общем-то такого несчастного человека. Нелегко жить, когда знаешь, что любимый человек постоянно думает о другом, пусть и мертвом.

В отличие от матери, Джастина нечасто вспоминала Стэна, может быть, потому, что жила далеко от его могилы. Хотя, конечно, не из-за этого… Воспоминания каждый раз вызывали у нее такую боль, что она вынуждена была контролировать себя, чтобы не впасть в отчаяние. Особенно тяжело было, когда ей на ум приходило сравнивать Стэна и Лиона. В таких сравнениях Стэн всегда выигрывал, Джастине с ним было легче и интереснее, чем с Лионом. Когда она о нем думала, ей хотелось уехать от Лиона и начать все сначала, но что-то ее сдерживало. Куда она поедет, кого будет искать? Она устала мотаться по свету, и жизнь с Лионом вообще-то устраивала ее, но… все равно чего-то хочется, подобного тому, что она испытала со Стэном.

Дик и Стэн мало были похожи друг с другом, Стэн был в мать, но, глядя на Дика, Джастина всегда видела Стэна.

— Идите к нам, — позвала она его. — Я уговорила маму угостить меня коньяком, составьте нам компанию.

— Ну разве только на полчаса. Я ведь только Дженни завез домой, мне надо ехать к Бобу, мы сегодня перегоняли с ним овец.

— Иди, Дик, — позвала его и Мэгги, — поешь хотя бы. Ты почему-то не приезжал сегодня обедать.

Она сбегала в дом и принесла Дику поесть. Пока Дик ел, Мэгги заботливо ухаживала за ним, пододвигала блюда, подкладывала лучшие кусочки.

— И что же вы празднуете, милые дамы? — поинтересовался Дик. — О чем разговор, если не секрет?

— О жизни, — весело доложила Джастина.

— Я сказала Джастине, что мы с тобой собираемся купить свою ферму и переехать из Дрохеды, — сказала Мэгги, стараясь сделать Дику приятное.

— А мне очень нравится в Дрохеде, — сообщила Дженнифер. — И я здесь, пожалуй, останусь пожить. Ты не возражаешь, мама?

— Нет, не возражаю, — засмеялась Джастина. — В детстве мне тоже здесь нравилось, но потом я уехала отсюда и, по правде говоря, не жалею, хотя иногда меня и тянет сюда.

— Ты правильно сделала, что уехала. Иначе тебе пришлось бы играть в нашей любительской труппе, а мне — каждый раз выслушивать от соседок их глупую болтовню о том, что они увидели вчера на спектакле, — сказала Мэгги.

Что это такое, Джастине не нужно было рассказывать. Она прекрасно помнила эти нудные посиделки, когда за чашкой чая со сладкими булочками эти пожилые матроны щебетали:

— Как вы любезны, благодарю вас, передайте мне еще смородиновое повидло.

— Мы пришли насчет этой лотереи. Вы знаете, благотворительность в последнее время совсем позабыта.

— Как же, как же.

— О, нам некогда сидеть. Нужно еще побывать в нескольких домах.

— Ну что вы, я вас не отпущу без чая и булочек.

— А вы видели вчера водевиль?

— О, это было просто великолепно. Я так смеялась, так смеялась, хотя мне совершенно не понравилась исполнительница главной роли.

— А вы знаете, она расстегивает лиф и распускает волосы. Весь эффект у нее именно в этом. Вы заметили, что она делала то же самое и в предыдущей пьесе?

— Говорят, она что-то принимает, чтобы поддерживать этот странный цвет лица.

— Нет, нет, она зелена от рождения.

— Но у нее все движения рассчитаны, она совершенно не полагается на импровизацию.

— Может быть, потому, что она совершенно не умеет импровизировать?

— Ха-ха-ха. Интересно, как долго она искала свой сценический образ.

— Да, она умирает с таким реализмом. Она хватается за грудь — вот так! — запрокидывает голову, лицо ее зеленеет. Потрясающее впечатление.

— Как это, должно быть, тяжело — постоянно делать одно и то же.

— А вы заметили, что она играет только драматические роли? Она довольно прилично научилась заламывать руки и стонать, закатывая глаза. Даже в комическом водевиле она все делает так, как будто она леди Макбет.

Но самое смешное начиналось тогда, когда к разговору подключался кто-либо еще, обычно мужчина.

— Вы видели вчера этот водевиль?

— Омерзительно! — восклицал он.

— Как омерзительно? Она же бесподобна, когда хватается за грудь и запрокидывает голову…

— Бросьте, отвратительный реализм.

Начинался спор, в котором кто-то пытался защитить реализм, а кто-то решительно не признавал его.

— Ничего этого не должно быть, ничего, слышите. Реализм унижает искусство. Хорошие вещи в конце концов нам не покажут со сцены.

После этого кто-то рассказывал о том, что одна дама в первом ряду упала в обморок, после чего все сходились на том, что именно таким и должен быть эффект от хорошего театрального спектакля. Разговоры переходили на благотворительную лотерею и виды на урожай гороха.

Джастина всегда с ужасом думала о том, что было бы с ней, если бы она осталась в Дрохеде и посвятила свою жизнь подобным занятиям; ее ожидало бы только одно — изнуряющая тоска и тяга к перемене мест. Нет, она не была рождена для этой деревенской простоты и ухода за овцами. Ей хотелось другого…

Сейчас, в Дрохеде, Джастина частенько вспоминала свой дом на Парк-Лейн, свою просторную гостиную с ее бархатом и дорогим деревом мебели. Она не могла сказать, что чувствовала себя счастливой в этой обстановке, ощущая во всех вещах что-то тяжелое и незыблемое, как Биг-Бен и Тауэр. Тяжелые портьеры и темная массивная мебель только усугубляли ее затянувшееся спокойствие.

Единственным развлечением, которое Джастина позволяла себе, приезжая вечером домой после спектакля, было бросить взгляд на обширный горизонт, на громаду Лондона, расстилающего перед ней волнующее море серого камня. Из ее уединенного уголка открывалась эта безбрежность.

Время проходило быстро, и уже скоро Джастина уехала к себе в Лондон, оставив Дженнифер в Дрохеде. Лиона, как всегда, дома не было, он звонил ей накануне ее отъезда из Дрохеды и сказал, что задерживается в Париже.

— Я соскучилась по тебе, Ливень. Приезжай скорее, — грустно сказала Джастина. Но вот она уже в Лондоне, а Лиона все нет. Джастина забросила вещи домой и помчалась в театр. Она сразу же с головой ушла в работу, и скучать было некогда. Джастина даже не стала жалеть себя, когда ночью одна ложилась в холодную постель.

 

4

Ночник из синеватого стекла горел на комоде рядом с широкой постелью, заслоненный книгой; остальная половина комнаты тонула в тени. Мягкий свет пересекал небольшой круглый столик, струился по широким складкам бархатных портьер, бросал голубоватый отблеск на зеркало палисандрового шкафа, стоявшего в дальнем углу комнаты.

В гармоничности убранства комнаты, во всеобъемлющей синеве обоев, мебели и ковра было в этот ночной час нечто от смутной нежности облака.

Широкая кровать, также обтянутая бархатом, выделялась полутемной громадой; на ней светлыми пятнами были обозначены простыни. В глубине комнаты широким провалом чернела открытая дверь.

Не слышалось ни звука. Джастина спала, сложив руки, словно маленький ребенок.

Огненно-рыжие, почти каштановые волосы разметались по подушке. Легкое дыхание Джастины было таким ровным, что было почти незаметно, как вздымается ее грудь. Она спала мирным и крепким сном, склонив голову, словно, засыпая, к чему-то прислушивалась.

Не слышалось ни звука. Шумы улицы давно умолкли. Сюда, к зеленым особнякам на Парк-Лейн, доносился лишь отдаленный рокот Лондона.

В большой гостиной, куда была открыта дверь из спальни, было очень тепло: в камине медленно догорало одно-единственное толстое полено. Обстановка в гостиной еще раз и еще раз напоминала о том, что такое настоящая роскошь. Черные с золотом портьеры и кресла, сиявшие ослепительным блеском позолоты, в угасающем свете огня из камина бросали тонкие сверкающие лучи. На доске камина, на столах, подоконниках пышно распускались цветы. В высокие стекла окон струился ясный свет из освещенной аллеи перед домом — там виднелись обнаженные деревья и черная земля. Стоял февраль.

Уже вернувшись домой из Дрохеды — хотя ей по-прежнему было трудно сказать, где ее настоящий дом, — Джастина целиком погрузилась в театральные дела, пытаясь в этой изнуряющей гонке заставить себя забыть о том, что ей рассказала мать и что ожидало ее саму. Она играла, играла и играла, с каждым новым спектаклем осознавая, что Шекспир начинает смертельно надоедать ей. Конечно, Клайд был прекрасным режиссером, а Марк Симпсон — великолепным партнером. Но была в этой незыблемости чувств и событий шестнадцатого века какая-то утомляющая усталость, которая накапливалась с каждым днем и заставляла Джастину искать чего-то нового, какого-то иного смысла.

Однажды после спектакля, когда она в очередной, неизвестно какой по счету раз сыграла Дездемону, Джастину наконец-то изловил этот молодой драматург, встречи с которым она довольно-таки успешно избегала на протяжении последних недель. Как же была его фамилия — Смитстон или Ролстон? В общем, это не имело особого значения. И она наконец сдалась и ответила на просьбу молодого человека, считавшего себя драматургом, о встрече. Он принес свою новую пьесу, которую, по его словам, писал специально в расчете на актерский талант Джастины О'Нил.

— Я даже поверить не могу, — горячо заламывая руки, говорил он Джастине, когда она встретилась с ним в одном из небольших ресторанчиков на Пикадилли, — миссис О'Нил, я всегда считал вас актрисой, которая способна выразить все самые тонкие оттенки человеческого чувства. Когда в «Отелло» вы падаете на кровать…

— Не надо, — перебила его Джастина, — я прекрасно знаю все, что вы можете мне сказать.

Она намеренно демонстрировала свое легкое пренебрежение к начинающему драматургу, чтобы с самого начала у него не оставалось никаких иллюзий на этот счет. Она действительно прекрасная актриса, но не настолько глупа, чтобы выслушивать подобного рода комплименты.

Молодой человек, фамилию которого она снова не запомнила, хотя он представился перед встречей, дрожащими руками вытащил из потертого кожаного портфеля переплетенную рукопись и протянул ее Джастине.

— Вот, миссис О'Нил, я хотел бы, чтобы вы прочитали мою новую пьесу. Она называется «Девственница в объятиях грешника».

Джастина повертела в руках пьесу и, не раскрывая обложки, хмыкнула:

— Любопытное название, и о чем же ваша пьеса?

Молодой человек тут же принялся объяснять:

— Главная героиня, молодая девушка…

Джастина довольно грубо прервала его:

— Простите, а вам не кажется, что я не слишком гожусь на роль молодой девушки? Между прочим, в театре я играю отнюдь не Джульетту.

Это ничуть не смутило начинающего драматурга.

— Нет, нет, что вы, — замахал он руками, едва не задев полную чашку кофе, стоявшую перед ним на столе. — Только вы сможете сыграть эту роль. Молодая актриса просто не способна прочувствовать всю глубину переживаний моей героини. К тому же…

Он зарделся, словно школьник, признающийся в любви своей учительнице.

— Вы так прекрасны, что я не могу представить в этой роли никакую другую актрису.

Джастина милостиво махнула рукой.

— Ну ладно, продолжайте.

— Главное действующее лицо моей пьесы — молодая девушка, которая живет на далекой ферме в Западном Суррее.

Джастина поморщилась.

— Зачем же вы запихнули свою героиню в такую дыру? Неужели нельзя было найти какое-нибудь более оживленное место?

— Нет, нет, — запальчиво воскликнул молодой человек, в очередной раз подвергнув сомнению благополучную судьбу чашки с кофе. — Место действия очень важно, потому что только в таких глухих местах можно сейчас сохранить чистоту нравов и благородство помыслов, которые присущи моей героине. Она рано лишилась отца и живет с матерью. У них небольшое молочное стадо, и все свое время они проводят в простом крестьянском труде.

Джастина скептически усмехнулась:

— Интересно, как вы собираетесь изобразить это на сцене. Что, запишете на пленку шум ветра в деревьях и мычание коров? И таким образом попытаетесь убедить зрителя, что он находится в деревне, в Западном Суррее?

Драматург пожал плечами.

— Я не знаю, — растерянно пробормотал он, — я еще над этим не думал. Мне кажется, что хороший режиссер вполне сможет воплотить эту идею на сцене, но главное не в этом. С вашего позволения я продолжу рассказ о сюжете.

Чтобы не так было скучно, Джастина жестом подозвала официанта и заказала мартини. Вся эта идея с начинающим драматургом и новой пьесой, которая позволит ей обрести второе дыхание и утраченный вкус к жизни, уже начинала казаться ей глупостью — слишком уж неубедительно выглядел этот молодой человек, не говоря уже о пьесе. Он еще ничего не успел рассказать про сюжет, а Джастину уже охватило уныние и тоска. «Опять какая-нибудь спальная история про восторженную юную дуру, которую затащил в постель приезжий соблазнитель, — подумала она. — Что еще может взбрести в голову такому бедняге?»

— Поскольку у моей героини не было возможности посещать школу, — продолжал драматург, — она выросла совершенно наивной и чистой. Все, что она видела в своей жизни до совершеннолетия, — это воскресные службы в ближайшей церкви, до которой было тридцать миль. Они с матерью ездили туда в двуколке, поднимаясь еще затемно, чтобы успеть к утренней службе. Хотя мать воспитывала мою героиню в строгости и по религиозным канонам настоящей строгой католичкой, девушка выросла жизнерадостной и веселой. В их доме никогда не было книг — кроме библии, разумеется. Вы представляете себе, миссис О'Нил, какая великолепная фактура?

Джастина без особого энтузиазма кивнула, подумав про себя, что только этого ей и не хватало — играть забитую деревенскую девку, у которой на уме может быть только местный священник, и то только в том случае, если он недостаточно стар.

Как ни странно, она не ошиблась. Точнее, почти не ошиблась. Потому что вдохновленный одобрительным жестом миссис О'Нил начинающий драматург с удвоенной энергией принялся рассказывать о дальнейшем развитии сюжета.

— Ей уже исполнилось восемнадцать, потом девятнадцать. Она по-прежнему жила с матерью на ферме, лишь по воскресеньям выбиралась в церковь, но тут случилось неожиданное. Вместо прежнего пожилого священника в этот приход направили нового, красивого молодого мужчину с внешностью Джеймса Бонда и огромными амбициями. Он приехал в Западный Суррей для того, чтобы заложить здесь, так сказать, первый камень в основание своей будущей карьеры. Он хотел стать епископом, потом, конечно, кардиналом. Ну, я надеюсь, миссис О'Нил, вы понимаете, что каждый молодой священник мнит себя папой римским. Мой герой был из их числа.

Это уже начинало кое о чем напоминать Джастине, и она немного оживилась.

— Рыжие волосы, — задумчиво произнесла она, — как нельзя лучше подходят к вашей сурреевской героине.

— Вот, вот, — оживленно воскликнул молодой человек. — Я безумно рад, что вы понимаете мою мысль. Никто, кроме вас, не сможет изобразить мою героиню. А ведь это только начало. Разумеется, возраст и все такое…

Он снова густо покраснел, как будто Джастина могла уличить его в чем-то подобном.

— …заставляют девушку влюбиться.

— В этом нет ничего удивительного, — спокойно сказала Джастина, потягивая мартини. — Рано или поздно каждая девушка влюбляется. И что же ваш красавец священник? Надеюсь, он не соблазнил нашу героиню?

Она сама не заметила, как назвала героиню «нашей». Слава Богу, что молодой человек тоже не заметил этого. Иначе у Джастины было бы с ним куда больше хлопот.

— Да, да, она влюбилась! — вскрикнул он, театрально размахивая руками.

Джастина даже с опаской посмотрела по сторонам, потому что экзальтированное поведение молодого человека не могло не привлечь к себе внимание окружающих. К счастью, в это время ресторан был почти пуст, и увлеченная только друг другом молодая пара, сидевшая в дальнем углу, была свидетелем разговора актрисы и драматурга. Была свидетелем — громко сказано, потому что доносившееся из дальнего угла щебетание и воркование свидетельствовали о том, что Джастине и ее спутнику можно даже петь и плясать.

— Да, она влюбилась, — продолжал наследник Шекспира. — И он влюбился. Он ведь был не из камня. Все это началось с повышенных знаков внимания во время службы, а затем святой отец не нашел ничего лучшего, как посетить ферму, когда ее хозяйка отсутствовала.

— Интересно, куда же она делась? — хмыкнула Джастина.

— Мать нашей героини отправилась по торговым делам в сельскохозяйственный кооператив, который ведал сбытом молока. Ну, в общем, это не важно. Главное, что наши герои встретились, и тут она впервые поняла, что такое настоящая физическая близость. Молодой священник не устоял перед зовом плоти, а девушка, разумеется, уступила ему.

Джастина задумчиво теребила в руке стакан.

— Да, теперь мне понятно, почему ваша пьеса носит такое забавное название «Девственница в объятиях грешника», — негромко проговорила она, словно комментируя рассказ драматурга.

— Но это еще не все, — продолжал он. — Можно считать, что это только начало. Он соблазняет ее и только через некоторое время начинает осознавать, что произошло. Нет, он совсем не был негодяем. Это был нормальный молодой священник, который ставил перед собой высокие цели. Но, увидев красивую, нет, я ошибся, прекрасную девушку, почувствовал в своем сердце слабость и не смог удержаться. Он даже на некоторое время подумал, что любит ее, но потом все будущее, которое он создал в своем воображении, стало для него рушиться. Перед ним встали образы настоятеля, отрекающегося от него, прелата епархии, поддерживавшего его ходатайство о направлении его в более крупную церковь со ссылкой на его добродетель и твердость его убеждений, папы римского, который своим распоряжением лишит его сана, и так далее и тому подобное. Он понял, что все это может рухнуть в один момент, и испугался. Вы понимаете, он разбил этой несчастной девушке жизнь и бросил ее одну. Еще не став настоящим священником, он уже натворил грехов под стать настоящему негодяю.

Джастина понимающе кивнула.

— В пьесе, мистер… э…

— Ролсон. Генри Ролсон, — услужливо сказал молодой человек.

— Да, мистер Ролсон, — продолжила Джастина. — Очевидно, в вашей пьесе очень силен нравоучительный момент.

— Да, — с гордостью ответил тот. — Я считаю, что каждое театральное произведение должно учить каким-то высоким идеалам.

— Ну что ж, — покачала головой Джастина, — в этом что-то есть…

Ее подмывало поиронизировать над этим молодым человеком, но она пока решила помолчать, выслушав до конца содержание пьесы в изложении ее автора.

— Моя героиня потеряла покой и сон. Он околдовал ее, опоил любовным зельем, — напыщенно продолжил драматург. — Разумеется, это не прошло незамеченным для матери девушки. Разумеется, истина быстро выплыла наружу, и мать узнала, кто был причиной сердечного расстройства ее дочери. А наш молодой человек, испугавшись за свою карьеру, добился скорейшего перевода в другое графство. Если бы он оставил нашу девушку одну, то она, может быть, как-нибудь и смогла бы пережить такое несчастье, однако она уже забеременела. Она любила его так, что не хотела говорить об этом никому на свете. И, чтобы не выдать своего любимого, ей пришлось покинуть отчий дом.

— Боже, как трогательно, — скептически промолвила Джастина.

Молодой драматург, увлеченный собственным рассказом, не обратил внимания на тон, которым были произнесены эти слова и воспринял их совершенно противоположным образом. С энтузиазмом замахав руками, он наконец-то добился того, что уже остывший кофе выплеснулся на его брюки, оставив на них большое почти чернильное пятно. Выразив лишь некоторое сожаление по этому поводу, мистер Ролсон промокнул разлившийся кофе парой бумажных салфеток и, отодвинув от себя по счастью уцелевшую чашку, снова стал рассказывать:

— Моя героиня была совершенно необразованной, но честной деревенской девушкой, обладавшей от природы здравым смыслом и настоящими христианскими добродетелями. Догадавшись о том, что было причиной столь поспешного бегства ее возлюбленного, она решила не выдавать его и уехала из дома, оставив мать одну. На этом заканчивается первое действие пьесы. А второе показывает наших главных героя и героиню через двадцать лет.

Джастина улыбнулась.

— Думаю, что для этого мне даже не придется гримироваться.

— Через двадцать лет из Рима в Лондон для проведения торжественной мессы приезжает молодой, только что получивший сан кардинал. Во время торжественного богослужения он обходит с обрядом причащения свою паству и встречает уже немного постаревшую, но все еще такую же прекрасную героиню нашей пьесы. Она пришла на мессу вместе со своим девятнадцатилетним сыном, который под впечатлением рассказов матери тоже решил стать священником. Затем наши главные герои встречаются в совершенно частной обстановке, и она рассказывает ему свою историю. Он начинает понимать, что добровольно принес на алтарь, как жертву, эту женщину, которая его по сей день любит и целиком принадлежит ему. Но, разумеется, отступить назад он уже не может. Ей придется смириться с тем, что эта их встреча была последней. Он слишком занят важными делами в Ватикане, а она так и останется работать официанткой в одном из Лондонских пабов. И спустя лишь несколько дней после того, как он снова уезжает в Рим, она узнает из газет, что он покончил жизнь самоубийством, совершив этим самым еще более тяжкий грех, чем тот, который он носил на своем сердце двадцать лет. Вот о чем моя пьеса, миссис О'Нил, — торжествующе завершил молодой драматург и, очевидно на радостях, заказал еще одну чашку кофе.

Джастина втайне пожалела его брюки, но вслух сказала о совсем другом:

— В жизни так не бывает, мистер Ролсон. — Это замечание почему-то обидело молодого человека.

— Ну почему же не бывает? — задетым тоном сказал он. — В жизни все может быть.

— Все, но только не это, — наставительно сказала Джастина. — Но вам не стоит со мной спорить, потому что я не хотела вас оскорбить, просто в моей жизни однажды была возможность познакомиться с чем-то подобным. Как бы то ни было, я прочту вашу пьесу, если, конечно, вы не станете меня слишком торопить. У меня сейчас слишком большая загруженность в театре. Как вы знаете, я играю шесть спектаклей в неделю. Но постараюсь справиться с вашей пьесой побыстрее.

— Очень хорошо, — восторженно воскликнул мистер Ролсон, потирая руки. — Я уверен в том, что вы примете мое предложение и сыграете эту роль.

Джастина с сомнением покачала головой.

— Для того, чтобы я приняла ваше предложение и сыграла в этой пьесе, нужно, чтобы нашелся для начала режиссер, который согласился бы ее ставить. Неплохо было бы найти также сцену, на которой все это можно было проделать. Еще одно непременное пожелание — деньги. Они, возможно, не имеют существенного значения для меня, но не для других.

Молодой человек с наивностью семимесячного малыша воскликнул:

— Я думаю, что вы мне поможете! Ведь вам понравилась пьеса, правда? Вы обратитесь к вашему режиссеру, и я думаю, что вопрос, таким образом, будет решен. Кстати, с вами работает очень хороший режиссер. Я был бы рад, если бы он согласился поставить мою пьесу. Что вы думаете на этот счет? Ведь он не откажется, правда?

Джастина не удержалась от смеха.

— Вы меня радуете, мистер Ролсон. В вас есть какой-то замечательный оптимизм.

 

5

Джастина целую неделю не могла себя заставить сесть за чтение новой пьесы. Сюжет пьесы, который рассказал ей мистер Ролсон, так неожиданно взволновал ее и перевернул все в душе, что она даже не хотела открывать рукопись.

Лишь как-то вечером, после долгой прогулки по вечернему Лондону, она наконец-то решилась. Вечер был довольно прохладным и сырым, что для Лондона такой поры было вполне обычным.

Перед этим прошел дождь, и Джастина медленно шагала по мокрым мостовым. Она испытала какое-то странное ощущение, знакомое лишь коренным жителям Лондона. Джастина прошла под сводом дома, выходившего на Тоттенхэм-Корт-Роуд, и шагала между каменными стенами, покрытыми кое-где серыми пятнами сырости. Среди пятен света, вырывавших улицу из тьмы, лишь иногда мелькали фигуры прохожих. Какое-то властное очарование облекало в ее глазах эту опустевшую холодную улицу, похожую на дорогу, проложенную в густом каменном лесу.

В дальнем углу неба повисла ущербная луна, которая опыляла бледное небо рассеянным светом. В нем Джастина успела рассмотреть на деревьях нежные лиловые почки, которые смягчали серый тон коры. Все-таки, несмотря ни на что, весна приближалась. Еще не видно было ни одного листочка, но легкая дымка, скользившая над самой землей, возвещала весну.

Это вселило в душу Джастины какую-то новую надежду, и она, придя домой, с интересом стала читать пьесу начинающего драматурга по фамилии Генри Ролсон, повествовавшую о судьбе несчастной девушки, на свою беду испытавшей любовь к молодому священнику. Поначалу пьеса показалась ей скучноватой, но затем Джастиной овладело глубокое любопытство, которое заставило ее лежать в постели при свете ночника до половины первого ночи. Она сама не заметила, как уснула, отложив рукопись.

Джастина проснулась, когда стрелки часов приближались к девяти.

Поднявшись с постели, она некоторое время смотрела в окно, откуда была видна каменная громада Лондона. Утро было ясным и свежим. Все вокруг говорило о приближающейся нежности и благоухании весны. Поднявшись в такое непривычное для себя время — после спектаклей часто бывали ужины и вечеринки, затягивавшиеся далеко за полночь, и Джастина обычно поднималась самое раннее в одиннадцать, — она снова вспомнила о пьесе, которую читала на ночь, и, усевшись у окна, снова потянулась к рукописи. Хотя с пьесой в общем-то все было ясно — несмотря на занятность сюжета и некоторые аналогии, которые он вызывал у Джастины с жизнью ее матери, молодой человек отнюдь не обладал драматургическим даром. Диалоги в его пьесе были сухими и скучными, имея строго нравственную направленность. Мизансцены порой поражали своим однообразием, а большое количество деталей, прямо или косвенно упоминавшихся в пьесе, создавало впечатление пустопорожнего многословия.

Тем не менее из странного и порой необъяснимого для самой себя любопытства Джастина заставила себя дочитать пьесу до конца. В общем, из этого могло бы получиться кое-что, если бы над текстом поработал настоящий профессиональный драматург, который резче обозначил бы конфликт, развернул сюжет, подчистил диалоги, сделал более насыщенными и резкими сцены, которые несли основную смысловую нагрузку воспитания, и таким образом превратил бы этот сырой полуфабрикат в достаточно приличный продукт.

Иногда, растроганная особенно неудачным и оттого особенно слезливым местом, Джастина усталым движением надолго роняла рукопись на колени, устремив взор к далекому горизонту.

В это утро Лондон пробуждался улыбчиво-лениво. Туман, стелившийся вдоль Темзы, разлился по обоим ее берегам. Это была легкая беловатая дымка, освещенная лучами постепенно выраставшего солнца. Города почти не было видно под этим зыбким, тусклым покрывалом, легким, как муслин. Во впадинах облако, сгущаясь и темнея, отливало синевой, а на широких пространствах редело, утончалось, превращаясь в мельчайшую золотую пыль, в которой проступали углубления улиц; выше туман прорезали серые очертания небоскребов, еще окутанные разорванными клочьями пара. Временами от сплошной массы тумана тяжелым взмахом крыла огромной птицы отделялись полосы желтого дыма, таявшие затем в воздухе — казалось, он втягивал их в себя.

Над этим облаком, спустившимся на Лондон и уснувшим над ним, высоким сводом раскинулось прозрачно чистое, бледно-голубое, почти белое небо. Солнце поднималось в тусклой пыли лучей. Свет, отливавший смутным, неярким золотом приближавшейся весны, рассыпался мельчайшими брызгами, наполняя пространство теплым трепетом. Это был праздник. Величавый мир и нежная веселость бесконечного простора.

Город, под дождем сыпавшихся на него золотых стрел погруженный в ленивую дрему, все еще медлил выглянуть из-под своего кружевного покрова.

Временами Джастина просто не могла наглядеться на обольщавший ее Лондон. Он был бездонно глубок и изменчив, как океан, по-детски ясен и прозрачен в часы безмятежного утра — таким Джастине приходилось видеть его реже всего — и охвачен пожаром в час заката, проникаясь и радостью, и печалью отраженного в нем неба. Солнце прорезало его широкими золотистыми бороздами, тучи омрачали его и вздымали в нем бури.

Джастина порой ловила себя на мысли о том, что видит перед собой вечно новый город: то он был покрыт неподвижным оранжевым маревом, то вихрь мгновенно затягивал свинцом все небо. Прозрачный солнечный свет сменялся ливнем, затоплявшим небо и землю, стиравшим горизонт и в исступлении бушевавшим над городом.

Иногда Джастина даже не могла сказать, нравятся ли ей все эти перемены, нравится ли ей это гигантское каменное чрево, которое проглотило ее так же, как и многие тысячи других искателей счастья, приезжавших сюда со всех концов земного шара.

Порой ей даже чудилось, что она ощущает на своем лице мощное дыхание открытого моря, в котором рождаются и умирают надежды, которое наполнено грустью и светом. Порой она ощущала этот терпкий запах, и неумолчный рокот города порождал в ней иллюзию прилива, бьющегося о скалы крутого берега.

Вдали над крышами неслись бледно-дымные клочья, гонимые легким ветерком, медленно проплывали густые массы тумана. На миг, словно призрачный город, увиденный во сне, проступил гигантский бетонный мешок Сити, зыбкий и неясный, но снова обрушилась громада тумана, и волшебный город исчез, смытый половодьем. Теперь пар, равномерно разлитый над гигантской площадью, закруглялся в красивое озеро с белыми гладкими водами. Только где-то над руслом Темзы они несколько сгустились, обозначая его серым изгибом. По этим белым водам, таким спокойным, медленно плыли на кораблях с розовыми парусами какие-то тени. Джастина следила за ними задумчивым взором и иногда, сама не понимая почему, улыбалась, но в мыслях видела не Лондон, а Сан-Франциско. Но нет, лучше об этом не думать…

И она снова взялась за пьесу.

Дойдя до особенно нелепого места, где рассказывалось о душевном смятении, охватившем молодого пастыря после того, как он осознал, что его карьере угрожает крах, Джастина осуждающе покачала головой и захлопнула рукопись.

Она снова откинулась в кресле у окна, созерцая серые громады Лондона, туманные и таинственные под поднимающимся золотистым солнцем. Страницы этой нелепой рукописи пробудили в ней воспоминания детства. Она увидела себя маленькой девочкой в Дрохеде, упрямой и непослушной. Она увидела собственную мать, которая всегда тщательно скрывала чувства, которые испытывала по отношению к Ральфу де Брикассару. Наверное, эта скрытность чувств, которая постоянно окружала Джастину и пробуждала в ней не по-детски серьезные переживания, привела к тому, что Джастина твердо решила прожить жизнь, наполненную глубокими страстями, пусть даже на сцене. Она вспомнила Дэна, который с его вечной задумчивостью и склонностью к размышлениям всегда казался ей человеком глубоким и серьезным.

Многочисленная родня вокруг нее всегда была занята тяжелым сельским трудом, порождавшим в ней немое чувство протеста. Она чувствовала себя созданной для чего-то гораздо большего, и именно эта невыразительность окружающего ее быта всегда тянула Джастину на сцену, где можно было во всю силу отведенного ей природой таланта выразить свое отношение к жизни.

Джастина всегда мечтала о глубокой страсти, озарившей бы ее жизнь, о такой любви, которая могла бы стать ее настоящей женской гордостью, о таких переживаниях, которые можно было встретить только в книгах.

У горизонта, вдоль спящего озера тумана, там и тут пробегала зыбь. Потом озеро как будто вдруг разверзлось; открылись трещины, от края до края начинался разлом, предвещавший окончательное распадение. Солнце, поднимавшееся все выше в ликующем сиянии своих лучей, вступало в победную борьбу с туманом. Огромное озеро, казалось, мало-помалу иссякало, воды его были незримо спущены. Пар, еще недавно такой густой, утончался, становился прозрачнее, окрашиваясь цветами радуги.

Весь его левый берег был нежно-голубым; медленно темнея, его голубизна принимала фиолетовый оттенок где-то над Ковент-Гарденом. Огромный квартал рядом с Тауэром отливал бледно-розовым, словно ткань телесного цвета; ближе к востоку, казалось, сверкали угли — камин пылал в золоте — а еще дальше, там, где заканчивался Сити, небо темнело кирпично-красными тонами, постепенно тускневшими, переходившими в синевато-серые оттенки бетона. Еще нельзя было разглядеть трепетно ускользавший от глаз город, подобный глубинному морскому дну, которое угадывается взором сквозь прозрачность воды, с его наводящими страх зарослями высоких трав, неведомыми ужасами и смутно виднеющимися чудовищами.

А воды все спадали. Они уже превратились в прозрачные раскинутые покровы, редеющие один за другим; образ Лондона рисовался все отчетливее, выступая из царства неопределенности.

Любить, любить… Почему же это слово столь сладостно вновь и вновь зазвучало в Джастине, пока она следила за таянием тумана? Разве она не любила своего мужа, которому была готова с удовольствием отдать многое в своей жизни? Однако в ней тут же пробудились щемящие мысли о той любви, о которой она действительно мечтала и какую испытала со Стэном. Ей хотелось бурного проявления страстей, которые она едва ли не каждый вечер изображала на сцене. Ей хотелось романтики и нежности, которые были так несочетаемы с суровым тевтонским характером Лиона.

Да, он был терпелив и терпим, сквозь пальцы взирая на ее увлечения и мечтания. Но ей, наверное, хотелось не этого. Джастина всегда мечтала о какой-то галльской пылкости, страстности, которые в ее представлении только и связывались со страстной любовью. «Боже, Стэн! Ну почему ты так рано ушел?..»

 

6

Джастина вновь собиралась взяться за пьесу, но тут медленно открылся Лондон. Воздух не шелохнулся: казалось, прозвучало заклинание. Последняя легкая завеса отделилась, поднялась, растаяла в воздухе, и город распростерся без единой тени под солнцем победителя. Опершись подбородком на арку, Джастина неподвижно наблюдала за этим могучим пробуждением.

Бесконечный, тесно застроенный город. Над почти незаметной вдали линией горизонта выступали нагромождения крыш. Чувствовалось, что поток домов катится вдаль — за возвышенностью уже незримые просторы. Это было открытое море со всей безбрежностью и таинственностью его волн. Лондон расстилался, необъятный, как небо.

В это сияющее утро город, ярко освещенный солнцем, был похож на серое полотно. В гигантской картине была простота — только два тона: бледная голубизна воздуха и мышиный отсвет стен. Разлив солнечных лучей придавал всем предметам ясную прелесть детства.

Свет был так чист, что можно было отчетливо разглядеть самые мелкие детали самых далеких домов. Многоизвилистый каменный хаос Лондона блестел как под слоем хрусталя — пейзаж, нарисованный в глубине настольной безделушки.

Но время от времени в этой сверкающей и неподвижной ясности проносилось дуновение ветра, и тогда линии улиц кое-где размягчались и дрожали, словно они были видны сквозь незримое пламя.

Под окнами особняков, у подъездов гостиниц уже начиналась настоящая дневная жизнь. Вдали, ближе к центру, виднелась темная громада гостиницы «Король Георг». Джастина даже немного наклонилась, чтобы рассмотреть кавалькаду правительственных лимузинов, которые направлялись к Букингемскому дворцу, очевидно отвозя на прием к королеве какого-то важного политического деятеля. Здесь, на Парк-Лейн, было полно таких жильцов. Многих из них Лион хорошо знал. Он даже называл их имена Джастине, но они ей ни о чем не говорили, а потом мгновенно выветривались из памяти.

Блиставшие галунами ливреи швейцаров в окрестных отелях выделялись под лучами утреннего солнца, словно маленькие островки золота. Джастина пыталась опять пробудить в себе любовь к этому бесконечному, громадному городу, который стал для нее местом, где когда-то исполнилась ее мечта стать актрисой. Однако, как ни странно, чувство глубокой привязанности не приходило. Она все чаще и чаще возвращалась мыслями в Америку, где она испытала необыкновенный душевный подъем и встретила Стэна… Или ощущала себя жительницей далеких австралийских равнин, которую лишь случайным дуновением судьбы занесло в этот центр цивилизации.

Среди не слишком многочисленных прохожих, сновавших под окнами особняка на Парк-Лейн, глаз Джастины автоматически отмечал строгие костюмы отправляющихся за покупками, однотипные черные пальто японских туристов, не спеша прогуливающихся с неизменными фотоаппаратами на шее, разноцветные ранцы щебечущих школьниц и быстро ускользавших от взгляда банковских служащих.

Подняв глаза, Джастина устремила взор вдаль, на крыши таких же невысоких особнячков в викторианском стиле и тонкие иглы небоскребов, возвышавшихся над деловой частью города.

Где-то там, распылившись по улицам, сновали толпы народа, автомобили превращались в песчинки; виднелся лишь гигантский остов города, казалось, пустого и безлюдного, живущего лишь глухим, пульсирующим в нем шумом.

На переднем плане слева сверкали покрытые черепицей крыши, медленно дымили трубы каминов, обогревавших дома в это прохладное утро. Где-то дальше, на другом берегу Темзы, голые вершины многолетних вязов казались уголком парка; ясно виднелись их обнаженные ветви, округленные вершины, в которых спустя несколько недель начнет пробиваться зелень.

Посредине ширилась и царствовала Темза в рамках своих серых набережных. То и дело мелькавшие дымы небольших пароходиков, очертания береговых грузоподъемных кранов, выстроенные хаотическими шпилями, придавали им сходство с морским портом. Взоры Джастины вновь и вновь возвращались к этому геометрическому хаосу, рядом с которым, незаметные за крышами домов, плыли барки. Она не в силах была отвести взгляд от этой тонкой ажурной полосы, прорезавшей город насквозь, словно серебрящийся на солнце галун. В это утро именно Темза привлекала взгляд Джастины. На мгновение ей даже захотелось покинуть свое мягкое удобное кресло у окна квартиры и пройтись вдоль берега, облаченного в серый камень. Вначале она представила себя стоящей рядом с мостом у Тауэра, затем идущей по набережной к следующему мосту, перекинутому через черную прохладу волн. В ее сознании эти мосты сближались, громоздились друг на друга, образуя причудливые многоэтажные строения, прорезанные арками всевозможных форм — воздушные сооружения, между которыми темнели куски речного покрова, все более далекие и узкие. Река текла между величаво возвышавшимися зданиями, построенными еще в незапамятные времена. Мосты словно превращались в нити, протянутые от одного берега к другому, и отливавшие золотом башни церкви Святого Георга на Хановер-сквер высились на горизонте, словно пограничные знаки, за которыми река, строения, голые деревья были лишь освещенной солнцем пылью.

Присмотревшись, Джастина увидела покатые крыши Сомерсет-хауса, в котором иногда бывал по делам Лион. Огромное пятно расположенного вдоль Темзы Сент-Джеймсского парка напомнило Джастине о том, как в теплые летние дни она любила ходить на озеро в его центральной части и кормить плавающих там пеликанов. Но это бывало не слишком часто, только тогда, когда Джастина испытывала приступ ностальгии по оставшейся где-то далеко родной Австралии.

Джастина поднялась с кресла и бросила взгляд на весь Лондон. В нем проступали долины, угадываемые по изгибам бесконечных линий и крыш. Главные улицы стояли ровными рядами, словно солнечные лучи, расходившимися от Гровенор-сквер. Вон там Пикадилли-Серкус со знаменитой статуей Эроса, там Трафальгарская площадь с колонной Нельсона, там церковь Святого Георга, чьи шпили бледнели в озарении солнца.

В этот утренний час стоявшее невысоко солнце еще не освещало сторону домов, обращенную к Сити. Ни одно окно еще не засверкало. Лишь кое-где стекла окон, выходивших на крышу, бросали в красноту жженой глины окружающих черепиц яркие блики, блестящие искорки, подобные искрам слюды. Дома оставались серыми, лишь высветляемые отблесками; вспышки света пронизывали кварталы. Длинные улицы, уходившие вдаль, прямо перед Джастиной прорезали тень солнечными полосами. Необъятный плоский горизонт, исчезавший за неровными изломами зданий, слева горбился за безлистными деревьями в Сент-Джеймсском парке. Детали, так отчетливо выделявшиеся на первом плане этой картины, бесчисленные зубчатые вырезы крыш с дымовыми трубами, мелкие штрихи многих окон постепенно стирались, сливались с нагромождением бесконечного города, предместья которого, уже незримые, казалось, простирались в морскую даль.

В сверкающем неподвижном небе не веяло ни ветерка. Дым, струившийся из каминных труб соседних домов, поднимался прямо вверх легкими клубами, терявшимися в высоте. Казалось, по городу на уровне домов пробегали волны — трепет жизни, всей той жизни, что была в нем заключена. Громкий голос улиц в сиянии солнца звучал смягченно — в нем слышалось наступление весны.

Вдруг какой-то шум привлек внимание Джастины. Это была стая белых голубей, появившихся на горизонте неизвестно откуда. Они пролетали мимо окна, заполняя собой неровную линию неба. Летучий снег их крыльев застилал собой беспредельность города.

Вновь вернувшись к пьесе, Джастина не ощутила в себе сил продолжать чтение. Она захлопнула рукопись и положила ее на подоконник. Все, с этим покончено. Она вернет этот опус его автору без всяких сожалений. Меньше всего ей хотелось изображать собственную мать и ее несчастную любовь, пусть даже Мэгги считает по-другому. Конечно, ее можно понять — трудно признать, что жизнь была прожита зря.

Но что Джастине делать с собственной жизнью? Как быть дальше? Она все чаще и чаще чувствовала, что Лион по-прежнему далек от нее, как, впрочем, и она от него.

Что это за шум за дверью? Ах, да, старый верный Фриц. Он, наверное, сварил кофе. Так и есть. Слуга возвестил о своем появлении негромким стуком в дверь.

— Миссис Хартгейм.

— Да, да, Фриц, заходи, — воскликнула она, запахивая полы халата.

Наверное, Фриц был единственным человеком, который обращался к Джастине по ее нынешней фамилии. Все остальные, особенно в театре, по-прежнему называли ее Джастиной О'Нил, и она даже не стала отдавать распоряжение о том, чтобы имя на афишах поменяли. Джастина О'Нил была известна всему театральному миру и, пожалуй, большей части Англии. А вот Джастину Хартгейм знали лишь в узких кругах правительственного истэблишмента и дипломатического корпуса, то есть там, куда ее так безуспешно пытался вытаскивать Лион.

Фриц, молчаливый и таинственный, как всегда, распахнул дверь и вкатил в комнату тележку с дымящимся кофейником и несколькими фарфоровыми розетками.

— Ваш кофе, миссис Хартгейм, — торжественно провозгласил он и, вытянувшись в струнку, подобно солдату, медленно наклонил голову, а затем с достоинством удалился.

— Благодарю, Фриц, — сказала Джастина, направляясь к креслу, рядом с которым стоял столик.

Насладившись великолепным ароматом крепкого напитка, она приступила к завтраку.

 

7

Перед спектаклем Клайд был необычайно многословен. Он рассказал о том, как посетил какой-то малюсенький театрик в Челси, где играла любительская труппа.

— Меня занесло туда на чаепитие к родственникам матери. Джастина, ты, наверное, должна знать, что такое чаепитие в Челси. Это уморительные своей самоуверенностью старики и составляющие им компанию дамы бальзаковского возраста, которые воображают, что самое прекрасное на свете — это булочки к чаю. Они стали уверять меня, что лучшая театральная труппа, которую им когда-либо приходилось видеть, находится у них в Челси, неподалеку от парка. Разумеется, я выразил сильные сомнения по этому поводу, и они, чтобы убедить меня в обратном, готовы были поклясться прахом своих давно умерших родителей. Чтобы совершенно не испортить настроение этим старикам, я принял их предложение и сходил на вечерний спектакль в какое-то малюсенькое зданьице, где еще, наверное, со времен Диккенса сохранились газовые рожки. Они, конечно, декоративные и все такое, но уверяю тебя, Джастина, это производит неизгладимое впечатление. У меня было такое ощущение, как будто я окунулся в атмосферу славных дней расцвета британской драмы. Точь-в-точь конец девятнадцатого века. Я сидел в отвратительной тесной ложе у сцены, и перед глазами у меня был аляповато размалеванный занавес. Мои старики не переставая щебетали мне на ухо о том, какую прекрасную молодую актрису заполучила их труппа.

Джастина засмеялась:

— Клайд, неужели ты думаешь, что в Англии существует актриса лучше меня?

Тот протестующе вскинул руки.

— Нет, нет, Джастина, мне даже и мысли такой в голову не могло прийти. Ты единственная актриса, которую я видел на своем веку, все остальные — жалкие дилетанты.

Она милостиво махнула рукой.

— Ну что ж, продолжай.

— Стараясь не обращать внимания на щебетание моих стариков, я стал рассматривать зал. Джастина, это было просто невероятно. Я даже поверить не мог, что такие залы сохранились. Он был отделан с мишурной роскошью, везде Купидоны и рога изобилия, как на дешевом свадебном торте. Зал был заполнен наполовину такими же челсийскими стариками и местными бедолагами вроде меня, которых наверняка силой затащили в этот театр. Эта обстановка действовала на меня угнетающе, и я все время думал о том, как бы мне выбраться оттуда. Но тут началась пьеса. Как ты думаешь, Джастина, что за спектакль они ставили в тот вечер?

Она со смехом откинулась в кресле.

— Думаю, что Чехов.

Клайд засмеялся.

— Ты не угадала, Джастина. Эта пьеса и для нас достаточно хороша. Это был Шекспир, «Ромео и Джульетта». Признаться, сначала мне стало обидно за Шекспира, которого играют в такой дыре, но в то же время это меня немного заинтересовало. Во всяком случае, я решил посмотреть первое действие. Они включили дополнительный магнитофон, на пленке был записан звук какого-то ужасающего оркестра, где особенно выделялось расстроенное пианино. От этой музыки я чуть не сбежал из зала. Наконец занавес поднялся, и представление началось. Ромео играл тучный пожилой мужчина с наведенными дешевым гримом бровями и хриплым трагическим голосом. Фигурой он напоминал пивной бочонок. Меркуцио был немногим лучше. Эту роль исполнял какой-то комик, который, наверное, привык играть в фарсах. Он вставлял в текст отсебятину и напрямую обращался к сидевшим в зале, словно это были его личные друзья. Все вместе напоминало ярмарочный балаган. Но Джульетта! Не скрою, я восхитился. Это была девушка лет семнадцати, с нежным, как цветок, личиком, с головой античной гречанки, обвитой темными косами. Глаза — синие озера страсти, губы — лепестки роз. Первый раз в жизни я видел такую дивную красоту.

Джастина обиженно надула губы.

— Ну вот, а только что говорил, что лучше актрисы, чем я, не встречал.

Клайд принялся оправдываться:

— Ну что ж поделаешь, если на фоне всех этих нелепых дилетантов она выглядела действительно как греческая богиня. Меня не трогал пафос ее слов, но красота! Рядом со своими бездарными партнерами она едва ли не вызвала у меня слезы. Кроме всего прочего, у нее оказался дивный, божественный голос. Я никогда не слышал такого голоса. Вначале он был очень тих, но каждая его глубокая ласкающая нота как будто отдельно вливалась в уши, потом он стал громче и звучал как флейта или далекий гобой. Во время сцены в саду в нем зазвенел тот трепетный восторг, который можно услышать разве что в пении утренних птиц. В ней была какая-то тайна.

В гримерную вошел Марк Симпсон, партнер Джастины по спектаклю, и, положив на стул перед ней букет благоухающих свежестью роз, насмешливо воскликнул:

— Что, он и тебя донимает своими рассказами об этой неведомой красотке?

Джастина нахмурила брови, словно ее до глубины души задел рассказ режиссера.

— Похоже, Клайд уже нашел для меня замену.

Некоторые нотки в голосе Джастины выдавали ее искреннее недовольство. Марк махнул рукой.

— Да не обращай на него внимания. Как у всякого режиссера, у Клайда на уме одна мысль — найти что-нибудь новенькое. Признайся, Клайд, ты наверняка в нее влюбился.

Режиссер густо покраснел.

— Я просто отметил необыкновенный театральный талант, — оправдываясь, сказал он. — Эта девушка рождена для того, чтобы жить на сцене. Она совершенно необыкновенна, совсем не похожа на тех женщин, которые толпами приходят в наш театр, а потом осаждают нас просьбами отужинать в ресторане в их компании. Тебе, Марк, как настоящему Отелло, следовало бы это знать.

— Ты о чем?

— Ты же знаешь, что наше воображение не волнуют обыкновенные женщины. Они не выходят за рамки своего времени, они не способны преображаться как по волшебству. Их души нам знакомы так же, как обложки журналов. В них нет тайны. По утрам они долго пьют кофе, днем долго болтают со знакомыми за чайным столом, вечером долго сидят в театральных креслах. У них стереотипные улыбки и хорошие манеры. Они для нас открытая книга. А актриса — это совсем другое дело. Любить стоит только актрису.

Джастина ревниво посмотрела на Клайда.

— Что-то я не заметила проявления подобных чувств по отношению к себе.

— А эти бесчисленные цветы от поклонников? А твой муж, в конце концов? — возмутился Клайд. — Джастина, по-моему, ты требуешь от меня невозможного. Я не хочу никому перебегать дорогу, у тебя уже есть один настоящий серьезный поклонник, и, насколько я знаю, ему вряд ли понравится, если я начну проявлять по отношению к тебе знаки внимания.

Марк прищурился:

— Интересно, Клайд, как далеко зашли твои отношения с этой девицей?

Щеки у режиссера вспыхнули, словно политые бензином дрова.

— О каких отношениях ты говоришь, Марк? Я ее видел всего-то два раза.

— Ага, — уличил его Симпсон, — уже два раза. Признайся, ты, наверное, пригласил ее после спектакля на ужин в ресторан?

Клайд пожал плечами.

— А что тут такого? Ну, допустим, я влюбился.

Марк осуждающе покачал головой.

— Влюбленность начинается с того, что человек обманывает себя, — нравоучительно сказал он, — а кончается тем, что он обманывает другого. Это и принято называть романом. Ну, так вы с ней познакомились?

— Я досидел до конца спектакля, не в силах оторвать от нее глаз, — признался Клайд. — А потом попросил своих знакомых провести меня за кулисы и представить меня этой Джульетте. Но, как вы сами понимаете, меня сначала познакомили с моим тамошним коллегой, режиссером этого дешевого балагана, в котором играют люди, зарабатывающие себе на жизнь у банковской стойки и возле зубоврачебного кресла. Представляете, там даже есть один полицейский.

— Ну и что сообщил тебе коллега по ремеслу? — со смехом поинтересовался Марк. — Наверное, стал знакомить с благожелательными рецензиями, напечатанными в местном воскресном листке.

Клайд посмотрел на Марка с некоторым удивлением.

— Ты прав. Правда, он больше жаловался на местную критику, сказав, что все, кто бывал на его спектаклях, в заговоре против него и что все театральные критики просто продажны.

— И что же ты ответил?

— А что я мог ответить? — пожал плечами Клайд. — Я сообщил ему, что даже не читаю газеты, чтобы не портить себе жизнь. Ты же сам знаешь, что мне и так сообщают обо всем, что пишут критики. Они, конечно, продажные, но не настолько же, чтобы писать положительные рецензии о подобных ярмарочных представлениях. Так вот, этот режиссер с гордостью сказал мне, что несколько раз прогорал на профессиональной сцене только из-за своей любви к «барду». Именно так он упорно величал Шекспира. Кажется, этот кретин считал это своей великой заслугой.

Марк комично почесал макушку.

— А почему ты считаешь, что это на самом деле не заслуга, Клайд? Большинство людей становятся банкротами из-за чрезмерного пристрастия не к Шекспиру, а к прозе жизни. Я, наоборот, считаю, что прозябать в этой жизни из-за Шекспира — великая честь. Не всякий сейчас способен на такое. Люди предпочитают пыхтеть на какой-нибудь скучной службе, целыми днями мечтая только о том, чтобы их начальник угодил под автомобиль. А здесь человек посвятил свою жизнь служению высокому искусству. Право, не стоит осуждать его за это. Ведь ты, Клайд, занимаешься тем же самым, пусть с большим успехом.

Эта нотация вызвала у Клайда гримасу явного неудовольствия.

— Зачем ты сравниваешь меня с каким-то балаганным шутом? — всерьез обиделся он. — Я же не сравниваю тебя с тем пивным бочонком, который изображал из себя Ромео. Наверное, именно он и был полицейским, которого в театр отправила жена для того, чтобы он не слишком много времени проводил с друзьями в пабе.

Марк умиротворяюще вскинул руки.

— Клайд, не надо обижаться. Извини, если я чем-то задел тебя. Мне просто на самом деле показалось, что не стоит осуждать человека только за то, что он считает себя театральным режиссером.

Клайд смилостивился.

— Ну ладно, — махнул он рукой. — Позабудем о нем.

— Ну так расскажи до конца об этой девушке, — с любопытством сказала Джастина. — Вы в конце концов познакомились с ней?

— Ну да, — кивнул Клайд. — Она так застенчива и мила. В ней очень много детского. Когда я стал совершенно искренне восторгаться ее игрой, она с очаровательным изумлением широко открыла глаза. По-моему, она совершенно не осознает, какой у нее талант. В тот вечер мы, кажется, оба были порядком смущены. Этот несчастный режиссер стоял рядом и разглагольствовал что-то о том, какой он видит Дездемону в ее исполнении, а мы стояли и молча смотрели друг на друга, как дети. Я просто не мог не влюбиться в нее. Она совсем не знает жизни. Я для нее был словно герой какой-то пьесы. Когда меня представили, она смотрела на меня такими глазами, словно это я был настоящим Ромео. Она живет одна с матерью, которая, между прочим, тоже играет в этом спектакле. Она изображала леди Капулетти в каком-то красном капоте.

Марк демонстративно шмыгнул носом.

— Да, я встречал подобных особ, — вставил он, разглядывая пальцы. — Они на меня всегда наводят тоску.

— Да, мои знакомые хотели рассказать ее историю, но я не стал слушать и перевел разговор на другую тему.

— И правильно сделал, — добавил Марк. — В чужих драмах есть что-то безмерно жалкое. Кстати, как зовут твою новую знакомую?

— Констанция. Констанция Шерард, — ответил Клайд. — У нее совершенно изумительное имя. Знаешь, Марк, я увидел, что в ней живут все великие героини мира. Она более чем одно существо.

Джастина покачала головой.

— Да, Клайд, похоже, ты не на шутку влюбился.

Он ничего не успел ответить, потому что в гримерную влетел взмыленный администратор и, схватив Клайда за рукав, потащил его к выходу.

— Идем.

— В чем дело? — недоуменно спросил тот.

— Там пришел этот критик из «Таймс» и непременно хочет переговорить с тобой. Ты же сам прекрасно понимаешь, как зависят доходы нашего театра от благожелательных рецензий. Тебе нужно обязательно поговорить с ним. И не надо быть обычным букой, ты же знаешь, что критики этого не любят.

— О, черт возьми, — простонал Клайд, — я не выношу этих общений с журналистами.

— Но ведь это же «Таймс»! — с каким-то безумным восторгом воскликнул администратор. — Знаешь, сколько стоит положительная рецензия в «Таймс»?

— А что, вы ему уже заплатили? — поинтересовался Клайд. — Ну так, может быть, мне не стоит в таком случае разговаривать с ним? Пусть посмотрит спектакль и напишет что-нибудь. Ну, а если деньги у него уже в кармане, то ему даже не стоит сидеть до конца. Пусть прочитает программку, там все написано, потом перечислит в своей рецензии фамилии, разукрасит эпитетами — и дело готово. Мне не хочется утомлять его своими рассказами.

У администратора от изумления вытянулось лицо.

— Да ты о чем, Клайд? Еще не хватало только, чтобы мы платили театральным критикам за положительные рецензии. Ты, между прочим, очень талантливый режиссер.

— Неужели? — съязвил Клайд. — Почему же в таком случае критик из «Таймс» пришел едва ли не на последний спектакль в сезоне? Он что, не мог сделать этого раньше, если я такой талантливый режиссер?

В его голосе слышалась легкая издевка, словно таким образом он пытался вызвать у присутствовавших поток славословий в собственный адрес. Обычно так поступают дети. Джастина взглянула на него с некоторой укоризной: «Ох, Клайд, Клайд, ты начинаешь тонуть в лучах собственной славы. Ты ведь прекрасно знаешь, что критик из „Таймс“ присутствовал на премьере пьесы „Макбет“. Другое дело, что статья, появившаяся в газете, была посвящена не этому отдельно взятому спектаклю, а лондонским премьерам в целом».

Но поскольку Марк и администратор в один голос стали восхвалять режиссерские таланты Клайда, она решила промолчать. Для него этого будет вполне достаточно.

 

8

Когда Клайд на волнах пышных восхвалений покинул гримерную вместе с администратором, Марк и Джастина остались наедине. Хотя она пыталась делать вид, что рассказ Клайда не более чем позабавил ее, Марк сразу же догадался, что у Джастины сейчас совсем другое на уме, точнее, на сердце. Она действительно восприняла это глубоко лично и, как показалось Марку, даже обиделась. Клайд действительно вел себя неразумно — по меньшей мере. В присутствии ведущей актрисы своего театра расточать похвалы и комплименты в адрес какой-то семнадцатилетней любительницы из лондонского пригорода, а после этого надеяться на то, что примадонна будет пребывать в великолепном расположении духа, было глупо.

Джастина была прекрасной актрисой и умела скрывать свои чувства. К тому же вести себя как капризная звезда было не в ее правилах, однако она не могла совладать с собой на этот раз и, не произнося ни слова, отодвинула букет роз, лежавший на ее гримерном столе, далеко в сторону. Марк однозначно понял это как обиду на слова Клайда.

Хотя Симпсон, как и всякий блестящий актер, был любителем поволочиться за женскими юбками, несмотря на то, что у него была жена, он прекрасно понимал, что на сей раз Клайд сделал большую ошибку. Джастина, как и всякая примадонна, с абсолютной ревностью относилась к любым попыткам режиссера найти ей замену. Возможно, Клайд сам еще не осознавал этого, однако окружающие быстро поняли, что на роль Дездемоны и леди Макбет (хотя на эту в меньшей степени) претендовала новая актриса. Ее еще никто не видел, никто не знал, как она играет, но Клайд уже успел раззвонить об этом половине театра.

Для Джастины это означало только одно — соперница! Если бы дело касалось простого любовного увлечения Клайда, каких за время совместной работы с ним Джастина видала немалое количество, то она была бы, конечно, спокойна. Однако на сей раз угроза была очевидной и серьезной. Между прочим, именно так и создаются звезды — актриса из захудалого любительского театрика, выделяющаяся на фоне бездарных партнеров, получая похвалы и комплименты со стороны известных режиссеров, начинает мнить себя неизвестно кем. Потом режиссеры делают их своими любовницами, переманивают в театр, в результате чего разваливаются прекрасные труппы, а спектакли, сделавшие имя режиссеру, становятся достоянием истории. Джастина даже представляла себе, что будет дальше. Хорошо еще, если у этой дамочки окажется мало-мальски приличный талант и она сможет потянуть одну-две постановки. А если нет? Флирт быстро закончится, режиссер охладеет к своей новой возлюбленной, но вместе с ней он потеряет и несколько постановок. Драгоценное время уйдет, и нужно будет начинать все сначала, но теперь уже с другими актерами и на других подмостках. Джастина уже сейчас готова была кричать, топать ногами, протестовать, возмущаться, лишь бы заставить Клайда отказаться от этой дурацкой идеи. У него ведь есть прекрасный театральный коллектив, актеры-звезды, отличные постановки, хорошие отзывы в прессе, весьма внушительные гонорары. Зачем ему увлечение этой соплячкой, в которой он видит всех великих героинь мира? Это не что иное, как именно увлечение. В противном случае Клайд не стал бы так бешено восторгаться по поводу этой девицы, как ее там, Констанции… Шерард. Он, конечно, может воображать себя великим режиссером, но у всякого великого режиссера бывают взлеты и падения, пики и провалы, и все это зависит, между прочим, не в последнюю очередь от актеров, которые доверяются ему.

Конечно, Клайд был талантлив. Он был добросовестен, внимателен, скрупулезен, он не жалел труда и смог извлечь из Джастины больше, чем любой другой режиссер. Он знал, на что она способна, и, знакомый с каждой ее интонацией, каждым выражением ее глаз, каждым движением ее тела, мог преподать ей советы, которые помогли ей сыграть одну из своих непревзойденных ролей. Она была благодарна ему, что он принял ее обратно в театр после возвращения из Америки.

Но вместе с тем Клайд был невероятно тщеславен. Иногда Джастину выводил из себя его самодовольный вид, когда он рассказывал о своей очередной победе в женском обществе или добивался заключения выгодного контракта на постановку на стороне.

А поскольку годы проходили, Клайд неизбежно старел и с каждым годом, с каждым месяцем становился все занудней. Он постоянно рассказывал о всех своих движениях, причем делился самыми мельчайшими подробностями, как и в этот раз, когда описывал свое посещение любительского театра в Челси. Он теперь стал хвастаться не только своими творческими достижениями: с возрастом Клайд стал невероятно кичиться своей внешностью. Похоже, в молодости его красота казалась Клайду чем-то само собой разумеющимся, теперь же он начал обращать на нее большое внимание и не жалел никаких трудов, чтобы уберечь то, что от нее осталось. Джастина иногда отмечала, что он становится похожим на павлина. Клайд не мог пройти мимо зеркала, не взглянув в него. Он всячески напрашивался на комплименты и сиял от удовольствия, когда ему удавалось их добиться. Хлебом его не корми, только скажи, как он хорош. Джастина порой горько усмехалась, глядя на своего режиссера в те минуты, когда на него было обращено всеобщее внимание. Тогда он сиял таким счастьем, что Джастина даже опасалась, чтобы он не лопнул от самодовольства. В общем, в этом были во многом виноваты окружающие, потому что они в течение многих лет твердили ему, как он прекрасен, и теперь он просто не мог жить без лести. Это была его ахиллесова пята. Безработной актрисе достаточно было сказать ему в глаза, что он неправдоподобно красив, как ему начинало казаться, будто она подходит для той роли, на которую ему нужен человек. Джастина подозревала, что на самом деле Клайду нужно только одно — чтобы все вокруг восхищались им.

Джастина была одной из самых высокооплачиваемых актрис в Лондоне, и это поведение режиссера порой смешило ее. Однако она прекрасно понимала, что в один прекрасный день его очередное увлечение может обернуться настоящим романом и, как всякий творческий человек, Клайд потеряет голову и откажет ей в роли. Джастина никогда не любила его по-настоящему, но восхищалась им как режиссером. Клайд тоже оказывал знаки внимания, не выходившие за рамки приличий. Понимая, что Джастину волнует сейчас только сцена, Клайд даже не пытался подступиться к ее сердцу. В благодарность за это она никогда не капризничала, не уставала, не жаловалась на самочувствие — в общем, не делала всего того, чем обычно занимаются звезды или актрисы, мнящие себя таковыми. Клайд отвечал ей взаимной доброжелательностью, но Джастина вполне трезво отдавала себе отчет в том, что когда-нибудь это может закончиться.

Похоже, что этот момент наступил…

Марк почувствовал, что перед спектаклем нужно поднять Джастине настроение, и, словно угадывая ее мысли, произнес:

— Мне кажется, что все, что в Клайде есть лучшего, он воплощает в своей работе. Таким образом, для жизни ему остается только предрассудки и заблуждения. Из всех служителей музы, которых я прежде знал, только бездарные были обаятельными людьми. Талантливые обычно живут своим творчеством и поэтому сами по себе совсем неинтересны.

Джастина вскинула голову:

— Ты пытаешься утешить меня?

Пораженный ее проницательностью, Марк некоторое время молчал, но затем постарался сделать вид, будто ничего неожиданного не произошло.

— Я просто пытаюсь объяснить тебе про Клайда, — сказал он нарочито бодрым тоном. — Не надо делать трагедию из того, что он увлекся какой-то молоденькой актрисой, это в крови у всех режиссеров. К тому же, как ты видишь, он слегка постарел и любому, даже самому незначительному, флирту придает вселенское значение. Он готов раздуть до размеров настоящего страстного романа даже деловой ужин с какой-нибудь пожилой дамой, которая жертвует деньги на наш театр.

— Я рада, что ты не считаешь его бесчувственным, — сказала Джастина, — разумеется, он не такой. Но я чувствую, что то, что с ним сейчас случилось, подействовало на меня так, как не должно было подействовать. Мне кажется, что все близится к развязке какой-то удивительной пьесы под названием «Моя жизнь». Все это похоже на жуткую, отталкивающую красоту греческой трагедии, в которой я сыграла главную роль, но которая еще не совсем ранила мне душу.

— Это любопытно, — сказал Марк. — Да, очень любопытно. Я думаю, что объяснить это можно вот как: часто подлинные трагедии в жизни приобретают такую непривлекательную форму, что оскорбляют нас своей грубостью, крайней нелогичностью и бессмысленностью, хотя Клайду нельзя отказать в изяществе. Как настоящий человек искусства, он придает даже самому бессмысленному содержанию великолепную форму.

Джастина поморщилась.

— Но ведь это вульгарно.

— Да, ты права, — согласился Симпсон, — мы чувствуем в таких событиях только грубый зов животных инстинктов и восстаем против них. Но случается, что в жизни мы наталкиваемся на драму, в которой есть и элементы художественной красоты. Если это подлинная красота, то нас захватывает драматизм события, и мы неожиданно замечаем, что мы уже больше не действующие лица, а только зрители этой трагедии, или, вернее, то и другое вместе. Мы наблюдаем со стороны самих себя, и нас увлекает сама необычность такого зрелища. Ну что в сущности произошло? Клайд увлекся очередной начинающей актрисой. В моей жизни тоже бывало такое, и не один раз.

Он вдруг покраснел, из чего Джастина сделала вывод, что Марк говорит совершенно искренне. Ей нравилось это его качество, потому что мало кто вокруг нее мог похвастаться такой бурной жизнью и такой детской непосредственностью, которую он смог сохранить в своей душе.

— Если бы все это было вечно, то я поверил бы в настоящую любовь и преклонялся бы перед ней, — продолжил Марк, — но все, кто любил меня, после нашего расставания прекрасно жили и здравствовали. Эти женщины выходили замуж, становились скучными и несносными. Сразу же после того, как я остывал от подобного увлечения, я старался забывать обо всем, что произошло со мной. А они при встречах сразу же ударялись в воспоминания. Нет, это не для меня. Человек должен вбирать в себя краски жизни, а никогда не помнить деталей. Детали всегда банальны.

— Но, как видишь, Клайд придает очень большое значение деталям, — сказала Джастина. — Похоже, он из тех, кто на всю жизнь запоминает, какой цветок носил в петлице, когда встречался с очередной возлюбленной.

— А с другой стороны, согласись, Джастина, что было бы скучно вечно видеть перед глазами людей, кто никогда ни о чем не думает, будучи уверен в том, что не может изменить окружающий мир. Наверное, тебе знакомы такие безмозглые прелестные божьи создания, которые всегда следовало бы иметь перед собой: зимой, когда вокруг холодно и уныло, — чтобы радовать глаза, а летом — чтобы освежать разгоряченный мозг. Клайд из тех, кто не думает о том, что было бы безопасней не высовываться и ничем не отличаться от других. Ведь очевидно, что такие люди живут гораздо спокойнее и увереннее. Они могут безмятежно взирать на борьбу других, наблюдая за ней со стороны. Им не дано узнать торжество побед, но зато они избавлены от горечи поражений. Они живут так, как следовало бы жить всем нам — без всяких треволнений, ко всему равнодушные, безмятежные. Они никого не губят и сами не гибнут от вражеской руки…

Почувствовав, что говорит слишком патетически, Марк умолк, словно устыдившись своих выспоренных слов.

— Да, — медленно протянула Джастина, — похоже, что ты прав. Хотя мне кажется, что мы излишне усложняем дело. Главным достоинством и, возможно, недостатком Клайда является то, что у него ни от кого нет никаких секретов. А вот я так не могу.

— Почему?

— Когда мне что-то очень нравится, я никогда никому не говорю об этом. Это все равно, что отдать другим какую-то дорогую тебе частицу. И знаешь, мне нравится иметь тайны. Это, пожалуй, единственное, что может сделать для нас современную жизнь увлекательной и загадочной. Самая обыкновенная безделица приобретает удивительный интерес, как только начинаешь скрывать ее от людей. Знаешь, Марк, уходя из дома, я теперь никогда не говорю слуге, куда направляюсь. Скажи я это — и все удовольствие пропадет. Согласна, это смешная прихоть, но она каким-то образом вносит в мою жизнь настоящую романтику. Ты, наверное, скажешь, что это ужасно глупо.

Марк пожал плечами.

— Нисколько, дорогая Джастина. Ты забываешь, что я человек женатый, а между прочим, в том и состоит единственная прелесть брака, что обеим сторонам неизбежно приходится изощряться во лжи. Вот я, например, никогда не знаю, где моя жена, а моя жена не знает, чем занят я. И при встречах мы вполне удовлетворяемся тем, что рассказываем друг другу разные небылицы. Правда, у меня складывается такое впечатление, что жена делает это гораздо лучше, чем я. Она уж точно никогда не запутается, а со мной это бывает постоянно. Впрочем, если ей случается уличить меня, она не устраивает сцен. Ты не поверишь, Джастина, но иной раз мне становится даже досадно от этого. Но она только подшучивает надо мной.

Джастина хитро прищурила глаза.

— Марк, позволь мне усомниться в твоих словах. Я же знаю, что ты прекрасный человек, но ведешь себя так, как будто стыдишься своей собственной доброты, и пытаешься изобразить из себя этакого фата, но ты же не такой, согласись.

Симпсон смущенно покраснел.

— Может быть, у меня такая поза, — признался он, — может быть, таким образом я просто пытаюсь выбиться из серости бытия.

Джастина махнула рукой.

— Да брось ты, Марк. Уж тебе-то грех жаловаться на серость бытия. По-моему, женщины за тобой ходят, как за богом. А это всегда позволяет сделать жизнь разнообразной и привлекательной. Можно даже не отвечать ни на чьи чувства, а просто играть.

Сидя на краешке стола, Марк задумчиво теребил в руке небольшую изящную пудреницу из косметического набора Джастины.

— Знаешь, мне иногда надоедает играть. Я и так слишком много времени и сил отдаю сцене. В жизни хочется иной раз поступать не так, как от тебя ожидают. Иногда хочется быть неверным, делать все наперекор тому, что считается приличным. Кстати, насчет верности. Ты знаешь случай, который произошел со знаменитой актрисой мисс Карнель?

— Самой капризной, самой безрассудной и самой удивительной актрисой Лондона начала прошлого века? — спросила Джастина.

Марк кивнул.

— Да. Один старик… Ну, может быть, его еще нельзя назвать таким словом, ему было где-то лет около шестидесяти, решил взять ее на содержание. У него спросили: вы надеетесь, что она будет верна вам? А он ответил: нисколько. Но она полюбит меня до безумия. И знаешь, так на самом деле и случилось. Правда, их любовь длилась совсем недолго, лишь год, однако она действительно была ему верна и не давала ни малейших поводов для подозрений.

— К чему это ты? — спросила Джастина.

— А к тому, что каждый ищет в жизни разнообразия, и не только в жизни, но и в любви. Нельзя осуждать Клайда за то, что он увлекся молодой актрисой.

Джастина едва заметно пожала плечами.

— А я и не осуждаю его за это, я лишь подсознательно чувствую, что в этих восторгах Клайда по поводу его встречи в любительском театре для меня таится что-то новое и неожиданное. Я даже допускаю… — она немного помолчала, словно ей самой было трудно произнести эти слова, — что мне придется расстаться со сценой.

Марк комично замахал руками.

— Да брось ты, Джастина. Ты рождена для сцены и не сможешь заниматься в жизни ничем иным.

Она натянуто улыбнулась.

— А кто тебе сказал, что я собираюсь чем-то заниматься? Может быть, я просто буду прожигать жизнь, думая только о том, как дожить до утра.

Симпсон посмотрел на нее с недоверием.

— Неужели ты на это способна? По-моему, это невероятно скучное занятие.

Джастина улыбнулась.

— Ну не скажи. Можно найти упоение даже во вскапывании грядок. А уж в прекрасном ничегонеделании и подавно.

Глаза у Марка округлились. Очевидно, он понял, что Джастина говорит совершенно серьезно и, зная ее как человека твердого и уверенного в своих поступках, вполне допустил, что такое возможно. В конце концов, она вполне обеспеченная дама в том возрасте, который вполне оставляет возможность для плотских развлечений и сибаритской жизни.

— С кем же я буду выступать на сцене, Джастина? — жалобным тоном протянул он, заставив ее рассмеяться.

— С Констанцией Шерард, — ни секунды не задумываясь, ответила она. — Знаешь, я вполне доверяю вкусу Клайда. Думаю, что она действительно неплохая актриса. Но на всякий случай неплохо было бы убедиться в этом собственными глазами. А, что скажешь?

Марк ошалело смотрел на Джастину, на сей раз не разобрав, шутит ли она или говорит серьезно.

— Тебе так кажется? — наконец с сомнением выдавил он.

Она пожала плечами.

— А почему бы и нет? Я думаю даже, что нам стоит это сделать в компании с Клайдом. Чтобы он потом не уличил нас в несправедливости по отношению к его новой любимице.

 

9

Возможно, из-за того, что она получила перед спектаклем такой удар по самолюбию, Джастина играла в этот вечер так, как ей не удавалось, наверное, сделать это последние несколько месяцев. Ее леди Макбет прекрасно принимали с самого начала. Публика, собравшаяся на спектакль, во главе с главным критиком из «Таймс», с такой радостью приветствовала исполнительницу главной роли, что Джастина поняла, как нелепы и напрасны были ее опасения. В конце концов, если она даже будет вынуждена покинуть сцену, то сделает это с полным осознанием того, что она настоящая актриса.

Каждый акт завершался бурными аплодисментами, а после окончания спектакля было несколько вызовов. На последний Джастина выходила одна и вновь и вновь поражалась горячему приему. Довольная, взволнованная и счастливая, она вернулась к себе в гримерную. Никогда еще Джастина не была так уверена в своем актерском таланте, никогда еще не играла с таким блеском и изобретательностью. Во время ее монологов в зале стояла гробовая тишина.

Даже Клайд, вбежав после спектакля в гримерную, не удержался и обнял Джастину за плечи.

— Ты молодец, прекрасно играла сегодня.

— Я должна благодарить тебя за постановку, — ответила Джастина слегка язвительным тоном.

— Наверняка критик из «Таймс» был сражен.

Джастина мягко улыбнулась.

— Ну, ты же знаешь, что такое критики. Все внимание будет уделено постановке и режиссеру, а обо мне упомянут в конце как об исполнительнице одной из ролей.

Клайд замахал руками.

— Нет, нет, даже не старайся, я тебе все равно не поверю. Ты сегодня была божественна, прекрасна.

Джастина не удержалась от того, чтобы, воспользовавшись моментом, уколоть режиссера:

— А как же твоя Констанция Шерард? Или ты уже забыл о том, что она у тебя новая претендентка на мое место?

Клайд оторопело хлопал глазами.

— Разве я говорил что-нибудь подобное? — с изумлением произнес он.

— Ты говорил о том, что она должна исполнять роли всех величайших героинь театра. Разве не так?

Клайд развел руками.

— Ну, знаешь, в Констанции действительно есть талант, но ведь это еще не значит, что я уже готов передать все твои роли ей.

Джастина вдруг посмотрела на Клайда задумчиво и пристально, так, словно это был не человек, а какой-то неодушевленный предмет. Клайд понял, что все его жалкие попытки оправдаться привели лишь к обратному результату. А потом поторопился к выходу.

— Клайд, подожди, — окликнула его Джастина, когда он уже стоял у порога.

Он повернулся к ней, и Джастина прочитала в его глазах что-то похожее на испуг. Очевидно, Клайд действительно испугался, потому что голос его был точно таким же — слабым и сдавленным.

— Что?

Джастина придала своей улыбке мстительное выражение.

— Мы с Марком решили, что было бы очень неплохо, если бы ты пригласил нас на спектакль этой любительской труппы из Челси, где играет Констанция Шерард.

На лице Клайда появилась гримаса недоверия.

— Ты думаешь, что это необходимо?

Она пожала плечами.

— Думаю, что это было бы неплохо. А что в этом плохого? Собственно, я хочу посмотреть на Констанцию Шерард из чистого любопытства. А вот Марку это совершенно необходимо.

— Почему? — изумленно спросил Клайд.

Он чувствовал в словах Джастины какой-то подвох, но еще не сообразил, в чем дело. Как всякому мужчине, увлеченному только собой, для него было невыразимой мукой догадываться о мыслях женщины.

— Я так полагаю, — сказала Джастина, — что скоро Констанция Шерард будет партнершей Марка Симпсона в какой-нибудь новой пьесе. А потому он должен хотя бы узнать, как она ведет себя на сцене. Ну что, убедила я тебя?

Клайд растерянно развел руками, не зная, что сказать. Он и не думал, что из его рассказа о новой молодой актрисе будут сделаны такие глубокие выводы.

— Ну, — протянул он, — если вы так хотите, то я, конечно, приглашу вас с собой.

Джастина сделала удовлетворенное лицо.

— Ну, вот и хорошо, не забудь позвонить мне. Надеюсь, ты еще помнишь номер моего телефона?

Клайд пролепетал что-то невнятное и стремительно ретировался. Когда он исчез за дверью, Джастина вначале нервно рассмеялась, а потом, положив лицо на руки, несколько раз громко всхлипнула. Она догадывалась, что ее театральная карьера близится к концу. И дело было не в том, что она не могла играть в постановках у Клайда, она просто начала осознавать, что надвигается тот мрачный рубеж, о котором ее предупреждала мать во время их последней встречи в Дрохеде. Но тогда Джастина почти не придала значения этим словам Мэгги, а теперь она почти физически почувствовала, что начинает стареть и даже как актриса выглядит уже не такой убедительной. Да, она могла бы перейти в другой театр или опять вернуться в кино, получить хорошую роль, но каждый новый день напоминал бы ей о том, что отныне она стареет.

 

10

Субботнюю ночь Джастина провела одна. Лион, как всегда, был в отъезде, направившись по неотложным делам в Рим. Джастина провела беспокойную ночь, ночь ужаса и какой-то ужасающей радости, когда в клетках мозга возникали видения страшнее самой действительности. Живые и яркие, как всякая фантастика, исполненные той властной силы, которая делает таким живучим безумное искусство, как будто созданное для тех, кто болен мечтательностью.

Она проснулась еще до рассвета, увидев, как постепенно белые пальцы зари проникали за портьеры, и казалось, будто портьеры дрожали. Черные причудливые тени бесшумно уползали в углы комнаты и таились там. А за окном шумели голыми ветками деревья и были слышны вздохи и завывания ветра, который налетал откуда-то издалека и долго бродил вокруг безмолвного дома, словно боясь разбудить спящих, но все же вынужден был прогнать сон из его бархатного убежища.

Одна за другой поднимались легкие, как вуаль, завесы мрака. Все вокруг медленно обретало прежние формы и краски, и на глазах Джастины рассвет вернул окружающему миру его обычный вид. Тусклые зеркала снова начали жить своей отраженной жизнью. Потушенная лампа стояла там, где ее оставили накануне, а рядом лежала полузакрытая рукопись, которую Джастина так и не дочитала. «Вообще-то нужно бы как-нибудь вернуть ее автору, этому неудачнику Ролсону», — подумала Джастина, беспокойно ворочаясь в постели.

Ничто вокруг как будто не изменилось. Из призрачных теней ночи снова вставала знакомая действительность. Джастина с болью осознала, что нужно продолжать жизнь с того, на чем она вчера остановилась, и что она обречена непрерывно тратить силы, каждый день вертясь все в том же утомительном кругу привычных, стереотипных занятий. А ей в эти минуты хотелось, открыв глаза, увидеть новый мир, преобразившийся за ночь ей на радость. Мир, в котором все приняло новые формы и оделось живыми светлыми красками. Мир, полный перемен и новых тайн, мир, где дурному прошлому нет места или отведено весьма скромное место. А если это прошлое еще живо, то во всяком случае не в виде сожалений и обязательств, потому что даже в воспоминании о счастье есть своя горечь, а память о минувших наслаждениях причиняет боль.

Джастине ужасно хотелось увлечься новыми, необычными идеями, изменить свою жизнь так, чтобы каждый день приносил что-то неожиданное, пусть даже не всегда светлое и праздничное.

Но ничто не менялось. По-прежнему вставало предвесеннее тяжелое солнце, по-прежнему она была одна, и прежние горькие чувства заполняли ее душу.

Перед сном, покопавшись в библиотеке Лиона, она достала с полки желтую книгу в матовой коленкоровой обложке. Это было французское издание девятнадцатого века, каких в библиотеке было довольно много.

Взяв книгу, Джастина уселась в кресло и стала перелистывать ее. Поначалу ее увлек сам язык. Хотя книга была написана в Париже, ее отпечатали на английском языке, но это был не тот английский, к которому привыкла Джастина. Книга была написана своеобразным, чеканным слогом, живым, ярким и в то же время туманным, изобиловавшим всякими архаизмами, устаревшими техническими терминами и изысканными перифразами. В таком стиле писали тончайшие художники школы символистов. Здесь встречались метафоры, причудливые, как орхидеи, и наполненные столь же нежными красками. Чувственная жизнь человека описывалась в терминах мистической философии.

Это была странная книга. Джастина еще никогда не читала такой. Казалось, под нежные звуки флейты грехи всего мира проходят перед ней безгласной чередой в дивных одеяниях. Многое, о чем Джастина только смутно догадывалась, вдруг на глазах облеклось плотью. Многое, что ей никогда даже не снилось во сне, сейчас открывалось перед ней.

Это был роман без сюжета, вернее, психологический этюд. Единственный его герой, молодой человек, всю жизнь был занят только тем, что пытался воскресить страсти и умонастроения всех прошедших веков, чтобы самому пережить все то, через что прошла мировая душа. Молодого человека интересовали своей искусственностью те формы отречения, которые люди безрассудно именовали добродетелями, и в такой же мере — те естественные порывы возмущения против них, которые мудрецы все еще называли пороками.

Джастина так увлеклась чтением, что забыла о торжественном приеме, куда ее пригласили по случаю какого-то очередного праздника. Впрочем, она и не намеревалась посещать это заведомо скучное мероприятие, и весьма маловероятным было, что ее мог бы уговорить сделать это даже сам Лион. Она была человеком из другого мира и задыхалась на этих душных приемах, где чинные официанты разносили шампанское на подносах, а вызывающие отвращение своей благодетельностью дамы в бриллиантах и мехах обсуждали свои последние приобретения.

В этот вечер у нее не было спектакля, и Джастина решила посвятить его самой себе. Чтение увлекло и захватило ее, заставив погрузиться в переживания молодого человека, который испытывал болезненный страх перед зеркалами, блестящей поверхностью металлических предметов и водной гладью. Порой трудно было решить, что читаешь — описание религиозных экстазов какого-нибудь средневекового святого или бесстыдные признания современного грешника. Это была отравляющая книга. Казалось, тяжелый залах курений поднимался от ее страниц и дурманил мозг. Сам ритм фраз, вкрадчивая монотонность их музыки, богатой сложными рефренами и нарочитыми повторами, склоняли к болезненной мечтательности, и, глотая одну главу за другой, Джастина не заметила, как день склонился к вечеру и в углах комнаты залегли тени.

Безоблачное малахитовое небо, на котором прорезалась одинокая звезда, мерцало за окном. А Джастина все читала при его неверном свете, пока еще можно было разбирать слова. Наконец, проглотив последнюю главу, Джастина отложила книгу и тут же забылась тяжелым, беспокойным сном. Она еще не осознавала, как глубоко в душу ее запали те чувства и переживания, о которых ей пришлось прочесть. Ей суждено было понимать это постепенно, с каждым новым прожитым днем и с каждой новой потерей.

Взору неизменного Фрица с его неизменной тележкой, на которой он вез неизменный завтрак, Джастина тем не менее предстала вполне свежей и жизнерадостной. Это было тем более странно, если бы Фрицу было известно, что ее ожидает сегодня вечером. А ожидало ее посещение жалкого любительского театрика в Челси, где играла ее соперница Констанция Шерард. Время после традиционного воскресного чаепития в Челси было выбрано театром не случайно — зрители, посещавшие его спектакли, должны были до представления совершить все ритуальные действия, связанные у них с воскресным днем: прочитать воскресную «Таймс», обсудить за чаем все, что в ней было написано, с друзьями и соседями, после чего с сознанием выполненного долга отправляться в театр.

 

11

В этот вечер был почему-то полон, и толстый администратор, встретивший Джастину, Клайда и Марка у входа, сиял и ухмылялся до ушей приторной заискивающей улыбкой. Еще бы, его можно было понять — не каждый день на его дешевые представления приходили едва ли не в полном составе представители едва ли не лучшей театральной труппы Лондона.

Администратор весьма торжественно и подобострастно проводил их на лучшие места, которые в сравнении с рядами простых деревянных стульев можно было считать ложей. Джастина наблюдала за администратором с невероятным отвращением, хотя на лице ее все время присутствовала улыбка.

А вот Клайд не скрывал своих дружеских чувств и даже пожал администратору руку. Джастину и Марка он стал уверять, что гордится знакомством с человеком, который открыл подлинный талант и посвятил свою жизнь искусству.

Марк с любопытством разглядывал публику, которая собиралась в зале. Это были в основном пожилые люди, по лицам которых можно было понять, что никогда прежде в своей жизни им не приходилось бывать в настоящем театре. Очевидно, в их жизни, заполненной работой кондукторами, диспетчерами и тому подобное, на это просто не оставалось времени. И только сейчас, после выхода на пенсию, они могли позволить себе роскошь общения с театром. Присутствовала и публика несколько иного рода. Это были совершенно развязные молодые люди, которые громко переговаривались через весь зал и хохотали вместе со своими девицами. Это была молодежь из рабочих кварталов, которая имела весьма смутное представление о правилах хорошего тона и попала в театр неизвестно каким образом.

Несмотря на то, что на улице был конец февраля и до весны было довольно далеко, в зале — во всяком случае так показалось Джастине — стояла довольно душная атмосфера. Трудно было понять, чем это объясняется. Наверно, подумала Джастина, это удел всех плохих театров.

Похоже, Марк чувствовал то же самое, потому что, скептически осмотрев зал, обратился к Клайду:

— И в таком месте ты нашел свое божество? — с нескрываемой иронией сказал он.

Клайд сделал вид, что не обращает внимания на слова Марка. Когда Симпсон во второй раз повторил примерно то же самое, режиссер вынужден был неохотно ответить:

— Вот именно, здесь она выглядит как богиня среди простых смертных. Когда она играет, забываешь все на свете. А эти люди, которые никогда прежде не были знакомы с настоящим искусством, совершенно преображаются, когда она на сцене. Они сидят, затаив дыхание, и смотрят на нее. Они сочувствуют ей и переживают вместе с ней. Она делает их чуткими, как скрипка. И я сразу начинаю чувствовать, что это люди из той же плоти и крови, что и я.

Марк хихикнул:

— Неужели?

Джастина неожиданно вступилась за Клайда:

— Если он так говорит, значит, это правда, я ему верю. У него всегда было чутье на хороших актрис.

Разумеется, Джастина говорила о себе, а потому Марку не оставалось никакой другой возможности, кроме того, чтобы молча сидеть и слушать ее, иначе он рисковал заслужить ее неодобрение. А что это такое в исполнении Джастины, вы можете догадаться сами. Она могла быть язвительной и просто жестокой. Пока она не разозлилась, Марк почел за лучшее умолкнуть.

— Если эта девушка так влияет на людей, — продолжила Джастина, — значит, у нее действительно есть талант. Облагораживать души людей — это немалая заслуга.

Клайд посмотрел на нее с благодарностью. Пожав Джастине ладонь, он одарил ее самым преданным взором, на который был только способен.

— Спасибо, дорогая, я знал, что ты поймешь меня, — расчувствовавшись, сказал он. — Скоро начнется спектакль, и вы сами ее увидите. Сначала будет играть музыка, но это продлится недолго, несколько минут, постарайтесь не обращать на нее внимания. А потом поднимется занавес, и вы увидите Констанцию.

Через несколько минут на сцену под аплодисменты зала вышла Констанция Шерард. Ею и самом деле можно было залюбоваться, и даже Марк сказал себе, что давно не видел таких очаровательных девушек. В ее застенчивой грации, ее робком выражении глаз было что-то напоминавшее молодую лань. Когда она увидела радостные лица людей, сидевших в зале театра, на щеках ее вспыхнул легкий румянец, как тень розы в серебряном зеркале.

Сцена представляла зал в доме Капулетти. Вошел Ромео в одежде монаха, а следом за ним Меркуцио и еще несколько приятелей.

Она играла прекрасно. На лице ее выразилась настоящая радость, когда она увидела Ромео, и первые слова Джульетты, как и последовавшие за ними реплики во время короткого диалога, были произнесены дивным голосом с живыми интонациями:

Она выглядела совершенно искренней и на фоне своих убогих партнеров смотрелась существом из другого мира.

Понимая, однако, что подлинный пробный камень для всякой актрисы, играющей Джульетту, это сцена на балконе во втором акте, Джастина внимательно следила за действием, происходившим на сцене. Если Констанции удастся и эта сцена, значит, у нее есть настоящий талант.

Она была обворожительно хороша, когда появилась на балконе в лунном свете, создававшемся одним-единственным прожектором, светившим от дальней стены. Свой монолог она произнесла великолепно:

Когда она произнесла эти слова, наклонившись с балкона, Джастина поняла, что на смену ей придет действительно талантливая актриса.

Когда закончилось второе действие, в зале поднялся легкий шум. Публика бурно выражала свои восторги по поводу игры актрисы.

— Она довольно симпатична, Клайд, — сказал Марк. — И даже умеет играть.

Правда, в последнем акте Джастина уловила в игре Констанции Шерард некоторую неестественность, словно девушка знала, что за ней наблюдает придирчивый взгляд соперницы, и немного стушевалась. Но в общем и целом у Джастины сложилось вполне трезвое представление о возможностях молодой актрисы. Она действительно была способна играть большие роли, правда, для этого ей следовало еще немалому научиться.

После окончания спектакля Клайд решил познакомить Марка и Джастину с Констанцией. Однако это уж было слишком. Джастина решительно отказалась пойти вместе с ним за кулисы и, довольно неуклюже сославшись на плохое самочувствие, покинула театр.

Возвращаться домой сразу же после спектакля ей не хотелось, и она, покинув Челси на такси, отправилась в один из небольших ресторанов, который посещала, когда Лиона не было в Лондоне. Это было заведение неподалеку от центра, с итальянской кухней.

Джастина заказала себе спагетти с острым соусом, мидии и бокал сухого вина. Настроение у нее действительно было не из лучших, и блюда остались до конца вечера почти не тронутыми.

Из ресторана она отправилась домой пешком. На улице было совсем темно, и лишь немногочисленные прохожие, сновавшие по улицам в неимоверном для такого позднего часа количестве, не радовали глаз Джастины.

 

12

Придя домой, она сняла пальто и, обосновавшись в гостиной, позвала Фрица. Старый слуга, как всегда, был немногословен. Но в этот вечер Джастине хотелось вызвать его на откровенность. Ей просто необходим был собеседник, с которым она могла бы поговорить.

— Сегодня я была в одном любительском театре, — сказала Джастина, — где смотрела на игру молодой актрисы. Ее случайно обнаружил наш режиссер Клайд. Это было довольно любопытное зрелище. Я никогда не думала, что в таком любительском заведении может играть человек, который способен собирать залы в самых престижных постановках. Клайд, при всех его недостатках, оказался прав. Говоря честно, я не хотела бы, чтобы она появилась в нашем театре, и уж тем более, чтобы она заняла мое место. Но боюсь, что это неизбежно. Рано или поздно Клайд доверит ей роль в какой-нибудь новой постановке. Правда, я не думаю, что это случится раньше следующего театрального сезона. Свою леди Макбет я еще доиграю. А уж что будет дальше… судя по восторженности Клайда, он намерен предложить ей ни больше ни меньше как роль Дездемоны или что-нибудь в этом роде.

Фриц осторожно посмотрел на Джастину, которая сидела в кресле перед холодным камином.

— Миссис Хартгейм, я думаю, что вам нечего бояться, — сказал он. — Насколько мне известно, ваши позиции в театре прочны как никогда. Вполне достаточно прочитать рецензии в газетах, где ваша игра расписывается на все лады.

Джастина была немало удивлена, услышав от скромного, верного слуги столь неожиданное суждение.

— Ты читаешь газеты, Фриц? — изумленно спросила она.

Тот медленно наклонил голову и едва заметно улыбнулся.

— А вы, наверное, думали, что это не так, миссис Хартгейм, — вежливо сказал он. — Да, я занимаюсь не только тем, что готовлю для своих хозяев и смотрю за домом. С моим опытом это занимает не слишком много времени. А вот в свободные минуты я много читаю. Для меня это наилучший способ времяпрепровождения. Слава Богу, у герра Хартгейма большая библиотека. В прессе тоже попадается кое-что интересное, тем более что мой хозяин занимается политикой. Иногда я даже встречаю его фамилию в газетных статьях. Правда, это бывает не слишком часто. Герр Хартгейм занимается такими делами, которые не слишком привлекают внимание широкой публики. Но у него очень тяжелая и ответственная работа. Уж я-то знаю, как тяжело вести дела с этими англичанами.

Джастина с любопытством смотрела на обычно неразговорчивого слугу, который, как оказалось, способен рассуждать вполне здраво.

— Мне было бы интересно услышать твое мнение, Фриц, о том, чем отличаются англичане. Ведь ты же немец, правда?

— Да, — кивнул тот и с достоинством добавил: — Я немец. А что касается англичан… Это очень своеобразная нация, миссис Хартгейм. В их поведении есть многое, с чем я готов согласиться, но кое-что меня смущает.

— Например?

— Ну, например, если попробовать высказать какую-нибудь мысль типичному англичанину, он даже не подумает разобраться, верная она или неверная. Его интересует только одно: убежден ли ты сам в том, что говоришь. А между прочим, важна идея, независимо от того, искренне ли верит в нее тот, кто ее высказывает. Вот из-за этого, мне кажется, происходят все беды англичан. Они прежде всего обращают внимание на личность собеседника, а не на то, каких принципов он придерживается. Можно говорить полнейшую чушь, но если делать это с совершенно серьезным видом, то ни один англичанин не усомнится в том, что ты не прав. Наверное, это облегчает жизнь дипломатам, которые вынуждены иметь дело с английскими политиками. Но нам, простым людям, это лишь усложняет жизнь. Миссис Хартгейм, — неожиданно он повернулся к Джастине, — вы не возражаете, если я затоплю камин? Мне кажется, что вечер сегодня излишне прохладен, и даже паровое отопление не спасет.

Джастина кивнула.

— Конечно. Честно говоря, я давно хотела попросить тебя об этом, но из-за нашего разговора позабыла. У меня уже немного озябли ноги.

Фриц стал возиться с поленьями в камине, а Джастина, поднявшись с кресла, немного прошлась по гостиной, чтобы согреться. Заметив на диване свернувшуюся калачиком кошку, она взяла ее на руки и, поглаживая по гладкой лоснящейся шерсти, остановилась у окна.

Она смотрела на высокие арки соседних домов, где царила черная тьма. По хорошо освещенной улице еще ходили прохожие, в большинстве своем, очевидно, туристы, потому что коренные жители Лондона в такое время либо готовились к следующему рабочему дню, либо только начинали вечеринку, которая должна была продлиться до утра.

Вечерняя заря уже давно угасла, и над землей спустилось темное, покрытое мелкими точками звезд небо. Окна большинства домов напротив были ярко освещены, а кое-где за задернутыми портьерами виднелись силуэты многочисленных гостей, которые с бокалами в руках прохаживались по просторным гостиным богатых квартир. На фоне темного неба крыши соседних домов выделялись светло-серыми пятнами. Из труб в ночное небо поднимались тонкие струи дыма — очевидно, везде горели камины. Сизоватыми лентами дым поднимался в ночное небо.

Обернувшись, Джастина случайно увидела свое отражение в большом зеркале и сама поразилась происшедшей с ней перемене. Выражение лица было какое-то другое — в складке рта чувствовалась какая-то непривычная слабость и даже растерянность.

Неужели ее тревожит мысль о Констанции Шерард? Да, она талантливая актриса, у нее еще все впереди, но ведь это еще не значит, что Джастина сразу же должна ставить на себе крест. Ведь женщины должны переносить удары судьбы с достоинством и честью, думала она, а не впадать в панику при малейшем намеке на опасность. Она прекрасная актриса, у нее есть имя, ее с удовольствием возьмет к себе в постановку любой режиссер. Почему же она так нервничает?

Может быть, все дело в том, что у нее не складываются отношения с Лионом? И от этого она потеряла уверенность в себе? Может быть, она отступала и все больше падала духом из-за того, что ее семейная жизнь не складывалась? Опять не складывалась. Может быть, не стоило и возвращаться, но… уйти опять отчего-то недоставало ни упорства, ни воли. Резко обозначившиеся в уголках рта складки лучше всяких объяснений говорили о том, что она боится наступления каждого нового дня. А ведь ей так хотелось, чтобы все было наоборот.

Поначалу она думала, что все дело в том, что ее начинает покидать красота. Однако какое-то внутреннее чутье подсказывало ей, что дело не только в этом. Она не испытывала уверенности в чувствах, которые питал к ней Лион, она никак не могла понять, нужна ли ему эта любовь, или это был только необходимый шаг для того, чтобы обеспечить себе душевное спокойствие и равновесие.

Когда несколько дней назад Лион вернулся в Лондон, и она лежала в его объятиях, словно усталый ребенок, Джастина набралась смелости и решила поговорить с ним о любви. Голос ее звучал тихо и грустно.

— Ты любишь меня, Ливень?

Он посмотрел на нее с некоторым удивлением.

— Ну конечно, herzchen.

— И никогда не бросишь меня?

— А почему ты спрашиваешь? Ты же знаешь, что мне никто больше не нужен, только ты. Я ведь говорил тебе об этом уже не знаю сколько раз, но ты почему-то все время сомневаешься. У меня сердце разрывается, когда я слышу, как ты говоришь таким несчастным голосом. Кроме того, ведь это не я, а ты уже пыталась меня бросать.

Она тяжело вздохнула:

— Мы так редко бываем вместе. Я уже почти забыла о том, что моя фамилия опять Хартгейм. Ты все время в отъездах, у тебя все время важные дела. Мне даже некогда просто посмотреть тебе в глаза и убедиться в том, что между нами все по-прежнему.

Он взял ее за подбородок и поглядел ей в лицо. В глазах у Джастины стояли слезы.

— Девочка моя, — сказал Лион, — дорогая моя Джастина, мы с тобой больше никогда не расстанемся, если ты не захочешь. Просто сейчас у меня в жизни наступил довольно тяжелый период. Ты же знаешь, что кроме политики я занимаюсь и кое-каким бизнесом. Попечительские дела требуют много времени. Liebchen, пусть это не тревожит тебя. Все неприятности когда-нибудь заканчиваются, и мы снова будем вместе, так, как будто никогда и не расставались.

Она взглянула ему в лицо, и слезы ее стали медленно высыхать. Джастина улыбнулась.

— Ливень, дорогой мой Ливень, только не думай о том, что я несчастна. У меня ведь есть все, о чем я мечтала. У меня есть сцена, прекрасные роли, есть любимый и любящий муж, большой и уютный дом…

Она умолкла, и Лион нежно поцеловал ее, ощутив на губах Джастины соленый вкус слез, которые недавно катились по ее щекам. Лион обнял ее за шею. Джастина улыбалась все веселее, и он понимал, что она улыбается в предвкушении счастья и хочет, чтобы и он был счастлив. Он чувствовал, как она прижалась к нему своим мягким животом, а ее груди словно прожгли его насквозь. Она впилась губами в его рот и стала целовать его все сильнее и сильнее.

— Ведь ты не оставишь меня? — наконец оторвавшись, спросила она. — Я так хочу, чтобы мы всегда были вместе.

— Ну конечно, конечно, — шептал он, не в силах сдержать своей страсти.

Джастина открыла Лиону свои объятия, отдавая ему весь свой пыл и принимая его мужскую ласку. Она впивала его всепоглощающую страсть, которая все больше и больше переполняла его существо, и своими нежными объятиями, каждым своим движением, вела его к сладкому беспамятству судорог последнего мгновения.

Когда он наконец утих на ее груди, Джастина с наслаждением стала гладить его густые, начинавшие седеть волосы.

— Ведь мы можем быть с тобой счастливы, Ливень, мой ненаглядный Ливень, — шептала она. — Нужно только, чтобы ты почаще был со мной. Когда тебя нет рядом, я начинаю терять уверенность и бояться. Я все время думаю о том, что из-за своих ужасно тяжелых дел ты позабудешь обо мне и навсегда останешься где-нибудь в Риме, или Генуе, или Париже. Послушай, а никак нельзя сделать так, чтобы ты почаще бывал в Лондоне? Теперь я понимаю, как была неправа, когда уехала от тебя. Ведь мы с тобой так любим друг друга. А время уходит. Может быть, нужно измениться мне? Может быть, я что-то не так делаю, может быть, я слишком много времени посвящаю театру, сцене? Ты только скажи, и я сразу же все брошу.

— Нет, нет, — торопливо сказал он, — я не хочу, чтобы ты ради меня жертвовала своей карьерой. Ты великолепная актриса, у тебя впереди твои главные роли. Я буду чувствовать себя виноватым перед тобой всю жизнь, если ради меня ты будешь вынуждена бросить театр. Наверное, мне действительно стоит почаще бывать в Лондоне. Поверь, все складывается так не по моей вине. Но то, что мы с тобой долго не видимся, никак не влияет на мои чувства. Я по-прежнему люблю тебя. Ты не должна ни минуты сомневаться в моих чувствах.

И хотя его слова немного успокаивали и придавали уверенности, в глубине души Джастина по-прежнему сомневалась. Ей были непонятны причины этих сомнений, и оттого она мучилась еще больше. Она сомневалась не в том, что Лион недостаточно любит ее, она сомневалась в себе. Она не знала, как сохранить любовь к человеку, который снова стал спутником ее жизни.

Джастина вспомнила, как прочитала в одной книге о том, что главный вред брака в том, что он вытравливает из человека эгоизм, а люди неэгоистичные бесцветны, они утрачивают свою индивидуальность. Именно из этого стремления сохранить свою индивидуальность, не быть похожей на всех, она решила стать актрисой. Именно для того, чтобы выразить все, на что была способна ее душа, она уехала из Дрохеды. Именно поэтому она так долго боялась принимать ухаживания Лиона Хартгейма и именно из-за этого сочувствовала матери, которая всю жизнь стремилась к тому, чтобы раствориться в любимом. Конечно, есть люди, которых брачная жизнь делает сложнее. Сохраняя свое «я», они дополняют его множеством чужих «я». Такой человек должен жить более чем одной жизнью и поэтому возвышается над окружающей его толпой. А кроме того, поскольку любое переживание само по себе ценно, брак — это новый опыт, новое чувство. Неожиданно Джастина подумала, как бы сложились у них со Стэном отношения, если бы он не погиб и они бы поженились. Может быть, точно так же, как с Лионом, или еще сложнее. Стэн был свободолюбивым человеком, а она… она переживала бы оттого, что он живет своей жизнью. «Наверное, все оттого, что я старею, — подумала Джастина. — Вспомнить только, как в молодости я сама стремилась к свободе».

Но как ни старалась Джастина быть оптимисткой, чувство веры в окружающих не приходило. Она подозревала, что готова верить в других по той простой причине, что боялась за себя. С каждым днем она все яснее и яснее осознавала, что жизнь ее остановилась в развитии, а это для такой чувствительной и тонкой натуры, как Джастина, было самым худшим наказанием. Она не могла никого ни исправить, ни переделать. Оставалось только смиряться с тем, что все вокруг течет по одному раз и навсегда установленному железному закону.

Как ни странно, увлечение Клайда молодой актрисой, кроме того, что пугало Джастину, еще и немного утешало ее. Это был один из немногих примеров того, что жизнь не остановилась на месте и продолжается, в худшую или в лучшую сторону для самой Джастины. Значит, и она сама должна измениться, каким бы мучительным и тяжелым ни был этот процесс. Застывшая жизнь может быть только в камне. Но ведь человек — это не древнегреческая статуя, которая сохраняет на века один миг своего существования. Счастье Джастина видела не в том, чтобы каждый день просыпаться в своей постели под одни и те же звуки в одном и том же настроении. Что-то должно меняться, что-то главное. Достигнутая цель теряет свой смысл и превращается в клетку, в которой человек так и мечется до конца жизни, порой даже не пытаясь осознать, что он заперт.

Неожиданные чудеса. Вот чего хотелось Джастине. Она всегда искала и ждала именно этого. Но неожиданность постепенно исчезала из ее жизни, оставив только предсказуемость и скуку. Ее жизнь напоминала ей сейчас огромное море: на поверхности бурлит, волнуется, но стоит погрузиться в пучину, и налицо — полная неизменность происходящего. Может быть, ей стоило бы поменьше думать о себе, а побольше о своей второй половине? И не только думать и принимать его, но и ставить его превыше себя. Джастина пыталась думать о Лионе всякий раз, когда он уезжал. Однако это не могло длиться больше нескольких минут. Мысли Джастины сразу же возвращались на саму себя. Она думала о своем постоянном слабеющем чувстве и пугалась от того, что не может дорожить тем, что утрачивало для нее ценность. Она пыталась забыть обо всем этом, посвящая себя работе, однако и здесь не находила опоры. Театр уже не мог стать для нее той отдушиной, которая позволяла одновременно и выразить в себе свое чувство, и вскрыть переживания, которые одолевали ее в обыденной жизни. Основа, уходила основа. Может быть, стоит еще раз съездить к матери в Дрохеду. Может быть, это чем-то поможет. Нет, не поможет. Матери сейчас и самой нелегко. И Джастина не может, не должна обрушить на нее все свои глубоко затаившиеся горести и переживания. Мать должна знать, что у нее все хорошо… все хорошо…

Да нет же, нет. Плохо, все плохо. Жизнь идет не так, как ей хотелось. Жизнь потеряла смысл, превратилась в нудное и скучное занятие, подобное отбыванию службы в банке — от и до, от и до. И никто не может сказать, что же можно делать дальше…

 

13

Наступил месяц полной восхитительной мягкости. Апрельское солнце одело город прозрачной зеленью, легкой и тонкой, как кружево. Вдоль решеток и стен тянулись буйные побеги плюща. Еще нераспустившаяся жимолость изливала сладкое, почти приторное, благоухание. Преданные своим миниатюрным клумбам перед домами, англичане подстригали распускающиеся кусты и ухаживали за цветочными лужайками. Скоро расцветет красная герань в окружении белых левкоев. Гигантские вязы Сент-Джеймсского парка, теснимые каменными зданиями, раскинули зеленый покров своих ветвей, листочки которых дрожали при малейшем дуновении ветерка.

Уже вторую неделю подряд небо оставалось голубым, без единого облачка. Казалось, весна творила чудеса, чтобы отпраздновать новый расцвет после нескольких месяцев холода.

Джастина часто гуляла по улицам, радуясь безукоризненной опрятности цветников перед домами и маленьких зеленых лужаек. Ни одна сорная травка не нарушала симметричного расположения растений. В этом отношении англичане были, конечно, непревзойденными мастерами садового дела. Неширокие дорожки, посыпанные мелким песком и гравием, тщательно подметались каждое утро. Со сплошных завес плюща, которыми покрывались стены домов, заботливые садовники тщательно удаляли пожелтевшие листья. Частенько захаживая в Сент-Джеймсский парк, Джастина присаживалась на скамейку и долго сидела здесь, забыв о том, что находится не у себя дома. Она даже порой воображала себя в гостиной. Только подняв голову и увидев небо, она вспоминала, что находится на свежем воздухе, и начинала дышать полной грудью.

В густой листве вязов над ее головой слышалось чириканье воробьев и свист синиц. Джастина каждый раз проникалась очарованием этого великолепного уголка, сохранившего в центре Лондона напоминание о настоящей природе. Часто ей не хотелось возвращаться домой, и она предпочитала пройтись вдоль озера, подкармливая пеликанов, заполнивших всю водную гладь.

Джастина поднимала голову и смотрела на раскинувшееся над городом голубое, без единого пятнышка, небо. В другое время Джастина была бы счастлива этой чистотой. Это была прозрачная голубизна, очень бледная, — голубой отблеск, ускользающий в белизне солнечного света. Солнце, висевшее высоко над горизонтом, сияло подобно серебряному светильнику. Солнце было теплым, но светило без жары, будто отражаясь от зелени листьев и растворяясь в самом себе. Над городом образовалось как бы озеро, голубые тени которого продолжали свет, поднимавшийся над Лондоном. Город, огромный и ясный, сверкал в сиянии этого солнечного дня под серебряными лучами.

Перед лицом этого гигантского города Джастина думала о том, что в сущности не знает ни себя, ни Лиона. Теперь, когда наступила весна и нужно было радоваться каждому теплому дню, Джастина чувствовала все больший разлад с самой собой и окружающим миром. Не было спокойствия в этом цветении, в этой голубизне неба, в этом сиянии солнца. Жизнь продолжала катиться под откос.

На днях в театре состоялось чтение новой пьесы. По злой иронии судьбы это было произведение мистера Генри Ролсона «Девственница в объятиях грешника». Молодой драматург проявил поразительную настойчивость в своем стремлении добиться постановки в одном из лучших театров. Джастина не присутствовала на чтении, потому что и так достаточно хорошо была знакома с пьесой. Как она и ожидала, главную роль Клайд предложил своей новой любимице Констанции Шерард. Джастина поняла, что это конец. Конец ее театральной карьеры, во всяком случае карьеры именно в этом театре. Джастина понимала, что любит свою работу куда больше, чем ей это казалось раньше. Если бы ей пришлось выбирать между двумя главными ролями, она бы, наверное, долго колебалась. Но выбора не оставалось. А в таких обстоятельствах Джастине дозволено было только уйти. Она даже не утруждала себя походом в театр, сообщив Клайду о своем решении по телефону. Нельзя сказать, чтобы тот обрадовался, услышав слова своей примадонны о том, что она не намерена больше оставаться в его театре.

— Как? — только и смог оторопело спросить он. — Джастина, неужели ты покидаешь меня?

— Да, — грустно ответила она. — Я думаю, что ты вполне будешь удовлетворен игрой Констанции Шерард. Думаю, что она сможет воплотить на сцене этот персонаж.

— Но ведь в этой пьесе есть роль и для тебя, — начал уговаривать ее Клайд. — Тебе совершенно нет необходимости бросать все только из-за того, что в новой пьесе молодая актриса будет играть роль юной девственницы.

Джастина не удержалась от смеха.

— Интересно, в какой же роли ты видишь меня? Уж не должна ли я играть эту несчастную фермершу, которая с утра до ночи присматривает за коровами?

Клайд, который, очевидно, пытался сделать хорошую мину при плохой игре, тут же принялся расписывать Джастине прелести этой роли.

— Это совсем не однозначная роль, — говорил он, — ты не должна рисовать ее черно-белыми красками. С твоим талантом ты сможешь сделать из этой властной, пожилой особы женщину трагического склада. Мы даже вместе сможем придумать предысторию ее жизни. Почему она осталась одна, ну и так далее, ты понимаешь, о чем я говорю.

— Интересно, кто это мы? — полюбопытствовала Джастина.

— Ты, я и мистер Ролсон. Он талантливый автор. Его пьеса понравилась мне сразу же, как только я прочел рукопись. Думаю, что со временем из него получится хороший драматург. В его пьесах есть настоящий накал и драматический сюжет.

Джастина фыркнула:

— А по-моему, все это чушь, не заслуживающая внимания. Ты слишком переоцениваешь возможности этого молодого человека. Я читала его пьесу, и меня она совершенно не впечатлила.

Вот тут Джастина лукавила. Хотя пьеса ей действительно не понравилась, она не могла не признаться себе в том, что у ее автора есть талант. Дело было не в Ролсоне, дело было в сюжете. Джастина не стала бы играть главную роль в этой пьесе, даже если бы Клайд не встретил Констанцию Шерард и не предложил работу ей. Вся эта история слишком напоминала Джастине о ее матери. А потому она никогда бы не смогла заставить себя повторить жизнь Мэгги еще раз, пусть даже на сцене.

Клайд ничего не знал об этом. Джастина не считала нужным что-то объяснять. К тому же, поскольку в дело вмешались любовные капризы самого Клайда, не было смысла вообще что-то объяснять. Все было совершенно очевидно. То, что Джастина не станет больше играть в его спектаклях, стало ясно каждому рабочему сцены после того, как Клайд объявил о выборе на главную роль Констанции. Это был слишком откровенный вызов, на который мог последовать только единственный ответ. И все жалкие попытки Клайда оправдаться и каким-либо образом удержать Джастину в труппе, не имели ни малейшего смысла. Знал он об этом или нет, уже не имело ни малейшего значения. Джастина твердо решила уйти. А поскольку Джастина была слишком самолюбива, она не могла уйти в другой театр. Она могла просто покинуть сцену, не давая никаких клятв и обещаний.

Ее разговор с Клайдом продлился недолго. Он еще пытался что-то сказать, но она довольно холодно сообщила ему о том, что ее решение окончательно, попросила больше не звонить и, в случае необходимости, обращаться только письменно. После этого Джастина положила трубку и устало откинулась на спинку кресла.

Только после этого она почувствовала, как в ее жизни начинает что-то меняться. До этого огромный поток времени катился медленно и неспешно. Ночи и дни наплывали, откатывались в непрерывном однообразном движении, словно прилив и отлив безбрежного моря. Проходили недели и месяцы — проходили и начинались снова. Череда дней ощущалась как один-единственный день.

Это был бесконечный безмолвный день, различаемый лишь ритмом света и тени. Казалось, только смена дня и ночи порождает размеренный ритм жизни. Этот маятник раскачивался мерно и тяжко. Эти медлительные колебания поглощали все существо Джастины, остальное казалось ей только снами, только обрывками снов, мутных, дрожащих. Последние месяцы Джастина провела словно в полумраке. Какой-то водоворот, какая-то пляска ее жизни проходила вокруг, а она была вне этого движения, она оставалась будто в центре водоворота, в огромном едином дне, который вечно возобновлялся, неизменный, всегда один и тот же. Вырисовывался хоровод дней, подававших друг другу руки. Но их лица нельзя было различить.

Джастине хотелось разорвать звенья этой невероятной цепи, пусть даже это принесет боль. Но вместе с этой болью она надеялась обрести надежду, надежду на будущее, в котором не будет этого однообразия, этой тягостной, давящей пустоты, за которой нет будущего.

Джастина все чаще и чаще вспоминала Стэна. Наверное, он был единственным, кто мог бы помочь ей разобраться в этом упорядоченном хаосе. Но Стэна забрал к себе всевышний, который наверняка и сам был неплохо осведомлен о делах земных. Да, после того, как погас этот свет, жизнь Джастины превратилась в бесконечную вереницу рельсов, заканчивающихся тупиком.

Джастина сидела так долго, что не заметила, как за окном особняка на Парк-Лейн сгустилась тьма. И хотя это был теплый весенний вечер, на душе у Джастины отнюдь не полегчало.

Во тьме вдруг запели колокола. Это звонили в церкви Святого Мартина. Медленные, задумчивые звуки. В млевшем от тепла воздухе они проходили приглушенной поступью, как шаги по мху. Джастина почувствовала, как чудесная музыка стала вливаться в нее, словно струя жизни. Это было как будто напоминание ей о Стэне. Вечер озарился этими звуками, воздух стал мягким, зыбучим, как песок.

Колокола перекликались тягуче и чуть грустно, ласковые, спокойные. Казалось, что над Джастиной в темном воздухе проходят широкие сгущенные волны.

Все три колокола продолжали мерно звонить — наверное, завтра какой-то праздник. Джастина, прислушиваясь к ним, думала о своих горестях, прошлых и настоящих, и о том, что будет с ней после сегодняшнего вечера. Стэн, милый Стэн, как мне не хватает тебя. Нам с тобой никогда не было скучно, наша любовь с тобой была почти идеальной. Для нее не было невозможного. Только тебе я могла рассказать все, что меня волновало. Только ты мог меня понять и не осуждал. Ты всегда умел выслушать меня так, что я готова была рассказать тебе все до самой последней детали. Как ты там однажды сказал? Я голос твоей совести, Джастина О'Нил. Интересно, что бы ты сказал сейчас, голос моей совести. Наверное, ты стал бы уговаривать меня не делать глупостей, не торопиться с выводами, продолжать свою театральную карьеру и, конечно же, смиренно принимать все, что достается мне на долю. Стэн, мой дорогой Стэн, ты всегда знал, как мне больно, как тяжело. Наверное, я сама столько о себе не знала, сколько знал обо мне ты. Ты чувствовал сердцем, что происходит со мной.

Через приоткрытый балкон в гостиную проникал теплый воздух, но, несмотря на это, Джастина чувствовала, что начинает задыхаться, что потолок давит на нее, не дает поднять голову, что для дыхания ей нужен весь воздух, для ходьбы — все безграничное пространство и весь глубокий небосвод — для мыслей, безудержно стремившихся куда-то вдаль из этой тесной каменной клетки.

Не выдержав этой пытки, Джастина торопливо накинула легкий плащ и стремительно вышла из дома. Избегая встречи с Фрицем и стремясь поскорее уединиться, она вышла на улицу и зашагала по безлюдной Парк-Лейн.

Она шла, наверное, не меньше часа. И вскоре, утомленная бесцельной ходьбой, уселась на какой-то безлюдной остановке под полупрозрачной крышей. Она снова попыталась погрузиться в размышления, но все в голове так путалось, что Джастина даже не могла проследить за ходом своих мыслей.

Раздававшийся издалека с Трафальгарской площади колокольный звон вновь напомнил ей о наступающем празднике. Эти звуки вывели Джастину из состояния глубокой задумчивости и вернули ее к действительности.

На фоне потемневшего неба едва заметно вырисовывались крыши, шпили и громады небоскребов, возвышавшихся в нескольких кварталах неподалеку. Глубокие тени окутывали улицы, которые тонули во тьме в нескольких метрах от горящих фонарей.

Все вокруг было насыщено какой-то поэтической грустью, и казалось, что Вселенная, сжавшаяся до размеров одной-единственной освещенной мостовой, грустит вместе с Джастиной. Медленный, чуть слышный звон далеких колоколов едва встревожил стоявшее вокруг спокойствие и взывал к притаившимся в глубине души чувствам.

Широко раскинув свой полог над Лондоном, ночь любовно украсила небо над ним сверкающими звездами и начинавшей разгораться луной. Лазурный свод сменил свою синеву на пронзительно черный свет. Воздух был мягок и прозрачен, были видны тысячи звезд, сверкавших в беспредельном эфире. Поднимавшаяся над горизонтом луна серебрила кроны деревьев и гасла в темной черепице крыш.

Небо таинственно мерцало бесчисленными огнями, призывая к любви. Казалось, вся земля в эту безмятежную прекрасную весеннюю ночь была полна любви. Ни одного следа печали — повсюду жизнь, мир и наслажденье.

Но Джастина потеряла свою любовь, потеряла вместе со Стэном и сейчас снова стремилась к ней, жаждала ее, алкала всей душой. Она все время пыталась уверить себя в том, что любит Лиона. И каждый раз перед глазами ее вставало нечто разрушавшее эту идиллическую картину. То она вспомнила седеющие волосы Лиона, которые тут же напоминали ей самой о стремительно приближающейся старости, то представляла его разговаривающим с какими-нибудь скучными политиками на такие же скучные темы, и ее одолевала невыразимая тоска, то вспоминала о его многолетнем терпении, прежде чем она согласилась принять его предложение и выйти за него замуж. Наверняка любой другой женщине это понравилось бы, однако Джастину это почему-то временами раздражало. Почему он с такой настойчивостью следовал за ней? Только ли в любви было дело? Может быть, кроме любви он хотел достичь чего-то другого — например, удовлетворить свое самолюбие, или, может быть, он просто боялся, что никто другой не обратит на него внимания? Кто мог сказать, что это было? Рой сомнений проносился в голове у Джастины всякий раз, когда она начинала думать о своих отношениях с Лионом.

Может быть, у него появилась другая женщина? Она еще невидима, но уже напоминает о своем существовании. Порой вот так же под травяным покровом лужайки незаметно струится ручей; гуляя, ты замечаешь, что трава тут гуще и выше, а почва чуть пористая, немного оседает под ногами. Это всего лишь приметы, но они не обманывают: вода где-то здесь. Или же иногда перед болезнью, когда еще нет ее явных признаков, ты ведешь привычный образ жизни, но тем не менее какое-то недомогание, беспричинная тревога уже предупреждают тебя о скрытой опасности. Что это со мною? — говоришь ты. — Мне нездоровится.

Вот так же происходит и тогда, когда у твоего мужа появляется другая. Что это с ним такое? — думаешь ты. — Он не тот, что прежде. До сих пор он проводил с тобой вечера и рассказывал, как прошел у него день. Ему нравилось приводить множество подробностей, ведь все мужчины не прочь рассказать о себе. За ужином он рассказывал тебе о своих планах на завтрашний день. Потом постепенно его ежевечерние отчеты делаются все туманнее и туманнее, в его времяпрепровождении начинают появляться непонятные перерывы. Объяснения становятся уязвимыми и порой просто нелепыми. Он только вскользь упоминает о том или ином времени, путается. Ты ломаешь голову, что же он хочет скрыть?

Ты полагаешь, что за несколько лет знакомства и уж тем более после замужества, разлуки, возвращения хорошо его изучила. Ты знала, чем он интересуется — политикой, службой, бизнесом, религией. В свободное время, которого оставалось не так уж и много, — литературой, музыкой, живописью.

Джастина не могла сказать, что взгляды Лиона сильно переменились за то время, как они снова вместе.

Он по-прежнему много времени проводил за неотложными занятиями в бизнесе и политике. Но появлялись в его поведении и какие-то новые черты. Прежде столь внимательный к туалетам Джастины, он вдруг потерял к ним всякий интерес. Он перестал обращать внимание на ее прическу, внешность. Даже веснушки, вечно бывшие предметом его легких насмешек, перестали вызывать у него интерес. Он вообще перестал говорить о любви, а если и разговаривал о ней, то как-то странно, словно Джастине это было неинтересно.

Джастина уже начинала подозревать, что под некогда твердой почвой ныне струился какой-то неведомый поток. Неужели здесь была другая? Но кто она?

Джастина старалась представить ее себе, мысленно воссоздать ее облик, вспоминая о том, какие женщины могли нравиться ее Ливню. Наверное, она молода, хороша собой, прекрасно одевается; она образованна или умело прикидывается такой. Наверное, она живет где-то в Европе, потому что Лион, как всегда, большую часть времени проводит именно там. Кто она? Немка? Француженка? Какой у нее темперамент? Живой? Бурный, как у всех южанок, или сдержанный, спокойный, каким обычно отличаются немки?

Где он встречается с ней? Он снял для нее квартиру или она живет в собственном доме? Вряд ли она замужем. Лион не стал бы интересоваться женщиной, которая уже связана супружескими узами.

Джастина даже прекрасно представляла себе сцену, когда она могла бы познакомиться с этой женщиной. Наверное, это был бы обед у каких-нибудь друзей Лиона, где присутствовала бы и она. Джастина прекрасно знала, что ей не понадобилось бы ни особых усилий, ни проницательности, чтобы узнать ее. Она вполне могла бы понаблюдать за выражением лица Лиона и определить предмет его сердечной склонности. Он наверняка смотрел бы на нее таким же ласковым взором, как когда-то смотрел на Джастину. Разумеется, он старался бы разговаривать с ней как можно меньше, но они обязательно обменивались бы будто невзначай то едва заметным кивком, то едва уловимой улыбкой, думая, что никто этого не видит. Джастина даже допускала, что когда-нибудь в совсем недалеком будущем, если ее догадки верны, то эта другая захочет с ней встретиться. Джастина была достаточно умна и проницательна для того, чтобы догадываться о том, что это неизбежно. Но только в том случае, если у Лиона действительно есть эта другая женщина.

Эта сцена живо предстала у нее перед глазами. Какая-нибудь общая знакомая ее и Лиона сообщила бы, что с ней хочет встретиться молодая женщина, появившаяся в их компании.

— С чего бы это?

— Не знаю… Она много слышала о вас… И ей очень хотелось познакомиться с вами.

Это было бы сообщено Джастине деланным, равнодушным тоном, из чего становилось ясно, что роман Лиона с другой женщиной известен всем, кроме самой Джастины. Она была бы одновременно поражена, огорчена и озадачена. И прежде всего потому, что эта женщина позволила себе покуситься на ее собственного мужа. Джастина никогда не была собственницей, но, очевидно, смерть Стэна так потрясла ее, что она больше не хотела терять близкого человека, и, не отдавая себе в этом отчета, она считала, что Лион сейчас принадлежит ей одной. В ее глазах он больше не был свободным человеком, как другие. Он сделался как бы ее плотью. И потому другая имела не больше права отобрать его, чем отрубить своей сопернице руку или похитить у нее обручальное кольцо.

Джастина никогда в жизни не согласилась бы на встречу с этой другой. Мало того, что она претендовала на ее мужа, она еще и пыталась бы унизить саму Джастину. Хотя достаточным унижением был сам факт ее существования.

Однако до тех пор, пока она не знала наверняка, что ее муж увлекся другой, было бы невероятной глупостью устраивать ему сцены ревности или просто внушать ему, что лучше собственной жены не существует никого на свете. Влюбленного мужчину нельзя оторвать от его избранницы, отзываясь о ней плохо. Она кажется ему очаровательной. Если ты скажешь ему, что это не так, он решит, что не он обманывается, а ты не умеешь смотреть правде в глаза. А главное, не хочешь этого делать, потому что ужасно ревнуешь.

Поэтому Джастина сразу же отогнала от себя мысль о том, чтобы окольными путями выяснить, права ли она или ошибается. Не нужно устраивать слежку за мужем и пытаться сделать его жизнь невыносимой. Джастина думала: «Даже если у меня есть основания для ревности, я, конечно, могу отравить жизнь Лиону, но чего я этим добьюсь? В его глазах я окажусь тем, о чем он, наверное, не мог подумать в своих страшных, кошмарных мыслях: досадной помехой, ревнивой скандалисткой. До сих пор, вопреки всему, его связывали со мной настоящее чувство, а также привычки и воспоминания. Если он даже изменяет мне, то, может быть, это месть… Хотя нет, Лион не такой и даже если изменяет, наверняка испытывает из-за этого свою вину, сам страдает оттого, что страдаю я. Может быть, я слишком плохо думаю о нем. Пусть даже у него есть эта другая, но могу ли я сказать, что он не устоял перед ней? Зная характер Лиона, вполне можно допустить, что они ограничиваются пока что прогулками, беседами, ужинами в ресторанах. А если я рассержу его, дам ему почувствовать, что он мой пленник, он вполне может решиться уйти от меня. Может быть, у нас вообще нет никаких причин для разрыва, а я, действуя неосторожно, сама же снова разрушу нашу семью. В то же время, проявив немного терпения и здравого смысла, я вполне смогу убедиться в том, что Лион верен мне…»

Она уже начинала укорять себя за бессмысленные, глупые обиды, которые, как ей казалось, вовсе не имели под собой никаких оснований, как ее тут же сотрясал новый приступ ярости. Нет, но до чего же это все несправедливо! Может быть, вернувшись к нему, я тем самым внушила ему чувство слишком уж полного спокойствия на мой счет? Женщины, которые прожили в браке много лет, предупреждали меня: «Остерегайся, мужчины должны испытывать волнение и любопытство. Если ты перестанешь быть для мужа тайной, он начнет искать ее в другом месте…» Неужели для того, чтобы заинтересовать собой, надо обязательно держать его в подвешенном состоянии, вызывать ревность? Все это не составляет ни малейшего труда. Просто нужно с меньшим равнодушием относиться к тонким намекам и нежным признаниям других мужчин. Многие из моих партнеров по театру искали и все еще ищут случая поухаживать за мной. Они приглашают меня на ужины, в ресторан, зазывают на вечеринки к себе в квартиры, после спектаклей одаривают меня огромными букетами цветов и пишут записки, в которых объясняются в неимоверной любви. Они считают меня настоящей богиней и, хотя я каждый раз отказываю им, не оставляют своих намерений в один прекрасный день добиться моей благосклонности.

А что если принять эти ухаживания? Причем сделать это так, чтобы ему обо всем сразу же стало известно? В этом не будет ни малейших сложностей. Достаточно несколько раз сходить с моим новым воздыхателем в тот же ресторан, где мы бывали с Лионом, причем сделать это именно тогда, когда зал ресторана будет полон наших общих знакомых. Ему мгновенно донесут о том, что его жена прекрасно проводит время в его отсутствие.

Пусть это лишний раз напомнит ему, что его жена продолжает вызывать интерес у других мужчин, что она все еще может нравиться. Пусть он опять слегка помучится. Что ей мешает сделать это?

Джастина, конечно, допускала, что в ее возрасте — тридцать пять — глупо и нелепо поступать таким образом. Однако временами, особенно сильно страдая от невнимания мужа либо попросту от его отсутствия, она была готова решиться даже на такую глупость. В конце концов, она может позволить себе какой-нибудь легкий флирт. Она еще совсем не потеряла сексуальной привлекательности и может надеяться на то, что ее фигура и лицо способны возбудить в мужчинах желание.

Джастина уже начинала строить планы подобного рода мести и даже подбирала какую-нибудь подходящую кандидатуру среди поклонников, которые после каждого спектакля домогаются хотя бы минуты ее внимания. Нет, этот слишком толст, тот, который сделал себе состояние на зубных щетках, просто круглый идиот, хотя у него очень много денег. А вот этот достаточно молод и привлекателен. У него такие шикарные черные брови и красивый чувственный рот. Но, вспоминая о том, как невыносимо вульгарен и самонадеян очередной кандидат, она брезгливо морщилась и отбрасывала эту кандидатуру. Кто еще? Ах, да, этот грек. Нет, он просто нелеп. Вечно жует миндальные орехи, как какой-то контрабандист. А еще от него за версту несет дорогим одеколоном, как будто он пытается отбить вселившийся в него навечно запах соленой рыбы. Наверно, также, как этот Аристотель Онассис, он сколотил себе состояние рыболовной сетью. А может быть, и не рыболовной сетью. Да, в общем, какая разница? Нет, грек — это уж слишком. Вот, нашла. Подходящая кандидатура — этот француз, который занимается прибрежной торговлей. По-моему, он бывает в Лондоне куда чаще, чем Лион. Он всегда так внимателен, вежлив, галантен, присылает дорогие подарки, которые Джастина всегда отдает подругам по театру, чтобы не вызывать в них излишней зависти и подозрений. Особенно нравятся подарки, которые делает Джастине этот француз, ее гримерше. Ну что ж, она простая женщина и никогда не могла бы позволить себе купить дорогие французские духи или перламутровые украшения. Джастине-то они и ни к чему. Она вполне удовлетворена тем, что имеет. Лион вполне в состоянии обеспечить ей безбедное существование.

Тем не менее Джастине было приятно получать эти подарки, переадресовывая их всем вокруг. Может быть, мне стоит пошалить с этим французиком? И ее уже начинали одолевать шаловливые мысли, как вдруг лицо ее темнело, хмурилось и она решительно говорила самой себе: брось, у тебя достаточно благоразумия. В конце концов, ты же не такая простушка, чтобы вытворять такое.

К тому же это выглядит нелепо. Она ведь и Стэна не искала, просто он появился и все. Это, во-первых, нелепо, потому что нельзя неволить собственную натуру. Все эти многочисленные поклонники, воздыхатели и ухажеры, стоило Джастине задуматься о них поглубже, вызывали у нее по меньшей мере отвращение. Со слишком высокими мерками Джастина относилась к мужчинам. Наверное, идеал для нее был Стэн. Он всегда и во всем соответствовал ее представлениям о настоящем мужчине. Очень жаль, что женские губы и руки больше не коснутся его великолепного точеного тела, безмерно жаль. Она снова обратилась с мыслями к Стэну. Каково тебе там на небе, о чем ты разговариваешь со своим создателем? Вспоминаешь ли ты тех, кто остался вместо тебя на земле? Наверное, я должна была умереть вместе с тобой, но я не могу оставить свою дочь сиротой. Какая-то нелепая случайность, что ты ушел, Стэн. А может быть, это была не случайность? Может быть, действительно, на свете все предопределено свыше? И таким образом, Бог отмечает избранных? Тех, кого бы он поскорее хотел видеть рядом с собой? Джастина иной раз пыталась ожесточиться, вызвать в себе ненависть к этому жестокому и холодному жителю небес, который не думает о людях с жалостью, стремясь их наказать за малейшие прегрешения. Но у Джастины это получалось далеко не всегда. Все-таки семь лет, проведенные в католическом колледже, какими бы легкомысленными и беззаботными ни были те годы, не могли не сказаться. Да, Джастина не собиралась посвятить свою жизнь Богу, но и отталкивать его она не могла, это было бы слишком опасно.

Ей было только безмерно жаль слишком рано ушедшего из жизни Стэна. За все годы, которые она прожила на этом свете без него, Джастина так и не смогла встретить человека, который хотя бы на шаг приблизился к Стэну. Даже Лион, которого она избрала себе в мужья, не был таким. От Стэна прямо излучалось какое-то сияние. Доброта, бесшабашность, нежность, которые так редко встречаются в мужчинах.

Нет, не могла Джастина после Стэна отдаться кому-нибудь из этих несчастных дельцов, которые гордятся лишь тем, что у них полные карманы звонкой монеты. Единственное, на что они могли рассчитывать, — это благосклонный взгляд и возможность поцеловать руку обожаемой ими актрисы. Большего она не могла позволить.

Но как же поступить? — ломала она себе голову, сидя в одиночестве и по-прежнему предаваясь горестным раздумьям.

Может быть, у него действительно есть другая женщина? Тогда что они сейчас делают, о чем говорят? Может быть, сидят за столиком в ресторане? Рассказывает ли он ей обо мне? Нет, конечно, рассказывает. Наверняка он все время сравнивает ее со мной и наверняка не в лучшую сторону для меня, а может быть, я действительно так дурна, что не заслуживаю любви Лиона? Может быть, в последнее время я совсем перестала следить за собой? Может быть, стала давать ему формальные поводы для того, чтобы он отвернулся от меня? Что же, что? Как со всем этим справиться?

Словно только сейчас вспомнив о том, что вокруг царит глубокая ночь, Джастина поднялась со скамейки на автобусной остановке и, слегка пошатываясь, отправилась домой. В одиночестве проделав дорогу до дома на Парк-Лейн, она открыла своим ключом дверь и, безуспешно пытаясь не разбудить неспавшего Фрица, поднялась к себе в спальню. Часы показывали половину четвертого, когда Джастина забралась под холодное одеяло и, натянув его до самого подбородка, закрыла глаза. Но мысли не покидали ее. Она даже немного всплакнула, но уже не от ревности и не от жалости к самой себе, а от осознания собственного бессилия. Ей вдруг пришло в голову, что она вполне может быть и недостойной собственного мужа. Если он увлекся более яркой и привлекательной женщиной, то разве это преступление?

Джастина судорожно поворачивалась с боку на бок в постели, точно рыба, вытащенная из воды. В темноте навязчивая мысль уже начала превращаться в неотступный призрак.

Чтобы хоть как-то побороть бессонницу, Джастина попыталась вспомнить о чем-нибудь хорошем из своего детства, но ей не хватило упорства для того, чтобы приковать все внимание к этим эпизодам.

Стараясь отгонять от себя тяжелые мысли, Джастина попыталась сосредоточиться на наблюдении за световыми пятнами, которые возникали у нее перед глазами. Она старалась узнавать в них очертания людей или предметы. За этим занятием Джастина провела несколько минут, надеясь, что образы, встающие у нее перед глазами, навеют сон, но сон не приходил. Это не помогало. Ее мысли постоянно возвращались к Лиону.

Почувствовав, что начинает сходить с ума, Джастина встала с постели и, покопавшись в аптечке, достала оттуда упаковку снотворного.

Проглотив снотворное, она снова улеглась в постель и еще несколько раз всхлипнула. И вдруг… Слезы ее прекратились, как по мановению руки. Она вдруг осознала, что совершенно напрасно загоняет себя в угол. Почему она решила, что у Лиона кто-то есть? Ничего подобного. Лион верен ей. Просто сейчас он слишком занят делами. Такой тяжелый период наступил. Он ни разу не давал ей даже формального повода для ревности. Лион не такой человек, который станет таиться и скрывать. Если он полюбит другую, то Джастина узнает об этом сразу же притом от него самого. В конце концов, она сама может спросить у него об этом. Вряд ли он сможет солгать ей прямо в глаза. В любом случае должна наступить какая-то определенность в их отношениях.

Что же делать? Что делать? С театром покончено, это ясно. Возвращаться в Дрохеду?.. Это еще более нелепо. Даже сама мать писала ей, что она не найдет там своего счастья. Да и Лион не сможет бросить дела и отправиться на покой в австралийскую глубинку. Где выход? В чем?

С этими мучительными мыслями Джастина наконец-то заснула.

 

14

Она еще спала, когда над городом проглянул медленно расширявшийся розовый рассвет. Сложив руки, словно ребенок, она крепко спала, не замечая, как солнечные лучи покрывают серые крыши домов.

Джастина поднялась, когда день уже вовсю властвовал над городом. Из окна ее спальни открывался вид на гигантскую необъятную равнину с рекой, десятью миллионами жизней, огромным количеством домов, с парками и озерами. Хотя она проспала почти семь часов, сон не принес ей облегчения. Джастина чувствовала себя разбитой и опустошенной. Поднявшись с постели в тихом, далеком от мира уюте своей спальни, она почувствовала, что задыхается. Комната, такая спокойная, замкнутая, дремлющая под сенью темных бархатных портьер, удивляла ее — ей казалось, что с переменами в ее душе должны были наступить перемены в окружавшем ее мире. Неужели это ее комната — этот мертвый уединенный уголок, где ей не хватает воздуха? Джастина порывисто распахнула окно и встала у подоконника, глядя на Лондон. Она почувствовала, что ее пошатывает от не ушедшей за ночь усталости, и облокотилась на подоконник. Положив на него вздрагивающие локти, она слышала только ускоренное биение своего сердца. Ей казалось, что вокруг слишком мало воздуха, чтобы вернуть ее дыханию ровность и спокойствие.

В течение нескольких минут она стояла как потерянная, вся во власти терзавших ее уже не первый день сомнений. Сквозь душу ее как будто струился бурный поток ощущений и смутных мыслей, рокот которых не давал ей прислушаться к самой себе, понять себя.

В ушах у нее шумело, в глазах медленно плыли широкие светлые пятна. Она поймала себя на том, что рассматривает ногти на левой руке, и, мысленно выругав себя за нелепость своего пробуждения, заговорила вслух:

— Лион, ты меня любишь? Сможешь ли ты сделать то, о чем я тебя попрошу? Я знаю, ты всегда занят, у тебя много дел. Ты погружен в водоворот жизни. Но ты должен уступить моей просьбе, иначе между нами больше ничего не будет.

Она инстинктивным движением опустила лицо в сомкнутые руки, надавливая на закрытые веки пальцами, как будто для того, чтобы еще больше сгустить ту ночь, из объятий которой она только что вырвалась. Ею вдруг овладело желание обратиться в ничто, ничего больше не видеть, быть одной в глубине этого воображаемого мрака.

Но огромный город брал свое. Могучее дыхание Лондона веяло ей в лицо. Она чувствовала его присутствие и, не желая на него смотреть, все же боялась отойти от окна, боялась не ощущать больше перед собой этот город, бесконечность которого часто успокаивала ее.

Постепенно она стала приходить в себя. Перед ее глазами встало строгое и в то же время доброе лицо Лиона, который словно никуда не уходил. Он был до такой степени живым, что она ощущала перед собой его дыхание. Он приблизился и наклонился к ней.

— Мне больше никто не нужен, — услышала она его голос. — Только ты. Я люблю тебя. Люблю. Ты нужна мне такая, какая ты есть, Джастина. Только такая.

Предельным усилием она отгоняла от себя это видение, но оно вновь возникало вдали, росло, и снова перед ней был Лион, преследовавший ее с теми же словами: — Мне никто не нужен, только ты.

Их повторение отдавалось в Джастине непрерывным звучанием колокола. Она ничего не слышала, кроме перезвона этих слов во всем своем существе. Этот перезвон разрывал ей грудь.

Все же она пыталась собраться с мыслями, старалась освободиться от образа Лиона. Эти слова, как вихрь, уносили всю ее прошлую жизнь куда-то далеко-далеко.

Но даже погруженная в это воспоминание, она не теряла ощущения огромных пространств, расстилавшихся вокруг ее дома за тем мраком, что наплывал на нее. Мощный рокот города доносился со всех сторон. Живые волны ширились и заливали ее. Шумы, запахи били ей в лицо, проникая сквозь судорожно сжатые руки. Минутами будто внезапные лучи света проникали сквозь сомкнутые веки Джастины, и ей казалось при этих вспышках, что она видит памятники, шпили, купола, выступающие на смутно озаренном фоне грезы. Она отняла руки от лица, открыла глаза и застыла, ослепленная. Ей открылась голубая бездна. Лион исчез.

Лишь на самом горизонте виднелась небольшая гряда туч, громоздившаяся подобно обвалу меловых скал, венчающих берега Британии. В прозрачном, ярко-голубом воздухе медленно плыли легкие вереницы белых облаков, словно флотилии кораблей с надутыми парусами.

На севере раскинулось легчайшее облачное переплетение, как будто кто-то расставил там, в уголке неба, сеть из бледного шелка для ловли в этих безбрежных просторах. Но на западе солнце еще было скрыто небольшой полоской облаков.

Перед ней открывался однотонный город голубовато-серого цвета, испещренный зелеными пятнами высоких деревьев, но отчетливо видный в тускло мерцавших лучах, пробивавшихся из-за облаков.

Джастина явственно видела четко обрисованные выступы домов и бесчисленные окна.

Старинные здания, возвышавшиеся по обоим берегам Темзы, радовали глаз своей геометрической правильностью. Башня собора Святого Мартина с покрытым позолотой куполом возносила в небо свой шпиль. Над огромной Трафальгарской площадью, пребывавшей в тени, исполинской стрелой возвышался памятник Нельсону. Отблески солнца горели и на позолоте купола Святого Эдуарда.

Лондон возвышался над горизонтом, как огромный, тонко вычерченный рисунок углем, резко выделяясь на прозрачном небе.

Перед лицом этого величественного, незыблемого в своей величественности города Джастина думала о том, что она, в сущности, многого не знает о Лионе. Теперь, когда его образ больше не преследовал ее, она вновь почувствовала себя сильной. Ведь она действительно не слишком близко знала его. Она была знакома с его поступками, но ей ничего не было известно о его мыслях и его сердце.

Она снова принялась перебирать различные предположения, отравляя свое сердце горечью, которую она находила на дне каждого из них, постоянно наталкиваясь на свое неведение, на эту стену, отделявшую ее от Лиона и мешавшую ей узнать его как следует.

Ливень, Ливень, зачем ты так скрытен? От твоего слуги можно узнать гораздо больше, чем от тебя. А может быть, ты вовсе не скрытен? Может быть, у тебя просто нет времени? Может быть, я сама виновата в том, что ты не хочешь мне ничего рассказывать? Каждый раз, когда ты хотел посоветоваться со мной или поговорить о каких-то делах, я махала руками и, не желая тебя слышать, уходила из комнаты. Я говорила тебе, что мне не интересно вникать в проблемы Европейского Сообщества и взаимоотношений между континентальными державами и Великобританией. Наверное, тебе просто надоело каждый раз наталкиваться на мое нежелание тебя слушать, и ты перестал докучать мне своими разговорами. Джастина подняла голову, и ее взор неподвижно остановился вдали, на башнях Тауэра. Луч солнца, прорвавшийся между облаков, золотил их. Голова Джастины, обремененная сталкивавшимися в ней беспорядочными мыслями, была тяжела. Это было мучительно. Ей хотелось снова заинтересоваться городом, вновь обрести утраченную безмятежность прежних дней, когда она была свободной актрисой, вновь хотелось скользить по океану крыш и шпилей спокойным взглядом. Сколько раз в такие ясные часы неизведанность огромного города убаюкивала ее умиленно-нежной мечтой!

А между тем Лондон постепенно озарялся солнцем. За первым лучом, павшим на башни Тауэра, засверкали другие, наводнявшие город светом.

Разраставшееся солнце разрывало жалкие тучи, и кварталы обозначились пестротою света и тени. Огромная часть неба над центром города, испещренная круглыми пятнами света, казалась тигровой шкурой, раскинутой над старинными зданиями. Очертания изменялись по прихоти ветра, уносившего облака.

По серебрившейся в лучах солнца поверхности крыш с одинаковой немой мягкостью скользили в одном и том же направлении черные тени. Среди них были огромные, плывшие с величавостью адмиральских суда. Их окружали меньшие, соблюдавшие симметрию эскадры, плывущие в боевом порядке.

Гигантская удлиненная тень, похожая на пресмыкающееся, разинув пасть, на мгновение пересекла Лондон, словно собираясь поглотить его. И когда, уменьшившись до размера земляного червя, она затерялась на горизонте, то луч, брызгавший светом из прорыва облака, упал на освобожденное ею место. Джастина увидела, как золотая пыль сеялась подобно тончайшему песку, раздвигалась широким конусом, сыпалась непривычным дождем на Темзу и деревья в Сент-Джеймсском парке, обрызгивая их пляшущим светом. Еще долго длился этот ливень искр, непрерывно распылявшийся подобно ракетам.

Джастина подумала о том, что ей нужно отказаться от глупых мыслей и подозрений в отношении Лиона. С чем она должна сражаться? С его сердцем? Если она не сможет удержать Лиона рядом с собой, то это будет вполне справедливым возмездием за те годы, которые она провела в ледяном бесстрастии, а потом и вдали от него. А ведь она когда-то так гордилась тем, что никто из мужчин не мог овладеть ее сердцем. И вот пожалуйста: сначала Лион, потом Стэн, сейчас опять Лион. И она мучится, ее не удовлетворяют отношения ни с тем, ни с другим. Она снова видела себя девушкой в католическом колледже, где ее больше интересовали запретные плотские темы, нежели уроки богословия. Она вдруг увидела перед собой лицо Артура Лестренжа, который и в сорок лет играл героев-любовников в театре Альберта Джонса. Она видела себя рядом с этим большим ребенком, который целовал ей грудь. Видела себя легкомысленной актрисой, видела себя во все часы своей жизни идущей все тем же шагом, все по той же дороге без единого волнения, которое бы нарушило это ее спокойствие, вплоть до встречи со Стэном…

Подумать только, неужели она сейчас снова влюбилась в Лиона? Почему же ей так плохо без него? Где-то в глубине ее души плакала настоящая грусть. Это была какая-то внутренняя тревога, окрашенная ощущением тьмы и пустоты. Тогда она стала оправдываться перед собой: разве она обманывает Лиона? Ведь он сейчас предоставил ей полную свободу, она могла бы располагать своими чувствами как хотела. Но Джастина любит его и сохраняет ему верность. Она наконец-то поняла, что любит Лиона и безумно желает видеть его, ощущать его тело. Страсть созревала в ней с каждым днем, пока она предавалась воспоминаниям.

Тем временем вид неба изменился. Солнце, поднявшееся к самому зениту, раздвинуло последние тучи и засверкало во всем блеске. Сияние воспламенило лазурь. В глубине горизонта громады домов надвигались огромными глыбами кармина, окаймленные яркой камедью. Флотилия облачков, медленно плывших в глубине неба над Лондоном, покрылась пурпурными парусами. Протянутая над Тауэром тонкая сеть белого шелка теперь казалась связанной из золотой тесьмы, ровные петли которой готовились ловить восходившие на небе звезды. Под этим пылающим сводом простирался город, весь серебрившийся, перерезанный длинными полосами теней.

Где-то там, на широких площадях и покрытых брусчаткой улицах, толпились туристы, разглядывавшие памятники и колонны, плечистых гвардейцев в меховых шапках и бронзовые символы ушедших эпох. Там, в перекрестье солнечных лучей, по улицам двигались старомодные черные такси и двухэтажные автобусы.

Под окнами дома на Парк-Лейн прошла группа священнослужителей в строгих черных сутанах с белыми воротничками. Прохожие и автомобили исчезали в лабиринтах улиц, шумом напоминая о том, что день был в самом разгаре.

Вдалеке, за крышами домов, великолепные зеленые вязы Сент-Джеймсского парка тянулись темной массой, прорезаемой солнцем. Где-то там, между каменных берегов, озаренных косыми лучами солнца, катила свои неспешные воды Темза. Солнце, казалось, заполнило все небо, рассыпая вокруг золотые лучи. Казалось, что это был слиток золота, вышедший в зенит из невидимого тигеля. Справа и слева от взгляда Джастины темнели огромные дома и церкви. Косые лучи еще дальше протянулись над Лондоном. Безмерно выросшая тень купола Британского музея закрывала полквартала. Башни храмов, колонны, шпили исчертили черным правый берег Темзы. Ряды фасадов, углубления улиц, возвышающиеся над ними островки крыш горели с меньшей яркостью. Огненные отсветы мерцали на потемневших стеклах окон, как будто дома рассыпались тлеющими углями. Где-то звонили колокола, катился и замирал смутный рокот. Небо, с наступлением дня раскинувшееся еще шире, расстилало над ярко освещенным городом ярко-голубой, с прожилками золота и пурпура, округлявшийся покров.

Крыши домов были как будто посыпаны серым пеплом и высились под солнцем, как куски потухшего угля.

Джастина вернулась к постели и, откинув полог одеяла, устало легла на подушку. За ночь она так и не отдохнула. Сейчас, после того, как глаза ее устали от созерцания освещенного солнцем города, ей нестерпимо захотелось спать. Мысли до того изнурили ее, что только сон мог быть спасением.

 

15

Окончательно Джастина проснулась, когда солнце начало близиться к западу. Его лучи вырывали из городского пейзажа только самые вершины домов. На сей раз Джастина почувствовала себя отдохнувшей. Она не могла сказать, что после этого дневного сна все ее сомнения и тревоги рассеялись, но она чувствовала себя в силах справиться с ними. Тем более что Лион вернулся домой.

Джастина догадалась об этом, как только вошла в гостиную. Правда, сейчас Лиона здесь не было, однако придвинутое близко к камину кресло, в котором лежала, свернувшись калачиком, Наташа, было признаком того, что ее муж был дома.

Часто после долгих поездок и отсутствия, возвращаясь домой, он садился в кресле у камина, вытянув ноги и долго, задумчиво смотрел на море.

А вот и он. Лион вошел в гостиную, завязывая пояс дорогого бархатного халата.

— Здравствуй, дорогая, — сказал он с радостью, заключая ее в свои объятия. — Мы так давно не виделись. Кажется, целую вечность.

— Я тоже ужасно соскучилась, — сказала она, отвечая ему на поцелуй.

После того как верный слуга Фриц поставил перед супругами тележку с подогретым хересом и кофе, они еще долго сидели перед неспешно трепетавшим огнем камина, рассказывая друг другу о последних новостях.

— Я был в Генуе, — говорил Лион. — Знаешь, этот портовый город понравился мне даже больше, чем Венеция. В нем сохранилось какое-то неторопливое, не затоптанное туристами очарование. После этого я провел пару дней в Риме и, честно говоря, устал от царящей там суеты.

Джастина бессознательно улыбалась. Она улыбалась от своей любви. Когда Лион был рядом, она чувствовала, что все ее страхи и сомнения совершенно напрасны. Им даже не нужно было признаваться друг другу в любви. Они довольствовались тем, что знают это.

— Я ушла из театра, — наконец бесстрастным, сухим, как осенний лист, голосом сказала Джастина.

Казалось, это заявление ничуть не удивило Лиона. Он долго вертел в руке бокал с хересом, разглядывая темный янтарный напиток на фоне колыхавшегося в камине огня.

— Вот как?.. А что случилось?

— В театре — новая постановка. Клайд нашел исполнительницу на главную роль.

— Она молода?

Джастина удивилась проницательности Лиона, хотя, в общем, удивляться было нечему.

— Как ты догадался? — спросила она.

— Этого следовало ожидать. У каждой актрисы в ее сценической карьере наступает момент, когда режиссер выказывает признаки недоверия к ней. Ты слишком долго блистала на сцене. Когда-нибудь это должно было произойти. Правда, меня немного удивляет, что это случилось так рано. Как ее зовут? Она уже где-нибудь играла до этого?

Хотя Джастине было невероятно тяжело разговаривать на эту тему, она все-таки посчитала своим долгом кое-что рассказать.

— Кое-какой сценический опыт у нее есть, — несколько неприязненным тоном ответила она. — Клайд нашел ее в каком-то любительском театре в Челси. Она там изображала Джульетту. В общем, я не могу сказать, что она совершенно бездарна. Возможно, что я даже схожу на премьеру, чтобы посмотреть, как она справится с ролью. Чем-то она напоминает мне себя в молодости. Правда, у нас с ней совершенно разный темперамент. Может быть, Клайду захотелось проверить свои режиссерские способности на более покладистой актрисе… Не могу сказать, чтобы я была для него подарком.

— А что за пьеса?

— «Девственница в объятиях грешника», — ответила Джастина. — Автор — некий растрепанный молодой человек по имени Генри Ролсон. Когда он приносил мне свою пьесу пару месяцев назад, он уверял меня, что писал свою главную героиню в расчете на то, что ее роль буду исполнять я. Но стоило Клайду принять пьесу к постановке и предложить на исполнительницу главной роли Констанцию Шерард — Ролсон тут же согласился. Ему стало совершенно безразлично, кто будет исполнять главную роль. Похоже, что ему хочется лишь увидеть свою пьесу на сцене, а вдвойне — если за нее возьмется такой режиссер, как Клайд. Не знаю, чем это закончится, но на премьере мне хочется побывать. И побывать вместе с тобой…

— А когда премьера?

— Через месяц.

Лион с недоумением поднял брови и посмотрел на Джастину.

— Но ведь к тому времени театральный сезон уже закончится?..

— Ну и что? Клайду не терпится увидеть на сцене свою новую примадонну. И я его понимаю. В этом даже есть какой-то стратегический расчет — если пьеса пойдет «на ура», то сезон можно будет продолжить или, в крайнем случае, добиться положительных рецензий, с тем чтобы осенью начать новый сезон в тоге триумфатора. А если все закончится провалом, то до осени Клайд сможет перегруппировать силы и найти новую пьесу. Вполне возможно, что в таком случае он снова обратится ко мне. И, честно говоря, я даже не знаю, что я отвечу ему. Конечно, мне не хотелось бы совершенно заканчивать карьеру актрисы в таком возрасте. Но я не хочу менять театр и режиссера…

Лион долго молчал, потягивая теплый херес и барабаня пальцами по ручке кресла.

— Мне трудно что-либо посоветовать тебе. Разумеется, ты все должна решать сама. Но если хочешь знать мое мнение, то ты поступаешь опрометчиво, отказываясь от сцены. Ты — одна из лучших актрис, которых я только знал, и ты наверняка сможешь доказать это всем еще раз даже после того, как по отношению к тебе было продемонстрировано такое явное недоверие. В конце концов, не один только Клайд может ставить Шекспира…

В этот вечер Джастина решила не заглядывать в будущее, не слушать того голоса, который напоминал ей о конце карьеры и близости рубежа, за которым все нужно решать по-новому.

Словно вспомнив о том, что она хорошая актриса, Джастина изобразила на лице веселую улыбку и, безразлично махнув рукой, сказала:

— Ладно, посмотрим, как будет складываться карьера у Клайда. А пока… Я не хочу об этом думать. Все равно, от роли я отказалась, репетиции в театре уже начались, и мне предстоит месяц отдыха. Правда, еще будет пара спектаклей, но это уже особого значения не имеет. Лучше расскажи мне о своих планах. Может быть, мы могли бы провести этот месяц вдвоем?

Лицо Лиона, в отличие от Джастины, не горело таким энтузиазмом, из чего она сразу же сделала вывод, что ее надежды были напрасными.

— Сейчас я занят подготовкой нескольких важных договоренностей, от которых будет зависеть будущее Европы… — уклончиво ответил он. — Это требует большого напряжения сил и отнимает много времени. Будущий месяц мне придется провести между несколькими европейскими столицами, а вот потом… Вполне возможно, что я смогу взять отпуск и провести его с тобой.

— Ну, что ж, — с наигранной улыбкой сказала Джастина. — Придется привыкать к роли покинутой жены, но на этот раз не на сцене, а в жизни…

В ее голосе было столько драматического накала, что Лион не выдержал, покинул свое место и, отставив в сторону бокал с недопитым хересом, опустился перед Джастиной на колени.

— Дорогая, ты не должна так переживать по этому поводу. Я по-прежнему очень люблю тебя и очень скучаю во время наших расставаний. Мне очень жаль, что я не могу проводить с тобой столько времени, сколько ты заслуживаешь… Клянусь тебе, что, как только позволят обстоятельства, я возьму отпуск. Я даже знаю, куда мы поедем…

Хотя он пытался утешить ее, Джастина чувствовала себя совсем не так, как этого хотелось бы. На лице ее отражалась такая печаль, что Лион понял тщетность своих усилий. Но это отнюдь не означало, что он отказался от своих намерений.

— Мы отправимся в Геную! — с энтузиазмом заявил он. — А потом отдохнем на Адриатике… Там великолепное чистое море, прекрасные песчаные пляжи… И никаких дел!..

Джастина грустно улыбнулась.

— Думаю, что тебя найдут и там. Но я все равно буду ждать этого с нетерпением. Наверное, Генуя и Адриатика — это прекрасно. Расскажи мне немного о них.

Это предложение было воспринято Лионом гораздо с большим энтузиазмом, чем вопрос-предложение относительно планов на будущий месяц.

Они перешли на диван. Джастина улеглась рядом с Лионом, крепко обняв его рукой.

Казалось, взаимная привязанность охватила их золотым обручем любви. Джастина вознесла безмолвную молитву о том, чтобы разлука между ними не наступала как можно дольше и не развела их в разные стороны. У нее даже возникла смутная надежда на то, что неотложные дела Лиона в ближайшем же будущем закончатся и они будут каждый вечер проводить вот так, обнявшись.

— Мои американские друзья говорят, что Генуя — это первый город Соединенных Штатов.

— Почему? — полюбопытствовала Джастина.

— Здесь родился Христофор Колумб, — с улыбкой ответил Лион. — Так что американцы, Mein Liebchen, имеют на это полное право. Хотя, по правде говоря, Генуя не имеет ничего общего с широкими американскими улицами, бетонными автострадами и зелеными пригородами. Генуя — полная противоположность им. Однако я предпочел провести пару часов на забавном парусном суденышке для туристов, которое курсирует вдоль побережья. Геную я увидел примерно часа в три дня, когда светило яркое солнце и на небе не было ни единого облачка… Вообще-то я бывал там пару раз в прежние времена, но это были деловые поездки, которые обычно начинались и заканчивались в гостинице и аэропорту. И к тому же я ни разу не видел, как выглядит Генуя с моря. Это — совершенно фантастическая картина! Вначале из воды перед тобой возникает ее роскошный амфитеатр. Потом от побережья идут одна терраса за другой, которые были уложены, наверное, еще во времена венецианских дожей… Представляешь — ты стоишь на колышущейся над волнами палубе маленького парусника и следишь за тем, как терраса поднимается над террасой, сад над садом, дворец над дворцом, возвышенность над возвышенностью!.. Я просто не мог отвести взгляда от этого великолепного зрелища. Знаешь, Ницца или Дувр производят впечатление беспорядочного нагромождения старых домов. В общем, в Генуе присутствует то же самое… Однако этот беспорядок носит какой-то сказочный, фантастический характер. Здесь сохранились старые дома, в которых жили еще генуэзские купцы, плававшие в Иерусалим и Константинополь. Очень много белого камня… Там есть две прославленные улицы — Страда Нуова и Страда Бальбе — они застроены сплошь дворцами. Временами мне даже казалось, что я попал в ожившую постановку шекспировской «Ромео и Джульетты». На террасах этих дворцов я видел дам в торжественных белых мантильях и с большими веерами. Они как будто сошли с иллюстраций к Шекспиру и Кальдерону. В небольших зеленых садах райскими голосами пели птицы, благоухали розы, как будто там никогда не знали о том, что такое зима и холода. Только там я по-настоящему понял, что нельзя путешествовать по привычным туристским маршрутам. Наверное, каждый человек — и ты, и я, и любой другой — любит новизну. Так вот, я впервые за несколько лет столкнулся с прежде незнакомым мне городом и чувствовал изумление, равного которому уже не припоминаю с детства. Меня удивляло все: жилые дома, в окнах которых мелькали загорелые дочерна девушки; стены, на которых висели объявления о спектаклях уличных театров; опоры крытых аркад; алтари святых и деревянные мадонны, установленные едва ли не на каждом углу… Особенно меня поразило огромное количество монахов различных орденов, которых не увидишь даже в Ватикане. И церквей там столько, что этому мог бы позавидовать даже Рим. Недаром мой друг — кардинал Витторио — очень любил этот город. Там даже овощами и фруктами торгуют не так, как мы к этому привыкли. Я видел лотки, над которыми висели вплетенные в гирлянды из виноградных листьев свежие лимоны и апельсины. С еще одним спутником мы поднимались все время вверх от порта, и каждая новая улица вела все выше и выше. Иногда мне даже хотелось сравнить этот город с Парфеноном, который, как ты помнишь, тоже стоит на высоком холме.

Джастина лежала рядом с Лионом, свернувшись калачиком, и лишь изредка вставляла отдельные фразы. Она чувствовала себя как кошка, которую согрел на груди и гладит любимый хозяин. И ей хотелось продлить это ощущение на долгую вечность.

— А кто был твой спутник? — тихо спросила она.

— Когда-то он работал в местном муниципалитете, а затем, по совету кардинала Витторио, перешел в епископальное управление Генуи и с тех пор занимается делами церкви. Это очень талантливый организатор и администратор. Его зовут Луиджи Скальфаро. Именно он порекомендовал мне проделать путешествие до Генуи на парусном корабле, чтобы получить наиболее полное впечатление от этого совершенно необычайного города. Я даже не подозревал о том, что всего лишь за несколько дней полюблю даже сами камни на улицах Генуи и буду вспоминать этот город с чувством нежной привязанности. В общем, мне повезло, что я провел там эти несколько дней, которые меньше были заполнены делами, и у меня оставалось время для прогулок и экскурсий. Я жил на вилле Баньярелло. Правда, очень поэтическое название? Но ты будешь смеяться, когда узнаешь, что Баньярелло — это просто фамилия мясника, которому она когда-то принадлежала. Теперь это дом для гостей, который находится в распоряжении епископального управления Генуи.

Джастина мягко улыбнулась и, погладив мужа по широкой, покрытой рыжим пухом груди, с наслаждением сказала:

— Я хочу пожить на вилле мясника в Генуе…

Лион лежал, задумчиво поглаживая ее по волосам, и столь же мягко ответил:

— Думаю, что мы еще побываем там. Хотя, мне кажется, расположимся не на вилле Баньярелло, а в палаццо Пескьерре, или Дворце Рыбных Садков. Я чуть попозже расскажу тебе о нем. Впрочем, на вилле нашего незабвенного мясника тоже можно жить. К этому располагает то место, на котором она построена. Ты выглядываешь в окно и видишь Генуэзский залив и темно-синее Средиземное море, которое простирается у твоих ног. Повсюду виднеются огромные дома и дворцы, построенные еще во времена Средневековья. Слева нависают высокие холмы, вершины которых зачастую скрываются в облаках, а их обрывистые края венчают когда-то грозные укрепления, которые рассыпались сами собой от ударов времени. Впереди от самых стен дома до расположенной неподалеку разрушенной часовни, стоящей на крутых и живописных береговых скалах, расстилаются зеленые виноградники, где можно бродить целыми днями. Кстати, из этого винограда получается отличное вино, которое пьют только местные крестьяне. Они не дают ему вызревать, а недозрелое вино — это нечто необычайно вкусное. Вилла Баньярелло расположена в таком узком переулке, что туда нельзя проехать даже на машине. Мы шли туда пешком, и Луиджи показывал мне вмятины на стенах, выдавленные по обеим сторонам переулка, куда пытался въехать какой-то американец на своем широченном «кадиллаке». Миновав узкие переулки, ты оказываешься перед аркой, не полностью перегороженной старыми железными воротами. Это и были ворота виллы Баньярелло. На них висела позеленевшая от времени медная ручка от колокольчика, если за него подергать — слышно в доме. Там, правда, был старый дверной замок, настолько расшатанный, что он вертелся у меня под рукой, но если с ним освоиться и научиться стучать, то его звон разносится далеко по окрестностям города. Из ворот попадаешь в маленький ухоженный садик, полный розовых кустов. Дальше за ним начинаются виноградники. Проходя через садик, входишь в квадратный, похожий на внутренности колокола, вестибюль и поднимаешься по великолепной мраморной лестнице в огромную комнату со сводчатым потолком и выбеленными стенами. Эта комната напоминала мне церковь методистов. Это был зал. В нем пять окон и пять дверей, и украшен он был картинами, способными порадовать сердца здешних лондонских реставраторов, которые пользуются в качестве вывески наполовину отмытой картиной, разделенной пополам, как изображение Красавицы и Смерти в лубочном издании известной старой баллады. Так что не поймешь — отмыл ли искусный мастер одну половину или, наоборот, закоптил другую. Мебель в этом зале была обита красной парчой, а кресла таковы, что сдвинуть их с места было решительно невозможно. Там я не мог так развернуться, как в собственной гостиной, где можно передвигать кресла поближе к камину, когда хочешь согреться холодным январским вечером. Диван, на котором я спал, весил, наверное, несколько тонн, потому что был сделан из невероятно старого тяжелого дуба.

— Дубовая мебель… — мечтательно проговорила Джастина. — Так похоже на Дрохеду…

— Да нет! — рассмеялся Леон. — Мебель в Дрохеде ни в какое сравнение не идет с той, что была на вилле Баньярелло. Наверное, из такого дуба раньше делали корабли… На этом же этаже, примыкая к залу, находятся также столовая, гостиная и несколько спален, каждая с безумным количеством дверей и окон. Этажом выше расположено еще несколько небольших комнат и кухня. Внизу вторая кухня с разными средневековыми приспособлениями, больше напоминающая лабораторию алхимика. Кроме того, на вилле есть еще несколько маленьких комнаток, где в знойные вечера можно отдохнуть от невероятной жары и которые отделены от остального дома такими тяжелыми дверями, что за ними можно играть на музыкальных инструментах. В общем, это был громадный старинный ухоженный дом, какого я прежде никогда не видел и даже не рисовал в своем воображении. Наш дом на Парк-Лейн в сравнении с ним — игрушка. Из гостиной можно попасть на небольшую, увитую виноградом террасу. А прямо под этой террасой, образуя одну из стен садика, находится бывшая конюшня. Mein Herz, там были коровы, и я все время пил свежее молоко! Никакого пастбища, разумеется, поблизости не было, и коровы никогда не выходили на воздух, а все время лежали в этой бывшей конюшне и поедали виноградные листья, проводя весь день — настоящие итальянские коровы — в сладостном ничегонеделании, «dolce far niente». За ними и всем домом присматривают старик по имени Антонио и его сын — оба коренные генуэзцы с загаром цвета жженой пробки. Старик почему-то вообразил, что я, по современным обычаям, атеист — и страстно жаждал обратить меня в католичество. Пару раз по вечерам мы сидели с ним на большой каменной скамейке у двери в дом — как Робинзон Крузо и Пятница, поменявшиеся ролями — и он в целях моего обращения рассказывал мне библейские истории. Не знаю, зачем он это делал. У меня сложилось такое впечатление, что в нем умер миссионер. Вид на Геную из виллы Баньярелло просто восхитителен, но весь день приходится держать жалюзи закрытыми, потому что солнце может свести с ума. Слава Богу, что день я проводил в делах и прогулках по городу! А потому эта ужасная чаша меня миновала. По саду бродили коты, которые охотились за бесчисленными птицами, украшавшими розовые кусты. Там были даже ящерицы, но они, конечно, меня не пугались, а только лениво сидели на камнях под солнцем.

Джастина поморщилась.

— Я уже забыла, что такое ящерицы, — сказала она. — Хотя у нас в Дрохеде было их полно. Между прочим, у нас там были даже маленькие скорпионы, но я их никогда не боялась, потому что они не кусались, а тоже грелись на солнце, не обращая никакого внимания на птиц, которые тысячами прилетали в наш сад. Тех, в свою очередь, скорпионы тоже не интересовали. Боже, как давно это было!.. Все-таки надо иногда ездить домой, чтобы не забывать собственное детство.

— Ничего, — успокоил ее Лион, — мы с тобой обязательно съездим в Дрохеду, herzchen. Наверное, твоя мать уже соскучилась по тебе. Хотя там у нее масса родственников, ты все-таки ее единственный ребенок, и об этом нельзя забывать. А я ужасно скучаю по Дженни. Съездим? А?

— Хорошо, — согласилась Джастина. — Только давай сделаем это, когда в Дрохеде будет весна. Я так уставала от изнуряющей жары, когда мы были там с Дженни. Не знаю, как мама переносит все это… Она — молодец — никогда не жалуется на здоровье. Наверное, все-таки там здоровый климат и хороший воздух, не то что у нас, в Лондоне.

— Ну, нам еще грех жаловаться. Ты бы побывала в Токио. Мне показалось, что там миллиарды машин. Как только мы вышли из самолета в аэропорту, я сразу же почувствовал, что начинаю задыхаться. По-моему, японцы скоро будут импортировать свежий воздух. В общем, Токио — это весьма печальное зрелище. Но, наверное, там стоит побывать хотя бы для того, чтобы знать, куда не должно идти человечество. А вот что касается Генуи…

— Да-да, — подхватила Джастина, — рассказывай лучше про Геную. Я почему-то не испытываю любви к японцам. Особенно после того, как на войне с ними погибло столько моих родственников.

— Я тебе, кажется, уже говорил о том, что возле виллы Баньярелло на очень красивых береговых скалах стоит полуразрушенная часовня. Тебе обязательно нужно там побывать. Хотя я знаю, что ты не испытываешь особой склонности к религиозному мироощущению, но там ты действительно почувствуешь себя настоящей католичкой. Говорят, что эта часовня была когда-то церковью Святого Иоанна Крестителя. Кажется, даже существует поверие, что кости Святого Иоанна после того, как их доставили в Геную — они, между прочим, до сих пор находятся там — были торжественно помещены именно в этой церкви. Когда на море разражается особенно сильная буря, католические монахи выносят их и выставляют наружу — и буря немедленно стихает. Луиджи рассказывал мне, что из-за такой тесной связи Святого Иоанна с Генуей большое число новорожденных получает при крещении имя Джованни Батиста.

— А что это означает?

— Это и означает — Иоанн Креститель. Причем в генуэзском говоре вторая часть этого имени произносится «Бачича», а это очень похоже на звук, издаваемый при чихании. Конечно, я не стал говорить это моему другу Луиджи, но мне было невероятно смешно, когда несколько моих деловых партнеров, с которыми мне пришлось вести переговоры во время пребывания в Генуе, представлялись именем Джованни Батиста. Иногда мне даже хотелось чихнуть. Не далее как в прошлое воскресенье, которое я провел в Генуе, там был какой-то религиозный праздник, во время которого эти бесчисленные монахи носили по улицам города раскрашенных деревянных мадонн с младенцами, а множество народу на улицах обращались друг к другу по этому имени. Это было очень забавно. Вообще у меня сложилось такое впечатление, что каждое воскресенье в Италии — это какой-нибудь религиозный праздник, посвященный очередному святому, а также всем родственникам Христа и его апостолов. Но это действительно очень красиво. Ах да, вспомнил!.. Этот праздник назывался днем какого-то Святого Надзарро. Утром вместе с Луиджи мы завтракали в зале, когда пришел сын нашего старика Антонио с двумя большими букетами роз и, дождавшись, когда мы закончим завтрак, торжественно преподнес их нам. Я не знал, что с этим делать, пока Луиджи не объяснил мне. Оказывается, это был способ собирать взносы на музыку в честь этого самого святого. Я вручил парнишке несколько тысяч лир, которые у меня были в карманах, и он, ужасно довольный, ушел. Луиджи сказал, что вечером нам нужно будет обязательно посетить церковь и службу в честь Святого Надзарро. Я спросил у него, кто же такой этот святой. Луиджи ответил мне, что церковное предание о нем гласит, что это был молодой человек, посвятивший себя служению Богу. Он стал монахом и жил в монастыре, расположенном на самом берегу Средиземного моря. Потом, во время освободительных войн, этот монастырь был разрушен австрийцами, и от него остались только развалины. Так вот, этот молодой человек по имени Надзарро однажды вышел из монастыря и шел вдоль берега моря, чтобы навестить соседние деревни. Уж не не знаю, что ему там было нужно, но вышел он не в самый добрый час. На море разыгрался шторм, и двое каких-то несчастных рыбаков на лодке никак не могли пристать к берегу. Их утлое суденышко плескалось на волнах рядом с побережьем до тех пор, пока оба несчастных рыбака не оказались в воде. Наш молодой человек, с детства выросший у моря, хорошо умел плавать и решил прийти на помощь тонущим. Однако Бог, смилостивившись над рыбаками, забрал к себе Надзарро. Попросту говоря — монах утонул. И сразу же после этого буря прекратилась. Рыбаки тут же выбрались на берег и вытащили на песок бездыханное тело монаха. Потом они рассказали генуэзскому епископу о подвиге, который совершил этот молодой человек, и том чуде, которое произошло сразу же после его гибели. Совет епископов Италии через несколько месяцев объявил Надзарро святым и предписал отмечать торжествами праздник его имени в начале апреля.

В шесть часов вечера мы отправились в церковь — совсем рядом с домом — очень нарядную и сплошь увешанную гирляндами и яркими гобеленами. От алтаря и до главного входа она была заполнена огромным количеством женщин, все они были одеты в длинные белые накидки. Такой бесплотной и воздушной паствы я еще нигде и никогда не видел, хотя мне доводилось присутствовать на службах в Ватикане, Париже, Кельне… Вообще-то, по большому счету итальянки не очень красивы, ты сама знаешь, но в их поразительно плавной походке, в манере держаться и одеваться много врожденного изящества и благородства. В церкви также были и мужчины, но их было совсем немного, и они в основном стояли на коленях. Мы с Луиджи едва нашли для себя место в углу. В церкви горело огромное количество свечей, и кусочки серебра и олова на образах, особенно в ожерелье мадонны, сверкали ослепительным блеском. Священники сидели у главного алтаря. В церкви громко играл орган и небольшой оркестр. Если бы не мои религиозные чувства, я бы наверняка расхохотался.

— Почему? — недоуменно спросила Джастина. — Что в этом было смешного?

— Это надо было слышать… В небольшой галерее — напротив оркестра — регент колотил нотным свитком по стоявшему перед ним пюпитру, а безголосый тенор силился петь. Оркестр гнул свою линию, органист свою, певец избрал для себя третью, а несчастный регент все стучал, стучал и размахивал своим свитком. У меня вообще сложилось такое впечатление, что ему очень нравилось общее звучание. Я еще никогда прежде не слышал подобной разноголосицы. К тому же в церкви стояла безумная духота, несмотря на то, что было только начало апреля. Наверное, Бог подарил Италии море для того, чтобы итальянцы спасались от безумной жары.

— А почему в церкви было так мало мужчин? — спросила Джастина. — Они что, не уважают память этого святого? Я всегда думала, что в Италии самое католическое население изо всех, которые только существуют на земном шаре.

Лион рассмеялся.

— Нет, Mein Herz, самые ужасные католические фанатики, которых я когда-либо встречал, — это филиппинцы. В день пасхи многие из них даже решаются повторить страдания Христа.

— Я слышала об этом, — сказала Джастина. — Они вбивают себе в руки гвозди и висят на крестах по нескольку дней, пытаясь претерпеть те же муки, которые довелось перенести Иисусу Христу.

— Вот именно, — кивнул Лион. — Итальянцам далеко до филиппинцев и даже до испанцев.

— Но почему? Ведь они же тоже католики.

Лион на мгновение задумался.

— Не знаю, — наконец ответил он. — Мне иногда кажется, что для итальянцев религия — это что-то вроде еще одного государства. Они подчиняются ему, но делают это с юмором и издевкой, а при случае пытаются всячески проигнорировать его требования. В тот вечер на небольшой площади возле церкви, где мы стояли, все мужчины занимались тем, что пили прохладительные напитки, потому что в день праздника им нельзя употреблять спиртное, и играли в шары. Окончив партию, они группами входили в церковный придел, кропили себя водой, опускались на мгновение на колено и снова выходили на улицу, сыграть еще одну партию. Они там поразительно наловчились и играют где придется — в каменистых переулках, на улицах, на самой неровной и неблагоприятной для этого занятия почве с такой же ловкостью, как на бильярдном столе.

Джастина снова удивилась:

— А я думала, что в шары играют только во Франции. Помнишь, когда мы были с тобою в Париже, на Елисейских Полях старики все время собирались группами и бросали шары?

При упоминании об этом Лион почему-то так расчувствовался, что еще крепче прижал к себе Джастину и нежно поцеловал ее в губы. Может быть, легкомысленный город Париж навеял на него такие чувства?

Впрочем, Лион был человек серьезный, и его трудно было заставить испытывать мелодраматические чувства. Одна только Джастина обладала этим даром, из-за чего, по всей видимости, он на ней и женился. Мужчины всегда любят женщин, которые способны обнаружить в них какие-то неведомые для них самих черты.

— Самая любимая игра у генуэзцев — это национальная «морра», которой они предаются с неистовым пылом и ради которой они готовы рисковать всем, что имеют. Итальянцы вообще не очень богаты. В сравнении с немцами и англичанами даже бедны. Но азартом с ними не может сравниться никто, даже испанцы, болеющие за тореадора на корриде. «Морра» — это очень простая, но ужасно азартная игра, для которой требуется только десять пальцев и ничего больше, а они, между прочим, всегда под рукой.

Хотя каламбур получился не совсем удачный, Джастина рассмеялась. Она вообще чувствовала себя прекрасно. Позабыв о крахе своей театральной карьеры, о всех своих подозрениях в отношении Лиона, она просто лежала и слушала, оставив позади все свои сожаления, разочарования и горести.

А Лион тем временем продолжал:

— В «морру» играют двое. Один из них называет какое-нибудь число, например, самое большое из десяти — десять. Одновременно тремя, четырьмя или пятью пальцами он обозначает, какую долю его он берет на себя. Второй игрок наугад, не видя руки партнера, должен в свою очередь показать столько пальцев, чтобы числа, обозначенные обоими игроками, составили в сумме названное первоначально. Их глаза и руки до того наловчились и они проделывают это с такой невероятной быстротой, что непосвященному наблюдателю вроде меня было почти невозможно уследить за ходом игры. Но итальянцы такой народ, что не могут оставить незамеченным ни одно мало-мальски важное событие, которое могло бы отвлечь их от жары. Игра — это лучший способ. Ну, и, конечно, как только двоим из генуэзцев придется собраться вместе для игры, тут как тут находятся наблюдатели, которые с жадным вниманием следят за игрой. Они же очень экспансивны и все свои эмоции привыкли выражать руками и горлом. Разумеется, в случае спора зрители всегда готовы примкнуть к той или иной стороне и часто разделяются на совершенно непримиримые команды. Само собой, сразу же поднимается жуткий шум. Да и саму эту игру никак нельзя назвать тихой, потому что числа они выкрикивают пронзительно резкими голосами. И притом эти числа так стремительно сыплются одно за другим, что еще немного — и их вообще нельзя было бы разобрать. В общем, в любой день, а особенно в праздничный, достаточно прогуляться по улице или даже пройти по какому-нибудь пустынному месту, и ты услышишь, как в эту игру играют во множестве кабачков, а завернув за угол, обязательно обнаружишь кучу отчаянно горланящих итальянцев. А еще Луиджи рассказал мне, что, как и во всякой игре, основанной на числах, в ней существует множество закономерностей. У людей есть явная склонность называть одни числа чаще других. Очень забавно наблюдать за той настороженностью, с которой два партнера изучают друг друга, чтобы обнаружить в противнике эту слабость и приспособиться к ней. Разумеется, итальянцы играют не на интерес, а на деньги. Обычно на один кон ставится тысяча лир.

— А сколько это? — полюбопытствовала Джастина.

— Что-то около десяти фунтов, — ответил Лион. — У меня сложилось такое впечатление, что удачливый игрок может сколотить себе за неделю целое состояние. Наверное, поэтому они так нервничают и отчаянно жестикулируют.

Джастина снова засмеялась.

— Я не собираюсь играть с итальянцами. Я всегда сомневаюсь в том, что выиграю. А когда сомневаешься, нельзя даже браться.

Лион с глубокомысленным видом поднял кверху палец и, явно добиваясь комического эффекта, произнес:

— Жизнь — игра…

Джастина снова рассмеялась.

— Мне больше нравится высказывание Шекспира о том, что жизнь — это театр, а мы — актеры. Я пытаюсь следовать этому утверждению всю свою жизнь.

— Тебе это удается, — льстиво сказал Лион.

— Ах, мой Ливень, Ливень… — нежно произнесла она, поглаживая его по щекам. — Даже не знаю, что бы я без тебя делала… Я сейчас с ужасом вспоминаю о том, что прежде чем сделать мне предложение, ты ухаживал за мной семь лет. И потом, когда я уехала от тебя… Ведь это ты помог мне выжить после… — Джастина не назвала имени Стэна, но Лион и так понял. — Наверное, ни у кого больше не хватило бы терпения выносить мой характер.

— Политик должен быть терпеливым, — серьезно сказал Лион. Они оба старались вести себя так, как будто в их жизни не было разрыва, не было безумной любви Джастины к Стэну. Эти годы они как бы вычеркнули из жизни. Вот и сейчас Лион заговорил о другом. — Наверное, иначе он не мог бы быть политиком. Ты не представляешь, как мне тяжело порой приходится, особенно если это касается дел с восточными партнерами. Они совершенно неуступчивы и торгуются даже из-за мелочей. Скажу тебе по большому секрету, что мы сейчас готовим серию важных договоров со странами Восточного блока, и это наверняка самое трудное дело, которым мне только приходилось заниматься в жизни. Переговоры идут уже несколько лет. А избиратели, между прочим, всегда ждут немедленного результата. Им нужно все и сразу. А это могут пообещать только социал-демократы. Честно говоря, я очень боюсь надвигающихся выборов. Если мы к будущей зиме не подпишем этих договоров, то твой муж перейдет в разряд безработных политиков, и уж тогда-то я наверняка смогу уделять тебе гораздо больше времени. Мне останется только писать мемуары и надеяться на то, что фортуна когда-нибудь снова повернется ко мне лицом.

А вот тут Джастина по-настоящему оживилась. За течением времени она совершенно забыла о том, что работа ее мужа зависит от таких прихотливых вещей, как симпатии избирателей. С тех пор как она знала Лиона, он всегда занимался высокой политикой, и ей казалось, что это будет продолжаться вечно. А о том, что он может уйти в отставку и заняться своими личными делами, ей даже и не грезилось.

— Неужели такое возможно? — с надеждой в голосе спросила она. — Неужели я когда-нибудь смогу проводить со своим мужем целые вечера и нам не нужно будет ходить на скучные дипломатические рауты и приемы на Даунинг-стрит, чтобы лишний раз кивнуть какой-нибудь высокопоставленной особе, и выслушивать мнения жен политиков о том, кто имеет больший шанс на предстоящих выборах — консерваторы или либералы? Мне там всегда было невероятно скучно…

— Мне непонятно, как ты могла влюбиться в политика? — улыбнулся Лион. — Ведь у меня полжизни прошло в подобных разговорах, и я даже не представляю себе, что может случиться со мной, если я вынужден буду оставить большую политику.

— Вот тогда я буду любить тебя по-настоящему. Обещаю, — торжественно провозгласила Джастина, приподнимаясь на локте, — даже хочу дать тебе маленький совет. Даже так, не совет, а пожелание — если ты хочешь, чтобы твоя жена любила тебя до самозабвения, до исступления, бросай политику и возвращайся в тихую семейную гавань. Вот тогда мы будем по-настоящему счастливы. Я обязательно рожу тебе еще одного ребенка, и в нашем доме никогда не будет царствовать скука. Представь себе — маленькое сморщенное существо, которое будет насыщаться из моей груди и постепенно расти, расти, расти… И это будет мальчик. Он будет обязательно похож на тебя — такой же спокойный, терпеливый, уверенный в себе…

Она не успела договорить.

— Уверенный в себе? — переспросил ее Лион и рассмеялся. — Да ты просто не знаешь меня. Наверное, я только произвожу такое впечатление. Чего мне всегда не хватало — так это уверенности в себе. За всю свою жизнь я лишь однажды был способен на решительный поступок, когда ни секунды не сомневался в правильности того, что делаю, — когда признавался тебе в любви и просил тебя связать со мной свою жизнь. Вот тогда я был действительно уверен. Особенно я сомневаюсь, когда мне приходится решать деловые вопросы. Ты же знаешь, что политика — искусство возможного, а бизнес — искусство разумного. А что такое разумное? Кто может сказать? Самый первый ответ, который приходит в голову, до изумления прост. Разумное — это прибыльное. Но стратегия и тактика бизнеса — это постоянные сомнения. Порой я даже боюсь признаваться себе в этом.

Джастина уселась на диване перед Лионом и, задумчиво поглаживая его руку, спросила:

— А если ты уйдешь в отставку, то будешь продолжать заниматься бизнесом?

Лион тяжело вздохнул.

— Конечно, я бы хотел посвящать больше времени тебе…

Она снова улыбнулась.

— Мне очень приятно это слышать.

 

16

Возвращение Лиона домой было для Джастины как никогда восхитительным. Они снова были вместе, они разговаривали. Они вспоминали первые месяцы их женитьбы, когда Лион довольно много времени проводил в Лондоне. Казалось, то время было предназначено для того, чтобы взрастить и взлелеять их страсть.

Джастина вначале успокоилась, счастливая найденным в любви убежищем. Ей казалось, она могла проявить все то лучшее, что было в ней. До этого она чувствовала себя покоренной, связанной путами, которые теперь ей пришлось отрывать от себя и без сожаления выбрасывать. Временами она будто загоралась пламенем страсти и даже опасалась, что безумный взрыв ее желаний может оттолкнуть от нее сдержанного и спокойного Лиона. В ней еще долго жили предрассудки о том, что душа немца так же холодна, как камень перед Кельнским собором.

Но он оказался совсем не таким. С каждой секундой, проведенной вместе, их сердца все полнее и полнее сливались друг с другом. Они жили, откликаясь на все желания и порывы друг друга. До этого Джастина чувствовала огромную пустоту, которая существовала и в ней, и вокруг нее. В этой пустоте тонуло и все окружающее, и ее чувства, вплоть до сознания собственного существования. С особой остротой это проявилось после смерти Стэна. Она долго пыталась найти опору и не могла. Не могла до тех пор, пока не вернулась к Лиону.

После этого все дурное, что окружало ее, исчезло. Теперь жизнь ее связывало дорогое ей существо — этот человек, который не обещал ей чуда, но обещал любовь. Она видела и слышала только его. Его малейшее слово приобретало для нее громадное значение. Ему она предавалась всецело, мечтая раствориться в нем и этим придать ему свою собственную силу.

Это происходило незаметно, но неодолимо. Они долгое время проводили в постели, когда встречались их глаза, руки, губы. Они трепетали от любви и нежности друг к другу, и их чувство становилось все сильнее и сильнее. Они обнимали друг друга в прекрасных жестах обладания, прижимаясь всем телом. Они пожирали друг друга в жадных поцелуях, словно стремясь влить свое дыхание, свою жизнь.

Они снова и снова произносили признания, которые долго таились в их сердцах и теперь вырывались наружу, словно птицы из клетки. В эти минуты счастья влюбленные сливались воедино, дарили друг другу любовь, обвеянную жарким трепетом благодарности.

Удовлетворенные, они откидывались на спины, и часто в такие минуты Джастину охватывали рыдания.

— Я плачу. Ты видишь, я плачу от счастья, — сквозь слезы говорила она. — Боже мой, как я тебя люблю! И как мы будем счастливы!

Потом она снова приникала к Лиону, ласковая и доверчивая, как дитя, отдаваясь восторженным порывам любви и нежности. После долгих, мучительно долгих лет, когда они не могли соединиться вместе, теперь они оба вкушали сладость успокоения. Наконец-то они нашли друг друга, снова были рядом. Сердца их раскрылись еще шире, и они чувствовали, что любят друг друга еще сильней, чем прежде, пройдя вдвоем через многие испытания, трепет которых еще жил в них.

Их большая спальня становилась как бы соучастницей, такая теплая, интимно тихая, насыщенная той благоговейной атмосферой, которая окружает постель влюбленных. Они не говорили о многом, довольствуясь тем, что и так все знают. Их руки и тела соединялись и разъединялись для того, чтобы после короткого отдыха снова слиться вместе.

Эти дни, эти целые недели шли друг за другом однообразной пленительной чередой. Джастина не считала дней. Если бы не театр, она бы вообще не выходила из дому: лежа в постели рядом с Лионом, она забывала все на свете, ни одна весть из окружающего мира не долетала до нее.

Здесь, рядом с Лионом, заполнявшим горизонт своим рокотом и шумом, она создала себе обитель, еще более замкнутую, более уединенную, чем затерянные в скалах кельи святых отшельников.

Они любили друг друга! И этого было достаточно. Уверенная в его чувствах, Джастина одаривала его своими ласками, радуясь каждой мелочи: блеску его взгляда, даже мельчайшим движениям пальцев. С каждым часом она все ближе и ближе узнавала его — его прекрасные глаза, его пышные седеющие волосы, его крепкие мужские руки. Ей казалось, что она только сейчас возродилась к настоящей жизни.

Чем медленнее тянулись эти дни и недели, тем больше Джастина наслаждалась ими, вспоминая те дни, когда была далека от Лиона и не принимала его чувства. Видя, как их супружеские узы крепнут, Джастина испытывала волнение еще более сладостное, чем тогда, когда впервые услышала его признание в любви.

Изо дня в день они отдавались сладости от сознания, что любят друг друга, не думая о завтрашнем дне, забыв о том, что было вокруг. Их любовь захватывала обоих, и они проводили часы и дни рядом, трепеща, наслаждаясь настоящим, не желая задумываться о том, что будет, когда им придется расстаться, пусть даже ненадолго.

Час проходил за часом. Они баюкали друг друга редкими словами, произносимыми шепотом, чтобы подчеркнуть свои чувства; пусть даже слова эти были банальны, но они трогали до глубины души. Сердца их были исполнены безумной нежности. Они безраздельно принадлежали друг другу. Они видели себя гуляющими вдвоем в глубоких аллеях, где густая листва отбрасывает черную тень и дождем сыплются розы, в тех аллеях, что рисует мечта. Они наслаждались даже запахом друг друга. Она могла проводить вот так, в постели, целые дни и недели, отдаваясь лишь ритму любви.

Наверное, это было их сокровенным желанием — проводить вот так день за днем в этом мирном уголке, прижавшись друг к другу в сладостной неподвижности, в безмолвии, в котором каждый из них слышал биение сердца другого, неизъяснимую нежность, восхищавшем их единым ощущением любви и вечности.

— Ты добрая, добрая, — шептал Лион, не находя других слов, чтобы выразить ту радость, которая наполняла его из-за ее присутствия.

Такой пламенной, страстной любви она даже не ожидала. Закидывая руки вокруг шеи Лиона, покрывая его лицо жадными поцелуями, она раз за разом разражалась неудержимыми рыданиями. Лион, задыхаясь от невыразимой нежности, долго прижимал ее к себе, смешивая ее слезы со своей любовью, и клялся ей никогда никого не любить так, как он любит ее.

Но это счастливое время необъяснимо быстро закончилось. У Лиона снова появились неотложные дела, он стал все чаще и чаще уезжать из Лондона, все больше времени проводить в командировках. Джастина поначалу скучала, потом стала нервничать, и в конце концов в ней снова зародилась ревность.

Каждый раз, когда Лион возвращался домой, она бросала на него тревожные взгляды, пытаясь по одним его глазам определить, нет ли у него этой, другой женщины, иногда достаточно было, чтобы он произнес хоть одно слово, бросил на нее хоть один взгляд, чтобы ревность пробуждалась в ней с новой силой. Пока Лион находился рядом, какой-то инстинкт заставлял Джастину забывать о ревности, возвращаться к любви, спасительную нежность которой она ощущала вокруг себя. Но стоило Лиону покинуть дом, и все возвращалось снова.

Ревность крепла. Джастина ни с кем не хотела делить Лиона. У нее глухо нарастали подозрения, и чтобы выйти из этого состояния, она отдавалась работе, отдавалась целиком, самозабвенно. Она ни разу не высказала прямо в глаза Лиону своих подозрений, но и он тоже понимал, что она чувствует.

Когда Лион снова уезжал, глухая злоба и ревность начинали душить Джастину. Она считала всех вокруг несправедливыми к ней, и даже Клайд не мог ничего с ней поделать.

Но все-таки характер брал свое, и Джастина справлялась с подозрениями, душила в себе эту источавшую сердце змею. Иногда, чтобы отвлечься, она находила себе какое-то маленькое занятие, растягивая его на долгие часы.

Она выдвигала ящики платяного шкафа, с радостью находила и перебирала забытые вещи, занималась всевозможными мелочами, чтобы вернуться к счастливому течению своей повседневной жизни. Она успокаивалась, приходила в себя, чувствовала, как возрождается к жизни. И от этого возрождения ее любовь к Лиону снова росла. Ливень был как будто наградой, какую она разрешала себе за все свои мучительные сомнения. Она вспоминала, как в тиши этой комнаты они были вне мира, забывали о всех препятствиях. Ничто здесь не разделяло их.

Долгие отлучки Лиона только пробуждали ее желание. Всегда между ними была эта разлука, которая вечно принуждала их к постоянному напряженному воздержанию, только разжигавшему трепет страсти. Они не виделись целыми днями, не могли обменяться даже словом. И лишь иногда, по вечерам, Лион звонил, но разговаривал быстро и отрывисто, как будто рядом с ним находился кто-то, как будто кто-то их подслушивал даже в самые поздние ночные часы. И тогда она хотела не целовать его, а оттолкнуть от себя, подозревая в том, что он вместе с той, другой.

Потом Лион возвращался. Проводил с ней день, два, и она мечтала о том, чтобы эти дни превратились в целую вереницу. Но уже через несколько часов он снова покидал ее, и они не успевали даже как следует насладиться этими маленькими мгновениями страстной нежности на фоне безмолвной пропасти разлуки.

Джастина часто отдавалась своим мечтам, смутным грезам, в которых она видела себя идущей с Лионом по широким зеленым тропам в неведомом чарующем крае, и ей начинало казаться, будто эти тропы расходятся все дальше и дальше. Они с Лионом как будто покидали друг друга навсегда, навечно, и никакая сила не могла вновь соединить их.

Когда Лион приезжал, она, словно чувствуя смутные угрызения совести, нежно обвивала руками его шею и тихо спрашивала:

— Ты счастлив, дорогой?

Он как-то странно улыбался и поспешно отвечал:

— Ну конечно, herzchen, я только очень скучаю без тебя, когда нам приходится расставаться. Но счастлив от того, что люблю тебя.

И тогда, словно желая вознаградить его, Джастина изо всех сил сжимала его в своих объятиях, обещая любить так крепко, что более счастливого мужчины не найдется во всей Англии. Вот и теперь, когда он сказал о своей возможной отставке, Джастина хотела, чтобы они больше никогда не расставались. И его слова как будто подтверждали ее надежды:

— Знаешь, похоже, я устал от бизнеса. Мне не хватает простого домашнего счастья. Иногда я ловлю себя на мысли, что для меня не существует почти ничего, кроме дел. Ведь я уже давно ни от кого не завишу, пора бы уже начать наслаждаться жизнью. Но я об этом и не помышляю. От меня все больше и больше удаляются простые человеческие желания, простые радости. Каждое утро я встаю, озабоченный новыми и новыми делами. Да, я занимаю важный пост, у нас большое состояние, постоянные доходы, но счастье вкушают другие, порой меня даже преследуют ужасные видения. Я лишаюсь удовлетворения от сделанных дел. Я даже начинаю бояться, что все мои дела никому, кроме меня, не нужны. У меня нет ни одного свободного вечера, чтобы провести с женой, которую я так сильно люблю. Я вынужден проводить свое время в долгих бессмысленных разговорах, которые опять же необходимы для того, чтобы решать какие-то дела. Расслабиться, отдохнуть? Я ведь отказываю себе в том, что имеют все. У нас в каждой комнате стоят телефонные аппараты, вплоть до ванной, где я вынужден вести длинные разговоры. Да, я изрядно поднаторел в искусстве управления и понимаю, что дела государства могут идти лишь в том случае, если у власти стоят такие люди, как я. Но ведь я старею, а количество дел, которые я не сделал, все не уменьшается. Я не нахожу выхода. И, может быть, только отставка принесет мне облегчение. Может быть, тогда я сумею вырваться из этого водоворота и зажить собственной жизнью. Я иногда с огромным сожалением вспоминаю о тех временах, когда мы с матерью жили в деревне и она варила простой крестьянский суп из капусты. Может быть, эти времена еще вернутся?

Джастина с такой нежностью прильнула к нему, что они оба почувствовали огромную невыраженную тоску по любви, которая не находит выхода.

— Может быть, я чем-то смогу помочь тебе? — спросила она.

— Мне сможет помочь только твоя любовь, — ответил Лион.

Спустя несколько секунд он услышал, как она всхлипывает.

— Что с тобой? Ты плачешь? — с нежностью спросил он.

— Да, — просто ответила Джастина.

— Но почему? Может быть, я сделал что-то не так? — сказал Лион. — Может, тебе что-нибудь нужно?

— Да нет, не нужно, — прошептала она, — ничего не нужно. Мне легче от слез.

В ее груди не хватало воздуха, она не могла ответить. Она уже не один раз плакала наедине сама с собой, но тогда Лиона не было рядом. Она могла плакать, обессиленно ожидая, пока иссякнет источник, переполнявший ее слабости. Теперь же, казалось, ничто не должно было вызвать ее слез: Лион был рядом, жизнь вернулась на круги своя, но Джастину словно пронизало внезапное щемящее чувство надвигающегося огромного горя, бездонной невосполнимой пустоты безграничного отчаяния, преодолеть которое у нее не было сил. Она ничего не могла объяснить Лиону и не могла бы сказать, какое именно несчастье ей угрожало. Но надежда почему-то на мгновение покинула ее, и она плакала.

Успокаивающим жестом Лион тихо положил свою руку ей на шею.

— Скажи мне все, — попросил он.

Она несколько мгновений сопротивлялась, полная мучительного страха.

— Со мной не происходит ничего особенного. Клянусь тебе, Ливень, я ничего от тебя не скрываю… Я плачу без причины, потому что задыхаюсь, потому что слезы сами льются из моих глаз. Ты же знаешь мою жизнь. Я должна быть счастлива из-за того, что мы снова вместе, но я плачу. Я боюсь, что это счастье обладания друг другом быстро закончится, и мы снова расстанемся, и я не смогу вернуть тебя…

Ее голос оборвался, когда Лион, вытирая ее мокрые от слез глаза, тихо сказал:

— Это любовь.

Конечно, Джастина не могла возразить. На несколько мгновений вновь воцарилось молчание.

Лион начал шептать ей на ухо тихие слова любви, которые успокаивали ее и заставляли высыхать слезы.

— Я не хочу изображать себя сильнее, чем я есть на самом деле. Я долго пыталась бежать от этой любви, старалась не замечать того, что ты готов подарить мне всю свою жизнь. Я так надеюсь, что мы всегда будем вместе, и каждый раз обманываюсь в своих ожиданиях. Я не знаю, что творится у меня в душе. Поначалу я была спокойна, счастлива. Но чем чаще ты отсутствуешь, тем мне тяжелее. Я даже не узнаю себя… Каждый день я ловлю себя на мысли о том, что занята только тем, что жду тебя.

Его губы приблизились к ней.

— Ты любишь меня?

— Да, люблю.

— Ты моя, Джастина. Вся моя.

— Да, вся.

Их губы слились в поцелуе. Она забыла обо всем и с наслаждением покорялась этой неодолимой силе. Рядом с Лионом это казалось ей естественным и неизбежным. В ней водворялось спокойствие.

— Ты вся дрожишь, — прошептал Лион.

Он понизил голос и говорил ей на ухо, как будто кто-то чужой мог их услышать. Теперь, когда она призналась ему во всем, все несчастья и горести отступали перед ними. Он окружал ее страстной и невыказанной нежностью. В нем была интимная заботливость, находившая выражение в этом шепоте и поцелуях.

Огромная гостиная с горевшим в ней камином казалась целиком объятой любовью. Широкие портьеры, прикрывавшие окна в большой комнате, словно ограждали их от тяжести и суеты окружавшего мира.

Поленья, горевшие затухавшим пламенем в большом камине, распространяли горячий запах позднего вечера. Минутами среди глубокого безмолвия с улицы доносился глухой рокот проезжавших по ней машин.

— Лион, дорогой, мне холодно, — прошептала она, прижимаясь к нему.

Джастина вся дрожала, несмотря на почти летнюю жару. И действительно, ее плечи были холодны, как лед. Лион тут же охватил их своими руками — они были горячи и сразу согрели ее своим жаром.

— Я чувствую себя ребенком, которому очень хочется, чтобы его пожалела мать, — говорила она.

Разжав руки, Лион несколько секунд смотрел на ее плечи, каждую весну покрывавшиеся веснушками. Не устояв перед внезапным приливом нежности, Лион поцеловал ее в плечо. Джастина вздрогнула.

— Все хорошо, родная. Все хорошо…

Они оба утратили сознание времени и места. Им смутно чудилось, что идут какие-то поздние часы долгой зимней ночи. Поленья, догоравшие в дремотной истоме камина, внушали им мысль, что они бодрствуют очень давно. Но они уже не знали, где находятся.

Вокруг них расстилалась пустыня: ни звука, ни человеческого голоса. Лишь впечатления темного моря, над которым бушует буря. Они были вне мира, за тысячу миль от души. И так безраздельно было это забвение уз, связывающих их с людьми, с действительностью, что им казалось, будто они родились здесь, в этот самый миг, и должны умереть здесь, как только наслаждение от обладания друг другом закончится.

Они уже не находили слов. Слова больше не передавали их чувства. Может быть, они уже знали друг друга где-то в прежней жизни, но она не имела значения. Существовала лишь настоящая минута, и они медленно переживали ее, стараясь не говорить о своей любви, уже привыкнув друг к другу, как будто лежали здесь десять лет.

— С тобой все в порядке? — спросил он, когда Джастина перестала дрожать. Грустно улыбаясь, она ответила:

— Мне никогда не было так хорошо.

Он нагнулся к ней и поцеловал в висок. Джастине показалось, что это было куда более ярким выражением любви, чем все объятия и стоны.

Обхватив ее стан, он прижимал Джастину к себе, и она почувствовала, как в душе ее разгорается жар. Горящие угли, наполнявшие камин, жгли их обоих. Она пыталась отдать все свое тело этим крепким рукам, страстно блуждавшим по ней.

В этом исчезновении всего, что ее окружало, ее собственного существа, не угасло лишь одно воспоминание ее юности. Комната в сиднейском отеле, где была, наверное, такая же жара. Большая постель, на которой она лежала вместе со своим первым любовником. Короткие поцелуи, которыми он покрывал шею, щеки, грудь Джастины; и она вспомнила, что и тогда поначалу она так же скользила в небытие, что пережитое ею тогда начиналось столь же сладко, как и то, что она переживает теперь. И что поцелуи, которыми ее осыпает Лион, дают ей не более блаженное ощущение сладострастной медлительной смерти. Но тут же она вспоминала и другое — когда они с Артуром пытались заниматься тем же, чем она сейчас занимается с Лионом, ее душил неудержимый смех. Теперь ничего подобного с ней не было. Только такой мужчина, как Лион, мог доставить ей настоящее наслаждение. И снова она старалась отогнать мысли о Стэне и о тех любовных восторгах, которые она испытывала с ним. Только Лион, сейчас ей нужен только Лион.

Когда она на мгновение открыла глаза и увидела приникшее к ее груди лицо Лиона, ей пришла в голову мысль, что никогда они так сильно не любили друг друга, как в тот день.

 

17

Джастина поднялась с дивана и нагнулась за пеньюаром. Он лежал, небрежно брошенный на пол, расширяясь книзу: своей странной распластанностью он напоминал человека, который упал, рыдая, на кровать, словно опустошенный тяжкой скорбью. Вокруг валялось разбросанное белье.

Поправляя на плечах пеньюар, Джастина подошла к окну и отодвинула портьеру. Было уже совсем темно. С потускневшего неба, где сияли тут и там звезды, на громадный город, казалось, сыпался мелкий пепел ночи, медленно, неуклонно погребая Лондон под собой. Впадины уже были заполнены мглой. Из глубины горизонта, словно чернильная волна, поднималась темная полоса, поглощая последние остатки закончившегося дня. Лишь кое-где, далеко за окнами, различались уходившие в сумрак вереницы крыш. Волна нахлынула. Наступил настоящий мрак.

— Какой жаркий вечер, — негромко сказала Джастина. Теплое дыхание Лондона навевало на нее полусонную истому.

— Да, — отозвался Лион, — похоже, лето будет теплым, и даже жарким.

После глубокого любовного наслаждения Джастина чувствовала, что ей не хватает воздуха. Она настежь распахнула окно: это море мрака да черная, расстилавшаяся перед ней беспредельность принесли ей облегчение. Джастина придвинула кресло к окну в желании немного посидеть на свежем воздухе.

— Ты не возражаешь, дорогая, если я закурю? — спросил Лион.

Еще несколько минут назад она бы, наверное, отказала ему в этой просьбе, но сейчас, когда свежесть вечернего Лондона вытесняла из комнаты душную жару и запах горевших углей, дым сигарет уже не мешал ей.

В эту минуту Джастине хотелось молчания. Она наслаждалась негой сумерек, ускользанием стирающихся в мраке предметов, умиранием звуков. Слабый, словно лампадный, свет еще теплился на верхушках шпилей и башен. Первым погас собор Святого Мартина; колонна Нельсона на Трафальгарской площади еще несколько мгновений мерцала синеватым светом; яркий купол Британского музея закатился, как луна, в набежавшем приливе мрака.

Это был океан. Ночь, с ее простертой во тьму беспредельностью, бездна мрака, в которой угадывалась Вселенная. Слышался неумолчный приглушенный шум незримого города. В его еще не отрокотавшем голосе различались отдельные слабеющие, но отчетливые звуки — внезапный шум проехавшего по Парк-Лейн автомобиля, далекий сигнал поезда, отправлявшегося с вокзала Ватерлоо.

Где-то там, за домами, широко протекала Темза, поднявшая свои воды после весенних дождей и едва умещавшаяся в каменной пасти набережных. От нее веяло мощное дыхание, словно от живого существа, растянувшегося там, вдалеке, в провале мрака. Теплый запах поднимался от еще не остывших крыш, река освежала знойный дневной воздух тонкими дуновениями прохлады.

Исчезнувший Лондон напоминал отходящего ко сну великана, который в задумчивом спокойствии мгновение глядит неподвижно в глубину сгущающейся вокруг него ночи.

Эта недолгая приостановка жизни города наполняла Джастину каким-то странным ощущением.

В течение долгих дней, которые она проводила без Лиона, огромный Лондон, распростертый на горизонте, был ее единственным другом и собеседником. В эти теплые апрельские дни Джастина почти всегда оставляла окна своей спальни открытыми.

Она не могла спуститься вниз, в гостиную, встать с места, повернуть голову без того, чтобы не увидеть Лондон рядом с собой, развертывающим свою вечную картину. Он был здесь во всякое время, деля с ней ее страдания и надежды, как друг, которого нельзя было отстранить.

Ей казалось, что он по-прежнему был для нее неведомым. Она никогда не была более далека от него, чем в последние дни, более безразлична к его улицам и жителям — все же он заполнял ее одиночество.

Эти несколько десятков квадратных футов, эта насыщенная одиночеством квартира была широко открыта ему. Он проникал в распахнутые окна.

Сколько раз, глядя на него, облокотившись на подоконник, она мечтала о том, чтобы он стал ей родным. Но, несмотря на то, что она жила в Лондоне с перерывом несколько лет, он оставался для нее таким же далеким и неродным, какой теперь стала Дрохеда.

Сколько раз в часы надежды она доверяла малейшее чувство своего сердца ускользающим далям бесконечного города! Она уже так привыкла к некоторым шпилям и башням, крышам и куполам, что они воскрешали в ее памяти воспоминания — счастливые или грустные.

Ей хотелось, чтобы Лондон жил ее жизнью. Но больше всего этот бесконечный город нравился ей в часы сумерек, когда по окончании дня он разрешал себе несколько минут успокоения, задумчивости и забвения, прежде чем загорались фонари на улицах.

— Сколько звезд, — прошептала она, — их тысячи.

Лион, подойдя к ней, остановился рядом с подоконником и, задумчиво выпуская из ноздрей сигаретный дым, поднял глаза. Он смотрел ввысь вместе с Джастиной.

Созвездия вонзались в небо золотыми гвоздями. У самого горизонта сверкала, как карбункул, планета; тончайшая звездная пыль рассыпалась по небосводу искристым песком. Медленно поворачивалась Большая Медведица.

— Посмотри, — снова сказала Джастина, — вот там голубая звездочка, в том уголке неба. Когда мне особенно грустно и одиноко, я каждый раз вновь отыскиваю ее. Она уходит, отступает каждую ночь все дальше.

Присутствие рядом Лиона увеличивало царившее вокруг спокойствие. Они перекинулись несколькими ничего не значащими словами, перемежая их долгими паузами. Джастина пару раз спросила у него название отдельных звезд: к этому побуждало ее зрелище огромного звездного неба.

Но Лион колебался, не зная, что ответить.

— Ты видишь, — спросила она, — эту прекрасную звезду такого чистого блеска?

— Слева, да? Рядом с другой, зеленоватой, поменьше?.. Их слишком много. Я не помню…

Они замолчали, глядя вверх, ослепленные, ощущая легкий трепет перед лицом этой всеумножавшейся неисчислимости светил. Из-за тысяч звезд в бесконечной глубине неба проступали все новые и новые тысячи. Это был непрерывный расцвет, неугасимый очаг миров, горящий ясным огнем самоцветных камней. Уже забелел Млечный Путь, развертывая атомы солнц, столь бесчисленных и далеких, что они только опоясывают небосвод лентой света.

— Мне делается жутко, — чуть слышно сказала Джастина.

И, опустив голову, чтобы больше не видеть небо, она перевела глаза на зияющую пустоту, казалось поглотившую Лондон.

Скрытые за домами огни делали его похожим на большое черное пятно с маленькими, едва блиставшими искорками света. В небе над городом была разлита непроглядная, ослепляющая мраком ночь. Громкий, несмолкающий голос города теперь звучал мягче и нежнее.

Джастина сидела у окна, облокотившись на подоконник. Необъятный простор города пробуждал в ее душе в вечерний час чувство глубокого молитвенного благоговения. Она никогда не относилась к глубоко верующим натурам. Порой погруженность Дэна в религию даже смешила и забавляла ее. Но теперь, после того, как ее брат принес свою жизнь в жертву единому всепоглощающему Богу, она воспринимала католическую веру совсем по-другому.

Громадная равнина, на которой располагался Лондон, в такие вечерние часы как будто ширилась. Грустью веяло от этих десяти миллионов жизней, терявшихся в сумерках. Потом, когда все звуки замирали, когда город терялся во мраке, сердце Джастины раскрывалось, и при виде этого царственного покоя она готова была разрыдаться. Иногда она даже чувствовала в себе потребность сложить руки и шептать молитвы. Жажда любви, вера, божественное самозабвение пронизывали ее трепетом. И тогда восход звезд потрясал ее священной радостью и ужасом.

В море мрака, расстилавшегося перед ними, блеснула искра. Это было где-то далеко, где-то в глубине бездны, где именно — никто не мог бы сказать. Одна за другой стали появляться другие искры, загорались огни в окнах на крышах и верхушках шпилей.

Они рождались в ночи внезапным резким проколом и оставались неподвижными, мигая, как звезды. Казалось, что это был новый восход светил, отражаемый поверхностью темного озера.

Вскоре искры вычертили двойную линию, начинавшуюся на Трафальгарской площади и уходившую легкими прыжками света в далекую глубину. Потом другие линии световых точек перерезали первую, обозначились кривые, раскинулось созвездие, странное и великолепное.

Джастина по-прежнему молчала, следя взглядом за этими мигающими точками, огни которых продолжали небо вниз от черты горизонта в бесконечность. Казалось, земля исчезла и со всех сторон открылась глубина небосвода.

И это снова вызывало у Джастины то страстное томление, которое овладело ею несколько минут назад, когда Большая Медведица начала медленно вращаться вокруг полярной оси. Зажигавшийся огнями город расстилался, задумчивый, печальный, бездонный, вея жуткими видениями небес, где роятся бесчисленные миры.

Исполненная некоторой грусти перед лицом этого прихода ночи, Джастина принялась следить за искрами, сверкавшими точно золотые блестки на темном плаще города.

Они умножались до бесконечности, напоминая перебегание огоньков по черному пеплу сожженной бумаги. Блестящие точки протягивались с севера на юг к сердцу города и дальше, на окраины. Они располагались очагами. Ярче всех светился Сити. Там был центр жизни, не утихавший ни на минуту. Джастина мысленно представила себе, как в многочисленных конторах и офисах сидят вспотевшие за день клерки и бесконечно накручивают диски телефонных аппаратов, выясняя курс ценных бумаг и акций, прогнозы роста капиталовложений и прочую ерунду.

От самых крупных очагов одновременно разлетались бесчисленные мелкие огоньки.

На Джастину напало поэтическое настроение. Она протянула руку и широким движением указала Лиону на раскинувшиеся дали.

— Ливень, ты только посмотри на это. Неужели мы не можем быть счастливы в таком городе?

Весь Лондон уже был освещен. Пляшущие огоньки усеяли мрак от одного края горизонта до другого, и теперь миллионы их звезд сияли неподвижно в ясности теплой весенней ночи. Ни единое дуновение ветерка, ни единый трепет не тревожил эти пятнышки света, казалось повисшие в пространстве. Они продолжали невидимый во тьме Лондон в глубины бесконечности, расширяя его до небосвода.

Внизу, над Парк-Лейн, чертящей ракетой падающей звезды прорезал тусклую ночь быстро убегающий свет — огни проехавшего автомобиля; в сиянии гигантских полос фонарей, напоминавших желтый туман, смутно различались чуть брезжущие фасады, группы деревьев, темно-зеленых, как на театральных декорациях.

На мостах, пересекавших Темзу, звезды скрещивались непрерывно. В то время, как под ними, вдоль ленты более густого мрака, вырисовывалось чудо — стая комет, золотые хвосты которых рассыпались дождем искр. Это в черных водах Темзы отражались горевшие на мостах фонари.

Дальше начиналось неведомое. Длинные изгибы реки обозначались двойной вереницей горящих фонарей, пересекаемых через равные промежутки другими вереницами. Казалось, что через Лондон пролегла световая лестница, утвердившись концами на краях неба в звездах. Огромные световые просеки уходили в разные стороны: это правильной чередой светил тянулись длинные лондонские улицы. Там переливались лучами целые плеяды звезд. Дальше Букингемский дворец, огромные башни Тауэра, скопления прибрежных зданий и дальше, в самой глубине громады соборов прорезались темными полосами, изредка разделяемые светившимися квадратами широких площадей.

Еще дальше, среди разбегавшихся во все стороны крыш, фонари рассеивались. Ничего нельзя было разобрать, только кое-где выступал провал улицы, поворот бульвара, пылающий квадрат перекрестка. На другом берегу реки, справа, отчетливо вырисовывались только громады новых небоскребов.

Вдоль длинных улиц жилых кварталов печально тянулись редкие фонари. За ними частыми огоньками, словно расплывчатым сиянием небесной туманности, горели другие многолюдные кварталы.

До самых предместий, по всему кругу горизонта, раскинулся муравейник фонарей и освещенных окон, наподобие пыли, заполнившей дали города мириадами солнц, планетами, атомами, недоступными для человеческого взора.

Здания утонули в этом море, хотя на их крышах горели фонари. Мгновениями можно было подумать, что это картина какого-то титанического празднества, какого-то блистающего иллюминацией циклопического здания с его лестницами, балюстрадами, окнами, фронтонами, террасами, всем его каменным миром, чьи необычные колоссальные формы обрисовывались мерцающими линиями фонарей.

Но основным, все возвращавшимся ощущением было ощущение рождения созвездий, непрерывного расширения неба.

Глаза Джастины вновь устремились вверх. Она обняла долгим взглядом сверкавшее огнями темное небо.

Красота этой ночи так взволновала ее, что она не находила слов. Так проходили минуты, складываясь в часы. Лион сидел рядом с ней, доставая из портсигара одну сигарету за другой.

Джастина даже не услышала, как стенные часы пробили три. Тусклый неверный свет начал струиться в окна. Маленькие облака цвета сажи стали незаметно возникать под звездами, на мгновения закрывая их.

Сквозь открытые окна виднелся Лондон, смутно расплывавшийся в начинавших подниматься кверху водяных парах. Дали стали теряться в низко стелившемся тумане.

Постепенно стало светать. В равномерном бледном свете, который покрывал темные крыши домов, Лондон был величественно одинок и грустен. Он казался обезлюдевшим, напоминая те города, что являются в кошмарах, в озарении мертвого светила.

Кое-где вдали уже начали поблескивать стекла зданий, словно полированные металлические зеркала. Ряды чистеньких и опрятных домов с бледными фасадами казались среди крыш бельем, разостланным после гигантской стирки и сохнувшим на рыжеватой траве лугов.

Светлело. Из-за неровно колыхавшегося крыла тумана, покрывавшего город дымкой, сквозило молочно-белое сияние поднимающейся зари. И над городом уже чувствовалась несмелая радость — кое-где небо было готово рассмеяться.

Еще через час над городом уже почти рассвело, хотя улицы по-прежнему блестели тускнеющими огоньками.

Над Лондоном восходило светящееся облако будто веяло багряное дыхание раскаленных углей. Сначала это был лишь бледный просвет в ночи, чуть уловимый отблеск. Постепенно, по мере того как шло время, облако становилось кроваво-красным, и, вися в воздухе, неподвижно раскинувшись над городом, сотканное из всей жизни Лондона, оно казалось одной из туч, чреватых молниями и пожарами, которые венчают жерла вулканов.

Джастина не чувствовала ни капли усталости, хотя провела у окна едва ли не целую ночь. У нее было тихо и смиренно на душе. Она знала, что Лион рядом и что когда-нибудь они обязательно останутся вместе навечно.

Ее вдруг охватило острое желание — неважно, с Лионом или без него — посетить церковь. Слишком давно она не была под этими гигантскими сводами, где в потоках льющегося снаружи света еще дышит эхо давно отзвучавших голосов. Давно неживые пальцы еще гладят бронзу лучей позади главного алтаря и ласкают бронзовые витые колонны. Наверное, в ней заговорила память о Дэне. Огромные соборы Лондона наверняка ничем не должны были уступать своим собратьям в Риме и Париже. Ей необходимо снова там побывать, хотя бы для того, чтобы поставить свечу давно покинувшему ее брату. Она так давно не делала этого.

 

18

Джастина вдруг вспомнила, что давно не писала матери. Обычно она забрасывала ее и всю родню пространными и откровенными писаниями, читая которые Мэгги и женатые дядюшки густо краснели и тянулись за кружкой пива. Она описывала подробности всех своих взаимоотношений с любовниками, порой не обходя стороной даже самые интимные подробности. В этом смысле Джастина никогда не была скромницей. Она считала, что имеет право сообщать матери и родным все, что случилось с ней за пару прошедших дней.

Мэгги и дядья всегда были в курсе ее взаимоотношений с Клайдом Тоттенхемом Робертсоном, всегда знали, как прошел очередной спектакль, что ела Джастина в ресторане на ужине после спектакля, кто и какие сомнения высказывал по поводу ее игры, в чем она была одета и прочее, прочее, прочее.

Свободного времени для того, чтобы посвятить его эпистолярному жанру, у Джастины хватало. Она не придавала особого значения своим отношениям с поклонниками и вполне могла проигнорировать очередное приглашение на ужин, если этого ей не хотелось. Вместо светских развлечений она предпочитала сидеть за письменным столом и строчить, строчить. Это было своеобразной формой компенсации за долгие периоды разлуки и приносило Джастине глубокое моральное удовлетворение.

То, что для других являлось тяжелой, нудной и скучной работой — писать письма, Джастина считала удовольствием.

Так было на протяжении тех нескольких лет, которые она провела в католическом колледже, так было и после того, как Джастина уехала в Сидней, а потом в Лондон. Она писала им из Рима и из Америки. Это продолжалось едва ли не до самого последнего времени. Однако затем, по мере того как одиночество стало навязчивым спутником Джастины, она испытывала все меньше и меньше желания садиться за стол, брать ручку и бумагу. Сначала она стала писать раз в неделю, потом раз в две недели, потом еще реже. Ее жизнь утеряла праздничность и непосредственность. Она стала опасаться делать признания самой себе, не то что доверять их бумаге. Правда, кое-что она все-таки записывала в свой личный дневник, но об этих записях не знал никто, даже Лион. Это были описания глубоко интимных переживаний, связанных с долгими периодами одиночества.

Иногда ей становилось настолько стыдно за то, что она записала в свой дневник — обычно она доверяла ему самые глубокие сомнения, — что на следующий день после приезда Лиона ей становилось стыдно за собственные подозрения, и она без всякого сожаления вырывала страничку из дневника и швыряла ее в огонь камина.

Возможно, поэтому ее дневник больше напоминал тетрадку нерадивого школьника, который вырывал листы только для того, чтобы родители не могли увидеть плохие оценки, выставленные ему за домашнее задание.

Матери она не писала по месяцу. А потом, когда ее окончательно донимали угрызения совести, все-таки садилась за стол и черкала буквально несколько строчек, сообщая только о собственном здоровье и погоде в Лондоне. После того как погиб Дэн, Джастине не хотелось расстраивать мать, сообщая ей о болезненных переживаниях, связанных с одиночеством и долгими отсутствиями Лиона. Пусть думает, что у нее все хорошо. В конце концов, ее дочь — театральная звезда, которая блистает не на каких-нибудь заштатных подмостках, а в самом Лондоне, можно сказать, центре Вселенной. У нее интересная работа, любящий муж, хороший дом, и никто не должен больше знать о том, что в ее жизни все совсем не так, как она этого ожидала.

Мэгги и сама не могла похвастаться тем, что забрасывала письмами дочь. После того чудовищного опустошения, которое принесли в ее жизнь смерть вначале Дэна, а потом Ральфа, она была так же склонна писать письма, как и Джастина. Да и что она могла сообщить дочери? Дела в Дрохеде шли нормально, овцы приносили постоянный твердый доход, ее личная жизнь с Диком складывалась совсем не так, как ей мечталось. Единственная новость — это то, что Мэгги стала чаще посещать церковь. Были несколько моментов в ее жизни, когда она твердо решала стать атеисткой, но твердое католическое воспитание не позволяло ей сделать этот решительный шаг.

Проклиная себя и Бога, она даже готова была наложить на себя руки. Но любовь к жизни и страх перед грехом не позволяли ей и этого.

Несмотря на разницу в возрасте и мироощущениях между Мэгги и Джастиной, их жизнь в последнее время становилась все более и более похожей: то же одиночество, тот же страх перед будущим и то же самое стремление хоть что-то изменить. Но если у Джастины была возможность сделать это едва ли не в одно мгновение, то ее мать была в более тяжелом положении. Иногда ей казалось, что ей было легче одной, когда не было рядом Дика. Он все продолжал искать подходящую ферму, которую можно было бы купить, но это было нелегко. То, что продавалось, им не подходило, а другого не было. Мэгги уже и самой нестерпимо хотелось уехать из Дрохеды. Может быть, тогда у них с Диком все наладится. Но в следующую же минуту это желание казалось ей чуть ли не богохульством. Как же так, ведь она прожила в Дрохеде едва ли не всю жизнь. Здесь каждое дерево, каждая травинка напоминали ей о том, что осталось уже далеко позади. Она чувствовала себя глубоко обязанной этому прекрасному вольному месту, в котором ей с каждым днем становилось все теснее и теснее. Ее уже не радовали ни широкие поля, ни огромные пастбища, ни глицинии, ни множество разноцветных птиц. Все напоминало ей о прошлом, и прошлое тяжелым камнем лежало на сердце. В ее жизни было только прошлое, и ей уже казалось, что у нее никогда не будет будущего.

Мэгги едва ли не каждый день занималась уборкой в огромном доме, передвигала мебель, меняла занавески, а в перерывах между этим посещала церковь.

Она ездила на коляске в Джиленбоун и подолгу сидела в кирпичной католической церкви, где раньше служил преподобный Ральф де Брикассар. Она не хотела пользоваться машиной, потому что всю жизнь испытывала какое-то глубоко скрытое недоверие к технике. Впрочем, при желании она и сама не могла бы объяснить причины этого недоверия, потому что никто в их роду от техники не пострадал. Погибали на войне, от стихии, от нелепых случайностей, умирали естественной смертью, но не под колесами трактора или автомобиля. В том, что Мэгги предпочитала пользоваться коляской, было скорее желание продлить дорогу. Мэгги доставляло удовольствие медленно ехать через пастбища и луга, наблюдая лишь за тем, как живет Дрохеда. В такие моменты она просто ни о чем не думала, наслаждаясь зрелищем цветущей природы и глубоко вдыхая запахи, которые источала теплая земля. Ей не хотелось думать о том, что они с Джастиной так отдалились, как этого не бывало никогда прежде. Может быть, так и должно было быть — ведь они находились на разных концах земли и виделись все реже и реже…

Точно такие же мысли часто посещали и Джастину. Мать отдалялась от нее все сильнее и сильнее, и не было на земле никакой силы, которая могла бы остановить время и повернуть его вспять. Ей было бесконечно жаль, что она ничем не может порадовать Мэгги. Но она ничего не могла с собой поделать. «И все-таки, — подумала Джастина, — нужно написать домой. Наверное, уже с февраля я не отослала туда ни строчки. Иногда приходят письма от дядюшек, но из них ничего нельзя узнать, кроме того, что земля и овцы в полном порядке, а у нового овчара сразу же выросли мозоли на руках. Бедные дядюшки, — думала Джастина, откладывая в сторону их написанное грубоватым почерком и таким же языком послание. — Хоть бы кто-нибудь из них женился. Так и умрут бобылями». Потом она вдруг вспоминала о своих давних, но уже забытых намерениях никогда не выходить замуж и, махнув рукой, занималась другими делами. В тех редких письмах, которые приходили от матери, та никогда не жаловалась на здоровье, сообщала о том, что с бабушкой все в порядке, с Дженнифер тоже, и торопливо, даже как-то скомканно прощалась, словно заставляла себя ничем больше не беспокоить свою единственную дочь.

Мысль о том, что нужно написать матери, была последней для Джастины в эту невероятно затянувшуюся ночь. Когда уже совсем рассвело, она вместе с Лионом отправилась в спальню и через несколько минут не слышала ни пения птиц в кустарниках рядом с домом, ни надвигавшегося шума города, ни ровного дыхания уснувшего рядом мужа. Она спала…

 

19

Лион пробыл дома еще несколько дней. Без всякого преувеличения это были самые счастливые дни в жизни Джастины за последние месяцы. Так долго рядом с ней он уже давно не бывал. Они просто наслаждались друг другом. Не было ни скучных заседаний, ни столь же скучных приемов в зарубежных посольствах и правительственных особняках, не было неотложных дел, которые требовали отлучки, не было ничего, кроме безграничной любви и нежности, которая почти не выражалась словами, потому что в этом не было особой необходимости.

Они ходили в театры, посмотрев пару новых пьес, — правда, справедливости ради, нужно сказать, что ни одна из постановок не понравилась Джастине. Повсюду она находила многочисленные изъяны в режиссуре и особенно в игре актеров. Порой, сидя с женой в ресторане после очередного спектакля, Лион, терпеливо выслушивая очередную порцию гневных критических замечаний по поводу только что увиденной пьесы, ловил себя на мысли о том, что Джастина могла бы стать прекрасным театральным критиком. Она очень точно подмечала малейшие неточности, недоработки, прекрасно разбиралась даже в сценографии. И делала при этом беспощадные, но справедливые выводы. Она очень точно формулировала свою мысль, приводя в ее подтверждение не один, а даже несколько аргументов. Театральные критики из самых престижных газет не отличались и десятой долей той иронии и юмора, которую демонстрировала в этом деле Джастина. Да, она действительно жила театром, и Лиону было очень жаль, что его жена покинула сцену. Однако он был столь тонок и терпелив, что даже ни разу не завел разговор об этом событии, которое, похоже, навсегда перевернуло жизнь Джастины. Бог с ней, с новой пьесой, Бог с ним, с Клайдом. В конце концов, определенность всегда лучше.

Они посетили прекрасную выставку русских икон, побывали на ипподроме и даже заехали в автосалон, где особое восхищение Лиона вызвала новая спортивная модель «мерседеса». Он всегда любил немецкие машины, считая их большим достоинством высокое качество и надежность. Джастина, которая, в отличие от мужа, была почти совершенно равнодушна к технике, отметила для себя лишь маленькую элегантную модель «фиата-пининфарина».

К сожалению, все хорошее когда-нибудь обязательно заканчивается. Подошли к концу и эти несколько дней тихого семейного счастья Лиона и Джастины. Перерыв в заседаниях западногерманского бундестага закончился, и Лиону Мерлингу Хартгейму пора было покинуть Лондон. Начиналась весенняя битва за власть, и член западногерманского кабинета министров в такой момент не мог находиться вдали от Бонна. Собственно, у Джастины в Лондоне не было почти никаких дел, и она вполне могла отправиться в Германию вместе с мужем, но он, как ни странно, отговорил ее. И, что еще более странно, Джастина согласилась. Ему предстояла действительно нелегкая борьба в связи с новыми внешнеполитическими программами, разработанными под его руководством. Многие консервативно настроенные депутаты бундестага склонны были считать деятельность руководства капитулянтством и соглашательством. Те разумные компромиссы, которые предлагал кабинет министров в отношениях с восточными соседями, отвергались наиболее рьяной и непримиримо настроенной частью депутатов, которая вполне способна была добиться отставки кабинета.

Вполне отчетливо представляя, что его ожидает в Бонне, Лион постарался оградить супругу от грозивших ему самому неприятностей. В своей политической деятельности Лион старался дистанцироваться от наиболее крупных партий и блоков, чтобы таким образом сохранить независимость своей позиции. В последнее время его привлекала платформа свободных демократов, и он предпочел войти в их фракцию, поскольку это давало ему большую свободу маневра.

Однако за это на него посыпались упреки со всех сторон за ренегатство и склонность к соглашательству. В общем, кресло под Лионом шаталось, а в такой борьбе средства выбирать не приходилось. Именно об этом он говорил Джастине, стараясь уверить ее в том, что ее пребывание в Лондоне будет более полезным для них обоих. Джастина согласилась не только потому, что приняла аргументацию мужа, но и потому, что прекрасно понимала: в Бонне ее ожидает то же самое, что и в Лондоне, а может быть, и хуже. Здесь она все-таки театральная известность первой величины, пусть даже и не выступающая сейчас на сцене. Лондон стал ей почти родным. Во всяком случае, более близким городом, чем незнакомый маленький Бонн, который нашпигован скучнейшими чиновниками и где нет ни театральной жизни, ни премьер, ни больших музеев с новыми экспозициями, а есть только бесконечные ряды серых правительственных зданий да жилые кварталы, где ей будет куда тоскливее, чем на Парк-Лейн в Лондоне. К тому же что она будет делать в Бонне, не зная немецкого языка и не имея ни малейшего представления об образе жизни среднего бюргера? Ну да, разумеется, иногда она могла выпить кружку пива и съесть пару сосисок, но превращать это в образ жизни или, того хуже, в единственное развлечение — нет уж, увольте. Придется терпеть. Лучше она будет дожидаться отставки Лиона здесь, в Лондоне. Разумеется, ей не хотелось говорить об этом мужу, однако его рассказы о предстоящей политической схватке вносили в сердце Джастины волнительное смятение. Ей очень, очень хотелось, чтобы этот несчастный кабинет министров, в котором по злому недоразумению судьбы находится ее муж, ушел в отставку. Тогда Лион вернется к ней, в Лондон, будет писать мемуары и копаться в небольшом розарии перед домом.

В любое время они смогут съездить в Рим или в Геную, Мадрид или Барселону, Париж или Ниццу.

Но это будет потом, потом… И вообще, если будет.

Джастина сама не знала, чего ей хочется больше — успехов Лиона в продолжении его политической карьеры или его отставки. Последнего, конечно, больше. Тут и сомневаться нечего. Лион должен принадлежать ей, а не этой скучной, замшелой даме по имени «политика». Она уже отбросила всякие сомнения в том, что у Лиона могла быть другая женщина. Нет, он, конечно же, целиком принадлежит ей, Джастине, но только тогда, когда не занят политикой. Джастине оставалось только ждать и надеяться.

После прощальной трапезы она проводила Лиона до дверцы автомобиля и, поцеловав его в губы, грустно улыбнулась.

— Не печалься, Mein Liebchen, — сказал Лион, заключая ее в свои объятия. — Боюсь, что скоро ты будешь встречать безработного политика.

— Я надеюсь на это, — шепнула Джастина, уже не заботясь о том, чтобы скрыть свои истинные намерения. — Если бы ты ушел в отставку, мне было бы гораздо легче.

Лион, услышав от нее такое откровенное признание, в свою очередь спросил:

— Может быть, тебе стоит вернуться в театр? Я уверен, что Клайд с радостью примет тебя. Наверняка будут рады и продюсеры. Ты ведь сможешь увеличить им сборы.

Джастина долго молчала.

— Не знаю, — в конце концов ответила она, — ведь сезон уже заканчивается.

Лион пожал плечами.

— Но ведь это не препятствие. Ты вполне можешь начать репетицию новой пьесы.

— Если бы она была, — с грустью добавила Джастина.

— Тряхни Клайда, — довольно откровенно сказал Лион. — Пусть подсуетится. В конце концов, ты примадонна именно его театра. А он все еще твой режиссер. И вообще, попробуй вести себя как настоящая капризная звезда. Устрой ему сцену, потопай ногами. Все режиссеры это любят. Он наверняка уступит твоим требованиям и что-нибудь найдет.

Джастина тяжело вздохнула.

— Может быть, ты и прав. Во всяком случае, у меня есть вполне достаточно времени для того, чтобы хорошенько над всем подумать. И звони почаще, а то я порой даже не знаю, где ты находишься. Я уверена в том, что ты сидишь в собственном кабинете в Бонне, а в это время ты, оказывается, колесишь по Генуе. Кстати, после того, что ты рассказал мне про этот город, я решила съездить туда. Хочу своими глазами посмотреть на то место, где родился Христофор Колумб.

Лион засмеялся:

— Того дома, где он родился, уже давно не существует в природе, а гостеприимные итальянцы обязательно покажут тебе с десяток разных мест, при этом каждый раз уверяя тебя в том, что именно здесь и родился Колумб. Я бы с удовольствием составил тебе компанию, но, как ты понимаешь, мне придется вращаться в кругу куда менее приятных личностей. Но ничего не поделаешь, политика требует жертв. Не знаю, к сожалению или к счастью, но это пока слишком сильно интересует меня. Во всяком случае, я уверен в правильности того, что делаю, и не хочу сдаваться без боя. А те, кто надеется, будто Лион Хартгейм, поджав хвост, трусливо убежит и спрячется в объятиях очаровательной жены, жестоко ошибаются. Ты должна понять и простить меня, Джастина.

Она шмыгнула носом.

— Я понимаю.

Фриц, который сидел за рулем, терпеливо ожидая хозяина, вдруг нарушил свое правило никогда не вмешиваться в чужие разговоры и сухим скрипучим голосом сказал:

— Герр Хартгейм, до вылета вашего самолета осталось сорок минут.

Лион торопливо взглянул на часы и, сообразив, что при лондонской загруженности улиц до аэропорта Хитроу он будет добираться не меньше получаса, крепко обнял Джастину и, поцеловав ее, улыбнулся:

— Herzchen, не грусти, я буду звонить тебе каждый день. А сейчас прощай.

Он быстро уселся в «мерседес», и машина, мягко шурша колесами, покатилась по каменной мостовой.

Не оглядываясь, Джастина вернулась в дом и, захлопнув за собой дверь, поднялась на второй этаж в спальню. «Все-таки надо написать матери письмо. А потом я отправлюсь в церковь».

«Здравствуй, мама, — написала она. — В моей жизни произошло не слишком много перемен, но я думаю, что они во многом определят мое будущее. Нет, нет, не пугайся, у меня все в порядке со здоровьем и в семейной жизни тоже все нормально. Лион только что отправился в Бонн по неотложным делам. Мы провели с ним несколько чудеснейших дней, позабыв обо всем на свете. Ходили в театры, музеи, на приемы. Он ничуть не постарел, все так же бодр и энергичен, как обычно. Колесит по всей Европе, занимаясь своей политикой. Я решила немного отдохнуть и не приняла предложение Клайда о роли в новой пьесе. Думаю, что сейчас мне необходимо подумать либо о продолжении карьеры в другом театре, либо о том, чтобы вовсе покинуть подмостки. Клайд, конечно же, возражает. Но, зная мой характер, будет терпеть.

Я давно не получала от тебя писем. Надеюсь, что у тебя все в порядке со здоровьем, и Дрохеда процветает. Не утомляет ли тебя Дженни? Может быть, мне забрать ее? Как здоровье бабушки? Что там поделывают наши дядья? Небось, целыми днями присматривают за овцами, а по вечерам потягивают пиво. Я уже успела по всем соскучиться. После нашей последней встречи я долго думала о том, что будет с тобой и с нашим домом. Конечно, после смерти Дэна тебе нелегко. Но не нужно думать, будто свет померк. Все-таки жизнь продолжается, и у тебя еще осталась я. Когда Лион закончит со своими делами, мы обязательно подумаем о том, чтобы завести еще одного ребенка. Надеюсь, это известие обрадует тебя. Как только у Лиона появится возможность, мы обязательно приедем в Дрохеду. Но мне кажется, что это случится не раньше, чем осенью, а может быть, и ближе к Новому году».

 

20

В тот день, когда Мэгги собралась поехать в город, Дика дома не было. Еще утром он сказал, что уедет на пастбища и его не будет до следующего утра. Ничего особенного покупать в городе Мэгги не собиралась, ей просто хотелось чуть-чуть отвлечься. В последнее время она ощущала странную нервозность. Ее отношения с Диком каким-то образом изменились в последнее время. Он стал часто отлучаться из дома в город, и эти его отлучки очень беспокоили Мэгги. И хотя Дик каждый раз звонил ей оттуда, трещина в их отношениях не заросла. Мэгги чувствовала это по легкому поверхностному тону, с которым он произносил слова нежности, как будто прощался. Мэгги не покидало ощущение, что между ними как будто выросли железные двери, через которые она не могла пробиться.

Она внимательно посмотрела на себя в зеркало. Да, кожа на шее начала провисать… Не слишком сильно, конечно, если поднять голову и улыбнуться, то ничего не заметно. Но нельзя же все время ходить, задрав голову, и улыбаться. К тому же, время берет свое, ведь ей уже много лет…

Много лет! Слово прозвучало как удар кнутом. Мэгги еще внимательнее посмотрела на себя в зеркало. На ней было платье из простого темного льна и никаких украшений, только на руке маленькие изящные часики. Господи, что же такое случилось? Почему на сердце такая тоска?

Мэгги вышла на крыльцо и вдохнула ароматный вечерний воздух. Какой чудесный вечер! Такие вечера предназначены для любви, для их с Диком любви. А она — одна…

 

21

В грязном многолюдном городе было жарко в тот вечер, когда она приехала. По улицам, толкаясь и цепляя друг друга локтями, взад и вперед бродили нищие и проститутки. Но в Мэгги эта смесь грязи, влажной жары и непривычного окружения породила волнующее ощущение настоящей жизни. Бесцельно бродя по улицам, она вдруг остановилась у внушительных стеклянных дверей с выгравированной золотыми буквами надписью «Ривали». Это был ресторан. «Что ж, почему бы и не зайти, выпить коктейль», — подумала Мэгги. Когда метрдотель увидел Мэгги, он немедленно подбежал к ней. Она попросила, чтобы ее усадили за столик у самого окна в глубине зала. Она заказала шампанского и пирожное, но не успев сделать и пары глотков, вдруг почувствовала, как будто что-то пронзило ее словно током. Повернув голову в сторону входа, она увидела входящего в зал ресторана Дика с молоденькой белокурой девушкой. Он не видел ее, потому что официант провел их в другую часть зала. Со своего места она могла наблюдать за ним, будучи незамеченной. Девушка, лет девятнадцати, с пепельно-белокурыми волосами распущенными по плечам была очень загорелой, и было заметно, что она старается поддерживать этот загар. Девушка выглядела очень хорошо: тонкое черное платье соблазнительно обтягивало гладкое молодое тело. Плечи ее были полностью обнажены, если не считать тоненьких бретелек, поддерживающих ткань. Пальцы ее руки с чрезмерно длинными острыми ногтями все время сплетались с пальцами Дика. Она слушала его, затаив дыхание, и при этом играла длинным вьющимся локоном. В какой-то момент он закинул голову и засмеялся. Потом склонился и легко поцеловал ее в кончик хорошенького носика. Мэгги почувствовала, что ей по-настоящему плохо. Внутри у нее все перевернулось. Нет, этого не может быть! Хуже вечера она не могла вспомнить. Глубину ее несчастья невозможно было измерить. Она испугалась. Так ужасно она себя чувствовала только тогда, в прежние времена, когда потеряла его и искала у хижины, зная, что он уехал навсегда, и в то же время на что-то отчаянно надеясь.

Пусть он только вернется. Она ему устроит. Глухие рыдания вырвались из ее горла. О Господи! Что же ей делать? Вдруг он не вернется совсем…

Мэгги гнала машину и рыдала. Дорога пролегала через ущелье и извивалась по крутым холмам, но она ничего не замечала вокруг. Разобьется — ну и пусть! Что ей теперь делать? Во-первых, развод, и немедленно. Во-вторых, к черту от этих мест. Это конец. Я не в силах больше этого выносить. «Я больше не могу, — заплакала она, — не могу… Того что было, уже не никогда не будет. Боже мой, только бы не сойти с ума!» Ужас Мэгги дошел до предела, сердце колотилось в груди, как бешеное, руки, державшие руль, тряслись. Но она должна выдержать. Должна! Неужели все это происходит с ней? Иисус Христос! Сколько раз она об этом слышала, но никогда не предполагала, что это коснется и ее. Пусть Дик убирается куда хочет. «Слушай, Мэгги, — сказала она себе, — ты должна выдержать и выдержишь. Ты уже стольких близких теряла и стольких обретала вновь. Ты обязательно выберешься из этого. Держись, девочка, и ты победишь. Помни только одну вещь: тебя могут бросить все мужчины на свете, ты можешь подурнеть, постареть, дети вырастут и уйдут, а все, что раньше казалось самым главным, теперь окажется дрянью. И единственное, на кого ты можешь рассчитывать, — это ты сама».

Доехав до дома, Мэгги сразу же вбежала в гостиную и метнулась к бару. Затем с бутылкой виски в руке поднялась в спальню, опустила плотные шторы, отключила телефон. Она разделась, бросилась в постель и разрыдалась. Ей нужно было всего несколько часов забвения, несколько часов, чтобы уйти из этого ада, который внезапно разверзся перед ней. Она плакала, наверное, не меньше часа, потому что когда она, наконец, подняла глаза, уже совсем стемнело. Она посмотрела на себя в зеркало. Тонкие морщины под глазами стали еще глубже, и около рта появились новые… Она все ему скажет за обедом. Просто во время обеда надо будет постепенно подвести разговор к этой теме и все сказать — спокойно и твердо. Да, именно так. Это очень просто… Она достала из коробочки снотворное и проглотила пять зеленых пилюль. Только бы они помогли ей забыться. Дик изменяет ей… А чего собственно она ждала: ей уже много лет, а той, белокурой, по-видимому, еще нет и двадцати. Боже мой, как же она ничего не замечала. Как это может быть: внутри ты совершенно не меняешься, но вдруг оказывается, что тебе уже много лет, а время все ускоряет свой темп. Один год сливается с другим, кажется, так много всего произошло — и в то же время так мало… Она упустила свою любовь, и уже ничего не начать сначала…

Было, наверное, около десяти часов утра, когда она проснулась. Солнце уже заползло за опущенные шторы. Она на ощупь пробралась в ванную. Голова кружилась, но спать не хотелось совсем.

Внизу вдруг хлопнула дверь, и она увидела входящего Дика. Он был весел и бодр. Прошла, казалось, целая вечность, пока Дик вошел в комнату.

— Доброе утро, моя радость! — он небрежно чмокнул ее в щеку. — Что это ты так рано поднялась сегодня?

— Садись, — холодно сказала Мэгги, придвигая ему кресло.

Она была на грани истерики.

— Что произошло?

— Я видела тебя вчера в «Риволи» с этой девицей, — спокойно сказала Мэгги и сама удивилась своему голосу. — Как это ты смог так скоро оторваться от своей любовницы.

Дик достал из кармана пачку сигарет и закурил. Мэгги подбежала к нему и выхватила сигарету у него изо рта.

— Ты не курил со времени последнего сердечного приступа. Что ты хочешь этим доказать?

Дик презрительно усмехнулся:

— Что это вдруг за такая страшная забота о моем здоровье? Я вдруг стал тебе нужен. Ведь тебя раньше интересовало все, кроме меня. Ты переживала из-за мигрени матери, очередных причуд своей дочери или расстройства желудка Дженнифер. Только на меня тебе было наплевать. Я был твоей собственностью, вещью, которая всегда стоит на отведенном ей месте и будет стоять там всегда. Ты старая бесчувственная индюшка. Мне казалось, что я любил тебя. Но я любил тот образ, который сам себе создал, и просто не видел рядом ничего другого. А теперь я понял, кто ты на самом деле, но я слишком стар, чтобы начинать все сначала. Да, ты старая бесчувственная индюшка и больше ничего. Я разорвал бы своими руками каждого, кто посмел бы назвать тебя так при мне, но сам сейчас называю тебя так. Все уже в прошлом, я больше не люблю тебя, Мэг, и если я до сих пор нахожусь рядом с тобой, то это просто потому, что я не в силах порвать с привычкой. Это произошло незаметно, и когда все чувства остались позади, на смену им пришла привычка.

Дик слабо усмехнулся и опустил голову. Мэгги закрыла лицо руками.

— Дик, остановись! Ты что, хочешь убить меня?

— Нет, я просто рассказываю тебе все, как есть.

— Нет, да нет же… — голос Мэгги превратился в нечеловеческий вой.

— Прекрати истерику и пойди умойся, — устало произнес Дик.

Она смотрела на него, не веря тому, что услышала.

— Дик, ты, должно быть, не в своем уме!

Он пожал плечами.

— Я не пойму, что ты хочешь. Я дам тебе развод.

Мэгги разрыдалась еще отчаяннее.

— Нет… нет… нет… Я не откажусь от тебя! Я подарила тебе столько лет счастья.

Дик не шелохнулся, не ответил. Он сидел и курил. Он вдруг почувствовал, как нежность и жалость охватили его. Господи, какой Мэгги выглядела старой и беззащитной! Он не может, не должен причинить ей боль.

Лицо Мэгги было страшно бледным, но на нем по-прежнему сияли ее глаза.

— Мне совсем не больно, Дик, — как бы угадав его мысли, чуть слышно сказала она, — правда. Знаешь, это похоже на медленное падение в пропасть.

Глубоко внутри у нее что-то мучительно шевельнулось. Что-то жгучее и бесформенное поднималось к горлу, чтобы вылиться слезами.

«Я не заплачу, — судорожно сглотнув, подумала Мэгги. — Я не заплачу, нет. Ведь я сильная. Я не заплачу, нет».

Дик неторопливо смешал виски с содовой и подал ей стакан.

— А теперь прекрати истерику и взгляни на вещи реально. Ты считаешь, что мы можем сохранить наш брак?

Она не в силах была говорить и только смотрела на него, как будто он был последним ее другом на свете, который только что предал ее.

«Стоит мне открыть рот, и я не выдержу и заплачу, — подумала вдруг Мэгги. — Значит можно только кивнуть». И она кивнула.

— Те, кого мы любим, Мэгги, становятся для нас богами. Но в один прекрасный день нимб исчезает, и остается простой человек. Я хочу любить, Мэгги, а у нас с тобой остался лишь потухший костер.

— Дик, ведь мы не занимались с тобой любовью, потому что у тебя был приступ. Я не то чтобы была против, но твое здоровье и…

— И мой возраст, да? Что же ты остановилась. Продолжай. Ты полагаешь, что теперь я только и гожусь для роли старого верного слуги. Я не хочу этого. Я ухожу.

Мэгги схватила его за плечи.

— Нет, Дик! Нет! Нет! Не бросай меня! — она зарыдала. Дику захотелось вырваться из ее цепких рук, но вместо этого он погладил ее по голове. Страшно видеть, как распадается личность. Она виновата в этом, или все дело в уходящем здоровье и возрасте?

— Я никуда не уйду от тебя, Мэгги.

— Но ты будешь встречаться с ней. Ты думаешь, что я смогу так жить. Зная, что ты приходишь ко мне из ее постели? Это дрянная шлюшка, наверное, особенно возбуждается от мысли, что делит тебя.

«Боже, — подумала она. — Останови меня, Боже. Неужели это говорю я? Панический страх потерять его заставляет меня произносить все эти гадости».

— Обещай мне, что ты не будешь больше с ней встречаться.

— Если ты скажешь, что я не должен, я не встречусь с ней.

— Но ты хочешь? — Дик видел, что она надеется на отрицательный ответ.

Дик отвел глаза.

— Дик! Не встречайся с ней! Умоляю, — это был уже не человеческий голос, а хриплый крик о помощи. — Ты — моя жизнь! Я не смогу жить без тебя. Я убью ее. И тебя.

— Ну хватит! — устало сказал Дик, двинувшись к двери. — Я ухожу.

Но не успел он сделать и двух шагов, как почувствовал, что его держат ее руки.

— Дик, если человек может просто так взять и уйти, порвав все, значит, в глубине, по большому счету, ему все равно, что будет с другим, с тем, кого он бросил.

Дик сжал ее пальцы.

— Не надо так говорить, Мэг. Жизнь — сложная штука. Обещай мне одну вещь, — прошептал он, — не надо сейчас ничего говорить. Все у тебя будет хорошо. Ты же сильная, Мэг, уж я то знаю это.

Слезы выступили у нее на глазах.

— Нет, Дик, я не сильная. Единственное, что сильно во мне, — это моя любовь к тебе.

Дик повернулся и быстро вышел из комнаты.

 

22

Суд занял минимум времени. Все страхи и стыд Мэгги испарились моментально, как только она уловила смысл этой выхолощенной донельзя процедуры. Дик был молчалив и сумрачен. Сухо поздоровавшись с Мэгги, он сел в углу зала, низко опустив голову. Судье были переданы какие-то бумаги, судья сделал вид, что читает их, после чего было задано несколько вопросов. Через пять минут все было кончено. Мэгги была свободна…

Вернувшись домой, Мэгги с особым усердием принялась за домашние дела. Но рана не заживала, она все кровоточила и кровоточила. Облегчение наступало только ночью, когда маленькие зеленые таблетки снотворного приступали к работе и погружали Мэгги в глубокий сон.

Полный упадок духа изо дня в день. Ее отчаяние было столь глубоко, что вся полнота и радость жизни не могли ее рассеять. Мэгги не знала, почему ее вдруг охватывали такая безнадежность, такое отчаяние. Разочарование в Дике? В своем браке? Или во всем на свете?

Это повторялось каждый день. Каждый день на нее накатывало отчаяние. И она не могла больше ничего делать, или ей просто хотелось спать, или, наоборот, скакать куда-то верхом. То она просто бывала в плохом настроении, всего-навсего в унынии, а иногда вдруг смеялась до слез без причины. Но всегда, где бы она ни была, она носила с собой то короткое письмо, которое отдал ей после развода Дик, ничего не сказав, и лишь грустно посмотрев ей прямо в глаза.

Дорогая Мэгги!

Я очень благодарен тебе за нашу встречу и нашу любовь. Может быть, в данный момент я нахожусь на пути в ад, но я должен испытать это. В последнее время мне приходилось делить себя, но ничего хорошего из этого не получалось. А раз так, я должен выйти из игры и перестать мучить тебя, дорогого мне человека. Я надеюсь, что где-нибудь есть человек, который только и ждет, чтобы ты нашла его наконец. Я прошу тебя, не совершай глупости — не жди меня.

Я любил тебя, Мэг. Но ты слишком хороша, чтобы довольствоваться малой долей такой незначительной личности, как я, толком ничего не добившейся.

Благодарю тебя за самые лучшие годы в моей жизни.

Дик.

 

23

Бывали дни, когда Мэгги вообще не вставала с постели. Иногда она просыпалась среди ночи, садилась в автомобиль и ехала куда-нибудь в бар. Она терялась в толпе людей и была оттого счастлива. Ее ничего не трогало: денег у нее было достаточно, хватит, чтобы просидеть просто так целый год. Все пройдет, забудется и тогда, может быть, Дик вернется. Но время шло, а рана не затягивалась.

Как она обнаружила, хуже всего было то, что она не хотела думать об этом даже пока могла, даже когда знала, что не может найти выход из сложившегося положения, не обдумав его. Ее мозг постоянно старался отбросить эту мысль подобно тому, как ребенок отстраняет от себя еду, хотя ему было сказано, что он не встанет из-за стола, пока все не съест. Она не хотела думать об этом, потому что жить только этим было слишком тяжело. Само обдумывание этих вещей не изменило бы ее положения и было хуже, чем отсутствие мыслей. Она много пила, но и это не помогало. Она ждала, когда наступит бессознательное состояние и освободит ее, но потеря сознания не наступала, и она чувствовала себя ничем другим как кусочком живой ткани под микроскопом или червяком на крючке — чем-то бесконечно дергающимся с единственным желанием — умереть.

Но время шло и делало свое дело. Рана, нанесенная Диком, потихоньку затягивалась…

 

24

Покончив с утра кое с какими делами по дому, Мэгги решила съездить в Джиленбоун, чтобы посетить церковь. Она вышла на веранду, затянутую сеткой, где сидела Фиона за своим неизменным вязанием. Дженнифер со своей няней, которую ей взяли, была в саду, и оттуда раздавался ее звонкий голосок.

— Ты куда, дочка? — сказала Фиона, поднимая голову, когда увидела на Мэгги строгое платье и черные туфли. — Уж не в Джилли собралась съездить?

— Да, — кивнула Мэгги, — хочу поехать в церковь, поставить свечку за упокой души Дэна. Я там уже неделю не была.

В Дрохеде стояла уже последняя по-летнему жаркая погода, перед тем как в мае-июне наступит похолодание. Разумеется, такую погоду можно было весьма относительно назвать зимней, не то что где-нибудь в Европе. Здесь, в Новом Южном Уэльсе, просто выгорала трава, а прохладные дожди превращали дороги в глинистый ковер. Обычно в такое время Фиона чувствовала себя хуже, словно надвигавшаяся осень каждый раз напоминала ей об уже наступившей осени собственной жизни. Старики ох как не любят эту пору года. Вот и Фиона в последние несколько дней с какой-то особенной сосредоточенностью занималась вязанием, словно боялась, что не успеет закончить до наступления зимы.

Такое повторялось уже несколько лет, из года в год, и Мэгги перестала обращать на это внимание. Распрощавшись с матерью дежурным поцелуем, она отправилась к стоявшей под навесом коляске с запряженной в нее лошадью. Взяв в руки вожжи, медленно поехала по дороге, ведущей от Дрохеды в Джиленбоун. Неожиданно ей в голову пришла новая мысль, и пока коляска еще не успела отъехать от усадьбы, она обернулась и крикнула Фионе:

— Мама, я сегодня немного задержусь. Хочу проехать по выгонам и немного погулять по Джилли. — Ничего не ответив, Фиона лишь кивнула и снова вернулась к своему на мгновение прерванному занятию.

Она работала спицами с такой же скоростью, с какой бабочка махала крыльями. А ведь видела она уже совсем плохо — старость есть старость. Хотя солнце палило еще по-летнему, но дни стали гораздо короче. И не проехала Мэгги и мили, как все краски пастбищ — пурпурная, коричневая, зеленая — слились в однотонную темнеющую одежду без градации и без оттенков, прикрываемую лишь белыми мазками там, где кучка чистого кварцевого песка обозначала вход в кроличью норку или желтая галька пешеходной тропы вилась, как золотая нить, по склону.

Почти в каждом из разбросанных там и сям одиноких и низкорослых тернов козодой выдавал свое присутствие странным жужжанием-криком, похожим на гудение мельницы. Он жужжал, сколько хватало дыхания, потом умолкал, хлопал крыльями, кружил над кустом, снова садился, некоторое время молчал, прислушивался и снова принимался жужжать.

На каждом шагу рядом с проезжавшей мимо повозкой на несколько мгновений взлетали белые мотыльки, и достаточно высоко, чтобы на свои словно посыпанные мукой крылья перенять мягкий свет раннего осеннего солнца, который скользил по земле, по углублениям и ровным местам, падал на них сверху и ярко освещал их.

Мэгги ехала мимо всех этих мирных сцен с умиротворенным сердцем. Ей казалось, что природа совсем не собирается прекращать свою жизнь. Лишь на несколько мгновений все замрет, а может быть, даже не замрет, а только замедлит свой шаг. А потом все развернется по-новому.

Словно подтверждая ее мысли, через несколько минут она почувствовала веющее ей в лицо нежное благоухание и остановилась, вдыхая знакомый запах. Это был поросший чабрецом бугор, от которого вверх поднималось невидимое дыхание земли, разогретой жаркими лучами.

Солнце еще дальше передвинулось на юг и стояло теперь прямо над Мэгги, словно какой-то безжалостный поджигатель с факелом в руке, готовый ее испепелить. Мэгги старалась не обращать внимания на жару и улыбалась, наблюдая за маленькими мотыльками, которые вились вокруг коляски. Неумолчное стрекотание самцов кузнечиков в каждом кустике дрока ясно говорило, что, как ни тяжко приходится сегодня людям и животным, незримый мир насекомых занят своими делами чуть ли не с большим, чем всегда, рвением.

Мэгги остановила лошадь и подошла к поросшему чабрецом бугру. Это был совсем небольшой склон, где в одном месте густо рос чабрец, вторгаясь даже на дорогу.

Она села на этот душистый коврик. Чуть впереди муравьи проложили поперек пыльной дороги свою большую тропу, и по ней непрерывно двигались нескончаемые и тяжело нагруженные муравьиные толпы. Смотреть на нее сверху было все равно, что разглядывать городскую улицу с вершины башни.

Мэгги вспомнила, что уже много лет на этом месте можно было наблюдать ту же самую картину. Муравьи, шествовавшие здесь тогда, вероятно, были предками тех, что идут сейчас.

Она откинулась на спину, стараясь устроиться поудобнее, и мягкий свет северной стороны неба был таким же отдыхом для ее глаз, как густой чабрец для ее головы.

Пока она глядела, там, на востоке, поднялась в небо цапля и полетела навстречу солнцу. Она была вся мокрая, должно быть, только что выбралась с какого-нибудь ответвления реки Дарлинг. И края, и внутренняя часть ее крыльев, грудь и подушки лапок сверкали в ярких солнечных лучах, как серебряные. А небесная высь, в которой она парила, казалась таким свободным и счастливым местом, столь далеким от земного шара, к которому Мэгги Джоунс была прикована, что и ей захотелось так же бодро взвиться в вышину и лететь все дальше и дальше, как летела цапля.

Солнце поднималось все выше и выше, разогревая землю так, что от нее уже начал подниматься пар. Вдали, на огромных просторах пастбищ, не было видно ни одного признака жизни. Здесь трава уже почти выгорела, и овчары увели стада в*те места, где еще сохранилась трава.

Очевидно, туда же последовали кенгуру и кролики, которые любили свежую зеленую траву не меньше овец. Но сейчас Мэгги старалась не думать о делах. Ей хотелось просто проехать по своим необъятным владениям и насладиться надвигающимся угасанием природы. Пролежав четверть часа у подножья склона, поросшего чабрецом, Мэгги поднялась и, немного поправив волосы, вернулась к коляске. Всякий раз, как она проходила по песчаному участку земли, не укрытому ковром пусть даже завядшей растительности, в лицо ей веяло жаром, которым напиталась земля за те несколько часов, пока светило солнце. Когда до коляски оставалось уже несколько метров, Мэгги вдруг в ужасе замерла. В метре перед ней на раскаленном желтом песке лежала, поблескивая чешуей, гадюка. Она смотрела на Мэгги со зловещим выражением в своих маленьких черных глазах, а красивые черно-коричневые узоры у нее на спине казались еще ярче от негодования. Мэгги увидела гадюку, и гадюка увидела ее. Женщина вся содрогнулась и замерла на месте. Она вспомнила о том, как еще совсем маленькой девочкой была свидетельницей того, как гадюка укусила старого кузнеца из Уэхайна. Он нечаянно наступил змее на хвост, и она укусила его в ногу. Мэгги вместе с Фрэнком и матерью тогда случайно оказалась свидетельницей этого и на всю жизнь запомнила сильно распухшую и покрасневшую ногу кузнеца. Прямо на глазах собравшейся толпы эта краснота переходила в синеву, в середине которой виднелось алое пятнышко размером меньше горошины — это была капля крови, полушарием поднимавшаяся над гладкой кожей лодыжки.

Один из соседских мужчин тут же бросился на помощь кузнецу.

— У меня отца один раз такая укусила, — сказал он. — Есть только одно средство. Нужно натереть это место жиром другой гадюки. А для того, чтобы жир получить, надо ее поджарить на сковородке. Так делали для моего отца.

— Но это старое средство, — с сомнением сказал кто-то из соседей. — Неужели мы больше ничего другого не можем сделать?

— Конечно, не можем. До тех пор, пока не придет доктор, ничего другого не сможем. Это верное средство, я же видел, как оно помогло моему отцу.

Мэгги даже не помнила, как звали этого парня, который взялся помочь пострадавшему от укуса гадюки кузнецу. В ее памяти запечатлелось только, что он был очень крепким, высоким и рыжеволосым. Парень взял зеленый ореховый сук, который кузнец применял вместо трости, расщепил его конец, вставил в расщелину камешек и, взяв себе в спутники какого-то соседского мальчишку, направился на пастбище. Тем временем остальные разожгли небольшой костер, и один из собравшихся сбегал за сковородкой. Он еще не успел вернуться, как пришел тот парень, неся трех гадюк. Одна все время свивалась и развивалась, защепленная в орешине, а две другие безжизненно висели.

— Мне удалось только одну живую достать, как оно полагается по правилам. А этих двух я еще днем убил, когда работал, но они не могут помереть раньше, чем сядет солнце.

— Смотрите, — зашептали соседи, — почем знать, может, что-то от старого змея, того, что в божьем саду дал яблочко этой молодой женщине, которая без платья ходила, — может, что-то от нее живет еще в гадюках и разных там змеях? Посмотрите, какие у нее глаза, ни дать ни взять, какой-то злодейский сорт черной смородины. Хорошо, если она нас не сглазит. А то у нас в деревне уже есть такие, которых сглазили. Может, и нельзя убивать этих гадюк?

Парень в ответ рассмеялся.

— Что ж, может, оно и правильно — осторожничать, когда страх берет, — сказал он, — а может, наоборот, надо смело глядеть им в глаза, и тогда страх сам собой проходит.

— А может, лучше ноги резвые иметь, — сказал кто-то, — тогда тебе ничего не страшно, даже самая страшнючая змея.

Парень махнул рукой.

— Э, беда-то нас там подстерегает, где ее меньше всего ждешь.

Несколько человек уже раскладывали костер и раздували его своим дыханием. Огонь начал разгораться, и в костер подкидывали хворост и высохшие коровьи лепешки. В небо поднимался едкий желтый дым, а парень, который принес змей, стал возиться с ними возле сковородки.

Он тут же убил живую гадюку, а потом всем трем отрезал головы. Остальное нарезал продольными ломтями и бросил на сковородку, где оно начало шипеть и потрескивать на огне. Скоро с поджаренных ломтей стала стекать тонкая струйка прозрачного жира. Помакивая в нее уголок своего носового платка, парень принялся втирать жир в рану стонавшего от боли кузнеца.

Потом пострадавшего перенесли в трехстенную, крытую плохо оструганными досками кузню и уложили на подстилку из папоротника. Вскоре тут появился и врач, живший на окраине деревни. Осмотрев больного, он сказал:

— Положение, конечно, серьезное.

— А правильно мы сделали, что мазали ранку гадючьим жиром? — спросил парень, который все это и придумал.

— Да, это старинное средство, кажется, именно его употребляли в старину ловцы змей, — ответил врач. — О нем, как о безотказном средстве, упоминается у Гофмана, у Мида и, если не ошибаюсь, у аббата Фонтана. Без сомнения, это лучшее, что вы могли сделать в такой обстановке, хотя для меня еще вопрос, не окажутся ли некоторые другие масла столь же действенными.

Кузнец еще несколько дней лежал в постели, мучаясь от высокой температуры и приступов слабости. Но постепенно болезнь стала проходить, опухоль на ноге спала, и все закончилось благополучно.

Все эти воспоминания и мысли вихрем пронеслись в голове Мэгги, когда она, замерев на месте, со страхом ожидала нападения гадюки.

Но спустя несколько мгновений она облегченно вздохнула, услышав высоко в небе над собой веселое хихиканье зимородка-кукабурры. Мэгги даже не успела ни о чем подумать, как маленькая молния метнулась с неба прямо ей под ноги и подхватила с земли гадюку.

Слава Богу. Мэгги даже перекрестилась. Именно — слава Богу. Наверное, это он послал своего маленького коричневого ангела для того, чтобы тот спас жизнь дочери.

Мэгги была так поражена только что происшедшим с ней событием, что еще несколько минут неподвижно стояла на месте и лишь потом тихонько обратила задумчивый взгляд на склон, поросший чабрецом, и вершину холма, где коричневый зимородок-кукабурра расправлялся с маленькой толстой черной гадюкой. Потом, вдруг испытав внезапный приступ отвращения, решительно шагнула вперед и, сев в коляску, хлестнула лошадь вожжами. Она несколько минут гнала лошадь, пока наконец не успокоилась и не опустила вожжи. Через несколько десятков метров коляска вновь замедлила ход, и лошадь неторопливо тащила ее посреди пылающих желтизной пастбищ. Мэгги вдруг подумала, что улыбчивые долины, цветущие поля и полные плодов сады не вызывают такого чувства, потому что согласуются лишь с жизнью более счастливой и более окрыленной надеждами, чем та, которую она вынуждена была вести сейчас. Пастбища, луга и редкие леса вокруг Дрохеды создавали образ торжественный — без суровости, выразительный — без показной яркости, величавый в своей простоте, властный в своем спокойствии. Те же свойства, которые фасаду тюрьмы нередко придают достоинство, которого мы не можем найти в фасаде дворца вдвое большего по размеру. Они сообщали этим местам величие, чуждое прославленным своей живописностью горам и долинам гигантских рек. Смеющиеся пейзажи хороши, когда жизнь нам улыбается, но что, если она не радостна? Люди гораздо больнее страдают от насмешки слишком веселого для их мыслей окружения, чем от гнета чрезмерно унылых окрестностей. Дрохеда обращалась к более тонкому и реже встречающемуся чувству — к эмоциям, усвоенным позже, чем те, которые откликаются на то, что называют очаровательным и прелестным.

«Да и то, кто знает, — подумала Мэгги, — не идет ли к закату безраздельное господство традиционных видов красоты? Нас все чаще привлекают к себе картины природы, отмеченные скромностью, которая ничуть не привлекала людей, когда род человеческий был юным. Может быть, близко время, если оно еще не наступило, когда только сдержанное величие степи, луга или моря будет вполне гармонировать с душевным настроением людей. Так что в конце концов даже для рядового человека такие места, как Австралия, станут тем, чем для него сейчас являются виноградники и миртовые сады Южной Европы, и он будет равнодушно оставлять в стороне Гейдельберг и Баден на своем пути от альпийских вершин к ровным зеленым пастбищам Нового Южного Уэльса».

Сейчас поля вокруг Дрохеды покрылись столь приглушенными и неяркими красками, что даже самый строгий аскет мог бы со спокойной совестью прогуливаться по ним; открывая душу таким влияниям, он оставался бы в пределах законных для него удовольствий. Сейчас, в наступавшую осеннюю пору, все вокруг казалось вполне созвучным человеку. Не было в этой вянущей зелени ничего мертвенного, отпугивающего, уродливого, не было и ничего банального, вялого, обыденного. Была в Дрохеде какая-то грандиозность и таинственность, носившая, однако, на себе печать отъединения — так же, как человек, слишком долго живший вдали от людей. У нее было собственное лицо, говорившее о многом трагическом и несправедливом прошлом. Одежда земли была здесь первобытна и будто нетронута. Человека здесь хотелось видеть в самых простых и незатейливых одеждах. На этой великолепной земле чувствуешь такое постоянство и такую древность, на какую даже море не может притязать. В самом деле, можно ли о каком-нибудь отдельном море сказать, что оно древнее? Солнце испаряло его, луна месила его, как тесто, оно обновлялось с каждым годом, с каждым днем, даже с каждым часом. Моря сменялись, поля сменялись, люди сменялись, но Дрохеда оставалась Дрохедой. В ней не было гор, чтобы они могли подвергаться обветриванию, ее низины не были настолько плоскими, чтобы на них смогли отлагаться гигантские паводочные наносы. Уже многие десятки лет здесь все пребывало в неизменном состоянии, и мысль о том, что все вокруг и под ногами такое, каким видели его сто лет назад, служило своего рода балластом для сознания, взволнованного натиском неугомонной новизны и ветрами перемен.

 

25

Перед Мэгги простиралась длинная безлюдная дорога. Она ничем не прорезалась по бокам от примыкающей к ней травы и прорезала всю эту обширную желтую равнину, как узкий пробор на рыжей голове, постепенно сужаясь и чуть загибаясь к далекому горизонту. Проезжая мимо небольшого островка кустарников, Мэгги остановила лошадь, чтобы посмотреть на чудесное зрелище.

В ярком солнечном свете в куще листвы сидела большая ящерица с чешуйчатым телом, окрашенным в самые разные оттенки зеленого — яшмовый, изумрудный и травянистый — с большой бугристой головой, инкрустированной крупными чешуями и с большим волнистым подвесом под подбородком. Ящерица небрежно лежала на ветке, впившись в тонкий ствол большими изогнутыми когтями и свесив вниз длинный, как плеть, хвост. На глазах у Мэгги она повернула свою украшенную наростами и бородавками голову и спокойно начала объедать листья. Когда Мэгги проехала как раз напротив ящерицы, та повернула голову и окинула женщину надменным взглядом своих маленьких, в золотистых крапинках глаз, и все это с таким видом, словно она просто-напросто коротает время в ожидании чего-то невероятно важного, что должно произойти с ней.

Потом, когда Мэгги отдалилась от зарослей на несколько метров, зеленое тело ящерицы слилось с листвой. Здесь же были еще несколько пресмыкающихся. Некрупные грациозные ящерицы с большими глазами и тонкими зелеными пальцами на лапах; безобидные и довольно беспомощные, они отчаянно барахтались в песке вокруг кустарников, наслаждаясь поднимавшимся снизу теплом. На коре деревьев, присмотревшись, можно было рассмотреть древесных лягушек, изящно расписанных пепельно-серой филигранью по темно-зеленому фону. Тело огромной ящерицы, проползшей между корневищами, было сплошь украшено орнаментом из черных и ярко-красных чешуй с золотистыми пятнами на черном хвосте. Пасть у нее была широкая и сильная.

А потом перед Мэгги возник, казалось, вовсе не австралийский пейзаж, а кусочек английского ландшафта: не слишком высокие деревья, стройные серебристые стволы, глянцевито-зеленая листва. Между деревьями поднимался густой невысокий подлесок. И подлесок, и древесная листва золотисто светлели в лучах сверкавшего над головой солнца.

Эти полчаса наблюдений за природой снабдили ее видениями на весь остаток дня. Такие внезапные перепады от душевной пустоты к яркой наполненности нередко свершаются именно так — неслышно и незаметно. Просыпаясь в четыре часа утра, она бы еще сама не поверила, что до наступления полудня ее бесцветный внутренний мир может стать столь насыщенным жизнью, как капля воды под микроскопом. Созерцание угасающей природы вокруг Дрохеды подействовало на ее воображение, как магическая песня, от которой возникает множество образов там, где раньше было немо и пусто.

Уйдя от созерцания, она забыла о времени. Когда внешний мир снова стал для нее ощутим, было уже восемь часов утра. Посмотрев на часы, она решила, что к полуденной службе уже не попадет. Тогда Мэгги решительно развернула коляску и отправилась домой. Очевидно, все-таки придется воспользоваться грузовиком.

Хорошо еще, что Джимси был дома. Проверив отары овец, он вместе с еще одним овчаром вернулся домой, чтобы проверить все для предстоящей стрижки.

Когда Мэгги попросила его свозить ее в Джиленбоун, он охотно согласился. И спустя час, в начале десятого, Мэгги уже была возле церкви в Джилли.

Мэгги даже не предполагала, что такое небольшое путешествие по окрестностям Дрохеды так может изменить ее настроение. Она поняла, что должна хранить свое достоинство и гордо нести выпавший ей в жизни крест. Дарованная ей жизнь была даром с небес, счастливым сочетанием естественных законов. А они повелевали ей жить и утверждать жизнь вокруг себя. Одиночество среди бескрайних полей и пастбищ лучше всякого страха сохраняет достоинство. Только сейчас Мэгги поняла, что у нее не больше шансов погасить собственную жизнь, чем у диких собак динго, летучих мышей и змей, населявших Дрохеду.

Единственный способ выглядеть царицей, когда нет ни царств, ни сердец, которыми можно повелевать, это делать вид, что царства тобой утрачены — и Мэгги решила, что она должна поступать именно так. На овцеводческой ферме она должна держаться так, чтобы видевшие ее начинали думать о дворцах, в которых сама она никогда и не бывала. Может быть, дворцом ей следовало считать тот, более обширный, чем все созданные человеческими руками, — на открытых полях Дрохеды. Она поняла, что так же, как ее огромные владения в летнюю пору, она должна стать живым воплощением парадоксальной формулы: «населенное одиночество». Пусть внешне она останется молчаливой, сдержанной, спокойной, на самом деле ей нужно просто найти занятие, которое вернуло бы ее к жизни.

В свои немолодые годы Мэгги испытывала одно-единственное величайшее желание — быть любимой до безумия. В любви она видела единственный возбудитель, способный прогнать снедающую скуку одиночества. Она всегда жаждала любви. Но ее настоящий возлюбленный всегда был так далеко от нее, что она при коротких встречах с ним наслаждалась тем, что называется страстной любовью.

Иногда Фиона в ее глазах могла прочесть горький упрек, но он был обращен скорее не к людям, а к созданиям ее собственной фантазии и больше всего — к судьбе, чье вмешательство — в этом она была совершенно уверена — повинно в том, что любовь лишь на миг давалась ей в руки и что всякая любовь, которую Мэгги могла завоевать, неизбежно ускользала вместе со струйкой в песочных часах. Чем чаще она думала об этом, тем больше в ней утверждалось сознание жестокости такого миропорядка, постоянно толкавшего ее на опрометчивые поступки и пренебрежение условностями, к решимости урвать год, неделю, даже час любви, где только было можно и пока еще было можно. Именно поэтому она считала самыми счастливыми часами своей жизни то время, которое она провела вместе с Ральфом, когда зачала от него Дэна. Следовавшие за этим периоды уединения еще больше разжигали ее мечты. Даже самые редкие и скупые поцелуи доставались Мэгги дорого, как кусок хлеба в голодный год. А где ей еще можно было найти губы, достойные коснуться ее губ?

Верность ради самой верности не имела в ее глазах той цены, которую придает ей большинство женщин. Но верность сердца, безраздельно захваченного любовью, Мэгги ценила высоко. Ей казалось — пусть будет яркая вспышка, а потом мрак. Это лучше, чем тусклый огонек в фонаре, которого хватит на долгие годы. В мыслях она постоянно бродила вокруг любви, пересчитывала ее башни, заглядывала в ее дворцы и приходила к выводу, постоянно подтверждавшемуся, что любовь — это весьма горькая радость. И все же она жаждала ее, как блуждающий в пустыне жаждет хотя бы глотка солоноватой воды, поэтому и бросилась в объятия Дика, увидев в нем свою последнюю надежду на счастье, но не получилось и с ним. А теперь у нее нет и Дика… но жажда любви осталась, и недолгая совместная жизнь с Диком только обострила ее.

 

26

Она часто молилась — не в положенные для того часы, но как искренне верующий, тогда, когда ей этого хотелось. Молитва ее всегда выливалась прямо из сердца и часто звучала так: «О Боже, изгони из моего сердца этот ужасный мрак и одиночество. Пошли мне хотя бы минуту наслаждения любовью, иначе я умру».

Такие взгляды на жизнь и любовь были в какой-то мере результатом воздействия окружения на ее натуру. Жить на огромных зеленых пространствах, не вдумываясь в то, что они могут тебе сказать, это почти то же, что выйти замуж за иностранца, не изучив его языка. Но Мэгги поняла это только сейчас. Тонкие красоты Дрохеды в последнее время оставались для нее незамеченными, она видела только утренние туманы и испепеляющее все вокруг солнце. А ведь такие красоты могли бы сделать поэтом счастливую женщину, монахиней — женщину страдающую, а женщину набожную — псалмопевцем. Мэгги же была на распутье. Она потеряла уверенность в том, что мы можем делать все, что хотим. Но взамен ее не усвоила и мирного стремления делать только то, что можем.

Одно можно сказать наверняка: даже претерпев разочарование, гордый ум Мэгги не пошел на компромисс. Необходимо расстаться с душевной подавленностью, пусть даже таким простым способом, как долгие прогулки вокруг усадьбы.

Именно об этом она хотела спросить совета у Бога, когда переступала порог католической церкви в Джиленбоуне.

Начиналась полуденная служба. В церкви было около двух десятков человек, которые толпились в середине церкви.

Высокая деревянная дверь мягко захлопнулась за Мэгги. Ее охватило какое-то непонятное внутреннее тепло. Яркий свет и звуки песнопений неслись ей навстречу.

Увидев, что свободные места в храме есть только сбоку, она решила пройти к одному из боковых алтарей. Однако добраться туда было довольно трудно. Повсюду путь ей преграждали широкие спины джиленбоунских мужчин.

Мэгги вначале терпеливо продвигалась вперед, но затем, наткнувшись на особенно плотное скопление народа, отказалась от мысли пройти дальше и села на первый попавшийся ей свободный стул. Половина клироса была скрыта от нее колонной.

Смирившись с тем, что придется присутствовать на службе в таком неудобном месте, она уже через несколько мгновений позабыла о неудобствах и начала слушать хоралы.

Пение продолжалось. Мощный голос хора зазвучал на нисходящих тонах. Время от времени звонкие дисканты нескольких детей, певших на клиросе, врывались в тягучий размеренный ритм хорала.

Поскольку происходящего на клиросе ей было в основном не видно, ее взгляд принялся рассеянно скользить по низкому потолку, разделенному на деревянные резные панно, по приземистым колоннам и круглым аркам, с которых свешивались люстры. Ей была немного видна кафедра из резного дуба. Поверх волнующихся голов, колеблемых бурями песнопений, ее взгляд проникал до самых темных углов боковых приделов, до чуть видных, мерцающих золотом часовен, до расположенного возле главного входа баптистерия, отгороженного решеткой.

Потом спины прихожан немного раздвинулись, и Мэгги смогла бросить взор на великолепие клироса, расписанного яркими красками, блистающего позолотой. Хрустальная люстра спускалась с потолка. В огромных канделябрах ступенчатыми рядами горели свечи, пронизывая дождем симметричных звезд глубины царившего в церкви мрака, озаряя блеском главный алтарь, похожий на большой букет из цветов и листьев.

Наверху, среди множества роз, Дева Мария в жемчужном венце, одетая в атлас и кружева, держала на руках младенца Иисуса, облаченного в длинные одеяния. Мэгги созерцала окруженную цветами богоматерь с божественным трепетом. Нежные голоса певших на клиросе детей, казалось, веяли легкими дуновениями, заставляя кровь приливать к лицу в божественном внимании.

Голоса певчих, звучавшие в десятке метров от нее, не позволяли размышлять ни о чем ином, кроме Бога. Мэгги отдалась баюкающему ритму песнопений, ощущая набожно-сладостное чувство, которого никогда раньше не испытывала в церкви.

Хор наконец замолк, орган простонал и остановился. В церкви наступило сосредоточенное молчание. На кафедру взошел священник. По рядам молящихся пронесся трепет.

Устремив пристальный взгляд на священника, которого она видела едва ли не в профиль, Мэгги вдруг поймала себя на мысли, что теперь в каждом служителе церкви видит либо Дэна, либо Ральфа — в зависимости от того, был ли этот служитель молод или в почтенном возрасте.

Прикрыв глаза рукой, Мэгги опустилась и, вспоминая так безвременно ушедшего от нее сына и последовавшего за ним Ральфа, краем уха слышала доносившуюся с кафедры проповедь. Ее слуха достигали лишь отдельные фразы, доносившийся сверху проникновенный голос, говоривший:

— То была неизъяснимая минута, когда Мария, склонив голову, ответила: «Се раба господня…»

О, она будет мужественной. Все ее благоразумие вернулось к ней, она еще насладится счастьем и заставит всех вокруг поверить в то, что она способна на это. Она чувствовала, что душевный мир с самой собой может быть достигнут только таким решительным образом. Она будет жить, хотя жизнь уже не один раз сурово наказывала ее за острое желание любить и чувствовать.

В пятьдесят пять лет еще не все закончено. Она будет смотреть на мир новым взглядом.

Она снова здесь! Она вернулась на вечную и грешную землю из своего заточения, из мрака одиночества и пустоты. Она снова живет.

Эта мысль наполняла ее ощущением вечности. Церковь вокруг нее стала дружественной и благодатной. Священник говорил:

— Ангел исчез, и Мария, осиянная светом и любовью, погрузилась в созерцание божественного таинства, в ней совершавшегося.

Мэгги подумала, что этот священник прекрасно говорит. И он еще совсем молодой, ему, похоже, было не больше тридцати. Наверняка таким же сейчас был бы Дэн, если бы не этот нелепый случай.

Мэгги даже не знала, что сейчас у нее было блаженное улыбающееся лицо. Она выглядела как человек, жмурящийся от взгляда на солнце, которого он был лишен несколько долгих лет, будучи заключенным в темницу.

Да пробудут души Дэна и Ральфа в мире с Господом. Если же Бог не хочет забирать ее, Мэгги Джоунс, к себе, значит, он хочет, чтобы она жила, и жила так, как живут все люди — радуясь, веселясь, наслаждаясь тем, что даровал им наш Создатель.

Раздался шум — молящиеся отодвигали стулья, сморкались, кашляли. Священник сошел с кафедры, бросив толпе прихожан последний возглас:

— О, расширьте вашу любовь, благочестивые христианские души. Бог предал себя вам. Ваши сердца исполнены его присутствия, ваша душа — вместилище его благодати.

В ту же секунду загудел орган, понеслись ввысь посвященные Деве Марии литании, дышащие страстной нежностью. Из боковых приделов, из сумрака часовен доносился далекий приглушенный напев, словно сама она отвечала ангельским голосам певших детей. Будто легчайшее дуновение веяло над головами, удлиняя прямое пламя свечей. А богоматерь, стоявшая над пышными букетами роз, окруженная цветами, страдальчески испускавшими последний аромат, казалось, склонила голову, чтобы улыбнуться сыну.

Влажными глазами, словно унесенная потоком любви, струившимся в литаниях, Мэгги созерцала алтарь. Ей казалось, что розы множатся и падают дождем.

Звучавшая под сводами церкви песнь во славу Девы Марии показалась Мэгги твердым залогом глубокого успокоения, возбуждавшим в ней любовь к жизни и приближавшим ее к счастью, исполненному терпения.

После этого совершился обряд благословения: над молящимися, наклонившими головы к земле, медленно поднялась и проплыла подобная солнцу дароносица. Мэгги тоже преклонила колени в блаженном оцепенении. Когда обряд благословения закончился, Мэгги вдруг услышала за своей спиной голоса.

— Ты никогда не бывала в театре?

— Разве там еще красивее?

Мэгги обернулась и увидела двух молодых прихожанок, которые с улыбками на лицах поднимались с колен. Тем временем мимо них проходил молодой священник в стихаре. Когда он отошел на несколько шагов, одна из молодых соседок Мэгги громко сказала:

— Какое прекрасное лицо!

Эта фраза, прозвучала столь громко посреди царившего вокруг шарканья и покашливания, что на молодых прихожанок посмотрела едва ли не половина присутствовавших в церкви.

Тем временем Мэгги поднялась и направилась к выходу, медленно двигаясь среди двух десятков прихожан, исполненная нежности и непонятной для себя самой усталости.

Спустя несколько минут Мэгги услышала голос, доносившийся с тротуара рядом с храмом:

— О, миссис Джоунс, как давно я не имела счастья видеть вас.

Голос был какой-то надломленный, скрипучий и жалобный.

— Купите у меня свечи, миссис Джоунс.

Это была старая миссис Джексон, которая знавала Мэгги еще ребенком. Казалось, она жила в Джиленбоуне еще с незапамятных времен, приторговывая свечами и прочей церковной утварью на тротуаре напротив церкви.

— Как ваше здоровье, миссис Джоунс?

Среди бесчисленных складок ее лица, сморщенного, как лежалое яблоко, маленькие глазки старухи, беспокойные и слезившиеся, словно говорили одно — у меня нет ни гроша.

И хотя перед выходом из церкви Мэгги уже поставила свечи за упокой душ преподобного Ральфа де Брикассара и Дэна О'Нила, она протянула старухе несколько монет и пожелала старой миссис Джексон здоровья.

— Да исполнит небо ваше желание, — поблагодарила та. — Да пребудет с вами его благословение. Вы заслуживаете счастья, дорогая. И оно не обойдет вас стороной.

Мэгги еще не знала, что предсказания старухи так быстро исполнятся. Но Господь уже сделал знак своим ангелам, и те спускались на землю, чтобы одарить Мэгги Джоунс еще одной любовью.

Она с благодарностью поклонилась миссис Джексон и, вернувшись в церковь, поставила еще две свечи. Вознеся еще одну молитву Богу, Мэгги вышла на улицу и зашагала по нагретому солнцем тротуару, решив сделать несколько покупок в магазинах.

Она обошла несколько лавок, повсюду больше разговаривая с продавцами, чем занимаясь выбором товара. А затем направилась к выросшему с недавних пор в центре Джиленбоуна громадному суперсовременному магазину, который носил соответствующее заморское имя — «Супермаркет». Это было сверкающее алюминием, черненой сталью и тонированными стеклами сооружение, в воображении Мэгги напоминавшее нечто вроде большой овчарни. Однако внутри оно оказалось куда просторней и вместительней церкви, которую напоминало по размерам. Да и народу здесь было, пожалуй, в несколько раз больше, чем в храме. Кстати, Мэгги увидела несколько прихожан, только что присутствовавших вместе с ней на службе. Они с уверенностью хозяев расхаживали по секциям под большими неоновыми вывесками и приценивались к товарам, внимательно разглядывая и вертя их в руках.